Прочтя письмо Елены Петровны, я ответил ей, прося оставить меня в покое, сидеть смирно и не лезть в петлю. Я повторял также совет, данный ей мною при нашем прощании в Вюрцбурге. На это я получил от неё такой документ, из которого она выяснялась вся целиком и перед которым бледнели даже её Вюрцбургские признания. Она озаглавила его «Моя исповедь» — и вот что я прочёл в этом послании:
«Я решилась (два раза подчёркнуто). Представлялась ли когда вашему писательскому воображению следующая картина: живет в лесу кабан — невзрачное, но и никому не вредящее животное, пока его оставляют в покое в его лесу с дружелюбными ему другими зверями. Кабан этот никогда отродясь никому не делал зла, а только хрюкал себе поедая собственные ему принадлежащие корни в оберегаемом им лесу. Напускают на него ни с того, ни с сего стаю свирепых собак; выгоняют из леса, угрожают поджечь родной лес и оставить самого скитальцем, без крова, которого всякий может убить. От этих собак, он пока, хотя и не трус по природе, убегает, старается избежать их ради леса, чтобы его не выжгли. Но вдруг один за другим присоединяются к собакам дотоле дружелюбные ему звери; и они начинают гнаться за ним, аукать, стараясь укусить и поймать, чтобы совсем доканать. Выбившись из сил, кабан видя, что его лес уже подожгли и не спастись ни ему самому — ни чаще — что остается кабану делать? А вот что: остановиться, повернуться лицом к бешеной стае собак и зверей и показать себя всего (два раза подчеркнуто), как он есть, то есть лицом товар, а затем напасть в свою очередь на врагов и убить стольких из них насколько сил хватит, пока не упадет он мертвый и тогда уже действительно бессильный.
Поверьте мне, я погибла потому что решила саму себя погубить — или же произвести реакцию, сказав всю божескую о себе правду, но не щадя и врагов. И на это я твердо решилась и с сего же дня начинаю приготовляться, чтобы быть готовою. Я не бегу более. Вместе с этим письмом или несколькими часами позднее я буду сама в Париже, а затем в Лондоне. Готов один человек француз — да еще известный журналист, с радостью приняться за работу и написать под мою диктовку краткое, но сильное, а главное — правдивое описание моей жизни. Я даже не буду защищаться, ни оправдываться. Я просто скажу в этой книге: в 1848 г. я, ненавидя мужа, Н. В. Блаватского (может и несправедливо, но уж такая натура моя была Богом дарованная) уехала от него, бросила — девственницей (приведу документы и письмо, доказывающие это, да и сам он не такой свинья, чтобы отказаться от этого). Любила я одного человека крепко — но еще более любила тайные науки, веря в колдовство, чары и т. п. Странствовала я с ним там и сям и в Азии, и в Америке, и по Европе. Встретилась я с таким-то (хоть колдуном зовите, ему-то что). В 1858 году, была в Лондоне, и такая-то и такая история произошла с ребенком — не моим (последуют свидетельства медицинские хоть парижского факультета и других, для того и еду в Париж). Говорили про меня то-то и то-то; что я и развратничала, и бесновалась, и т. д. Все расскажу, как следует, все что ни делала, двадцать лет и более смеясь над qu’en dira-t’on, заметая следы того, чем действительно занималась, т. е. sciences occultes, ради родных и семейства, которые тогда прокляли бы меня. Расскажу как я с восемнадцати лет старалась заставить людей говорить о себе, что у меня и тот любовником состоит и другой и сотни их — расскажу даже то, о чем никогда людям и не снилось — и докажу. Затем оповедаю свет как вдруг у меня глаза открылись на весь ужас моего нравственного самоубийства; как послана я была в Америку — пробовать свои психологические способности. Как создала я общество там [1] да стала грехи замаливать, стараясь и людей улучшать и жертвуя собою для их возрождения. Поименую всех вернувшихся на путь истинный теософов — пьяниц, развратников — которые сделались чуть не святыми особенно в Индии [2] и тех которые поступив теософами, продолжали прежнюю жизнь, как будто и дело делали (а их много), да еще первые накинулись на меня присоединясь к стае гнавшихся за мною собак. Опишу много русских вельмож и не вельмож, См-ву между прочим, ее диффамацию и как это вышло враньем и клеветой [4]. Не пощажу я себя — клянусь не пощажу, сама зажгу с четырех концов лес родной — Общество сиречь — и погибну — но погибну в огромной компании. Даст Бог помру, подохну тотчас по публикации; — а нет, не допустит «хозяин» [5] — так мне-то чего бояться? Разве я преступница против законов? Разве я убивала кого, грабила, чернила? Я американская гражданка и в Россию мне не ехать. От Блаватского, коли и жив — чего мне бояться; мы с ним тридцать восемь лет как расстались, пожили затем три с половиною дня в 1863 г. в Тифлисе, да и опять расстались. Ме-рф? — Плевать мне на него эгоиста и лицемера. Он меня выдал, погубил рассказав вранье медиуму Юму — который позорит меня уже десять лет — ну тем хуже для него. Вы поймите — ради Общества я дорожила своей репутацией эти десять лет, дрожала, как бы слухи основанные по моим же стараниям (великолепный казус для психологов, для Richet с Ко) и преувеличенные во сто раз, не бросили бы бесчестия на Общество, замарав меня. Я готова была на коленях молиться за тех, которые помогали мне бросить завесу на мое прошлое — отдать жизнь и все силы тем, кто помогал мне. Но теперь? Неужели вы или медиум Юм или Ме-рф или кто-либо в мире устрашит меня угрозами, когда я сама решилась на полную исповедь? Смешно. Я мучилась и убивалась из страха и боязни, что поврежу Обществу, убью его. Но теперь я более не мучусь. Я все обсудила холодно и здраво, я все рискнула на одну карту — все (два раза подчеркнуто) — вырываю орудие из рук врагов и пишу книгу, которая прогремит на всю Европу и Азию, даст огромные деньги, которые останутся сироте-племяннице — девочке невинной — сироте брата. Если бы даже все гадости, все сплетни и выдумки против меня оказались святой истиной, то все же я не хуже была бы чем сотни княгинь, графинь, придворных дам и принцесс, самой королевы Изабеллы — отдающихся и даже продающихся от придворных кавалеров до кучеров и кельнеров включительно всему мужскому роду — что про меня могут сказать хуже этого? — А это я сама все скажу и подпишу.
Нет! Спасут меня черти в этот последний великий час! Вы не рассчитывали на холодную решимость отчаяния, которое было да прошло. Вам-то уж я никогда и никакого вреда не делала и не снилось мне. Пропадать так пропадать вместе всем. Я даже пойду на ложь — на величайшую ложь которой оттого и поверят всего легче. Я скажу и опубликую в Times и всех газетах, что «хозяин» и махатма «K. H.» плод моего воображения; что я их выдумала, что феномены все были более или менее спиритические явления — и за меня станут горою двадцать миллионов спиритов. Скажу, что в отборных случаях я дурачила людей, выставлю дюжины дураками (подчеркнуто два раза) des hallucinés — скажу что делала опыты для собственного удовольствия и эксперимента ради. И до этого довели меня — вы (два раза подчеркнуто). Вы явились последней соломинкой сломившей спину верблюда под его невыносимо тяжелым вьюком…
Теперь можете и не скрывать ничего. Повторяйте всему Парижу все то, что когда слыхали, или знаете обо мне. Я уже написала письмо Синнету запрещая ему публиковать мои мемуары по-своему. Я-де сама опубликую их со всей правдой. Вот так будет «правда (два раза подчеркнуто) о Е. П. Блаватской», в которой и психология, и безнравственность своя и чужая, и Рим и политика, и вся грязь опять-таки и своя и чужая — явятся на божий свет. Ничего не скрою. Это будет сатурналия человеческой нравственной порочности — моя исповедь, достойный эпилог моей бурной жизни… Да это будет сокровищем для науки как и для скандала и все это я, я (два раза подчеркнуто)… Я являюсь истиной (два раза подчеркнуто) которая сломит многих и прогремит на весь свет. Пусть снаряжают новое следствие господа психисты и кто хочет. Могини и все другие, даже Индия — умерли для меня! Я жажду одного: чтобы свет узнал всю истину, всю правду и поучился. А затем смерть — милее всего. Е. Блаватская.
Можете напечатать это письмо коли желаете даже в России — теперь все равно».
После этой «исповеди» я уже мог, и могу, спокойно говорить о её словесных признаниях мне в Вюрцбурге, к тому же в полной мере подтверждённых расследованием «Лондонского психического общества». Эти «признания» теряются, как капля в море, среди однородных с ними её действий, документально засвидетельствованных. Её «исповедь» — такой «человеческий документ», над которым действительно с живым интересом остановится не только художник-писатель, но и психолог, и психиатр.
Из многочисленных «правд» о жизни Е. П. Блаватской, начиная с «правды» г-жи Желиховской и Синнетта, и кончая новейшими биографами «madame», полученная мною «исповедь», написанная ею собственноручно (что может быть доказано какими угодно экспертами), бесспорно — самая интересная «правда». Эта «правда» не частное письмо, а предназначена тоже для «публики» и разрешена самим автором к печати. В ней, может быть, не меньше лжи, чем в писаниях Синнетта, Желиховской, Олкотта, гр. Вахтмейстер и тому подобных достоверных биографов и свидетелей. В ней истина чудовищно переплетена с ложью, противоречия на каждом слове, горячечная фантазия спорит с наглым цинизмом; страсти кипят и чадят, внезапная искренность, вызванная отчаянием, кажущейся безвыходностью положения, сменяется сознательным, хитрым расчётом.
Для биографии, действительной, правдивой биографии «madame», и эта собственноручная, написанная под минутным впечатлением «исповедь» не представляет достаточно ценного материала. Но как откровение её характера и нравственных свойств, как подлинный, с натуры снятый, и снятый не художником, могущим и польстить и обезобразить, а солнцем, беспристрастным и точным, — её портрет во весь рост, — «исповедь» эта является неоценимым сокровищем. В ней целиком отразилась эта глубоко интересная и ужасная женщина, которую исследователи «Лондонского психического общества» объявили «одною из наиболее совершенных, остроумных и интересных обманщиц нашей эпохи».
Мне кажется, что такое мнение не только не преувеличено, но даже не даёт ей должного. Где же в наши дни подобная обманщица или подобный обманщик?!
Е. П. Блаватская — единственна, она превзошла знаменитого шарлатана прошлого века, Бальзамо-Калиостро, так как после таинственного исчезновения с жизненной арены «божественного, великого копта» осталась только память о нём, а после смерти Елены Петровны и сожжения её многострадального, грешного тела — остаётся 60 000 членов теософического общества, остаётся целое религиозное движение, с которым, быть может, придётся и очень считаться.
В то время как лондонские исследователи психических явлений постановляли свой приговор — они и не подозревали, какие размеры примет движение, затеянное «интересной русской обманщицей»…
И я, и m-me де Морсье, прочтя «исповедь» и оценив её по достоинству, хорошо поняли, что ждать появления Блаватской в Париже и в Лондоне — нечего. Никуда она не тронется теперь.
Весьма вероятно, что, послав мне письмо, она тотчас же и раскаялась, что его послала, и уж, конечно, дня через два сама забыла, если не всё его содержание, то добрую его половину.
Но она не могла, придя в иное настроение духа, не сделать новых попыток к улучшению положения. Перед нею мелькала надежда, в конце концов, всё же ещё вернуть меня. Это было бы теперь такое торжество! Ей всё ещё я представлялся таким ручным. Как же это я выдал её, соотечественницу? Тут что-нибудь не так, верно, кто-нибудь стал между нами, насплетничал на неё…
Она вдруг надела на себя добрую личину, изобразила из себя обиженную простоту и через несколько дней после «исповеди» писала мне снова, дорисовывая свой портрет, досказывая, окончательно объясняя себя:
«Велики грехи мои прошлые да не против вас, не вам карать меня, перед которым я виновата как Христос перед жидами… Зла-то я вам никогда не сделаю а может еще и пригожусь»… Затем она писала о Баваджи: «Он послушный и умный мальчик. Он послушное орудие в моих руках. Je l’ai psychologisé, — говорили вы m-me de Morsier. Посмотрите вы только что сделал сей «послушный ребенок». Да он бросил меня при первом выстреле Психического Общества. Он ругает меня хуже вас у Гебгардов. Он говорит que j’ai commis un sacrilège, deshonoré le nom des Maîtres, que j’ai avili la science sacrée en la donnant au européens. Он идет против вас, Синнетта, меня, всех и черт их знает что они сделают вдвоем (с Могини?) в Лондоне — теперь когда он едет а может и поехал туда! Он самый опасный враг потому что он фанатик и способен взбунтовать всю Индию против меня»…
А потом опять: «Что я вам (два раз подчеркнуто) сделала? что вам сказали, что вы узнали — не делайте как Психологическое Общество или m-me de Morsier которая вообразила себе что я все знаю, все должна знать — и поэтому предала меня… Берегитесь (два раза подчеркнуто). Вы окружены таким кольцом что вся ваша холодная голова вам не поможет. Одного прошу чтобы вы загадку эту мне разгадали — что вы можете иметь против меня… Я вас что ли желала кусать, вам желаю зла?.. Если я писала вам что я в отчаянии, то писала только то что чувствую. Ваша дружба была мне дорога а не ваше присутствие или членство в обществе. Я писала что сама первая опрокину все континентальные общества — парижское и немецкое, где (кроме Гебгардов да бедного Hubbé Shleiden) всё чучелы и враги, и готова на это — напечатав о всех их подлостях… Но только подумайте, чтобы вы подумали обо мне если бы мы переменились ролями! Да меня бы вешали — я бы вас не выдала, да и никого другого не выдала бы — даже зная что это правда — а молчала бы. Ну что я вам сделала?… Готова завтра же забыть всё и любить вас по-прежнему потому что нет у меня злопамятности и потому что вы русский — нечто для меня изгнанницы священное. Прощайте Е. Б.».
Я убеждён, что она искренне не понимала, почему я ушёл от неё и явился в числе её обличителей. Её нравственные понятия были так радикально извращены, что ей некоторых совсем не хватало. Она воображала, что всё в мире основано на личных отношениях — и что нет для этого исключений. «Что я вам, «вам» сделала!» «Других, значит, я могу надувать сколько угодно, могу их губить, коверкать всю их жизнь, могу предаваться всяким святотатствам и торговать по мелочам величайшими истинами, — если я расположена к вам лично и не могу обмануть вас, потому что вы меня поняли, если я ещё в силах пригодиться вам так или иначе — так за что же вы меня выдаёте, да вдобавок ещё иностранцам?!» — вот что она мне внушала.
«Вернитесь ко мне, я всё забуду!» — ещё бы! А сама думала: «Попадись теперь мне в руки — такое устрою, что от меня тебе разве один путь останется — пулю в лоб… Да и теперь — берегитесь, вы окружены таким кольцом, что вся ваша холодная голова вам не поможет!»
Она даже не удержалась — и вставила в письмо своё слова эти, которые, как я скоро должен был убедиться, не были пустой угрозой. Она уже готовилась, собрав свою армию, мстить мне самым «теософическим» образом.
Примечания[править]
- ↑ Мои читатели скоро увидят — как и почему она создала своё Общество.
- ↑ Вроде Могини.
- ↑ см. Главу VIII. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Прошу читателей вспомнить этот курьёзный инцидент, рассказанный в первых главах моей статьи [3] Блаватская уже забыла, что мнимая диффамация госпожи См-вой вовсе не была опровергнута хоть сколько-нибудь удовлетворительным образом.
- ↑ Что может быть возмутительнее и характернее этих: „Даст Бог помру“ и „а нет, не допустит „хозяин“»..! Впрочем сноски в этом письме напрашиваются при каждом слове, а потому — лучше их совсем не делать, этот курьёзнейший документ слишком красноречив и без подстрочных примечаний.