Ha околицѣ города недавно поставили новый острогъ.
Острогъ — крупнѣе и выше всѣхъ другихъ городскихъ домовъ, будто важнѣе ихъ, нужнѣе для жизни.
Сѣдая сторожкая стѣна заковала огромный острожный домъ и все, что около, въ глухой четырехугольникъ, крѣпкій, какъ купеческая могила на дорогомъ кладбищѣ.
Такія стѣны бываютъ еще вокругъ древнихъ монастырей, да старинныхъ кремлей. Только тѣ стоятъ наполовину облуплены, во мху, да въ зелени, подъѣдены временемъ, а эта — вся сплошь новая, гладкая, словно только-что отфугована.
На всей стѣнѣ видны лишь два темныхъ пятна: большое и поменьше, рядышкомъ. Большое пятно — накрѣпко запертыя острожныя ворота. Малое — образъ Спасителя въ терновомъ вѣнцѣ, со связанными руками, съ надписью:
«Пріидите ко мнѣ вси труждающіися и обремененіи, и азъ упокою вы»...
Передъ образомъ — красный фонарикъ съ «неугасимой». И огонекъ теплится здѣсь день и ночь безпокойнымъ, трепетнымъ мерцаньемъ, будто чья-то мятежная совѣсть.
По утрамъ приходятъ изъ города къ острогу тихія благочестивыя старушки и складываютъ подъ образомъ на столикѣ подаянье на поминъ души. Придутъ, помолятся на Христа Спасителя, выложатъ изъ узловъ и корзинъ подаянье, вздохнутъ, опять помолятся и уйдутъ, повернувшись къ острогу добродушной горбатой спиной. А постовой Ткачевъ загребаетъ все въ охапку, волокетъ все къ надзирателю Прошкину, дежурившему у воротъ снутри.
— Опять подаянье!
— Ну, что-жъ такого?.. Давай!
Изрѣдка, въ родительскія субботы, подаянье подвозятъ на сытыхъ купеческихъ «битюгахъ». Тогда пріемка идетъ шумливая, со счетомъ, съ квитками, да прибаутками.
Съ изстари вѣковъ люди думаютъ, что острожная молитва Богу угодлива, потому что Онъ Самъ, когда приходилъ на землю къ людямъ, былъ судимъ старѣйшинами, былъ присужденъ къ лютой казни. И потому подаянья всегда было много.
Ho была еще одна причина людского милосердія къ острогу: люди боялись острога смутной, неосознанной боязнью. Боялись, и жертвенно умилостивляли. Острогъ былъ новый, недавно отстроенный, но уже полный. Никто не видалъ множества запертыхъ въ немъ людей, такъ какъ содержались они по новымъ строгимъ правиламъ, но всѣ знали, что острогъ очень великъ и очень полонъ.
Острогъ — крупнѣе и выше всѣхъ другихъ городскихъ домовъ, будто важнѣе ихъ и нужнѣе для жизни...
Но не въ этомъ только отличіе острога отъ другихъ домовъ. Острогъ былъ новъ и полонъ — въ этомъ крылось главное. Всякій жилой домъ выглядитъ особенно уютнымъ, особенно веселымъ и пріятнымъ именно вновѣ, когда его отдѣлали, окрасили, обставили домашней утварью, освятили водосвятьемъ. Острогъ-же, напротивъ, когда онъ новъ, только-что отдѣланъ, заселенъ, приведенъ въ «порядокъ» — кажется особенно жуткимъ, особенно мрачнымъ. И кажется, что для освященья новаго острога не достаточно полной чаши святой воды, не достаточно долгаго жалобнаго пѣнья молитвы: «не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды»... Надо еще чего-то. И «оно» придетъ, «оно» сбудется. Потому новый острогъ внушалъ къ себѣ особый страхъ: страхъ будущаго, страхъ ожиданья...
Сорванцы-мальчишки, всегда озорные, дерзкіе, мастера на проказныя выдумки, рѣшались проходить мимо острога только большими ватагами. Молчаливые, притихшіе, они закидывали головы, боязливо глядѣли изъ-подъ-руки, вздыхали:
— Э-эхъ, а-ай!.. во-отъ...
И только самые храбрые и самые освѣдомленные добавляли:
— А въ Америкѣ... есть инда-ль выше!..
Мужчины и женщины, парни и дѣвушки старались какъ можно рѣже проходить на виду у острога. И только старухи приходили съ подаяньемъ чаще, чѣмъ обыкновенно.
И Ткачевъ, и Прошкинъ рѣдко отлучались отъ своихъ постовъ. Имъ не нужно было уходить ни на завтракъ, ни на ужинъ. Самые удачные, самые сдобные куски, приносимые на поминъ грѣшныхъ душъ, попадали къ нимъ въ ротъ до всякаго учета: таковъ былъ обычай.
И оба они были гладкіе, сытые, довольные. Прошкинъ былъ старъ и лѣнивъ, потому больше все дремалъ, сидя на скамѣечкѣ. Ткачевъ былъ молодъ и силенъ, носилъ при себѣ еще ненадоѣвшее оружіе «новѣйшаго образца». Оружіе жгло руки, просило себѣ дѣла, и потому Ткачевъ частенько отходилъ въ сторону отъ поста къ большимъ кучамъ кизяка, чтобы рубить ихъ саблей, разстрѣливать изъ револьвера.
Эту единственную и любимую свою работу Ткачевъ гордо и отчетливо называлъ: « практическое упражненіе». Однако саблей упражнялся онъ рѣдко: охоты большой не было полоскать сталь въ навозѣ. За то часто стрѣлялъ. Для этого къ кучкѣ кизяковъ былъ прислоненъ завалящій наличникъ. На наличникѣ начертилъ онъ углемъ круги, каждый кругъ за номеромъ, подъ особымъ именемъ. Самая серединная точка была номеромъ первымъ и называлась: «икспріятель». Ободокъ кругомъ точки числился номеромъ вторымъ. Называлъ его Ткачевъ: «люцинеръ». Третьимъ номеромъ шелъ «демократъ», четвертымъ — «кадетъ». Дальше разбросалась въ видѣ широкихъ круговъ «всякая шушера», попадать въ которую Ткачевъ считалъ зазорнымъ.
Эта мишень съ полнымъ синодикомъ «унутренняго врага» забавляла не одного только Ткачева. Иногда выходили на вечернюю прогулку молодые помощники. Они тоже съ хохотомъ и шутками пострѣливали въ наличникъ. Баловались порой и надзиратели по дорогѣ со смѣны. И всегда при такихъ упражненіяхъ лучшимъ стрѣлкомъ оказывался Макарушкинъ, ходившій часовымъ по заднему фасаду острога, между глухой стѣной и рѣшетчатыми оконцами.
Другіе били «кадета», рѣдко-рѣдко кто смазывалъ «демократа». Макарушкинъ же изъ пяти пуль три всаживалъ въ самого «икспріятеля».
— У яво глазъ съ прицѣломъ! — говаривали про Макарушкина другіе надзиратели:
— Такъ ужъ отъ Бога дадено...
Ткачевъ, однако, завидовалъ Макарушкину.
— Оно двиствительно... что толковать: каменна рука... He дарма въ полку служилъ, да часы выбилъ... Ну, а только настоящій «икспріятель», онъ тѣ, братъ, не мишень... къ кизяку не прислонишь... Онъ, братъ... съ имъ храбрость нужна...
На этихъ словахъ Ткачевъ замолкалъ, но надо было понимать, что храбрость была не въ Макарушкинѣ, а въ немъ, Ткачевѣ, и когда Ткачевъ набьетъ руку въ стрѣльбѣ, будетъ изъ пяти три, а можетъ и всѣ четыре всаживать въ серединную точку, тогда не будетъ человѣка равнаго Ткачеву по силѣ, ловкости, храбрости и всѣмъ другимъ доблестямъ жизни. И стрѣлялъ-себѣ Ткачевъ, пострѣливалъ, набивалъ руку; никто его не ругалъ за это, кромѣ хозяина кизяковъ, ломового извозчика Грязева.
— Ты что, фар-равонъ африканскій, опять у меня весь кизякъ разворошилъ? — ворчалъ Грязевъ, складывая разрушенныя пирамидки. — Гладокъ больно, поди... на кули бы вашего брата... въ погрузку... отъ-што...
— Погуторь ты у меня! — грозно отзывался Ткачевъ. — Погуторь!..
— И на вашего брата законъ найдется написанный... да...
— Погуторь!
Тѣмъ разговоръ и кончался. Ткачевъ продолжалъ упражняться, а Грязевъ уходилъ домой, ворча про себя разныя хулы.
Пострѣлявъ и порубивъ всласть, Ткачевъ стучался въ окошечко къ Прошкину.
— Ну, Панфилъ-ай-Василичъ!... и здо-орово я нонче!.. люцинера задѣлъ въ кромочку!
— Ничево... Что-жъ такого! — отзывался Прошкинъ лѣниво. — Что-жъ такого...
И если время было чаевое, протягивалъ вспотѣвшему Ткачеву стаканъ съ мутной влагой. Если же ничего не было, снова засыпалъ подъ восторженныя мечтанья Ткачева.
— Вотъ, когда-нибудь эдакъ ночнымъ бытомъ, — убаюкиваетъ Ткачевъ пріятеля, — да стреканетъ изъ острога партія... самыхъ главныхъ, самыхъ секретныхъ... Ни одинъ надзиратель партію не усмотритъ, ни одинъ часовой не доглядитъ... И партія вся, какъ есть, перелѣзетъ черезъ стѣну...
— Ну, что-жъ такого! — соглашается Прошкинъ, не разлипая глазъ. — Острогъ не обжитой: всего надобно ждать...
— И гляди, ушла бы партія, — продолжаетъ Ткачевъ, — ушла бы вся какъ есть... а мы ее: чикъ-пылыкъ! чикъ-пылыкъ!..
Ткачевъ всѣхъ застрѣлитъ до послѣдняго, всѣхъ изрубитъ, что капусту по осени. У него храбрости хватитъ... И все это сдѣлаетъ онъ самъ, одинъ. За это Ткачева отличатъ. Какъ отличатъ, что ему сдѣлаютъ?.. Може «произведутъ», може наградятъ часами тамъ, аль чѣмъ...
Въ этомъ мѣстѣ Ткачевъ путается, не можетъ представить себя отличеннымъ. А сонный Прошкинъ будто нечаянно и спросонокъ повергаетъ его въ уныніе:
— Ну, что-жъ такого... Макарушкинъ не сдастъ, ловокъ... во всѣхъ статьяхъ: съ имъ стѣны не надо-ть, самъ стѣна...