За два дня до Благовѣщенья пригнали въ острогъ этапъ новыхъ арестантовъ, съ каторжанами въ кандалахъ и наручникахъ.
И въ то же время закапризничала весна.
До тѣхъ поръ все таяло, шло къ теплу и радости. По дорогѣ бѣжали ручьи, темные, какъ баварское пиво, говорливые, шустрые. Луговина вокругъ кизяковъ сдѣлалась-было пѣгой, и по ней ходили строгіе грачи. Ветлы и березы на огородахъ стали замѣтными, такъ и лѣзутъ въ глаза: побурѣли, обозначили тонкія вѣточки. И тучи въ небѣ изъ жидкихъ, сплошныхъ, подобрались было въ свѣжіе сочные клубы, будто съ весны стали пахтать небесный туманъ, и онъ изъ сѣрой молочной жижи спахтался въ рыхлые свѣжіе комки, какъ сливочное масло.
Но за два дня до Благовѣщенья снова затуманило, закружило. Повалилъ липкій снѣгъ, хлопьями. Опять все забѣлѣло, опустошилось: умолкли жаворонки, пропали грачи, спрятались скворцы.
Въ это время сѣрые, облѣпленные погодой арестанты сгурьбились около черныхъ воротъ острога.
Конвойные брякнули ружья къ ногѣ. Стали ждать, перетаптываясь прозябшими ногами, оставляя на снѣгу скользкіе рыжіе слѣды.
Арестанты разглядывали сѣдую стѣну, унылое поле, оставались недовольны.
— Ишь наворочено! — кивалъ унылый каторжанинъ на стѣну.
— Чтобъ ее землетрясеньемъ!..
А этапный весельчакъ Дюбукинъ подбѣжалъ къ ней и лягнулъ, игриво бренча кандалами.
— Э-эхъ, ты-ы!.. равнодушная!..
Другіе набожно крестились на Христа-Спасителя въ терновомъ вѣнцѣ, со связанными руками, благодарили Его за милость:
— Слава Тебѣ, Господи, Создателю!.. дошли до тепла...
— Хуже не будетъ...
Третьи грубыми и гнусными словами ругали новый острогъ, стѣну, ворота, образъ, лампадку... и все, что подвертывалось ихъ озлобленному взору. Это была «вѣчная шпана», всѣми презираемая, умѣвшая разговаривать только языкомъ ругательствъ, видавшая «волю» лишь изъ острожнаго окна и приспособленная къ острожной жизни, какъ тюлень къ водѣ.
Поодаль отъ другихъ стояла кучка политическихъ, скромная, молчаливая и такъ... ненужная здѣсь, на общемъ сѣромъ фонѣ. Неопытному глазу могло показаться, что кучка политическихъ — самая бросовая часть этапа. Что могло быть страшнаго или важнаго въ этихъ двухъ-трехъ нервныхъ лицахъ, задерганныхъ страданьями мысли? Какое преступленіе кроется въ трехъ парахъ скорбно свѣтящихся молодыхъ женскихъ глазъ? Что могли онѣ «совершить»? Обронить пару дерзкихъ словъ — не больше... Но около этой-то маленькой кучки политическихъ и вертѣлось вниманіе конвойныхъ. На нихъ-то и насупилась такъ мертвенно и мрачно глухая стѣна...
И любопытные, веселые глаза Ткачева глядѣли на нихъ же, словно пытали: ужъ не вы-ли тѣ „самые главные, самые секретные“, ради которыхъ идутъ упражненья съ кизяками?
Подъѣхала и этапная подвода, отставшая по случаю бездорожья. Тощая сѣрая лошаденка круто поводила запаленными боками. Мужикъ-подводчикъ, задерганный, пугливый, вѣчно готовый оробѣть, откликнуться жалобнымъ „ась“ на грозный окрикъ, заботливо оправлялъ шлею, снималъ мыло съ потнаго, остраго крупа лошади.
На возу, поверхъ грязной арестантской рухляди, сидѣлъ круглолицый, розовый мальчикъ въ дубленомъ деревенскомъ полушубчикѣ, въ нахлобученной на глаза заячьей шапкѣ. Рядомъ съ мальчикомъ — старуха въ арестантскомъ халатѣ и бѣломъ казенномъ же платкѣ.
Старуха разговаривала съ мальчикомъ тѣмъ притворно-гнѣвнымъ тономъ, какимъ обыкновенно простолюдинки шутятъ съ дѣтьми:
— Слазь, Петька, изъ саней! Слазь, тебѣ говорятъ, пострѣлу!..
Мальчикъ весело щурилъ лучистые темные глаза, смѣялся. Видимо, за дорогу онъ привыкъ къ старухѣ, не боялся ея грознаго тона, зналъ, что шутитъ она.
— Слазь! видишь, пріѣхали къ тятькѣ?
— Ты молви, сынокъ, до тятьки, молъ, далече... — наставляла мальчика молодая баба, стоявшая рядомъ. — Тятька, молъ, въ Цильмѣ.
— Тят-цка въ Сильмѣ... — повторилъ мальчикъ слова матери, а самъ взвизгнулъ веселымъ, переливчатымъ смѣхомъ, увидавъ направленные къ нему два корявыхъ пальца старухи.
И этотъ захватывающій своей беззаботностью смѣхъ ребенка былъ такъ чистъ, такъ не къ мѣсту здѣсь, что становилось неловко и стыдно даже шпанѣ.
— Идишь-ты, шустрый мальчуганъ! — говорилъ Ткачевъ, подвигаясь къ подводѣ.
На сытомъ лицѣ блуждала доброжелательная улыбка.
— Ахъ, ты... чтобъ тебя... шустеръ!
Старуха продолжала забавляться съ ребенкомъ.
— Слазь, слазь! Къ тятькѣ пріѣхали. Вонъ онъ, тятька-то, вонъ-онъ идетъ на сустрѣчу! Во-онъ, съ красной оборкой на шеѣ!
Старуха показала пальцемъ на Ткачева.
— Тять-ка-а! Петька пріѣхалъ... возьми Петьку. Купи Петькѣ гостинчика-а.
Петька стрѣльнулъ въ постового быстрымъ озорнымъ взглядомъ, хотѣлъ опять засмѣяться, взвизгнулъ даже разъ, но, вмѣсто смѣха, сразу зарыдалъ. Мать кинулась къ нему.
— Что ты?.. что съ тобой, родненькій?..
— Б... бб... оюсь! — дрожалъ Петька губами.
Сѣрая, нахальная шпана засмѣялась злымъ, обиднымъ хохотомъ:
— Ай-да, селедка!.. О-охо! Призналъ, вѣдь! За тятьку призналъ.
Мать застыдилась чужой грубости, покраснѣла.
— Ну-ну... перестань, соколикъ, перестань... Это — дядя... Дядя — это... Вонъ онъ смѣется тебѣ, погляди на него, родненькій, молви: дядя-а! A бабушку мы: ишь она, бабушка!.. Вотъ мы ее: вотъ, вотъ, вотъ...
Женщина помахала на старуху рукой, будто била. Ребенокъ не унимался. Онъ рыдалъ затяжнымъ, горькимъ плачемъ.
— Какой милый мальчикъ у этой Авдотьи! — говорили въ ряду политическихъ.
— Да. И чуткій какой... Знаете, мнѣ тоже показалось что-то ужасное въ этомъ человѣкѣ, когда онъ смотрѣлъ въ нашу сторону.
— У васъ, Вѣрочка, вѣчные страхи въ глазахъ, — замѣтилъ, улыбаясь одинъ изъ мужчинъ. — Что́ въ немъ особеннаго? Заурядный городовой — и больше ничего.
— Желала бы я, чтобъ у васъ этихъ страховъ не было! — отвѣтила Вѣрочка, и голосъ ея задрожалъ накопленной внутренней болью.
Черныя ворота распахнулись. Этапъ вздрогнулъ, подтянулся. Конвой громыхнулъ ружьями, каторжане звякнули кандалами. Мужикъ, все съ тѣмъ же видомъ готовности на волосатомъ лицѣ, подстегнулъ сѣраго.
Снѣгъ хрустѣлъ подъ мѣрнымъ шагомъ солдатъ, покрывшимъ глухой топотъ неумѣлой ходьбы.
Кандалы пѣли. Этапъ подходилъ къ главному крыльцу острога, гдѣ стоялъ, съ папироской въ зубахъ, дежурный помощникъ, всегда готовый къ бранчливой строгости.
Худенькій строгій старшой, прижавъ къ бедру шашку, забѣжалъ вокругъ этапа впередъ и еще на бѣгу, почти задыхаясь, крикнулъ звонкимъ, натужнымъ голосомъ:
— Сми-ирно! Шапки д-лой!..
Крикнулъ, съ бѣга перешелъ на торопливый шагъ, а самъ все оглядывался, тревожился, въ послѣдній разъ убѣждалъ себя, что на этотъ разъ все — «славу Богу»...
Такой именно послѣдней тревогой бываютъ охвачены гуртовщики, когда послѣ большихъ и трудныхъ перегоновъ загоняютъ въ ворота городскихъ боень гуртъ степныхъ барановъ.