Перейти к содержанию

Стихотворения Дранмора (Дранмор)

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Стихотворения Дранмора
автор Фердинанд Дранмор, пер. Фердинанд Дранмор
Оригинал: язык неизвестен, опубл.: 1876. — Источник: az.lib.ruОт редакции.
I. «О, что за время! Как все странно, смутно в нем!..» — Перевод П. Вейнберга;
II. «Обширен мир земной и расстилает он…» — Перевод П. Вейнберга;
III. К смерти («О смерть, моих властительница дум…» — Перевод Д. Михаловского;
IV. «К чему слова напрасные поэта?..» — Перевод Д. Михаловского.
Журнал «Отечественные Записки», 1876, №№ 1-2.

Стихотворения Дранмора

[править]

Поместив в «Отечественных Записках» несколько стихотворений из Дранмора, в переводе Д. Л. Михаловского, и печатая еще несколько произведений того же писателя в переводах гг. Михаловского и Вейнберга, редакция считает не лишним сказать о нем несколько слов.

Дранмор (псевдоним), родом швейцарец, живущий в Южной Америке и пишущий на немецком языке, приобрел известность в немецкой литературе с 1861 г., когда он издал сборник своих стихотворений, под заглавием «Поэтические отрывки» (Poetische Fragmente). Этот сборник был принят немецкою критикою с большим сочувствием и сразу поставил Дранмора в ряду замечательных немецких поэтов. Мастерский стих, проникающий все эти произведения элегический тон, полный искренности и задушевности и чуждый всякой сантиментальности, философское настроение, соединенное с поэтическим творчеством, оригинальность взглядов и приемов, с которыми Дранмор трактует о темах, по-видимому, исчерпанных поэтами всех времен и народов, — все эти качества не могли не обратить внимания на него, как на поэта, в произведениях которого слышится веяние какого-то нового духа. Один из немецких критиков выразился о них таким образом: «Только две породы людей подвергнуть их непримиримому преследованию: это — ханжи и цех посредственных поэтов по ремеслу. И тем, и другим мы скажем, вместе с Гервегом: посторонитесь, господа; дайте простор парению свободной души». Другой критик сказал, что Дранмор глубиною духа и мыслей возвышается как великан над нашими (немецкими) дюжинными лириками". Перлами «поэтических отрывков» немецкая критика признала стихотворения под следующими заглавиями: «Хижина рыбака», «Листок из времен юности», «Perditta», «Возвращение на родину», «Febre amarella» и «Ночная вахта». Это последнее стихотворение исполнено высокого лиризма и проникнуто величественным миросозерцанием. Поэт бодрствует на палубе корабля, бросившего якорь у острова св. Елены. Тишина звездной тропической ночи, вид утёса, бывшего могилой знаменитого изгнанника, внушают ему целую массу впечатлений, чувствований и дум. Все это изливается с какою-то порывистою страстностью в стихах, в которых слышится и вдохновенный гимн свободе, всеобщему миру, прогрессу и знанию, и горькая ирония над кровавою славою завоевателей, и хватающая за сердце грусть там, где поэт касается своего внутреннего мира, своего одиночества в своих неудовлетворенных стремлений.

Еще более впечатления произвел другой сборник стихотворений Дранмора, появившийся в 1867 году, под названием «Requiem», с эпиграфом: «Ueber den Tod soll man veder lachen noch weinen», т. e. смерть не должна возбуждать ни смеха, ни слез" (старинное изречение). В этом сборнике, прежде всего, поражает оригинальность темы. Тема эта — апофеоза смерти, смерти самой в себе, как предела всяких страданий, как единственного и лучшего утешения для человечества, как сна, не возмущаемого никакими грезами, как властительницы мира, как разрушительницы, создающей новую жизнь. По выражению самого поэта, реквием есть «заупокойная месса, в которую преобразилось, мало-помалу, все, к чему он стремился, чего надеялся, что приобрел, будучи переработано в горниле его дум, в сокровеннейшей глубине его существования». Действительно, в Драпморе мы видим — как грустный оттенок, заметный с самых ранних его стихотворений, переходит все в более и более мрачный колорит; как его рефлексия становится все глубже, лиризм — серьёзнее, пока все вынесенное им из жизненного опыта и размышлении не выразилось в его реквиеме. Во вступительном стихотворении к этому сборнику, поэт, обращаясь к смерти, говорит, что он желает быть ее певцом и пророком, чтобы увенчать ее розами. Нельзя сказать, чтобы это «увенчание розами» удалось поэту вполне. Несмотря на прославление смерти, которую он «издавна лелеет в груди своей, как задушевный образ, озаренный звездным сиянием, и которая наполняет его сердце таким сладостным утешением», Дранмор называет ее в другом месте «незаслуженным жребием»: возмущается тем, что после тысячи бурь, опасностей, битв со стихиями, человек исчезает бесследно в глубине океана; он приходит в ужас от мысли, что тело человека, «это зерно, так медленно возрастающее, должно медленно истлеть в могиле». Словом, и в реквиеме, по временам, звучит то же отчаяние, которое в стихотворении, принадлежащем к «Поэтическим отрывкам» (переведенном в «Отечественных Записках» под заглавием «Дума») заставило Дранмора воскликнуть:

К чему ж борьба, наука, вдохновенье,

Когда наш век одну минуту длится?

Все это — лишь желание забыться,

Поспешный бег пред словом: «истребленье»!

И в заключительном стихотворении реквиема вся эта прелесть смерти сводится к тому, что, вместе с наслаждениями жизни, кончаются и страдания, так как смерть уничтожает сознание — и поэт заканчивает мольбою, «чтобы его братья, преданные земле, были бессознательно счастливы».

Эти внутренние контрасты темы с ее выполнением, эти порывы души, вопреки своему неверию стремящейся пробиться за ту грань, которую указала для нее материалистическая философия, и при этом звучный, полный силы, точно выкованный стих — производят на читателя поразительное впечатление. Но и в реквиеме, и во всех стихотворениях Дранмора есть еще одна черта, в высшей степени симпатичная: они проникнуты любовью к человечеству. Несмотря на горькие жалобы Дранмора на бездушие, лицемерие, предательство и ничтожество людей, от которых, по-видимому, он перенес много горя, он примиряется с ними. В этом отношении, характеристичны два его стихотворения: одно в реквиеме, где он говорит, что он часто давал обет ожесточиться против людей, изведав всю их низость, но, едва проходили его страдания, он каждого желал прижать к своей груди. Другое — в «Поэтических отрывках», под названием «Сплин», где он говорит, что его гнев против людей превратился, наконец, в печаль, так как и «он сам, в сожалению, создан из той же глины». Словом, он не давит своих ближних высокомерным презрением, подобно, например, Байрону, и находит человечество не «злым, а только слабым».

Таков дух произведений Дранмора, представляющих законченное целое, далее которого он не пойдет, если верить вышеприведенным словам поэта, что весь его внутренний мир преобразился в заупокойную мессу, и уверению, что он навсегда расстался с поэзией, «прекрасным сном юности», выставленному эпиграфом к полному собранию его сочинений, изданному в Берлине в 1873 г. Было бы желательно, чтобы Дранмор нарушил этот зарок, потому что подобные ему самобытные, оригинальные поэты во всяких литературах представляют редкое явление.

В заключение скажем, что многие стихотворения Дранмора не могут быть переведены вполне, а другие и вовсе не могут быть переведены для русского читателя, и, кроме того, при преобладании в них рефлексии, некоторые из них, блестя, по местам, первостепенными достоинствами, в других частях своих растянуты и многословны, и обе эти причины заставляют переводчика или сокращать их, или удерживать только главную мысль, относясь совершенно свободно к форме ее выражения. И вообще, этот писатель представляет большие трудности для перевода.

I.

О, что за время! Как все странно, смутно в нем!

Так скупо радостью и светом наделяя,

Оно, однако же, идет своим путем,

Безостановочно, усталости не зная,

В ту сторону, где солнечный восход…

Да, все вперёд, вперёд, вперёд

Спешит загадочное время,

С весами и с мечем. И, видя это, мы

Несем бодрей и легче бремя

Испуга и стыда, давящее умы,

Гнетущее сердца в те горькие мгновенья,

Когда перед врагом они с полей сраженья,

Разбитые, бегут…

Богатство мудреца —

Такая мелкая, ничтожная монета!

Удел мыслителя — глумление глупца,

Проклятие толпы, теперь, когда для света

Владыкою верховным стал Маммон…

Несчастный праведник! Что может сделать он,

Чье сердце отклик даст на все его мученья

Теперь, в дни общего броженья,

Когда на площадях, на улицах, в домах,

Пред золотым тельцом все падает во прах;

Когда везде гнездо свивает

Неумолимый демон тот,

И, торжествуя, ослабляет

Ума свободного полет?..

Увы! прельстителя медовые слова

Так соблазнительны! Кружится голова

Так сладостно от них! И с каждым днем все шире

Все больше цех глупцов — и в хаотичном мире

Воздушных призраков теряет человек

Свое достоинство и честь свою на век!..

Куда я ни взгляну — везде притворства маска,

Обман самих себя, тщеславье, мишура,

Скелетов позлащенных пляска…

Но, с ними на ряду, и светлый труд добра,

И к солнцу истины полёт орлиный знанья…

Куда я ни уйду, — везде передо мной

Коварство гнусное и эгоизм сухой;

Но, с ними на ряду, и гневные созданья

Голодной нищеты…

Да, все еще темно,

Загадочно и странно это время,

Рукой которого уж столько свершено,

Которое несет с глубоким стоном бремя

Тяжелых старых уз, и все-таки спешит,

Спешит гигантскими шагами

Туда, где солнце, облаками

Не омраченное, блестит…

Придет, придет пора, когда позор неволи

Земля, воспрянувши, растопчет наконец!

«Е pur si muove» [*] — так сказал пророк-мудрец

В предвиденье для ней иной и лучшей доли.

И только эта мысль — пытливому уму

Надежда, вера и отрада;

Она одна дает ему

Бальзам целительный от яда

Душевной скорби; с нею он,

Среди мучительных сомнений,

Порою твердо убежден,

Что для грядущих поколений

Заблещут всей своей красой

Лучи добра над мирозданьем,

И к ним дух новый с новым знаньем

Сойдет живительной росой!..

[*] — «А все-таки она (земля) движется!» — известные слова Галилея.

II.

Обширен мир земной и расстилает он

Свои сокровища пред нашими глазами.

Кто хочет завладеть роскошными плодами,

Пусть прямо в бой идет, всегда вооружен

Запасом свежих сил; кто ищет охраненья

Природных прав своих, пусть растоптать спешит

Рой гадов мерзостных, что вьется и шипит

В пыли, у ног его… Бойцу для нападенья

Дорога трудная; преследуя врага,

По страшным крутизнам, по дебрям и болотам

Он пробирается; усталая нога

Скользит над безднами; покрытый кровью, потом,

То падая без сил, то вновь спеша вперед,

С нечеловеческим усильем победитель

Срывает наконец давно желанный плод…

Призыв мой лишь к тебе, бестрепетный воитель,

Герой открытого сражения, — не к вам,

Пираты жалкие, способные врагам

Мстить только воровски, из подленькой засады!..

Меж сотней доблестных едва-ль один боец

С победой из борьбы выходит, наконец!

Кровавые труды, неверные награды —

Вот весь его удел. На голову кладут

Страдальцу терн сухой, но не венок лавровый;

Из лестниц, на небо ведущих, подают

Обломки жалкие… Измученный, суровый,

Разочарованный, бесплодно погубя

Все силы лучшие, он слышит вкруг себя

Не хоры ангелов, а говор заурядный

Бесчувственной толпы… Порою лишь прохладный

Оазис встретится в пустыне, и потом —

Могила тихая с глубоким, вечным сном…

А где же прочие? Рассеяны, разбиты…

Тот — жалкий хлеб кропит слезами в нищете;

Тот — бродит по свету без крова, без защиты;

Тот, сам себя забыв, блуждает в темноте,

Полуразрушенный, с рассудком омраченным…

Но лучше сохранять энергию в борьбе

И смело, глубоко смотреть в глаза тебе,

О древне-фивский сфинкс! чем быть лишь обыденным

Нулем среди людей и робко не дерзать

Твои мудрёные задачи разрешать…

Смерть трупы громоздит без устали на трупы.

Но благороднее отдаться в руки ей,

Все силы истощив, чем задохнуться тупо

В ярме невольника, под гнусный звон цепей…

Обширен мир земной, и в нем сокровищ много.

Пароль у нас: «вперед, хотя темна дорога!»

Да, братья, все вперед, хотя-б лишь одному

Из всех мильонов Бог судил рассеять тьму

И, мир освободя от всех скорбей и болей,

Взойти с победою на жизни Капитолий!..

Петр Вейнберг.

III. К смерти

О смерть, моих властительница дум,

Конец надежд, порывов и желаний,

Вопрос души, тревожащий наш ум,

Колеблющий твердыню наших знаний;

Чей образ был так от меня далёк

В дни юности, когда я жил мечтами,

Когда моей души живой поток

Наполнен был весенними дождями;

Которой так боялся прежде я, —

Хотя мне жизнь за гробом обещали, —

Привыкнувши к утехам бытия,

К его страстям, заботам и печали;

Которой я теперь с надеждой жду,

Как сна, где нас не потревожат грёзы.,

Что всё уймет в груди: любовь, вражду…

И навсегда осушит наши слезы!

Как часто я взывал к тебе в тиши,

Желал твоих таинственных объятий!

О, смерть! бальзамом будь для ран души,

Отрадою моих скорбящих братий.

Тебя, тебя я буду прославлять!

Позволь мне быть, в смирении глубоком,

Твоим певцом, глашатаем, пророком,

Чтоб розами твой образ увенчать;

Превознести ту творческую силу,

Что бытие истлевшему даёт,

Жизнь новую из праха создаёт,

Ввергая все живущее в могилу…

………………………………………

………………………………………

Свой Requiem тебе я посвятил…

В нем каждый стих пропитан сердца кровью,

Всем существом моих душевных сил

И к ближнему глубокою любовью.

IV.

К чему слова напрасные поэта?

И песнь его — кому теперь нужна,

Когда не льстит она капризам света

Иль если в ней насмешка не слышна?

Да, в наши дни, чреватые грозою,

В наш зрелый век, кто станет прибегать

К поэзии, чтобы ее струёю

Своей души заботы облегчать?

Я не хочу быть гостем нежеланным

И с лирою не выступаю в свет

Ни как герольд тревоги, с кликом бранным,

Ни как любви чувствительный поэт.

Была пора: я с гордым ликованьем

Глядел на мир сквозь утренний туман;

Теперь — один, один исход мне дан:

Жить внутренним глубоким созерцаньем.

Дней юности прошел счастливый сон,

Давно уже мне чуждо наслажденье;

Борьба с собой и самоотреченье,

Дух жертв — вот мой теперешний закон.

И все, к чему душа моя стремилась,

В горниле дум моих преобразилось

В торжественный заупокойный звон…

Еще не все в моей груди погасло,

Не весь огонь, что некогда пылал,

К которому никто не подлил масла —

Его я сам лелеял и питал.

Нет, сердце, нет! в тебе еще мелькают

Струи огня от пламени того,

И искры вверх, сверкая, вылетают

По временам из пепла твоего.

Не много их, другие догорели, —

Зима близка и я стою у цели,

К которой все живущие придут;

И, может быть, напрасен был мой труд.

Мне кажется, что свет меня осудит

И обвинять тебя с насмешкой будет

Его сухой, холодный приговор,

За то, что ты уж слишком сильно билось,

Что не совсем ты в пепел превратилось,

Не унялось еще до этих пор!

Смущусь ли я холодностию века?

Нет, до конца я буду продолжать:

Певцы должны для блага человека

Свет истины и правды прославлять.

Смерть близится, а с ней — предел сознанья

Передо мной, как призрак, восстает;

Но страстное, тоскливое желанье

Влечет меня, по-прежнему, вперед.

Мне не дано того огня святого,

Не мой удел — тот вдохновенный дар,

Чтоб молнией пророческого слова

В сердцах людей производить пожар.

Вам первенство, светильники созданья,

Дари ума! призванье ваше в том,

Чтобы людей, томимых жаждой знанья,

Поить своим божественным вином.

Д. Михаловский.


Источник текста: журнал «Отечественные Записки», 1876, №№ 1-2, стр. 449—456.