Судьи (Дорошевич)/ДО
 | Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Судьи |
| Опубл.: «Россія», 1899, № 129, 4 сентября. Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VIII. Сцена. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 125. |
Писатель пишетъ, актеръ играетъ, — и интересно знать, для кого все это дѣлается?
Петербургъ очень любитъ драматическое искусство.
Онъ не можетъ одного дня прожить безъ драматическаго искусства. Онъ возитъ его съ собой даже на дачу, какъ любимую болонку. Нигдѣ вы не найдете такой массы лѣтнихъ драматическихъ театровъ, какъ подъ Петербургомъ. Каждое Парголово имѣетъ свой «храмъ Мельпомены». Всякое коровье стойло тщательно вычищается, корова выводится вонъ, въ коровникѣ вѣшается занавѣсъ и двѣ лампы и даются спектакли постоянной труппой драматическихъ артистовъ.
Но эти артисты набраны изъ такихъ отбросовъ провинціальныхъ сценъ, они такъ не умѣютъ ходить по сценѣ, такъ не учатъ ролей, такъ врутъ всякую отсебятину, публика такъ награждаетъ ихъ аплодисментами за то, что они коверкаютъ бѣдныя пьесы, что вы приходите къ убѣжденію:
— Петербургъ терпѣть не можетъ драматическаго искусства!
Чтобъ помирить эти двѣ крайности, возьмемъ золотую середину:
— Петербургъ ничего не понимаетъ въ драматическомъ искусствѣ.
У Петербурга есть одна связь съ Россіей — неграмотность. У малограмотной страны — неграмотная столица. Это естественно, логично и даже отрадно. Все-таки, значитъ, не совсѣмъ еще потеряла связь съ родиной!
Въ 1893 году въ Александринскомъ театрѣ, въ бенефисъ г. Варламова, въ первый разъ давали «Смерть Пазухина». Пьеса, видимо, понравилась: публика усиленно весь вечеръ вызывала:
— Автора!
Оставалось только, чтобы тогдашній «завѣдующій» г. Крыловъ вышелъ къ своей публикѣ и проанонсировалъ:
— Авторъ Щедринъ выйти не можетъ. Его въ театрѣ нѣтъ: онъ умеръ.
На-дняхъ одинъ изъ рецензентовъ, давая отчетъ о первомъ представленіи «Галеотто», писалъ:
«Къ сожалѣнію, самой интересной части пьесы, пролога, публика не слушала».
Это, хоть и написано въ рецензіи, но правда. Во время, пока шелъ прологъ, въ публикѣ стоялъ гулъ, публика двигалась, шепталась, пересмѣивалась, переговаривалась.
Рецензентъ тутъ же даетъ и объясненіе:
«Наша публика не любитъ литературныхъ разговоровъ».
На второмъ представленіи «Шутниковъ» публика Александринскаго театра очень весело смѣялась, когда несчастный Оброшеновъ вскрывалъ пакетъ, подброшенный ему «шутниками».
Гоготала, предвкушая, какую рожу сейчасъ скорчитъ старичокъ, которому вмѣсто денегъ подсунули газетную бумагу!
— Но въ этомъ виноватъ ужъ Давыдовъ! Значитъ, онъ недостаточно сильно провелъ эту сцену!
Мы не будемъ разбирать, достаточно или недостаточно сильно провелъ г. Давыдовъ эту поистинѣ трагическую сцену.
Но самая сцена написана такъ сильно, такъ потрясающе, что Свободинъ умеръ отъ волненія послѣ этой сцены.
Вотъ и извольте обличать «шутниковъ» передъ публикой, состоящей изъ такихъ же «шутниковъ», не обладающихъ достаточнымъ нравственнымъ смысломъ, чтобы разобраться, что происходитъ передъ ней, — нѣчто смѣшное или нѣчто возмутительное до глубины души.
Потрудитесь же писать и играть для публики, которая не любитъ литературныхъ разговоровъ, не можетъ отличить трагедіи отъ фарса и вызываетъ знаменитыхъ писателей послѣ ихъ смерти.
Петербургъ — это городъ, гдѣ «Царь Борисъ» выдерживаетъ едва десятокъ представленій, а «Измаилъ» идетъ 60 разъ подъ рядъ. Городъ, гдѣ можно съ успѣхомъ ставить «Шпіона» и «Невинно-осужденнаго». Городъ, въ которомъ еще до сихъ поръ смотрятъ «Ограбленную почту» и «Двухъ сиротокъ». Городъ, гдѣ гибнетъ драматическій театръ съ серьезнымъ литературнымъ репертуаромъ и процвѣтаетъ театръ-фарсъ.
Я думаю, что 141-е, кажется, представленіе «Меблированныхъ комнатъ Королева» — вполнѣ достаточный аттестатъ для Петербурга.
Если взять тотъ репертуаръ, который съ наибольшимъ успѣхомъ преподносится петербургской публикѣ, то окажется, что Петербургъ стоитъ не выше любого губернскаго города, и ужъ гораздо ниже любого провинціальнаго университетскаго «центра».
— Но Петербургъ 60 разъ подъ рядъ смотрѣлъ и «Ѳеодора Іоанновича».
Я не петербуржецъ, но люди, хорошо знающіе Петербургъ, увѣряли меня, что это дѣлалось «изъ-за моды».
— Увѣряемъ васъ, что большинство прямо-таки скучало. Скучало и ходило, — потому что «мода». «Всѣ» идутъ смотрѣть! Давились отъ зѣвоты, а говорили «великолѣпно!» — потому что «извѣстно, что пьеса замѣчательная!» Нельзя же показать себя невѣждами.
Не знаю, такъ это или не такъ. Но допускаю, что публика, которая находитъ одну изъ лучшихъ драматическихъ сценъ Островскаго «очень смѣшной», могла найти «Ѳеодора Іоанновича» — «скучнымъ».
Къ крайней невѣжественности у петербургской публики присоединяется еще и чрезвычайная боязливость.
Петербургская публика напоминаетъ ту квартирную хозяйку, которую описываетъ Джеромъ К. Джеромъ въ своей превосходной книгѣ «Трое въ одной лодкѣ, не считая собаки».
«Эта почтенная дама имѣетъ слабость считать себя круглой сиротой, а потому полагаетъ, что весь свѣтъ съ ней дурно обращается».
Петербургская публика тоже ужасно боится, чтобъ съ ней не стали дурно обращаться, пользуясь ея круглымъ сиротствомъ въ области драматической литературы.
А вдругъ возьмутъ, да и подсунутъ завѣдомо скверную пьесу, — нарочно, чтобъ она не разобрала и похвалила!
Поэтому она и возлагаетъ всѣ свои упованія на критику:
— Посмотримъ, что понимающіе люди скажутъ!
Нигдѣ театральная критика такъ не могущественна, такъ не всесильна, какъ въ Петербургѣ.
Она имѣетъ «полную довѣренность на веденіе всѣхъ дѣлъ» отъ публики.
Публика беретъ у нея готовыми и мнѣнія и вкусы.
Вкусъ — это то же, что галстукъ въ костюмѣ мужчины.
— Галстукъ — это человѣкъ! — опредѣляетъ одинъ французскій писатель, дѣлающій французу свойственное, очень мелочное, но тонкое замѣчаніе. — Не судите о человѣкѣ по костюму, по шляпѣ, — судите о немъ только по галстуку. Покрой платья, — это зависитъ отъ портного! Въ магазинѣ могло не найтись болѣе подходящей шляпы, и пришлось удовольствоваться этой. Но галстукъ всякій человѣкъ завязываетъ себѣ самъ. Галстукъ — это его вкусъ. По тому, какъ онъ завязанъ, вычурно или просто, красиво или съ безвкусными претензіями, — вы можете судить о вкусѣ человѣка.[1]
Изъ книгъ и газетъ можно брать готовыми такія громоздкія вещи, какъ принципы. Но такой пустячокъ, какъ вкусъ, надо завязывать самому.
И человѣкъ, который беретъ готовые вкусы, — это человѣкъ, который покупаетъ готовые галстуки. Онъ просто не умѣетъ самъ завязать, не знаетъ, что будетъ ему къ лицу.
И обреченъ быть вѣчно одѣтымъ «по приказчичьему вкусу».
— Но позвольте! Есть первыя представленія, когда критика еще не высказалась! Вѣдь не расходится же публика съ первыхъ представленій молча, вызываетъ она автора, актеровъ! Высказываетъ, значитъ, свое мнѣніе!
Но, во-первыхъ, никто никогда не видалъ перваго представленія ни одной новой, даже самой провалившейся, пьесы, чтобъ не вызывали автора.
Автора вызываютъ изъ любопытства:
— Какой онъ изъ себя? Блондинъ, брюнетъ, сѣдой, лысый? Юноша, или старичокъ, быть-можетъ, нагрѣшилъ!
Изъ величайшаго любопытства:
— А можетъ быть, онъ хромой, горбатый, какой-нибудь уродъ необыкновенный!
Это ужъ будетъ бенефисомъ для публики. За тѣ же деньги соединятся посѣщеніе театра съ удовольствіемъ отъ посѣщенія музея «паноптикумъ».
Авторъ — это безплатная премія къ пьесѣ.
Если бы портреты авторовъ новыхъ пьесъ печатались въ афишахъ — половина публики перестала бы вовсе вызывать автора, а другая половина стала бы вызывать для сравненія:
— А ну-ка похожъ онъ на свой портретъ? Можетъ-быть, шельма, это онъ десять лѣтъ тому назадъ снимался, когда въ волосахъ былъ! Только очки втираетъ!
То-есть, опять-таки стала бы вызывать изъ боязни, что ее надуютъ и, пользуясь ея сиротствомъ, станутъ съ ней дурно обращаться.
Но есть еще актеры, которыхъ публика вызываетъ до того, что приходится прибѣгать даже къ помощи полиціи для укрощенія восторговъ:
«Вызывать полагается не болѣе трехъ разъ. Виновные въ неисполненіи сихъ правилъ подвергаются» и т. д.
Но публика не можетъ даже похвалить актера. Мы не можемъ хвалить Икса, мы можемъ только ругать Игрека.
Спросите у двухъ третей Петербурга:
— Что такое Савина?
Вамъ скажутъ:
— Помилуйте, какая же Комиссаржевская актриса! Что за «простота»? Ходить по сценѣ и безучастно читать роль! Да такую простоту вы на любой репетиціи увидите! Пойдите на первую репетицію новой пьесы, — всѣ актрисы Комиссаржевскія!
Спросите у остальной трети Петербурга:
— Что за артистка Комиссаржевская?
Вамъ съ пѣной у рта отвѣтятъ:
— Помилуйте, сегодня Савина, завтра Савина! Пора и честь знать! Это невозможно!
Въ театръ идутъ одни, чтобъ «выкатить» 20 разъ Савину, другіе — чтобъ «выкатить» 40 разъ Комиссаржевскую. Это спортъ.
Эти аплодисменты «съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ»!
У меня голова разболѣлась отъ этихъ криковъ, отъ этихъ воплей:
— Домашеву!
Давыдовъ велъ сильно драматическія сцены, Варламовъ былъ безподобенъ въ роли купца Хрюкова, а господа, пришедшіе съ самыми добрыми намѣреніями, надрывались послѣ этихъ сценъ:
— До-ма-ше-ву-у-у!
Развѣ могла эта симпатичная артистка во второстепенной все-таки роли затмить все и вся, первыхъ персонажей, первыя роли, все въ пьесѣ!
Если бы это было, — это было бы чудомъ, котораго, однако, въ тотъ вечеръ въ Александринскомъ театрѣ не случилось.
Развѣ это были аплодисменты? Это былъ спортъ: перекричать всѣхъ и вызвать г-жу Домашеву столько-то разъ.
И спортъ достигъ своей цѣли. Симпатичная артистка была въ тотъ вечеръ чемпіономъ Александринскаго театра: ее вызывали больше всѣхъ.
Такъ чемпіонатъ завтра будетъ принадлежать г-жѣ Комиссаржевской, которую вызовутъ 20 разъ, чтобъ «доказать» г-жѣ Савиной, а послѣзавтра г-жѣ Савиной, которую вызовутъ 40 разъ, чтобъ «показать» г-жѣ Комиссаржевской.
Такихъ спортсменскихъ аплодисментовъ ни авторъ, ни артистъ не могутъ принимать въ расчетъ.
Теперь мы со страхомъ переходимъ ко второй инстанціи, которая, послѣ публики, судитъ автора и актера, — къ критикѣ.
На визитныхъ карточкахъ одной трети петербургскихъ критиковъ написано:
«Иксъ Игрековичъ Дзэтъ. Поставщикъ столичныхъ газетъ и журналовъ. Прозаическое заведеніе и риѳмоплетня. Критики готовыя и на заказъ. Принимаются подряды на отдѣлку какъ отдѣльныхъ лицъ, такъ и цѣлыхъ труппъ. Заготовленъ большой ассортиментъ „полемическихъ“ словъ. Цѣны умѣренныя. Исполненіе скорое и аккуратное».
У остальныхъ двухъ третей этого на визитныхъ карточкахъ не написано, и, за исключеніемъ словъ «цѣны умѣренныя», не написано совершенно напрасно.
Прежде всего, кромѣ пьесъ Л. Н. Толстого, потрудитесь за цѣлыхъ десять лѣтъ назвать хоть одну новую оригинальную русскую пьесу, которую бы похвалила критика.
Неужели такъ-таки во всѣхъ этихъ пьесахъ не было ни одной мысли, ни одного характера, ни одного положенія, ни одного выраженія новаго, интереснаго, оригинальнаго? И нѣтъ ни одного умнаго человѣка, который писалъ бы пьесы?
Ругать всегда гораздо выгоднѣе, чѣмъ хвалить. Публика думаетъ:
— Ого! Какой однако. Должно-быть, или видѣлъ онъ очень много, или очень ученый, или ужъ отъ природы такой умный, что ничѣмъ на него не угодишь!
Тогда какъ стоитъ похвалить, — и публика можетъ сказать:
— Эвона! Въ телячій восторгъ пришелъ! Ему палецъ покажи, а онъ и радъ! На этого угодить не трудно, — не то что такой-то. Ты вонъ на того угоди!
Кромѣ того, ругать легче и безопаснѣе. Ругайте все сплошь, дурное и самое хорошее, публика будетъ говорить:
— Ничего не нравится. Запросы у человѣка отъ литературы и искусства ужъ очень большіе!
Тогда какъ хвалить нужно очень и очень съ опаской. Ни въ чемъ такъ ярко не выступаетъ невѣжество, какъ въ похвалѣ.
— Ругается, ругается человѣкъ всю жизнь, всѣ его очень умнымъ, «только очень требовательнымъ» считаютъ, а похвалитъ что-нибудь, вдругъ оказывается, что похвалилъ-то самую дрянь.
Похвала — это та апельсинная корка, на которой поскальзывались самые авторитетные изъ «ругательныхъ критиковъ».
Разнести новую пьесу необыкновенно легко.
Я самъ никогда не былъ рецензентомъ, но, насмотрѣвшись на это ремесло, могу въ 10 минутъ превратить любого читателя въ самаго записного критика.
Это дѣлается очень легко. Ein, zwei, drei![2] — готово.
Прежде всего нужно приступить къ пьесѣ «съ извѣстной мѣркой».
Возьмите аршинъ подлиннѣе.
Если это комедія — сравните ее съ произведеніями Островскаго.
Если въ произведеніи говорится о глубокихъ страстяхъ и чувствахъ человѣческихъ, сравните пьесу съ шекспировскими трагедіями.
Всякое произведеніе окажется ничтожнымъ, мизернымъ, жалкимъ.
Не забудьте упомянуть, если авторъ комикъ, что онъ претендуетъ на славу россійскаго Мольера, если его произведеніе драма, что «авторъ, кажется, позавидовалъ лаврамъ Шекспира».
Остальное все также просто.
Если въ пьесѣ не стрѣляютъ, не рубятъ, не рѣжутъ, а только говорятъ, — пишите:
«Пьеса, конечно, не лишена нѣкоторыхъ чисто литературныхъ достоинствъ. Но какое же это произведеніе для сцены?! Въ немъ нѣтъ прежде всего дѣйствія!»
Если же въ пьесѣ стрѣляютъ, рубятъ, рѣжутъ, — смѣло катайте:
«Балаганная пьеса! Дешевые эффекты! Это „зрѣлище“, а не пьеса. Она, правда, смотрится, но лишена какихъ бы то ни было литературныхъ достоинствъ».
Прибавьте еще: «Литература въ ней даже и не ночевала!»[3]
Эта фраза тургеневская, и употребить ее очень хорошо.
Теперь, послѣ этого краткаго урока, вы совершенно смѣло можете написать рецензію, — ну, хоть о «Гамлетѣ».
Представьте себѣ, что «Гамлетъ» только что написанъ и въ первый разъ идетъ на Александринской сценѣ.
Вы пишите:
«Нѣкій г. Шекспиръ (вѣроятно, жидъ!) разрѣшился отъ бремени пятиактной (!) драмищей, которою вчера и украсилась наша „образцовая“ сцена. Пьеса носитъ претенціозное, но ничего ни уму ни сердцу не говорящее названіе „Гамлетъ, принцъ Датскій“. Очевидное дѣло, названіе разсчитано на то, чтобъ привлекать „праздничную“ публику. Право, затрудняемся дать отзывъ о новомъ произведеніи новаго россійскаго драмодѣла. „То флейта слышится, то будто фортепьяно“.[4] Авторъ не лишенъ нѣкотораго таланта, и пьеса мѣстами носитъ литературный характеръ. Но зато эти сцены, къ которымъ мы причисляемъ сцены съ Полоніемъ, Офеліей, почему-то съ актерами — лишены всякаго сценическаго дѣйствія и положительно скучны. Свои наставленія актерамъ авторъ могъ бы приберечь для какого-нибудь спеціально театральнаго журнала, на сценѣ имъ не мѣсто! Зато, тамъ, гдѣ авторъ заставляетъ своихъ героевъ „дѣйствовать“, онъ не брезгаетъ никакими сценическими эффектами, годными развѣ для балагана. Дуэль, ядъ, похороны, — небрезгливый авторъ не отказывается ни отъ чего! Неутомимый „дррраматургъ“ не оставляетъ своихъ героевъ въ покоѣ даже послѣ смерти, и заставляетъ появляться на сценѣ даже ихъ черепа!!! Чтобы характеризовать „литературность“ пьесы, достаточно сказать, что на сценѣ появляется даже призракъ! Пьеса, интересная только для г. Прибыткова! Ей мѣсто въ журналѣ „Ребусъ“».
Въ первый разъ хорошо. Но, если ужъ, вы во что бы то ни стало, хотите быть остроумнымъ, — это въ рецензентахъ тоже очень цѣнится, — добавьте:
«Въ послѣднемъ актѣ, когда ложатся рядомъ тѣла Гамлета, Лаэрта, королевы и короля, сцена напоминала намъ коробку сардинъ!»
Это ужъ будетъ совсѣмъ великолѣпно. Даже слишкомъ великолѣпно. Рецензію напечатаютъ, гдѣ угодно, а публика скажетъ:
— Вотъ это критика!
Писать объ актерахъ…
Но по нѣкоторымъ, «совершенно независящимъ отъ редакціи» обстоятельствамъ русскіе актеры сыграли въ исторіи русской печати совершенно особую роль.
Довольно многострадальную. Роль балаганнаго «турка».
Гейне говоритъ въ одномъ мѣстѣ про Берне:
«Берне не всегда писалъ про Меттерниха. Прежде онъ писалъ только о театральныхъ пьесахъ и изощрялъ свое остроуміе надъ актерами. Такъ, одинъ знаменитый хирургъ, прежде чѣмъ приступить къ своимъ изумительнымъ операціямъ, набилъ себѣ руку на ампутаціи собачьихъ хвостовъ. И много артистическихъ репутацій въ тѣ времена бѣгало, благодаря Берне, безъ хвостовъ».[5]
Русскій журналистъ «съ критически настроеннымъ умомъ» никогда не доходилъ до Меттерниха. Онъ такъ и застывалъ на этой подготовительной операціи: рѣзаньѣ хвостовъ у артистическихъ репутацій. И въ концѣ-концовъ, натурально, достигалъ въ этомъ искусства поразительнаго. Но дальше, какъ извѣстно, не шелъ.
Онъ «двуногое съ перомъ»[6], и куда-нибудь нужно же вонзить это перо! Его душу разрываютъ гнѣвъ, подавленный смѣхъ, негодованіе, желаніе разнести администрацію, министровъ, а перо можетъ вывести только:
«Съ одной стороны, нельзя не признаться, съ другой — нельзя не сознаться».
Это не называется «вонзить»!
Вотъ онъ и вонзаетъ свое перо въ актеровъ и актрисъ, — этихъ можно! — нанизываетъ ихъ на свое перо, какъ шашлыкъ на вертелъ, и жаритъ ихъ на медленномъ огнѣ невыплаканныхъ слезъ, непроявленной ироніи, несказанной брани.
Человѣкъ въ клочья рветъ актера, — ахъ, Боже мой, да онъ недоволенъ современной постановкой судебнаго слѣдствія! Что жъ ему дѣлать!?
Въ январѣ юбилей Маріи Гавриловны Савиной.
Среди массы вѣнковъ, которые ей поднесутъ въ день юбилея, ей слѣдовало бы, по всей справедливости, поднести мученическій вѣнокъ отъ многихъ, многихъ вѣдомствъ.
Сколько выстрадала эта женщина! Сколько реформъ вынесла она на своихъ плечахъ.
«Зачѣмъ-то» созывались свѣдущіе люди, но свѣдущимъ людямъ давалось право только совѣщательнаго голоса, — и люди, недовольные тѣмъ, что вообще призывались свѣдущіе люди, и люди, недовольные тѣмъ, что у свѣдущихъ людей мало правъ, — всѣ кричали въ одинъ голосъ:
— На кой дьяволъ Савина играетъ Крыловскій репертуаръ! Вотъ ломучка!
— Однихъ туалетовъ отъ Ворта мало! — кричали о г-жѣ Савиной, когда были «не совсѣмъ чтобы очень довольны» финансовой политикой теоретика Н. X. Бунге.
— Это ужъ не игра! Это калейдоскопъ! — вопіяли по адресу г-жи Савиной, когда медлительнаго теоретика Бунге смѣнилъ стремительный практикъ С. Ю. Витте.
Развѣ не стоитъ г-жа Савина тріумфа?
Таково по независящимъ отъ редакціи причинамъ положеніе актера. Онъ получаетъ по своему адресу много ироніи, предназначенной вовсе не ему.
Актеръ, да вотъ еще писатель, — два персонажа, подвѣдомственные россійской критикѣ.
Вотъ почему у насъ ни одного убійцы не ругали столь ругательски, сколь человѣка, написавшаго 4 акта даже безъ пролога и эпилога.
Такъ что вчужѣ жаль становится, и думаешь:
— Да что жъ онъ этимъ семейство, что ли, изъ четырехъ душъ убилъ?!
И если бы мнѣ, подъ страхомъ смертной казни, предложили выбрать одно изъ двухъ: убить семейство изъ осьми персонъ или написать одноактную пьесу, — я избралъ бы семейство:
— Лучше я ужъ семейство, — не такъ въ газетахъ ругать будутъ.
А если бъ мнѣ предложили быть актеромъ, я предпочелъ бы ежедневно рѣзать по человѣку:
— Не такъ отъ критики доставаться будетъ.
Теперь вы поймете, надѣюсь, почему одинъ очень извѣстный русскій писатель послѣ перваго представленія своей очень оригинальной пьесы, имѣвшей большой успѣхъ всюду, но провалившейся въ Петербургѣ, — два дня, въ дождь, въ сырость бѣгалъ безъ пальто, безъ шапки по Петербургу, думая, быть-можетъ, о самоубійствѣ: такъ его приняла публика и такъ его отдѣлала критика!
Не пиши оригинально, не пиши такъ, чтобы критика и публика сразу тебя раскусить не могли!
Когда вы смотрите новую пьесу, васъ поражаетъ робость автора, — робость, которая сквозитъ во всемъ. Не договариваетъ человѣкъ. Боится новое, смѣлое положеніе ввести. Боится свою мысль въ яркую, смѣлую форму облечь.
Словно пишетъ человѣкъ да оглядывается:
— А ну, какъ сейчасъ мнѣ по затылку влѣпятъ!
Напишетъ, подумаетъ: «не влетѣло бы мнѣ за это ужъ очень!» — перечеркнетъ и тоже въ вялой, рутинной формѣ преподнесетъ.
Вы понимаете, почему многіе боятся даже писать пьесы.
Почему авторы, — я говорю про хорошихъ авторовъ, у которыхъ есть имя и есть, слѣдовательно, что терять, — почему они годами носятъ пьесы въ карманѣ и не рѣшаются ставить.
— Страшно.
Невѣжественная публика, злобно настроенная критика. Все, что нужно для того, чтобы вдохновить писателя и артиста!
И часто я думаю о драматическихъ авторахъ и артистахъ, обязанныхъ выступать передъ нашей публикой и критикой:
— Они столько нагрѣшили или родители ихъ?
Примѣчанія
[править]- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ нѣм. Ein, zwei, drei! — Одинъ, два, три! Прим. ред.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ А. С. Грибоѣдовъ «Горе отъ ума». Прим. ред.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты