Играй, да не отыгрывайся.Пословица.
ПОСВЯЩЕНІЕ.
Пускай слыву я старовѣромъ,
Мнѣ все равно, я даже радъ;
Пишу Онѣгина размѣромъ,
Пою, друзья, на старый ладъ.
Прошу послушать эту сказку!
Ея нежданную развязку
Одобрите, быть можетъ, вы
Склоненьемъ легкимъ головы.
Обычай древній наблюдая,
Мы благодѣтельнымъ виномъ
Стихи негладкіе запьемъ,
И пробѣгутъ они, хромая,
За мирною своей семьей
Къ рѣкѣ забвенья на покой.
І.
Тамбовъ на картѣ генеральной
Кружкомъ означенъ не всегда;
Онъ прежде городъ былъ опальной,
Теперь же, право, хоть куда;
Тамъ есть три улицы прямыя,
И фонари, и мостовыя;
Тамъ два трактира есть — одинъ
Московскій, а другой Берлинъ;
Тамъ есть еще четыре будки,
При нихъ два будочника есть,
По формѣ отдаютъ вамъ честь,
И смѣна ихъ два раза въ сутки;
Тамъ зданье лучшее — острогъ.[2]
Короче, славный городокъ.
ІІ.
Но скука, скука, Боже правой,
Гоститъ и тамъ, какъ надъ Невой,
Поитъ васъ прѣсною отравой,
Ласкаетъ черствою рукой.
И тамъ есть чопорные франты,
Неумолимые педанты,
И тамъ нѣтъ средства отъ глупцовъ
И музыкальныхъ вечеровъ;
И тамъ есть дамы — просто, чудо!
Діаны строгія въ чепцахъ,
Съ отказомъ вѣчнымъ на устахъ.
При нихъ нельзя подумать худо:
Въ глазахъ грѣховное прочтутъ
И васъ осудятъ, проклянутъ.
ІІІ.
Вдругъ оживился кругъ дворянскій,
Губернскихъ дѣвъ нельзя узнать;
Пришло извѣстье: полкъ уланскій
Въ Тамбовѣ будетъ зимовать.
Уланы, ахъ! такіе хваты!..
Полковникъ, вѣрно, неженатый,
А ужъ бригадный генералъ,
Конечно, дастъ блестящій балъ.
У матушекъ сверкнули взоры;
Зато, несносные скупцы,
Неумолимые отцы
Пришли въ раздумье: сабли, шпоры —
Бѣда для крашеныхъ половъ...
Такъ волновался весь Тамбовъ.
ІѴ.
И вотъ, однажды, утромъ рано,
Въ часъ лучшій дѣвственнаго сна,
Когда сквозь пелену тумана
Едва проглядывает Цна,[3]
Когда лишь куполы собора
Роскошно золотитъ Аврора,
И, тишины извѣстный врагъ,
Еще безмолвствовалъ кабакъ,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уланы, справа по шести,
Вступили въ городъ; музыканты,
Дремля на лошадяхъ своихъ,
Играли маршъ изъ Двухъ Слѣпыхъ.[4]
Ѵ.
Услыша ласковое ржанье
Желанныхъ вороныхъ коней,
Чье сердце, полное вниманья,
Тутъ не запрыгало сильнѣй?
Забыта жаркая перина...
„Малашка, дура, Катерина!
„Скорѣе туфли и платокъ!
„Да гдѣ Иванъ? какой мѣшокъ!
„Два года ставни отворяютъ...“
Вотъ ставни настежь. Цѣлый домъ
Третъ стекла тусклые сукномъ, —
И любопытно пробѣгаютъ
Глаза опухшія дѣвицъ
Ряды суровыхъ, пыльных лицъ.
ѴІ.
„Ахъ, посмотри сюда, кузина,
Вотъ этотъ!” — Гдѣ? майоръ? — „О, нѣтъ!
Какъ он хорошъ! а конь — картина!
Да жаль, онъ, кажется, корнетъ...
Какъ ловко, смѣло избочился...
Повѣришь ли, он мнѣ приснился...
Я послѣ не могла уснуть...“
И тутъ дѣвическая грудь
Косынку тихо поднимаетъ,
И разыгравшейся мечтой
Слегка темнится взоръ живой.
Но полкъ прошелъ. За нимъ мелькаетъ
Толпа мальчишекъ городскихъ,
Немытыхъ, шумныхъ и босыхъ.
ѴІІ.
Противъ гостинницы Московской,
Притона буйныхъ усачей,
Жилъ нѣкто господинъ Бобковскій,
Губернскій старый казначей.
Давно былъ домъ его построенъ,
Хотя невзраченъ, но спокоенъ.
Межъ двухъ облупленныхъ колоннъ
Держался кое-какъ балконъ;
На кровлѣ треснувшія доски
Зеленымъ мохомъ поросли;
Зато предъ окнами цвѣли
Четыре стриженыхъ березки
Взамѣнъ гардинъ и пышныхъ сторъ, —
Невинной роскоши уборъ.
ѴІІІ.
Хозяинъ былъ старикъ угрюмой
Съ огромной лысой головой;
Отъ юныхъ лѣтъ съ казенной суммой
Онъ жилъ, какъ съ собственной казной.
Въ пучинахъ сумрачныхъ разсчета
Блуждать была ему охота,
И потому онъ былъ игрокъ
(Его единственный порокъ);
Любилъ налѣво и направо
Онъ въ зимній вечеръ прометнуть,
Четвертый кушъ перечеркнуть,
Рутеркой понтирнуть со славой
И талью, скверную порой,
Запить цимлянского струей.
ІХ.
Онъ былъ врагомъ трудовъ полезныхъ,
Трибунъ тамбовскихъ удальцовъ,
Гроза всѣхъ матушекъ уѣздныхъ
И воспитатель ихъ сынков.
Его крапленыя колоды
Не разъ невинные доходы
Съ индѣекъ, масла и овса
Вдругъ пожирали въ полчаса.
Губернскій врачъ, судья, исправникъ —
Таковъ его всегдашній кругъ;
Послѣдній былъ дѣлецъ и другъ,
И за столомъ такой забавникъ,
Что казначейша иногда
Сгоритъ, бывало, отъ стыда.
Х.
Я не повѣдалъ вамъ, читатель,
Что казначей мой былъ женатъ.
Благословилъ его Создатель,
Пославъ ему въ супругѣ кладъ.
Ее цѣнилъ онъ тысяч во сто,
Хотя держалъ довольно просто
И не выписывалъ чепцовъ
Ей изъ столичныхъ городовъ.
Предавъ ей таинства науки,
Какъ бросить вздохъ иль томный взоръ,
Чтобъ легче влюбчивый понтеръ
Не разглядѣлъ проворной штуки,
Межъ тѣмъ догадливый старикъ
Съ глазъ не спускалъ ее на мигъ.
XІ.
И впрямь, Авдотья Николавна
Была прелакомый кусокъ.
Идетъ, бывало, гордо, плавно —
Чуть тронетъ землю башмачокъ;
Въ Тамбовѣ не запомнятъ люди
Такой высокой, полной груди;
Бѣла какъ сахаръ, такъ нѣжна,
Что жилка каждая видна.
Казалося, для нѣжной страсти
Она родилась. А глаза...
Ну, что такое бирюза?
Что небо? Впрочемъ, я отчасти
Поклонникъ голубыхъ очей
И не гожусь въ число судей.
XІІ.
А этотъ носикъ! эти губки —
Два свѣжихъ розовыхъ листка!
А перламутровые зубки,
А голосъ сладкій, какъ мечта!
Она картавя говорила,
Нечисто р произносила;
Но этотъ маленькій порокъ
Кто извинить бы въ ней не могъ?
Любилъ трепать ея ланиты,
Разнѣжась, старый казначей.
Какъ жаль, что не было дѣтей
У нихъ! . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .[5]
XІІІ.
Для бо̀льшей ясности романа
Здѣсь объявить мнѣ вамъ пора,
Что страстно влюблена въ улана
Была одна ея сестра.
Она, какъ должно, тайну эту
Открыла Дунѣ по секрету.
Вамъ не случалось двух сестеръ
Замужнихъ слышать разговоръ?
О чемъ тутъ, Боже справедливый,
Не судятъ милые уста!
О, русскихъ нравовъ простота!
Я, право, человѣкъ не лживый,
А изъ-за ширмовъ раза два
Такія слышалъ я слова...
XІѴ.
Итакъ тамбовская красотка
Цѣнить умѣла ужъ усы
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что жъ? знаніе ее сгубило!
Одинъ уланъ, повѣса милой
(Я вместѣ часто съ нимъ бывалъ),
В трактирѣ нумеръ занималъ
Окно въ окно съ ея уборной.
Он былъ мужчина въ тридцать лѣтъ;
Штабъ-ротмистръ, строенъ какъ корнетъ;
Взоръ пылкій, усъ довольно черной:
Короче — идеалъ дѣвицъ,
Одно изъ славныхъ русскихъ лицъ.
XѴ.
Онъ все отцовское имѣнье
Еще корнетомъ прокутилъ;
Съ тѣхъ поръ дарами Провидѣнья,
Какъ птица Божія, онъ жилъ.
Онъ спать, лежать привыкъ, не вѣдать,
Чѣмъ будетъ завтра пообѣдать.
Шатаясь по Руси кругомъ
То на курьерскихъ, то верхомъ,
То полупьянымъ ремонтеромъ,
То волокитой отпускнымъ,
Привыкъ онъ къ случаям такимъ,
Что я бы самъ почелъ ихъ вздоромъ,
Когда бы всѣ его слова
Хоть тѣнь имѣли хвастовства.
XѴІ.
Страстьми земными не смущаемъ,
Онъ не терялся никогда.
И не смущенъ бы былъ и раемъ,
Когда бъ попался и туда. [6]
Бывало, в дѣлѣ, под картечью
Всѣхъ разсмѣшитъ надутой рѣчью,
Гримасой, фарсой площадной
Иль неподдѣльной остротой.
Шутя, однажды, послѣ спора,
Всадилъ онъ другу пулю въ лобъ;
Шутя и самъ онъ легъ бы въ гробъ,
Иль сталъ душою заговора[7]
Порой, незлобенъ, какъ дитя,
Былъ добръ и честенъ, — но шутя.
XѴІІ.
Онъ не былъ тѣмъ, что волокитой
У насъ привыкли называть;
Онъ не ходилъ тропой избитой,
Свой путь умѣя пролагать,
Не делалъ страстныхъ изъясненій,
Не становился на колени,
А, несмотря на то, друзья,
Счастливѣй былъ, чѣмъ вы и я.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Таковъ то былъ штабъ-ротмистръ Гаринъ;
По крайней мѣрѣ, мой портретъ
Былъ схожъ тому назадъ пять лѣтъ.
XѴІІІ.
Спѣшилъ о рѣдкостяхъ Тамбова
Онъ у трактирщика узнать;
Узналъ не мало онъ смѣшнова —
Интригъ секретныхъ шесть иль пять,
Узналъ, нѣвесты какъ богаты,
Гдѣ свахи водятся иль сваты,
Но занялъ болѣе всего
Мысль беспокойную его
Разсказъ о молодой сосѣдкѣ.
„Бѣдняжка! — думаетъ уланъ, —
Такой безжизненный болванъ
Имѣетъ право въ этой клѣткѣ
Тебя стеречь; и я, злодѣй,
Не тронусь участью твоей!“
XІX.
Къ окну поспешно онъ садится,
Надѣвъ персидскій архалукъ;
Въ устахъ его едва дымится
Узорный, бисерный чубукъ;
На кудри мягкія надѣта
Ермолка вѝшневого цвѣта
Съ каймой и кистью золотой —
Даръ молдаванки молодой.
Сидитъ и смотритъ он прилежно...
Вотъ, промелькнувши, какъ во мглѣ,
Обрисовался на стеклѣ
Головки милой профиль нежной;
Вотъ будто стукнуло окно...
Вотъ отворяется оно.
XX.
Еще безмолвенъ городъ сонной;
На окнахъ блещетъ утра свѣтъ;
Еще на улицѣ мощеной
Не раздается стукъ каретъ...
Что жъ казначейшу молодую
Такъ рано подняло? Какую
Назвать причину повѣрнѣй?
Ужъ не безсонница ль у ней? ..
На ручку опершись головкой,
Она вздыхаетъ, а въ рукѣ
Чулок; но дѣло не въ чулкѣ —
Заняться этимъ намъ неловко...
И если правду ужъ сказать,
Ну кстати ль было бъ ей вязать?
XXІ.
Сначала взоръ ея прелестной
Бродилъ по синимъ небесамъ,
Потомъ склонился къ поднебесной,
И вдругъ... какой позоръ и срамъ!
Напротивъ, у окна трактира,
Сидитъ мужчина — безъ мундира.
Скорѣй, штабсъ-ротмистръ, вашъ сюртукъ!
И подѣломъ... окошко стукъ...
И скрылось милое видѣнье.
Конечно, добрые друзья,
Такая грустная статья
На васъ навѣяла бъ смущенье;
Но я отдамъ улану честь, —
Онъ молвилъ: „что жъ? начало есть“.
XXІІ.
Два дня окно не отворялось.
Онъ терпѣливъ. На третий день
На стеклахъ снова показалась
Ея плѣнительная тѣнь;
Тихонько рама заскрипѣла;
Она съ чулком къ окну подсѣла.
Но опытный замѣтилъ взглядъ
Ее заботливый нарядъ.
Своей удачею довольный,
Онъ всталъ и вышелъ со двора —
И не вернулся до утра.
Потомъ, хоть было очень больно,
Собравъ запасъ душевныхъ силъ,
Три дня къ окну не подходилъ.
XXІІІ.
Но эта маленькая ссора
Имѣла участь нѣжныхъ ссоръ:
Межъ нихъ завелся очень скоро
Нѣмой, но внятный разговоръ.
Языкъ любви, языкъ чудесный,
Одной лишь юности извѣстный!
Кому, кто разъ хоть былъ любимъ,
Не сталъ ты языкомъ роднымъ?
Въ минуту страстнаго волненья
Кому хоть разъ ты не помогъ
Близъ милыхъ устъ, у милыхъ ногъ?
Кого подъ игомъ принужденья,
Въ толпѣ завистливой и злой,
Не спасъ ты, чудный и живой?
XXІѴ.
Скажу короче: въ двѣ недѣли
Нашъ Гаринъ твердо могъ узнать,
Когда она встаетъ съ постели,
Пьетъ съ мужемъ чай, идетъ гулять.
Отправится ль она къ обѣдни, —
Онъ въ церкви, вѣрно, не последній:
Къ сырой колоннѣ прислонясь,
Стоитъ все время не крестясь.
Лучомъ краснѣющей лампады
Его лицо озарено:
Какъ мрачно, холодно оно!
А испытующіе взгляды
То вдругъ померкнутъ, то блестятъ —
Проникнуть въ грудь ея хотятъ.
XXѴ.
Давно разрѣшено сомнѣнье,
Что любопытенъ нѣжный полъ.
Уланъ большое впечатленье
На казначейшу произвелъ
Своею странностью. Конечно,
Не надо было бъ мысли грѣшной
Дорогу въ сердце пролагать,
Ее бояться и ласкать!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Жизнь безъ любви такая скверность!
А что, скажите, за предметъ
Для страсти мужъ, который сѣдъ?
XXѴІ.
Но время шло. „Пора къ развязкѣ! —
Такъ говорилъ любовникъ мой, —
Вздыхаютъ молча только въ сказкѣ,
А я не сказочный герой“.
Разъ входитъ, кланяясь пренизко,
Лакей. — „Что это?” — „Вотъ-съ записка;
Вамъ баринъ кланяться велѣлъ-съ;
Самъ не приѣхалъ — много дѣл-съ;
Да приказалъ васъ звать къ обѣду,
А вечеркомѣ потанцовать.
Он самъ изволилъ такъ сказать“.
— „Ступай, скажи, что я пріѣду“. —
И въ три часа, надѣвъ колетъ,
Летитъ штабсъ-ротмистръ на обѣдъ.
XXѴІІ.
Амфитріонъ[8] былъ предводитель —
И въ день рожденія жены,
Порядка ревностный блюститель,
Созвалъ губернскіе чины
И цѣлый полкъ. Хотя бригадной
Заставилъ ждать себя изрядно,
И послѣ цѣлый день зѣвалъ, —
Но праздникъ въ томъ не потерялъ.
Он былъ устроенъ очень мило;
Въ огромныхъ вазахъ по столамъ
Стояли яблоки для дамъ;
А для мужчинъ въ буфетѣ было
Еще съ утра принесено
Въ больших трехъ ящикахъ вино.
XXѴІІІ.
Впередъ подъ ручку съ генеральшей
Пошелъ хозяинъ. Вотъ за столъ
Усѣлся отъ мужчинъ подальше
Прекрасный, но стыдливый полъ.
И дружно загремѣлъ съ балкона,
Средь утѣшительнаго звона
Тарелокъ, ложекъ и ножей,
Весь хоръ уланских трубачей.
Обычай древній, но прекрасный:
Онъ возбуждаетъ аппетитъ,
Порою кстати заглушитъ
Межъ двухъ сосѣдей говоръ страстный, —
Но въ наше время рѣшено,
Что все старинное смѣшно.
XXІX.
Родовъ, обычаевъ боярскихъ
Теперь и слѣду не ищи,
И только на пирахъ гусарскихъ
Гремятъ, какъ прежде, трубачи.
О, скоро ль мнѣ придется снова
Сидѣть среди кружка роднова,
Съ бокаломъ влаги золотой,
При звукахъ пѣсни полковой?
И скоро ль ментиковъ червонныхъ
Привѣтный блескъ увижу я,
Въ тотъ сѣрый часъ, когда заря
На строй гусаровъ полусонныхъ
И на бивакъ ихъ у лѣска
Бросаетъ лучъ исподтишка?
XXX.
Съ Авдотьей Николавной рядомъ
Сидѣлъ штабсъ-ротмистръ удалой,
Впился въ нее упрямымъ взглядомъ,
Крутя усы одной рукой.
Онъ видѣлъ, какъ въ ней сердце билось...
И вдругъ — не знаю, какъ случилось —
Ноги ея, иль башмачка
Коснулся шпорой онъ слегка.
Тутъ началися извиненья,
И завязался разговоръ;
Два комплимента, нѣжный взоръ —
И ужъ дошло до изъясненья...
Да, да, какъ честный офицеръ!
Но казначейша — не примѣръ.
XXXІ.
Она, въ ответъ на нѣжный шопотъ,
Нѣмой восторгъ спѣша сокрыть,
Невинной дружбы тяжкій опытъ
Ему рѣшилась предложить.
Таков обычай деревенскій!
Помучить — способъ самый женскій.
Но уж давно извѣстна намъ
Любовь друзей и дружба дамъ!
Какое адское мученье
Сидѣть весь вечеръ tete-à-tete,[9]
Съ красавицей въ осьмнадцать лѣтъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
XXXІІ.
Вобще я могъ въ году послѣднемъ
Въ дѣвицахъ нашихъ городскихъ
Замѣтить страсть къ воздушнымъ бреднямъ
И мистицизму. Бойтесь ихъ!
Такая мудрая супруга
Въ часы любовнаго досуга
Вамъ вдругъ захочетъ доказать,
Что 2 и 3 совсѣмъ не пять;
Иль, вмѣсто пламенныхъ лобзаній,
Магнетизировать начнетъ, —
И счастливъ мужъ, коли заснетъ!..
Плоды подобныхъ замѣчаній
Конечно бъ могъ не вѣдать міръ;
Но польза, польза — мой кумиръ!
XXXІІІ.
Я балъ описывать не стану,
Хоть это былъ блестящій балъ.
Весь вечеръ моему улану
Амуръ прилежно помогалъ.
Увы! молясь иной святынѣ,[10]
Не вѣруют Амуру нынѣ;
Забытъ любви волшебный царь,
Давно остылъ его алтарь!
Но за столичнымъ просвѣщеньемъ
Провинціалы не спѣшатъ,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
XXXІѴ.
И сердце Дуни покорилось;
Его сковалъ могучій взоръ.
Ей дома цѣлу ночь все снилось
Бряцанье сабли или шпоръ.
Поутру, вставъ часу въ девятомъ,
Садится въ шлафорѣ измятомъ
Она за вѣчную канву, —
Все тотъ же сонъ и на яву.
По службѣ занятъ мужъ ревнивый,
Она одна — разгулъ мечтамъ!
Вдругъ дверью стукнули. „Кто там?
Андрюшка! Ахъ, тюлень лѣнивый!..“
Вотъ чей-то шагъ, — и передъ ней
Явился... только не Андрей.
XXXѴ.
Вы отгадаете, конечно,
Кто этотъ гость нежданый былъ.
Немного, можетъ быть, поспѣшно
Любовникъ смѣлый поступилъ;
Но впрочемъ, взявши въ разсмотрѣнье
Его минувшее терпѣнье
И разсудивъ, легко поймешь,
Зачѣмъ рискуетъ молодежь.
Кивнувъ легонько головою,
Онъ къ Дунѣ молча подошелъ
И на лицо ея навелъ
Взоръ, отуманенный тоскою;
Потомъ сталъ длинный усъ крутить,
Вздохнулъ, и началъ говорить:
XXXѴІ.
„Я вижу, вы меня не ждали, —
Прочесть легко изъ вашихъ глазъ;
Ахъ! вы еще не испытали,
Что̀ въ страсти значитъ день, что̀ часъ!
Среди сердечнаго волненья
Нѣтъ силъ, нѣтъ власти, нѣтъ терпѣнья!
Я здѣсь — на все рѣшился я...
Тебѣ я преданъ... ты моя!
Ни мелочные толки свѣта,
Ничто, ничто не страшно мнѣ;
Презрѣнье свѣтской болтовнѣ —
Иль я умру отъ пистолета...
О, не пугайся, не дрожи!
Вѣдь я любимъ? — скажи, скажи!..“
XXXѴІІ.
И взоръ его притворно-скромный,
Склоняясь къ ней, то угасалъ,
То, разгораясь страстью томной,
Огнемъ сверкающимъ пылалъ.
Блѣдна, въ смущеньи оставалась
Она предъ нимъ... Ему казалось,
Что чрезъ минуту для него
Любви наступитъ торжество...
Какъ вдругъ внезапный и невольный
Стыдъ овладѣлъ ея душой,
И, вспыхнувъ вся, она рукой
Толкнула прочь его: „Довольно!
Молчите, слышать не хочу!
Оставите ль? — я закричу!“
XXXѴІІІ.
Онъ смотритъ: это не притворство,
Не штуки, какъ ни говори,
А просто женское упорство,
Капризы, чортъ ихъ побери!
И вотъ... о, верхъ всѣхъ униженій!
Штабъ-ротмистръ преклонилъ колѣни
И молитъ жалобно... Какъ вдругъ
Дверь настежь — и въ дверяхъ супругъ.
Красотка: „ахъ!“ Они взглянули
Другъ другу сумрачно въ глаза. —
Но молча разнеслась гроза,
И Гаринъ вышелъ. Дома пули
И пистолеты снарядилъ,
Присѣлъ и трубку закурилъ.
XXXІX.
И черезъ часъ ему приноситъ
Записку грязную лакей.
Что это? чудо! Нынче проситъ
Къ себѣ на вистикъ казначей:
Онъ именинникъ — будутъ гости...
Отъ удивленія и злости
Чуть не задохся нашъ герой.
Уж не обманъ ли тутъ какой?
Весь день проводитъ онъ въ волненьѣ.
Насталъ и вечеръ, наконецъ.
Глядитъ въ окно: каковъ хитрецъ! —
Домъ полонъ, что за освѣщенье!
А все — засунуть или нѣтъ
В карманъ, на случай, пистолетъ?
XL.
Онъ входитъ въ домъ. Его встрѣчаетъ
Она сама, потупя взоръ.
Вздохъ полновѣсный прерываетъ
Едва начатый разговоръ.
О сценѣ утренней ни слова,
Они другъ другу чужды снова.
Онъ о погодѣ говоритъ;
Она „да-съ“, „нѣтъ-съ“ — и замолчитъ.
Измученъ тайною досадой,
Идетъ онъ дальше въ кабинетъ...
Но здесь спѣшить намъ нужды нѣтъ,
Притомъ спѣшить нигде не надо.
Итакъ, позвольте отдохнуть,
А тамъ докончимъ какъ-нибудь.
XLІ.
Я жить спѣшилъ въ былые годы,
Искалъ волненій и тревогъ,
Законы мудрые природы
Я безразсудно пренебрегъ.
Что жъ вышло? Право, смѣхъ и жалость!
Сковала душу мнѣ усталость,
А сожалѣнье день и ночь
Твердитъ о прошломъ. Чѣмъ помочь?
Назадъ не возвратятъ усилья.
Такъ въ клѣткѣ молодой орелъ,
Глядя на горы и на долъ,
Напрасно не подъемлетъ крылья,
Кровавой пищи не клюетъ,
Сидитъ, молчитъ и смерти ждетъ.
XLІІ.
Ужель исчез ты, возрастъ милой,
Когда все сердцу говоритъ,
И бьется сердце съ дивной силой,
И мысль восторгами кипитъ?
Не все жъ томиться безполезно
Орлу за клѣткою желѣзной:
Онъ свой воздушный прежній путь
Еще найдетъ когда-нибудь
Туда, гдѣ снѣгомъ и туманомъ
Одѣты темныя скалы,
Гдѣ гнѣзда вьютъ одни орлы,
Гдѣ тучи бродятъ караваномъ.
Тамъ можно крылья развернуть
На вольный и роскошный путь.
XLІІІ.
Но есть всему конецъ на свѣтѣ —
И даже выспреннимъ мечтамъ.
Ну, къ дѣлу. Гаринъ въ кабинетѣ...
О, чудеса! хозяинъ самъ
Его встрѣчаетъ съ восхищеньемъ,
Сажаетъ, потчуетъ вареньемъ,
Несетъ шампанского стаканъ.
„Іуда!“ — мыслитъ мой уланъ.
Толпа гостей тѣснилась шумно
Вокругъ зеленаго стола;
Игра ужъ дѣльная была,
И банкъ притомъ благоразумный;
Его держалъ самъ казначей
Для облегченія друзей.
XLІѴ.
И такъ какъ господин Бобковскій
Великимъ дѣломъ занятъ самъ,
То здѣсь блестящій кругъ тамбовскій
Позвольте мнѣ представить вамъ...
Во-первыхъ, господинъ совѣтникъ,
Блюститель нравовъ, мирный сплетникъ,
За злато совѣсть и законъ
Готовъ продать охотно онъ.[11]
А вотъ уѣздный предводитель, —
Весь спрятанъ в галстукъ, фракъ до пятъ,
Дискантъ, усы и мутный взглядъ.
А вотъ, спокойствія рачитель,
Сидитъ и самъ исправникъ, — но
Объ немъ ужъ я сказалъ давно.
XLѴ
Вотъ, въ полуфрачкѣ, раздушенный,
Временъ новѣйшихъ Митрофанъ,
Нетесаный, недоученый,
А ужъ безнравственный болванъ.
Довѣрье полное имѣя
Къ игрѣ и знанью казначея,
Онъ понтируетъ, какъ велятъ,
И этой чести очень радъ.
Еще тутъ были... Но довольно,
Читатель милый, будетъ съ васъ;
И такъ несвязный мой разсказъ,
Перу покорствуя невольно
И своенравію чернилъ,
Богъ знаетъ, чѣмъ я испестрилъ.
XLѴІ.
Пошла игра. Одинъ, блѣднѣя,
Рвалъ карты, вскрикивалъ; другой,
Повѣрить проигрышъ не смѣя,
Сидѣлъ съ поникшей головой.
Иные, при удачной тальи,
Стаканы шумно наливали
И чокались. Но банкометъ
Был нѣмъ и мраченъ. Хладный потъ
По гладкой лысинѣ струился:
Онъ все проигрывалъ до-тла;
В ушахъ его дана, взяла
Такъ и звучали. Онъ взбѣсился —
И проиграл свой старый домъ,
И все, что в немъ или при немъ.
XLѴІІ.
Онъ проигралъ коляску, дрожки,
Трехъ лошадей, два хомута,
Всю мебель, женины сережки,
Короче — все, все до-чиста.
Отчаянья и злости полный,
Сидѣлъ онъ блѣдный и безмолвный.
Ужъ было за-полночь. Треща
Одна погасла ужъ свѣча.
Свѣтъ утра синевато-блѣдный
Вдоль по туманнымъ небесамъ
Скользилъ. Ужъ многимъ игрокамъ
Сонъ прогулять казалось вредно, —
Какъ вдругъ, очнувшись, казначей
Вниманья проситъ у гостей.
XLѴIII.
И проситъ важно позволенья
Лишь талью прометнуть одну,
Но съ тѣмъ, чтобъ отыграть имѣнье
Иль „проиграть ужъ и жену“.
О страхъ! о ужасъ! о злодѣйство!
И какъ донынѣ казначейство
Еще терпѣть его могло?
Всѣхъ будто варомъ обожгло.
Уланъ одинъ прехладнокровно
Къ нему подходитъ. „Очень радъ, —
Онъ говоритъ, — пускай шумятъ,
Мы кончимъ дѣло полюбовно...
Но только, чуръ, не плутовать. —
Иначе — вамъ не сдобровать!“
XLІX.
Теперь кружокъ понтеровъ праздныхъ
Вообразить прошу я васъ,
Цвѣта ихъ лицъ разнообразныхъ,
Блистанье ихъ очковъ и глазъ,
Потомъ усатаго героя,
Который понтируетъ стоя;
Противъ него, межъ двухъ свѣчей,
Огромный лобъ, сѣдыхъ кудрей
Покрытый рѣдкими клочками,
Улыбкой вытянутый ротъ
И двѣ руки съ колодой... Вотъ
И вся картина перед вами,
Когда прибавимъ вдалекѣ
Жену на креслахъ въ уголкѣ.
L.
Что въ ней тогда происходило,
Я не берусь вамъ объяснить;
Ея лицо изобразило
Такъ много мукъ, что, можетъ быть,
Когда бы вы ихъ разгадали,
Вы поневолѣ бъ зарыдали,
Но пусть участія слеза
Не отуманитъ вамъ глаза:
Смѣшно участье въ человѣкѣ,
Который жилъ и знаетъ свѣтъ!
Разсказы вымышленныхъ бѣдъ
Въ чувствительномъ прошедшемъ вѣкѣ
Не мало проливали слезъ...
Кто жъ въ этом выигралъ? — вопросъ.
LІ.
Недолго битва продолжалась;
Уланъ отчаянно игралъ;
Надъ старикомъ судьба смѣялась, —
И жребій выпалъ... часъ насталъ...
Тогда Авдотья Николавна,
Вставъ съ креселъ, медленно и плавно
Къ столу въ молчаньи подошла;
Но только цвѣтъ ея чела
Былъ страшно блѣденъ. Обомлѣла
Толпа. Всѣ ждутъ чего-нибудь —
Упрековъ, жалобъ, слезъ... Ничуть!
Она на мужа посмотрѣла —
И бросила ему въ лицо
Свое вѣнчальное кольцо...
Худ. К. А. Трутовскій (1891 г.):
„И бросила ему въ лицо / Свое вѣнчальное кольцо...“
LІІ.
И въ обморокъ. Ее въ охапку
Схвативъ, съ добычей дорогой,
Забывъ разсчеты, саблю, шапку,
Уланъ отправился домой.
Поутру вѣстію забавной
Смущенъ былъ городъ благонравной;
Недѣлю цѣлую спустя,
Кто очень важно, кто шутя,
Объ этомъ всѣ распространялись.
Старикъ защитниковъ нашелъ.
Улана проклялъ милый полъ;
За что — мы, право, не дознались.
Не зависть ли? Но нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!
Ухъ! я не выношу клеветъ.
LІІІ.
И вотъ конецъ печальной были,
Иль сказки, выражусь прямѣй.
Признайтесь, вы меня бранили?
Вы ждали дѣйствія, страстей?
Повсюду нынче ищутъ драмы,
Всѣ просятъ крови, даже дамы.
А я, какъ робкій ученикъ,
Остановился въ лучшій мигъ;
Простымъ нервическимъ припадкомъ
Неловко сцену заключилъ,
Соперниковъ не помирилъ
И не поссорилъ ихъ порядкомъ.
Что жъ дѣлать?... Вотъ вамъ мой разсказъ,
Друзья, — покамѣстъ будетъ съ васъ!
