МОЖЕТЪ ли быть что-нибудь красивѣе утренней юности. О ней думали свѣтлые боги, когда они глядѣли на прогалину Апрѣля, и отъ ихъ взглядовъ расцвѣтали голубые цвѣты: оттого у юности свѣтлые глаза. Юность есть дѣтство, и дѣтство есть юность. Они встрѣтились въ солнечный день на берегу лѣсного затона, взглянули другъ на друга, и въ глубокомъ затонѣ ихъ отраженья слились. Юность сливается съ дѣтствомъ, дѣтство переходитъ въ юность, какъ Апрѣль переходитъ въ Май, и отъ него неотдѣлимъ, и какъ цѣлующійся сливается съ тѣмъ, кого онъ цѣлуетъ, или какъ нѣжные звоны лютни сливаются лунно съ трепетаньями флейтъ. Домысломъ тайной мечты, которая сама себя не видитъ, дѣтство, быть можетъ, ближе къ великимъ запредѣльнымъ родникамъ, откуда въ нашу жизнь безпрерывно вливается свѣтъ нездѣшній, какъ сіянье алебастра, который просвѣчиваетъ, а юность досягаетъ посвященности въ таинство страсти, въ сладкій ужасъ и восторгъ наслажденья. Но страсть уже дышитъ и въ ребенкѣ, когда онъ тонкимъ молоточкомъ стучится подъ материнскимъ сердцемъ, и домыслъ тайной мечты не покидаетъ юношу, когда онъ внезапнымъ поцѣлуемъ вызываетъ на дѣвическомъ ликѣ страстный румянецъ или смертельную блѣдность. Величайшее счастье—быть ребенкомъ всегда и всегда быть юношей, это не только счастье, но и единственное достоинство.
Это слово мое знаютъ тѣ, которые любятъ, тѣ, чья кровь создаетъ багряные и алые пожары въ горницахъ души, что сжигая—не сжигаетъ ихъ. Уходя отъ тайны, входить въ другую, быть предназначеннымъ для посвященія, и потому вступить въ уносящія волны таинства, гдѣ пловецъ отъ волны переходитъ къ волнѣ, и гдѣ волны, качая, не топятъ его, пока онъ достоинъ волны. А волнѣ измѣнишь—и волна измѣняетъ—измѣнитъ она и измѣнится. Тутъ—все разсказано быть не можетъ. Довольно лишь бросить указующій знакъ.
Звѣзды нѣкоторыхъ любятъ, и при ихъ рожденьи осуществляютъ необманный гороскопъ. Человѣкъ, звѣздой отмѣченный и къ высокой звѣздности предназначенный не мирится съ человѣческимъ—слишкомъ человѣческимъ, онъ хочетъ бо́льшаго, предѣльнаго, достовѣрнаго, и, силою своей воли, переноситъ въ ограниченную жизнь безграничность, измѣняетъ условія времени и пространства, перепутываетъ возрасты, не перепутываетъ, а играетъ ими всѣми, какъ играетъ искусный игрокъ на всѣхъ струнахъ, останавливаясь на той, которая ему желаннѣе, столько, сколько ему захочется. Такой звѣздоокій можетъ вступать въ союзъ съ свѣтлоглазыми Стихійными геніями, можетъ заключать союзъ и съ темноглазыми Стихійными, но, разъ онъ вноситъ въ такой союзъ душу свою цѣликомъ, высшее Око это увидитъ, и онъ не погибнетъ ни въ медлительной, полноводной рѣкѣ, текущей между мирныхъ береговъ, ни въ кипящихъ вспѣненныхъ волнахъ горнаго потока, любящаго острые выступы, изломы и паденье съ утесовъ.
Среди такихъ звѣздоокихъ вспомнимъ Лигейю, которую видѣлъ и узналъ Эдгаръ По. Не только старость она побѣдила, но смерть. Черезъ недугъ, который какъ-будто являлся великимъ пораженьемъ, она избѣгнула возможности старости, и, окутавшись въ страшныя Ассирійски-прекрасныя чары колдовства, явилась къ любимому для новой, для вѣчно той-же, но для новой любви.
Къ иному еще лику обращается сейчасъ моя мысль, когда я заговорилъ о тайнѣ Вѣчной Юности. Мнѣ видится онъ, герой, созданный народной Польской фантазіей, Твардовскій, чье имя есть лозунгъ. Вглядываясь въ лицо Польскаго волшебника, какимъ оно предстаетъ не въ литературныхъ его портретахъ, а именно въ народныхъ преданіяхъ, видишь изумительно много говорящихъ недоговоренностей. Я беру три народныя Польскія сказанія, и воспроизвожу ихъ съ соблюденіемъ всѣхъ подробностей, быть можетъ, лишь невольно подчеркивая ту или иную черту.
Заглянемъ въ тайную зеркальность: и припомнимъ прежде всего, что, какъ создатель магическихъ видѣній, знавшій Лигейю, Польскій волшебникъ, конечно, любилъ зеркало, и умѣлъ черезъ него достигать запретностей. Чего именно и сколькаго, кто-жь это можетъ узнать и высчитать? Вотъ легенда.
Въ Венгріи, въ старомъ костелѣ приходскомъ, |
Въ старосвѣтской широкой и черной оправѣ, |
Ксендзы не могли смотрѣть въ это зеркало, и имъ нельзя въ него глядѣть, когда они облачаются для свершенія святой мессы, ибо молящійся уже внѣ жизни, и не долженъ на нее глядѣть, а чарующее яйцевидное зеркало овальнымъ ликомъ своимъ уводитъ мечту къ жизни, въ которой царствуетъ Демонъ, отвлекающій душу отъ самой себя, проводя передъ ней милліоны масокъ. У души, какъ любили повторять Испанскіе мистики, три врага: Diablo, mundo y carne, Дьяволъ, мірское и плоть. Скажемъ по-нашему: жизнь. И мы знаемъ въ точности, что зеркало Твардовскаго было 22 дюйма въ длину и 19 въ ширину. То-есть, числовая сумма этихъ начертаній, равняется 41, то-есть равняется 5. Число 5 символизуетъ наши чувства, а наше человѣческое я, въ человѣческой своей полнотѣ, начинается тамъ, гдѣ ликуютъ свой праздникъ эти смутительные 5. И на видъ это зеркало—плоское, но глубина въ немъ неисчерпаемая, способная создать столько ликовъ, сколько назначитъ мечта, то-есть безконечность ихъ. Это зеркало—высокое. Въ низость ли будетъ смотрѣться Твардовскій? И оно—по краямъ граненое, ибо, доходя до края, до предѣльности чего бы то ни было, Твардовскій смотритъ что же дальше, и въ красивой своей человѣческой гордости дѣлается кинжально-острымъ. Оно не могло не быть въ широкой оправѣ, и въ оправѣ черной. Чернокнижникъ любитъ Солнце и золото, но, не будучи ни однорукимъ, ни однозвучнымъ, онъ любитъ и правое, и лѣвое, онъ причащается и свѣта, и тьмы. Широта этой оправы говоритъ о степной волѣ крылатой души неугомоннаго бродяги, и всѣ эти знаки и признаки—словно звѣзды, отразившіяся въ черномъ щитѣ. А ужь если къ зеркалу жизни прикоснулись грубо церковные ключи,—какъ не пройти вкось трещинѣ?
Твардовскій, чтобъ превысить человѣческое, свершилъ то, что задолго до него свершилъ Кипріанъ Антіохійскій, начальный предокъ христіанскихъ однозвучниковъ, возжелавшихъ быть въ двойственной полнотѣ: онъ заключилъ формальный договоръ съ Дьяволомъ. Это было знакомо и Англійскому поэту, Кристоферу Марло, заколотому чужой, но какъ бы собственной, рукой,—и безвѣстнымъ создателямъ Германской легенды о Фаустѣ. Но вопреки пониманію Марло и Германской легенды, Твардовскій, какъ Кипріанъ, познаетъ—и притомъ безъ воздѣйствующей помощи Юстины или иного «Христова ягненочка»—освободительную силу «крещенья слезами».
Но возьмемъ самое преданіе о Твардовскомъ.
Твардовскій добрый шляхтичъ былъ съ обоихъ |
И stabile, конечно, debet esse». |
При бѣгломъ взглядѣ выходитъ такъ, что Твардовскій осужденъ на длительный ужасъ оторванности отъ Земли, его постигло проклятіе—вѣчно висѣть въ воздухѣ, а потомъ еще ждетъ Страшный Судъ. Итакъ, конечно, чернокнижникъ осужденъ. Однако. Посмотримъ на все это и такъ и сякъ. Поляки—народъ болѣе тонкій и хитрый, нежели, скажемъ, Нѣмцы. Нѣтъ ли тутъ какого-нибудь изящнаго лукавства—и омытой слезами проникновенности, на которую способна лишь католическая душа?
Полагаю, что есть.
Твардовскій вступилъ въ договоръ съ Дьяволомъ потому, что онъ хотѣлъ быть сильнѣе, чѣмъ люди, и не хотѣлъ смерти. Это не такъ ужь мелко. Себялюбье здѣсь не спускается до узкости своекорыстья. Ребенокъ хочетъ каждый день праздника, юноша не можетъ не хотѣть непрерывности наслажденья. Желать быть сильнѣе людей—не преступленье, а великое дѣяніе, ибо люди низки и ничтожны, и желать быть сильнѣе ихъ—значитъ желать быть воистину человѣкомъ—звѣздоокимъ человѣкомъ. И смерть есть проклятіе. Желать не вступать въ водоворотъ проклятія—не есть ли гордая стройность человѣка, который, идя по скользкому льду, имѣетъ спокойную рѣшимость не опрокидываться? Переходя отъ панорамы къ панорамѣ, Твардовскій былъ ребенкомъ, и не переставалъ быть юношей. Въ этомъ его оправданье, если еще нужно оправдаться, когда прошелъ черезъ ужасъ, гибель и сладость дѣтскихъ слезъ, какими Дьяволъ не сможетъ заплакать, хотя бы даже захотѣлъ. Когда жалкій обманщикъ, Дьяволъ, уловляетъ его въ западнѣ и говоритъ: «Благородное слово должно быть твердо»,—Твардовскій, вмѣсто того, чтобы пускаться съ нимъ въ казуистическія препирательства, подтверждаетъ свое слово—и смѣло пускается съ Дьяволомъ въ неизвѣстность, въ свирѣпые ужасы всѣхъ возможностей Ада. Дьяволъ формально былъ правъ, но, когда безпристрастное Око видитъ, что во время дѣтской игры одинъ ребенокъ говоритъ другому: «Сдѣлай это, иначе ты лгунъ», и обвиняемый ребенокъ, смѣло опровергаетъ обвиненье, не замѣчая даже, что передъ обманщикомъ не оправдываются, и что обманщика даже дозволительно обмануть,—это безпристрастное Око посылаетъ незримый зачарованный взглядъ, которымъ уничтожается жалкій сглазъ Дьявола.
Дьяволъ получилъ власть умчать Твардовскаго, но онъ влечетъ его не внизъ, а вверхъ. И чѣмъ выше Дьяволъ его уноситъ, тѣмъ ближе Твардовскій къ благословенному крещенью слезами, къ этой поразительно-трогательной возможности—запѣть въ высотѣ дѣтскую пѣсню любви, молитву младенческой вѣры. Чей былъ этотъ мощный голосъ, воскликнувшій: «Повисши такъ, до дня Суда здѣсь будешь»? Быть можетъ голосъ оттуда, гдѣ Око—но тогда Твардовскій, уже осужденный висѣть въ воздухѣ, осужденъ, уже присужденъ къ карѣ, и въ день Великаго Суда, конечно, будетъ оправданъ, ибо правосудіе Божеское не есть судъ человѣческій, или Дьявольскій, и дважды оно не наказуетъ за одну и ту же вину. А не есть ли даже этотъ возгласъ—отображенный вопль Дьявола, который безъ Твардовскаго могъ еще нѣсколько взнестись по параболѣ, чтобы грузно свергнуться въ свою преисподнюю, въ безсильной ярости на то, что простодушный чернокнижникъ въ концѣ-концовъ обманулъ его своимъ прямымъ простодушіемъ. Безъ лжи обманулъ, какъ и нужно.
И еще. Какимъ былъ Твардовскій, когда онъ такъ повисъ? Объ этомъ говоритъ третья легенда, третій узоръ прихотливой Польской мечты.
Всю жизнь свою придумывалъ Твардовскій |
Итакъ, когда Твардовскій былъ унесенъ Дьяволомъ, онъ имѣлъ ликъ юноши, онъ былъ юношей. Надъ юностью боги блюдутъ. Твардовскій, не боявшійся ничего, не побоялся и таинства того самоуничтоженія, черезъ которое проходятъ посвященные. Онъ не только зналъ тайны чернокнижія, но еще свѣтлый талисманъ имѣлъ—безконечность довѣрія одной человѣческой души къ другой. Вѣдь ученикъ-то могъ солгать, забыть, измѣнить. Не такъ-ли? А онъ повѣрилъ. И силой своего довѣрія осуществилъ возможность того, что ученикъ не обманулъ, и не ошибся. Пожалуй, безконечность довѣрія Твардовскаго и безконечность любви ученика къ своему учителю создали магическій кругъ, въ который не взглянули, во все теченіе должнаго срока, ни глазъ человѣка, ни глазъ Дьявола, ни болѣзнь, ни ошибка, ни смерть. Троекратный круговоротъ человѣческаго года пропѣлъ свою тріаду, похоронную балладу дней надъ изношеннымъ тѣломъ, рѣшившимъ черезъ смѣлую чару достигнуть вѣчной юности. И священная семикратность свершила осуществленье желанія, которое умѣло быть безпредѣльнымъ. Смертію смерть. Гроба нѣтъ. Гдѣ былъ саванъ, тамъ фіалки. Цвѣтокъ предѣльный по цвѣту, и дѣтскій, столь дѣтскій по нѣжному духу своему. Ученикъ былъ превращенъ въ паука, ибо, когда таинство окончилось, въ ученикѣ опять проснулось человѣческое—человѣка, еще не достигшаго предѣльностей. Но, какъ паукъ, сплетающій вѣчныя паутинки подъ серебрянымъ свѣтомъ Луны, онъ, словно сосудъ высокаго колодца, вѣчно поднимается и опускается, и узоры жизни безсмертны въ своихъ очарованьяхъ и просвѣтленіяхъ.
Твардовскій былъ цѣльнымъ во всемъ, и потому онъ не добыча Дьявола, а ключъ свода. Тотъ сводъ широкъ, какъ Небо, и тотъ храмъ безсмертенъ, какъ жизнь, и въ немъ осуществляется таинство Вѣчной Юности.
На основѣ серебрянаго свѣта Луны Твардовскій во плоти чернѣетъ какъ точка. Но вѣдь точка есть атомъ, начало, исходъ. Отъ бѣлаго свѣта безгласнаго Цѣлаго къ ликующимъ крикамъ и рыдающимъ гимнамъ нашего великаго человѣческаго я.
И пожалуй скорѣе Твардовскій—не черная точка на кругѣ Луны, а нѣчто иное. Тутъ развернулась особая звѣздная книга души. Твардовскій кометой понесся въ пространствѣ съ Дьяволомъ, но Дьяволъ тутъ былъ прицѣпкой, у кометы былъ страшный змѣиный хвостъ. И кометный хвостъ полетѣлъ себѣ внизъ по параболѣ, а комета, волею чары, превратилась въ блестящую звѣзду. Мы видимъ ее. Всегда когда любимъ.
Сполна.