Тень отца Гамлета (Гнедич)/ДО
 |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях указание на их происхождение.
|
| Тѣнь отца Гамлета |
| Дата созданія: 1885. Источникъ: Гнѣдичъ П. П. Семнадцать разсказовъ. — СПб.: Типографія Н. А. Лебедева, 1888. — С. 153. |
Ghost. — Oh, horrible! Oh, horrible! most horrible![1]Hamlet. Act I, Scene V. 80.[2]
Конкордій Архипелаговъ, воспитанникъ N—ской семинаріи, испытывалъ неизъяснимый трепетъ. Несмотря на свой колоссальный ростъ, соотвѣтственные мускулы, равно какъ и горловыя струны, вибраціей коихъ онъ потрясалъ своды городского собора, ради вящаго умиленія купечества и не малой гордости властей — не смотря на такія средства, при которыхъ, не обладая особой застѣнчивостью, можно избить ослиной челюстью полчища филистимлянъ — все-же онъ трепеталъ. Трепеща вступилъ онъ на подъѣздъ гостинницы, трепеща пряталъ въ карманы долгополаго хитона свои красные склизкіе пальцы, трепеща озирался, и тихо спросилъ у швейцара:
— Артистъ мѣстной драматической труппы, Иванъ Ивановичъ Крутогоровъ, здѣсь стоитъ?
Швейцаръ посмотрѣлъ на него не безъ недоумѣнія: онъ боялся принять его за «человѣка», но въ тоже время сомнѣвался, чтобы это былъ «баринъ».
— Семнадцатый номеръ, второй этажъ, по коридору, — лаконически отвѣтилъ онъ, показывая на лѣстницу бровями и глазами.
Конкордій Архипелаговъ весь встряхнулся, какъ мокрая собака, и началъ шагать своими необычайно-худыми и длинными ногами. Онъ безо всякаго усилія переставлялъ ихъ сразу ступеней черезъ пять, такъ что буфетный мальчишка, бѣжавшій навстрѣчу съ огромнымъ подносомъ, на которомъ стояло маленькое блюдце съ ломтикомъ лимона, — съ удивленіемъ прижался къ стѣнѣ и глядя на его ноги пробормоталъ:
— Ишь… ишь…
Въ коридорѣ втораго этажа Архипелаговъ остановился и окончательно упалъ духомъ. Онъ не рѣшался взяться за ручку ярко-вычищеннаго замка. Онъ, затаивъ дыханье, смотрѣлъ на фигурно-выписанную цифру номера, и чувствовалъ, какъ сердце его прыгаетъ. и рвется въ груди… «Ровно-бы архіерей на экзаменѣ по философіи», — невольно пришло ему въ голову.
Но нельзя-же стоять на посрамленіе проходящихъ. Надо войти. Ему припомнилась кротость царя Давида, Руѳь на нивѣ Вооза; онъ перекрестилъ себѣ пуговицу и скрипнулъ дверью.
Въ комнатѣ было накурено. На столѣ въ безпорядкѣ стояли вчерашнія бутылки, на донышкѣ которыхъ темнѣли остатки жидкостей, извѣстныхъ на Руси подъ именемъ иностранныхъ винъ. Грязный самоваръ, уставшій кипѣть, порою печально всхлипывалъ. Направо въ углу, у печки, стоялъ колоссальный сундукъ, а поверхъ него, на старыхъ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» были разостланы пестрыя принадлежности какого-то костюма, обшитаго сквернымъ позументомъ и еще болѣе скверной бахрамой. У стола, въ куцомъ сѣромъ пиджачкѣ, сидѣлъ невзрачный, взъершенный, коротенькій господинъ съ папиросой въ зубахъ, мастерившій какую-то необычайную шляпу. При входѣ гостя онъ оглянулся, — и гость тотчасъ сообразилъ, что это «онъ самъ».
— Имѣю честь рекомендоваться, — пролепеталъ онъ, прижимаясь спиной къ двери, — семинаристъ Конкордій Архипелаговъ…
Не смотря на слабо-трепещущій голосъ, и скромный видъ вошедшаго, Крутогоровъ сразу поднялся со стула — до того впечатлѣніе было грандіозно: — казалось, въ комнату вошелъ человѣкъ долго лежавшій подъ прессомъ, безконечно вытянувшійся кверху и книзу. При словѣ «Конкордій» — стаканъ звякнулъ въ унисонъ, и въ окнѣ что-то задребезжало даже…
— Чѣмъ могу служить? — спросилъ Крутогоровъ, и тотчасъ-же прибавилъ, — Прошу покорнѣйше садиться.
— Не изволилъ-ли вамъ говорить что либо обо мнѣ почтеннѣйшій Семенъ Александровичъ? — спросилъ Архипелаговъ, конфузливо глядя сверху на актера. Его ужасно стѣснялъ ростъ: кажется, чего-бы онъ не далъ въ эту минуту, чтобы умалиться.
— Нѣтъ, — съ недоумѣніемъ отвѣтилъ Крутогоровъ, — а что-съ?
— Почтеннѣйшій Семенъ Александровичъ говорили мнѣ, что передадутъ вамъ о моемъ страстномъ желаніи…
Онъ заикнулся, словно подавился.
— Нѣтъ, антрепренеръ мнѣ о васъ ничего не говорилъ.
— Запамятовали, — такъ-съ. Иначе и быть не можетъ. Они согласны-съ, а только вотъ позабыли… Они сказали, чтобы я непосредственно обратился къ вамъ, Иванъ Ивановичъ. Вы какъ артистъ, Иванъ Ивановичъ, какъ великій, можно сказать, артистъ, истолкователь, такъ сказать, Шекспира, — вы скорѣе можете судить, Иванъ Ивановичъ, — и сказать-съ: какъ и что-съ…
Иванъ Ивановичъ все-таки не понималъ:
— Вы, милѣйшій, мнѣ суть изложите.
— Дѣло идетъ о призра́кѣ, Иванъ Ивановичъ.
Иванъ Ивановичъ просилъ повторить это слово.
— О призра́кѣ, — невозмутимо повторилъ Архипелаговъ. — О призра́кѣ отца Гамлета… Семенъ Александровичъ говорили, что вы будете играть здѣсь Гамлета датскаго принца, и что необходимъ для этого призра́къ, и что у меня есть всѣ, съ позволенія сказать, средства для такого изображенія.
Крутогоровъ еще разъ окинулъ его взглядомъ съ ногъ до головы и рѣшилъ, что дѣйствительно, средства у него подходящія.
— А вы играли когда-нибудь? — спросилъ онъ.
— Не случалось, — съ сожалѣніемъ замѣтилъ семинаристъ.
— Да… Такъ это будетъ, пожалуй, затруднительно.
— Семенъ Александровичъ слышали, какъ я стихи читаю… Они очень умилились, и говорятъ: тебѣ-бы Шекспира…
— Ну, а вы не сконфузитесь?
— Помилуйте, — вѣдь на экзаменахъ-то хуже. — Опять-же Апостола читаемъ передъ губернаторомъ а тутъ до нѣкоторой степени въ гриммѣ призра́ка. Вѣдь полагаю, мнѣ въ натуральномъ видѣ выйти нельзя?
— Полагаю. Вамъ надо въ рыцарскомъ облаченіи…
Архипелаговъ радостно усмѣхнулся, и даже плечомъ повелъ, точно чувствуя на себѣ боевые доспѣхи.
— Это занятно-съ… Облаченіе картонное-съ?
— Не знаю-съ, — какое дадутъ. Не прикажете-ли папироску?
И оба закурили.
— Я долженъ васъ предупредить, — началъ Крутогоровъ, — что нѣкогда «Тѣнь» изображалъ самъ авторъ.
— Покойный Шекспиръ-съ?
— Да. Изъ этого вы можете заключить, какое значеніе онъ придавалъ роли. — Я тоже ей придаю значеніе.
При послѣднихъ словахъ артистъ такъ сморщился, состроилъ такое выраженіе лица, что не оставалось никакого сомнѣнія въ солидарности его съ Шекспиромъ.
— «Тѣнь» должна… какъ-бы вамъ это объяснить?.. Она должна поднять принца.
Архипелаговъ выразилъ нѣкоторое недоумѣніе.
— То есть, понимаете, — поспѣшилъ его собесѣдникъ, — поднять его духъ… Настроить его, дать камертонъ дальнѣйшей клятвѣ на мечѣ. Понятно?
— Это можно-съ. Голосъ глухой долженъ быть?
— Да, замогильный.
Архипелаговъ крякнулъ какъ-то и опять стекла дрогнули въ оконномъ переплетѣ.
— Это выйдетъ. Докладываю вамъ, что я, какъ чтецъ, стяжалъ въ нѣкоторомъ родѣ извѣстность по городу. Меня затрудняетъ проникновеніе слуховъ до начальства, касательно моего участія въ театральномъ представленіи. Все-же театръ-съ и носящій, такъ сказать, языческую маску… Я желаю предаться этому совершенно втайнѣ…
Голосъ его вдругъ дрогнулъ, точно онъ снова поперхнулся.
— И я, Иванъ Ивановичъ, — молящимъ тономъ заговорилъ онъ, — осмѣлился-бы попросить васъ не разглашать насчетъ этого событія. Это могло-бы повліять на дальнѣйшее мое прохожденіе курса. Но дѣйствительно сгораю отъ страсти къ сценѣ, Иванъ Ивановичъ. Мнѣ Семенъ Александровичъ предлагали въ прошломъ мѣсяцѣ играть, но я почелъ непристойнымъ участіе въ опереттѣ «Прекрасная Елена», хотя-бы и въ роли Ахиллеса: танцованіе и пѣніе не идетъ въ составъ моихъ предположеній…
Иванъ Ивановичъ согласился съ нимъ, сказавъ, что оперетта, — это временный нарывъ, который рано или поздно лопнетъ, и что послѣдствія такого нарыва могутъ быть ужасны: они могутъ заразить здоровое общественное тѣло.
О пріѣздѣ господина Крутогорова N—скія газеты давно уже́ трубили. Мѣстный «Листокъ» даже напечаталъ его біографію, гдѣ говорилось о томъ успѣхѣ, которымъ пользовался «истолкователь Шекспира и Шиллера» не только всюду по Россіи, но и въ столицахъ. Классическій репертуаръ у г. Крутогорова доминируетъ, говорилось въ «Листкѣ», и это слово доминируетъ — ужасно понравилось N—ской публикѣ: оно стало моднымъ, вошло въ разговоръ. Пріѣздъ Крутогорова состоялся въ заранѣе опредѣленный телеграммами часъ, и нѣсколько разочаровалъ собравшихся «почитателей таланта». Хотя сундукъ, прибывшій съ актеромъ, былъ великъ, за то онъ самъ ужасно плюгавъ и малъ ростомъ. Лицо его было съ отеками отъ выпивки и безсонныхъ ночей. Онъ выслушалъ на платформѣ вокзала привѣтствіе, которымъ его встрѣтилъ представитель печати, редакторъ «Листка» Ѳедоренко, и снисходительно замѣтилъ, что надѣется оправдать довѣріе общества. Но когда ему предложили завтракъ на вокзалѣ, онъ отказался, заявивъ, что къ «манифестаціямъ» онъ не привыкъ. Держалъ онъ себя довольно изолированно и гордо: дамъ, которыя сунулись было къ нему съ выраженіемъ сочувствія, онъ не допускалъ. Съ визитами ни къ кому не поѣхалъ, но навѣстилъ свою старую пріятельницу, купчиху Снѣжкову, супругу богатѣйшаго въ городѣ коммерсанта, пылавшую непреоборимой страстью ко всѣмъ артистамъ вообще, а къ трагикамъ по преимуществу. — «Листокъ» въ восхищеніи оповѣстилъ читателей, что артистъ выступаетъ въ «Гамлетѣ», этомъ величайшемъ твореніи англійскаго поэта. Говорили о Крутогоровѣ очень много, потому что слышали о немъ еще больше. Вообще ждали его дебюта съ нетерпѣніемъ.
Весьма понятенъ, въ силу вышесказаннаго, тотъ хладный трепетъ, который охватывалъ семинариста во время бесѣды съ истолкователемъ Шекспира. Когда Конкордій простился съ нимъ, вышелъ на улицу, и его обдуло свѣжимъ вѣтеркомъ, — тутъ только онъ нѣсколько опомнился. На душѣ его было свѣтло и радостно. Онъ даже останавливался порою и полною грудью вдыхалъ воздухъ. При переходѣ черезъ низкій деревянный мостъ, висѣвшій надъ оврагомъ и рѣчкой, онъ остановился, облокотился на перила и такъ долго смотрѣлъ на воду и травку, тамъ и сямъ прорывавшуюся сквозь ея поверхность, что вокругъ него даже начали собираться. Наконецъ онъ опомнился, и побѣжалъ къ Семену Александровичу съ радостнымъ извѣстіемъ, что «они» согласились.
Медлить нечего было: послѣзавтра шелъ «Гамлетъ». — Конкордію вручили крупно и скверно написанную тетрадь, заключавшую въ себѣ роль «Тѣни» по переводу господина Загуляева. Крутогоровъ былъ артистъ современный, какъ онъ самъ говорилъ — «человѣкъ нервовъ и рефлекса», почему и не могъ играть по одному переводу: одну сцену онъ игралъ по Загуляеву, другую по Полевому, третью по Кронебергу, четвертую по Вронченко. Даже отдѣльныя фразы онъ слѣплялъ какъ мозаику, по разнымъ переводамъ. — Онъ очень гордился этимъ мѣсивомъ и всегда говорилъ:
— Могу сказать, что такая обработка стоила мнѣ труда: я думаю, въ отношеніи добросовѣстности трактовки, никто за мной въ «Гамлетѣ» не угонится. Да и много-ли насъ, Гамлетовъ, теперь въ Россіи? Въ Одессѣ — Игнатьевъ-Козликовъ, въ Харьковѣ — Чаровниковъ, да въ Москвѣ, на казенной сценѣ — Онѣгинъ, — вотъ и всѣ.
Архипелаговъ училъ свой моноложище всю ночь на пролетъ, закутавшись въ простыню, сидя въ своей конурѣ, вымазавъ себѣ физіономію мѣломъ и вглядываясь однимъ глазомъ въ осколокъ зеркала, торчавшій на столѣ рядомъ съ огаркомъ. Къ сожалѣнію, онъ не могъ во всю силу читать роль, чтобы не перебудить товарищей. Его-бы квартирная хозяйка согнала моментально съ двора. Да при томъ, онъ скрывалъ почти отъ всѣхъ свое дерзкое предпріятіе.
Если-бы кто заглянулъ къ нему въ маленькое окно мезонина, — онъ непремѣнно изумился-бы необычайности картины. Конкордій сидѣлъ на табуретѣ и раскачивался длиннымъ тѣломъ взадъ и впередъ, бормоча роль и строя гримасы. Простыня бѣлыми складками драпировалась на немъ; — подъ простыней у него ничего не было, и поэтому худоба выдавалась еще рельефнѣе. Его шёпотъ глухо гудѣлъ по комнатѣ, какъ вѣтеръ въ трубѣ; кулаки судорожно сжимали тетрадь. Свѣчка неровно горѣла, пламя прыгало и мигало, за стѣной щелкали часы и храпѣлъ кто-то, — но онъ ничего не слышалъ…
Добился онъ того, что свой преступный пылъ |
О, какъ ясно ему рисовалась эта картина! Злой, ехидный родственникъ овладѣваетъ короной; благороднѣйшій принцъ, вмѣсто того, чтобы вступить на престолъ, терзается муками сомнѣній…
Ни разу данныхъ клятвъ ничѣмъ не нарушала, |
Слово «мерзавца» у него выходило особенно сильно, каждый разъ, когда онъ его произносилъ, въ углу товарищъ всхрапывалъ сильнѣе, и разъ даже спросилъ: «а?» Часы били и два, и три, пѣтухи запѣли, а онъ все зубрилъ:
…и вотъ |
Пѣтухи еще разъ запѣли, по улицамъ не было ни прохожихъ, ни проѣзжихъ. Въ комнатѣ стало холоднѣе, звѣзды стали блекнуть, и роль его какъ разъ подошла къ концу:
Свѣтящій червь уже́ блѣднѣетъ, возвѣщая, |
Онъ повалился на кровать, сунулъ ноги въ промежутки желѣзной рѣшетки (цѣликомъ онъ на постели не умѣщался) и захрапѣлъ съ остервенѣніемъ, съ сознаніемъ своего права на отдыхъ, и съ чистымъ сердцемъ.
Пришелъ онъ на репетицію такъ рано, что даже плотниковъ не было на сценѣ. Ходя по темнымъ и сырымъ закоулкамъ, онъ ощущалъ невольное благоговѣніе. Мрачный зѣвъ зрительной залы смутно чернѣлъ въ глубинѣ. Дрожь охватывала его, онъ сжималъ и безъ того смятую тетрадку, и все бурчалъ про себя: «о, страшно, страшно, страшно несказанно!»[7] — Онъ надѣялся такъ взять эту фразу, какъ не вытянуть и соборному протодіакону.
Наконецъ, начали собираться. Семенъ Александровичъ добродушно похлопалъ его и освѣдомился о здоровьѣ. Примадонна, игравшая Офелію и явившаяся въ шляпѣ съ цѣлымъ кустомъ мака, прищурившись спросила: «это что за цапля?» Крутогоровъ былъ далеко не такъ любезенъ, какъ у себя въ номерѣ: вдобавокъ онъ такъ морщился и потирался, словно у него были спазмы въ желудкѣ. Но желудокъ его былъ здоровъ, а это онъ хотѣлъ казаться передъ всѣми озабоченнымъ и очень талантливымъ.
Первая сцена, конечно, пропускалась — и призракъ являлся непосредственно принцу. Когда дѣло дошло до его выхода, Семенъ Александровичъ подскочилъ къ Крутогорову.
— Родной мой, а какъ намъ быть съ «Тѣнью»? люкъ что-то плохо дѣйствуетъ… даже можно сказать совсѣмъ не дѣйствуетъ, — ни взадъ, ни впередъ…
Крутогоровъ ужасно сморщился.
— Это жаль… Да, какъ-же вы, милѣйшій, не озаботились?.. Въ такомъ случаѣ… Пусть онъ за дерево зайдетъ что-ли… Какъ будто пропалъ… Нельзя-же за кулисы ему просто уйти… Или, во всякомъ случаѣ, вы хоть калоши ему резиновыя что-ли надѣньте, что-бъ не слышно было.
— У меня, Иванъ Ивановичъ, другая комбинація: если проложить рельсъ, да выкатить его на телѣжкѣ? Эффектецъ? Ась? Яко бы плыветъ по воздуху?..
Крутогоровъ потеръ себѣ лобъ.
— Идея недурна… Хоть я никогда не примѣнялъ такого способа передвиженія къ «Гамлету»… Да! прокатить его, такъ что за камнями и кустами не было-бы видно низа… Идея недурна…
— А сбоку электричествомъ дернуть?
— Да, это можно… Такъ и распорядитесь…
Онъ обратился къ Архипелагову и сказалъ.
— Начнемъ!
Тотъ кашлянулъ въ кулакъ, да такъ зычно, что Офелія подпрыгнула на скамейкѣ.
— Точно труба изъ апокалипсиса, — объяснилъ Семенъ Александровичъ.
Когда Архипелаговъ проговорилъ первую фразу: «взгляни мнѣ на лицо»[8], стѣны дрогнули, разговоры смолкли.
— Нѣтъ, послушайте, — это слишкомъ, — остановилъ его Крутогоровъ. — Такъ нельзя: вы публику испугаете. Скажите это вполголоса.
Онъ сказалъ вполголоса, но и это оказалось неудобнымъ, — пришлось съѣхать на четверть.
А въ четверть го́лоса вышло великолѣпно: это былъ такой могучій, такой низкій басъ, онъ такъ гудѣлъ въ пустомъ театрѣ, словно надъ сценой въ набатъ били. Читалъ стихи онъ чудесно, — чувства въ немъ была бездна; — когда онъ сказалъ:
Внимай, внимай, внимай, и если ты |
у него въ голосѣ зазвенѣли слезы. — Крутогоровъ объ одномъ только просилъ: «не повышайте го́лоса: не повышайте и выйдетъ дивно». — Зналъ онъ роль превосходно, — такъ что суфлеръ, сидѣвшій верхомъ на будкѣ, и ѣвшій мятныя лепешки, только покряхтывалъ. Ни одного замѣчанія не пришлось ему сдѣлать; Семенъ Александровичъ, тотъ даже руки кинулся ему пожимать. Архипелаговъ расцвѣлъ не хуже мака на шляпкѣ Офеліи.
Портной его пригласилъ примѣрить латы. Всякое вооруженіе оказывалось ему мало, и выглядѣло совсѣмъ игрушечнымъ. За то крошечная головка его положительно утопала въ широкомъ шлемѣ съ забраломъ и конской гривой. Шея упрямо вылѣзала изъ всѣхъ воротниковъ, какъ-бы они высоки ни были: пришлось навертѣть на нее всякаго тряпья, чтобы только прикрыть. Вмѣсто плаща дали ему кусокъ стараго неба, по краямъ котораго налѣпили изъ серебряной бумаги бордюрчики. Впечатлѣніе получилось странное, и во всякомъ случаѣ подходило къ представленію о выходцѣ съ того свѣта. Семенъ Александровичъ остался доволенъ, и велѣлъ только на спектаклѣ окутать его самымъ легкимъ газомъ, флеромъ, крепомъ, чтобы совсѣмъ получилась безформенная, неопредѣленная фигура.
Вообще Семенъ Александровичъ былъ очень доволенъ, тѣмъ болѣе, что Архипелаговъ игралъ у него за три рубля…
Нужно-ли говорить, въ какомъ волненіи находился Конкордій въ день спектакля? Онъ не могъ ничего ѣсть: передъ его глазами носилась величественная фигура покойнаго короля, которая вечеромъ поразитъ театръ. И этотъ король будетъ онъ! Онъ поразитъ!
Крутогоровъ тоже пріятно волновался. Онъ рѣшился въ этотъ вечеръ окончательно покорить коммерсантку Снѣжкову, какъ своимъ талантомъ, такъ и пластичностью движеній. Ему въ этомъ дѣлѣ именно долженъ былъ поспособствовать Архипелаговъ: воспользовавшись хорошей «Тѣнью», онъ рѣшился прибѣгнуть къ нѣкоторой мимикѣ, до сихъ поръ имъ не практикованной, и къ нѣкоторымъ градіознѣйшимъ позамъ, неотразимымъ по своей картинности. Потому-то онъ обратилъ особенное вниманіе на Архипелагова и гриммировалъ его самъ.
Вышло нѣчто ужасное! По блѣдно-мертвенному лицу проступили коричневыя пятна, глаза́ провалились, носъ необычайно бѣлѣлъ и выдвигался впередъ чуть не на четверть аршина. Когда Конкордій подошелъ къ зеркалу, его самого отбросило и онъ только пробормоталъ:
— Страховидно, весьма страховидно!
Но за то осмотръ телѣжки, назначенной для вывоза «Тѣни» на сцену, не мало смутилъ Крутогорова. Это была низенькая платформа, катившаяся по рельсамъ, отъ нея шла черезъ сцену веревка на простомъ блокѣ.
— Э-эхъ, — какъ-же безъ ворота, — сказалъ онъ, — вѣдь это толчки будутъ.
— Мы лёгонечко, — успокоилъ плотникъ. — Они говорятъ, что на ногахъ крѣпки.
— Все-таки на платформѣ надо упоръ сдѣлать. Палку прикрѣпите, что-ли…
— Когда же теперь, помилуйте, — занавѣсъ подымаютъ…
Крутогоровъ выругался и бросился къ Семену Александровичу.
— Дайте ему пику. Пусть онъ хоть о нее обопрется, чтобы упоръ былъ… Вѣдь это, чортъ знаетъ что!
Изъ кладовой, гдѣ лежалъ всякій бутафорскій хламъ, вытащили длиннѣйшую пику, съ какимъ-то еще значкомъ. Архипелаговъ поналегъ на нее, и сказалъ:
— Ничего, выдержитъ!
Предчувствіе близкой бѣды безпокоило Крутогорова. У него неотвязно вертѣлась въ головѣ мысль: что если «Тѣнь» отъ внезапнаго толчка упадетъ — этакая махинища рухнетъ! Архипелаговъ говоритъ, что онъ на конькахъ умѣетъ, — да вѣдь это все не то…
Однако занавѣсъ пришлось поднимать. Крутогоровъ закутался въ потертый бархатный плащъ и опустилъ грустный взглядъ долу; изрѣдка онъ его поднималъ, и встрѣчался взорами съ коммерсанткой Снѣжковой — Снѣжкова порывисто дышала, впившись въ бинокль. Ея пышная грудь и обнаженныя плечи трепетали, брильянты горѣли огнями на шеѣ. Даже вѣеръ что лежалъ у нея на колѣняхъ, привязанный серебрянымъ жгутомъ къ таліи, — и тотъ припрыгивалъ. Она чувствовала, что Крутогоровъ играетъ только для нея, для нея одной…
Весь монологъ онъ прочелъ, обращаясь къ ея ложѣ. И какъ онъ глядѣлъ, ахъ какъ онъ глядѣлъ на нее въ эти минуты! Сколько чувства, страсти было вложено въ него!.. И никому въ залѣ и въ голову не пришло, что принцъ въ это время думаетъ: «не сплоховала бы только подлецъ-тѣнь…»
Перемѣна декораціи. Театръ гремитъ. Аплодисменты. Аплодируютъ всѣ, даже дамы, — а Снѣжкова усерднѣе всѣхъ. Крутогоровъ посылаетъ ей спеціальный поклонъ. Онъ поразилъ ее въ самое сердце. Побѣда! Побѣда!
На сценѣ бьетъ полночь. Принцъ кутается отъ холода; за сценой вальсъ и пушечные выстрѣлы. Гамлетъ съ трепетомъ, украдкой посматриваетъ въ ту сторону, откуда долженъ выѣхать его покойный родитель Онъ съ ужасомъ думаетъ: «а что если телѣжку не смазали, и колеса будутъ пищать на каждомъ поворотѣ?..»
Но вотъ шепелявый Гораціо схватываетъ его за руку: «смотрите, принцъ, — идетъ!»[10]
Гамлетъ глянулъ, — и, дѣйствительно, въ ужасѣ опустился на землю.
Длинная, сухая, безформенно-сѣрая фигура, озаренная электричествомъ, приближалась къ нему. Она приближалась порывистыми толчками, по мѣрѣ того какъ плотники дергали за веревки. Что ни толчокъ, съ «Тѣнью» дѣлались судороги: она, соблюдая равновѣсіе, присѣдала, кланялась во всѣ стороны, балансировала то на одной ногѣ, то на другой, махая копьемъ, — ну словомъ мучилась отъ необычайныхъ страданій. Но лицо ея было мертвенно и безжизненно…
Это было дѣйствительно страшно. Крутогоровъ кое-какъ прочелъ свой монологъ, и приготовился къ рѣчи призрака…
Дошла очередь говорить ему… Призракъ крякнулъ, да такъ, что у бѣднаго принца волосы стали дыбомъ. Мало того, онъ отплюнулся въ сторону, и вытеревъ губы пробасилъ:
— Взгляни мнѣ на лицо!..[11]
Но принцъ не рѣшался взглянуть, тѣмъ болѣе, что сплошной хохотъ стоялъ въ залѣ… Онъ въ адскихъ мукахъ лежалъ у ногъ тѣни и ждалъ — скоро-ли, скоро-ли, скоро-ли конецъ!
А «Тѣнь» не смущалась нисколько, — она чудесно читала свой монологъ, все повышая и повышая голосъ почти до степени громоваго раската:
О, будьте прокляты преступные дары, |
Глаза́ при электричествѣ горѣли зловѣщимъ, фантастическимъ блескомъ… Въ театрѣ притихли, успокоились: за кулисами дарило безмолвіе, даже въ коридорахъ, въ швейцарскихъ слышны были могучіе перекаты. Въ первыхъ рядахъ раздавалось сдержанное «браво, браво!».
Но принцъ, лежа во прахѣ, думалъ объ одномъ: «Господи! опять его потянутъ, опять онъ закувыркается…»
…Прощай, прощай, прощай, —[13] |
гудѣло надъ нимъ —
И помни объ отцѣ, безвременно погибшемъ.[14] |
Плотникъ потянулъ веревку, «Тѣнь» внезапно присѣла, потомъ выпрямилась, крякнула, подалась впередъ, попала копьемъ въ дерево, покачнулась, поправила съѣхавшій шлемъ, и въ корчахъ поѣхала далѣе…
Все пропало! Театръ стоналъ отъ хохота… Хохотала до слезъ и коммерсантка Снѣжкова…
Примѣчанія[править]
- ↑ англ. Ghost. — Oh, horrible! Oh, horrible! most horrible! — Духъ. — О, ужасъ! ужасъ! ужасъ! Прим. ред.
- ↑ англ. Hamlet. Act I, Scene V. 80. — Гамлетъ, принцъ датскій. Актъ I, Сцена V. 80. Прим. ред.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты