Трагическое положение (По; Уманец)/ДО
| Трагическое положеніе. : «Блэквудовская» статья миссъ Психеи Зенобіи. |
| Оригинал: англ. A Predicament, 1838.. — Перевод опубл.: 1838. Источникъ: Необыкновенные разсказы и избранныя стихотворенiя въ переводѣ Льва Уманца. Съ иллюстрацiями. Типографiя Т-ва И. Д. Сытина въ Москвѣ. 1908. |
Трагическое положеніе.
[править]
Былъ тихій мягкій вечеръ, когда я однажды бродилъ по улицамъ славнаго города Эдина [2]. Толкотня и сутолока на улицахъ были ужасные. Мужчины разговаривали; женщины пронзительно вскрикивали; дѣти давились, свиньи визжали, телѣги скрипѣли, быки ревѣли, коровы мычали, лошади ржали, кошки мяукали, собаки танцовали. Да, танцовали! Да развѣ это возможно? Увы, подумалъ я, дни, когда я танцовалъ, миновали! Вѣчно такъ! Какой рой грустныхъ воспоминаній вѣчно и всегда вызываетъ въ душѣ генія, одареннаго созерцательными способностями и воображеніемъ, особенно если онъ подвергается постоянному, вечному, непрестанному, горькому, раздражающему, продолжительному и, если могу позволить себѣ такъ выразиться, продолженному, да, продолженному и продолжающему, горькому, мучительному, тревожному, и, если позволено воспользоваться такимъ выраженіемъ, очень тревожному вліянію яснаго, богоподобнаго, небеснаго, возвышающаго и возвышеннаго, очищающаго дѣйствія того, что можно, совершенно справедливо, назвать самой завидной — нѣтъ! самой благотворно-прекрасной, самой восхитительно-эѳирной и самой милой вещью (прости мнѣ читатель!) въ мірѣ… Но чувства моя всегда увлекаютъ меня. Въ такомъ настроеніи, повторяю, какой рой воспоминаній вызывается пустякомъ! Собаки танцовали! Я — я не могла! Онѣ радостно прыгали и скакали, я плакала и громко рыдала. Трогательное обстоятельство! Оно непремѣнно напомнитъ читателю это прелестное мѣсто, относящееся къ гармоніи вещей, вначалѣ третьяго тома прекрасной и почтенной китайской повѣсти «Че-пух-а».
Въ моей одинокой прогулкѣ по городу у меня было два скромныхъ, но чудныхъ товарища: Діана, мой пудель, прелестнѣйшее изъ созданій, съ пучкомъ шерсти надъ глазомъ и голубой лентой, повязанной по-модному вокругъ шеи. Діана была не больше пяти дюймовъ ростомъ, но голова ея была нѣсколько больше тѣла; ея очень коротко обрубленный хвостъ придавалъ интересному животному видъ оскорбленной невинности, вслѣдствіе чего всѣ чувствовали къ нему расположеніе.
А Помпей, мой негръ Помпей! Милый Помпей! Какъ мнѣ забыть тебя! Я шла подъ руку съ Помпеемъ. Онъ былъ трехъ футовъ ростомъ (я люблю точность), и лѣтъ семидесяти или восьмидесяти. Онъ былъ кривоногъ и тученъ. Ротъ его нельзя было назвать маленькимъ, а уши короткими. Зубы же его сверкали какъ жемчужины, а большіе глаза на выкатѣ восхитительно бѣлѣли. Природа не одарила его шеей, а ладыжки поместила (какъ обыкновенно у его расы) посерединѣ верхней части ноги. Костюмъ его былъ поразительно простъ. Его единственную одежду составляли галстукъ дюймовъ десяти шириной и почти новое драповое пальто, прежде служившее высокому, полному и знаменитому доктору Денеггрошъ. Пальто было хорошее, хорошо скроенное, хорошо сшитое, почти новое. Помпей поддерживалъ его на ходу обѣими руками.
Наша компанія состояла изъ трехъ лицъ, и съ двумя изъ нихъ читатель уже знакомъ. Но было еще третье: и это третье была я. Я — синьора Психея Зенобія. Я не Сьюки Сноббсъ. Внѣшность у меня внушительная. При достопамятномъ событіи, о которомъ идетъ рѣчь, я была одѣта въ красное атласное платье и небесно-голубую бедуинку. Костюмъ былъ отдѣланъ зелеными аграфами и семью граціозными оборками изъ оранжевыхъ аврикулъ. Такимъ образомъ, я была третьей въ компаніи. Такъ говорятъ, что первоначально было всего три фуріи: Мельти, Нимми и Хетти. — Размышленіе, память и игра на скрипкѣ [3].
Опираясь на руку любезнаго Помпея и въ сопровожденіи Діаны, слѣдовавшей на почтительномъ отдаленіи, я шла по одной изъ многолюдныхъ и очень пріятныхъ улицъ Эдина. Вдругъ передъ нами показалась церковь — готическій соборъ, обширный, почтенный, съ высокой колокольней, уходившей въ самое небо. Какое безуміе вдругъ овладѣло мной? Зачѣмъ я бросилась навстречу своей судьбѣ? Меня охватило непреодолимое желаніе взобраться на головокружительную высоту и оттуда окинуть все огромное пространство города. Дверь собора была гостепріимно открыта. Судьба взяла верхъ. Я вошла подъ величественные своды. Гдѣ былъ тогда мой ангелъ-хранитель? Если действительно такіе ангелы существуютъ. Если? Зловѣщее слово! Какой міръ тайнъ, неизвѣстности и сомнѣнія заключается въ этихъ немногихъ буквахъ. Я вошла подъ величественные своды! Вошла и безъ вреда своимъ оранжевымъ оборкамъ прошла порталъ и вошла въ притворъ. Такъ, говорится, великая рѣка Альфредъ протекала подъ моремъ, не сливаясь съ нимъ и не заливаемая имъ.
Мнѣ казалось, что лѣстницѣ не будетъ конца. Кругомъ! Да, ступени вились все кругомъ и кругомъ, все выше и выше, такъ что, наконецъ, и я, и догадливый Помпей, на руку котораго я опиралась съ довѣрчивостью первой привязанности, мы оба начали подозрѣвать, что верхній конецъ этой длинной спиральной лѣстницы былъ случайно, а можетъ-быть, и нарочно, снятъ. Я остановилась, чтобы перевести духъ, и въ эту минуту случилось происшествіе, слишкомъ достопамятное въ моральномъ и метафизическомъ смыслѣ, чтобы пройти его молчаніемъ. Мнѣ показалось, я даже была вполнѣ увѣрена! Я не могла ошибиться! Нѣтъ!.. Я уже нѣсколько минутъ съ безпокойствомъ наблюдала за движеніями моей Діаны: Діана зачуяла крысу! Я тотчасъ же обратила вниманіе Помпея на это обстоятельство и онъ — онъ согласился со мной. Уже не оставалось мѣста для сомнѣнія. Діана почуяла крысу! Небо, забуду ли я когда-нибудь волненіе этой минуты? Увы! Гдѣ же послѣ того человѣческій разсудокъ, которымъ мы такъ кичимся? Крыса! Она была здѣсь, т.-е. гдѣ-нибудь недалеко. Діана почуяла крысу. Я же не чуяла ничего! Такъ говорятъ, что нѣкоторыя особы находятъ пріятный и сильный запахъ въ прусскомъ ирисѣ, между тѣмъ какъ для другихъ онъ не имѣетъ никакого запаха.
Наконецъ мы преодолѣли лѣстницу: между нами и вершиной оставалось всего три или четыре ступени. Мы все поднимались, и оставалась всего одна ступень. Одна ступень! Одна маленькая, маленькая ступенька. Сколько человѣческаго счастья или горя зависитъ часто отъ такой ступеньки на лѣстницѣ человѣческой жизни! Я подумала о себѣ, потомъ о Помпеѣ, а потомъ о таинственной и необъяснимой судьбѣ, окружающей насъ. Я подумала о Помпеѣ — увы! — подумала о любви! Подумала о тѣхъ шаткихъ ступеняхъ, на которыя часто вступала, и, можетъ-быть, опять вступлю, и рѣшила быть осторожнѣе, сдержаннѣе. Оставивъ руку Помпея, я безъ его помощи поднялась на последнюю остававшуюся ступень и вышла на площадку колокольни. Пудель не отставалъ отъ меня. Одинъ Помпей не поспѣвалъ за нами. Стоя на верху лѣстницы, я ободряла его. Онъ протягивалъ ко мнѣ руки и при этомъ, къ несчастью, выпустилъ полы своего пальто, которыя до того крѣпко держалъ. Неужели боги никогда не перестанутъ преслѣдовать насъ? Пальто упало, и Помпей запутался одной ногой въ волочившуюся полу его. Онъ споткнулся и упалъ: такое слѣдствіе было неизбѣжно. Онъ упалъ ничкомъ, ударившись своей проклятой головой мнѣ… въ грудь и сваливъ меня съ ногъ, такъ что я растянулась на жесткомъ, грязномъ, отвратительномъ полу колокольни. Но моя месть была быстра, вѣрна и полна. Схвативъ его руками за его войлокъ, я вырвала большой клокъ черной курчавой шерсти и отшвырнула прочь съ выраженіемъ полнаго презрѣнія. Я упала между веревками колоколовъ и не вставала. Помпей всталъ и не сказалъ ни слова. Но онъ жалобно взглянулъ на меня своими круглыми глазами и вздохнулъ. О, боги, этотъ вздохъ! Онъ запалъ мнѣ въ душу. А волосы, эта шерсть? Если бъ я могла достать этотъ пучокъ шерсти, я омочила бы его слезами въ знакъ сожалѣнія. Но — увы! — я уже не могла достать его. Когда онъ качался на веревкахъ колокольни, онъ казался мнѣ живымъ. Мнѣ казалось, что шерсть стала дыбомъ отъ негодованія. Такъ говорятъ, что явское растеніе гаппидэнди, Флосъ Аэрисъ приноситъ красивый цвѣтокъ, который живетъ, если растеніе вырвать съ корнемъ. Туземцы привѣшиваютъ его на веревкахъ и любуются имъ въ продолженіе многихъ лѣтъ.
Мы помирились и стали отыскивать отверстіе, черезъ которое можно бы взглянуть на Эдину. Оконъ не было. Свѣтъ проникалъ въ мрачное помѣщеніе черезъ единственное квадратное отверстіе, около фута въ діаметрѣ, находившееся на высотѣ семи-восьми футовъ отъ полу. Но чего не добьется энергія истиннаго генія? Я рѣшила добраться до отверстія. Тутъ была масса колесъ, шестерней и другихъ кабалистическаго вида инструментовъ, загораживавшихъ дыру, а черезъ нее проходилъ желѣзный стержень часового механизма. Между колесами и стѣной, гдѣ находилось отверстіе, и могла съ трудомъ протискаться, но я была воодушевлена отчаянной рѣшимостью и положила добиться своего. Я подозвала Помпея.
— Видишь это отверстіе, Помпей? Мнѣ хочется выглянуть въ него. Постой тутъ, подъ самой дырой. Протяни руку, вотъ такъ, а я влѣзу на нее. Ну, теперь другую, съ помощью ея я вскочу тебѣ на плечи.
Онъ сдѣлалъ все, какъ я ему приказывала, и, влѣзши къ нему на плечи, я увидала, что могу легко просунуть голову и шею черезъ отверстіе. Видъ былъ великолѣпный. Я только остановилась на минуту, чтобъ приказать Діанѣ держаться тихо, и сказать Помпею, что буду осторожна и постараюсь, чтобъ ему было какъ можно легче держать меня. Я сказала, что буду нѣжна къ его чувствамъ, какъ бифштексъ. Проявивъ такимъ образомъ справедливость къ своему вѣрному другу, я вся отдалась восхищенію пейзажемъ, разстилавшимся передъ моими глазами.
Однако на этомъ предметѣ я не стану останавливаться. Я не стану описывать городъ Эдинбургъ. Кто не бывалъ въ городѣ Эдинбургѣ, классическомъ Эдинѣ? Я ограничусь только описаніемъ прискорбнаго происшествія, случившагося со мною. Удовлетворивъ въ извѣстной степени своему любопытству относительно пространства, положенія и общаго вида города, я успѣла разсмотрѣть церковь, въ которой находилась, и изящную архитектуру колокольни. Я замѣтила, что отверстіе, черезъ которое я просунула голову, находилось въ циферблате гигантскихъ часовъ, и съ улицы, вѣроятно, имѣло видъ дырочки для ключа, какія бываютъ у французскихъ часовъ. Безъ сомнѣнія, оно предназначалось для того, чтобы часовщикъ могъ просунуть черезъ него руку, переводя стрѣлки часовъ изнутри, если въ томъ встретится надобность. Я также съ изумленіемъ замѣтила огромные размѣры этихъ стрѣлокъ, меньшая изъ которыхъ имѣла не менѣе десяти футовъ длины и въ самомъ широкомъ мѣстѣ от восьми до девяти дюймовъ ширины. Стрѣлки, очевидно, были изъ крѣпкой стали съ острыми краями. Замѣтивъ эти особенности, и нѣкоторыя другія, я снова обратила свой взоръ на чудный видъ внизу и скоро погрузилась въ его созерцаніе.
Меня вывелъ изъ него голосъ Помпея, объявившего, что онъ не въ состояніи выдерживать болѣе и проситъ меня покорнѣйше сойти. Требованіе было не благоразумное, и я объяснила ему это въ нѣсколько пространной рѣчи. Онъ отвѣчалъ, но, очевидно, не понимая моихъ взглядовъ на предметъ. Я, конечно, разсердилась и напрямикъ объявила ему, что онъ дуракъ, косоглазый невѣжда, что его мысли просто — какъ у безсмысленнаго быка — а слова — чепуха. Повидимому, онъ удовлетворился этимъ, и я продолжала свое созерцаніе.
Прошло, можетъ-быть, около получаса послѣ этого перерыва, и я была поглощена божественнымъ видомъ, разстилавшимся подо мной, какъ меня заставило вздрогнуть что-то очень холодное, слегка дотронувшееся до моего затылка. Излишне прибавлять, какъ я испугалась. Я знала, что Помпей у меня подъ ногами, а Діана, согласно моему строгому приказанію, сидитъ въ углу башни. Что это могло быть? Увы! Я слишкомъ скоро узнала это. Повернувъ осторожно голову въ бокъ, я замѣтила, къ своему ужасу, что огромная, блестящая, похожая на мечъ, минутная стрѣлка часовъ въ своемъ движеніи опустилась мнѣ на шею. Я поняла, что нельзя терять ни секунды, и сразу рванулась назадъ. Но уже было поздно. Не было возможности высвободить голову изъ страшной ловушки, въ которую я попала и которая съ ужасающей быстротой становилась все тѣснѣе и тѣснѣе. Нельзя описать всего ужаса этой минуты. Я вскинула руки, пытаясь изо всѣхъ силъ поднять тяжелую желѣзную полосу. Это было все равно, что пытаться приподнять самый соборъ. Она опускалась все ниже и ниже. Я кричала, чтобы Помпей помогъ мнѣ, но онъ сказалъ, что я обидѣла его, назвавъ косоглазымъ невѣждой. Я звала Діану, но она только отвѣчала: «боу-оу-оу», объясняя, что я «не велѣла ей ни подъ какимъ видомъ выходить изъ угла» Такимъ образомъ отъ моихъ спутниковъ мнѣ нечего было ждать помощи.
Между тѣмъ ужасный, тяжелый «серпъ времени» (теперь я только понимаю все глубокое значеніе этого литературнаго оборота) не останавливался и, повидимому, не собирался останавливаться. Онъ опускался все ниже и ниже. Онъ уже вонзился на полдюйма своимъ острымъ концомъ въ мое тѣло, и сознаніе у меня начало путаться. Одну минуту мнѣ казалось, что я въ Филадельфіи съ красивымъ докторомъ Денеггрошъ, а затѣмъ въ кабинетѣ м-ра Блэквуда, выслушивая его неоцѣненныя наставленія. Потомъ на меня нахлынули свѣтлыя воспоминанія давно прошедшаго счастливаго времени, и я думала о томъ счастливомъ періодѣ, когда міръ не былъ пустыней, а Помпей такимъ жестокосердымъ.
Тиканье механизма забавляло меня. Говорю: «забавляло», потому что мои ощущенія граничили теперь съ полнымъ счастьемъ, и самый пустякъ доставлялъ мнѣ удовольствіе. Неумолкаемое тикъ-такъ, тикъ-такъ часовъ казалось моему слуху самой мелодической музыкой и даже напоминало мнѣ пріятныя проповѣдническія разглагольствованія д-ра Пустозвона. На циферблатѣ были огромныя цифры; какой онѣ имѣли умный, разумный видъ! И вдругъ онѣ начали отплясывать мазурку, и, кажется, именно цифра V исполнила ее, къ моему особенному удовольствію. Очевидно, она была дама, получившая хорошее воспитаніе. Въ ея манерахъ не было ничего крикливаго, порывистаго. Она изумительно выдѣлывала пируэты, вертясь на своемъ остромъ концѣ. Я попыталась было предложить ей стулъ, потому что она, по-видимому, утомилась; но только тутъ вполнѣ поняла свое отчаянное положеніе. Да, отчаянное! Стрѣлка врѣзалась мнѣ въ шею на два дюйма. Я начала чувствовать нестерпимую боль. Я молила о смерти, и въ эту мучительную минуту невольно повторяла чудные стихи поэта Мигуэля де-Сервантеса:
Vanny Buren, tan escondida
Query no te senty venny
Pork and pleasure, delly morry
Nommy, torny, darry, widdy![4]
Но меня ожидало новое несчастье, и такое, отъ котораго могли бы расшататься самые крѣпкіе нервы. Отъ тяжелаго давленія стрѣлки глаза мои положительно выходили изъ орбитъ. Въ то время, какъ я раздумывала, какимъ образомъ мнѣ обойтись безъ нихъ, одинъ изъ нихъ прямо вывалился у меня изъ орбиты и, покатившись по крышѣ колокольни, попалъ въ водосточный желобъ, проходившій по карнизу. Потеря моего глаза была не такъ чувствительна какъ обидно было выраженіе дерзкой независимости, съ которой онъ смотрѣлъ на меня, выкатившись. Онъ лежалъ въ желобѣ у меня подъ носомъ, и его поведеніе было бы смѣшно, если бы не было такъ отвратительно. Никогда я еще не видала такого подмигиванія!
Такое поведеніе моего глаза въ желобѣ возмущало меня своей дерзостью и позорной неблагодарностью, но было также крайне неприлично въ виду симпатіи, всегда существовавшей между обоими глазами одной и той же головы, хотя они и стояли далеко одинъ отъ другого. Мнѣ пришлось тоже волей-неволей подмигивать, отвѣчая негодяю, лежавшему у меня подъ носомъ. Впрочемъ, я скоро почувствовала облегченіе: и второй мой глазъ выскочилъ. Падая, онъ покатился по тому же направлению, какъ первый (очень возможно, что тутъ былъ заговоръ). Оба вмѣстѣ выкатились изъ желоба, и, говоря по правдѣ, я была рада, что избавилась отъ нихъ.
Стрѣлка уже врѣзалась мнѣ въ шею на четыре съ половиной дюйма, и оставалось прорѣзать только тонкій слой кожи. Я ощущала такое счастье, сознавая, что—самое позднѣе — черезъ несколько минутъ освобожусь отъ своего непріятнаго положенія. И мое ожиданіе не вполнѣ обмануло меня. Ровно двадцать пять минуть шестого пополудни большая минутная стрѣлка подвинулась въ своемъ ужасномъ ходѣ настолько, что перерѣзала небольшой остатокъ кожи на моей шеѣ. Мнѣ вовсе не было жаль, что голова моя, причинявшая мнѣ столько хлопотъ, наконецъ, совершенно разсталась съ туловищемъ. Она сначала покатилась по крышѣ, потомъ задержалась на секунду въ желобѣ и, наконецъ, однимъ скачкомъ очутилась на улицѣ.
Откровенно признаюсь, что мои чувства были очень страннаго, мало того, самаго непонятнаго, таинственнаго характера. Я чувствовала себя и здѣсь и тамъ въ одно и то же время. Въ моей головѣ я воображала себѣ, что я годовой настоящая синьора Психея Зенобія, а съ другой стороны, была убѣждена, что я, тѣло, — настоящая я сама. Чтобъ выяснить свои мысли по этому предмету, я ощупала въ карманѣ табакерку, но намѣреваясь, вынувъ ее, воспользоваться ея пріятнымъ содержимымъ, тотчасъ же замѣтила свою собственную несостоятельность. Тогда я бросила табакерку внизъ, къ своей головѣ. Она съ удовольствіемъ взяла понюшку и наградила меня въ благодарность улыбкой. Послѣ того она обратилась ко мнѣ съ рѣчью, которую, за отсутствіемъ ушей, я съ трудомъ могла расслышать. Однако я поняла, что она удивлялась, какъ это я желаю остаться въ живыхъ при такихъ обстоятельствах. Въ заключительной фразѣ она привела благородныя слова Аріосто:
Il pover hommy che non sera corty
And have a combat tenty erry morty;[5]
Сравнивая меня такимъ образомъ съ героемъ, который, не замѣтивъ въ пылу битвы, что умеръ, продолжаетъ сражаться съ безпримѣрной храбростью. Теперь уже ничто не мѣшало мнѣ спуститься съ моей высоты, и я это сдѣлала. Что особенно поразило Помпея въ моей наружности, я до сихъ поръ не знаю. Только онъ растянулъ ротъ до ушей, зажмурилъ глаза, будто желая раздавить вѣками орѣхъ, наконецъ, сбросивъ свое пальто, онъ пустился бѣжать внизъ по лѣстницѣ и исчезъ. Я прокричала ему вслѣдъ гнѣвныя слова Демосѳена:
«Эндрю О'Ѳлегеѳонъ, ты, правда, спѣшишь убѣжать» [6]
и затѣмъ обратилась къ своему сокровищу, одноглазой, косматой Діанѣ. Увы! Какое ужасное зрѣлище поразило меня! Не крысу ли я увидала, удирающую въ свою нору? Неужели то были косточки моего любимца, съѣденнаго чудовищемъ? Боже! Что же узрѣла? Не духъ ли это, простившійся съ тѣломъ; не тѣнь, не призракъ ли моей любимой собачки, который я увидала сидящимъ такъ грустно въ углу? Слышите! Она заговорила и, — небо! — на нѣмецкомъ языкѣ Шиллера:
Unt stubby duk, so stubby dun
Duk she! duk she!..[7]
И не справедливы ли — увы! — ея слова:
И если умеръ я, то умеръ
За тебя… за тебя!
Милое созданіе! Она пожертвовала собой ради меня. Безъ собаки, безъ негра, безъ головы, что теперь оставалось бѣдной синьорѣ Психеѣ Зенобіи? Увы! Ничего.
Я кончилъ.
- ↑ «Сборникъ Блэквуда» былъ одинъ изъ наиболѣе извѣстныхъ американскихъ журналовъ.
Разсказъ этотъ — сатира на американскихъ писательницъ, которыхъ во время Поэ расплодилось очень много, и произведенія которыхъ читались нарасхватъ несмотря на явно безсмысленное содержаніе многихъ изъ нихъ. Поэ не разъ возвращается къ этой темѣ, и подъ видомъ миссъ Психеи Зенобіи отъ него достается всѣмъ писательницамъ, отличающимся не талантомъ, но плодовитостью. - ↑ Эдинбургъ.
- ↑ Желаніе блеснуть ученостью, показывающее невѣжество писательницы.
- ↑ Наборъ словъ, не имѣющихъ ровно никакого смысла, только по звуку напоминающихъ испанскія слова.
- ↑ Смѣсь итальянскихъ словъ съ англійскими, къ которымъ придѣланы итальянскія окончанія.
- ↑ Естественно, что эти слова Демосѳену принадлежать не могутъ: поэтесса перемѣшала имена.
- ↑ Совершенная безсмыслица; слова подобраны, по звуку походящія на нѣмецкія.