Наша первая ночь. — Подъ покрышкой. — Вопль о помощи. — Какъ преодолѣть упрямство чайника. — Ужинъ. — Какъ достигнуть добродѣтели. — Требуется необитаемый островъ со всѣми удобствами! Желательно въ Тихомъ океанѣ. — Забавное приключеніе съ отцомъ Джорджа. — Безсонная ночь.
Гаррисъ и я начинали думать, что Белль-Уэйрскій шлюзъ исчезъ такимъ же образомъ. Джоржъ тянулъ лодку до Стенса, а затѣмъ мы смѣнили его, и намъ показалось, что мы тащимъ грузъ въ пятьдесять тоннъ и прошли сорокъ миль. Въ половинѣ седьмого мы были уже на мѣстѣ, усѣлись въ лодку и направились на веслахъ вдоль лѣваго берега, высматривая мѣстечко, гдѣ бы высадиться.
Сначала мы хотѣли остановиться у острова Magna-Charta, гдѣ рѣка протекаетъ по красивой зеленой долинѣ и раздѣляется на живописные рукава и заводи. Но это было утромъ, а теперь, вечеромъ, у насъ совсѣмъ пропала охота къ живописнымъ ландшафтамъ. Мы вовсе не интересовались ландшафтами. Мы интересовались лишь ужиномъ и постелью.
Какъ бы то ни было, мы добрались до мѣста — оно называется „мѣстомъ пикниковъ“ — и причалили въ заливчикѣ, подъ огромнымъ вязомъ, къ корнямъ котораго привязали лодку.
Мы было хотѣли приняться за ужинъ (отъ чая отказались, чтобы не терять времени), но Джорджъ протестовалъ. Онъ заявилъ, что намъ слѣдуетъ натянуть покрышку, пока не совсѣмъ стемнѣло. Потомъ, кончивъ работу, можно будетъ поужинать.
Оказалось, что натянуть покрышку гораздо затруднительнѣе, чѣмъ мы думали. Въ теоріи это казалось такъ просто. Вы берете пять стальныхъ прутьевъ, укрѣпляете ихъ надъ лодкой, натягиваете на нихъ парусину, прикрѣпляете ее къ бортамъ, — въ десять минутъ все готово.
Но мы обсчитались.
Мы взялись за прутья и принялись укрѣплять ихъ въ спеціально для того сдѣланныхъ углубленіяхъ. Намъ и въ голову не приходило, что это опасная работа; но теперь, вспоминая о ней, я удивляюсь, какъ могъ хоть одинъ изъ насъ остаться въ живыхъ. Это были не прутья, а черти. Во-первыхъ, они вовсе не хотѣли входить въ углубленія, и намъ пришлось втискивать ихъ и налегать на нихъ изо всей силы, и даже вколачивать ихъ багромъ; а когда удалось вколотить, — оказалось, что прутья вовсе не подходятъ къ углубленіямъ и выскакиваютъ вонъ.
Но выскакиваютъ именно въ ту минуту, когда мы перестаемъ съ ними возиться, и норовятъ зацѣпить насъ, выбросить въ воду и утопить. Крючками, которые имѣются у нихъ на серединѣ, они задѣваютъ насъ за самыя чувствительныя мѣста, а когда вы возитесь съ однимъ концомъ, другой выпрямляется и хлопаетъ васъ по лбу.
Наконецъ, мы кое-какъ справились съ ними и принялись натягивать парусину. Джорджъ развернулъ ее и прикрѣпилъ къ носу лодки. Гаррисъ стоялъ посерединѣ, чтобы принять парусину отъ Джорджа и передать мнѣ, а я стоялъ на кормѣ. Она не скоро дошла до меня. Джорджъ быстро справился съ своей задачей, но для Гарриса это было незнакомое дѣло, и онъ запутался въ парусинѣ.
Какъ это случилось, — онъ и самъ не могъ разсказать; но такъ или иначе, онъ ухитрился, послѣ нечеловѣческаго напряженія, совершенно завернуться въ нее. Разумѣется, онъ дѣлалъ отчаянныя усилія, чтобы выбраться на свободу — свобода прирожденное право всякаго британца — и при этомъ зацѣпилъ Джорджа; тотъ упалъ, и, проклиная Гарриса, тоже запутался въ парусинѣ.
Въ то время я не зналъ этихъ подробностей. Я совершенно не понималъ, въ чемъ дѣло. Я стоялъ честно, благородно на кормѣ и ждалъ, пока мнѣ не перебросятъ конецъ покрышки, а Монморанси стоялъ рядомъ со мной и тоже ждалъ. Мы оба видѣли, что парусина крутится, но думали, что такъ это и нужно, и не вмѣшивались.
Мы слышали глухіе голоса, раздававшіеся изъ-подъ покрышки, и по интонаціи ихъ заключали, что наши друзья недовольны своей работой, но это только заставляло насъ ждать, пока дѣло не выяснится.
Между тѣмъ дѣла, повидимому, шли все хуже и хуже. Внезапно изъ-подъ покрышки высунулась голова Джорджа и проговорила:
— Да помогите же намъ, чортъ васъ дери совсѣмъ! Видитъ, что мы задыхаемся, и стоитъ, какъ чучело!..
Я никогда не остаюсь глухимъ къ просьбамъ о помощи. Итакъ, я поспѣшилъ къ нимъ и помогъ имъ освободиться — и во-время, потому что Гаррись совсѣмъ почернѣлъ.
Провозившись еще съ полчаса, мы справились съ дѣломъ и принялись за ужинъ. Мы поставили чайникъ на спиртовую кухню на носу, а сами отошли на корму и занялись другими приготовленіями къ ужину.
Это единственный способъ заставить чайникъ кипѣть на рѣкѣ. Если онъ замѣтитъ, что вы сидите надъ нимъ и ждете, онъ никогда не закипитъ. Вы можете сразу приниматься за ужинъ, точно у васъ вовсе нѣтъ чая. Вамъ лучше даже совсѣмъ не оглядываться на чайникъ. Тогда онь скоро закипитъ, и вамъ останется только заварить чай.
Слѣдуетъ также — если вы торопитесь — громко говорить другъ другу, что вы не хотите чая, что вы вовсе не будете пить чай. Вы подходите ближе къ чайнику, чтобы онъ слышалъ ваши слова, и кричите: „Я не хочу чаю, а вы, Джорджъ?“, на что Джорджъ отвѣчаетъ вамъ такъ же громко: „О, я терпѣть не могу чай; онъ вреденъ для желудка; выпьемъ лучше лимонаду!“. Слушая это, чайникъ живо начинаетъ кипѣть.
Мы пустили въ ходъ эту безобидную хитрость, и въ результатѣ все было готово въ свое время. Тогда мы зажгли фонарь и усѣлись ужинать.
Мы были голодны, какъ собаки.
Въ теченіе тридцати пяти минутъ тишина, царившая на рѣкѣ, оглашалась только стукомъ ножей и вилокъ да мѣрнымъ чавканьемъ четырехъ паръ челюстей. По истеченіи этого времени Гаррисъ сказалъ: „Ага!“, выпрямилъ лѣвую ногу и подогнулъ подъ себя правую.
Спустя пять минутъ, Джорджъ сказалъ „Ага!“ и выбросилъ свою тарелку на берегъ, а еще черезъ три минуты Монморанси проявилъ первые признаки довольства судьбой, повернулся на спину и заболталъ ногами, а затѣмъ и я сказалъ „Ага!“ и стукнулся головой о стальной обручъ, но не обратилъ на это вниманія, — даже не выбранился.
Какъ пріятно быть сытымъ, какъ ты доволенъ тогда самимъ собою и міромъ! Свѣдущіе люди утверждаютъ, что чистая совѣсть доставляетъ счастье и спокойствіе; но тотъ же результатъ можетъ быть достигнутъ съ меньшими издержками и усиліями при помощи полнаго желудка. Плотный, питательный ужинъ дѣлаетъ человѣка такимъ кроткимъ, великодушнымъ, благороднымъ, снисходительнымъ.
Удивительная вещь эта зависимость нашего интеллекта отъ пищеварительныхъ органовъ. Мы не можемъ ни работать, ни думать безъ позволенія желудка. Онъ управляетъ нашими чувствами, нашими страстями. Послѣ яицъ и ветчины онъ командуетъ: „Работай!“; послѣ бифштекса и портера: „Спи“; послѣ крѣпкаго чая (двѣ ложечки на чайникъ и кипятить не болѣе трехъ минутъ) онъ обращается къ вашему мозгу: „Ну-ка, покажи свою прыть! Будь глубокъ, нѣженъ, краснорѣчивъ; вникай въ природу и въ жизнь, разверни свои мощныя крылья и воспари надъ суетнымъ міромъ въ безпредѣльныя сферы — къ пылающимъ звѣздамъ и вратамъ вѣчности!“; послѣ горячихъ гренковъ онъ говоритъ: „Не мысли, не чувствуй; уподобься безсловесному животному, безъ страха и надежды, безъ любви и мечты“. Наконецъ, послѣ водки, принятой внутрь въ достаточномъ количествѣ, онъ восклицаетъ:
— Теперь мели вздоръ, выкидывай нелѣпыя штуки на потѣху товарищамъ, одурѣй, издавай нечленораздѣльные звуки заплетающимся языкомъ и покажи, что за жалкое созданіе человѣкъ, умъ и воля котораго потоплены въ стаканѣ спирта, точно котята въ лужѣ.
Мы — вѣрные, усердные рабы желудка, не заботьтесь о добродѣтели, друзья мои: слѣдите лучше за желудкомъ и ухаживайте за нимъ усердно и тщательно. Тогда и добродѣтель, и душевное спокойствіе приложатся вамъ, и будете вы добрыми гражданами, любящими супругами, нѣжными отцами семейства — благочестивыми и добропорядочными людьми.
Передъ ужиномъ Гаррисъ, Джорджъ и я ссорились, злились и бранились; послѣ ужина мы умильно взирали другъ на друга и любовались даже собакой. Мы любили другъ друга, мы любили всѣхъ и каждаго. Гаррисъ, вставая, наступилъ Джорджу на мозоль. Случись это передъ ужиномъ, Джорджъ разразился бы такими пожеланіями относительно участи Гарриса въ этомъ и будущемъ свѣтѣ, что мыслящему человѣку страшно бы сдѣлалось.
Теперь же онъ только сказалъ: „Осторожнѣе, старина!“
И Гаррисъ, вмѣсто того, чтобы пробурчать сердитымъ тономъ, что Джорджъ своими ногами не даетъ никому прохода, что такія длинныя ноги не могутъ помѣститься въ лодкѣ и что ему слѣдовало бы свѣсить ихъ за бортъ, — вмѣсто всего этого Гаррисъ отвѣчалъ: „О, виноватъ, дружище; надѣюсь, что я не сдѣлалъ вамъ больно?“.
А Джорджъ сказалъ: „Ничего“, и прибавилъ, что это его вина; но Гаррисъ не соглашался и бралъ всю вину на себя.
Просто любо было ихъ слушать.
Мы закурили трубки и стали болтать.
Джорджъ выразилъ сожалѣніе, что мы не всегда ведемъ такой образъ жизни, какъ сейчасъ: вдали отъ міра съ его грѣхами и искушеніями, на лонѣ природы, тихо и мирно, занимаясь добрыми дѣлами. Я сказалъ, что это — мое давнишнее желаніе, и мы стали обсуждать вопросъ, какъ бы намъ поселиться гдѣ-нибудь на необитаемомъ островѣ или въ дѣвственномъ лѣсу.
Гаррисъ замѣтилъ, что необитаемые острова, насколько ему извѣстно, опасны своей сыростью, но Джорджъ отвѣчалъ, что это пустяки — стоитъ только ихъ хорошенько осушить.
По поводу путешествій Джорджъ вспомнилъ забавное приключеніе съ своимъ отцомъ. Отецъ его путешествовалъ по Валлису съ пріятелемъ; однажды они остановились на ночь въ маленькой гостиницѣ, встрѣтили тамъ еще нѣсколькихъ путешественниковъ, присоединились къ нимъ и провели вмѣстѣ вечеръ.
Вечеръ скоротали оживленно, засидѣлись поздно, и когда разошлись спать, отецъ Джорджа (въ то время онъ былъ еще очень молодъ) и его товарищъ были очень веселы. Ихъ (отца Джорджа и друга отца Джорджа) помѣстили въ одной комнатѣ съ двумя кроватями. Они взяли свѣчу и отправились. Когда они вошли въ комнату, свѣча упала и погасла, такъ что имъ пришлось раздѣваться въ темнотѣ. Они такъ и сдѣлали, но вмѣсто того, чтобы улечься на разныхъ кроватяхъ, забрались въ одну: одинъ — къ изголовью, другой — къ ногамъ.
Съ минуту царило молчаніе, затѣмъ отецъ Джорджа окликнулъ своего пріятеля:
— Джо!
— Что скажешь, Томъ? — отвѣчалъ Джо съ другого конца кровати.
— Кто-то забрался въ мою кровать, — сказалъ отецъ Джорджа, — тутъ на подушкѣ чьи-то ноги.
— Это удивительно, — отвѣчалъ Джо, — но представь себѣ, въ мою кровать тоже кто-то забрался.
— Что же ты намѣренъ предпринять? — спросилъ отецъ Джорджа.
— Я выброшу его съ кровати, — отвѣчалъ Джо.
— Я тоже, — храбро подхватилъ отецъ Джорджа. Послѣдовала непродолжительная борьба, затѣмъ два тѣла тяжело шлепнулись на полъ, и чей-то голосъ спросилъ жалобнымъ тономъ:
— Томъ, а Томъ?
— Эй!
— Какъ дѣла?
— Представь себѣ, мой сосѣдъ сбросилъ меня на полъ.
— И мой тоже. Что за пакостная гостиница!
— Какъ называется эта гостиница? — спросилъ Гаррисъ.
— Гостиница „Пьянаго Поросенка“, — отвѣчалъ Джорджъ.
— А что?
— Ну, такъ это не та, — сказалъ Гаррисъ.
— Что вы хотите сказать? — допытывался Джоржъ.
— Странное дѣло, — пробормоталъ Гаррисъ, — совершенно такая же исторія случилась съ моимъ отцомъ, тоже въ какой-то сельской гостиницѣ. Онъ часто разсказывалъ объ этомъ. Я думалъ, что это та же самая гостиница.
Мы улеглись спать въ десять часовъ, и я разсчитывалъ мигомъ заснуть послѣ утомительной работы; однако жъ, не заснулъ. Обыкновенно я раздѣваюсь, кладу голову на подушку, и просыпаюсь на другое утро, когда ко мнѣ постучатъ въ дверь и скажутъ, что уже половина восьмого. Но на этотъ разъ вышло иначе. Новизна обстановки, неудобная поза (я положилъ голову на одно сидѣнье, а ноги засунулъ подъ другое), журчаніе воды и шумъ вѣтра, — все это развлекало и безпокоило меня.
Наконецъ, я заснулъ, но проспалъ недолго, такъ какъ что-то жесткое воткнулось мнѣ въ спину. Мнѣ снилось, будто я проглотилъ соверенъ, и вотъ мнѣ сверлятъ буравомъ спину, чтобы вытащить его. Это было очень непріятно, и я сказалъ, что оставлю у себя монету и возвращу ее въ концѣ мѣсяца. Но мнѣ отвѣчали, что лучше достать ее сейчасъ же, потому что иначе на нее наростутъ проценты. Я разсердился и сталъ браниться, и тогда буравъ повернули такъ свирѣпо, что я проснулся отъ боли.
Въ лодкѣ было душно, и голова у меня болѣла, такъ что я рѣшился выбраться на свѣжій воздухъ. Я напялилъ на себя, что попалось подъ руку, — кое-что изъ своей одежды, кое-что Джорджа и Гарриса — и выбрался изъ-подъ парусины на берегъ.
Ночь была чудная. Луна зашла, и земля осталась наединѣ съ звѣздами. Казалось, она бесѣдуетъ съ ними, своими сестрами, пока дѣти ея спятъ, бесѣдуетъ о великихъ тайнахъ на языкѣ, недоступномъ для человѣческаго слуха.
Насъ пугаютъ эти странныя, холодныя, свѣтлыя звѣзды. Мы точно дѣти, забравшіяся въ величавый храмъ, гдѣ обитаетъ божество, о которомъ они знаютъ, но которому не умѣютъ молиться. И стоя подъ высокими сводами, прислушиваясь къ отзвукамъ эхо, они томятся не то ожиданіемъ, не то страхомъ, что вотъ-вотъ явится какой-нибудь ужасный призракъ.
А между тѣмъ, ночь исполнена такого могущества и спокойствія. Въ ея присутствіи наши маленькія горести стыдливо прячутся. День былъ полонъ заботъ и суеты, и наши сердца были полны горечи и злобы, и міръ казался намъ такимъ жестокимъ и несправедливымъ. Но вотъ является ночь, и, подобно любящей матери, тихонько кладетъ руку на наши разгоряченныя головы, поворачиваетъ къ себѣ наши заплаканныя лица и улыбается намъ. И хотя она молчитъ, но мы чувствуемъ, что она готова прижать насъ къ своей груди, и наша скорбь утихаетъ.
Иногда наше горе такъ серьезно и глубоко, что мы переносимъ его молча, не находя словъ для жалобы. Сердце ночи исполнено жалости; она не можетъ утолить нашей скорби, и беретъ насъ за руку и уноситъ на своихъ темныхъ крыльяхъ далеко отъ этого жалкаго міра. И хоть на мгновеніе мы ощущаемъ присутствіе Того, Кто могущественнѣе самой ночи, въ чьемъ присутствіи жизнь озаряется дивнымъ свѣтомъ и лежитъ передъ нами, какъ развернутая книга, и мы узнаемъ тогда, что Страданіе и Горе только ангелы Божіи.
Только тотъ, кто изнемогаетъ подъ игомъ скорби, могъ видѣть этотъ дивный свѣтъ; но разсказать о немъ онъ не можетъ.
Однажды въ дикой, угрюмой мѣстности ѣхало нѣсколько рыцарей и путь ихъ лежалъ черезъ темный лѣсъ, гдѣ колючіе кустарники сплелись въ густую сѣть и рвали тѣло того, кто сбивался съ тропинки. Листья и вѣтви были такъ густы, что ни единый лучъ не проникалъ сквозь нихъ.
Одинъ изъ рыцарей отбился отъ товарищей и уже не вернулся къ нимъ, такъ что они оплакивали его, какъ мертваго.
Наконецъ, они добрались до прекраснаго замка, который и былъ цѣлью ихъ пути, и провели въ немъ много дней въ весельи и радости. Однажды вечеромъ, когда они сидѣли въ залѣ вокругъ камина и коротали время за бутылкой, явился тотъ товарищъ, котораго они считали погибшимъ. Платье его было въ лохмотьямъ, тѣло покрыто ранами, но лицо свѣтилось глубокой радостью.
Они окружили его и стали разспрашивать; и онъ разсказалъ имъ, какъ заблудился въ лѣсу, какъ странствовалъ много дней и ночей и, наконецъ, изнемогая отъ усталости, истекая кровью, бросился на землю и рѣшилъ ждать смерти.
Въ эту тяжелую минуту передъ нимъ явилась прекрасная дѣвушка, взяла его за руку и повела по извилистой тропинкѣ, невѣдомой никому изъ друзей. Вскорѣ тьма озарилась свѣтомъ, въ сравненіи съ которымъ день показался бы мерцаніемъ лампады, и передъ измученнымъ странникомъ предстало видѣніе, такое лучезарное, такое прекрасное, что рыцарь забылъ о своихъ ранахъ и стоялъ, какъ очарованный, какъ ясновидящій, чья радость глубока, какъ море, котораго никто не можетъ измѣрить.