Въ Литвѣ изъ всѣхъ поэтовъ одинъ собратъ Антоній
Держалъ въ конюшнѣ тройку, — лихіе были кони!
О нихъ еще такъ живо теперь воспоминанье,
Что могъ бы этой тройки я сдѣлать описанье.
И нечего дивиться, что вечеромъ вчера я,
Толкуя о прошедшемъ и старь перебирая,
Спросилъ: «А что же сталось, скажи-ка, съ этой тройкой?»
И вотъ какой отвѣтъ мнѣ далъ баснописецъ бойкій:
«Въ судьбѣ ея скрывалось загадочное что-то.
Чтобъ отдохнули кони — хозяйская забота! —
Никто на нихъ не ѣздилъ, ихъ цѣлый годъ кормили,
Но кони межъ собою согласье позабыли
И грызлись постоянно, какъ дикіе, задорно,
Хотя была конюшня удобна и просторна.
Я, наконецъ, ихъ продалъ, и продалъ разнымъ людямъ
Но — измѣнять рѣшенье судебъ напрасно будемъ! —
Запрегъ всю эту тройку кацапъ какой-то снова,
И кони, только съ мѣста — ржать начали сурово:
„Эй ты, хохолъ, потише! — заржалъ лезгинецъ гордый, —
Не фыркай прямо въ носъ мнѣ, коль дорожишь ты мордой!“
Мазуръ ему на это: „Самъ много позволяешь.
Полегче: двину такъ я, что разомъ захромаешь!“
Казакъ ярится тоже: „Ахъ, мужики, уроды!
Задамъ я вамъ обоимъ въ конюшнѣ у колоды“…
И взапуски вся тройка, не въ силахъ удержаться,
Вдругъ начала кусаться и бѣшено брыкаться.
Когда-жь, свой кнутъ схвативши, кацапъ стегать ихъ началъ,
То такъ хохла, мазура, лезгинца озадачилъ,
Что кони усмирились… Какъ шелковая стала
Вся тройка и галопомъ до станціи скакала,
Такъ что едва возница остановить могъ сани.
Лошадкамъ сѣна дали съ овсомъ, и, послѣ бани
Горячей, кони вмѣстѣ по-дружески ѣсть стали
И словно межъ собой они не враждовали.
Тутъ весь секретъ открылся. Такъ кони уродились:
При отдыхѣ ругались, а подъ кнутомъ мирились».
