Часть первая, сцена «Кабинетъ», стх. 221 — стх. 276
Часть первая, сцена «Вальпургская ночь» сп. 78 — стх. 117
Часть первая, сцена «Ночь» стх. 335 — стх. 431
Часть первая, сцена «Темница» стх. 161 — стх. 208
Часть первая, сцена «Комната Гретхенъ.»
Пѣсня Миньоны
ФАУСТЪ.[править]
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хочу я чувственностью жить
И ей залить огонь страстей мнѣ сердце жгущихъ;
Пускай во мракѣ чаръ могучихъ,
Свершатся чудеса тобой;
Спѣши низринуться со мной
Въ бушующее жизни море,
Случайностей безумныхъ въ ураганъ;
И пусть въ нихъ — наслажденье, горе,
Успѣхъ, несчастіе, дѣйствительность, обманъ
Смѣняются другъ другомъ, какъ попало!
Мнѣ дѣятельности малой — мало:
Мужаемъ духомъ мы — въ большой.
Что ни придумалъ бы умъ прихотливый твой —
Безъ исключенія, безъ мѣры — требуй смѣло!
Изъ благъ ты на-лету любое выбирай,
И чуть которое прельстить тебя съумѣло —
Бери, хватать лишь только успѣвай.
Ужь не о благахъ рѣчь. Хочу тревогъ, волненій;
Хочу мучительныхъ, не кроткихъ наслажденій:
Позора, зависти живительныхъ досадъ;
Любви, чтобъ ревности въ ней были желчь и ядъ.
Отъ жажды исцѣлясь познаній,
Пусть буду жертвой я всѣхъ золъ и всѣхъ страданій.
Что людямъ всѣмъ въ удѣлъ дано,
То долженъ я узнать, то быть моимъ должно;
Хочу я, чтобъ мой духъ ничто не устрашало;
Чтобъ высь и глубь — чтобъ все ему доступнымъ стало;
Чтобъ онъ вмѣстилъ въ себѣ все благо и все зло;
Чтобъ безгранично онъ распространился,
И съ человѣчествомъ всѣмъ — я одинъ сравнился,
И такъ бы съ нимъ и сокрушился.
Съ тѣхъ поръ какъ этотъ я жую ломоть —
Прошли вѣка; его жуетъ
Отъ колыбели до могилы
И человѣческій весь родъ:
И истощаются напрасно только силы*
Мнѣ, духу вѣрь: то все обширное — оно
Единому лишь Богу суждено.
Онъ — въ вѣчномъ свѣтѣ пребываетъ;
Насъ — мракъ подземный окружаетъ;
Въ васъ — ночь мѣняется со днемъ!
Но я — хочу!
Не вдругъ…. повремени…. потомъ!
Ты знаешь — время мчится,
А дѣло длится.
Я думалъ мой совѣть тебя поукротилъ!
Но помогу тебѣ еще другимъ совѣтомъ:
Ты бъ дружбу свелъ съ какимъ нибудь поэтомъ!
Пускай бы онъ въ эѳиры воспарилъ,
И свѣтозарною почтивъ тебя хвалою,
Возможными дарами наградилъ:
Льва мужествомъ, оленя быстротою,
И юга страстью огневой,
И сѣвера терпѣньемъ;
И пусть бы изумилъ тебя соединеньемъ
Душевной доблести съ душевной чернотой.
Пускай бы показалъ и большее искусство:
Тебя — въ комъ юное кипитъ и пышетъ чувство —
Но цифрамъ, старчески-разсудливо влюбилъ!
Но признаюсь, когда бъ и впрямь такое
Гдѣ было чудо неземное —
Съ нимъ встрѣтиться я бъ любопытенъ былъ!
Я бъ Микрокозма далъ ему названье.
О, я несчастный! гдѣ жь мое призванье?
И кто же, кто же я такой,
Коль человѣчества вѣнца не достигаю,
Къ которому души всѣ силы устремляю?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Lass in den Tiefen der Sinnlichkeit
Uns glühende Leidenschaften stillen!
In undurchdrung’nen Zauberhüllen
Sei jedes Wunder gleich bereit!
Stürzen wir uns in das Rauschen der Zeit,
Ins Rollen der Begebenheit!
Da mag denn Schmerz und Genuss
Gelingen und Verdruss,
Mit einander wechseln, wie es kann;
Nur rastlos belhätigt sich der Mann.
Euch ist kein Mass und Ziel gesetzt.
Beliebt’s euch überall zu nasehen,
Im Fliehen etwas zu erhaschen,
Bekomm' euch wohl, was euch ergötzt.
Nur greift mir zu, und seyd nicht blöde!
Du hörest ja, von Freud' ist nicht die Rede.
Dem Taumel weih' ich mich, dem schmerzlichsten Genuss,
Verliebtem Hass, erquickendem Verdruss.
Mein Busen, der vom Wissensdrang geheilt ist,
Soll keinen Schmerzen künftig sich verschliessen,
Und was der ganzen Menschheit zugetheilt ist,
Will ich in meinem innern Selbst geniessen,
Mit meinem Geist das Höchst' und Tiefste greifen,
Ihr Wohl und Weh auf meinen Busen häufen,
Und so mein eigen Selbst zu ihrem Selbst erweitern.
Und wie sie selbst am End' auch ich zerscheitern.
О, glaube mir, der manche tausend Jahre
An dieser harten Speise kaut,
Dass von der Wiege bis zur Bahre
Kein Mensch den alten Sauerteig verdaut!
Glaub' unser einem, dieses Ganze
Ist nur für einen Gott gemacht!
Er findet sich in einem ew’gen Glanze,
Uns bat er in die Finsterniss gebracht,
Und euch taugt einzig Tag und Nacht.
Allein ich will!
Das lässt sich hören!
Doch vor einem ist mir bang;
Die Zeit ist kurz, die Kunst ist lang.
Ich dacht, ihr liesset euch belehren.
Associirt euch mit einem Poeten,
Lasst den Herrn in Gedanken schweifen,
Und alle edlen Qualitäten
Auf euren Ehrenscheitel häufen:
Des Löwen Muth,
Des Hirsches Schnelligkeit,
Des Italieners feurig Blut,
Des Nordens Dankbarkeit!
Lasst ibn auch das Geheimniss finden,
Grossmuth und Arglist zu verbinden,
Und euch, mit warmen Jugendtrieben,
Auf einem Phne zu verlieben!
Möchte selbst solch einen Herren kennen;
Würd' ihn Herrn Mikrokosmus nennen.
Was bin ich denn, wenn es nicht möglich ist
Der Menschheit Krone zu erringen,
Nach der sich alle Sinne dringen?
Душевной доблести съ душевной чернотой.
Пускай бы показалъ и большее искусство:
Тебя — въ комъ юное кипитъ и пышетъ чувство —
Но цифрамъ, старчески-разсудливо влюбилъ!
Но признаюсь, когда бъ и впрямь такое
Гдѣ было чудо неземное —
Съ нимъ встрѣтиться я бъ любопытенъ былъ!
Я бъ Микрокозма далъ ему названье.
О, я несчастный! гдѣ жь мое призванье?
И кто же, кто же я такой,
Коль человѣчества вѣнца не достигаю,
Къ которому души всѣ силы устремляю?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ФАУСТЪ.[править]
ЧАСТЬ I.[править]
СЦЕНА «ВАЛЬПУРГСКАЯ НОЧЬ.»[править]
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дай-ка руку, что бояться!
Вонъ, съ той горки, чуть подняться —
Видѣнъ ужь, въ огнѣ, чертогъ,
Гдѣ духовъ подземныхъ богъ.
Здѣсь свѣтъ печальный и туманный,
Какъ будто свѣтъ денницы ранній
Блуждаетъ среди скалъ, стремнинъ
И въ самой глубинѣ пучинъ!
Здѣсь паръ какой-то надъ землею!
Здѣсь пахнетъ сѣрой и смолою!
Изъ кущей, сквозь туманъ болотъ,
Я вижу пламенъ показался;
Вотъ тонкой онъ струей поднялся,
Вотъ онъ ключемъ могучимъ бьетъ.
Здѣсь — онъ на нити раздѣлился.
По всей долинѣ разлился;
Тамъ — въ токъ одинъ соединился
И вихремъ къ облакамъ взвился.
Вотъ искры вдругъ на землю спали
Горящимъ, огненнымъ дождемъ,
И золотымъ ее пескомъ,
Какъ глазу лишь обнять, устлали….
Но тамъ что? Посмотри, утесъ
Громадой всей своею, весь —
Объятый пламенемъ пылаетъ!
Не правда ль, славно освѣщаетъ
Хозяинъ къ пиру свой чертогъ?
Что видишь — кто бъ то видѣть могъ!
Но чую вѣдьмы подлетаютъ,
Съ гостьми на праздникъ поспѣшаютъ.
Уфъ! ураганъ завылъ какой!
Меня такъ въ спину и толкаетъ.
Держись за скалы! съ ногъ сшибаетъ;
Держись! Не то вонъ будешь въ безднѣ той. —
Съ туманомъ ночной чернѣе сталъ мракъ;
Ты слышишь ли шумъ и рокотъ въ лѣсахъ?
Шнырянье совъ пробужденныхъ?
Скринъ той могучей опоры
Сводовъ вѣчно-зеленыхъ?
Сѣнь ихъ къ землѣ приникаетъ
Съ шелестомъ, будто укоры;
Буря дебелые сучья ломаетъ;
Корчась, наружу лѣзутъ коренья:
Царствуетъ всюду хаосъ разрушенья!
Другъ черезъ друга все въ бездну несется;
Въ прахъ распадается самая бездна:
Въ воздухѣ гулъ раздается
Стопы и вой и шипѣнье!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
WALPURGISNACHT.[править]
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Fasse wacker meinen Zipfel!
Hier ist so ein Mittelgipfel,
Wo man mit Erstaunen sieht,
Wie im Berg der Mammon glüht
Wie seltsam glimmert durch die (künde
Ein morgenröthlicb trüber Schein!
Und selbst bis in die tiefen Schlünde
Des Abgrunds wittert er hinein.
Da steigt ein Dampf, da ziehen Schwaden,
Hier leuchtet Glutb aus Dunst und Flor,
Dann schleicht sie wie ein zarter Faden,
Dann bricht sie wie ein Quell hervor.
Hier schlingt sie eine ganze Strecke,
Mit hundert Adern, sich durchs Thal
Und hier in der gedrängten Ecke
Vereinzelt sie sich auf einmal.
Da sprühen Funken in der Nähe,
Wie ausgestreuter goldner Sand.
Doch schau'! in ihrer ganzen Höhe
Entzündet sich die Felsenwand.
Erleuchtet nicht zu diesem Feste
Herr Mammon prächtig den Palast?
Ein Glück, dass du’s gesehen hast;
Ich spüre schon die ungestümen Gäste.
Wie ras’t die Windsbraut durch die Luft!
Mit welchen Schlägen trifft er meinen Nacken!
Du musst des Felsens alte Rippen packen;
Sonst stürzt sie dich hinab in dieser Schlünde Gruft.
Ein Nebel verdichtet die Nacht;
Höre, wie’s durch die Wälder kracht!
Aufgescheucht fliegen die Eulen.
Hör'! es splittern die Säulen
Ewig grüner Paläste,
Girren und Brecheu der Aeste,
Der Stämme mächtiges Dröhnen,
Der Wurzeln Knarren und Gähnen!
Im fürchterlich verworrenen Falle
Ieber einander krachen sie alle,
Und durch die übertrümmerten Klüfte,
Zischen und heulen die Lüfte.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ФАУСТЪ.[править]
ЧАСТЬ 1.
СЦЕНА «НОЧЬ.»
стх. 335 — стх. 431.[править]
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Такъ солнцу здѣшнему скажи же ты — прости!
Безъ робости вели дверямъ тѣмъ отворяться,
Въ которыя никто безъ робости нейдетъ.
Теперь-то та минута настаетъ,
Когда и самое докажетъ дѣло,
Что можетъ человѣкъ смотрѣть на небо смѣло;
Отнюдь предъ бездной той не трепетать;
Которая напрасно умъ пугаетъ;
Спокойно въ тѣсныя врата вступать,
У коихъ адъ всѣмъ пламенемъ пылаетъ,
И этотъ шагъ послѣдній предпринять
Съ невозмутимой, ясною душою,
Хотя бъ въ ничтожествѣ пропалъ онъ вмѣстѣ съ нею!
Такъ выходи жь изъ ветхаго гнѣзда,
Давно забытый мной, бокалъ завѣтный!
На пиршествахъ отцовъ, въ былыя времена,
Переходя кругомъ, блисталъ ты такъ привѣтно
И гостя строгое развеселялъ чело.
Я помню также время то;
Когда бывало здѣсь пируемъ мы съ друзьями,
И каждый, взявъ тебя, предъ всѣми объяснялъ
Замысловатую рѣзьбу твою стихами,
И тутъ же, вмигъ тебя опорожнялъ.
Теперь я не займусь твоей рѣзьбою,
Другимъ передавать тебя не стану я.
Вотъ влага черная, составленная мною —
Ужь не сыскать другой хмѣльнѣй!
Тебя я наливаю ей,
И съ торжествующей душою
Я изъ тебя послѣдній тостъ мой пью,
И имъ привѣтствую всходящую зарю!
Славное хвалимъ
Мы Воскресеніе,
Ада плѣненіе,
Міра спасеніе!
Хвалимъ и славимъ!
Какая пѣснь мой поражаетъ слухъ,
Грудь чувствомъ сладостнымъ мнѣ наполняетъ
И съ силою необоримой, вдругъ
Отъ устъ моихъ бокалъ съ напиткомъ отклоняетъ?
Я слышу благовѣстъ! То наступаетъ часъ
Торжественнаго Воскресенья!
Тотъ хоръ — то Ангеловъ небесный гласъ,
Въ ночь смерти и на мѣстѣ погребенья,
Провозвѣстившій всѣмъ спасенье!
Мы нардъ и ароматъ драгой
На Господа возлили;
Мы чистой пеленой
Святаго Мертвеца обвили;
Во гробѣ сложенъ здѣсь
Онъ вѣрныхъ насъ руками.
Мы видимъ, гробъ предъ нами;
Но гдѣ жь Христосъ?… Христосъ воскресъ, воскресъI
Христосъ воскресе!
Всѣ въ Немъ живущіе,
Всѣ крестъ несущіе,
Въ царство грядущее
Дверь вамъ отверзъ Онъ!
О, звуки полные и сладости и силы!
Не мнѣ васъ слышать Я — во прахѣ, грѣхъ одинъ!
Сердца бы кроткія достойнѣе васъ были.
Завѣтъ — сынъ вѣры и любимый сынъ,
Во мнѣ же вѣры, по несчастью, мало;
И въ область ту, отколь впервые для земли
«Спасенье» слово прозвучало,
Я не дерзаю мыслей вознести;
Но этотъ голосъ благовѣстный
Знакомъ мнѣ съ самыхъ юныхъ лѣтъ,
И къ жизни вновь меня влечетъ.
Въ то время поцѣлуй любви небесной
Въ святынѣ празднества ко мнѣ слеталъ!
Съ какимъ тогда благоговѣньемъ
Я ранній благовѣстъ внималъ!
Молитва мнѣ была чистѣйшимъ наслажденьемъ;
Непостижимому для самого себя,
Но сладкому я чувству предавался:
Спѣшилъ въ поля, въ лѣса, въ долины я;
Горячими слезами заливался,
И слышалъ, что во мнѣ міръ новый создавался!
Великій праздникъ мнѣ всегда провозвѣщалъ,
Что и весны съ нимъ праздникъ наставалъ,
И рѣзвыхъ игръ и кроткихъ наслажденій.
Всесильна память тѣхъ мгновеній!
Небесной пѣсни звукъ съ восторгомъ слышу я:
Вновь льются слезы, вновь я твой, земля!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«NACHT.»[править]
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ja, kehre nur der holden Erdensonne
Entschlossen deinen Rücken zu!
Vermesse dich die Pforten aufzureissen,
Vor denen jeder gern vorüber schleicht
Rier ist es Zeit, durch Thaten zu beweisenK
Dass Manneswürde nicht der Götterhöhe weicht;
Von jener dunkeln Höhle nicht zu beben,
In der sich Phantasie zu eigner Qual verdammt;
Nach jenem Durchgang hinzustreben,
Um dessen engen Mund die ganze Hölle flammt;
Zu diesem Schritt sich heiter zu entschliessen,
Und wär' es mit Gefahr, ins Nichts dahin zu fliessen.
Nun komm herab, krystallne, reine Schale,
Hervor aus deinem alten Futerale,
An die ich viele Jahre nicht gedacht!
Du glänztest bei der Väter Freudenfeste,
Erheitertest die ernsten Gäste,
Wenn einer dich dem andern zugebracht.
Der vielen Bilder künstlich reiche Pracht.
Des Trinkers Pflicht, sie reimweis' zu erklären,
Auf einen Zug die Höhlung auszuleeren,
Erinnert mich an manche Jugendnacht;
Ich werde jetzt dich keinem Nachbarn reichen,
Ich werde meinen Witz auf deiner Kunst nicht zeigen;
Hier ist ein Saft, der eilig trunken macht,
Mit brauner Flulh erfüllt er deine Höhle;
Den ich bereitet, den ich wähle,
Der letzte Trunk sey nur, mit ganzer Seele,
Als festlich hoher Gruss, dem Morgen zugebracht!
Glockenklang und Chorgeaang.[править]
Christ ist erstanden!
Freude dem Sterblichen,
Den die verderblichen,
Schleichenden, erblichen
Mängel umwanden.
Welch tiefes Summen, welch ein heller Ton
Zieht mit Gewalt daÿ Glas von meinem Munde?
Verkündiget ihr dumpfen Glocken schon
Des Osterfestes erste Feierstunde?
Ihr Chöre, singt ihr schon den tröstlichen Gesang,
Der einst, um Grabesnacht, von Engelslippen klang,
Gewissheit einem neuen Bunde?
Mit Spezereien
Hatten wir Ihn gepflegt;
Wir, seine Treuen,
Hatten Ihn hingelegt;
Tücher und Binden
Reinlich umwanden wir;
Ach! und wir finden
Christ nicht mehr hier.
Christ ist erstanden
Selig der Liebende
Der die betrübende,
Heilsam' und übende
Prüfung bestanden.
Was sucht ihr, mächtig und gelind,
Ihr Himmelstöne, mich am Staube?
Klingt dort umher, wo weiche Menschen sind.
Die Botschaft hör' ich wohl, allein mir fehlt der Glaube;
Das Wunder ist des Glaubens liebstes Kind.
Zu jenen Sphären wag' ich nicht zu streben,
Woher die holde Nachricht tönt;
Und doch, an diesen Klang von Jugend an gewöhnt,
Ruft er auch jetzt zurück mich in das Leben.
Sonst stürzte sich der Himmelsliebe Kuss
An mich herab in ernster Sabbathstille;
Da klang so ahnungsvoll des Glockentones Fülle,
Und ein Gebet war brünstiger Genuss.
Ein unbegreiflich holdes Sehnen
Trieb mich durch Wald und Wiesen hinzugehn,
Und, unter tausend heissen Thränen,
Fühlt' ich mir eine Welt entstehn.
Liess Lied verkündigte der Jugend muntre Spiele,
Der Frühlingsfeier freies Glück;
Erinn’rung hält mich nun, mit kindlichem Gefühle,
Vom letzten, ernsten Schritt zurück.
O, tönet fort, ihr süssen Himmelslieder!
Die Thräne quillt, die Erde bat mich wieder!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ФАУСТЪ.[править]
ЧАСТЬ I.[править]
сцена «ТЕМНИЦА».[править]
Стх. 16t. — стх. 208.[править]
СЦЕНА «ТЕМНИЦА».[править]
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Намъ бы ту гору скорѣй миновать:
Тамъ на горѣ той. на камнѣ сидитъ моя мать —
Всю меня дрожь принимаетъ —
Тамъ на горѣ той, на камнѣ сидитъ моя мать;
Сидитъ, головой все качаетъ.
Закрыты глаза и молчитъ, все молчитъ:
Здѣсь какъ заснула, такъ ужь и спитъ.
Для счастья нашего когда-то засыпала,
Но время счастья — миновало!
Напрасны всѣ мои мольбы и убѣжденья!
Но я рѣшусь на все для твоего спасенья:
Не слушаю тебя и уношу съ собой!
Прочь, прочь!… Не потерплю обиды никакой!
На что такъ стиснулъ ты меня!….
Когда-то — я была твоя!
Душа моя! Взгляни, ужь день; ты погибаешь!
Да, мой послѣдній день! Мнѣ надо подъ вѣнецъ!
А ты — хоть что и знаешь
Про Гретхенъ — ты молчи 1 Всему конецъ,
Конецъ печальный!
Гарланды нѣтъ вѣнчальной!
Но ты на пиръ ко мнѣ пожалуй —
Ты пиръ увидишь небывалый:
Гостей собралось тьма, но гости всѣ молчатъ;
Толпы колышатся, какъ волны;
И улицы и площадь полны:
А тутъ колокола гудятъ!
Но вотъ и руки мнѣ скрутили,
Ведутъ на смерть; ужь надо мной
Топоръ блеснулъ!…. Подъ сталью роковой,
Какъ я, всѣ голову склонили….
Все стихло! міръ безмолвствуетъ, какъ гробъ!
Ахъ, лучше бы на свѣтъ мнѣ не родиться!
Скорѣй! Пора наговориться!
Бѣда виситъ надъ головой,
А вы ведете толкъ пустой.
Еще лишь мигъ — и нѣтъ спасенья!
Ужь кони не стоятъ;
Грызутъ поводья и дрожатъ —
Копытами рвутъ землю съ нетерпѣнья;
Смотрите, разсвѣло!
Кто это изъ земли выходитъ, кто?
Ахъ!… онъ…. тотъ самый! Вышли вонъ:
Какъ смѣлъ прійти за мной — сюда въ святыню онъ?
Спасайся, умоляю.
Судъ Божій! къ одному тебѣ я прибѣгаю.
Я брошу съ нею и тебя.
Отецъ Благій! Спаси меня:
Сошли небесныя ты силы,
Чтобъ отъ враговъ и бѣдъ мнѣ тутъ защитой были.
О, Гейнрихъ! Какъ же страшенъ ты!
Погибла!
Спасена!
Но ты — ты мой, иди!
Гейнрихъ! Гейнрихъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Wären wir nur den Berg vorbei!
Da sitzt meine Mutter auf einem Stein;
Es fasst mich kalt beim Schopfe!
Da sitzt meine Mutter auf einem Stein,
Und wackelt mit dem Kopfe;
Sie winkt nicht, sie hickt nicht, der Kopf ist ihr schwer;
Sie schlief so lange, sie wacht nicht mehr.
Sie schlief damit wir uns freuten.
Es waren glückliche Zeiten!
Hilft hier kein Flehen, hilft kein Sagen,
So wag' ich’s dich hinwegzutragen.
Lass mich! Nein, ich leide keine Gewalt,
Fasse mich nicht so mörderisch an!
Sonst hab' ich dir ja alles zu Lieb' gethan.
Der Tag graut! Liebchen I Liebchen!
Tag! Ja es wird Tag! der letzte Tag dringt herein;
Mein Hochzeittag sollt' es seyn!
Sag' niemand, dass du schon bei Gretchen warst.
Weh meinem Kranze! *
Es ist eben geschehn!
Wir werden uns Wiedersehn,
Aber nicht beim Tanze.
Die Menge drangt sich, man hört sie nicht.
Der Platz, die Gassen
Können sie nicht fassen.
Die Glocke ruft, das Stäbchen bricht.
Wie sie mich binden und packen!
Zum Blutstuhl bin ich schon entrückt.
Schon zuckt nach jedem Nacken
Die Schärfe, die nach meinem zuckt.
Stumm liegt die Welt wie das Grab!
O, wär' ich nicht geboren!
Auf! oder ihr seyd verloren!
Unnützes Zagen, Zaudern und Plaudern!
Meine Pferde schaudern;
Der Morgen dämmert auf.
Was steigt ans dem Boden herauf?
Der! Der! Schick ihn fort!
Was will er an dem heiligen Ort!
Er will mich!
Du sollst leben!
Gericht Gottes! Dir hab' ich mich übergeben!
Komm! Komm! Ich lasse dich mit ihr im Stich.
Dein bin ich, Vater! Rette mich!
Ihr Engel, ihr heiligen Schaaren,
Lagert euch umher, mich zu bewahren!
Heinrich! Mir graut’s vor dir.
Sie ist gerichtet!
Ist gerettet!
Her zu mir! (Verschwindet mit Faust)
Heinrich! Heinrich!
ЧАСТЬ I.
СЦЕНА «КОМНАТА ГРЕТХЕНЪ.»[править]
Ахъ, гдѣ мой покой?
Ахъ, что за тоска!
Пропалъ онъ, покой мой —
Пропалъ навсегда!
Гдѣ милаго нѣтъ —
Не милъ мнѣ и свѣтъ
И жизнь опостыла:
Не жизнь, а могила!
И что со мной сталось,
Что съ бѣднымъ умомъ?
Въ немъ сбилось, смѣша лосъ,
Пошло все вверхъ дномъ.
Ахъ, гдѣ мой покой?
Ахъ, что за тоска!
Пропалъ онъ, покой мой —
Пропалъ навсегда!
Въ окно ли гляжу я —
Его только жду;
Повсюду брожу я —
Его я ищу.
Какъ видъ благороденъ!
Какая улыбка!
Всесиленъ въ немъ пламень очей;
Чаруетъ волшебство рѣчей;
Онъ руку мнѣ жалъ!…
Ахъ, какъ же онъ страстно,
Ахъ, какъ же онъ сладко
Меня цаловалъ!
Гдѣ, гдѣ мой покой?
И что за тоска!
Пропалъ онъ, покой мой —
Пропалъ навсегда!
Когда-то мнѣ друга
Увидѣть придется?
Душа къ нему рвется!…
Ахъ!… крѣпко бы къ сердцу
Я друга прижала,
И все бъ цѣловала,
И такъ въ поцѣлуяхъ
И жизнь бы скончала!
GRETCHENS STUBE.[править]
Meine Ruh ist hin,
Mein Herz ist schwer;
Ich finde sie nimmer
Und nimmermehr.
Wo ich ihn nicht hab'
Ist mir das Grab;
Die ganze Welt
Ist mir vergällt.
Mein armer Kopf
Ist mir verrückt,
Mein armer Sinn
Ist mir zerstückt.
Meine Ruh ist bin,
Mein Herz ist schwer:
Ich finde sie nimmer
Und nimmermehr.
Nach ihm nur schau*
Ich zum Fenster hinaus;
Nach ihm nur geh'
Ich aus dem Haus.
Sein hoher Gang,
Sein' edle Gestalt,
Seines Mundes Lächeln,
Seiner Augen Gewalt,
Und seiner Rede
Zauberfluss,
Sein Händedruck,
Und ach! sein Kuss!
Meine Ruh ist hin,
Mein Herz ist schwer;
Ich finde sie nimmer
Und nimmermehr.
Mein Busen drängt
Sich nach ihm hin.
Ach, dürft' ich fassen
Und halten ihn!
Und küssen ihn,
So wie ich wollt,
An seinen Küssen
Vergehen sollt'!
ПѢСНЯ МИНЬОНЫ.[править]
ВОЛЬФГАНГА ГЕТЕ.[править]
Ты знаешь ли тотъ край желанный,
Край, гдѣ лимонъ въ лѣсахъ цвѣтетъ;
Гдѣ рощи миртъ; гдѣ лавръ ростетъ,
На померанцахъ плодъ багряный
Блеститъ сквозь темныхъ листьевъ сводъ,
Я дышетъ воздухъ сладострастно
Подъ синевою неба ясной —
Ты знаешь ли тотъ край?
Туда! туда съ тобой
Летѣла бъ я, о, милый мой!
Ты знаешь ли край вдохновенный?…
Я помню тамъ великолѣпный домъ —
Чертогъ, гранитными столбами окруженный!
И много было залъ въ чертогѣ томъ —
Блестѣвшихъ золотомъ, украшенныхъ рѣзьбою!
Въ нихъ статуй, дивной красоты,
Стояли длинные ряды…
И сжалились тѣ статуи надъ мною: —
«Кто, кто тебя, дитя? — Скажи намъ — что съ тобою?» —
Ты знаешь тотъ чертогъ?
Туда! туда съ собой
Зову тебя, о, покровитель мой!
Ты знаешь ли тѣ горы-великаны?…
По ихъ вершинамъ путь подъоблачный лежитъ,
И мулъ, блуждающей ступой, во мглѣ тумана,
Едва, едва его слѣдитъ.
На днѣ ихъ безднъ еще живутъ драконы,
И съ громомъ съ ихъ высотъ утесъ стремится въ волны.
Тѣ горы знаешь ты?
Туда бы намъ съ тобой!…
Тотъ горній путь — нашъ путь, отецъ ты мой!
- Миньонѣ, похищенной въ раннемъ дѣтствѣ изъ отечества ея, Италіи — представляются, какъ во снѣ, воспоминанія о ней.
Kennst du das Land, wo die Citronen bliihn,
Im dunkeln Laub die Gold-Orangen gluhn,
Ein sanfter Wind vom blauen Himmel weht,
Die Myrte still und hoch der Lorbeer steht —
Kennst du es wohl?
Dahin! Dahin
Möcht' ich mit dir, o, mein Geliebter ziehn.
Kennst du das Haus? Auf Säulen ruht sein Dach;
Es glänzt der Saal, es schimmert das Gemach,
Und Marmorbilder stehn und sehn mich än: —
«Was hat man dir, du armes Kind, gethan?» —
Kennst du es wohl?
Dahin! Dahin
Möcht' ich mit dir, o, mein Beschützer ziehn.
Kennst du den Berg und seinen Wolkensteg?
Das Maulthier sacht im Nebel seinen Weg;
In Höhlen wohnt der Drachen alte Brut;
Es stürzt der Fels und über ihn die Fluth.
Kennst du ihn wohl?
Dahin! Dahin
Geht unser Weg! o, Vater, lass uns ziehn.