Фауст (Ленау)/1892 (ДО)

Фауст : Поэма
авторъ Николаус Ленау, пер. Н. А-нский

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1836. — Перевод опубл.: 1892. Источникъ: Николаус Ленау. Фауст : Поэма/ Перевод в стихах, с биографией и предисловием, Н. А—нскаго. Издание редакции журнала «Пантеон Литературы». СПб.: Паровая тип. Муллер и Богельман, 1892. az.lib.ru

← Предисловие Н. А—нскаго

Николаус Ленау

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ФАУСТЪ.

Поэма Николая Ленау

* * *

Утреннее странствіе.

Высокая гора горитъ, какъ отъ огня,

Отъ золотыхъ лучей родившагося дня:

Какой-то человѣкъ отважный бродитъ тамъ,

Безпечно прыгая по страшнымъ крутизнамъ.

Что ищешь, Фаустъ, ты средь этихъ возвышеній?

Уйти отъ облаковъ и тягостныхъ сомнѣній?

Но облака и тамъ, вверху тебя достанутъ

И тамъ твое чело мрачить сомнѣнья станутъ.

Смотри, свѣтило дня встаетъ въ лучистомъ свѣтѣ,

Раскрылися цвѣты, его родныя дѣти,

И жаворонокъ Альпъ поетъ вверху одинъ,

Надъ снѣжною грядой заоблачныхъ вершинъ!

Пусть горный вѣтерокъ, несясь изъ ясной дали,

Изъ сердца твоего изгладитъ слѣдъ печали,

Чтобы угасли въ немъ горячія желанья,

Извѣдать до конца всѣ тайны мірозданья;

О, не дерзай мечтать сравняться съ богомъ въ небѣ,

Пока ты на землѣ влачишь земной свой жребій!

Земля для насъ юдоль стремленій и заботъ,

И то, о чемъ въ тебѣ предчувствіе живетъ,

Поймешь впервые ты въ стразѣ обѣтованья,

Съ души стряхнувши прахъ земного одѣянья!

Нѣтъ, тщетно, тщетно все! Проклятые вопросы

Преслѣдуютъ его съ утесовъ на утесы.

Цвѣтовъ и травъ уже не мало онъ сорвалъ,

Но, чуть взглянувъ на нихъ, бросалъ въ провалы скалъ:

Не мало камней онъ, съ земли поднявши, несъ,

Затѣмъ съ досадою разбилъ ихъ объ утесъ:

И насѣкомыхъ онъ разсматривалъ не мало,

Но тайнъ творенія ничто не открывало.

Вдругъ онъ прислушался: то изъ долины въ высь

Церковный благовѣстъ и пѣніе неслись

И, вѣтра прихоти невольно покоряясь,

То крѣпли, то лились, лакъ будто удаляясь;

Ученый сумрачный за ихъ игрой слѣдитъ

И, сверху внизъ глядя, въ долину говоритъ:

«О что же это вдругъ случилося со мной!

Какой то мукою объятъ разсудокъ мой!

Разбилось вѣры въ немъ послѣднее звено,

И стало на-сердцѣ темно и холодно.

О эти отъ земли несущіеся звуки,

Они звучатъ во мнѣ, какъ вопли скорбной муки!

Въ пустынѣ жизненной блуждаютъ люди тамъ,

И вотъ идутъ они теперь въ свой жалкій храмъ

И одинокіе, въ томительной мольбѣ,

Путеводителя зовутъ и ждутъ къ себѣ.

Рыдайте, ползайте, кляните, — все равно,

Его увидѣть вамъ во вѣкъ не суждено»! —

И все стремительнѣй тяжелая печаль

Толкаетъ путника къ вершинѣ горной, вдаль;

Надъ пропастями онъ отважно держитъ путь,

На крутизнахъ, куда и сернѣ не прыгнуть.

Ужъ колокольный звонъ не поражаетъ слуха,

Но все слышнѣе громъ вдали грохочете глухо.

Теперь у путника подъ самыми ногами

Клубятся облака волнистыми рядами.

Гроза свирѣпствуетъ и молнія блеститъ,

А онъ весь просіялъ и весело кричитъ;

«О если бъ могъ я стать на тучи грозовыя,

Чтобъ подо мной онѣ завистливо зіяли,

Чтобъ молніи ко мнѣ тянулись, какъ живыя, —

Я сбросилъ бы съ себя тяжелый гнетъ печали»!

Вдругъ камень у него сорвался подъ ногой

И въ бездну ужъ готовъ увлечь его съ собой;

Но кто то, у сильною рукой сдержавъ его,

Поставилъ на краю обрыва самого;

Какой то сумрачный охотникъ, — видитъ онъ, —

Взглянулъ ему въ лицо и вдругъ исчезъ, какъ сонъ.

Посѣщеніе.

Фаустъ и его помощникъ Вагикръ, въ анатомическомъ театрѣ, надъ трупомъ. Фаустъ.

Когда бы этотъ трупъ смѣяться могъ, — ей-ей!

Онъ сталъ бы хохотать надъ тѣмъ, какъ мы кромсаемъ

Его, богъ вѣсть зачѣмъ, на тысячи частей,

Надъ тѣмъ, что мертвыхъ мы о жизни вопрошаемъ.

Нѣтъ, неуклюжій ножъ, повѣрь, мой другъ, не въ силахъ

Нащупать жизни слѣдъ въ холодныхъ этихъ жилахъ;

Дичь робкая, она ушла отсюда вонъ

И ужъ летитъ теперь чрезъ мрачный Ахеронъ,

Гдѣ слѣдъ ея ловецъ теряетъ по неволѣ.

И я здѣсь, по лѣсу искать не стану долѣ.

По моему, судьба смѣшного сумасброда,

Судьба ученаго — мученье безъ исхода.

Вагнеръ.

Нѣтъ, участь мудреца, какъ думаю всегда я,

Счастливѣй и славнѣй, чѣмъ всякая другая.

И если цѣль отъ насъ пока еще вдали,

То истинъ все таки не мало мы нашли.

Фаустъ.

А я такъ говорю: о жизни знаешь ты,

Ученый анатомъ, не больше, чѣмъ скоты.

Вагнеръ.

Учитель, — шутите! Какое наслажденье,

Надъ трупомъ наклонясь, разсматривать спокойно,

Какъ раскрывается передъ тобою стройно

Несчетныхъ волоконъ тончайшее сплетенье,

Въ какомъ согласіи всѣ органы свой трудъ

На пользу цѣлаго заботливо несутъ.

Фаустъ.

И такъ ты счастливъ, другъ, такимъ глубокимъ званьемъ,

Какъ то, что этотъ трупъ, пока не умиралъ

Питался, всегда кусокъ свой въ ротъ вкладалъ,

Чтобъ растереть его зубами предъ глотаньемъ.

Нѣтъ, нѣтъ, придумано все это, будь покоенъ,

Не для тебя: давно желудокъ былъ устроенъ,

И то, что желчь, когда въ томъ надобность случится.

Изъ печени у насъ по капелькамъ сочится,

И то, что сердцемъ кровь приводится въ движенье,

И все, въ чемъ мы хотимъ добиться: отчего? —

Да, мало мудрости всей этой для того,

Чтобъ разрѣшить хотя малѣйшее сомнѣнье.

Вагнеръ.

Природу и въ ея молчаньи чту я свято,

Когда же что-нибудь она мнѣ открываетъ.

Къ ней благодарностью душа моя пылаетъ.

Взгляните, какъ вездѣ развѣтвлена богато

Система нервная, а здѣсь душа живетъ

И указанія всѣмъ органамъ даетъ.

Фаустъ.

Ужъ много разъ, когда въ свои ночныя бдѣнья

Съ недвижнымъ трупомъ я самъ на самъ оставался

И нервовъ странныя изслѣдуя сплетенья,

Въ нихъ жизни темные слѣды открыть старался;

Когда вдругъ у меня вставалъ передъ глазами

Весь нервный стволъ съ его отростками, вѣтвями, —

Тогда я восклицалъ, подкупленный догадкой:

Такъ вотъ гдѣ, вижу я, оно, то древо знанья,

О чемъ намъ говорятъ библейскія сказанья;

Вотъ въ этихъ то вѣтвяхъ, въ объятьяхъ нѣги сладкой.

Вкушаетъ дѣтскій сонъ душа, чужда порока,

И тихо вѣтерки эдемскіе въ нихъ вѣютъ,

И, пѣсни чудныя поя, въ нихъ птицы рѣютъ.

Жильцы иныхъ міровъ, пришельцы издалёка.

Но чуть лишь отъ души сонъ сладкій отлетитъ, —

Желаньемъ пламеннымъ тотчасъ она горитъ

Сорвать съ вѣтвей ихъ плодъ, плѣнительный и нѣжный,

Нарушить навсегда покой ихъ безмятежный.

И я кричалъ: хочу вкусить отъ древа знанья,

Хотя, бъ меня за то и ждало наказанье!

Мефистофель,

Я въ видѣ странствующаго схоластика появляясь въ дверяхъ.

Ха! ха! мой анатомъ ученый! славно, славно!

А корень дерева потеряннаго рая,

Фатальный корешокъ, посаженный забавно

У васъ подъ черепомъ, — железка мозговая! *)

Фаустъ.

Кто въ этотъ поздній часъ покой нашъ нарушаетъ,

Когда полночный звонъ ужъ замеръ на часахъ?

Кто такъ неистово хохочетъ тамъ, въ дверяхъ,

Кто нагло надо мной смѣяться здѣсь дерзаетъ?

Мнѣ вспомнились сейчасъ прошедшихъ дней мечтанья; —

Съ Эдемомъ навсегда потеряно, увы!

И древо истины;

Мефистофель.

да, если всѣ сказанья

О старыхъ временахъ не выдумка молвы.

Простите мнѣ, что я такъ поздно къ вамъ вторгаюсь.

И самъ я врачъ, и самъ леченьемъ занимаюсь.

Но это страсть моя, забравшись въ кругъ ученый.

Рѣшать и обсуждать людскихъ судебъ законы.

) Шишковидная железка, мозговое тѣльце (glandulа pineolis), помѣщается надъ четырехъ-холміемъ мозга и совершенно скрыта подъ мозговыми полушаріями Декартъ въ шишковидной железѣ помѣщалъ душу.

Фаустъ.

Людскія судьбы — какъ печально слово это!

Весь горькій смыслъ его давно я ощутилъ.

Въ непроницаемый, густой покровъ одѣто,

Рабъ — время, мрачный рабъ невѣдомыхъ намъ силъ.

Преслѣдуетъ меня всю жизнь неутомимо.

О чемъ я ни спрошу, оно молчитъ безстрастно

И, жалобамъ моимъ внимая безучастно,

Сквозь жизни ночь меня влечетъ неудержимо.

А между тѣмъ душа моя полна безъ мѣры

Избыткомъ пламенныхъ и своенравныхъ силъ,

Съ тоскою рвущихся въ таинственныя сферы.

Которыхъ умъ еще доселѣ не открылъ.

И вотъ, загадоченъ для самого себя.

Всегда терзаемый сомнѣніями я,

Чужакъ безъ родины и цѣли предъ собой.

Плетусь теперь, въ борьбѣ пустой и безполезной,

Тропинкой узкою сознанія межъ бездной

Своей души и той обрывистой скалой,

Которая у насъ вселенною зовется, —

И это до тѣхъ поръ, покуда сердце бьете, я

Мефистофель.

Вамъ жаль, что столько силъ дано вамъ отъ природы,

А въ мастерскую къ ней для васъ закрыты входы!

Ну, а зачѣмъ вамъ знать, откуда силы эти

И какъ готовятъ то, чѣмъ живы вы на свѣтѣ?

Духъ долженъ быть похожъ на знатнаго синьора, —

Что нужно, слуги все несутъ безъ разговора;

А какъ разводятъ скотъ, какъ ниву плугъ взрываетъ.

Синьоръ объ этомъ знать нисколько не желаетъ.

Но если вамъ претятъ ученыя занятья,

Какъ это васъ теперь надъ трупомъ могъ застать я?

Фаустъ.

Когда мы, что-нибудь ища, по дому бродимъ,

На мѣсто прежнее мы вновь и вновь приходимъ.

Туда, гдѣ попусту искали столько разъ;

Такъ и меня всегда упорно къ трупамъ влекъ

Надежды призрачный блудящій огонекъ.

Довольно! и теперь кляну я этотъ часъ.

Надъ падалью меня заставшій въ посмѣянье!

Мефистофель.

О да, наука та, которой пища трупы

Не стоитъ безпокойствъ, и люди просто глупы.

Рискуя для нея испортить обонянье.

Фаустъ.

Но отчего жъ во мнѣ не устаетъ пылать

Неугасимое стремленье все познать!

И если знанье — вздоръ, то въ чемъ же избавленье

Отъ тяжкихъ узъ меня гнетущаго сомнѣнья?

Мефистофель.

Ну, молодецъ мой, ты пришелся мнѣ по нраву.

За это я подамъ тебѣ совѣтъ на славу:

Творецъ твой врагъ тебѣ. — я говорю такъ вслухъ, —

За тѣмъ, что онъ обрекъ тебя блуждать въ потьмахъ,

За тѣмъ, что на своихъ высокихъ небесахъ,

Глумясь, къ твоимъ мольбамъ всегда онъ нѣмъ и глухъ.

Чтобъ врагъ твой самъ себя раскрылъ передъ тобою,

Ты долженъ не боясь стремиться неотступно

Попасть во внутрь его твердыни неприступной,

Ты долженъ выступить и овладѣть имъ съ бою.

Разъ хочешь ты въ его намѣренья проникнуть.

Такъ только натискомъ и можешь ты достигнуть

Того, чтобъ онъ свое молчаніе прервалъ

И въ гнѣвѣ на твои вопросы отвѣчалъ.

Одно изъ двухъ: или — съ покорностью тупою,

Съ терпѣніемъ скотовъ земную жизнь влачить,

Иль — мужемъ доблестнымъ подняться надъ толпою

И къ истинѣ чрезъ грѣхъ дорогу проложить.

Кто слѣпо вѣруетъ, впередъ не забѣгаетъ,

Какъ быкъ на пастьбищѣ свое лишь мѣсто знаетъ,

Тотъ — въ этомъ можно быть увѣреннымъ заранѣ —

Съ травою истины не сыщетъ на полянѣ.

Загадку-заповѣдь, по прихоти своей,

Предвѣчный деспотъ далъ на-вѣки для людей;

И только для того, кто заповѣдь рѣшится

Нарушить, тайный смыслъ ея разоблачится.

Когда ты смѣлъ — дерзай! — и отъ оковъ сомнѣнья

Въ моемъ совѣтѣ ты найдешь себѣ спасенье.

(Изчезаетъ). Вагнеръ.

Да сохратитъ насъ Богъ! куда пропалъ онъ вдругъ?

Кто этотъ странный гость? отъ словъ его мнѣ жутко, —

Невольно у меня валится ножъ изъ рукъ.

Сквозь запертую дверь прошелъ онъ — вотъ такъ шутка!

Лицо холодное, и сколько злобы въ немъ!

Какъ страшно взглядъ его порой сверкалъ огнемъ!

Отъ власти темныхъ силъ, спаси насъ, Боже правый, —

Ей-ей, мнѣ кажется, что это былъ лукавый!

Крестится.

ДОГОВОРЪ.

Столѣтній темный лѣсъ. Въ тѣни его вѣтвей,

На дряхлый мшистый пень сѣлъ Фаустъ, дикъ и мраченъ;

Отважный умъ его, пытливостью охваченъ,

Все ищетъ истину сквозь лабиринтъ идей.

Глаза опущены и кисти рукъ, вплотную

Сцѣпившись пальцами, высокій лобъ сжимаютъ,

Какъ будто бы онѣ помочь уму желаютъ

Въ борьбѣ разбить его ограду костяную.

И долго такъ, томясь мучительнымъ недугомъ,

Ученый сумрачный сидѣлъ въ нѣмой печали;

А дубы старые, сомкнувшись тѣснымъ кругомъ,

Надъ нимъ вершинами тѣнистыми качали.

Вдругъ онъ вскочилъ со своего сидѣнья,

Въ деревья темныя горящимъ взоромъ впился,

Безумнымъ взоромъ, полнымъ изступленья,

И рѣчью гнѣвною предъ ними разразился:

«Скажи, шумливое отродье, объяви,

Что значитъ жизнь и смерть? какой въ нихъ смыслъ таится?

На это датъ отвѣть мой умъ всегда стремится,

Но тонетъ тотъ отвѣтъ тотчасъ въ моей крови.

Вы, дерева, къ груди кормилицы-земли,

Откуда сонмы силъ выходятъ, приросли,

Вы проникаете корнями въ глубь ея,

Но, что творится тамъ, отъ васъ узнать нельзя.

Одѣты ль вы листвой, — и шумъ вашъ сладкозвучный

Пустая болтовня безъ всякаго значенья;

Зимой же слышу я одинъ лишь трескъ докучный,

Да безтолковое нагихъ вѣтвей скрипѣнье.

Растете вѣчно вы въ спокойствіи глубокомъ,

За тѣмъ, чтобъ вамъ покой маѣ вѣчнымъ былъ упрекомъ,

Чтобъ въ сучьяхъ, отпрыскахъ, въ плодахъ при созрѣваньи,

Въ цвѣтеніи весной, осеннемъ увяданьи,

Въ различныхъ лишь видахъ, той или иной порою,

Загадки старыя являлись предо мною.

Вся тварь упорное молчаніе хранитъ,

Слѣдъ истины въ себѣ и кажетъ, и таитъ.

Бѣглянку милую, когда она земли

Чуть-чуть коснувшися, тихонько пролетала,

И камни, и они поймать уже не могли

Въ окаменѣлыя сцѣпленія кристалла;

А въ звѣрѣ лишь глупецъ о томъ узнать мечтаетъ,

Что въ немъ растетъ и ѣстъ, родитъ и умираетъ.

Но я — я не могу отречься отъ желанья

Познать предвѣчную причину мірозданья,

Мечта завѣтная, любимая моя —

Открыть въ самомъ себѣ первичныя основы,

Но нѣтъ успѣха мнѣ, и я кляну оковы

Конечности, на вѣкъ связавшія меня.

Но что ужаснѣе и горше всѣхъ мученій, —

Когда внутри тебя кипитъ гроза сомнѣній.

Извнѣ жъ нѣмая тишь заброшеннаго поля

И чья-то скрытная, таинственная воля.

Монахъ выходя изъ лѣсной чащи.

Не вопрошай вотще безсмысленныхъ созданій,

Не въ силахъ утолить они твоихъ желаній.

На что же этотъ гнѣвъ? къ чему же злоба эта?

Проси съ молитвою и жди тогда отвѣта.

Предъ Богомъ горнихъ силъ твои земные громы —

Трещаніе сверчка изъ полевой соломы.

Когда жъ позвать Его твоя душа стремится,

Пусть свѣтъ его святой сперва въ ней возгорится;

Чтобы познать его, нужна его же сила;

О если бы она тебя здѣсь осѣнила!

Фаустъ.

Когда онъ, въ сущности, заразъ

Одно и то же — свѣтъ и глазъ,

То, значитъ, вижу ужъ не я,

А онъ — и только лишь себя.

Молиться значить унижаться,

Я жъ равнымъ съ нимъ хочу считаться

И тѣмъ лишь знаньемъ счастливъ буду,

Что лично, самъ собой добуду.

Хочу я сознавать себя всегда собою,

Чтобы не могъ меня, въ кругу гдѣ я живу,

Священный океанъ достать своей волною.

Какъ капельку росы, упавшую въ траву.

Монахъ.

Лишь съ божьей помощью ты обрѣтешь его,

А съ церковью союзъ — дорога для того.

Фаустъ.

Зачѣмъ смущать меня, монахъ, пришелъ сюда ты?

Я ненавижу васъ, ханжи и пустосвяты!

Иль рѣчью хитрою ты думаешь обманомъ,

Тайкомъ поймать меня, какъ жеребца арканомъ?

Смѣюсь я надъ тобой, смѣюся также смѣло

Надъ вавилонскою блудницей престарѣлой.

Монахъ.

Заблудшій человѣкъ! Внѣ церкви нѣтъ спасенья!

Вѣрь, слезы горькія тяжелаго сомнѣнья

И одиночество, что на-помочь зоветъ

Не слышно для тебя, какъ мать она утретъ.

Войди жъ подъ кровь ея, вернися къ братьямъ снова

И сердце скорбное отдай ты ихъ заботамъ!

И станетъ братская любовь тебѣ оплотомъ

И защититъ тебя отъ власти духа злого;

И божій духъ, тогда, сойдя въ святой союзъ,

Освободитъ тебя на вѣкъ отъ тяжкихъ узъ.

Фаустъ.

Жалка мнѣ та толпа, — отъ ней безсильемъ вѣетъ*--

Гдѣ мудростію всѣхъ всякъ порознь не владѣетъ.

Какъ! то, чего узнать не могъ я самъ собою,

О толъ узнаю я въ сообществѣ съ толпою?

Ты хочешь, чтобы я вновь сталъ подъ сѣнь креста?

Чтожъ, неужели Богъ, какъ тотъ пѣвецъ убогій,

Ждетъ начинать пока не заняты мѣста?

Ты надоѣлъ, монахъ, уйди съ моей дороги!

(Снова одинъ)

Что этотъ міръ? какъ онъ явился?

Отъ Бога ли онъ отдѣлился?

Иль, Бога часть, сольется снова

Съ источникомъ всего живого? —

Изъ хаоса ль, предвѣчной дали,

Гдѣ божества зачатки спали,

Впервые бойество взялось,

До силы духа вознеслось.

А Бога ужъ природы сила

Какъ цвѣтъ всего произростила? —

Здѣсь вся разгадка бытія,

Но свой вопросъ напрасно ставилъ я.

Да! что такое міра ходъ?

Стремленье ль въ высь? Теченье ль въ долъ?

Иль міръ — избытокъ, перебродъ

Который черезъ край ушелъ.

И вновь къ началу своему

Вернуться не дано ему?

Иль — расточительность пустая

Все бытіе, — оно даритъ

Щедроты намъ, не замѣчая,

А тамъ забаву прекратитъ? —

Когда порою я кладбищемъ прохожу

И на ряды его нѣмыхъ крестовъ гляжу,

И вдругъ припомню всю игру ту роковую,

Что съ мертвыми вели то счастье, то невзгода, —

Мнѣ кажется, гляжу я въ комнату пустую,

Гдѣ кѣмъ-то на столѣ забыта картъ колода.

Слыхалъ я. что сильна любовной страсти сила.

Что много ужъ сердецъ людскихъ она разбила;

Такой любви еще я въ жизни не знавалъ

И къ женщинѣ земной любовью не пылалъ:

Но безнадежное, томительное вѣчно

Стремленье къ истинѣ — вотъ въ чемъ печаль моя.

Отъ неба помощи я не дождусь, конечно, —

Пусть такъ, теперь я въ адъ иду искать ея.»

И Фаустъ съ этими словами книгу вынулъ.

Что на груди держалъ, и прочь ее откинулъ.

Изъ связки выцвѣтшихъ запыленныхъ бумагъ

Онъ свитокъ достаетъ и, какъ волшебникъ-магъ,

Такое страшное читаетъ заклинанье,

Что даже по-лѣсу проходитъ содроганье.

Онъ озирается въ волненіи вокругъ,

Чтобъ гостя страшнаго увидѣть предъ собою.

Однако это что такъ затрещало вдругъ,

За старымъ деревомъ, надломленнымъ грозою?

То — онъ за деревомъ! Изъ-за гнилого пня;

Глазами полными зловѣщаго огня

Къ услугамъ Фауста готовый чортъ глядитъ

И одиночество прервать ему спѣшитъ.

Мефистофель.

Что, Фаустъ, узнаешь, иль нѣтъ

Того врача, который далъ

Тебѣ спасительный совѣтъ,

Когда ты въ полночь трупъ вскрывалъ?

Что, узнаешь ли ты стрѣлка,

Чья хладнокровная рука

Спасла тебя въ тотъ мигъ, какъ ты

Катился въ бездну съ высоты,

Кто, пока ты дрожалъ въ смущеньи,

Изчезъ безслѣдно въ отдаленьи?

Фаустъ.

Да, — но зачѣмъ меня ты спасъ!

Пускай бы я погибъ въ тотъ часъ.

Мефистофель.

Другъ, мнѣ такъ нравился тотъ пылъ,

Что выше тучъ, подъ дождь и громъ,

Тебя на скалы заводилъ

За червемъ, травкой, камешкомъ:

Какъ полонъ страсти роковой

Къ загадочной невѣстѣ той,

Кого въ мечтахъ лишь ты знавалъ.

Взлѣзалъ ты по уступамъ скалъ;

Какъ, повстрѣчавши глыбы льда,

Ты руку разбивалъ тогда,

Чтобъ, продолжая вверхъ стремиться,

Ко льду хоть кровью прилѣпиться.

Другъ, страсть твоя — мнѣ сущій кладъ,

И я тебѣ сознаться радъ:

Кто въ виду смерти такъ спокоенъ,

Тотъ чорта помощи достоинъ.

Взгляни на руки свои: кровь

На нихъ видна и до сихъ поръ:

Она скрѣпитъ нашъ договоръ:

Пролей ея немножко вновь

И ею подпиши сейчасъ

Контрактъ свой брачный съ Veritas!

Но нѣчто есть вблизи тебя, —

Такъ выбирай, оно, иль я.

Зачѣмъ на книгу смотришь ты,

Что кинулъ самъ съ хулой въ кусты?

Ты слышишь трескъ за той сосною. —

Онъ отъ огня, что тамъ пылаетъ:

Огонь тотъ, разведенный мною,

Твою книжонку сжечь желаетъ;

Кидай-же скучный томъ, дружокъ,

Съ его молитвами, псалмами,

Съ его пророками-лгунами,

Въ веселый этотъ огонекъ!

Фаустъ.

Хоть библію отбросилъ я.

Но все еще мнѣ жаль ея;

Листы мнѣ прежде дорогіе

Ужъ треплютъ вѣтерки лѣсные;

Во мнѣ встаетъ, подъ ихъ шурчанье,

Изъ дальнихъ лѣтъ воспоминанье,

Какъ будто этихъ звуковъ сила

Въ душѣ молитвы пробудила

Тѣхъ дней, которымъ нѣтъ возврата, —

И грудь моя тоскою сжата.

Мефистофель.

И тѣ молитвы вѣтеръ были.

Да ободрись же — это ты-ли?

Я кинуть ужъ тебя хочу:

Ребятамъ чортъ не по плечу.

Листы тѣ, что ты чтилъ когда-то

Бросай въ огонь — и безъ возврата!

Когда-жъ сгорятъ они совсѣмъ,

Собравъ ихъ пепелъ, пепломъ чѣмъ

Ты волосы посыпь себѣ

И, съ покаяніемъ въ мольбѣ.

Лбомъ о-земь бейся наконецъ,

Затѣмъ, что вѣрилъ ты, глупецъ,

Что истина съ природой вольной,

Она, къ которой такъ стремится

Твой духъ, забраться добровольно

Подъ этотъ переплетъ рѣшится;

Бей въ лобъ почаще кулакомъ,

Затѣмъ, что былъ ты дуракомъ,

Мечталъ надъ блеклыми листами,

Что ихъ и бури не развѣютъ,

Что вновь они зазеленѣютъ

И подарятъ тебя плодами, —

Затѣмъ что, волею небесъ,

Одинъ умершій вновь воскресъ.

О, другъ! казнись до смерти ты,

Что слѣпо вѣрилъ въ тѣ листы

И, не увидѣвъ въ нихъ обмана,

Любилъ предвѣчнаго тирана!

Фаустъ.

Нельзя не чтить творца всего, —

Но истина милѣй его.

Мефистофель.

Ну, Фаустъ, началъ ты умѣло;

«Милѣй его» — вотъ это дѣло.

Смотри, какъ языки отей

Къ добычѣ тянутся своей; —

Въ огонь ее, въ огонь ее, —

И рабство кончено твое!

Фаустъ бросаетъ библію въ огонь.

Нѣтъ, не завлечь меня ужъ вѣрой.

Горитъ! распались путы чаръ,

И утѣшенья чудный даръ

Готовъ стать пепла кучкой сѣрой.

Еще не вызвали тебя,

Давно рѣшилъ все это я.

Теперь ужъ поздно колебаться

И съ тайной робостью въ груди

Мечтѣ прекрасной предаваться, —

Я вытряхнулъ ее: уйди!

Я мужъ, и разъ люблю я что,

Люблю, что-бъ бы ждало за то, —

Жизнь это, иль уничтоженье,

Блаженство, или осужденье.

И такъ берешься ли ты мнѣ

Всю истину открыть вполнѣ,

Чтобъ видѣть могъ ее мой взоръ?

Мефистофель.

Изволь, — но прежде договоръ.

Вѣрнѣйшій путь къ тому — безъ мукъ

Повѣситься на этотъ сукъ;

Но хочешь ты душой и тѣломъ

Еще пожить на свѣтѣ бѣломъ;

При томъ, сознаться безъ обмана,

Такъ умирать тебѣ и рано.

Полжизни ты на свѣтѣ бился

Въ трудахъ, заботахъ, размышленьи, —

И что жь, въ своемъ уединеньи,

Что сдѣлалъ ты, чѣмъ насладился?

Гдѣ женщина, что ты любилъ?

Гдѣ врагъ, кого ты поразилъ?

Всѣ жизни лучшіе цвѣты,

Чудакъ, срывать боялся ты.

Людскаго счастья идеалъ:

Любя, ребенку дать рожденье,

А ненавидя, въ изступленьи

Воткнуть въ противника кинжалъ.

И такъ, рождать и рѣзать — это

Въ обычаѣ и нравахъ свѣта.

Все, что на свѣтѣ не они,

То лишь зародыши одни,

Лишь отпрыски, какъ у растенья,

Убійства и совокупленья.

До сихъ поръ жилъ ты какъ глупецъ,

И такъ пойми же наконецъ,

Вашъ деспотъ внесъ во все творенье

Духъ лицемѣрнаго смиренья;

Но все жъ не отказалъ онъ мнѣ

Въ охотѣ на своей землѣ.

Будь мнѣ помощникомъ въ заботахъ,

Въ моихъ и травляхъ, и охотахъ;

За это я тебѣ въ награду

Дамъ истину, а съ нею къ ряду —

Власть, деньги, славу и почетъ —

Все что отраду намъ даетъ.

Что въ торгъ пойдетъ душа твоя,

Конечно ясно для тебя.

Разбереди же раны вновь

И мнѣ росписку приготовь:

А, чтобы дѣло шло скорѣе,

Перо пѣтушье дамъ тебѣ я,

Которое въ одномъ бору,

Въ день Духовъ, рано по утру,

Со шляпы вора я сорвалъ,

Когда онъ съ пулей въ сердцѣ палъ.

Дивиться бъ зрѣлищамъ такимъ:

Грабитель, спрятавшись въ кустахъ.

Добычи выжидалъ, — но ахъ!

Четыре егеря предъ нимъ!

Три пули онъ послалъ сначала,

Въ цѣль каждая изъ нихъ попала,

Четвертая жъ, — но не его, —

Сразила вора самого.

Ты блѣденъ, Фаустъ, вижу я, —

Что шутка какова моя?

Давай перо, — не береди

Того, что здѣсь, въ моей груди, —

Въ словахъ твоихъ таится ядъ.

Разсматривая перо.

Влюбленный бѣдный пѣтушокъ

Себѣ на злую смерть обрекъ,

Меня же посылаетъ въ адъ.

И такъ скрѣпляю договоръ, —

И прочь сомнѣнья съ этихъ поръ!

Мефистофель.

Ну, Фаустъ, нашъ союзъ готовъ;

До новой встрѣчи, — будь здоровъ!

ДРУГЪ ЮНОСТИ.

Жилище Фауста.

Графъ Генрихъ фонъ-Нэеи бургъ я Фанулюсъ Вагнеръ, затѣмъ Фаустъ.

Вагнеръ.

Вамъ не узнать его, боюся;

Въ немъ измѣненіе большое,

Въ чертахъ его сквозитъ такое,

Что и назвать я не рѣшуся.

Онъ словно мучится недугомъ.

Веселость отъ него бѣжитъ,

И онъ со мною, вѣрнымъ другомъ,

Недѣли цѣлыя молчитъ.

Съ большимъ прискорбіемъ, признаться,

Рѣшился бы я съ нимъ разстаться.

Онъ посвятилъ меня въ науки —

Не вынесъ бы я съ нимъ разлуки…

О какъ такой могучій геній

Могъ пасть подъ тягостью сомнѣній!

Изенбургъ.

Десятокъ лѣтъ назадъ я жилъ съ нимъ вмѣстѣ.

И съ тѣхъ поръ не имѣлъ о немъ извѣстій.

Да, десять лѣтъ ужъ миновали

Съ тѣхъ поръ, какъ я и Фаустъ мой

Науку въ Виттенбергѣ изучали

И въ кнейпахъ спорили ночной порой.

Онъ предо мной стоитъ живымъ:

Какъ былъ онъ смѣлъ, неукротимъ,

Какъ всюду первенствовалъ онъ, —

Лишь разумъ былъ ему законъ!

Какъ онъ игралъ профессорами,

Науки цеховой глупцами,

Когда онъ, намъ на восхищенье.

Ученыя ихъ построенья,

Для смысла здраваго силки,

Сбивалъ простымъ щелчкомъ руки!

Пытливъ умомъ, который влекъ

Его къ звѣздамъ, мой другъ тогда

Умѣлъ и обнажить клинокъ,

Когда случалась въ томъ нужда.

Я вѣрю: времени полетъ

Его согнуться не принудить,

Оно у ногъ его пройдетъ, —

Какимъ онъ былъ, такимъ онъ будетъ.

И если бъ часъ его насталъ.

Къ нему и смерть войдетъ не смѣло,

Какъ входитъ къ королю вассалъ,

Умыслившій лихое дѣло.

Вагнеръ.

И все же онъ теперь не тотъ.

Какимъ онъ былъ назадъ лишь годъ.

Онъ отъ науки дорогой,

Зарывши въ землю геній свой,

Теперь отрекся понемногу

И всталъ на страшную дорогу,

Куда идти я не рѣшуся:

Я дорожу души спасеньемъ.

Онъ — другъ мой, но — я съ нимъ прощуся,

Хоть, видитъ Богъ, съ сердечнымъ огорченьемъ.

Изенбургъ.

Когда вы другъ, останьтесь съ нимъ,

Болѣзнь его пройдетъ, какъ дымъ.

Пусть онъ придетъ, и во мгновенье,

Прижавъ къ груди больного друга,

Я вырву изъ когтей недуга,

Разсѣю ваши опасенья!

Вѣдь, первый другъ ему я былъ,

Онъ выше всѣхъ меня цѣнилъ.

Смотрите, съ перваго же слова

Верну ему я радость снова.

Вагнеръ.

Нѣтъ, я въ противномъ убѣжденъ!

Вѣдь, радость на крылахъ несется;

Кто упустилъ ее, какъ онъ,

Къ тому она ужъ не вернется.

Взгляните, тамъ вонъ соръ наваленъ,

Осколки колбъ и пузырьки, —

Все это онъ разбилъ въ куски;

Ахъ, какъ я былъ имъ опечаленъ!

Разъ въ полночь онъ пришелъ, а я

Не сплю и занятъ у огня:

Спокойно угли раздуваю,

Да колбы грѣю и мѣшаю:

Вдругъ онъ какъ крикнетъ дико: «Вздоръ!

Долой природу! намъ она

На муку только создана, —

Проклятый, злобный заговоръ!

Его участники скрываютъ.

Всегда храня безстрастный видъ,

Какой внутри ихъ смыслъ сокрытъ,

И, пыткой мучась, умираютъ

Въ огнѣ, не давши показанья».

Онъ крикнулъ и, блестя глазами.

Реторты, колбы съ пузырьками

Разбилъ въ куски безъ состраданья.

Нѣтъ, я боюсь, я то ужъ ему

Надежда не блеснетъ сквозь тьму.

Фаустъ
входитъ и быстро идетъ къ Изенбургу.

Другъ юности моей! здорово!

Тебя ко мнѣ самъ Богъ послалъ!

Изенбургъ.

Мой Фаустъ!

Обнимаются. Вагнеръ.

Хорошій знакъ! я слышу снова

Безъ злобы Бога онъ назвалъ.

Изенбургъ (разсматривая Фауста)

Ну, видно счастіемъ ты бѣденъ,

Мой Фаустъ! какъ же сталъ ты блѣденъ!

А былъ такъ свѣжъ ты, такъ могучъ!..

Фаустъ.

О, другъ! зари послѣдній лучъ,

Блеснувшій ярко мнѣ сквозь тучи!

Да, блѣденъ я, — я ядъ пилъ жгучій.

Я пилъ глотками ядъ сомнѣнья,

И для меня ужъ нѣтъ спасенья.

Изенбургъ.

Нѣтъ, нѣтъ! ты духомъ вновь воспрянешь.

Вновь жизнью наслаждаться станешь.

Лишь не бѣги ты отъ людей,

Подругу избери скорѣй.

О, другъ, повѣрь мнѣ, что любовь

Тебѣ доставитъ счастье вновь.

Когда твоя душа болитъ,

Когда въ ней вѣры свѣтъ дрожитъ,

Ты милой загляни въ глаза, —

И стороной пройдетъ гроза;

Ты міръ полюбитъ во мгновенье

И смолкнетъ голосъ искушенья,

Что въ адъ тебя зоветъ съ собою,

И Бога узришь ты душою, —

Пускай лишь будетъ сердце это

Семейнымъ счастіемъ согрѣто.

Что пользы въ знаньи и дѣлахъ?

Посѣвы званья на поляхъ

Уноситъ вѣтеръ злой, шутя,

А дѣло, — дѣло не дитя!

Ему головки не погладишь.

Въ лицо съ любовью не заглянешь,

И на колѣни не посадишь,

И къ сердцу прижимать не станешь.

Я испыталъ: жена и дѣти —

Блаженство высшее на свѣтѣ.

Фаустъ.

Нѣтъ, этимъ мнѣ не насладиться,

Вся жизнь моя одно терзанье,

Лишь жалкое, какъ я, созданье

Изъ этихъ жилъ должно родиться.

Къ чему мнѣ кроткая жена? —

Мнѣ міръ и тишина страшна.

Жена, не будь она не милой,

Была бъ въ союзѣ съ тою силой,

Которой я первѣйшій врагъ, —

Противорѣчье, что ни шагъ.

Воткни ты розу въ расщепленье

Коры дубовой, и она,

Увидишь, станетъ во многовенье

И безобразна, и черна.

Не убѣждай меня рѣчами;

Вѣдь, этотъ міръ тюрьма моя,

Зачѣмъ же добровольно я

Къ ней прикую себя цѣпями?

Меня постигла участь злая.

Что? какъ? — тебѣ я не открою,

Скорбѣлъ бы горько надо мною

Ты, жизнь кому отдать клялся я.

Изенбургъ.

О, не таися предо мной,

Покой твой есть и мой покой.

Сестру мою Терезу не забылъ ты?

Она была еще дитя,

Когда увидѣла тебя,

И все жъ въ ней чувство пробудилъ ты.

Теперь она прелестна, право,

Саксонскихъ дѣвъ краса и слава.

Чиста и набожна она,

Ты хочешь — вотъ тебѣ жена!

Когда лежалъ я разъ больной,

Ты день и ночь ходилъ за мной,

Пока твоихъ рецептовъ сила

Меня вновь къ жизни возвратила.

Ты спасъ мнѣ жизнь тогда отъ гроба,

Спасу я міръ души твоей,

Тѣмъ будемъ счастливы мы оба

И сблизимся еще тѣснѣй.

Какъ въ нашемъ будущемъ все ярко!

Любовь и Бога почитая,

Мы будемъ жить, заботъ не зная,

Въ старинномъ замкѣ, среди парка.

И братски раздѣлять, ввѣрясь Богу,

И радость каждую и каждую тревогу.

Ну, Фаустъ, ободрись, ты только руку дай, —

И вмѣстѣ ѣдемъ мы сейчасъ въ родной мой край!

Фаустъ.

Ты, другъ безцѣнный мой, пришелъ сюда напрасно.

Твоя ко мнѣ любовь надъ тѣмъ, что здѣсь, не властна.

Лучъ свѣтлыхъ дней моихъ, послѣдній на прощанье,

Я выносить твоей любви не въ состояньи;

Въ зловѣщій мракъ груди моей ты проникаешь

И въ сердцѣ трещину сквозную освѣщаешь, —

Чрезъ эту трещину зіяетъ бездна ада.

Все кончено! прощай! тебя бѣжать мнѣ надо! —

Фаустъ удаляется; Изенбургъ бросается вслѣдъ за нимъ, но Мефистофель наполняетъ домъ густымъ туманомъ, въ которомъ Фаустъ и исчезаетъ.

ДЬЯВОЛЪ.

Большая дорога. Мефистофель.

Одинъ, издалека, слѣдуя за поспѣшно идущимъ Фаустомъ.

Одна черта въ людяхъ мнѣ нравилась всегда:

Когда постигнетъ ихъ нежданная бѣда,

Иль станетъ душу имъ досада размягчать, —

Приманкой чувственной тѣмъ легче ихъ поймать;

Какъ будто тѣ, на комъ лежитъ души защита, —

Въ концѣ концовъ, увы! наемная лишь свита, —

Упившись горестью, заснули да порогѣ.

Съ уходомъ графа онъ въ ужаснѣйшей тревогѣ;

Теперь ужъ Фаустъ мой, безъ всякаго сомнѣнья,

Бѣдняга изнемогъ въ послѣднія мгновенья;

Къ чему онъ до сихъ поръ боялся прикоснуться,

Къ тому онъ первый самъ пойдетъ на встрѣчу вскорѣ

Затѣмъ, чтобъ съ головой въ безпутствѣ окунуться,

Чтобъ средь его забыть хоть на минуту горе,

Чтобъ въ вихрѣ бѣшеномъ неистовыхъ страстей

Запасъ тѣлесныхъ силъ растратить поскорѣй.

Онъ отъ Христа отпалъ; теперь задача въ томъ,

Чтобъ связь съ природою порвалась также въ немъ.

Надѣюся, что я и здѣсь успѣю вновь!

Въ глубь сладострастія, пока придетъ любовь!

Пусть съ женщинами онъ поближе лишь сойдется!

Пускай ребенку дастъ рожденіе! — И вотъ

Съ природою тотчасъ мой Фаустъ разойдется

И въ озлобленіи до гибели дойдетъ.

А ужъ тогда любовь со страшной быстротой

Въ убійство вовлечетъ какъ разъ его съ собой.

Своимъ безуміемъ природу онъ изранитъ,

Но въ гордости искать не будетъ примиренья;

Нѣтъ! оскорбивъ ее, ее же клясть онъ станетъ

И нарушать начнетъ на зло ея велѣнья.

А разъ удастся мнѣ ихъ связь разбить на части,

Уединить его отъ всякой мирной власти,

Пусть со своимъ лишь я останется глупецъ,

Покуда я въ ихъ кругъ не срыгну наконецъ.

Я свой огонь зажгу вокругъ него, и съ крикомъ

Онъ въ огненномъ кругу метаться станетъ дико,

Самъ самого себя, какъ скорпіонъ, пронзая.

То будетъ месть моя за то, что жаль мнѣ рая

И я, погибелью мстя за свои страданья,

Почувствую себя анти-творцомъ созданья.

ТАНЕЦЪ.

Деревенскій шинокъ. — Свадьба. — Музыка и танцы.

Мефистофель, одѣтый охотникомъ, заглядывая въ окно.

Вотъ пляска то! вотъ кутерьма!

Войдемъ и мы сюда. Эхъ-ма!

Входитъ съ Фаустомъ.

Такая дѣвка, мой педантъ,

Куда вкуснѣй, чѣмъ фоліантъ.

Фаустъ.

Не знаю что со мной; я весь

Охваченъ тѣмъ, что вижу здѣсь.

Клокочетъ дико кровь во мнѣ,

И все мнѣ странно, какъ во снѣ.

Мефистофелъ.

О, да, твой взоръ горитъ свѣтло:

Веселье, то оно смогло,

Изъ каждой щелки брызжа здѣсь,

Съ тебя посбить пустую спѣсь.

Ну, что же, приглашай любую,

И — маршъ со всѣми въ круговую!

Фаустъ.

Вотъ эта съ парой черныхъ глазъ

Во мнѣ всю душу возбуждаетъ.

Взоръ глазъ тѣхъ, свѣтлый какъ алмазъ,

Блаженства бездну обѣщаетъ.

Какимъ румянцемъ щеки пышутъ,

Какимъ онѣ здоровьемъ дышутъ!

О, еслибъ мнѣ досталась власть,

Чтобъ поцѣлуемъ сладострастнымъ

Я могъ бы къ губкамъ тѣмъ припасть,

Къ тѣмъ двумъ подушечкамъ атласнымъ!

Какъ этихъ грудей очертанья

Дрожатъ отъ сладкаго желанья!

О, если бы, отъ страсти пьянъ,

Я обнялъ гибкій этотъ станъ!

Взгляни, какъ черная волна

Кудрей разсыпалась мятежно

И вьется вокругъ шейки нѣжной.

Глубокой нѣгою полна!

Я задыхаюсь, я пьянѣю,

Чѣмъ болѣе любуюсь ею;

И все же не могу рѣшиться

Къ ней съ приглашеньемъ обратиться.

Мефистофель.

Вотъ удивительный народъ,

Грѣховной первой пары родъ!

Онъ тотъ, кому самъ чортъ не братъ,

Предъ дѣвкой пятится назадъ,

А въ ней хоть есть краса отчасти,

Такъ еще втрое больше страсти.

Обращаясь къ музыкантамъ.

Друзья! а вашимъ, вѣдь, смычкамъ,

Совсѣмъ не достаетъ задора,

Подъ вальсъ вашъ только старикамъ,

Подагрикамъ кружиться въ пору,

Не тѣмъ, въ комъ кровь, а не вода.

Подайте скрипку мнѣ сюда,

Я вамъ съиграю по иному,

Иной и плясъ пойдетъ по дому!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вотъ скрипку охотникъ проворно беретъ

И чудно въ рукахъ его скрипка поетъ.

То крѣпнутъ, то таютъ волшебные звуки,

Какъ страстные стоны томительной муки,

Какъ лепетъ влюбленный, наивно-болтливый,

Какъ въ ночи безсонныя смѣхъ шаловливый.

Вотъ звуки опять то растутъ, то стихаютъ,

Такъ дѣвушки станъ обнаженный ласкаютъ

Прибрежныя волны сквозь темный тростникъ,

И вдругъ раздается пронзительный крикъ:

О помощи молитъ красотка нагая,

Подкрался къ ней юноша, страстью пылая.

И слышно, какъ звуковъ могучихъ теченье

Волнуется, борется въ дикомъ смятеньи,

Рыданія, вопли, — но верхъ взяла сила,

И дѣвушка ласкамъ любви уступила.

Вотъ молить любовникъ, желаньемъ волнуемъ,

И струнъ отголосокъ звучитъ поцѣлуемъ.

Вотъ съ новою силой аккорды несутся,

То двое мужчинъ изъ-за женщины бьются;

Одинъ на землѣ ужъ безъ чувствъ отъ удара,

И въ страстныхъ объятьяхъ счастливая пара,

И въ странномъ смятеньи, въ томительномъ счастьи,

Звучатъ голоса ихъ, пьянѣя отъ страсти.

Безумный, неистовый, что ни мгновенье,

Какъ юношей крики и женщинъ моленья,

Поютъ чудо-струны о нѣгѣ, о ласкѣ,

И все закружилось въ вакхической пляскѣ.

Встаютъ музыканты, отбросили скрипки,

И пляшутъ — нельзя поглядѣть безъ улыбки!

Кто былъ лишь въ трактирѣ, кто двигаться могъ,

Всѣхъ танецъ безумный невольно увлекъ.

Завидуютъ стѣны, со злобой безсильной,

Плясать, вѣдь, имъ тоже хотѣлось бы сильно.

Вотъ въ первой же парѣ и всѣхъ веселѣй

Вальсируетъ Фаустъ съ брюнеткой своей.

Онъ шепчетъ ей клятвы, ей ручку сжимаетъ

И, съ нею кружася, за дверь выскользаетъ.

Танцуютъ они по садамъ и чрезъ нивы.

Несутся за ними и вальса мотивы;

Танцуютъ по лѣсу, кругомъ тишина,

И скрипка все тише и тише слышна.

Далекіе звуки играютъ листами

И вѣютъ и дышутъ любовными снами,

Но вдругъ посреди ароматныхъ вѣтвей

Волшебную пѣсню запѣлъ соловей,

Поетъ и влюбленныхъ сильнѣй опьяняетъ,

Какъ будто самъ дьяволъ его подстрекаетъ.

Желанье къ землѣ ихъ гнететъ тяжело,

И море блаженство ихъ вдругъ обняло.

БѢДНЫЙ ПОПИКЪ.

Межъ тѣмъ какъ въ помѣщенья

Безумный вальсъ шумитъ,

И каждый въ изступленьи

Свою танцорку мчитъ,

Вдругъ скрипка замолчала,

Стрѣлка нѣтъ и слѣдовъ,

Лишь слышенъ среди зала

Лай будто сотни псовъ.

Со страхомъ, въ общей давкѣ,

Всѣ видятъ, что на лавкѣ,

Гдѣ былъ скрипачъ задорный,

Усѣлся пудель черный,

Песъ Фауста Престигіаръ,

Кого здѣсь зналъ и младъ и старъ.

Но онъ народъ лишь въ шутку

Вспугнулъ и въ тужъ минутку,

Уткнувши въ землю рыло,

Поджавъ свой хвостъ уныло,

Поплелся въ уголокъ,

И — ни гу-гу, молчокъ!

Ужъ парни веселы опять,

Не помня передряги,

А тамъ и дѣвушки плясать

Вновь набрались отваги.

Сконфуженные музыканты

На своемъ мѣстѣ появились

И въ вальсахъ всѣ свои таланты

Опять показывать пустились.

О, сельская скрипченка,

Пропалъ престижъ твой весь!

Кто слышалъ, какъ ты здѣсь

У чорта пѣла звонко,

Тотъ, слыша твои звуки

Теперь, зѣвнетъ отъ скуки.

Шумитъ, какъ звѣрь, средь клѣтки,

По кабаку брюнетки

Обманутый женихъ,

Полнъ подозрѣній злыхъ.

Онъ обыскалъ кругомъ весь садъ,

По лѣсу рыскалъ на угадъ,

Кричалъ, что было духу,

О милой нѣтъ и слуху.

Въ ту пору Анхенъ тяжко

Ужъ каялась, бѣдняжка:

Когда объятій страстныхъ,

Лобзаній сладострастныхъ

Съ влюбленныхъ чара спала,

Она, вскочивъ поспѣшно,

Рыдать внезапно стала

Безумно, безутѣшно.

Вдругъ тотъ, кого крестьяне

Злорадно ждутъ заранѣ,

Спокойно входитъ къ нимъ.

Идетъ онъ, безразсудный,

Забрать забытый имъ

Беретъ и плащъ свой чудный

Летательный снарядъ,

И всѣ «держи!» кричатъ.

Вотъ доктора ужъ окружаютъ

И кулаки приготовляютъ,

Чтобъ грѣшникъ ощутилъ на дѣлѣ

Все то, о чемъ ему тутъ пѣли;

Однако Фаустъ не смущенъ,

Презрительно смѣется онъ,

Подъ градомъ общей брани

Кричитъ: «ни съ мѣста, дряни!»

И заклинанью подчинясь,

Ужъ всѣ стоятъ не шевелясь,

Кого какъ гнѣвъ лишь захватилъ,

Тотъ въ той же позѣ и застылъ:

Раскрыты рты у всѣхъ широко

Для словъ ругательныхъ потока;

У каждой поднятой руки

Окаменѣли кулаки.

Могучая волшебства сила

Какъ будто бы ихъ всѣхъ сморила;

Лишь только Фаустъ чары снялъ,

Какъ «слава Богу!» всякъ сказалъ.

«Давайте-ка жить лучше дружно!»

Снисходитъ Фаустъ, и послушно

Плетется каждый къ кружкѣ,

Или своей подружкѣ.

Крестьяне съ Фаустомъ сошлись

Опять мало по малу,

И снова пляски начались,

И шумъ наполнилъ залу;

Глядятъ, и пудель, черный звѣрь,

Повыползъ къ Фаусту теперь,

Чтобъ доктора развлечь отъ скуки,

Свои показываетъ штуки.

Вдругъ дверь открылась — кто такой?

Въ залъ входитъ путникъ молодой

Съ красивой дѣвушкою; онъ,

Смутясь, отвѣсилъ всѣмъ поклонъ,

Близъ Фауста, спросивъ вина.

Сѣлъ у стола, и съ нимъ она.

Вотъ что-то съ псомъ не ладно,

Дрожитъ и дышетъ жадно|

И все кружится ярый

Съ ворчаньемъ вокругъ пары.

Всѣ видятъ, молодой камрадъ

Чему-то безконечно радъ,

Здоровье спутницы онъ пьетъ

И съ ней воркуетъ безъ заботъ;

Какъ видно, топотъ танца,

Изъ кружки за глоткомъ глотокъ

Согрѣли чужестранца,

И онъ все съ милой чмокъ да чмокъ.

Влюбленные ни мало

Не видятъ въ томъ скандала,

Не обращаетъ также гость

Вниманья на собачью злость.

Но пудель вдругъ въ одинъ прыжокъ

На столъ къ влюбленной парѣ скокъ

И съ жадностью достойной пса

Вцѣпился гостю въ волоса

Срываетъ колпачишко

И круглый паричишко

И, гостю на позоръ и стыдъ,

Съ добычей къ Фаусту летитъ.

О, ужасъ! гдѣ былъ ко я пачекъ,

Тонзуры явственный кружокъ.

Песъ разразился злобнымъ лаемъ,

Межъ тѣмъ какъ попъ былъ надѣляемъ

Ударами со всѣхъ сторонъ

И вмѣстѣ съ дѣвкой выгнанъ вонъ.

УРОКЪ.

Придворный садъ королевской резиденціи.

Первый фаворитъ короля и Министръ, Фаустъ и Мефистофель, въ видѣ схоластика, гуляютъ по аллеѣ.

Министръ.

О, господа, я радъ вполнѣ,

Что посчастливилося мнѣ

Найти такіе два таланта.

Чѣмъ только эти два брилльянта

Я въ состояньи отплатить!

Мефистофель.

Мы оба рады вамъ служить.

Таланты наши безъ цѣны,

Для платы черезъ-чуръ нѣжны;

Я и сынъ музъ, товарищъ мой,

Считаемъ лучшей ихъ цѣной

Тотъ мигъ, когда мы достигаемъ

Того, о чемъ въ душѣ мечтаемъ.

Министръ (къ Фаусту.)

И такъ, ученѣйшій поэтъ,

Кому средь звѣздъ по факультетамъ

In artibus подобныхъ нѣтъ,

Я бъ васъ просилъ сперва объ этомъ:

Не скраситъ ли намъ ваша лира

Монарха свадебнаго пира

На завтра — одою красивой,

Цвѣтистой, вкрадчивой и льстивой;

Прославьте умъ въ ней короля,

Его великія дѣянья,

Которыми полна земля,

И силъ съ отвагой сочетанье.

Воспойте также вы красоты

Невѣсты юной, безъ заботы

О томъ, что въ лей на дѣлѣ есть,

И что подскажетъ вамъ лишь лесть,

Такъ чтобы даже новобрачной

Распутать было невозможно,

Что справедливо и что ложно

Въ той одѣ мастерски-удачной.

Фаустъ.

На сколько лишь могу прилично,

Я одою вамъ пиръ украшу,

О чести лишь ее спѣть лично

Просить я буду Свѣтлость Вашу:

Сказать съумѣетъ лишь поэтъ

Стихи, души своей привѣтъ.

Министръ,

Хотябъ меня вы обязали,

Дозволивши мнѣ въ тронномъ залѣ

Прочесть на завтра вашу оду,

Я уступаю вамъ въ угоду.

Мефистофель.

За пѣснь ручаюсь я теперь,

Стучитесь вы какъ разъ въ ту дверь.

Фаустъ.

Вонъ сосны приступлю-ка сразу

Въ тѣни ихъ къ вашему заказу.

Министръ (къ Мефистофелю.)

Почтеннѣйшій схоластъ, у васъ,

Конечно, много есть такого,

Въ чемъ я нуждаюся какъ разъ:

Возобновимъ бесѣду снова,

Устройство свадьбы отъ нея

Насъ отвлекло — прошу прощеній?

Вы мужъ, какихъ не видѣлъ я,

Въ политикѣ вы истый геній.

Достойный другъ мой, что хотите,

Но лишь меня вы усладите

Плодами вашихъ изысканій

Въ кругу правительственныхъ знаній.

Мефистофель.

Я указалъ ужъ вамъ исходъ

Единственный, — гнести народъ!

Министръ.

Но можетъ бунтъ произойти?

Мефистофель.

Въ двухъ случаяхъ лишь то возможно,

Когда гнетутъ неосторожно,

Или перестаютъ гнести;

Разъ это вамъ не очевидно,

Въ исторіи вы плохи, видно.

Министръ.

Пусть такъ, но я бъ узнать хотѣлъ,

Гдѣ гнету истинный предѣлъ?

Мефистофель.

Властитель странъ и ихъ племенъ,

Вотъ мудрости прямой законъ:

Обуздывайте подъ рукой

Народа аппетитъ плотской,

Сведите всѣ его желанья

Къ тому, что дать вы въ состояньи.

Тогда, стремясь къ ближайшей цѣли,

Онъ станетъ скромнымъ въ самомъ дѣлѣ,

Не побѣжитъ въ безумной страсти

Къ тому, что дать не въ вашей власти.

Народъ дурачитъ самъ себя,

А самъ въ концѣ концовъ ликуетъ

О высшей милости трубя,

Когда тиранъ ему даруетъ

То, что онъ властью же своей

Имѣлъ бы самъ — и безъ цѣпей.

Министръ.

Вашъ принципъ — верхъ своего рода,

При томъ и въ выгодахъ народа;

Но на пути своемъ онъ, къ худу,

Встрѣчаетъ тьму враговъ повсюду.

Мефистофель.

Врагъ злѣйшій всякаго тиранства

Есть мысль, что съ перваго ужъ шага,

Какъ расковавшійся бродяга,

Несется въ дальнія пространства.

Лишь дайте ей изъ вашихъ странъ

Уйти въ безбрежный океанъ,

И привезетъ она домой

Портретъ прекрасной феи той, —

Свободы, — что въ уединеньи

На островѣ духовъ живетъ, —

И крикъ: свобода! весь народъ

Подыметъ въ дикомъ изступленьи.

Министръ.

Какимъ же способомъ, скажите,

Бродягу — мысль вы прикрѣпите?

Мефистофель.

«Обуздывайте подъ рукой

Народа аппетитъ плотской».

Держитесь этихъ словъ почаще.

Какъ вамъ покоренъ спиртъ горящій,

Когда вы колбы кипятите, —

Такъ умъ людской вы покорите,

Пусть пылъ головъ ихъ рабскихъ магу

Реторты грѣетъ, къ ихъ же благу.

Чуть кто отъ дѣлъ рабочей нивы,

Къ чему приставите умы вы,

Начнетъ по малу уклоняться,

Да въ міръ идейный углубляться,

Да книгой мысль будить въ рабахъ

О человѣческихъ правахъ:

То вы такіе безпорядки

Должны убить въ самомъ зачаткѣ.

Вотъ путь удобный изъ удобныхъ:

Какъ были цензоры когда то

Для нравовъ, учредить вамъ надо

Для мыслей цензоровъ подобныхъ.

Да, такой цензоръ, настоящій,

Стражъ неподкупный, зорко бдящій,

И истребитель мыслей рьяный,

Что въ государствѣ для охраны,

Увы! давно существовалъ, —

Вотъ истинный мой идеалъ;

Я какъ то спалъ въ тѣни березы.

И вотъ онъ посѣтилъ мои

Патріотическія грезы:

Съ пытливой миною судьи,

Онъ мысли на лету хваталъ,

Снималъ одежду съ нихъ сердито

И въ каждой складочкѣ искалъ,

Не контрабанда ли въ ней скрыта,

Нечестіе и отрицанье,

Иль не найдется на лицо

Въ ней съ приглашеньемъ на свиданье

Свободы пылкой письмецо. —

Предвѣстье счастья милліоновъ

Въ томъ снѣ привѣтствовалъ мой главъ:

Я видѣлъ полчища шпіоновъ

И впалъ въ пророческій экстазъ!

Когда охотникъ за лисою

Капканъ ей ставитъ предъ норою,

Плутовкѣ трудно не попасться,

Затѣмъ, что изъ норы глухой

Она тотчасъ начнетъ пытаться

Вновь выйти на просторъ лѣсной:

Такъ снилось мнѣ, — вездѣ на свѣтѣ,

У всѣхъ людскихъ раскрытыхъ ртовъ

Стоятъ шпіоны и тьму словъ

Въ предательскія ловятъ сѣти.

Съумѣй въ политикѣ страна

Достичь подобнаго паренья,

Тогда и ваша власть прочна,

Тогда и править наслажденье.

МИНИСТРЪ.

Къ несчастью я при этой темѣ

Могу вздыхать лишь объ Эдемѣ,

Раскрытомъ вашими рѣчами;

Помѣха мнѣ въ стѣнахъ столицы

Король, который — между нами —

Пресовѣстливъ, какъ всѣ тупицы.

ПРИДВОРНЫЙ СЛУЖИТЕЛЬ,
(входя съ дессертомъ):

Мой господинъ министръ, прошу у васъ прощенья,

Что я осмѣлился безъ спроса, самъ собою,

Въ заботѣ охранить васъ отъ дневного зною,

Вамъ предложить теперь деесергь для освѣженья.

МИНИСТРЪ (къ Мефистофелю).

Коллега дорогой, вашъ другъ

Взять фруктовъ васъ усердно проситъ;

Я самъ привилъ тотъ добрый сукъ,

Что эти персики приноситъ;

Ихъ плодъ такъ соченъ, такъ красивъ,

Вамъ не угодно-ль этихъ сливъ?

Попробуйте, что за прохлада

Вотъ въ этихъ гроздьяхъ винограда!

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Благодарю, я того мнѣнья,

Что здѣсь не жарко средь вѣтвей,

Какъ полонъ пламеннаго рвенья

Докладываетъ вашъ лакей.

Природа насъ даритъ плодами,

Своимъ post festum угощаетъ.

Когда ужъ солнца жаръ спадаетъ

И почва кроется листами;

Такъ мудрость намъ свою усладу

Даритъ тогда, когда любви

И страсти нѣтъ уже въ насъ яду,

Когда потухъ огонь въ крови

И смерть гнѣздится въ нашемъ тѣлѣ.

Мнѣ ненавистны, въ самомъ дѣлѣ,

Всѣ фрукты, дѣтская забава,

Въ нихъ что то дѣтское есть, право.

Вамъ персикъ милъ, — онъ замаралъ

У васъ и бороду — отсюда

Я вижу, какъ того и ждалъ,

Что къ бреднямъ склонны вы покуда.

Въ васъ тьма еще такого вздору,

И, чтобъ извлечь его съ корнями

Изъ сердца вашего, предъ вами

Я и являюсь въ эту пору.

МИНИСТРЪ.

Какой чудакъ вы! Признаюсь,

Что вамъ подобныхъ я не знаю,

И, чуть получше въ васъ всмотрюсь.

Я даже робость ощущаю.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Э, что вы, покровитель мой,

Займитесь лучше вы слугой,

Который возлѣ васъ стоитъ, —

Не правда-ль, что за рабскій видъ!

МИНИСТРЪ служителю.

Уйди!

(Мефистофелю).

Вы правы, какъ во всемъ,

И созданъ онъ, чтобъ быть рабомъ.

Мой другъ, а это, вѣдь, прекрасно

И съ нашимъ замысломъ согласно,

Что людямъ чуть не наслажденье

Носить въ сердцахъ порабощенье;

Нельзя оспаривать, что люди

Скорѣй свыкаются съ неволей,

Чѣмъ свыклись бы съ той вольной долей,

О чемъ вздыхаютъ такъ ихъ груди.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

И вы обязаны, конечно,

Помочь бѣднягамъ хоть отчасти,

Взявъ на себя обузу власти, —

Чтобъ прочіе могли безпечно,

Вполнѣ спокойно и досужно

Влеченью къ рабству предаваться;

Чтобъ рабствомъ дать имъ наслаждаться,

Собой пожертвовать вамъ нужно.

Не забывайте моихъ словъ,

И станете звѣздой въ правленьи.

Монарху также средь трудовъ

Не откажите въ поученьи.

Но мнѣ пора, день догораетъ,

Меня мой докторъ ожидаетъ.

ПѢСНЯ.

Залъ въ королевскомъ дворцѣ.

Король, Королева и государственные сановника садятъ вокругъ свадебнаго стола. Единодушные виваты и звонъ бокаловъ.

МИНИСТРЪ-ФАВОРИТЪ,

подымаясь со своего стула.

По мановенію Величествъ Вашихъ въ заду

Готовъ войти пѣвецъ; изъ дальнихъ странъ къ началу

Банкетовъ свадебныхъ я пригласилъ его

Своею пѣснею прославить торжество.

КОРОЛЬ.

Тѣмъ, что на торжество пѣвца вы пригласили,

Вы лишь сильнѣе насъ къ себѣ расположили.

КОРОЛЕВА.

Вы ставите тѣмъ въ долгъ признательность мою,

Въ знакъ милости своей я перстень вамъ даю.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

За пѣснь ручаюсь я теперь,

Стучитесь вы какъ разъ въ ту дверь.

Между тѣмъ какъ Министръ, стоя на колѣняхъ, получаетъ перстень, въ залъ входитъ Фаустъ со своей гитарой. ФАУСТЪ поетъ подъ аккомпанементъ гитары.

Бралъ я струны здѣсь и тамъ,

Чтобы спѣть получше вамъ,

Но хвалебнаго стишка

Не нашла моя рука;

Я рѣшаюсь въ вашу честь

Афоризмъ такой поднесть:

Хилый мужъ! ты — тѣнь одна,

Нѣтъ души въ тебѣ, жена!

Для сіятельной четы,

Значитъ впору будешь ты,

Изреченье: мужъ — жена —

Духъ единъ и плоть одна!

Всѣ съ негодованіемъ подымаются и грозятъ изъ-за стола, Фаустъ и Мефистофель выскакиваютъ въ окно; министръ обезумѣлъ отъ ярости и ужаса и продолжаетъ вопить, прыгая вокругъ и ломая руки.

Мужъ — жена —

Духъ единъ и и лотъ одна! —

КУЗНИЦА.

При свѣтѣ сумерекъ, въ глубокой тишинѣ,

Несется Фаустъ вдаль на ворономъ конѣ.

Ихъ путь лежитъ порой волнистыми полями,

Порой высокими австрійскими лѣсами.

Сѣдокъ, отдавшися коню на произволъ,

Теперь въѣзжаетъ съ нимъ въ какой то хмурый долъ.

Весенній яркій день былъ нестерпимъ отъ зною,

Измученъ сильно конь бездѣльною ѣздою,

Л также думами хозяина, который

Давалъ ихъ чувствовать, въ бока вонзая шпоры.

Теперь, когда коню онъ предоставилъ волю,

Тотъ къ ближнему ручью понесъ его по полю.

Ѣздокъ, очнувшися, поводья ослабляетъ,

Чтобъ конь напиться могъ, и сверху наблюдаетъ.

На мигъ повеселѣвъ, съ довольною улыбкой,

Какъ конь его, къ ручью нагнувшись шеей гибкой,

Холодную струю впиваетъ съ наслажденьемъ

И гриву пышную купаетъ надъ теченьемъ.

Мгновеніе, — и въ путь пускается онъ снова,

Предъ нимъ вдали село и скатъ холма лѣсного.

Межъ тѣмъ ужъ сумерки густѣютъ надъ равниной,

На небѣ ни луны, ни звѣздочки единой.

И вскорѣ, освѣживъ себя на водопоѣ,

Проворной рысью конь въѣзжалъ въ село глухое.

Уже ночной покой дома въ немъ осѣняетъ

И только въ кузницѣ огонь еще пылаетъ.

Желѣзо красное, какъ жаръ, во тьмѣ горитъ,

Густая туча искръ отъ молота летитъ.

ФАУСТЪ, входя въ кувниду.

Честному кузнецу поклонъ!

Вы вѣчно въ хлопотахъ, въ тревогѣ.

Подкуйте скакуна мнѣ, — онъ

Подкову потерялъ въ дорогѣ.

МАСТЕРЪ.

Привѣтъ вамъ, знатный гость! О да.

Нашъ братъ все молотомъ махаетъ,

И поздней ночью и тогда,

Когда на небѣ чуть свѣтаетъ.

За то я веселъ, день-деньской

Тружусь для крошекъ и жены,

Вернусь къ себѣ — и, Боже мой,

Какъ ласки женины нѣжны!

Изъ подмастерій моихъ всякій,

Свои считая барыши,

Повѣрьте мнѣ, всегда въ тиши

Мечтаетъ о законномъ бракѣ.

ФАУСТЪ.

Скорѣе къ дѣлу! — вотъ досада!

Мнѣ вашихъ браковъ знать не надо.

Умѣрьте болтовню свою!

МАСТЕРЪ.

Простите, ради Бога, мнѣ.

Желѣзо ужъ лежитъ въ огнѣ,

Я вмигъ коня вамъ подкую.

Я неотесаный кузнецъ,

Въ приличьяхъ неучъ и глупецъ.

Но вотъ идетъ, неся малютку.

Жена моя на встрѣчу къ вамъ, —

Теперь не только на минутку,

Хотя на часъ я смолкну самъ.

Но пусть вамъ скажетъ вашъ же взглядъ,

Что счастьемъ и кузнецъ богатъ.

ЖЕНА КУЗНЕЦА.

Привѣтъ вамъ, баринъ! Ради Бога,

Не гнѣвайтесь, что я немного

Поразглядѣть пришла все это

Богатство, что на васъ надѣто.

Беретъ, плюмажъ смолы чернѣе

И золотая цѣпь на шеѣ!

Епископская ей уступитъ!

На пальцахъ кольца-заглядѣнье

И драгоцѣнные каменья —

Любой изъ нихъ усадьбу купитъ!

ФАУСТЪ.

А, право, кузнеца жена

Съ малюткой очень недурна,

При этомъ яркомъ горна свѣтѣ;

Привѣтъ, хозяйка, вамъ и дѣтямъ!

МАСТЕРЪ.

Я начинаю, господинъ;

Дозвольте лишь обрядъ одинъ,

Пропѣть сначала до конца

При этомъ пѣсню кузнеца.

Подковывая коня поетъ.

Конекъ мой, я

Кую тебя.

Будь бодръ и свѣжъ,

Вернись ко мнѣ жъ!

Лишь тѣмъ путемъ

Мчись съ сѣдокомъ,

Гдѣ цѣль всегда

Его звѣзда!

И внизъ и въ высъ

Проворно мчись;

Какъ вѣтеръ скоръ —

Чрезъ бездны горъ!

Пусть твой сѣдокъ

Что ты ни скокъ!

То ближе самъ

Тѣмъ къ небесамъ.

Я кончилъ, мой

Конекъ, съ тобой:

Будь бодръ и свѣжъ,

Вернись ко мнѣ жъ!

ФАУСТЪ.

Ну, другъ, когда твоя подкова

Къ коню пристанетъ крѣпко такъ же,

Какъ и мораль, — его на дняхъ же

Подковывать придется снова.

МАСТЕРЪ.

Но, господинъ, вѣдь, всякій знаетъ —

Въ пути молитва помогаетъ;

Пусть и на васъ Господь впередъ

Свои щедроты изольетъ!

ФАУСТЪ.

Щедроты, — богъ, — нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ,

Вы мнѣ порядкомъ надоѣли.

Вотъ вамъ червонецъ отъ меня,

Я ѣду — дайте мнѣ коня.

МАСТЕРЪ.

Вы по лицу не злы нисколько,

Вы просто шутите — и только;

Однако, вы блѣдны съ дороги.

Да и глаза у васъ мутны,

Въ нихъ чудится мнѣ слѣдъ тревоги, —

Вы, право, кажется больны;

Зачѣмъ вамъ уѣзжать сейчасъ,

Останьтесь до утра у васъ;

И конь вашъ отдохнетъ пока,

Онъ истомленъ дневнымъ трудомъ.

Паръ отъ него валитъ столбомъ

И въ кровь изодраны бока.

Войдите-жъ, господинъ, въ нашъ домъ,

Да подкрѣпитеся виномъ.

Къ своей женѣ.

Гумпольдскаго, что мы хранили,

Дай, Лиза; не забудь бездѣлки,

Вынь оловяныя тарелки,

Тѣ, что епископу служили,

Когда съ охоты по пути,

Со всею свитой величавой,

Изволилъ онъ въ мой домъ войти,

Покрывъ его на вѣки славой.

ФАУСТЪ.

Что-жъ, я отъ ужина не прочь.

Онъ нуженъ и для вороного,

Чтобъ, подкрѣпившись, въ эту-жъ ночь

Со мною въ путь пуститься снова.

ЖЕНА КУЗНЕЦА.

Чтобъ до утра вамъ подождать!

Зачѣмъ вамъ надо такъ спѣшить?

Жену-ль торопитесь обнять?

Ребенокъ боленъ, можетъ быть?

ФАУСТЪ.

Однако, все сильнѣй меня

Терзаетъ ваша болтовня.

Когда я разъ порѣзалъ руку,

Ко мнѣ пришелъ одинъ дуракъ

И сжалъ меня въ объятьяхъ такъ,

Что причинилъ мнѣ чисто муку.

Конечно, другъ изо всѣхъ силъ

Желалъ мнѣ выразить любовь,

Но я рукой здоровой въ кровь

Тогда же другу носъ разбилъ.

Не стой съ безхитростнымъ лицомъ

И вы теперь передо мною,

Клянусь, пылалъ бы этотъ домъ

Надъ вашей глупой головою.

МАСТЕРЪ.

Чортъ побери! что это съ вами?

Ну, это-бъ дорого вамъ стало!

Я бъ кинулъ, не смутясь ни мало,

Какъ ржавый гвоздь, самихъ васъ въ пламя!

ФАУСТЪ.

Ну, успокойтесь, — гдѣ вашъ ужинъ?

Къ чему такой пожаръ мнѣ нуженъ!

Подайте руку мнѣ, кузнецъ.

Вы настоящій молодецъ, —

Скорѣй вотъ такъ, какъ горячитесь,

Чѣмъ какъ епископомъ кичитесь.

КУЗНЕЦЪ, протягивая ему руку.

Простите, баринъ, мужика,

Но шутка вышла жестока.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Они за ужиномъ сидятъ вокругъ стола,

Хозяйка служить имъ съ привѣтливымъ лицомъ

И извиняется за каждымъ блюдомъ въ томъ,

Что лучшаго она состряпать не могла;

Что не ждала она такого посѣщенья,

Что вся теперь ея надежда на вино,

Что это старое гумпольдское должно

Ея супруга честь спасти отъ осужденья.

Но докторъ думаетъ, что ужинъ просто чудо;

Хозяйка статная для гостя подаетъ

Такія вкусныя, хоть и простыя блюда,

Упрашивая ѣсть, когда онъ не беретъ.

"У ней прекрасный нравъ — прекрасна и стряпня,

«Прекрасно повліялъ вашъ столъ и на меня!»

Болтаетъ Фаустъ, — «въ честь ея намъ выпить нужно».

И подымаетъ онъ свой кубокъ для вивата:

"Ну, чокнемся со мной, кузнецъ и вы, ребята!

«Виватъ, хозяйка!» и звучатъ стаканы дружно.

«По свѣту странствуя, я сдѣлалъ наблюденье»,

Съ улыбкой Фаустъ вновь заводитъ рѣчь живую, —

"Что сердце женщины, загадку вѣковую,

"По вкусу блюдъ ея узнаешь во мгновенье.

"Когда она добра и утромъ, у шестка

"Возяся, душу всю кладетъ на дно горшка,

"Чтобъ угодить гостямъ, чтобъ въ прокъ пошло имъ блюдо

«Тогда и лишь тогда, оно не будетъ худо!» —

Затѣмъ повѣствовать нашъ путникъ начинаетъ

О подвигахъ своихъ въ далекихъ чудныхъ странахъ,

Всѣ слушаютъ, какъ онъ то море разсѣкаетъ,

То силу пробуетъ свою на великанахъ;

Припоминаетъ онъ хвастливо приключенья

Такія, что порой всѣмъ дѣлается жутко,

И хотя многое изъ нихъ простая шутка,

У слушателей нѣтъ на этотъ счетъ сомнѣнья.

Какъ свѣтится лицо хозяйки молодой!

Сбѣгаетъ лишь тогда со щекъ ея румянецъ,

Когда, увлекшися разсказомъ, чужестранецъ

Втыкаетъ въ екатерь ножъ, взмахнувъ надъ головой;

А онъ, еще смѣясь надъ бѣдной, замѣчаетъ:

"Въ дорогѣ ужъ не разъ дивился я тому,

"Что добрая хозяйка на дому

"Столовое бѣлье, какъ бога, обожаетъ,

«Что скатерти ударъ — ударъ ей въ сердце вѣрный!»

И, приподнявши ножъ, онъ вновь единымъ взмахомъ

Пронзаетъ полотно, и видятъ всѣ со страхомъ,

Какъ изъ разрѣза кровь на землю каплетъ мѣрно.

"То сердца вашего, хозяйка, кровь, но только

«Я не хочу, чтобъ вы теряли крови столько!»

Не хочетъ Фаустъ ихъ пугать, — наморщивъ брови,

Онъ подалъ только знакъ, и страшныхъ капель крови

И дыръ на скатерти какъ будто не бывало,

Но долго кузнеца жена еще дрожала.

Теперь уже и гость самъ все свое умѣнье,

Все остроуміе на помощь призываетъ,

Чтобы изгладить въ ней дурное впѣчатлѣнье,

И комплиментами хозяйку осыпаетъ.

Ихъ слушаетъ она сурово, но безпечно

Смѣется имъ кузнецъ, онъ веселъ безконечно.

Онъ выпивши, такъ твердъ въ своей блаженной вѣрѣ,

Что Фаустъ лишь шутя завелъ бесѣду эту,

А если и въ серьезъ, — то все бѣды въ томъ нѣту,

И натолкнется онъ на запертые двери.

Хотя онъ въ этотъ день ужъ говорилъ о славѣ,

Покрывшей домъ его, признательный кузнецъ

Своимъ епископомъ заняться подъ конецъ,

Еще послѣдній разъ — себя считаетъ вправѣ.

Мастеръ.

Нѣтъ господинъ мой, я молчать не въ состояньи,

Мое молчаніе здѣсь было бы грѣхомъ:

То былъ великій часъ, когда въ святомъ сіяньи

Его святѣйшество вошелъ въ мой бѣдный домъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Смѣется Фаустъ, но ни слова въ возраженье,

А въ тихомолку самъ уже готовитъ мщенье,

Какъ будто слушая хозяина, жестокій,

Врѣзаетъ въ олово тарелки эти строки:

Съ тарелки этой, господа,

Епископъ ѣлъ въ тотъ день когда

Онъ въ чистомъ полѣ, безъ заботъ,

Безпечно предавался спорту,

А нынче — докторъ Фаустъ, тотъ,

Который продалъ душу черту.

Въ окно слышится стукъ. Фаустъ, выходя.

А, это мой слуга! пойду сейчасъ за нимъ,

Конфузливостью онъ, бѣдняга одержимъ.

Мефистофель, на дворѣ къ Фаусту.

Скорѣй, скорѣй лови мигъ счастія, камрадъ!

Въ то время, какъ тебя тарелка занимала,

Молодка за виномъ вновь въ погребъ побѣжала

И кинула тебѣ украдкой нѣжный взглядъ.

Глупъ и безпеченъ добрый мужъ,

Какъ стельки пьяны подмастерья,

На четверть часика къ тому жъ

Ихъ пѣсенкой теперь займу я.

Скорѣй же! млѣетъ грудь ея

Отъ сладострастнаго огня!

Фаустъ.

Всегда ты лжешь, надъ ней нѣтъ у соблазна силы.

И вѣрность сохранитъ она и до могилы.

Хоть свѣжій плодъ сорвать желалъ бы я, конечно.

Но въ этой женщинѣ все слишкомъ безупречно.

Грѣхъ — шутка, но я гордъ и не хочу ни разу

Въ любви подвергнуться обидному отказу.

Мефистофель,
увлекая Фауста къ двери погреба.

Для сельской женщины изящный кавалеръ,

Такой, какъ ты, одна изъ роковыхъ приманокъ.

Не можетъ мужичье цѣнить красы крестьянокъ.

А если любитъ ихъ, то на простой манеръ.

Хозяйки молодой притворна лишь досада,

За знатнымъ рыцаремъ ея слѣдили взоры

Тайкомъ упорнѣе, чѣмъ это было-бъ надо;

У цѣломудрія плохіе, вѣдь, запоры.

Лови, скорѣй лови мигъ счастія, камратъ,

Она тебѣ тайкомъ послала нѣжный взглядъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ужъ Фаустъ возбужденъ возможнымъ обладаньемъ

И лишь колеблется межъ страхомъ и желаньемъ.

Но вотъ изъ погреба хозяйка молодая

Выходитъ съ кружками и весело хохочетъ,

Еще издалека ихъ гостю подавая

И не предчувствуя, чего отъ ней онъ хочетъ.

И проситъ рыцаря она, какъ будто друга:

"Да не спѣшите такъ! да выпейте немного,

«Хотя одинъ стаканчикъ!»

Указывая на Мефистофеля.

«Ахъ, кто онъ, ради Бога?»

Лепечетъ вдругъ она, блѣднѣя отъ испуга.

Но Фаустъ отвѣчать не въ силахъ, бурно кровь

По жиламъ у него, волнуяся, бѣжитъ,

Къ прекрасной женщинѣ влечетъ его любовь,

Неотразимая какъ будто бы магнить. —

Вдругъ слышенъ слабый стукъ въ калитку; боязливо

Въ дворъ входитъ нищая: лохмотья на плечахъ,

Лицо не старое блѣдно и некрасиво

И тощій, какъ скелетъ, ребенокъ на рукахъ.

И проситъ бѣдная подать во имя неба

Для крошки и ея самой кусочекъ хлѣба;

Нельзя ли также ей у стѣнки, гдѣ-нибудь

Подъ этой кровлею до свѣта отдохнуть.

Подпрыгнулъ къ Фаусту слуга однимъ прыжкомъ,

Бьетъ по плечу его: «Эй, пробудись, мой другъ!»

Киваетъ онъ ему на нищую и вдругъ

Хохочетъ страшно такъ, что дребезжитъ весь домъ.

Мефистофель.

Какъ, Анхенъ ты забылъ, брюнетку въ кабачкѣ томъ?

Такъ погоди жъ, тебѣ напомню я объ этомъ:

Передразнивая.

"Вотъ эта, съ парой черныхъ глазъ,

"Во мнѣ всю душу возбуждаетъ.

"Взоръ глазъ тѣхъ, свѣтлый какъ алмазъ,

«Блаженства бездну обѣщаетъ!»

Смотря, онъ тусклъ отъ слезъ, и нынѣ

Блаженства нѣтъ въ немъ и въ поминѣ.

"О, еслибъ мнѣ досталась власть,

"Чтобъ поцѣлуемъ сладострастнымъ

"Я могъ бы къ губкамъ тѣмъ припасть,

«Къ тѣмъ двумъ подушечкамъ атласнымъ!»

Съ поблекшихъ губъ исчезла нѣга,

Мольба ихъ хлѣба и ночлега!

Ты видѣлъ: "грудей очертанья

«Дрожалъ отъ сладкаго желанья!» —

Измяло груди увяданье;

Бѣдняжка ими, вѣдь, кормимъ

Дитя, что отъ тебя носила,

Кормила и свои печали,

И груди пышныя увяли,

Что жъ, хочешь ты "отъ страсти пьянъ,

«Обнять» костлявый этотъ станъ?

Все болѣе издѣваясь.

"Взгляни, какъ черная волна

"Кудрей разсыпалась мятежно

"И вьется вокругъ шейки нѣжной,

«Глубокой нѣгою полна!»

Теперь растрепаны тѣ кудри какъ попало,

Не лучше, чѣмъ когда бъ она въ гробу лежала.

«Бери! скорѣй бери! ты не брезгливъ, вѣдь, милый!»

(И снова злобный духъ хохочетъ что есть силы).

Блѣднѣетъ Фаустъ, въ немъ душа затрепетала

Отъ неожиданной и страшной этой встрѣчи,

Раскаянія скорбь тисками душу сжала,

И замерли въ устахъ его дрожащихъ рѣчи.

Такъ долго онъ стоялъ, затѣмъ кляня свой рокъ,

Набитый золотомъ тяжелый кошелекъ

Онъ нищей подаетъ отъ ней отворотясь;

Но бѣдная, взглянувъ, слезами залилась,

Швырнула кошелекъ, разсыпавшійся звонко,

И истерически суетъ ему ребенка;

«Веди меня къ вѣнцу, не медля ни часа!»

Кричитъ она и рветъ въ безумьи волоса

Рванулся Фаустъ прочь, къ коню, и изъ села

На скакунѣ лихомъ стремительно летитъ,

И съ крикомъ: «Фаустъ, стой! стой, Фаустъ!» какъ стрѣла,

Съ ребенкомъ нищая во слѣдъ за нимъ бѣжитъ.

Она его тотчасъ изъ виду потеряла,

Но какъ ни мчался онъ, раскаяньемъ гонимъ,

Все скорбная мольба въ ушахъ его звучала,

И всюду тѣнь ея стояла передъ нимъ.

Хотя онъ искренне въ душѣ своей страдаетъ,

Все глубже въ грѣхъ его злой фатумъ увлекаетъ.

НОЧНОЕ ШЕСТВІЕ.

По небу медленно ползутъ густыя тучи,

На лѣсъ спускался въ молчаніи угрюмомъ;

Давно ужъ за полночь, но полонъ лѣсъ дремучій

Истомой сладкою, весны немолчнымъ шумомъ.

Разносятъ вѣтерки цвѣтовъ благоуханье,

И ясно слышится лѣсныхъ ручьевъ журчанье.

Пой, крошка-соловей! пусть пѣснь твоя живая

Звучитъ здѣсь, въ каждый листъ на вѣткѣ проникая!

Летучимъ образомъ, что созданы весною,

Забыться не даешь ты и порой ночною,

Чтобы, пока бѣгутъ блаженныя мгновенья,

Имъ не проспать во снѣ ни мига наслажденья. —

Но Фаустъ все впередъ летитъ въ ночную даль.

Въ душѣ своей тая тяжелую печаль,

И голоса весны его не занимаютъ.

Онъ волю далъ коню нести его свободно,

Сквозь влажный лѣса мракъ, куда тому угодно.

Одни лишь свѣтляки дорогу освѣщаютъ

Ему по временамъ, да изрѣдка сквозь тучъ

Звѣзды затерянной въ пространствѣ блѣдный лучъ.

Чѣмъ глубже въ лѣсъ его тревожный путь лежитъ,

Тѣмъ тише все вокругъ, стихаютъ въ отдаленье

И звонкій шумъ ручьевъ, и чудной птички пѣнье,

И вѣтеръ все слабѣй вѣтвями шелеститъ.

Но — что это въ лѣсу сверкнуло такъ свѣтло,

Что пурпуромъ кусты и небеса зажгло?

Что значатъ нѣжные, торжественные звуки,

Какъ бы хотящіе унять земныя муки?

Въ недвижномъ воздухѣ, какъ будто бы сквозь сонъ

Разносится дрожа томительный напѣвъ.

Какъ вѣрующему, когда, осиротѣвъ,

Къ могилѣ дорогой приходитъ плакать онъ,

Мечтою сладостной въ его нѣмой печали

Звучатъ изъ-за гробовъ святые гимны рая, —

Такъ это пѣніе звучитъ, не умолкая,

Сквозь вѣтви чуткія, изъ непроглядной дали.

Ужъ не обманъ ли чувствъ и свѣтъ, и это пѣнье,

Быть можетъ, это все исчезнетъ во мгновенье?

И Фаустъ, скакуна сдержавъ, глядитъ во тьму,

Однако шествіе все близится къ нему.

Какой-то страхъ влечетъ его уйдти скорѣе

Съ дороги въ сторону, туда, гдѣ потемнѣе,

Съ конемъ подъ тѣнь дубовъ онъ прячется въ тревогѣ,

А шествіе межъ тѣмъ ужъ видно по дорогѣ.

Вотъ въ бѣлыхъ платьицахъ, при отблескѣ огней,

Рядами парными идетъ толпа дѣтей

Къ ночному торжеству святого Іоанна,

Неся вѣнки цвѣтовъ душистыхъ въ ручкахъ нѣжныхъ,

За ними дѣвушки въ монашескихъ сутанахъ,

Отрекшіяся здѣсь отъ радостей мятежныхъ,

А вотъ и старики-священники, съ крестами

И въ рясахъ орденскихъ, идутъ въ своихъ рядахъ.

У всѣхъ ихъ головы согнулись надъ плечами,

И иней вѣчности бѣлѣетъ въ ихъ кудряхъ.

Но вновь уходятъ вдаль блестящія картины..

Ты слышишь! кажется, что въ голосахъ дѣтей

Жизнь, жизнь сама поетъ, и отвѣчаетъ ей

Устами стариковъ предчувствіе кончины!

Ты слышишь, Фаустъ, какъ звучатъ свѣтло и строго

Въ ихъ пѣсняхъ жизнь и смерть, сливаясь въ вѣрѣ въ Бога!

Недвижно онъ стоитъ, въ густыхъ кустахъ скрываясь,

И счастью набожныхъ завидуетъ терзаясь.

Когда жъ они прошли, и медленно затихъ

Вдали послѣдній звукъ протяжныхъ пѣсенъ ихъ,

Когда свѣтъ факеловъ, широкой полосой

Волшебно освѣтивъ еще въ послѣдній разъ

Лѣсную гущину, среди листвы погасъ,

И Фаустъ въ темнотѣ остался самъ съ собой:

Тогда онъ вдругъ коня руками дико сжалъ,

На гриву пышную прилегъ лицомъ поспѣшно

И зарыдалъ на ней такъ горько, безутѣшно,

Какъ никогда еще онъ въ жизни не рыдалъ.

ОЗЕРО.

У стѣнъ монастыря, старинныхъ и тоскливыхъ,

Большое озеро привольно разлилося;

У береговъ его шумитъ камышъ и ивы

И множество цвѣтовъ болотныхъ разрослося

Свѣтло блеститъ луна, ея лучи мерцая

Играютъ весело на спящей глади водъ, —

Такъ надъ пучиною житейскою, не зная

Ея безчисленныхъ мучительныхъ невзгодъ,

Рѣзвяся, сонмы душъ младенческихъ играютъ,

Когда онѣ съ небесъ на землю къ намъ слетаютъ.

Со спутникомъ своимъ, надъ сонными водами

Блуждаетъ Фаустъ; тотъ завелъ сюда тайкомъ

Сегодня Фауста, и вотъ передъ стѣнами

Безмолвно ужъ давно стоятъ они вдвоемъ.

Объята ночь сама глубокой тишиною,

Такъ тихо, что слыхать, когда сухой листокъ

Въ саду монастыря слетитъ съ вѣтвей порою,

Когда надъ озеромъ проснется вѣтерокъ.

Какой-то странный звукъ по временамъ несется

Изъ темныхъ камышей, средь общаго молчанья;

То слышенъ птичій пискъ и крыльевъ трепетанье,

То птица, въ чуткомъ снѣ встревоженная, бьется.

А Фаустъ все глядитъ на озеро упорно,

И умъ его теперь тоской охваченъ черной.

Мефистофель.

Взгляни на стѣны тѣ, — онѣ тебѣ знакомы;

Предъ ними у окна монахини прелестной,

Звучала пѣснь твоя, вся полная истомы,

И перепрыгивалъ ты ихъ тогда чудесно.

Вонъ и то дерево, гдѣ вы вдвоемъ встрѣчались

И въ опьяненіи блаженномъ забывались,

Гдѣ, если бъ кто прошелъ, то сквозь вѣтвей шурчанья

Къ нему бъ не донеслись горячія лобзанья.

Взгляни ты на луну: какъ и теперь, была

Она въ тѣ времена блестяща и кругла,

Но лишь тогда она плыла въ небесномъ морѣ

Для счастья вашего, теперь — на скорбь и горе.

Луна, которая тебѣ свѣтло сіяетъ,

Зловѣще въ келейку къ монашкѣ заглядаетъ.

Фаусть.

Ахъ, какъ ты гадокъ мнѣ! тебя

Все больше ненавижу я!

Мефистофель.

Такъ чтожъ? А мнѣ и горя мало,

Когда бы здѣсь меня не стаю,

Остался бъ ты какъ разъ въ накладѣ,

Затѣмъ что умъ недужный твой,

Чтобы раздѣлаться съ тоской

Нуждается въ моемъ же ядѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Такъ говорилъ злой духъ; затѣмъ, мелькнувъ въ кустахъ,

Онъ въ озеро прыгнулъ и потонулъ въ волнахъ.

Но воды вынесли на верхъ его опять,

Со дна какой то тюкъ тащитъ съ собою онъ

И Фаусту его подноситъ показать;

«Еще находочка отъ золотыхъ временъ!»

И страшно явственно блеститъ подъ луннымъ свѣтомъ

Пеленка мокрая съ младенческимъ скелетомъ.

МАРІЯ.

Какъ звонъ колоколовъ въ день праздника Пречистой,

На крыльяхъ вѣтерка несяся въ даль небесъ,

Чрезъ городъ, чрезъ поля и черезъ темный лѣсъ

Катится безъ помѣхъ волною серебристой:

Такъ, сердцу каждаго отраду вмигъ даря,

Чрезъ бѣлый свѣтъ молва катилась въ дни былые

О царской дочери, красавицѣ Маріи,

И нравомъ, и красой прекрасной, какъ заря.

Напрасно иногда влюбившійся поэтъ

Старался передать, въ минуты вдохновенья,

Всѣ прелести ея, источникъ наслажденья,

И тѣла юнаго плѣнительный расцвѣтъ;.

Напрасно воспѣвалъ онъ блѣдными стихами,

Какъ передъ этими блестящими глазами

Свое спокойствіе теряетъ сердце вмигъ,

Позабывая все на свѣтѣ, кромѣ ихъ;

Какъ въ губкахъ розовыхъ ея, для слуха ново,

Звучитъ мелодіей обыденное слово:

Такъ пѣсня соловья чарующая льется

Изъ- свѣжихъ алыхъ розъ, когда весна проснется;

Какъ этотъ юный жаръ пылаетъ на щекахъ

Какой то грезою о розовыхъ цвѣтахъ,

Далекимъ отблескомъ, оставленнымъ зарею,

Всходившей нѣкогда надъ райскою страною.

Такъ хороша она, всѣхъ женщинъ украшенье,

Что на нее нельзя и поглядѣть безъ боли,

Затѣмъ что говоритъ вамъ сердце въ то мгновенье:

По ней и смерть должна томиться по неволѣ! —

Спѣши же, свѣтъ, пока она еще съ тобой,

Упиться этою летучею мечтой!

Вберите, вѣтерки, въ себя ея дыханье!

Развѣйте прочь, цвѣты, свое благоуханье!

О поскорѣй съ полей небесныхъ въ сферы наши.

Лучи блестящихъ звѣздъ! всѣ поцѣлуи ваши

Пускай лишь на нее одну вы изольете, —

Другой красавицы такой вы не найдете.

ХУДОЖНИКЪ.

Въ уединеніи, на берегу морскомъ,

Построенъ королемъ былъ загородный домъ.

Тѣнь апельсинныхъ рощъ, тѣнь кипарисовъ стройныхъ,

Которые его далеко окружали,

Въ груди у моряка желанье пробуждали,

Онъ плылъ сюда вздохнуть отъ странствій безпокойныхъ.

Палящій день царить надъ моремъ и землей,

Не дрогнетъ въ рощахъ листъ, уснулъ просторъ морской;

А къ вечеру гроза сбирается отъ жара,

И буря, пробудясь, взрываетъ волны яро.

На виллѣ, изъ ея открытаго окна,

Марія смотритъ вдаль, какъ плещется волна,

Какъ гаснетъ солнца лучъ послѣдній въ тучахъ хмурыхъ;

Концы ея волосъ, прелестныхъ, бѣлокурыхъ,

Вечерній вѣтерокъ любовью развѣваеть.

А душу сладкое раздумье обнимаетъ.

И Фаустъ тоже тутъ, блаженствомъ опьяненъ,

Дочь короля теперь срисовываетъ онъ.

Онъ мастеръ-виртуозъ въ искусствѣ красокъ; слава

Огромная его ему снискала право

На приглашеніе писать портретъ Маріи,

Пока цвѣтутъ онѣ, ея красы живыя.

Онъ сразу при дворѣ на ту ступень поднялся,

Куда другой артистъ еще не поднимался:

Съ Маріей цѣлые часы сидѣть вдвоемъ.

Волшебныя черты влюбленно созерцая

И душу всю свою свободно отдавая

Высокимъ прелестямъ, чтобъ мучиться потомъ! —

Созданье чудное! Красоты безъ сравненья

Обрамлены окномъ, подъ аркой углубленья;

Шумящіе валы и небосклонъ свинцовый

Даютъ для свѣтлаго рисунка темный фонъ. —

Задумалъ Фаустъ здѣсь искать интрижки новой

И — видитъ, что онъ самъ смертельно пораженъ.

До сихъ поръ онъ смѣясь срывалъ любви цвѣты

И лишь теперь узналъ со скорбью онъ впервые,

Что сердцу милую власть женской красоты

Не въ силахъ побѣдить на свѣтѣ всѣ другія. —

Созданье чудное! Какъ мягко и свѣтло

Маріи личико на темный валъ легло:

Какъ хороводы волнъ, отъ страсти опьянѣлыхъ,

Вздувался, ростутъ вкругъ этихъ грудей бѣлыхъ

И, за спиной ея поднявшись съ нѣжной лаской,

Вдругъ разражаются безумной, дикой пляской!

Клубятся волосы на темныхъ облакахъ,

Порою молнія изъ бурной мглы сверкаетъ,

И кажется тогда, на этихъ волосахъ

Она лучистую корону надѣваетъ. —

И вотъ теперь, межъ тѣмъ какъ красочный фантомъ

Подъ кистью Фауста теплѣетъ ежечасно,

Все съ большей силою встаетъ желанье въ немъ

Схватить оригиналъ и сжать въ объятьяхъ страстно.

И что же, — все таки, какъ ни сильна въ немъ страсть,

Благоговѣнія еще сильнѣе власть.

О, прелесть женщины! хоть многое, конечно,

Мы прославлять въ тебѣ могли бы безконечно;

Но лучшее въ тебѣ есть то, что предъ тобою

И грѣшныя сердца стихаютъ во мгновенье,

Что чувствуютъ они съ какою-то тоскою

Давно утраченныхъ дней дѣтства дуновенье.

Пусть даже предъ тобой, о красота святая,

Страсть сердце грѣшника заполонитъ въ борьбѣ,

Все-жъ видитъ и тогда онъ вѣчное въ тебѣ,

Предъ бездною небесъ со страхомъ отступая.

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНІЕ.

Герцогъ Губертъ ѣдетъ верхомъ, чрезъ лѣсъ, къ виллѣ. МЕФИСТОФЕЛЬ, выѣзжая ему на встрѣчу

Вы ѣдете не торопясь;

Васъ сдѣлать лишнихъ два шага

Не подстрекнетъ ни дождь, ни грязь,

Ни предстоящіе рога!

Герцогъ.

Но кто же, мрачный плутъ, ты самъ? —

Ты сущій дьяволъ по чертамъ!

Мефистофель.

Кто я — онѣ сказали вамъ.

Взгляните мнѣ въ лицо, вотъ такъ, —

И не пугайтеся, чудакъ,

Вамъ не найти его умнѣй.

Да приглядитесь взоромъ смѣлымъ

Къ глубокимъ и окаменѣлымъ

Морщинамъ этимъ межъ бровей.

Былъ математикъ тутъ одинъ,

Онъ минусъ-плюса палладинъ,

Всмотрѣвшись въ складъ лба моего,

Разъ назвалъ борозды его

Зловѣщимъ минусомъ добра,

Контрастомъ вѣчнымъ кресту-плюсу,

Врагомъ заклятымъ Іисусу.

А впрочемъ, герцогъ, вамъ пора;

Межъ тѣмъ какъ васъ такъ занимаетъ

Физіономія моя.

Невѣсту вашу изучаетъ

Другой. Спасайте честь ея!

Ускакиваетъ. Герцогъ.

Лжешь, лжешь, проклятый сатана!

Моя Марія мнѣ вѣрна.

Но если бъ посягнулъ наглецъ, —

Клянуся, скоръ его конецъ!

УБІЙСТВО.

Королевская вилла.

Принцесса Марія, ея камеристка, Фаустъ, затѣмъ герцогъ Губергь.

Фаустъ.

Портретъ готовъ; я радъ сознаться,

Что не надѣялся сначала,

Чтобъ чудный блескъ оригинала

Мнѣ въ передачѣ могъ удасться.

Смотря на портретъ.

Какъ это личико свѣтло

Лежитъ на фонѣ волнъ, и мглы,

Такъ навсегда оно легло

Мнѣ въ сердце, на его валы.

Принцесса.

Случается, что, разъ со тщаньемъ

Писался мастеромъ портретъ,

Портретъ его воспоминаньемъ

Преслѣдуетъ на много лѣтъ.

Камеристка.

Что-жъ, госпожа, вѣдь, это кладъ,

Чему художникъ будетъ радъ,

Когда онъ вашей красоты

Такъ живо передалъ черты,

Что будетъ жить вашъ образъ милый

Въ немъ самъ собою до могилы.

Фаустъ.

Я только въ настоящій мигъ

Свое злосчастіе постигъ.

Чего не зналъ до нынѣ я,

То вдругъ осилило меня.

О улыбнитесь, королевна,

Съ участіемъ на скорбь мою,

Въ своемъ убожествѣ, плачевно,

Какъ рабъ предъ вами я стою;

И если кину я вашъ домъ,

Оставьте мнѣ отраду въ томъ,

Что передъ нашею разлукой

Т-'ерзаюся я горькой мукой,

Что и средь тьмы своей дороги

Для васъ я жертву приношу

И счастіе свое спѣшу

Скорѣе кинуть вамъ подъ ноги:

Я думаю, что было-бъ мнѣ

Безъ жертвы тяжелѣй вдвойнѣ.

Но чуть лишь вамъ въ лицо я погляжу опять,

И тотчасъ адъ, кому я предался душою,

Свое могущество теряетъ надо мною,

И начинаетъ мнѣ надежды лучъ сіять.

О нѣтъ! не въ силахъ я никакъ разстаться съ вами,

Я еще разъ хочу сразиться съ небесами!

Принцесса.

Уйдите отъ меня, мнѣ стало страшно вдругъ,

Мятежный вашъ порывъ внушаетъ мнѣ испугъ;

Вы непонятны мнѣ съ загадками своими,

Но на челѣ у васъ написано страданье;

Прощайте! болѣе выдаться не должны мы.

Фаустъ, падая на колѣни.

Ахъ, только слово, взглядъ, одинъ простой намекъ, —

Пусть будетъ то обманъ изъ жалости ко мнѣ, —

Что любишь ты меня, и этого вполнѣ

Довольно для того, чтобъ измѣнить мой рокъ.

Что нужды, пусть тогда бѣснуется вокругъ

Пучина адская, полна ужасныхъ мукъ,

Меня она на дно не увлечетъ съ собой;

Подъ вѣчной зеленью волшебный островъ встанетъ

Тогда изъ знаменья твоей любви святой,

И адъ испуганный въ отчаяньи отпрянетъ;

У берега моей любви пусть, отовсюду

Сбѣгался, шумятъ безсильными волнами

Воспоминанья лѣтъ запятнанныхъ грѣхами.

Мнѣ лишь тебя добыть, и вотъ спасенъ я буду!

Герцогъ Губертъ, вбѣгая въ комнату.

Чтобъ въ дерзости своей нашелъ себѣ ты гробъ!

Умри, сейчасъ умри, безстыднѣйшій холопъ!

Какъ ты осмѣлился поднять свой гнусный взоръ

Къ невѣстѣ герцога, принцессѣ? О, позоръ!

Какъ простираешь ты, наглецъ, кого нѣтъ хуже,

Къ ней руки изъ твоей плебейской грязной лужи?

Обращаясь къ принцессѣ.

Когда бы я его убилъ здѣсь во мгновенье,

То и тогда съ тебя не смыть мнѣ оскорбленья.

Тѣ вздохи, что тебѣ онъ расточалъ безъ счета,

Есть ядовитый паръ, встающій изъ болота;

А наглый взглядъ его, что по тебѣ томится, —

Блудящій огонекъ, что ко звѣздѣ стремится.

Твой образъ, милая, поруганъ, оскорбленъ, —

Вѣдь, въ бѣшеномъ мозгу его таится онъ,

Онъ могъ во снѣ ему награду обѣщать

И по ночамъ къ нему являться на кровать!

О если-бъ образъ твой мнѣ изъ него извлечь,

Пока его въ куски не изрубилъ мой мечъ!

Но нѣтъ! не обнажу герцогскаго меча, —

Наказывать рабовъ забота палача. —

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что-жъ Фаустъ? Молча онъ предъ герцогомъ стоитъ,

Вся кровь его, къ лицу прихлынувши, кипитъ,

Дыханье бурное встаетъ отъ бранныхъ словъ;

Вдругъ жила гнѣвная на лбу его вспухаетъ

Изъ-за густыхъ кудрей и смертью угрожаетъ,

Какъ ядовитая змѣя изъ-за кустовъ.

Онъ гордо головой отъ ярости трясетъ,

Скрежещутъ зубы, свистъ дыханье издаетъ,

И черные глаза, зажегшись жаждой мщенья,

На принца молніи метаютъ въ изступленьи:

Вотъ выхватилъ онъ мечъ, рубнулъ остервенѣло,

И — впредь чернить его не станетъ принца тѣло.

Марія на полу лежитъ безъ чувствъ, она

Отъ ужаса теперь недвижна и блѣдна.

Служанка скрылася; а страстный принца пылъ

Въ его хладѣющей крови теперь остылъ. —

Какъ вдругъ безмолвенъ онъ, какъ тихъ теперь онъ сталъ,

Огромный и еще недавно шумный залъ!

Лишь Фаустъ все стоить надъ трупомъ; со двора

Къ нему доносится протяжный бури вой,

Бушуетъ лѣсъ, скрипятъ надъ замкомъ флюгера

И у прибрежныхъ скалъ шумитъ морской прибой:

Грохочетъ и гремитъ громъ за окномъ высокимъ,

И чайки носятся, крича, мимо него, —

Но, Фаустъ, можетъ быть, тебѣ страшнѣй всего

Покойникъ со своимъ безмолвіемъ глубокимъ.

Мефистофель,
внезапно появляясь сзади Фауста.

Какъ будто разъ въ лѣсу я слышалъ отъ тебя:

"Такой любви еще я въ жизни не знавалъ

«И къ женщинѣ земной любовью не пылалъ»:

Теперь одинъ тобой убитъ изъ-за нея.

Ну, какъ ты думаешь, пріятель, неужели

«Влеченью къ истинѣ» ты тѣмъ не измѣнилъ?

А если-бы и такъ, а если-бъ, въ самомъ дѣлѣ,

Убійствомъ охладилъ ты къ истинѣ свой пылъ:

Повѣрь, останется она при другѣ старомъ;

Ты о любви ее молилъ тогда не даромъ;

Теперь, хотя-бы ты и вздумалъ съ ней разстаться.

Она сама тебя розыщетъ по слѣдамъ.

Со связью старою такъ трудно развязаться,

Она навязчива и сильно въ тягость намъ.

Ты видишь, истина стоитъ на трупѣ этомъ,

Глядитъ тебѣ въ лицо: будь мужемъ до конца,

Скинь окровавленный покровъ съ ея лица.

И подаритъ она тебя такимъ отвѣтомъ:

Кого считаетъ адъ въ числѣ своихъ друзей,

Того сама любовь проклятье для людей.

Фаустъ.

Проклятье принесла и ей моя любовь.

Марія, если-бъ ты вернулась къ жизни вновь!

Мефистофель.

Не бойся, оживетъ; но мнѣ-то, безъ сомнѣнья,

Не нужно быть при ней въ минуту пробужденья.

При томъ и скучно здѣсь; скорѣй, мой другъ, уйдемъ.

Пока твой свѣтлый дулъ въ крови не загрязнился:

Вѣдь, что веселаго имѣлъ лишь этотъ домъ,

Ты всѣмъ, мнѣ кажется, довольно насладился.

Фаустъ.

Уйдемъ, Марія мной должна теперь гнушаться;

Но заберу портретъ, мнѣ съ нимъ ужъ не разстаться.

Слуги замка стучать въ запертую Мефистофелемъ дверь. Мефистофель.

Ну, нѣтъ, любезный мой, ты съ этимъ ужъ постой!

Скорѣе для тебя, не долго говоря,

Рукою собственной съ любого алтаря

Спишу икону я Маріи Пресвятой,

Чѣмъ допущу, чтобъ ты чрезъ цѣлый бѣлый свѣтъ.

Въ своемъ безуміи таскалъ съ собой портретъ

Фаустъ.

Гляжу я на портретъ, и хоть убійца я,

Хотя ужъ глубоко порокъ въ меня проникъ, —

Мнѣ шепчетъ и теперь съ мольбой душа моя:

О сохрани себѣ небесный этотъ ликъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И Фаустъ съ жадностью портретъ уже беретъ,

Но чортъ, схвативъ портретъ, ему не отдаетъ;

Такъ борятся они, держась за полотно,

Покуда чортъ его насильно вырываетъ

И, съ злобнымъ хохотомъ, въ пучину водъ бросаетъ.

Черезъ открытое широкое окно. —

Межъ тѣмъ въ дверь ломятся, дверь взломана, и слуги

Вбѣгаютъ съ шумомъ въ залъ и видятъ вдругъ въ испугѣ —

Предъ ними на полу лежатъ тѣла двоихъ,

Принцесса и ея зарѣзанный женихъ..

Тогда на пришлецовъ бросаются драбанты,

Но безъ смущенія взираютъ чужестранцы

На острія ихъ пикъ съ спокойствіемъ безпечнымъ;

Чуть на мгновеніе сверкнулъ кромѣшный адъ

Въ чертахъ лукаваго, покрытыхъ мракомъ вѣчнымъ,

И стража блѣдная попятилась назадъ.

Глядитъ она во слѣдъ пришельцамъ въ изумленьи,

А тѣ уже въ лѣсу пропали во мгновенье.

ВЕЧЕРНЯЯ ПРОГУЛКА.

На горные луга палъ вечеръ блѣднолицый,

Цвѣты, вечернею росой окроплены,

Встрѣчаютъ радостно пришествіе весны,

И пѣсни новыя въ тиши слагаютъ птицы.

Чуть-чуть журчитъ ручей въ долинѣ межъ горами,

Какъ будто сонное видѣнье этихъ горъ;

Застылъ, не шевелясь, въ нѣмомъ блаженствѣ, боръ,

Окрашенный зари послѣдними лучами.

Забывши о травѣ, на волѣ и просторѣ,

Въ какомъ то забытьи стоятъ овецъ стада;

Недвижно облаковъ летучая гряда

Любуется землей въ цвѣтномъ ея уборѣ.

Порою сладостно зашепчутъ на мгновенье,

Деревья, темныя вершины преклоняя, —

То легкій вѣтерокъ, молчанье нарушая,

Промчится точно вздохъ невольный наслажденья. —

Но Фауста дары весны не занимаютъ,

Природой изгнанный, блуждаетъ онъ кругомъ.

Чрезъ горы, лѣсъ, луга, и поминутно въ немъ

Мгновенья страшныя убійства оживаютъ.

Природа, прежній другъ, теперь ему отрава,

Такъ замкнута она и такъ неумолима;

Цвѣты дрожатъ предъ нимъ, когда онъ ѣдетъ мимо,

И шепчутъ: убивать ты не имѣешь права!

Тѣнистый свѣжій лѣсъ, зеленыя поляны,

Торжественный покой, лежащій на горахъ,

И въ небѣ облака горящія въ лучахъ —

Все сердцу бѣдному его наноситъ раны.

Но будитъ скорбь въ его душѣ еще сильнѣй

Въ долинѣ между горъ затерянный ручей.

Ему все чудится, что въ грустномъ звонѣ водъ

Онъ гласъ невинности своей распознаетъ;

Но гордый человѣкъ не можетъ въ страшной боли

Сознаться самому себѣ по доброй волѣ.

И вотъ онъ гнѣвный взоръ вокругъ себя бросаетъ

И злобно поносить природу начинаетъ:

Какъ сказки своего отца невѣжды-дѣти

Безпечно слушаютъ, забывши все на свѣтѣ,

Такъ слушаете вы, долъ, скалы, облака,

Ту сказку о любви, что многіе вѣка

Разсказываетъ вамъ властитель міра старый,

Межъ тѣмъ какъ смерть косой наноситъ вамъ удары.

Зачѣмъ терзаюся я, умственной калѣка,

Изъ-за того, что тамъ зарѣзалъ человѣка?

Убійство ль не законъ, царящій надъ землей?

И безъ убійцы смерть возможна ль подъ луной?

Убійственная ль сталь врага мнѣ грудь пронзила,

Смела ль меня съ лица земли природы сила,

Иль самъ я, наконецъ, на склонѣ своихъ дней,

Не въ силахъ будучи жить съ пользой и умѣло,

Убью такимъ путемъ дряхлѣющее тѣло

Самоубійственной апатіей своей:

Разъ жизни во мнѣ нѣтъ, разъ сердце холодно,

И вотъ ужъ я убитъ, а какъ не все ль равно.

Но больно грудь моя сжимается опять, —

Одинъ лишь человѣкъ, вѣдь, можетъ убивать,

Мефистофель.
Появляясь изъ-за деревьевъ.

Одинъ лишь человѣкъ — о, да!

Хоть всякій, всюду и всегда.

Гдѣ ты такое чудо видѣлъ,

Чтобъ человѣкъ не ненавидѣлъ, —

На всемъ земномъ обширномъ шарѣ?

Пусть воля ненависти въ немъ

Не раскрываетъ предъ врагомъ

Въ смертоубійственномъ ударѣ;

Но будетъ сердце все твердитъ:

О если бы его убить!

Да, только въ сердцѣ, только тутъ

Убійства истинный пріютъ:

Когда жъ оно, въ иные дни,

Уже не прячется въ тѣни

Запретныхъ сладостныхъ стремленій.

Завѣтныхъ сердца вожделѣній,

А переходитъ, взявъ отвагу,

Изъ сердца въ мечъ, кинжалъ иль шпагу,

Знай, въ гнѣвѣ только то открылось,

Что въ сердцѣ ужъ давно таилось.

И я скажу тебѣ, мой свѣтъ:

Все горе, вся бѣда твоя

Лишь отъ того, что у тебя

Діэты въ наслажденьяхъ нѣтъ.

Возьмемъ хоть совѣсть, — совѣсть, право,

Для нихъ хорошая приправа;

Но взялъ ея ты слишкомъ много, —

И вотъ тоска, и вотъ тревога.

Фаустъ.

Я вѣрилъ бы со словъ твоихъ.

Но вѣтеръ прочь уноситъ ихъ;

Деревья-жъ шепчутъ мнѣ въ отвѣтъ.

Тряся вѣтвями: нѣтъ, о нѣтъ,

Иные звуки отъ ручья

Изъ дола въ горы вѣтеръ гонитъ,

Тамъ, кажется мнѣ, кто то стонетъ,

Скорбитъ и плачетъ, какъ дитя.

О если-бъ я ягненкомъ сталъ!

Той тучкой свѣтлой какъ опалъ!

Кустомъ, былинкой, камешкомъ!

Но какъ чисты они во всемъ!

О, тучка въ свѣтлой вышинѣ!

Спасибо за твою игру,

Она, покуда не умру,

Сіять надеждой будетъ мнѣ:

Быть можетъ, ты являешь въ ней

Прообразъ лишь судьбы моей.

Огнемъ зари озарена,

Сперва казалась ты ясна; —

Затѣмъ ты стала черной, ночь

Весь блескъ съ тебя согнала прочь; —

Вотъ дунетъ вѣтеръ, и тогда

Ты вся растаешь безъ слѣда!

Моя надежда только въ томъ,

Что въ будущемъ, какъ облака,

Исчезну я отъ вѣтерка,

Уродливымъ природы сномъ.

Вонъ и та бездна въ отдаленьи,

Гдѣ я найду успокоенье,

Гдѣ демонъ, что меня тиранить,

Своей добычи не достанетъ.

Я миръ душевный потерялъ,

Раскаянья-жъ не избѣгалъ;

Запрусь ли дома, самъ съ собою,

Оно мнѣ сердце жметъ тоскою;

Брожу-ль въ горахъ, въ лѣсу ли этомъ,

Оно за мною ходитъ слѣдомъ.

И на меня глядятъ съ укоромъ,

Какъ судьи передъ приговоромъ,

Кругомъ деревья. Вотъ ужъ снова

Весна любовно долъ и горы

Одѣла въ пышные уборы,

Но и она со мной сурова.

Лишь я отринуть ею гнѣвно;

Ростки, побѣги ежедневно

Все новые будя отъ сна,

Убійцу мучаетъ она,

Перечисляя мнѣ все то,

Чего лишилъ, не вѣсть за что,

Убитаго мой произволъ,

Что ни цвѣтокъ, то мнѣ уколъ.

Будь проклятъ, бѣсъ! вѣдь, это ты

Изъ храма дѣтской чистоты

Увлекъ меня въ пучину бѣдъ!

Мефистофель.

Вотъ уморительнѣйшій бредъ!

Кляня меня, ты, можетъ быть,

Желалъ бы Богу угодить?

Такъ прошлаго не воротить.

Глупецъ, ему цвѣтовъ кривлянье

Способно причинить страданье;

Источникъ ли въ горахъ болтаетъ,

И трусъ ужъ бредить начинаетъ.

Всего-жъ подлѣй твои стремленья

Достичь потомъ уничтоженья.

Какъ, въ тучкѣ усмотрѣлъ ты даты,

Что счетъ возможенъ безъ уплаты?

Чѣмъ прибѣгать за этимъ къ тучкѣ.

Чтобъ заглянуть въ себя получше?

Ну, что, скажи, тебѣ до ней,

Природы, и весны дѣтей?

Мужъ, иль дуракъ трусливый ты,

Когда тебѣ страшны цвѣты?

Иронически.

Ты знаешь есть такіе слуги:

Они для васъ на всѣ услуги

Готовы ровно до тѣхъ поръ,

Покуда другъ намъ ихъ синьоръ;

Но мы съ нимъ ссоримся, и вдругъ

Нѣтъ и слѣда отъ ихъ услугъ;

Они спѣшатъ лишь къ господину,

Тебѣ жъ показываютъ спину.

И такъ съ презрѣньемъ лишь взгляни ты

На злость весны холопской свиты. —

Съ видомъ чистосердечія

Но я шучу. Природу злой,

Иль милосердой ты считаешь,

Въ обоихъ случаяхъ ты свой

Предвзятый смыслъ въ нее влагаешь.

Вынимаетъ кружку

Хлебни ка изъ нея, мой другъ,

Токайское налито въ ней,

Вино веселья и страстей;

И пусть воспрянетъ вновь твой духъ.

Фаустъ (пьетъ).

А. право, славное вино; —

Мнѣ свѣжесть въ кровь влило оно.

Мефистофель.

По старымъ сагамъ, въ дни печали,

Издревле люди прибѣгали

Къ пророкамъ, Буддѣ, Моисею,

Достать стремяся панацею

Отъ старыхъ немощей людскихъ.

Отъ смерти и сомнѣній злыхъ;

Но случай больше, чѣмъ пророки

Помогъ людямъ въ злосчастномъ рокѣ.

Имъ указавъ, что ихъ отрада

Въ цѣлебномъ сокѣ винограда.

Фаустъ.

Прекрасный вкусъ въ твоемъ винѣ!

Еще стаканъ налей ка мнѣ!

Свѣтлѣетъ умъ смущенный мой,

И сталъ я вновь самимъ собой.

Мефистофель.

Вино ужъ многихъ — ты примѣръ —

Освобождало отъ химеръ.

Заслышавъ кубковъ звонъ, въ минуту

Христосъ уходитъ; потому то

Въ Италіи одно вино

Lacryma Christi названо.

Пусть вспыхнетъ пылъ въ душѣ твоей,

Вотъ кровь моя, — бери и пей!

Шутливо.

Ну, а теперь и пѣть мы будемъ

И мстить твоимъ врагамъ за злое;

И эти горы всѣ принудимъ

Прервать молчанье ханжеское;

Пускай намъ хоромъ подпѣваютъ,

Куплеты въ пѣснѣ повторяютъ.

Кричитъ въ горы.

А ну-ка — опытъ не бѣда —

Пошли проклятіе туда.

Фаустъ (кричитъ, махая кружкою, въ горы).

Я чорту предался сердечно;

Vivat! да здравствуетъ онъ вѣчно?

Мефистофель.

Ты слышишь ли въ горахъ тревогу,

Крикъ горной проститутки, эха?

Кто бъ ни позвалъ ее, — и дьяволу, и богу

Добиться у нея равно легко успѣха.

Ей что ни закричишь, и тотчасъ слово въ слово

Твой крикъ тебѣ она ужъ повторяетъ снова.

Съ горечью.

Но это все игра ума,

Одна изъ вредныхъ аллегорій,

Природы цѣль она сама,

И — что ей до твоихъ теорій!

Она и въ откликѣ утесистыхъ громадъ

Твои слова тебѣ съ протестомъ шлетъ назадъ.

Фаустъ.

И все таки не разъ терзался сердцемъ я

При видѣ этого зеленаго тряпья.

Теперь я чувствую въ груди довольно воли,

Чтобы избавиться отъ глупой этой боли.

Мужаетъ онъ, мой духъ, съ минуты на минуту,

Впредь, что ни сдѣлаю, а каяться не буду.

ПРОЩАНЬЕ.

Кладбище. Лунная ночь

Фаустъ.

На могилѣ своей матери.

Предъ тѣмъ какъ уплыть мнѣ

Въ бушующее море,

Гдѣ тучи лишь однѣ

Кругомъ увижу вскорѣ,

Гдѣ бурь узнаю силу,

Хочу въ послѣдній разъ

Увидѣть въ этотъ часъ

Твою, о мать, могилу!

О если-бъ смерть тебя

Не унесла до срока,

Повѣрь, тогда и я

Не палъ бы такъ глубоко, —

Любовь, что мнѣ сіяла,

Во тьмѣ ночной пропала,

Отъ ней нѣтъ и слѣда.

Могуча-жъ смерть, когда

Легко для ней и мать

Отъ сына оторвать.

Какъ быстро скрыла мгла

Зарю той вѣры милой

Въ свиданье за могилой,

Чуть ты лишь умерла!

Когда твой гробъ забили

И въ двери выносили

Безжизненное тѣло,

Такъ жгло мнѣ грудь страданье,

Какъ будто бы дыханье

Прерваться въ ней хотѣло! —

Когда-жъ ты мной подъ-часъ

Гордилась безъ конца,

Не отрывая глазъ

Отъ моего лица,

Для сына той порою

Ждала ли счастья ты?

Какъ вѣтеръ могъ весною

Ласкать вотъ тѣ кусты?

Зеленые въ тѣ дни,

Теперь сухи они,

Осенній вѣтеръ ими

Не устаетъ качать;

То-жъ сталось и съ твоими

Надеждами, о мать! —

Межъ тѣмъ какъ прахъ твой нынѣ

Въ могилѣ истлѣваетъ,

Въ твоемъ погибшемъ сынѣ

Кромѣшный адъ пылаетъ! —

Дни полные заботы

И ночи безъ дремоты,

И горькихъ слезъ потоки,

И всѣ твои уроки,

О, мать! твои мученья,

Когда ты мнѣ давала

На этотъ свѣтъ рожденье, —

Все даромъ, все пропало! —

Нѣтъ, не хочу, родная,

Тебя вновь покидая,

Оставить на прощанье

Тебѣ смиренья слезы

И сыпать покаянье

На гробъ твой, словно розы.

Но что за странный звукъ

Дрожитъ въ моихъ ушахъ?

Не вопль ли тяжкихъ мукъ

Теряется въ кустахъ?

Иль вѣтра стонъ унылый

Проносится окрестъ?

Иль у твоей могилы

Звучитъ тоскливо крестъ?

Мефистофель (издалека).

Пора! идемъ-ка въ лѣсъ,

Луна среди небесъ;

Тамъ плачъ и вопли глупы,

Гдѣ только листъ сухой

Бесѣдуетъ съ землей,

Да гложутъ черви трупы.

Удаляются.

РАЗГОВОРЪ ВЪ ЛѢСУ.

Мефистофель.

Ты слышишь осени въ лѣсу злодѣйскій свистъ,

Какъ шумно рветъ она съ деревьевъ блеклый листъ?

А жалко, что весна для этого угла

Во сто разъ болѣе листвы не припасла,

Чтобъ осень, тѣшася добычею стократной,

Мнѣ услаждала слухъ мелодіей отрадной!

Затѣмъ что для людей приносятъ скорбь и слезы

Утраты вѣчныя и первые морозы.

Фаустъ.

Нѣтъ! худо только то, что чаръ весеннихъ скала

За цѣлые вѣка не поднялась ни мало,

Что все разсчитано такъ скупо во вселенной!

Отъ притязаній, вѣдь, людскихъ существъ природа

Все будетъ отставать чредою неизмѣнной,

Все будетъ отдыхать обычные полгода.

Мефистофель.

А я люблю глядѣть, какъ осень вдругъ, безъ спроса

Всѣ листья у людей уноситъ изъ-подъ носа;

Еще милѣе мнѣ, еще сильнѣй я радъ,

Когда ужъ лѣтнею порой, въ иные дни,

По всходамъ на поляхъ такъ барабанитъ градъ,

Что на его пути ложатся въ лоскъ они.

Я тѣшусь всякій разъ, когда покажетъ спину

Природа своему возлюбленному сыну,

Неблагодарному глупцу, который вѣчно

Не понималъ ея и продавалъ безпечно.

Ахъ, если-бъ мнѣ еврей попался въ этой чащѣ!

Фаустіъ.

Зачѣмъ тебѣ еврей, сопутникъ мой брюзжащій?

Мефистофель.

Еврея-бъ я теперь замучилъ, безъ сомнѣнья,

За старыя его народа прегрѣшенья.

Онъ этотъ міръ для васъ испортилъ навсегда:

Эллады съ Индіей благословенный геній

Пронесся мимо васъ безъ пользы и слѣда, —

Порвалась связь временъ для вашихъ поколѣній.

И этотъ умыселъ, преступный и злодѣйскій,

Осуществилъ никто, какъ онъ, народъ еврейскій.

Мессія есть тотъ клинъ, что вбило это племя

Тамъ, гдѣ съ природою вашъ родъ соприкасался;

Съ тѣхъ поръ, какъ пастухи пропѣли въ Виѳлеемѣ.

Она — съ той стороны, а онъ — съ другой остался.

Въ ту ночь, найхудшую изъ всѣхъ ночей безъ славы.

Явилось въ этотъ міръ желанное дитя;

Евреи чуяли весь свой обманъ, хотя

Ужъ страхъ имъ говорилъ, что здѣсь они не правы.

И этотъ страхъ на лбу измѣнниковъ природы

Остался до сихъ поръ, на всѣ вѣка и годы;

Рѣзцомъ отточеннымъ природы той порой

Всѣмъ поколѣніямъ, которыхъ ждетъ вашъ свѣтъ

Сурово врѣзала проклятья вѣчный слѣдъ;

«Евреями разбитъ союзъ священный мой!» —

Въ грядущемъ искупить проклятье старыхъ дней, —

Хоть поздно! — явится великій Іудей.

Онъ, чьи творенія ужъ не умрутъ межъ вами,

Христа Спасителя прибьетъ къ кресту позорно

Могучей логики алмазными гвоздями

И имя дастъ ему вѣнецъ колючій терна*).

Но въ васъ ужъ умерли влеченія былыя,

Въ васъ сердца цвѣтъ увялъ, погибли безъ возврата

И миѳы нѣжные, и пѣсни золотыя,

И страсти, что боговъ рождали вамъ когда то.

Природу, мать свою, вы предали трусливо,

За это и ея довѣрье потеряли;

Вы можете глядѣть въ лицо ея пытливо,

Но грудь свою она откроетъ вамъ едва ли;

Затѣмъ что, кто ее вождемъ не избираетъ,

Кто чтитъ иныхъ боговъ, — ее навѣкъ теряетъ.

) Corona spinosa, намекъ на имя Спинозы.

Фаустъ.

Чѣмъ можетъ быть мудрецъ полезенъ человѣку?

Когда Мессіи онъ отдалъ себя въ опеку

Когда не слышитъ онъ природы приказаній.

Кто проведетъ его сквозь мракъ земныхъ блужданій?

Куда то родъ людской отнынѣ обратится?

И чѣмъ его судьба земная разрѣшится?

Мефистофель.

Мой Фаустъ, я тебѣ построю родъ чертога,

Храмъ, гдѣ ты мысль свою увидишь въ видѣ бога.

Ты будешь тамъ, войдя въ утесистую залу,

Молиться самому себѣ, какъ идеалу.

Въ томъ храмѣ ждетъ тебя безмолвье и покой;

Чуть-чуть услышишь ты оттуда шумъ мірской,

Такъ путникъ на горахъ, съ заоблачной вершины,

Чуть слышитъ слабый шумъ ручья на днѣ долины.

Ты можешь тамъ познатъ судьбу людскаго рода,

Чѣмъ кончитъ онъ свою житейскую карьеру.

Но только берегись, не насмѣши народа!

Припомни ка себѣ въ Италіи пещеру:

Надъ самой почвой въ ней находишь всякій разъ

Изъ трещинъ вышедшій наружу вредный газъ;

Но выше воздухъ чистъ, и потому легко

Здѣсь дышетъ только то, что ростомъ высоко

На столько, чтобы ртомъ достать здоровый слой;

Но карликь, мелюзга, съ владыкой надъ собой,

Какъ песъ, или дитя, здѣсь гибнутъ, умирая,

Таковъ же и тотъ храмъ, куда пошлю тебя я.

Фаустъ.

Я понялъ! долженъ я искать душѣ свободы,

Поставивши ее внѣ Бога и природы.

Въ союзѣ съ Богомъ я, природа ли со мною,

Я чувствую себя охваченнымъ змѣею.

Когда мой богъ — Христосъ, и на его шаги

Ступаю я, его сопутникъ нераздѣльный, —

Я обувь лишь его божественной ноги,

Я только милостей его сосудъ скудельный.

Природу ль божествомъ признаю — но тогда

Я только проводникъ для цѣлей мнѣ чужихъ,

Ни прочности во мнѣ, ни даже правъ своихъ,

Мгновеніе — и я исчезну безъ слѣда.

Мефистофель.

Въ обоихъ случаяхъ ты гибнешь — вотъ печаль!

Тебя третируютъ, и разница лишь въ томъ,

Что этотъ en canaille, а эта — en canal;

Замкнись же, имъ на зло, теперь въ себѣ самомъ!

Фаустъ.

О да, я укрѣплю такъ прочно это я,

Чтобъ слушалось оно и знало лишь меня,

Чтобъ не было оно впередъ ничьимъ слугой;

Внутрь самого себя направлю путь я свой.

Мефистофель.

Я жъ стану, какъ фонарь, давать тебѣ свой свѣтъ.

Фаустъ.

Хотѣлось бы мнѣ знать, безсмертенъ я, иль нѣтъ.

Когда безсмертенъ я, тогда мнѣ нѣтъ препоны.

Изъ круга своего рукой я міръ достану,

Со всѣми силами за тронъ мой биться стану,

Пока не получу себѣ боговъ короны!

Умру ли весь, — ну, что жъ! я только не позволю,

Чтобъ упредила смерть мою живую волю,

Нѣтъ, я въ своихъ лучахъ расплавлюсь, какъ металлъ.

Я самъ себя сожгу, какъ даръ Сарданапалъ,

Собравъ сокровища, все, чѣмъ душа богата,

И утѣшаясь тѣмъ, что имъ ужъ нѣтъ возврата!

ПУТЕШЕСТВІЕ.

Морской пустынный берегъ. Вечеръ.

Фаустъ и Мефистофель.

Фаустъ.

Ты помнишь ли ту ночь, какъ ты, надъ мертвымъ тѣломъ,

Явившись предо мной, открылся въ словѣ смѣломъ:

«Загадку-заповѣдь, по прихоти своей,

Предвѣчный деспотъ далъ на вѣки для людей,

И только для того, кто заповѣдь рѣшится

Нарушить, тайный смыслъ ея разоблачится».

И правда здѣсь, и ложь! блуждать — судьба людская:

Когда же жаждою познанья кто томимъ,

Отдаться долженъ онъ теченьямъ роковымъ

И черпать среди нихъ, спѣша, не уставая;

Онъ познакомится со злобой и любовью.

Съ раскаяньемъ, когда исходитъ сердце кровью,

Съ надеждой и борьбой, съ безмерною враждою.

И съ полной страшнаго отчаянья тоскою.

И все же, черпая изъ этого теченья,

Увы! какъ мало онъ получитъ утоленья!

Мефистофель.

Конечно это такъ, но я хотѣлъ бы знать,

Что вздумалось тебѣ меня сюда позвать?

Фаустъ.

Хочу я въ море плыть, оно

Такъ дико, пусто и темно,

Не увядаетъ, не цвѣтетъ,

Могила вѣковѣчныхъ водъ,

Тамъ среди волнъ и вѣтровъ вскорѣ

Во мнѣ замретъ земное горе.

Мефистофель.

Твой планъ мнѣ выполнить не трудно,

Ужъ для тебя готово судно,

Какого, право, никогда

Еще не видѣла вода.

Фаустъ.

Гдѣ судно? какъ, чертовскій хламъ —

И угодить моимъ мечтамъ?

Мефистофель.

Вонъ, вонъ оно, я вижу ясно,

Плыветъ спокойно и прекрасно;

Пока сюда ему дорога,

Поразскажу о немъ немного.

Чуть сѣсть ты на него успѣешь,

Какъ вмигъ опять повеселѣешь.

Скорбь о быломъ, мысль о грядущемъ

Уснутъ въ спокойствіи цвѣтущемъ.

Фаустъ.

Когда бъ не мысль, источникъ горя,

Мнѣ бъ не стоять съ тобой теперь у моря.

Но опиши корабль мнѣ съ ловкой,

Тебѣ присущей, утрировкой.

Мефистофель.

Корабль намъ будетъ въ штиль и шквалы

Послушенъ, какъ ребенокъ малый.

Ему всѣ вѣтры пустяки, —

Вѣдь вѣтры наши батраки,

Любой намъ дастъ впередъ движенье,

И это, вѣрь, не измышленье.

Фаустъ,

А бури не дадутъ намъ мата?

Мефистофель.

И бури, если вой затянутъ,

Средь нашихъ волнъ рѣзвиться станутъ,

Какъ лѣтомъ во хлѣбахъ зайчата.

Фаустъ.

А какъ же рифы, другъ, и мели?

Мефистофель.

Они не причинятъ ни трещины, ни щели.

Присядутъ мели вдругъ, всѣ рифы, что найдутся,

Предъ нашимъ кораблемъ уступчиво согнутся,

Какъ масло предъ ножомъ, когда ты хлѣбъ имъ мажешь.

Фаустъ.

Что далѣе, хвастунъ, разскажешь?

Мефистофель.

Прекраснѣе всего каютные покои,

На ихъ стѣнахъ висятъ волшебные обои,

Рисующіе все, что хочешь, предъ главами:

Весенній свѣжій видъ, съ листвою и цвѣтами:

Спокойно море спитъ, но слышишь ты отлично,

Какъ вѣтры межъ вѣтвей лепечутъ мелодично,

Ты слышишь вдалекѣ призывы соловья,

И ароматъ лѣсовъ вдыхаетъ грудь твоя. —

Но стоитъ осени тебѣ лишь пожелать,

Какъ вдругъ обои тѣ измѣнятся опять:

Ты видишь въ заревѣ заката жницъ цвѣтущихъ,

Работой занятыхъ и о любви поющихъ;

Ты слышишь крикъ во ржи и свистъ перепелиный,

Ты видишь, крадется охотникъ за кустами,

Станицы птицъ, шумя, летятъ подъ небесами,

И съ Альпъ своихъ стада спускаются въ долины. —

Придется ли зима по вкусу твоему,

И на обояхъ вмигъ увидишь ты зиму:

Подъ бурей блеклые листы съ деревъ валятся,

Мететъ мятель, ручьи игривые застыли,

По полю мерзлому, въ клубахъ морозной пыли,

Подъ щелканье бичей, привольно сани мчатся.

Фаустъ.

Ни слова о землѣ и прихотяхъ ея!

Ты развѣ не слыхалъ, забывчивый хитрецъ,

Что землю потому хочу покинуть я,

Что силъ ея игра скучна мнѣ наконецъ.

Мефистофель.

Прости забывчивъ я порой, —

Все память шутки шутитъ надо мной.

Фаустъ.

Однако памяти твоей не обморочишь,

Когда дразнить меня прошедшимъ ты захочешь.

Мефистофель.

Не думай, что къ тебѣ вражду питаю я,

Напоминать тебѣ — обязанность моя.

Я долженъ истину дать въ силу договора,

А лишь изъ прошлаго ее узнаешь скоро.

Но память я люблю дурную

И часто радъ, открывъ такую,

Наслѣдіе кутилъ-отцовъ,

У беззаботныхъ молодцовъ.

Когда на башнѣ вѣковой.

Изъѣденной дождемъ, грозой,

Изъ пазъ повыпали каменья,

Вмигъ туча коршуновъ находитъ

И населяетъ углубленья,

И въ нихъ птенцовъ своихъ выводитъ.

Такъ разъѣдаетъ вихръ житейскій громовой,

Такъ разъѣдаетъ червь, могилъ жилецъ нѣмой,

И памяти людской дряхлѣющее зданье;

Лишь выпадутъ изъ пазъ, пустоты оставляя,

Какъ камни, мысль и цѣль, веселье и страданье, —

Изъ ада хищныхъ птицъ, страстей, густая стая

Со всѣхъ сторонъ сюда молніеносно мчится

И въ углубленіяхъ вьетъ гнѣзда и плодится. —

Вотъ, другъ мой, кое-что о суженой твоей!

Что здѣсь объ истинѣ тебѣ сказать я могъ, —

Лишь лента черная съ одежды, что на ней;

Но рыцари, вѣдь, чтутъ любой любви залогъ.

Фаустъ.

И я беру его, я вѣренъ и сей часъ

Союзу съ истиной, хоть сердце, всякій разъ

Какъ вздумаю о ней, теперь боязнью сжато,

А билося оно любовью къ ней когда то. —

Ты ленту черную съ ея одеждъ досталъ, —

Во флеръ ли траурный она свой обликъ прячетъ?

Нѣтъ нужды, пусть пришла бъ, я руку бы ей далъ,

И пусть она въ моихъ объятьяхъ вѣчно плачетъ.

Мефистофель.

Но это въ сторону. Вернемся-ка къ вояжу.

Увидишь, какъ я все прекрасно здѣсь улажу.

Чтобы въ пути тебя избавить отъ тоски,

На суднѣ я припасъ отличныхъ книгъ тюки.

Чтобъ среди водъ твой умъ опять

Не вздумалъ воротиться вспять

Къ библейскому творцу или ad deum verum,

Читай Лукреція, его «Natpra rer um»,

Она любимый мой трактатъ, и не спроста, —

Что за могучія находишь въ немъ мѣста, —

Его о божествахъ и о любви идеи, —

Пожалуй, я бъ и самъ не написалъ умнѣе.

Когда на палубѣ гулять вдвоемъ мы будемъ,

Мы вмѣстѣ темныя страницы въ ней обсудимъ.

У насъ есть тонкихъ винъ коллекція большая,

Мой поваръ приведетъ, чуть явится желанье,

Стряпней своей въ экстазъ твой вкусъ и обонянье.

Затѣмъ еще кой-чѣмъ полакомлю тебя я:

Тамъ есть шесть дѣвушекъ, пластически-картинныхъ,

Веселыхъ, пламенныхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ невинныхъ. —

Ты съ каждой новыя откроешь наслажденья.

Что жь нравятся тебѣ мои распоряженья?

Фаустъ.

Нисколько, вовсе нѣтъ; пусть твой корабль искусенъ,

Я не возьму его, комфортъ его мнѣ гнусенъ.;

Пока я сынъ земли, покуда имъ я буду,

Земныя тяготы близки мнѣ будутъ всюду.

Мефистофель.

Я лишь хотѣлъ, путемъ такихъ волшебныхъ шутокъ,

Отъ непомѣрныхъ думъ избавить твой разсудокъ.

Не забывай, что ты еще не знаешь моря,

А людямъ принесло оно не мало горя.

Фаустъ.

Пусть бездны предо мной всѣ ужасы раскроютъ;

Ты мнѣ построй корабль не вѣчно безопасный,

Построй такой корабль, какіе люди строятъ,

Непрочный, маленькій и силѣ будь подвластный.

О, буря, какъ давно къ тебѣ душой я рвусь!

Мефистофель.

Положимъ, бури я еще не такъ боюсь.

Когда она реветъ, ломаетъ, бьетъ и рветъ,

Духъ истребленія въ груди твоей встаетъ,

Который въ шумъ борьбы, гдѣ ярый бой ведется,

Въ самозабвеніи неудержимо рвется.

Опасенъ штиль морской, посмотримъ, какъ то въ тишь

Съ отвагой гордою своей ты устоишь.

Когда уснетъ волна и вѣтры безъ движенья,

А море-океанъ и небо, точно братья,

Другъ другу съ нѣжностью бросаются въ объятья,

Боюсь, что Фаустъ мой не выдержитъ давленья,

Что вновь вернется онъ на путь безцѣльныхъ грезъ.

Что не проснется онъ тогда ужъ и отъ грозъ…

Межъ тѣмъ спустилась ночь въ величіи угрюмомъ,

И бурные валы о скалы бьются съ шумомъ,

Дыханіемъ вѣтровъ полна губа морская,

Громада черныхъ тучъ все небо покрываетъ,

А къ берегу корабль волшебный подплываетъ,

Качаясь на волнахъ и съ рифами играя;

Несется изъ него плѣнительное пѣнье

И вновь, средь шума волнъ, стихаетъ во мгновенье.

Мефистофель.

Да отвѣчай же мнѣ: чѣмъ замыселъ мой слабъ?

Еще въ послѣдній разъ: ты примешь мой совѣтъ?

Фаустъ.

Да отвѣчай же мнѣ, мятежный, дерзкій рабъ!

Еще въ послѣдній разъ: слуга ты мнѣ, иль нѣтъ?..

Лукавый сердится, огнистая стрѣла,

Изъ глазъ его сверкнувъ, тотчасъ корабль зажгла.

Взвилося пламя вверхъ, шипитъ, трещитъ оно;

Ужъ ночи черное густое покрывало

Въ пожарѣ корабля багрово запылало,

И море дальнее огнемъ озарено.

Свѣтаетъ, вѣтерокъ рябитъ поверхность водъ

И быстро по-морю корабль съ собой несеть.

Трепещутъ вымпела, вздулися паруса,

Стремясь подъ дальнія чужія небеса.

Кудрявой пѣною слѣдъ судна обрамленъ;

Межъ тѣмъ какъ все сильнѣй горитъ востокъ, вдали

Блѣднѣетъ полоса береговой земли,

Какъ на разсвѣтѣ дня тяжелый, смутный сонъ.

А Фаустъ все впередъ средь шумныхъ волнъ летитъ

И, не спуская глазъ, въ морскую даль глядитъ.

СОНЪ.

Въ послѣдній разъ предъ сномъ поетъ матросовъ хоръ,

И звуки пѣсни ихъ, стремяся на просторъ,

Немедленно жъ, опять въ томъ морѣ утопаютъ,

Гдѣ голоса людей созвучій не встрѣчаютъ,

Которое въ своемъ величіи, не даромъ,

Не хочетъ отвѣчать и громовымъ ударамъ.

Чуть дуетъ вѣтерокъ, поверхность водъ зыбя

И тихо парусникъ толкая отъ себя:

Такъ точно дѣвушка, зардѣвшись отъ стыда,

Въ нея влюбленнаго мужчину иногда

Старается рукой безсильной оттолкнуть,

Чтобъ все-таки затѣмъ упасть къ нему на грудь.

Ужъ солнце прячется, по на морскомъ теченьи

Стезею тянется его дрожащій свѣтъ;

Такъ медлитъ на землѣ, всего одно мгновенье,

Благого подвига блестящій ясный слѣдъ.

Какимъ то трепетомъ душа у насъ объята

На морѣ, въ чудный часъ вечерняго заката;

Когда свѣтило дня, другъ жизни, наконецъ

Исчезнетъ, бездною морской поглощено,

Неясную тоску вдругъ чувствуетъ пловецъ,

Онъ видитъ, какъ вокругъ все мрачно и темно;

И тутъ то, въ этотъ мигъ къ нему подкрасться можетъ

То чувство, что его давно ужъ не тревожитъ;

На небо темное глядитъ онъ все печальнѣй

И ищетъ звѣздъ родныхъ своей отчизна дальней,

Тѣхъ звѣздъ, что для людей такъ дороги въ ту пору,

Когда уже земля не видится ихъ взору,

И что даютъ душѣ такой полетъ орлиный

На гробовыхъ буграхъ таинственной пучины.

О, Фаустъ, что жъ съ тобой, какъ ты покинулъ сушу?

Смягчило ли тебѣ воспоминанье душу? —

Подходитъ капитанъ ихъ корабля къ нему

И говоритъ, смотря въ густѣющую тьму:

Гдѣбъ бъ я ни наблюдалъ послѣдній часъ заката,

Одинъ тяжелый часъ всегда я вспомяну,

Какъ мать усопшую на кораблѣ, когда-то

Я опускалъ за бортъ, въ морскую глубину.

Да, то былъ страшный мигъ, — страшнѣй не знаю я.

Такой не многіе въ душѣ переживали,

Хоть сколько бъ я ни жилъ, но въ сердцѣ у меня

На вѣкъ останутся слѣды его печали.

Вотъ на доскѣ лежитъ, заснувши вѣчнымъ сномъ,

Моя родимая подъ грубымъ полотномъ,

Ужъ привязали ей къ ногамъ мѣшокъ песку

И къ борту корабля приставили доску;

Молитва кончена, — спустить съ доски спѣшитъ

Матросъ усопшую, — и вотъ она скользитъ,

И долго, помнится, передо мной мелькало

Надъ моремъ и въ волнахъ усопшей покрывало.

Когда мы тронулись, такъ было тяжко мнѣ,

Что я оставилъ мать, мнѣ давшую рожденье,

Хотя и мертвую, одну на страшномъ днѣ,

Чудовищамъ морскимъ оставилъ на съѣденье.

Съ тѣхъ поръ мнѣ на закатъ довольно лишь взглянутъ,

Чтобъ мать покойную тотчасъ же вспомянугь. —

Но Фаустъ говоритъ: «По мнѣ, такъ вы — чудакъ;

Какъ сохранили вы столь мягкія привычки,

Съ стихіей грубою вступая вѣчно въ стычки?

Нѣтъ, на меня она вліяетъ ужъ не такъ.

Все, чѣмъ ни тѣшила земля меня до нынѣ,

За чѣмъ утраченнымъ на ней я ни грустилъ, —

Всѣ радости земли я въ море, опустилъ,

Всѣ горести ея я схоронилъ въ пучинѣ.

И школа высшая есть море несомнѣнно,

Гдѣ можетъ скорбь моя достойно научиться

Лишь къ вѣчному, всегда далекому, стремиться

И не искать того, что создано и тлѣнно.

О, то могучій кличъ: „презрѣніе къ созданью!“

Я оонялъ, — отъ грѣха спасается имъ смѣлый,

Затѣмъ что издали въ насъ память мечетъ стрѣлы,

И въ силахъ дать отпоръ лишь гордость покаянью!» —

Межъ тѣмъ послѣдній лучъ угасъ на небѣ вскорѣ,

На мачтахъ паруса повисли внизь сонливо,

За солнцемъ на покой умчался вѣтеръ живо,

Все тише бьетъ волна и все темнѣе море.

Улегшися въ постель, лежитъ полудремля

Скиталецъ Фаустъ; онъ сомкнулъ усталый взоръ

И ухо приложилъ къ обшивкѣ корабля;

Его баюкаетъ валовъ немолчный хоръ.

И Фаустъ радъ, что здѣсь, сквозь тихій этотъ ропотъ.

Такъ близко надъ собой онъ слышитъ смерти шопотъ.

За стѣнкой то журчитъ, то плещется, то вдругъ

Какой-то странный звукъ раздастся изъ-за досокъ,

Такъ вѣтеръ иногда, надъ лѣсомъ и чрезъ лугъ,

Несетъ колоколовъ далекій отголосокъ;

Вотъ словно водопадъ вдали грохочетъ глухо,

Вотъ словно слышенъ звукъ пастушеской свирѣли,

А вотъ теперь опять до дремлющаго слуха

Какъ будто дѣтскій смѣхъ и крики долетѣли.

Теперь ужъ Фаустъ весь во власти сонной чары

И слышетъ все смутнѣй морскихъ валовъ удары. —

Чѣмъ дерзче человѣкъ, чѣмъ онъ смѣлѣй въ борьбѣ,

Чѣмъ больше замкнута душа его въ себѣ.

Тѣмъ глубже чувствовать въ ночи она должна,

Тогда, когда совсѣмъ изсякнетъ въ ней сознанье,

Какъ сладко испытать нѣжнѣйшую власть сна,

Природы-матери цѣлящее лобзанье.

Сонъ скоро завладѣлъ и Фауста душой

И творческой рукой увлекъ его съ собой.

И Фаустъ видитъ сонъ: на берегу морскомъ,

На дальнемъ островѣ — и островъ тотъ безлюдный —

Недвижно онъ стоитъ; цвѣтущій лѣсъ кругомъ

Безплодно на-море льетъ ароматъ свой чудный.

Все очаровано глубокой тишиной,

Лишь птичье пѣніе безъ умолку звучитъ

Желаніемъ любви и страстною тоской;

Вдали дневной разсвѣтъ край неба золотитъ.

Гимнъ упоительный поютъ валы, сверкая.

Какъ будто бы къ себѣ то кличетъ глубь морская.

И снится Фаусту, что онъ постигъ значенье

И говора валовъ, и вѣтра дуновенья;

Такъ долго слушалъ онъ языкъ стихій знакомый,

Въ немъ сердце странною тоскою было сжато;

Вдругъ видитъ онъ: вдали, теченіемъ влекомый

Съ востока къ западу плыветъ челнокъ куда-то;

Ужъ мимо острова челнокъ теченье мчитъ,

Съ ребенкомъ женщина въ томъ челнокѣ сидитъ.

Хорошъ ребенокъ тотъ, кудрявы волоса,

Глаза его ясны какъ утромъ небеса,

Ротъ улыбается въ довольствіи счастливомъ,

Покой невинности на личикѣ красивомъ.

Вотъ возлѣ Фауста они, и видитъ онъ,

Взглядъ женщины къ нему съ тоскою обращенъ.

«О, мать!» кричитъ онъ ей, — она жестомъ горячимъ

На мальчика ему указываетъ съ плачемъ:

«Такимъ ты прежде былъ!» безъ словъ она сказала,

И быстрая волна тотчасъ же ихъ умчала.

Недвижно Фаустъ имъ глядитъ во слѣдъ, и вотъ,

Въ то время какъ они все дальше уплываютъ,

И голоса весны въ густомъ лѣсу смолкаютъ,

Бѣснуются валы и ураганъ реветъ.

Вотъ вечеръ наступилъ, на западъ, черезъ югъ

Стремительнымъ скачкомъ прыгнуло солнце вдругъ,

На небѣ массы тучъ сбираются все гуще,

Ломаетъ ураганъ на щепы лѣсъ цвѣтущій,

Блистаетъ молнія, гремятъ громовъ раскаты,

И по волнамъ плыветъ другой челнокъ досчатый.

Отъ страха блѣдная, съ окаменѣлымъ взглядомъ,

Сидитъ въ немъ дѣвушка, и чей-то трупъ съ ней рядомъ.

Вотъ возлѣ Фауста они, и видитъ онъ, —

Взглядъ дѣвушки къ нему съ тоскою обращенъ:

«Ты умертвилъ его!» безъ словъ она сказала,

И быстрая волна тотчасъ же ихъ умчала.

«Марія!» вскрикнулъ онъ и пробудился вдругъ:

Бѣжитъ на палубу, зловѣщей грезой по я въ,

Блуждаетъ взоръ его испуганный вокругъ

И ищетъ челнока среди кипящихъ волнъ.

Но бури нѣтъ нигдѣ, и челнока нѣтъ тоже,

Опятъ море, лишь луна и звѣзды на сторожѣ.

Завидѣвши ихъ свѣтъ въ ночной бездонной дали,

Проснулся онъ совсѣмъ, и чары сна пропали.

Спитъ море, ни одна волна не прошумитъ,

И воздухъ, въ вышинѣ насторожась, стоитъ;

Такъ эта ночь тиха, что слышно сердца бьенье,

Чуть не слыхать росы ночной съ небесъ паденье,

Чуть не слыхать, какъ лучъ луны на воды льется, *

Какъ времени напѣвъ печальный раздается. —

Чуть Фаустъ средь тиши успѣлъ забиться сладко,

Мефисто уже здѣсь и говоритъ: «Какъ гадко!

Совсѣмъ нѣтъ склонности во мнѣ къ такому вздору,

Средь этой тишины и задохнуться впору.

Не разбудитъ ли мнѣ матросовъ, въ самомъ дѣлѣ,

Чтобы еще разокъ они вамъ пѣсни спѣли.

Ты послѣ сна блѣднѣй и пасмурнѣе вдвое;

И самъ я слушалъ бы теперь охотнѣй пѣнье

Матросовъ-молодцовъ, живое, удалое,

Чѣмъ то, какъ въ волны ты льешь слезы умыленья!»

«Молчи, молчи, не смѣй тревожитъ, мнѣ на зло,

Звенящимъ крикомъ ночь; знай, время слезъ прошло.

Ты видишь, звѣзды тамъ запряталися въ тучи,

Какъ дѣти прячутся поглубже въ одѣяло,

Когда ихъ что-нибудь во снѣ вдругъ напугало;

Дитя и тотъ, кого пугаетъ сонъ летучій.

Пусть кровь моя, бѣжа предъ сномъ, быстрѣе мчится,

Пусть сердце, пробудясь, скорбитъ или боится;

Но если даже нервъ и жила, дѣти праха,

Предъ призрачной грозой во мнѣ дрожатъ отъ страха,

За то проснусь, — и вмигъ въ дому хозяинъ я

И мрачныхъ призраковъ гоню я отъ себя.

Но худо, что меня все грезы посѣщаютъ,

Которыя, чуть сонъ мнѣ волю усыпилъ,

Какъ будто жадныя гіены, изъ могилъ

Забытыхъ мертвецовъ во мракѣ вырываютъ.

Что пользы въ томъ, что я мечту въ гробу оставилъ

И башню гордаго презрѣнія поста пилъ,

Откуда я могу смотрѣть безъ содроганья

На страхи вздорные грѣха и покаянья,

Когда ватаги грезъ-гіенъ, въ упорствѣ глупомъ,

Все ищутъ завладѣть мечты зарытымъ трупомъ!»

Такъ Фаустъ злобствуетъ, чтобъ грусть, остатокъ сна,

Вновь заглушитъ въ себѣ, межъ тѣмъ сыра, влажна,

Ночная туча внизъ, на море налегаетъ

И жаркій лобъ его крылами задѣваетъ.

БУРЯ.

Фаустъ и Мефистофель прогуливаются по палубѣ. Фаустъ.

Вотъ мы по кораблю гуляемъ здѣсь и тамъ,

Корабль несется въ даль морскую, по волнамъ,

Съ вѣтрами все впередъ уносится волна,

Земля же, съ кораблемъ и моремъ, и вѣтрами,

Неукротимаго желанія полна,

Въ безплодныхъ поискахъ летитъ подъ небесами.

Да, море ближе мнѣ, чѣмъ суша-материкъ,

Лишь здѣсь на морѣ могъ на смыслъ того напасть я,

Чего такъ смутенъ былъ на сушѣ мнѣ языкъ,

Что и природы грудь сгораетъ жаждой счастья,

Котораго достичь ей не дано судьбой;

Что все, попавшее къ ней, въ лабиринтъ живой,

Не въ силахъ никогда въ покоѣ укрѣпиться,

Но въ вихрь желанія уносится мгновенно;

Что, если я сойду въ могилу, непремѣнно,

Вкругъ солнца, безъ конца мой прахъ начнетъ кружиться!

Мефистофель.

Обманчивъ и въ быкахъ самихъ покой отрадный:

Межъ тѣмъ какъ на поляхъ, въ веселые дни мая,

Они гуляютъ, всласть цвѣты уничтожая,

(Вѣдь, для дѣтей весны быкъ — Иродъ кровожадный)

Въ малѣйшій жилочкѣ, что въ тѣлѣ ихъ найдется,

У жизни безъ конца со смертью споръ ведется,

Но лугъ напомнилъ мнѣ сейчасъ о пастухѣ томъ,

Котораго, когда съ тобой мы разъѣзжали

Верхомъ по Венгріи, то, помню, какъ то лѣтомъ.

Подъ вечеръ, у костра, средь лѣса повстрѣчали.

Вкругъ кони черные паслисея, прихотливо

Огнемъ озарены; дулъ вѣтерокъ, клубя

Имъ гривы пышныя; пастухъ же про себя

На чуждомъ языкѣ о чемъ то пѣлъ тоскливо:

Потомъ онъ замолчалъ и то глядѣлъ въ костеръ,

То начиналъ кидать дрова въ огонь трещащій

И вновь затѣмъ молчалъ, впередъ у ставя взоръ;

Какъ вдругъ къ нему сова подкралася изъ чащи

И стала завывать и ухать во весь духъ;

Какъ бѣшенный вскочилъ испуганный пастухъ,

Не долго думая, онъ бросился къ огню,

Поспѣшно вытащилъ большую головню

И вихремъ сталъ крутить ее вкругъ головы,

Пока не отогналъ вѣщуньи злой совы.

Какъ тотъ пастухъ въ лѣсу, не покладая рукъ,

Вкругъ головы своей кружитъ горящій сукъ,

Такъ вѣковой пастухъ могучею рукой

Крутитъ вкругъ головы небесной головней,

Чтобъ улетѣла та, чьи крики людямъ мука.

Зловѣщая сова, которой имя скука.

Фаустъ.

Но если орды звѣздъ, бродящихъ средь эфира,

Лишь искры головни, которою для міра

Властительный пастухъ вкругъ головы кружитъ,

То гдѣ же кони тѣ, кого онъ сторожитъ?

Мефистофель.

Ну, что же, и коней найти съумѣю я,

Ты мнѣ метафоры не затруднилъ ни мало;

Она бы не была родная дочь моя,

Когда бы предъ твоимъ вопросомъ спасовала.

Тѣ кони, стройные и гибкіе какъ змѣи.

Которыхъ лишь однихъ цѣнитъ пастухъ ихъ властный

И для которыхъ онъ зажегъ свой свѣточъ ясный, —

Тѣ кони названы философомъ идеи.

Мнѣ очень нравится подчасъ, по воровскому,

Подкравшись въ темнотѣ, къ нимъ подойти тишкомъ,

Затѣмъ вдругъ на-спину спрыгнуть къ коню такому

И черезъ цѣлый свѣтъ, какъ вихръ, летѣть на немъ,

Пока меня съ себя не сброситъ онъ, а самъ

Умчится къ пастуху, пастися по лугамъ:

Затѣмъ что все, что здѣсь природа порождаетъ,

Какъ свѣжій кормъ табунъ коней уничтожаетъ.

Но слишкомъ для того красивъ твой, роза, цвѣтъ,

Такъ лучше-жъ я тебя воткну себѣ въ беретъ,

Но кони новые по небу мчатся яро,

Какъ стадо черное сюда несутся тучи;

Что узнаешь ли ты грозы полетъ могучій?

Галло! корабль трещитъ ужъ съ перваго удара!

Фаустъ

Какъ кони дикіе, что степью пробѣгаютъ,

О стебли тонкіе травы шумятъ съ налета

И бурнымъ фырканьемъ къ землѣ ихъ пригибаютъ,

И мнутъ копытами своими ихъ безъ счета:

Такъ по степи морской зеленой эта стая

Коней крылатыхъ вскачь летитъ на истребленье

И пышетъ изъ ноздрей грозой, въ одно мгновенье

Мачтъ стебли хрупкіе дыханьемъ сокрушая.

Мефистофель.

Галло! по мачтамъ трескъ, — не избѣжать имъ краха!

Взгляни, а капитанъ ужъ поблѣднѣлъ отъ страха!

Ну, право, это жукъ, на стебелькѣ висящій

И, вмѣстѣ съ стебелькомъ, внизъ кубаремъ летящій.

Фаустъ.

Эй, блѣдный капитанъ! ты трусишь не къ добру!

Не мужъ тотъ, у кого, когда гроза взыграетъ,

Кровь въ сердце съ трусостью позорной убѣгаетъ,

Какъ тотъ прибитый песъ въ собачью кануру.

Когда не станешь ты храбрѣй, клянуся чортомъ!

Ты очутишься вмигъ у корабля за бортомъ!

Какъ, трусъ! такъ у тебя предъ бурей нѣтъ стыда?

Я видѣть не могу людей въ тотъ мигъ, когда

Стоятъ они, въ своемъ ничтожествѣ убогомъ,

передъ природою въ ея величьи строгомъ.

Капитанъ.

Хоть съ двадцати ужъ лѣтъ пришлося плавать мнѣ,

Но я не видѣлъ бурь подобныхъ и во снѣ.

Какъ всякій гвоздь скрипитъ, какъ ходитъ каждый пазъ

Бѣда! какъ все трещитъ и врозь ползетъ по швамъ!

Какъ страшно бездна насъ швыряетъ къ небесамъ!

Минута — и мы всѣ ко дну пойдемъ какъ разъ!

Не за себя дрожу, не за себя блѣднѣю,

Я о своей женѣ, о дѣтяхъ лишь жалѣю;

Имъ не молиться тамъ, гдѣ буду схороненъ!

Фаустъ.

Несносный кредиторъ! трусливый олухъ! вонъ!

Бросаетъ его въ море.

Священникъ (на колѣняхъ).

Господь небесъ, воззри на насъ!

Пошли намъ помощь въ страшный часъ!

Пусть Сынъ твой кровію своей

Поможетъ намъ въ ужасномъ горѣ,

Грозой бушующее море

Да утишитъ святой елей!

Матросы (на колѣняхъ).

Господь небесъ воззри на насъ!

Пошли намъ помощь въ страшный часъ!

Фаустъ (обращаясь къ тучамъ).

Ты, властелинъ міровъ, ломай, рази, круши!

Я презираю власть твою отъ всей души!

Я гибну, вкругъ меня бушуетъ буря злобно,

Но ясно я въ душѣ ту силу сознаю,

Что вѣчна, какъ и ты, во всемъ тебѣ подобна, —

И проклинаю я зависимость мою!

Мефистофель.

Брависсимо! корабль ломается на части!

Обжора-океанъ въ измятые куски,

Сперва ихъ покатавъ въ своей широкой пасти,

Готовъ ужъ запустить скалистые клыки.

Общій вопль.

Вотъ онъ глотаетъ ихъ! Эй, Фаустъ! Вонъ — утесы,

Скорѣй со мною къ нимъ, тамъ волны насъ не тронутъ.

Фаустъ.

Я ужъ стою на нихъ; но — бѣдные матросы]

Имъ жить такъ хочется, они-жъ въ пучинѣ тонутъ.

Мефистофель.

Они на островкѣ уже нашли спасенье,

Ребята въ плаваньи искуснѣй, чѣмъ въ моленьи;

Но капитанъ погибъ, валы его покрыли,

Напрасно онъ мечталъ о земляной могилѣ.

Да точно также тамъ и попъ ко дну идетъ,

За то молился онъ искуснѣй, чѣмъ плыветъ.

И какъ кружитъ его! ну вотъ въ послѣдній разъ

Онъ выставилъ свою тонзуру на показъ,

Какъ прежде, въ кабачкѣ, теперь ее не прячетъ.

Хохоча.

Ахъ. гдѣ-то милая его теперь заплачетъ?

ГЁРГЪ.

Кабакъ на берегу моря.

Фаустъ. Мефистофель, ГЬргъ, Михель, Куртъ, Гансъ и другіе матросы, дѣвушки, музыканты и пр.

Куртъ.

Корабль погибъ, но — что заботъ!

Пропали крысы, живъ народъ,

Михель.

А капитанъ, о немъ и рѣчи нѣтъ межь нами?

Гансъ.

Что-жъ, если онъ теперь на днѣ,

Онъ это заслужилъ вполнѣ

Своею строгостью и бабьими слезами!

Гергь.

А что, когда со штормомъ-псомъ

Охотникъ-смерть неслась, межъ тѣмъ

Какъ отъ пальбы шелъ трескъ и громъ

И дико рыскалъ песъ кругомъ, —

Порядкомъ, вѣдь, досталось всѣмъ?

Куртъ.

Да, скверный выдался часокъ,

Я. право, до души промокъ,

И стала такъ она мягка,

Хоть подавай духовника.

Гергь.

Тамъ лбами бились вы безстыдно,

Обѣтъ давали справить мессу;

А тутъ, въ объятьяхъ дѣвокъ, видно.

Повинную несете бѣсу.

Михель

А что, чурбанъ нескладный мой,

Тебѣ молитва той порой

Не попадалась ли на зубъ?

Гергь.

Для этого я слишкомъ грубъ.

Ни просьбъ, ни жалобъ, — все равно

Сдержать обѣты мудрено!

Гансъ.

Что-жъ ты и клятвъ не расточалъ?

Гергъ.

Разъ нѣтъ молитвъ, — нѣтъ клятвъ тогда,.

На ладъ одинъ пою всегда,

Въ глубокій штиль и бурный шквалъ.

Гансъ.

А, вѣдь, душѣ божба все то жъ,

Что кулаку булатный ножъ.

Гергъ.

Жизнь — битва, другъ, затѣмъ-то въ ней

И не ликуй, и не робѣй.

Несутся-ль конные полки,

Даютъ тебѣ-ль кругомъ толчки,

Пусть хоть трещатъ твои бока,

Не будь похожъ на дурака,

Который тутъ визжитъ, реветъ.

Въ копыта лошадямъ плюетъ.

Куртъ (обнимая дѣвушку).

Сожми меня, для ласокъ страстныхъ,

Въ своихъ объятьяхъ сладострастныхъ!

За долгій путь я много силъ

Для часа этого скопилъ.

И пѣнье птицъ, и лѣса тѣнь,

И золотой весенній день —

Все это недоступно мнѣ,

Гдѣ плещутъ волны лишь однѣ,

Гдѣ вѣтры носятся, свистя.

Въ тебѣ я къ сердцу своему

Всѣ радости земли прижму;

Ну жъ обойми меня, дитя!

Михель (къ Гергу).

Что думаешь, оракулъ мой,

Ты о дѣвчонкѣ вотъ такой?

Гергъ.

Красотки, такъ же, какъ вино,

Милы обоимъ намъ равно.

Рой мухъ, житейскихъ огорченій,

Топитъ вино, а отъ ихъ жала

Красотка мнѣ родъ опахала, —

Но не предметъ для наслажденій.

Михель.

Хозяинъ! яду мнѣ отъ мухъ,

Да посильнѣй, смотри-ка, другъ!

Хозяинъ! музыкантамъ дать!

А вы — орудуйте всѣмъ баломъ,

Да такъ, чтобъ мы могли махать

Вамъ въ тактъ мушинымъ опахаломъ!

Гергъ.

А ну-ка, смуглая вострушка,

Дай лапку мнѣ для танца, душка;

Какъ звать тебя, дружочекъ мой?

Дѣвушка.

Зовусь, матросикъ, Зюсхенъ я,

Лишь быстро не кружи меня.

Гергъ.

О, мы сойдемся вмигъ съ тобой!

Мефистофель, шопотомъ одной дѣвушкѣ.

Что въ памяти твоей тотъ попикъ сохранился,

Который за тобой когда-то волочился?

Такъ въ морѣ утонулъ недавно этотъ враль.

Дъвушка.

Мой старый другъ погибъ! — ахъ, какъ его мнѣ жаль!

Продолжаетъ танцовать. Зюсхенъ (къ Гергу).

Ты самъ не съ мѣста, а меня

Такъ мчишь, гоняешь и кружишь,

Что я мечуся словно мышь

Вокругъ осиноваго пня.

Куртъ.

Хоть хриповаты скрипокъ тоны.

Но я ихъ слушать всѣхъ готовъ.

Въ нихъ различаешь вѣтра стоны

И крики гибнущихъ пловцовъ.

Гансъ (къ своей танцоркѣ).

Ну, бочка съ дегтемъ, поживѣй,

Иль выбью дно тебѣ, ей ей!

Катя.

Пусти меня, уродъ, пусти,

Дай мнѣ хоть духъ перевести!

Гансъ.

Маршъ, свиночка, впередъ, не стой!

Да, вальсъ не кормъ, дружочекъ мой;

Хотѣлъ бы я, чтобы хоть мало

Твое брюшко сегодня спало.

Катя.

Ой, смерть моя! бездѣльникъ пьяный!

Гансъ.

Сопишь ты, словно парусъ рваный;

Ну, ужъ позволь мнѣ эту шутку —

Промять тебя еще минутку.

Гергъ.
Присаживется со своею танцоркою къ столу Фауста.

Ну, отдохни теперь, малютка,

Садись со мною.

Къ Фаусту.

Пью за васъ!

Фаустъ.

Ты, парень, нравишься мнѣ, нутка

Съ тобой мы чокнемся сейчасъ!

Ты говорилъ умно, безъ фальши

О жизни; продолжай-за дальше:

Какіе взгляды у тебя

Ка жизнь и счастіе ея?

Гиргъ (пьетъ).

Глухою ночью принесли

Они меня къ краямъ земли;

Какимъ путемъ, — ей-ей, не знаю

И важнымъ это не считаю.

Мнѣ въ свѣтѣ уголъ отведенъ,

Который, право, ничего;

Но свѣтъ достаточно дуренъ,

Чтобы разглядывать его.

Фаустъ.

А въ Бога вѣришь ты, иль нѣтъ?

Гергъ.

Когда бы самъ я не видалъ,

Какъ храбро бурю ты встрѣчалъ,

Я бъ осмѣялъ тебя въ отвѣтъ.

Я вѣрю, опершись на бортъ,

При вѣтеркѣ попутномъ, въ портъ,

Въ то, что корабль ко дну идетъ,

Когда воды чрезъ край хлебнетъ,

Пьетъ.

Какъ я и самъ хватаю дна,

Когда чрезъ край хлебну вина;

Цѣлуетъ свою дѣвушку.

Я вѣрю въ поцѣлуй такой;

Я вѣрю, что умру, другъ мой.

Фаустъ.

Не вѣришь въ Бога между тѣмъ?

Гергъ.

Я не видалъ его совсѣмъ,

Не слышалъ даже и во снѣ;

Разъ нуженъ я ему, тогда

Пусть не молчитъ онъ, какъ всегда.

Пусть знакъ какой-нибудь дастъ мнѣ.

Фаустъ.

Но развѣ въ долахъ и горахъ,

Въ тиши и бурѣ, рвущей снасти,

Въ безбрежномъ морѣ и звѣздахъ

Онъ не далъ знака своей власти?

Гергъ.

Ну, если въ этомъ есть значенье,

Пусть дастъ сперва мнѣ объясненье,

Что значитъ то, что видятъ взоры:

Пучина, звѣзды, долъ и горы?

А нѣтъ, — такъ это навсегда

Лишь звѣзды, суша и вода.

Чего понять я не умѣю, —

Не властно надъ душой моею.

Мефистофель.

Вы, вѣрно, въ дѣтствѣ вашемъ, что-ли,

Въ пшеничномъ видывали поле

Его густыхъ колосьевъ щетку,

Откуда гонятъ спиртъ и водку?

Но вы не видите, смотря

На воздухъ, сушу и моря,

Какой напитокъ весь свой вѣкъ

Отсюда гонитъ человѣкъ.

А человѣкъ куритъ изъ нихъ

Чудесный спиртъ трибожества,

Напитокъ сладкій свойствъ такихъ,

Что вмигъ кружится голова.

Когда глотнули вы хоть разъ

Тройной очистки спиртъ такой

И охмѣлѣли, то для васъ

Излишенъ ужъ глотокъ второй;

Не-то вы, право, въ этомъ хмѣлѣ.

Въ гробу проснетесь еле-еле.

Вотъ Фаустъ, докторъ и мой другъ,

Какъ онъ на кораблѣ недавно,

Когда ярился штормъ вокругъ,

На бога ополчался славно!

А это все межъ тѣмъ остатки

Религіозной лихорадки,

Души его больной стремленья

Избавиться отъ опьяненья.

Фаустъ.

Блаженъ, въ комъ вѣра не жила;

Блаженъ, кого минута злая,

Что эту вѣру отняла,

Тотчасъ убьетъ, не улетая!

Гергъ.

Еще дрожитъ нога твоя,

Нѣтъ прочныхъ удовольствій у тебя.

Я-жъ чувствую, любя, не болѣе тревогъ,

Чѣмъ это горлышко бутылкѣ отшибая;

Мнѣ радости любви — надежнѣйшій залогъ,

Мнѣ пьянство — далеко забава не пустая.

Фаустъ.

Блаженны тѣ, что въ глубь земли

Не пробужденными сошли,

Чей вздохъ послѣдній отлетѣлъ

Съ молитвой за земной предѣлъ.

Гергъ.

Ну, другъ, коль это не обманъ,

Мнѣ кажется ты сильно пьянъ,

Хоть не виномъ, — ты, словно хворый,

И пробовалъ его то взглядомъ, —

А вотъ напиткомъ тѣмъ, который

Описанъ былъ твоимъ камрадомъ.

Фаустъ.

Но всѣхъ блаженнѣй будетъ тотъ,

Кто маленькимъ глаза сомкнетъ,

Кто, на-земь не ступивъ ногой,

Отъ груди матери родной,

Не испытавъ житейскихъ золъ,

Въ объятья смерти перешолъ!

Гергъ.

Веселье дикое идетъ межъ тѣмъ все въ гору;

Съ такимъ неистовствомъ бѣснуются ребята,

Какъ неуклюжіе, смѣшные медвѣжата,

Что мыслей собственныхъ не слышишь въ эту пору.

ЛИЗХИНЪ, (красивѣйшая изъ дѣвушекъ, подходя къ Фаусту).

Вы — чудный мужчина, пойдемъ танцовать!

Я славно танцую, увидите сами,

Я буду легко, незамѣтно порхать,

Какъ счастья часы, что несутся надъ вами.

Послушай, красавецъ, какъ веселы скрипки!

Мой станъ обойми ты, упругій и гибкій!

Фаустъ.

Я не танцую, удались!

Ты и веселой не кажись,

Въ твоихъ глазахъ легко прочтешь,

Что все твое веселье ложь;

На днѣ ихъ точно тѣнь ненастья,

Улыбкой ты ея не скрыла,

То образъ затемненный счастья

Бытъ матерью, что ты сгубила.

Иль привлекла ко мнѣ тебя

Черта сродства: и ты, и я,

Мы оба вышли безъ тревоги

Изъ колеи прямой дороги,

Гдѣ для мужчины познавать —

То что для женщины рождать;

Онъ счастливъ, разъ обнялъ умомъ на склонѣ лѣтъ

Вселенной хотя часть; она же обнимаетъ

Въ великомъ счастіи быть матерью весь свѣтъ,

И, съ этого пути сошедши, погибаетъ.

Куртъ.

Ура! я не былъ вѣкъ до танцевъ такъ охочъ,

Какъ въ эту пьяную и бѣшенную ночь!

Михель, обнимая Курта.

Ты бѣсишься всѣхъ насъ почище,

Дай обниму тебя, дружище.

Гергъ.

Какъ, Фаустъ, развѣ ты врагъ женщинъ? Ты жестокъ!

Красотка подошла, чтобы развлечь тебя,

Ты жъ оттолкнулъ ее такъ грубо отъ себя, —

Вишь, плачетъ какъ она, забившись въ уголокъ.

Положимъ, плачь ея меня не огорчаетъ, —

Дѣвчонка въ этотъ часъ была

Такъ безпричинно весела,

Что и поплакать ей немножко не мѣшаетъ.

Но если только ты на женщинъ далъ зарокъ,

То это страшная нелѣпость, мой дружокъ.

Фаустъ.

Еще недавно лишь переплывалъ моря я,

О многихъ жизненныхъ вопросахъ размышляя,

Я радостей любви тамъ оцѣнилъ всѣ роды,

И нынѣ мнѣ до нихъ нѣтъ никакого дѣла.

Врать гордость не должна подаркомъ отъ природы.

Тѣ радости, хотя*бъ она ихъ дать хотѣла;

Она-жъ не хочетъ; духъ торгашества въ ней есть,

И онъ внушаетъ ей во всемъ разсчеты весть;

Кто радостей любви, которыя онъ тратитъ,

Тотчасъ процентами природѣ не оплатитъ,

Тотъ сердца муками несносной кредиторшѣ

Заплатитъ въ будущемъ, мучительнѣй и горше.

Теперь въ разсчетѣ съ нею я,

Который въ сердцѣ такъ терзался

Тѣмъ, что любилъ, другихъ губя, —

Покуда пугала — раскаянья боялся.

Мефистофель.

Душевно боленъ Фаустъ мой;

Но мрачный разговоръ такой

Плохая для шинка забава.

То видитъ онъ въ глазахъ у дуръ тоски печать,

Теперь же радостью любовной торговать

Природу заставляетъ — право!

Гергъ.

Э, что природа! кто она?

И гдѣ? она мнѣ не видна;

Ну, и не спиртъ ли это тотъ,

Который въ голову вамъ бьетъ?

Мефистофель (къ Гергу).

Давно ужъ свою дружбу тутъ

Я бъ предложилъ вамъ, но боялся.

Гергь.

По мнѣ вы самый страшный плутъ,

Съ которымъ только я встрѣчался?

Къ дѣвушкѣ.

Ну, крошка, спляшемъ еще разъ!

Дѣвушка.

Вотъ это такъ, а то отъ скуки

Я ужъ спала подъ вашъ разсказъ;

Куда умнѣе скрипокъ звуки.

Фаустъ.

Гергъ слово мнѣ сказалъ одно,

Нейдетъ никакъ съ ума оно.

Вотъ истый мужъ! несокрушимъ.

Хоть богъ съ природой и не съ нимъ. —

Скорѣй на воздухъ! ночь бурна —

Не освѣжитъ ли хоть она.

Уходитъ. Гансъ.

Взгляните, Куртъ съ ума сошелъ!

Онъ чуть не зацѣлуетъ милой,

Къ груди прижавъ ее, кружитъ

И такъ стучитъ ногами въ полъ.

Какъ будто, оттолкнувшись съ силой.

Вотъ-вотъ онъ въ небо улетитъ.

Куртъ.

О, милое дитя! я бъ вѣкъ плясалъ съ тобою!

О, чудное дитя! люблю тебя ужасно!

О если бъ могъ огонь, во мнѣ горящій страстно,

Расплавивъ, сдѣлать насъ съ тобой одной звѣздою,

Которая бъ, среди небеснаго эфира,

Танцуя, мчался вплоть до окончанья міра!

СМЕРТЬ ФАУСТА

Скалистый берегъ. Ночь. Непрерывная буря.

Фаустъ.

Сидя на утесѣ.

Не внесъ и Гергъ, я сознаю,

Ни эти отрады въ ночь мою.

Онъ лишь разжегъ мнѣ страсть къ тому,

Что лишнимъ кажется ему.

Ну, мое сердце, прочь обманы!

Дай видѣть то, что ты таило,

Дай осязать твои всѣ раны, —

Терпи жъ, хотя бъ и больно было!

Здѣсь на скалѣ, мглой окруженный.

Впервые лишь понять я могъ.

Какъ на землѣ я одинокъ,

Любви и родины лишенный.

Волна, что тамъ у скалъ шумитъ,

Огонь, что небо бороздитъ,

Вихрь, что лѣса ломаетъ, воя. —

Отчизны — крова и покоя

У всѣхъ ихъ больше про себя.

Чѣмъ, сердце, у тебя!

Порвалъ я, впавъ въ ожесточенье,

И съ богомъ, и съ природой; гордо

Мечталъ въ самомъ себѣ замкнуться твердо, —

О, заблужденье, заблужденье!

Я моего и мракъ, и злоба

Теперь мнѣ стали вродѣ гроба.

Я въ эгоизмъ впалъ, какъ въ столбнякъ,

А чертъ швырнулъ меня въ оврагъ.

И вотъ, очнувшись подъ землей глубоко,

Я въ ужасѣ раскрылъ глаза свои широко

И началъ съ воплями, остервенѣло

Глодать свое же тѣло.

Теперь я выползъ изъ тюрьмы глухой

И, съ новой страстною мольбой,

Протягиваю свои руки

Къ творцу и міру, изъ жилища муки.

Къ творцу? — но нѣтъ! — лишь вотъ печаль моя:

Когда бъ я могъ забытъ, что созданъ я!

Ненасытимое нимало,

Въ моей груди стремленье встало;

Сперва то было лишь желанье

Обнять весь міръ въ границахъ знанья;

Теперь же знанія вся сила

Меня бъ не удовлетворила.

Пусть я узнаю міръ, — что нужды,

Онъ все останется мнѣ чуждымъ

На индивидовъ раздробленный

И связи внутренней лишенный.

Пока есть поцѣлуй такой,

Который не извѣданъ мной,

Пока такая есть тоска,

Которая мнѣ не горька,

Покуда не всеспленъ я,

Погибнуть лучше для меня. —

Какъ шумно море къ небу рвется

И въ этомъ сердцѣ отдается!

Одно желанье, понялъ я,

И въ сердцѣ у меня живетъ,

И волны къ небесамъ влечетъ:

Желаніе небытія;

То страстный споръ, чтобъ, безъ пощады

Разя, пройти чрезъ всѣ преграды

И, въ общей гибели порядка,

Разрушить все, — все безъ остатка! —

О, буря, выростай, пока

Ты не захватишь мощнымъ взмахомъ

Всѣхъ, отъ звѣзды до червяка,

Пока весь міръ не станетъ прахомъ!

Какъ буря валъ несетъ со дна,

Такъ и изъ нѣдръ души моей

На верхъ выноситъ вновь она

Воспоминанья раннихъ дней.

Въ тѣ дни, когда ребенкомъ я

Прислуживалъ у алтаря

Священнику, во дни святыхъ,

И подпѣвалъ, съ нимъ на равнѣ,

Латынью, непонятной мнѣ

И лившейся изъ устъ моихъ,

Какъ ключикъ, что межъ горныхъ плитъ,

Не зная самъ о чемъ, журчитъ;

Когда звонилъ въ звонокъ я по обряду,

Курилъ кадильницей вокругъ:

Однажды гадкимъ все мнѣ показалось вдругъ,

И я почувствовалъ досаду,

Затѣмъ что самъ я, образъ божій,

Склоняюсь у оконъ подножій,

И лишь насмѣшкой счесть я могъ

То, что я самъ не этотъ богъ.

И вотъ, что огонькомъ чуть-чуть

Ребенка озаряло грудь,

Въ груди у взрослаго потомъ

Зажглося молніи огнемъ.

Какое для ума мученье:

Вся тварь, какъ то вьюнокъ-растенье.

Стволъ вѣчный бога обвиваетъ

И по нему лишь вверхъ всползаетъ!

И вижу я, смотря за то, —

Такая участь есть ничто.

Вьюнокъ-растеніе — фантомъ.

А сила вся въ стволѣ одномъ.

Какъ чувство гордости мнѣ сродно?

Для твари лишь смиренье годно,

И все же гордъ я безконечно!

Какъ, неужель моя судьба —

Влачить зависимость раба

И здѣсь, и тамъ! за гробомъ, вѣчно?

Какъ, чрезъ всѣ степени развитья

Все съ нею буду проходить я?

Нѣтъ! пусть скорѣй мой гордый духъ,

Что хочетъ богомъ стать изъ слугъ,

Здѣсь съ тѣломъ-же умретъ безсильный.

Запрячется какъ червь могильный,

И, если выйдетъ изъ земли,

Какъ паръ разсѣется вдали! —

А что, когда весь міръ печальный лишь фантомъ*

А съ нимъ и то, что я отринутъ всѣми въ немъ?

Конечно, это такъ! Богъ и душа моя

Отъ вѣка связаны въ одно, —

Она ли, онъ ли все равно, —

А Фаустъ не мое дѣйствительное я.

Тотъ Фаустъ, что все знать стремился съ давнихъ поръ,

Что съ чортомъ заключилъ однажды договоръ,

Вся жизнь его и жизнь людей всѣхъ безъ разбора.

Полна ль она добра, иль зла и безразсудства,

Самъ чортъ, чьимъ Фаустъ тотъ сталъ въ силу договора, —

Лишь помраченіе божественнаго чувства,

Лишь смутный бога сонъ, зловѣщихъ грезъ обманъ.

Та пѣна, что на мигъ выноситъ океанъ.

Ребенка ль человѣкъ, какъ Фаустъ, приживетъ, —

Начало сонъ одинъ другому сну даетъ;

Въ ребенкѣ маленькомъ, въ разсвѣтѣ дня отъ вѣка

Лишь обновляется фантазія Творда.

Убьетъ ли человѣкъ, какъ Фаустъ, человѣка, —

Сонъ сномъ стирается, — и такъ все безъ конда.

Охватитъ ли кого-нибудь изъ насъ порой

Желаніе все знать, и. пламенемъ объятъ,

Онъ цѣлый день и ночь, забывши свой покой,

Стремится уловить у истины хоть взглядъ, —

Не значитъ ли тогда, что, можетъ быть, сквозь сонъ

Богъ слышать уже сталъ, и видно по всему,

Что пробужденіемъ уже затронутъ онъ?

Что, можетъ быть, теперь недолго спать ему? —

Сюда, злой духъ! смѣюсь я надъ тобой заранѣ!

Ты, лживый духъ! смѣюсь надъ кознями твоими!

Союзъ нашъ лишь обманъ въ одномъ большомъ обманѣ

Ты слышишь? съ этихъ поръ съ тобой разлучены мы

Ужасный черезъ-чуръ, чтобы реальнымъ быть,

Я — сонъ, котораго тебѣ не уловить!

Я сонъ, и сонъ со мной грѣхъ, радость и печаль…

Мнѣ снится, будто я вонзаю въ сердце сталь!

Закалывается. Мефистофель.

Ну, нѣтъ! не ты и я, и наше соглашенье, —

Но бѣгство твое сонъ и съ нимъ твое спасенье!

Ты это скоро самъ увидишь, страха полный,

Пусть только схлынутъ прочь въ смятенномъ сердцѣ волны

Разъ крови временный приливъ спадетъ, что нынѣ

Скрываетъ тайну ту въ взволнованной пучинѣ,

И въ силахъ будешь ты взглянуть на дно ея, —

Узнаешь ты тогда, что значишь ты и я.

Такъ дешево нельзя раздѣлаться со мной.

Ты глупое дитя, что, какъ пришла бѣда,

Считаетъ, что оно уже спаслось, когда

Въ колѣни дѣдушки уткнулось головой

И сунуть въ пазуху ему клубокъ успѣло,

Который, спутавши, распутать не съумѣло.

Нѣтъ. Богъ не сдѣлаетъ меня твоею частью,

На пользу твоему умершему ужъ счастью.

И никогда еще ты не былъ такъ далекъ

Отъ искупленія, какъ въ часъ, когда тревога

Заставила тебя желать стереть порокъ,

Спаять въ одно себя, вселенную и Бога.

Въ мои объятья ты прыгнулъ, того не зная,

Теперь уже ты мой, не выпущу тебя я!

Конецъ.