Чудо Пуранъ Багата.
[править]Жилъ въ Индіи человѣкъ, который былъ первымъ министромъ одного изъ полу-независимыхъ туземныхъ государствъ на сѣверозападѣ.. Онъ былъ брахманъ такой высокой, чистой касты, что слово каста для него почти уже не имѣло значенія, и отецъ его былъ важнымъ чиновникомъ въ пестрой толпѣ придворныхъ старозавѣтнаго индійскаго двора. Когда Пуранъ Дасъ выросъ, онъ понялъ, что старый порядокъ мѣняется и что идти дальше можно, лишь сохраняя хорошія отношенія съ англичанами и подражая имъ въ томъ, что они считали хорошимъ; но туземный чиновникъ долженъ въ то же время снискивать себѣ расположеніе своего господина, а дѣло это не легкое; однако, спокойный, молчаливый молодой брахманъ, получившій хорошее англійское воспитаніе въ бомбейскомъ университетѣ, справился со всѣми трудностями и, поднимаясь ступень за ступенью, достигъ званія премьера, т. е. сталъ, въ сущности, могущественнѣе своего господина махараджи.
Когда старый царь, относившійся подозрительно къ англичанамъ, съ ихъ желѣзными дорогами и телеграфами, умеръ, Пуранъ Дасъ сталъ довѣреннымъ лицомъ его молодого преемника, воспитаннаго англичаниномъ. Они вмѣстѣ они строили школы для дѣвочекъ, проводили дороги, устраивали амбулаторіи для бѣдныхъ и земледѣльческія выставки, каждый годъ печатали синюю книгу о «Нравственномъ и матеріальномъ прогрессѣ страны», и министерство иностранныхъ дѣлъ въ Лондонѣ и индійское правительство были въ восхищеніи; но Пуранъ Дасъ во всѣхъ этихъ дѣлахъ поступалъ такъ, чтобы честь всѣхъ начинаній принадлежала его господину. Весьма немногія туземныя государства принимаютъ безъ ограниченія англійскія новшества, потому что они не понимаютъ, какъ понялъ это Пуранъ Дасъ, что то, что хорошо для англичанина, вдвое лучше для азіата. Премьеръ сталъ теперь другомъ вице-королей и губернаторовъ, и вице-губернаторовъ, и миссіонеровъ врачей, и простыхъ миссіонеровъ, и англійскихъ офицеровъ, которые пріѣзжали на охоту въ его владѣнія, и той безконечной толпы туристовъ, которые странствуютъ вдоль и поперекъ по Индіи въ холодное время года, уча всѣхъ и каждаго, какъ надо вести дѣла. Въ свободное время Пуранъ Дасъ учреждалъ по англійскимъ образцамъ стипендіи для студентовъ медиковъ и для техниковъ, и писалъ письма въ главную ежедневную англійскую газету «Піонеръ», толкуя предположенія и намѣренія своего господина.
Наконецъ, онъ посѣтилъ Англію и долженъ былъ по возвращеніи заплатить огромныя деньги жрецамъ, потому что даже брахманъ столь чистой касты, какъ Пуранъ Дасъ, потерялъ касту, переплывъ океанъ. Въ Лондонѣ онъ видѣлся и бесѣдовалъ со всѣми выдающимися людьми, имена которыхъ гремѣли по всему міру, — видѣлъ много и говорилъ мало. Университеты дали ему почетныя ученыя степени, и онъ произносилъ рѣчи, и разсуждалъ объ индійскихъ соціальныхъ реформахъ съ дамами на обѣдахъ во фракѣ и бѣломъ галстухѣ. И весь Лондонъ говорилъ: «это самый очаровательный человѣкъ, съ какимъ намъ приходилось обѣдать съ тѣхъ поръ, какъ выдумали обѣды».
Когда онъ вернулся въ Индію, его тамъ ждала слава: самъ вице-король посѣтилъ махараджу и возложилъ на него знаки ордена Большого Креста Индійской Звѣзды — брилліанты, ленты, эмаль. И одновременно, при грохотѣ пушекъ Пуранъ Дасъ былъ возведенъ въ званіе командора ордена индійской имперіи и сталъ называться отнынѣ сэръ Пуранъ Дасъ К. О. И. И. (т. е. Командоръ Ордена Индійской Имперіи).
Вечеромъ въ большой палаткѣ вице-короля былъ обѣдъ и сэръ Пуранъ Дасъ, возложивъ на себя знаки только-что полученнаго ордена, отвѣчалъ на тостъ за здоровье своего государя рѣчью, лучше которой не сказалъ бы и англичанинъ.
Черезъ мѣсяцъ, когда столица вернулась къ своему знойному покою, сэръ Пуранъ Дасъ совершилъ поступокъ, который никогда не пришелъ бы въ голову англичанину: онъ умеръ для міра. Украшенные алмазами знаки ордена индійской имперіи были возвращены индійскому правительству; новый премьеръ принялъ въ свои руки бразды правленія и въ канцеляріяхъ началась смѣна, чиновниковъ. Жрецы знали, что случилось, и народъ догадывался, но Индія единственная въ мірѣ страна, гдѣ человѣкъ можетъ сдѣлать все, что ему угодно, и никто не спроситъ его, почему онъ это сдѣлалъ. Потому и никто не нашелъ удивительнымъ, что министръ сэръ Пуранъ Дасъ, командоръ ордена индійской имперіи, оставилъ службу, покинулъ дворцы, отказался отъ власти и ушелъ въ желтомъ платьи съ чашею отшельыика. Онъ былъ, какъ велитъ древній законъ, двадцать лѣтъ ученикомъ, двадцать лѣтъ борцомъ — хотя никогда не обнажилъ меча — и двадцать лѣтъ главою семьи. Онъ употребилъ богатство и власть на то, что считалъ хорошимъ; онъ принималъ почести, когда онѣ сами шли къ нему; онъ видѣлъ людей и города дома и на чужбинѣ, и люди и города осыпали его почетомъ. Теперь онъ бросалъ все это, какъ человѣкъ бросаетъ плащъ, который ему болѣе не нуженъ.
Когда онъ вышелъ изъ городскихъ воротъ съ антилоповой шкурой на плечахъ, съ клюкою отшельника подъ мышкою и чашей въ рукѣ, босой, одинъ, съ опущенными глазами, за спиной его загремѣли выстрѣлы съ городскихъ стѣнъ, привѣтствуя его счастливаго преемника. Пуранъ Дасъ кивнулъ головой. Вся та жизнь была кончена, и онъ не вспоминалъ о ней ни съ удовольствіемъ, ни съ неудовольствіемъ, подобно тому, какъ въ памяти человѣка безслѣдно проскальзываетъ безцвѣтное сновидѣніе. Теперь онъ былъ бездомнымъ, странствующимъ нищимъ, питающимся отъ щедротъ своихъ ближнихъ, и пока въ Индіи останется хоть одинъ ломоть хлѣба, ни жрецъ, ни нищій не будутъ голодать. Никогда въ жизни онъ не ѣлъ мяса и почти не ѣлъ рыбы: пять фунтовъ стерлинговъ съ избыткомъ покрыли бы всѣ его расходы на пищу въ любой изъ годовъ, когда онъ владѣлъ милліонами. Уже въ то время, когда онъ былъ «львомъ» лондонскихъ гостиныхъ, передъ его глазами носилось видѣніе тишины и спокойствія — длинная, бѣлая, пыльная индійская дорога, вся покрытая слѣдами босыхъ ногъ, непрерывное, медленное движеніе людской толпы и острый запахъ дыма, струйкой подымающагося между деревьями у дороги, когда путники садятся за ужинъ въ вечерніе сумерки.
Теперь настало время осуществить это видѣніе; премьеръ сдѣлалъ соотвѣтствующіе шаги и черезъ три дня легче было бы найти волну, прокатившуюся по океану, чѣмъ найти Пуранъ Даса среди многомилліонной индійской толпы, которая постоянно бродитъ, сходится и расходится.
Къ ночи онъ разстилалъ антилоповую шкуру тамъ, гдѣ его застигали сумерки — иногда въ придорожной отшельничьей обители; иногда у какого-нибудь святилища, гдѣ іогины, братья великой семьи индійскихъ святыхъ, принимали его, какъ люди, хорошо знающіе цѣну кастамъ; иногда на краю индійской деревушки, куда къ нему прокрадывались дѣти съ пищей, приготовленной ихъ матерями; иногда на высотахъ среди пастбищъ, гдѣ пламя его костра будило сонныхъ верблюдовъ. Пуранъ Дасу, или какъ онъ теперь назывался, Пуранъ Багату (т. е. блаженному), было безразлично, гдѣ ночевать. Земля, люди, пища — для него все это было все равно. Но безсознательно его тянуло на сѣверъ и къ востоку; съ одного мѣста въ другое онъ шелъ все впередъ и, наконецъ, увидалъ вдали вершины великаго Гималая.
Тутъ Пуранъ Багатъ улыбнулся: онъ вспомнилъ, что мать его была раджпутская брахманка съ горъ, которая всегда тосковала по роднымъ снѣгамъ, а говорятъ, что одна капля крови горца въ человѣкѣ притянетъ его, въ концѣ концовъ, туда, назадъ — въ горы.
«Тамъ, — сказалъ себѣ Багатъ, взбираясь на первые горные отроги, поросшіе густыми кактусами, — тамъ я остановлюсь и буду искать знанія». И свѣжій вѣтеръ съ Гималая дулъ ему въ лицо, когда онъ шелъ по дорогѣ въ Симлу[1].
Послѣдній разъ онъ былъ здѣсь, окруженный блестящей кавалерійскою свитой, въ гостяхъ у добрѣйшаго и любезнѣйшаго изъ вице-королей. И цѣлый часъ они говорили объ общихъ лондонскихъ друзьяхъ и о томъ, что на самомъ дѣлѣ думаетъ индійскій народъ объ управленіи страной. Теперь Пуранъ Багатъ никого не посѣтилъ, а стоялъ опершись о рѣшетку на «Гуляніи», откуда открывался дивный видъ на долины внизу, на сорокъ миль вдаль, пока туземный полицейскій мусульманинъ не сказалъ ему, что онъ мѣшаетъ прохожимъ. Пуранъ Багатъ почтительно преклонился передъ олицетвореннымъ закономъ, потому что онъ зналъ цѣну закону и самъ шелъ искать себѣ свой законъ. Онъ отправился дальше искать эту ночь въ пустой хижинѣ въ Чота Симлѣ, которая кажется уже какъ бы концомъ земли; но для него здѣсь только и начинались его настоящія странствованія. Онъ пошелъ по дорогѣ черезъ Гималай въ Тибетъ, гдѣ маленькая тропинка въ десять футовъ шириной прорублена въ каменномъ скатѣ горы или перекинулась по бревнамъ черезъ глубокія пропасти; иногда тропинка спускалась въ теплыя, влажныя, закрытыя со всѣхъ сторонъ долины, а то опять извивалась по обнаженнымъ, обросшимъ лишь травою, склонамъ горъ, гдѣ солнце жжетъ, какъ черезъ зажигательное стекло; временами она входила въ сырые, темные лѣса, гдѣ папоротники покрываютъ стволы отъ корней до вершины и гдѣ фазанъ крикомъ зоветъ свою самку.
Пуранъ Багатъ встрѣчалъ пастуховъ съ ихъ собаками и стадами овецъ, и бродячихъ дровосѣковъ, и тибетскихъ ламъ съ плащами и одѣялами, шедшихъ въ Индію на богомолье, и посольства изъ мелкихъ горскихъ царствъ, которыя бѣшено скакали на пѣгихъ лошаденкахъ, и раджу со свитою, отправлявшагося въ гости къ кому-то; а то иногда въ теченіе долгаго свѣтлаго дня онъ не видѣлъ никого, кромѣ чернаго медвѣдя, который бродилъ по долинѣ внизу и рычалъ. Когда онъ выступилъ въ путь, шумъ міра, имъ только что покинутаго, еще звучалъ въ его ушахъ, но когда онъ вошелъ въ самое сердце Гималаи, все было кончено, и Пуранъ Багатъ остался одинъ съ самимъ собою; онъ шелъ, восторгался и думалъ; глаза его были опущены, но мысли летѣли слѣдомъ за облаками.
Однажды вечеромъ онъ перешелъ черезъ самый высокій изъ проходовъ, какіе до сихъ поръ встрѣчались ему — въ теченіе двухъ дней пришлось подниматься въ гору — и предъ нимъ предсталъ длинный рядъ снѣжныхъ вершинъ, которыя опоясали весь горизонтъ, горы высотою въ пятнадцать тысячъ футовъ; онѣ казались такъ близко, что вотъ, вотъ добросишь до нихъ камнемъ, а на самомъ дѣлѣ разстояніе было еще пятьдесятъ, шестьдесятъ миль. Наверху горнаго прохода росъ густой, темный лѣсъ: деодары, орѣховыя деревья, дикія вишни, дикія оливки, дикіе персики, но главнымъ образомъ деодары, т. е. гималайскіе кедры; и въ тѣни деодаровъ стояло покинутое святилище Кали, которая есть Дурга, которая есть Ситали и ей иногда молятся, чтобы спастись отъ оспы.
Пуранъ Багатъ начисто подмелъ каменный полъ, улыбнулся оскаленному изображенію богини, устроилъ себѣ маленькій земляной очагъ позади святилища, разостлалъ антилоповую шкуру на свѣжихъ еловыхъ иглахъ, оперся на клюку и сѣлъ отдохнуть.
У самыхъ ногъ его гора спускалась крутымъ обрывомъ на полторы тысячи футовъ, а совсѣмъ внизу, пріютившись на склонѣ, стояла деревушка съ каменными избами, покрытыми земляными крышами. Вокругъ деревни лежали крошечныя поля, какъ заплаты на колѣняхъ горы, и коровы, не больше жуковъ, паслись между гумнами. Ширина долины обманывала глазъ, и трудно было предоставить себѣ, что то, что на противоположной горѣ казалось мелкимъ кустарникомъ, былъ на самомъ дѣлѣ лѣсъ изъ стофутовыхъ сосенъ. Пуранъ Багатъ увидалъ, какъ орелъ полетѣлъ черезъ огромную пропасть и не успѣлъ онъ еще пролетѣть полъ-пути, какъ уже казался точкою. Нѣсколько разбросанныхъ тучъ повисло тамъ и сямъ надъ долиною, цѣпляясь за выступъ скалъ; иногда онѣ поднимались и разсѣивались въ воздухѣ, когда доходили до вершины горнаго прохода. "Здѣсь я найду миръ? сказалъ Пуранъ Багатъ.
Для горца ничего не значитъ подняться или спуститься нѣсколько сотъ футовъ, и какъ только жители деревни увидали дымъ въ покинутомъ святилищѣ, деревенскій жрецъ поднялся на гору привѣтствовать пришельца.
Когда онъ взглянулъ въ глаза Пуранъ Багата, глаза человѣка, привыкшаго повелѣвать тысячами, онъ поклонился до земли, не говоря ни слова взялъ чашу, вернулся въ деревню и сказалъ: "У насъ, наконецъ, есть святой. Никогда я не видалъ подобнаго человѣка. Онъ изъ долинъ, но блѣднолицый — брахманъ изъ брахмановъ?. И всѣ хозяйки спросили жреца: «Думаешь ты, что онъ останется съ нами?» И каждая изъ и ихъ постаралась приготовить ѣды повкуснѣе для Багата. Пища горцевъ очень проста, но изъ гречихи и зерна, и риса, и краснаго перца, и мелкой рыбы изъ рѣчки въ долинѣ, и свѣжаго меду, и дикаго имбиря и овсяныхъ блиновъ благочестивая женщина съумѣетъ приготовить вкусныя блюда. И жрецъ понесъ Багату полную чашу и сталъ спрашивать: «останется Багатъ здѣсь? нуженъ ему ученикъ, чтобы ходить за подаяніемъ? Есть ли у него одѣяло отъ холода? Доволенъ ли онъ ѣдой?»
Пуранъ Багатъ поѣлъ и поблагодарилъ жреца: «Да, онъ думаетъ остаться». «Этого достаточно», сказалъ жрецъ, «пусть чаша стоитъ всегда снаружи святилища между двумя сплетшимися корнями, и каждый день Багату будутъ приносить пищу, ибо деревня понимаетъ, какая это для нея честь, что такой человѣкъ — при этихъ словахъ жрецъ робко заглянулъ въ глаза Багату — остался среди нихъ».
Въ этотъ день странствованія Багата кончились: онъ достигъ мѣста, предназначеннаго ему — тишины и необъятной шири. Теперь время для него остановилось и, сидя у входа во святилище, онъ уже не сознавалъ, продолжается ли жизнь, или настала смерть, остался ли онъ человѣкомъ, который владѣетъ своими членями, или же онъ сталъ частицею горъ, тучъ, дождя, солнечнаго свѣта. Тихо повторялъ онъ сотни разъ одно имя и при всякомъ повтореніи ему казалось, что онъ все больше и больше отдѣляется отъ своего тѣла, летя къ вратамъ какого-то потрясающаго откровенія; но въ то мгновеніе, когда врата, казалось, готовы были разверзнуться, тѣло тянуло его внизъ, и съ болью онъ чувствовалъ, что вновь заключенъ въ плоть Пуранъ Багата.
Каждое утро полная чаша стояла среди корней у святилища. Иногда ее приносилъ жрецъ; иногда торговецъ изъ Ладака, жившій въ деревнѣ, но чаще всего ее приносила та женщина, которая въ первый разъ приготовила ему пищу и, принеся чашу, она шептала чуть слышно: «будь мнѣ заступникомъ передъ богами, Багатъ! Будь заступникомъ за такую-то, жену такого-то!» Иногда какой-нибудь бойкій ребенокъ получалъ позволеніе снести чашу, и Пуранъ Багатъ слышалъ, какъ поспѣшно ставилась чаша и какъ быстро убѣгали маленькія дѣтскія ноги. Но самъ Багатъ никогда не спускался въ деревню. Она разстилалась глубоко внизу у ногъ его и онъ видѣлъ вечернія сборища, которыя происходили на гумнахъ, потому что это были единственныя ровныя мѣста въ деревнѣ; онъ видѣлъ чудную зелень молодого риса, темную синеву индійской ржи и гречиху и красные цвѣты амаранта.
Послѣ жатвы крыши избъ становились золотыми, потому что на нихъ клали сушиться снопы. Пчелы роились, хлѣбъ жали, сѣяли рисъ, шелушили его передъ глазами Багата, который, глядя на все, дивился и думалъ: къ чему это ведетъ? Даже въ густо населенной Индіи человѣкъ не можетъ просидѣть неподвижно дня, чтобы весь лѣсной міръ не надвинулся на него, подобно тому, какъ скалу обростаетъ мохъ, и въ этой глуши дикіе звѣри, которые хорошо знали святилище Кали, скоро явились, чтобы взглянуть на нарушителя ихъ покоя. Латары, большія сѣдоусыя, гималайскія обезьяны, прибѣжали, конечно, первыя, потому что онѣ только и живутъ любопытствомъ; и когда онѣ опрокинули чашу и покатали ее по полу и попробовали зубами обитую мѣдью у рукоятки клюку и погримасничали передъ антилоповой шкурой, онѣ рѣшили, что человѣческое существо, которое сидѣло при всемъ этомъ такъ неподвижно, должно быть безвреднымъ. Вечерами онѣ соскакивали съ сосенъ, протягивали руки, прося пищи, и убѣгали затѣмъ изящными скачками. Онѣ также любили тепло огня и толпились вокругъ него, такъ что Пуранъ Багату приходилось отталкивать ихъ, чтобы подбросить дровъ. А утромъ онъ часто находилъ у себя подъ одѣяломъ мохнатую обезьяну; и цѣлыми днями которая-нибудь изъ нихъ сидѣла рядомъ съ нимъ, глядя на снѣга, и что-то нашептывала съ глубокомысленнымъ, грустнымъ видомъ.
За обезьянами пришелъ бараснихъ, большой олень, который похожъ на нашего оленя, но сильнѣе его. Онъ хотѣлъ потереть рога о холодный камень изображенія Кали и затопалъ ногами, когда увидалъ человѣка въ святилищѣ. Но Пуранъ Багатъ не двигался и мало-по-малу олень подошелъ къ нему и положилъ голову на плечо. Пуранъ Багатъ взялъ горячіе рога въ свою холодную руку и это прикосновеніе успокоило безпокойное животное, которое теперь довѣрчиво наклонило голову, и Пуранъ Багатъ сталъ нѣжно стирать кожу съ роговъ. Иногда олень приводилъ свою самку и дѣтеныша, иногда онъ приходилъ ночью одинъ и зеленые глаза, его блестѣли при свѣтѣ огня. Наконецъ, пришла и мускусная антилона, самая робкая и самая маленькая изъ антилопъ, съ большими заячьими ушами. Пуранъ Багатъ называлъ ихъ всѣхъ «братьями» и его тихій зовъ «бхай, бхай» вызывалъ ихъ въ полдень изъ лѣсу, если они бродили по близости. Черный медвѣдь Гималая, угрюмый и подозрительный Сона — съ бѣлымъ значкомъ вродѣ римской пятерки подъ бородою, не разъ проходилъ мимо святилища, и, такъ какъ Багатъ не обнаруживалъ страха, то и Сона не сердился, а напротивъ, сталъ присматриваться къ нему и просить своей доли ласкъ и куска хлѣба или ягодъ. Часто, въ тихіе часы утренней зари, когда Багатъ взбирался на самый верхъ горнаго прохода, чтобы взглянуть на то, какъ розовый день перебирался съ одной вершины на другую, за нимъ, волоча ногу и ворча, шелъ, запуская любопытную лапу подъ свалившіеся стволы и вытаскивая ее съ нетерпѣливымъ рычаніемъ; иногда рано утромъ его шаги будили медвѣдя, который спалъ, свернувшись въ клубокъ; заслышавъ шаги, огромный звѣрь вставалъ на заднія ноги, готовясь къ борьбѣ, пока не раздавался голосъ Багата и онъ не узнавалъ своего лучшаго друга.
Почти всѣмъ отшельникамъ и святымъ людямъ, которые живутъ вдали отъ городовъ, приписывается способность творить чудеса съ дикими звѣрями; все чудо, однако, заключается въ неподвижности, отсутствіи рѣзкихъ движеній и умѣніи не смотрѣть прямо на приходящихъ звѣрей. Жители деревни видѣли, какъ олень бродилъ точно тѣнь по темному лѣсу за святилищемъ, видѣли гималайскаго фазана, съ его блестящими перьями, стоящимъ передъ изображеніемъ Кали, и обезьянъ, играющихъ орѣховыми скорлупами внутри храма. Иногда дѣти слышали, какъ Сона пѣлъ самому себѣ, по медвѣжьему обычаю, за скалами; и всѣ были убѣждены, что Багатъ — чудотворецъ.
Между тѣмъ чудеса были ему совершенно чужды; онъ вѣрилъ, что въ мірѣ не одно великое чудо, и когда человѣкъ это знаетъ, то онъ дѣйствительно нѣчто знаетъ. Багатъ былъ увѣренъ, что въ мірѣ нѣтъ ни большого, ни малаго; и день и ночь онъ старался вдумываться въ сердце вещей — туда, откуда пришла его душа.
Такъ онъ сидѣлъ и думалъ, и волосы его, не обрѣзанные, падали длинными прядями по плечамъ; въ каменной плитѣ, тамъ, гдѣ опиралась его клюка, образовалась маленькая ямка, корни, гдѣ ставилась чаша, стали гладки, какъ кокосъ, изъ котораго она была сдѣлана; и звѣри всѣ уже знали свое мѣсто у огня. Съ временами года поля мѣняли свой цвѣтъ; гумна наполнялись и пустѣли, и снова наполнялись и снова пустѣли; и опять и опять, когда приходила зима, обезьяны прыгали среди снѣжнаго пуха вѣтвей, пока самки не приносили весною изъ теплыхъ долинъ маленькихъ дѣтенышей съ грустными глазами. Въ деревнѣ мало что мѣнялось: жрецъ постарѣлъ и многія изъ тѣхъ дѣтей, которыя приносили пищу для отшельника, посылали теперь своихъ дѣтей; и когда спрашивали жителей деревни, какъ долго ихъ святой жилъ въ храмѣ Кали, на вершинѣ горнаго прохода, они отвѣчали: «всегда».
Потомъ однажды наступили такіе лѣтніе дожди, какихъ уже много лѣтъ не было въ горахъ. Три мѣсяца долина была окутана мокрымъ туманомъ и тучами, и дождь падалъ постоянно, не переставая — ливень за ливнемъ. Святилище Кали стояло почти всегда выше тучъ, и разъ даже прошелъ цѣлый мѣсяцъ, что Багатъ не видѣлъ деревни. Она была погребена подъ бѣлыми тучами, которыя то поднимались, то опускались, то носились взадъ и впередъ, никогда не отдѣляясь вполнѣ отъ краевъ долины.
Все это время онъ слышалъ только шумъ милліона водъ: надъ собою въ деревьяхъ, у ногъ на землѣ; водй сочилась по игламъ сосенъ, падала съ папоротниковъ и стекала въ долину грязными ручьями. Потомъ вдругъ вышло солнце, и воздухъ наполнился благоуханіемъ кедровъ и рододендроновъ, и издали неслось то свѣтдое, чистое дыханіе, которое горцы зовутъ «запахомъ снѣговъ». Недѣлю солнце пекло и затѣмъ дождь собрался въ послѣдній ливень; съ неба потекли потоки, унося съ собою все съ поверхности земли. Въ эту ночь Пуранъ Багатъ разложилъ большой костеръ, потому что онъ зналъ, что братьямъ его нужно будетъ тепло; но ни одинъ звѣрь не пришелъ къ святилищу, хотя онъ звалъ и звалъ ихъ, пока не задремалъ, удивляясь и не понимая, что могло случиться въ лѣсу?
Въ серединѣ ночи, когда дождь непрерывно шумѣлъ, кто-то разбудилъ его, дергая за одѣяло; онъ протянулъ руку и почувствовалъ ручку обезьяны. «Здѣсь лучше, чѣмъ среди деревьевъ, — сказалъ онъ соннымъ голосомъ, раскрывая одѣяло, — завернись и согрѣйся». Но обезьяна схватила его за руку и не отпускала. «Тебѣ значитъ корму нужно», сказалъ Багатъ, «подожди немного, я приготовлю». Онъ сталъ на колѣни передъ огнемъ, чтобъ подкинуть дровъ, но обезьяна побѣжала къ дверямъ святилища, запищала и прибѣжала назадъ.
«Въ чемъ же дѣло? Что тебя безпокоитъ, братъ?» — сказалъ Пуранъ Багатъ, потому что глаза обезьяны были полны вещей, которыхъ она не умѣла сказать. «Я ни за что не выйду въ такую погоду, развѣ что кто изъ твоей братіи попался въ силокъ, да здѣсь ихъ и некому ставить. Посмотри, братъ, даже олень, пришелъ искать себѣ убѣжища».
Рога оленя застучали о стѣны святилища и стукнулись объ изображеніе Кали. Онъ опустилъ ихъ въ сторону Пуранъ Багета и нетерпѣливо затопалъ, храпя полузакрытыми ноздрями.
«Хай, хай, хай», — сказалъ Багатъ, щелкая пальцами. — «Такъ-то ты отплачиваешь мнѣ за кровъ?» Но олень, не слушая его, толкнулъ его къ дверямъ и тутъ Багатъ услыхалъ какой-то вздохъ и увидѣлъ, какъ двѣ плиты пола развалились и вязкая земля подъ ними начала засасывать камень.
«Понимаю», сказалъ Багйтъ, «братья мои были правы, что не пришли ночью сидѣть у огня. Гора обваливается. Что же? Зачѣмъ мнѣ идти?» Но тутъ глаза его упали на пустую чашу и онъ перемѣнился въ лицѣ: «они кормили меня съ тѣхъ поръ, какъ я пришелъ сюда, и если я не поспѣшу къ нимъ, то завтра не останется въ живыхъ ни души въ деревнѣ. Я долженъ предупредить ихъ. Пусти, братъ, мнѣ надо къ огню».
Олень нехотя посторонился, когда Пуранъ Багатъ опустилъ факелъ въ огонь, крутя его, пока онъ совсѣмъ не разгорѣлся. «Вы пришли предупредить меня, но мы съ вами сдѣлаемъ еще лучше, еще лучше. Выходите, а ты, братъ, дай мнѣ опереться о твою шею, потому что у меня только двѣ ноги».
Онъ схватилъ правой рукой вѣтвистые рога оленя, въ лѣвую взялъ факелъ и вышелъ изъ храма въ эту страшную ночь. Вѣтра не было, но дождь почти затушилъ факелъ, когда олень сталъ спускаться ползкомъ съ горы. Когда они оставили за собой лѣсъ, къ нимъ присоединились и другіе друзья Багата, и онъ слышалъ рядомъ съ собою, хотя и не могъ ихъ видѣть, торопящихся обезьянъ, и за нимъ раздавался ревъ Соны. Дождь мочилъ длинные, заплетенные волосы Багата и они веревками падали ему на плечи, вода брызгала подъ его босыми ногами и желтое одѣяніе прилипло къ изможденному старому тѣлу, но онъ бодро спускался, опираясь на оленя. Онъ былъ уже болѣе не святой, но опять сэръ Пуранъ Дасъ, командоръ ордена Индійской Имперіи, премьеръ большого государства, человѣкъ, привыкшій повелѣвать и шедшій теперь спасти человѣческія жизни. Внизъ по крутой, мокрой тропинкѣ мчались они всѣ вмѣстѣ, Багатъ и его братья, внизъ, внизъ, пока олень не стукнулся о стѣну и не засопѣлъ, почувствовавъ человѣка. Они очутились у начала единственной, извилистой деревенской улицы и Багатъ ударилъ клюкою въ рѣшетчатыя окна дома кузнеца, гдѣ подъ навѣсомъ крыши вновь запылалъ его факелъ. «На ноги и вонъ», закричалъ Пуранъ Багатъ, и онъ не узналъ звука собственнаго голоса, потому что уже годы онъ ни съ кѣмъ громко не говорилъ: «гора падаетъ, гора сейчасъ упадетъ; на ноги и вонъ, эй вы, въ домахъ».
«Это нашъ Багатъ», сказала жена кузнеца, «онъ стоитъ среди своихъ звѣрей; собирай дѣтей и кликни кличъ».
И отъ дома къ дому понесся кличъ, пока Багатъ стоялъ среди столпившихся вокругъ него звѣрей. Народъ выскочилъ на улицу — всѣхъ было человѣкъ семьдесятъ — и при свѣтѣ факеловъ они увидали, какъ ихъ Багатъ удерживалъ испуганнаго оленя, въ то время, какъ обезьяны жалобно дергали его за платье, а медвѣдь сидѣлъ на заднихъ лапахъ и ревѣлъ.
«Черезъ долину и вверхъ на противоположную гору», закричалъ Багатъ, «не оставляйте никого, мы бѣжимъ за вами».
Тогда народъ побѣжалъ, какъ только горцы умѣютъ бѣгать — они всѣ знали, что при обвалѣ надо взбираться какъ можно выше на противоположную гору. Они кинулись вбродъ черезъ рѣчку въ глубинѣ долины и вверхъ по уступчатымъ полямъ, а за ними Багатъ и его братья. Вверхъ, вверхъ взбирались они, перекликаясь, чтобы сосчитаться, и за ними по пятамъ взбирался олень, поддерживая изнемогавшаго Пуранъ Багата. Наконецъ, олень остановился подъ густыми соснами, на пятистахъ футахъ вверхъ по горѣ. Чутье, которое предупредило его объ обвалѣ, подсказало ему, что здѣсь онъ въ безопасности.
Пуранъ Багатъ обезсиленный, упалъ возлѣ него на землю: холодъ, дождь и страшный подъемъ убивали его, но онъ еще крикнулъ тѣмъ, которые бѣжали впереди съ факелами: «стой, сосчитайтесь!» Затѣмъ падающимъ голосомъ Багатъ шепнулъ оленю: «останься со мною, братъ. Останься, пока я уйду». Въ воздухѣ пронесся вздохъ, вздохъ сталъ шепотомъ, шепотъ сталъ ревомъ, ревомъ оглушающимъ, и та сторона горы, на которой стояли жители деревни, получила ударъ и затряслась отъ него. Затѣмъ всѣ звуки потонули въ низкой нотѣ, ниже самой низкой ноты органа, и сосны затряслись до самыхъ корней. Затѣмъ, нота эта начала замирать и шумъ воды, раньше падавшей съ грохотомъ на скалы и травянистые склоны, смѣнился теперь глухимъ звукомъ дождя, барабанившаго по мягкой землѣ — дѣло было сдѣлано.
Ни одинъ изъ жителей деревни, даже жрецъ, не рѣшился заговорить съ Багатомъ, который спасъ имъ жизнь. Они скорчились подъ соснами и ждали дня. Когда день насталъ, они увидали, что тамъ, гдѣ стоялъ лѣсъ и разстилались поля и пастбища, испещренныя тропинками, теперь была только какая-то красная каша, гдѣ на краю лежало нѣсколько деревьевъ корнями вверхъ. Эта каша заполняла долину, поднималась высоко въ гору, куда они пріютились, запружая рѣчку, которая начала разливаться кирпично-краснымъ озеромъ. Отъ деревни, отъ дороги къ святилищу и отъ самаго святилища и отъ лѣса не осталось и слѣда. На милю въ ширину и на двѣ тысячи футовъ въ глубину гора сползла внизъ, какъ бы разрѣзанная съ ногъ до головы. И жители деревни одинъ за другимъ поползли черезъ лѣсъ помолиться Багату. Они увидали, что олень стоитъ надъ нимъ — и олень убѣжалъ, когда они приблизились — услышали, что лангары плачутъ въ деревьяхъ, и Сона стонетъ на горѣ. Но ихъ Багатъ былъ мертвъ и сидѣлъ, поджавъ подъ себя ноги, прислонясь спиною къ дереву, опершись на клюку, и съ лицомъ, обращеннымъ на сѣверо-востокъ.
Жрецъ воскликнулъ: «Воззрите! Чудо послѣ чуда! Въ этомъ именно положеніи должны быть схоронены отшельники. Поэтому мы и построимъ храмъ нашему святому здѣсь, гдѣ онъ теперь».
И не успѣлъ годъ кончиться, какъ они выстроили храмъ — маленькое святилище изъ земли и камня. И гору они назвали Горою Багата, и тамъ они и донынѣ приносятъ жертвы — свѣтильники, цвѣты и разныя приношенія. Но они не знаютъ, что святой, которому они молятся — покойный сэръ Пуранъ Дасъ, командоръ ордена Индійской Имперіи, докторъ обычнаго права, докторъ философіи и проч. и проч., нѣкогда премьеръ передового и просвѣщеннаго государства Мохинивала, почетный членъ и членъ-корреспондентъ большаго числа ученыхъ и научныхъ обществъ, чѣмъ можетъ пригодиться на этомъ свѣтѣ и на томъ.
ПѢСНЬ КАБИРА *).
[править]- ) Кабиръ — индійскій религіозный реформаторъ, жившій во второй половинѣ XV и началѣ XVI вѣка. Онъ училъ вѣрѣ въ единаго Бога, всемогущаго и всеблагого, образомъ котораго на землѣ служитъ человѣкъ. Человѣкъ вѣченъ, но поскольку онъ не сознаетъ свою связь съ Богомъ и свое происхожденіе отъ него, онъ подверженъ постояннымъ перерожденіямъ въ новыхъ жизняхъ. Разъ онъ позналъ себя въ Богѣ, его перерожденія кончаются и онъ вступаетъ въ вѣчное общеніе съ божествомъ. Рай и адъ такія же существованія, какъ и жизнь здѣсь на землѣ, и такъ же временны, какъ она. Богу надо поклоняться лишь въ духѣ, а не въ храмахъ и черезъ идоловъ, «ибо, — говоритъ Кабиръ, — если Господь обитаетъ въ храмахъ, чье же жилище міръ? Кто видѣлъ Его возсѣдающимъ среди идоловъ, или кто находилъ Его въ святилищахъ, куда направляютъ стопы свои богомольцы?» И Кабиръ сказалъ: «Зачѣмъ вы брѣете головы, кладете земные поклоны, совершаете омовенія въ рѣкахъ? Вы проливаете кровь и зовете себя чистыми и хвалитесь добродѣтелями, а дѣлъ вашихъ не видитъ никто. Зачѣмъ вы очищаете уста свои, перебираете четки, совершаете омовенія, молитесь въ храмахъ и пока вы молитесь или ходите на богомолье въ Мекку и Медину, сердце ваше полно обмана? Индіецъ постится каждый одиннадцатый день, а мусульманинъ весь Рамазанъ; кто же создалъ остальные мѣсяцы и дни, что вы чтите только эти?» И такъ же горячо, какъ онъ возставалъ противъ обрядности, убивающей истинную вѣру, Кабиръ возставалъ и противъ основы всей индійской общественной жизни — касты: «каждый мужъ и каждая жена, которые когда-либо родились — одной природы съ вами», говорилъ онъ. Нравственность, которую онъ проповѣдывалъ, была проста: не убивай, ибо жизнь есть даръ Божій и созданія Божіи не могутъ отнимать ее; не лги, ибо все зло въ мірѣ и даже невѣдѣніе Бога происходятъ отъ лжи; живи вдали отъ міра, ибо только въ тишинѣ и уединеніи ты можешь безпрепятственно отдаться мысли о Богѣ. Слушайся во всемъ своего учителя, но выбирай себѣ не слѣпого и испытуй его раньше, и узнай ученіе его и дѣла его: «ибо если учитель слѣпъ, то что станется съ ученикомъ? Когда слѣпой ведетъ слѣпого, оба они падутъ въ пучину». Учителю надлежитъ быть добрымъ и терпѣливымъ съ ученикомъ: онъ можетъ наказать его только увѣщаніемъ, если же онъ не раскается и не исправится, то учитель можетъ отказать ему въ привѣтѣ; если же ученикъ откажется исправиться, то единственнымъ и послѣднимъ наказаніемъ можетъ быть только удаленіе отъ общины.
Такимъ ученіемъ, соединеннымъ съ самою широкою терпимостью, которая всегда составляла отличительную черту индійскихъ религій, Кабиръ стремился объединить и индійцевъ, и мусульманъ. Одна изъ многочисленныхъ легендъ о Кабирѣ повѣствуетъ о томъ, какъ и послѣ смерти онъ съумѣлъ чудомъ примирить и тѣхъ, и другихъ, заспорившихъ объ останкахъ учителя. Когда умеръ Кабиръ, говоритъ преданіе, надъ тѣломъ его заспорили мусульмане и индійцы: мусульмане хотѣли погребенія останковъ учителя, индійцы требовали сожженія, и каждый стоялъ за свой обычай, и споръ шелъ и примиренія не было. Какъ вдругъ кто-то сдернулъ покровъ съ тѣла Кабира и — о чудо — тѣло учителя исчезло, а тамъ, гдѣ оно было, теперь лежали цвѣты.. Индійцы взяли половину цвѣтовъ, сожгли ихъ и надъ пепломъ насыпали могильный холмъ, а мусульмане взяли другую половину цвѣтовъ, погребли ихъ и построили надъ ними гробницу.
Легокъ былъ міръ, который онъ вѣсилъ на дланяхъ своихъ; тяжела была дань многихъ земель и владѣній его.
Онъ ушелъ изъ совѣта и саванъ надѣлъ, и ушелъ какъ байраги[2] уходитъ.
Теперь бѣлый путь въ Дели разостлался ковромъ подъ ногами его; и тѣнью своею деревья отъ зною спасаютъ его.
Его домъ — на дорогѣ привалъ, и толпа, и пустыня. Онъ ищетъ свой Путь, онъ байраги теперь.
Онъ глядѣлъ на людей и взоръ его ясенъ. (Былъ Одинъ, есть Одинъ и есть лишь Одинъ, говоритъ Кабиръ).
Красный туманъ Дѣяній сталъ легкимъ облакомъ. Онъ выступилъ на Путь, онъ байраги теперь.
Онъ пошелъ, чтобъ познать, и узнать, и учиться отъ брата земли, отъ брата дикаго звѣря, отъ брата своего Бога.
Онъ ушелъ изъ совѣта и саванъ надѣлъ. (Внемлите вы? говоритъ Кабиръ). Онъ байраги теперь.
Индійская жизнь для европейца представляетъ рядъ противорѣчій — смѣсь высокой европейской культуры съ остатками глубокой старины; европейцу трудно бываетъ понять, какъ въ одномъ и томъ же человѣкѣ передовыя идеи девятнадцатаго вѣка уживаются съ преданіями, которыя и теперь такъ же живы, какъ они были двадцать вѣковъ тому назадъ. Между тѣмъ, эта двойственность на самомъ дѣлѣ существуетъ и яркій разсказъ Киплинга рисуетъ намъ картину ннъ дѣйствительной жизни современной Индіи. Чтобы не ходить далеко за примѣромъ, мы укажемъ хотя бы только на бывшаго перваго министра Махараджи Бхаунагарскаго, ордена Индійской имперіи г. Гаури-шанкаръ Удай-шанкара, который недавно еще вышелъ въ отставку и сдѣлался отшельникомъ. Онъ поступилъ, какъ велитъ древній законъ, и онъ и Пуравъ Багатъ только сдѣлали то, что до нихъ дѣлали милліоны брахмановъ въ теченіе десятковъ вѣковъ.
Чтобы показать, какъ мало съ теченіемъ времени измѣнилась въ Индіи жизнь отшельниковъ, подобныхъ Пуранъ Багату, мы приведемъ описаніе жизни отшельника изъ Законовъ Ману, которые даютъ намъ картину индійскихъ нравовъ, по крайней мѣрѣ, двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ.
Изъ шестой книги Законовъ Ману.
[править]«Прочтя, какъ велитъ законъ, Веды, произведя на свѣтъ сыновей, принеся по мѣрѣ силъ жертвы, пусть человѣкъ направитъ мысли свои на конечное освобожденіе…
Принеся жертву Творцу, раздавъ жрецамъ все имущество свое… пусть Брахманъ покинетъ свой домъ.
Пусть онъ идетъ одинъ, безъ спутника… пусть онъ не имѣетъ дома, безразличный во всему, твердый въ своихъ начинаніяхъ, молчаливый, пусть онъ размышляетъ о божествѣ.
Да не желаетъ онъ умереть, да не желаетъ онъ жить; пусть ждетъ онъ своего времени, какъ слуга ожидаетъ мзды своей…
Однажды въ день пусть онъ ходитъ за подаяніемъ и не стремится получить многое, ибо отшельникъ, который заботится о подаяніи, прилѣпляется къ страстямъ.
Когда перестанетъ дымъ подыматься изъ деревенскихъ трубъ, когда пестики въ ступкахъ замолкнутъ, и уголья потухнутъ, и народъ кончитъ ѣду свою и уберутъ со столовъ остатки, тогда пусть отшельникъ идетъ за своимъ подаяніемъ.
Пусть не скорбитъ онъ, когда ничего не получитъ, пусть не радуется, когда получаетъ; пусть беретъ только то, что нужно для поддержанія жизни и пусть будетъ ему безразлична пища, которую онъ получаетъ.
Мало вкушая, стоя или сидя въ одиночествѣ, пусть онъ обуздываетъ чувства свои, если остались въ немъ вожделѣнія. Обузданіемъ чувствъ, пресѣченіемъ любви и ненависти, воздержаніемъ отъ насилія онъ готовитъ себѣ безсмертіе.
Да размышляетъ онъ о перерожденіяхъ людей, которыя происходятъ отъ ихъ грѣховъ, объ адахъ, куда попадаютъ люди, о мученіяхъ въ мірѣ Ямы (богъ смерти).
Да размышляетъ онъ о томъ, что надо разставаться со всѣмъ, что мило, и соединяться съ тѣмъ, что ненавистно; и о томъ да размышляетъ онъ, что страсть одолѣваетъ человѣка и мучатъ его болѣзни. И о томъ, какъ душа покидаетъ тѣло и воплощается въ новое тѣло, и странствуетъ по десяткамъ тысячъ милліоновъ существованій. И о томъ, какъ страдаетъ душа черезъ тѣло — плодъ ея дурныхъ дѣлъ; и о томъ да размышляетъ онъ, какъ правдою достигается высшее, непреходящее блаженство.
Глубокимъ созерцаніемъ да познаетъ онъ природу Міровой Души, карая живетъ во всѣхъ существахъ, высшихъ и низшихъ».