Изъ сборника «Пѣсни Гейне въ переводѣ М. Л. Михайлова». Источникъ: Пѣсни Гейне въ переводѣ М. Л. Михайлова. — СПб.: Типографія Якова Трея, 1858. — С. III—XVIII.. • Вступительная статья къ книгѣ Пѣсни Гейне въ переводѣ М. Л. Михайлова 1858 года.
Послѣдніе годы Гейне, одного изъ величайшихъ поэтовъ нашего времени, были длиннымъ рядомъ тяжкихъ и невыносимыхъ физическихъ страданій; но несмотря на неизлечимую болѣзнь, приковывавшую поэта къ постели, голосъ его съ прежнею энергіей раздавался въ литературѣ и окончательно смолкъ только 17 февраля 1856 года. Гейне умеръ въ Парижѣ, добровольнымъ изгнанникомъ изъ родины, которую любилъ съ неостывающимъ жаромъ.
Горькая и мрачная исторія послѣднихъ страдальческихъ лѣтъ поэта осталась намъ во многихъ предсмертныхъ произведеніяхъ его. Некоторыя изъ нихъ кажутся какимъ-то страшнымъ крикомъ боли, и ихъ нельзя читать безъ содроганія.
Въ одномъ стихотвореніи онъ сравниваетъ
[IV]болѣзнь свою съ Черною Женщиной, которая взяла его себѣ въ любовники… «Крѣпко прижимала мою голову къ сердцу своему Черная Женщина, и сѣдѣли мои волосы подъ ея слезами. Заболѣлъ я и охромѣлъ отъ ея поцалуевъ; до слѣпоты цаловала она мнѣ очи; съ дикою жадностью пили уста ея мозгъ моего спиннаго хребта.»
Въ другой пьесѣ поэтъ разсказываетъ о трехъ паркахъ, сидящихъ на перекресткѣ. Одна тянетъ нитку, другая кружитъ веретено, третья держитъ ножницы и поетъ Miserere. «Поторопись!» проситъ ее поэтъ: «разрѣжь роковую нитку и исцѣли меня отъ этой страшной муки жизни!»
Вездѣ страданье, вездѣ тоска по смерти, и въ то же время скорбь разлуки съ жизнью.
У постели больнаго, по длиннымъ и безсоннымъ зимнимъ ночамъ, сидитъ старуха-Забота, въ бѣлой кофтѣ, въ черной шапочкѣ, и нюхаетъ табакъ… «Отвратительно скрипитъ табакерка; страшно киваетъ головой старуха.»
Больной слышитъ уже топотъ коня, на которомъ ѣдетъ за нимъ Смерть. Сердце его сжимается отъ горя, что настаетъ минута разлуки съ любимой женой. «Увезетъ меня мрачный
[V]всадникъ… Онъ увлекаетъ меня; я долженъ покинуть Матильду. О! этой мысли не можетъ вмѣстить въ себѣ мое сердце!.. Она была мнѣ жена и дитя, и когда уйду въ царство тѣней, вдовой она будетъ и сиротой. Одну покину я на этомъ свѣтѣ жену мою, дитя мое, довѣрчиво, беззаботно и дружно покоившееся у моего сердца. Вы, ангелы высей небесныхъ! внемлите воплю моему и мольбѣ моей! Когда буду въ глухой могилѣ, охраните женщину, которую я любилъ; будьте щитомъ и предстательствомъ сестрѣ вашей! Охраните, защитите бѣдное дитя мое, Матильду! Заклинаю васъ всѣми слезами, которыя когда-либо проливали вы надъ нашимъ горемъ человѣческимъ; вашею собственною красотой, близостью и кротостью заклинаю васъ, ангелы! охраните Матильду!»
И больнаго начинаетъ тревожить мысль о будущемъ дорогаго ему существа. «Смерть кличетъ меня. Я желалъ бы, моя безцѣнная, покинуть тебя въ лѣсу, въ сосновомъ темномъ лѣсу, гдѣ волки воютъ, гнѣздятся коршуны, и страшно хрюкаетъ веприца, жена бураго вепря. Смерть кличетъ меня. Лучше бы мнѣ покинуть тебя на воздымающихся водахъ моря, жена моя, дитя мое,
[VI]хотя бѣшеный сѣверный вѣтеръ хлещетъ тамъ волны, и изъ безднъ, гдѣ спали, выплываютъ на поверхность чудовища, акулы и крокодилы съ разинутою пастью. Вѣрь мнѣ, дитя мое, жена моя, Матильда, не такъ опасно дикое, озлобленное море, не такъ опасенъ дремучій лѣсъ, какъ наше нынѣшнее мѣстоприбываніе! Какъ ни страшны волки и коршуны, акулы и другія чудовища морскія, все же страшнѣе, опаснѣе звѣри, что живутъ въ Парижѣ, блестящей столицѣ міра, въ этомъ поющемъ, прыгающемъ, прекрасномъ Парижѣ, аду ангеловъ, раю демоновъ. А мнѣ приходится оставить тебя здѣсь… вотъ отъ чего кружится и мутится моя голова.»
Передъ страдальцемъ возникаетъ образъ его родины, куда уже не вернуться ему. Видятся ему такіе же, какъ онъ, странники, помчавшіеся изъ родной земли на поискъ солнца и счастья. Наги и плохи возвращаются они. Нѣмецкая вѣрность, нѣмецкія рубашки износились на чужбинѣ. Смертная блѣдность на ихъ лицахъ; но утѣшно имъ умирать дома. «Тепло, какъ у яркаго очага, лежать въ нѣмецкой землѣ. А иной захромалъ на дорогѣ, и не дотащиться ему домой. Скорбя,
[VII]протягиваетъ онъ руки… смилуйся надъ нимъ, Господи!»
Грустно поднимаетъ онъ глаза къ небу, гдѣ мерцаютъ многія тысячи звѣздъ; но нигдѣ не разглядѣть ему тамъ своей собственной звѣзды. Или затерялась она въ золотомъ лабиринтѣ небесномъ, какъ самъ онъ заблудился въ земной юдоли?
Больному воображается иногда, что онъ уже умеръ, и схоронили его безъ надгробныхъ рѣчей и похороннаго пѣнія. Но погода хороша, воздухъ тепелъ, и Матильда идетъ съ Полиной гулять на Монмартръ. Она приходитъ къ могилѣ мужа, украшаетъ ее вѣнкомъ изъ иммортелей, со вздохомъ говоритъ: «Pauvre homme!» и глаза ея увлажаются печалью.
Прожита жизнь. А какъ прожита? Грустно отвѣчаетъ на этотъ вопросъ стихотвореніе: «Оглядка на Прошлое.» Поэтъ усталъ жить, онъ хочетъ умереть.
Но тотчасъ же послѣ этого желанія смерти душа содрогается отъ разлуки съ жизнью.
Нѣкогда, въ лучшіе свои годы, поэтъ называлъ жизнь — знойнымъ днемъ, а смерть — тихою ночью, надъ могилой чудились ему соловьиныя пѣсни.
[VIII]
Тогда было лѣто; отъ зноя жизни искалъ онъ въ могилѣ прохлады. Не наступалъ еще знобящій до костей холодъ зимы. Теперь поэту хотѣлось бы погрѣться въ могилѣ…
Но полно хотелось ли бы? Какъ ни тяжко горе жизни, смерть никогда не бываетъ желанной.
«Слава согрѣваетъ нашу могилу!» говоритъ Гейне въ эпилогѣ къ своимъ послѣднимъ пѣснямъ. «Слова глупцовъ! безуміе! Гораздо лучше согрѣетъ коровница, если, влюбившись, станетъ цаловать насъ толстыми губами, хоть отъ нея порядкомъ-таки попахиваетъ хлѣвомъ. Гораздо лучше согрѣетъ человѣка глинтвейнъ, пуншъ, или грогъ, смотря по вкусу, гдѣ бы ты ни пилъ его, хоть въ самой грязной харчевнѣ, посреди воровъ и мошенниковъ, которые, правда, сорвались съ висѣлицы, но все-таки живутъ, дышатъ, сопятъ, и болѣе достойны зависти, чѣмъ великій сынъ Ѳетиды. Правду говорилъ Пелидъ, что жить подъ солнцемъ, въ качествѣ жалчайшаго раба, лучше, нежели быть у водъ Стикса предводителемъ тѣней, героемъ, воспѣтымъ самимъ Гомеромъ.»
И вотъ наконецъ угасла эта сначала мощная,
[IX]бурная и кипучая, а потомъ больная и изнеможенная жизнь.
Гейне родился вмѣстѣ съ вѣкомъ, какъ говоритъ онъ гдѣ-то самъ, и всѣ волненія и тревоги времени отразились въ его произведеніяхъ.
Жизнь его не богата внѣшними фактами, и для біографіи его донынѣ ничего не сдѣлано. Мы перечислимъ въ нѣсколькихъ словахъ все, что знаемъ.
Гейне былъ происхожденія еврейскаго. Первое образованіе получилъ онъ въ Дюссельдорфѣ, мѣстѣ своего рожденія. Будущаго поэта готовили къ купеческому званію, и, окончивъ курсъ въ дюссельдорфской гимназіи, онъ отправился въ Гамбургъ, гдѣ жилъ его дядя, извѣстный банкиръ Саломонъ Гейне; но сердце молодаго человѣка не лежало къ торговлѣ, и онъ убѣдилъ свою родню — отпустить его въ университетъ для изученія права.
Университетъ выбранъ былъ боннскій, гдѣ тогда читалъ лекціи Августъ Вильгельмъ Шлегель. Изъ Бонна отправился Гейне въ Берлинъ. Здѣсь онъ вступилъ въ кругъ
[X]литераторовъ, группировашихся около Фарнгагена-фон-Энзе и знаменитой въ исторіи нѣмецкаго литературнаго и общественнаго развитія жены его Рахели. Въ то время Гегель собиралъ на чтенія свои многочисленныхъ слушателей; Гейне былъ между ними. Независимо отъ этихъ чтеній, гегелевская философія изучалась молодымъ поэтомъ въ кругу Фарнгагена и его знакомыхъ, гдѣ она находила ясныхъ и умныхъ истолкователей.
Университетское образованіе Гейне кончилъ въ Гетингенѣ, гдѣ получилъ въ 1825 году дипломъ доктора правъ. Въ томъ же году перешелъ онъ къ христіанству, и отправился путешествовать. Объѣхавъ Англію и Италію, Гейне жилъ поперемѣнно то въ Берлинѣ, то въ Мюнхенѣ, то въ Гамбургѣ.
Еще во время студенчества своего выступилъ онъ на литературное поприще: въ 1822 году издалъ онъ книжку лирическихъ стихотвореній, а въ слѣдующемъ году двѣ трагедіи: «Ратклифъ» и «Альмансоръ», съ лирическою интермедіей, посвященной Рахели. Въ интермедіи множество прелестныхъ стихотвореній, которыя всегда будутъ украшеніемъ нѣмецкой поэзіи; но книжка,
[XI]при появленіи, не имѣла особеннаго успѣха, и только съ изданіемъ «Путевыхъ Картинъ» имя Гейне прогремѣло по Германіи, а вскорѣ потомъ и по всей Европѣ.
Непріятности, которыя на каждомъ шагу встрѣчалъ Гейне на родинѣ вслѣдствіе политическихъ убѣжденій своихъ, заставили его удалиться въ 1831 году во Францію. Изъ Парижа, гдѣ онъ поселился, каждымъ новымъ произведеніемъ своимъ Гейне производилъ огромное вліяніе на публику и литературу Германіи.
По праву ставятъ его во главѣ литературной школы, которую именуютъ обыкновенно «юною Германіей». Школа эта, возникшая въ исходѣ двадцатыхъ годовъ, была какъ-бы повтореніемъ въ нашемъ столѣтіи того періода нѣмецкой литературы прошлаго вѣка, которому усвоено названіе «періода бурныхъ стремленій» (Sturm- und Drangperiode). Чѣмъ были для тогдашняго времени идеи Руссо и первые признаки готовившагося во Франціи политическаго переворота, тѣмъ явились для «юной Германіи» гегелевская философія въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи и іюльская революція.
[XII]
Проводниками новыхъ идей, выразителями новыхъ стремленій явились Генрихъ Гейне и Лудвигъ Бёрне, сначала пріятели, потомъ ожесточенные враги. Служа одному дѣлу и подъ однимъ знаменемъ, они вовсе не походили другъ на друга характеромъ: Бёрне, натура политическая, шелъ рѣшительно, неуклонно и послѣдовательно своимъ путемъ; Гейне, прихотливый и вѣтреный поэтъ, кидался изъ крайности въ крайность, не останавливаясь ни на одной.
Вліяніе этихъ талантовъ, вмѣстѣ съ современнымъ настроеніемъ умовъ, вызвало много молодыхъ дѣятелей, которые встали вокругъ Бёрне и Гейне, усвоивая не только направленіе ихъ, но и самую манеру выраженія того или другаго. Изъ числа этихъ литераторовъ стоитъ назвать Карла Гуцкова, Генриха Лаубе, Лудольфа Винбарга и Теодора Мундта.
Гейне былъ барабанщикомъ этого воинственнаго легіона. Страхъ пасть передъ силою господствующихъ предубѣжденій не смущалъ поэта.
Но посмотримъ на Гейне не какъ на человѣка извѣстной партіи, а какъ на лирическаго поэта,
[XIII]пѣвца любви и природы. Едва ли не это титло даетъ ему главное право на долгую жизнь въ потомствѣ. Произведенія его, посвященныя современнымъ вопросамъ и интересамъ, особенно сильны тѣмъ поэтическимъ элементомъ, который повсюду чуется въ нихъ. Вліяніе его на литературу, какъ публициста, было далеко не такъ обширно, какъ вліяніе его поэзіи. Отголоски пѣсенъ Гейне слышатся вездѣ въ современной лирикѣ — и у англійскихъ, и у американскихъ, и у французскихъ, и у русскихъ поэтовъ. Что касается поэтовъ Германіи, едва ли можно назвать хоть одного, который волей-неволей не носилъ бы на себѣ его вліянія.
Первое изданіе «Книги Пѣсенъ» Гейне вышло въ 1827 году. Появленіе ея было встрѣчено всеобщимъ одобреніемъ. Самые ожесточенные критики тогдашней поры не могли не признать великихъ надеждъ, которыя возлагались всѣми на молодого поэта. Слава была завоевана сразу.
[XIV]
Германская поэзія терялась тогда въ туманахъ романтики. Какъ-бы для того, чтобы тверже держаться на землѣ и совсѣмъ не умчаться за облака, поэты исчерпывали всѣ тонкости формы для выраженія своего мистицизма. Лудвигъ Тикъ былъ самымъ характернымъ явленіемъ въ этомъ родѣ. Только въ Уландѣ замѣтно было стремленіе къ нѣкоторой безыскуственности.
Пѣсня Гейне зазвучала свѣжестью и простотой народной пѣсни.
При этой внѣшней простотѣ, умѣнье схватывать самыя неуловимыя движенія сердца, подмѣчать самыя тонкія черты и отношенія въ природѣ, составляетъ обаятельную силу поэзіи Гейне.
Вся окружающая природа живетъ какою-то особенною, сочувственною человѣку жизнью въ его пѣсняхъ. Въ нихъ слышны щебетаніе птицъ и гармонія лѣса; отъ нихъ вѣетъ ароматомъ весны и ея цвѣтовъ. И можетъ ли быть иначе? Изъ слезъ поэта родятся душистыя розы; вздохи его превращаются въ хоръ соловьевъ. Онъ погружаетъ душу свою въ чашу лиліи, и лилія звучитъ, благоухая, пѣсней о его милой. Цвѣты перешептываются между собой и сострадательно
[XV]смотрятъ на него, когда, грустенъ и блѣденъ, бродитъ онъ по саду. Они говорятъ ему: «не сердись на нашу сестрицу!» Идетъ ли онъ въ полночь, тоскуя, бродить по лѣсу, деревьямъ жаль его, бѣднаго, и они покачиваютъ головами. Видя печаль поэта, сѣрый дроздъ спрашиваетъ его о горѣ, и поэтъ отсылаетъ его къ ласточкамъ: «Ласточки, сестры твои, все тебѣ разскажутъ. Онѣ живутъ въ умныхъ гнѣздахъ надъ окошками моей милой.» Много тайнъ знаетъ онъ… Знаетъ, что бабочка влюблена въ розу, и потому-то порхаетъ вокругъ нея, что солнечный лучъ влюбленъ въ бабочку, и потому-то тянется къ ней. «А въ кого же роза влюблена? Очень бы хотѣлось это провѣдать. Въ пѣвучаго ли соловья? въ молчаливую ли звѣзду вечернюю? Не знаю, въ кого влюблена роза; но я всѣхъ васъ люблю: и розу, и бабочку, и солнечный лучъ, и вечернюю звѣзду, и соловья.» И безъ этого признанья была намъ извѣстна любовь поэта; но какъ не выслушать этого признанья, благовоннаго, какъ роза, легкаго, какъ бабочка, свѣтлаго, какъ солнечный лучъ, кроткаго, какъ вечерняя звѣзда, и звучнаго, какъ соловьиная пѣсня?
[XVI]
Но вотъ и осень… Небо, словно старческое лицо, смотритъ на землю одинокимъ краснымъ глазомъ; сѣрыя облака, какъ сѣдые волосы, развѣваются на немъ. Смотритъ оно на землю, и на землѣ вянутъ трава и цвѣты, и вянутъ любовь и пѣсни въ душѣ человѣка. Но душа нашего поэта слишкомъ богата любовью и пѣснями. Видъ дрожащихъ отъ осенняго вѣтра деревьевъ и опадающихъ желтыхъ листьевъ лѣса, надъ которымъ скользитъ, какъ прощальный поцалуй, свѣтъ уходящаго лѣта, напоминаетъ ему разлуку съ любимой женщиной, и грустная пѣсня вырывается изъ его сердца — грустная, какъ эта осень, но, какъ весна, богатая любовью. «Пришлось намъ разставаться, и зналъ я, что ты скоро умрешь… Я былъ прощающееся лѣто, ты была умирающій лѣсъ.»
Весна не оставляетъ души поэта и въ холодную зиму. Дологъ зимній вечеръ, и онъ переносится мечтою въ маленькую, уютную комнату дѣвушки съ алыми губками, съ ясными глазками. «Посидѣлъ бы съ ней, поболталъ бы, прижалъ бы къ устамъ ея маленькую, бѣлую ручку, оросилъ бы ее слезами — эту маленькую, бѣлую ручку!» Но
[XVII]онъ одинъ; снѣжная буря шумитъ за окномъ… А пусть ее шумитъ! Сердце его не боится ея…
«Въ немъ живутъ и расцвѣтаютъ
Образъ милой и весна.»
Изъ темнаго царства сказокъ, изъ міра сновъ бѣлая ручка манитъ поэта, и онъ слѣдуетъ этому зову — и несется душой къ таинственной области. Тамъ, въ золотомъ свѣтѣ вечера, млѣютъ большіе цвѣты, глядя другъ на друга дѣвственными лицами; тамъ говорятъ и поютъ, словно хоръ, деревья; гремятъ, какъ плясовая музыка, звонкіе водометы.
Вотъ слышится дивная пѣсня, полная силы и обаянія. Это поетъ рейнская нимфа Лорелея. Блеститъ ея золотой уборъ; золотымъ гребнемъ чешетъ она свои золотыя косы. Заглядѣлся на нее пловецъ, заслушался ея пѣсни — не сдобровать ему около подводныхъ камней.
Гости изъ этого сказочнаго міра навѣщаютъ поэта и наяву. Сидитъ онъ у моря, и изъ волнъ выходитъ къ нему подводная фея. Она крѣпко жмется къ нему бѣлою грудью, стараясь согрѣться отъ холоднаго вѣтра, и дико, тревожно бьется ея сердце. «Оттого», говоритъ она: «дико и
[XVIII]тревожно бьется мое сердце, оттого бьется оно тревожно и дико, что я люблю тебя несказанно!»
И не даромъ любитъ она поэта. Сколько очаровательныхъ пѣсенъ посвятилъ онъ морю! какъ любилъ его! «Братья!» говорилъ онъ: «когда умру, схороните меня въ морѣ! Всегда было оно мнѣ любо; часто своею нѣжной волной освѣжало мое сердце; дружны мы были.» Про сердце это поэтъ былъ вправѣ сказать:
«Это сердце — то же море:
Такъ же часты бури въ немъ,
Такъ же, бурное, богато
Многоцѣннымъ жемчугомъ.»
Оно угомонилось; но памятью волненій его остались намъ пѣсни поэта — вѣчныя жемчужины поэзіи.
Примѣчанія.
↑Впервые — въ книгѣ Пѣсни Гейне въ переводѣ М. Л. Михайлова. — СПб.: Типографія Якова Трея, 1858. — С. III—XVIII..
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
