[455]
Вѣтеръ шумитъ въ вѣтвяхъ старой ивы.
Сдается, что внемлешь пѣснѣ; поетъ ее вѣтеръ, пересказываетъ дерево. А не понимаешь ихъ, спроси старуху Іоганну изъ богадѣльни; она все знаетъ, она, вѣдь, родилась тутъ въ окрестности.
Много лѣтъ тому назадъ, когда мимо ивы еще проходила большая столбовая дорога, ива была уже большимъ могучимъ деревомъ. Стояла она, гдѣ и теперь стоитъ, близъ пруда, передъ выбѣленнымъ домикомъ портного. Прудъ этотъ въ тѣ времена былъ такъ великъ, что къ нему пригоняли на водопой скотину, а въ теплые лѣтніе дни въ немъ полоскались голые деревенскіе ребятишки. Подъ самымъ деревомъ стоялъ тогда большой камень, изображавшій верстовой столбъ; теперь онъ свалился и обросъ побѣгами ежевики.
Новую большую дорогу провели по ту сторону богатой крестьянской усадьбы, а старая стала проселочною, прудъ же превратился въ подернутую зеленою плѣсенью лужу. Бухнется въ нее лягушка—зелень разойдется, и покажется грязная, черная вода. По краямъ ея росли и растутъ осока, тростникъ и желтыя лиліи.
Домишко портного покосился отъ старости; крыша превратилась въ разсадникъ мху и дикаго чесноку. Голубятня обветшала, и въ ней свилъ себѣ гнѣздо скворецъ, подъ крышей же налѣпили себѣ гнѣздъ ласточки, словно домикъ былъ пріютомъ счастья.
[456]
Когда-то оно такъ и было; теперь же въ немъ тишина и запустѣніе. Живетъ въ немъ, или вѣрнѣе прозябаетъ, „дурачокъ Расмусъ“, какъ его прозвали. Онъ родился въ этомъ домѣ, игралъ тутъ ребенкомъ, прыгалъ по полю и черезъ изгородь, полоскался въ прудѣ и карабкался на старую иву.
Она и теперь еще подымаетъ къ небу свои роскошныя, красивыя, большія вѣтви, какъ и тогда. Но буря слегка погнула ея стволъ, время продѣлало въ немъ трещину, вѣтеръ занесъ въ нее землю, и изъ нея сами собою выросли трава, зелень и даже маленькая рябинка.
Ласточки возвращаются сюда каждую весну, начинаютъ летать вокругъ дерева и надъ крышей и чинить свои старыя гнѣзда; Расмусъ же махнулъ рукою на свое гнѣздо, никогда не чинилъ его. „Къ чему? Что толку?“ вотъ какая была у него поговорка, унаслѣдованная отъ отца.
И онъ оставался въ своемъ гнѣздѣ, а ласточки улетали, но на слѣдующую весну возвращались опять—вѣрныя птички! Скворецъ посвистывалъ, улеталъ, опять возвращался, и опять насвистывалъ свою пѣсенку. Когда-то и Расмусъ свисталъ съ нимъ взапуски; теперь онъ и свистать и пѣть разучился.
Вѣтеръ шумѣлъ въ вѣтвяхъ старой ивы, шумитъ и посейчасъ; сдается, что внемлешь пѣснѣ; поетъ ее вѣтеръ, пересказываетъ дерево. А не понимаешь ихъ, спроси старуху Іоганну изъ богадѣльни; она все знаетъ, можетъ поразсказать о томъ, что было здѣсь въ старину, она—живая хроника.
Домъ былъ еще новъ и крѣпокъ, когда въ него перебрались на житье деревенскій портной Иваръ Эльсе съ женою Маренъ, люди честные, работящіе. Старуха Іоганна была въ то время еще дѣвчонкою; отецъ ея, выдѣлывавшій деревянные башмаки, считался чуть-ли не послѣднимъ бѣднякомъ въ околоткѣ. Много перепало дѣвочкѣ славныхъ кусковъ хлѣба съ масломъ отъ доброй Маренъ,—у этой-то не было недостатка въ провизіи. Она пользовалась большою благосклонностью помѣщицы, вѣчно смѣялась, вѣчно была весела, никогда не вѣшала носа, болтала безъ умолку, но, работая языкомъ, не покладала и рукъ. Иголка въ ея рукахъ двигалась такъ же быстро, какъ язычокъ во рту; кромѣ того, она смотрѣла и за хозяйствомъ, и за дѣтьми, а ихъ была безъ малаго дюжина—цѣлыхъ одиннадцать; двѣнадцатый такъ и не явился.
— У бѣдняковъ вѣчно полно гнѣздо птенцовъ!—ворчалъ
[457]помѣщикъ.—Топить бы ихъ, какъ котятъ, оставляя лишь одного или парочку изъ тѣхъ, что покрѣпче, такъ бѣды-то было бы меньше!
— Спаси Боже!—говорила жена портного.—Дѣти—благословеніе Божіе, радость въ домѣ! За каждаго лишняго ребенка прочтешь лишній разъ „Отче Нашъ“—вотъ и все! А если и туго приходится и трудно кормить столько ртовъ, такъ стоитъ приналечь маленько на работу и выйдешь изъ бѣды честь-честью! Господь не забудетъ насъ, коли мы Его не забываемъ!
Помѣщица одобряла Маренъ, ласково кивала ей головой и часто трепала ее по щекѣ. А было время, что она даже цѣловала Маренъ, но это тогда еще, когда сама была маленькою дѣвочкой, а Маренъ—ея нянькой. Обѣ очень любили другъ друга, и добрыя отношенія между ними не порывались.
Каждый годъ, къ Рождеству, въ домѣ портного появлялся запасъ провизіи на зиму: бочка муки, свиная туша, два гуся, бочонокъ масла, сыръ и яблоки. Все это шло съ помѣщичьяго двора и помогало пополнить кладовую. Иваръ Эльсе глядѣлъ тогда веселѣе, но скоро опять затягивалъ свой вѣчный припѣвъ: „Что толку?“
Въ домикѣ портного было чисто, уютно; на окнахъ занавѣски, на подоконникахъ цвѣты: гвоздики да бальзамины. На стѣнѣ, въ рамкѣ, висѣла азбука, вышитая Маренъ, а рядомъ стихотвореніе, тоже ея собственной работы; она умѣла подбирать риѳмы и почти гордилась тѣмъ, что ея фамилія Эльсе (Ölse) являлась единственнымъ словомъ, риѳмовавшимъ со словомъ Pölse (колбаса).
— Все-таки преимущество передъ другими!—говаривала она, смѣясь.
Она всегда была въ духѣ, никогда не говорила, какъ мужъ: „Что толку!“ У нея была своя поговорка: „Надѣйся на Бога и самъ не плошай!“ Такъ она и дѣлала, и весь домъ держался ею. Дѣтишки росли здоровыми, подростали, покидали родное гнѣздо, становились сами на ноги и вели себя хорошо. Самый меньшой изъ нихъ, Расмусъ, ребенкомъ былъ просто красавчикъ, такъ что одинъ изъ лучшихъ живописцевъ въ городѣ даже взялъ его разъ моделью, но нарисовалъ совсѣмъ голенькимъ, какъ мать родила! Картинка эта висѣла теперь въ королевскомъ дворцѣ; помѣщица видѣла ее и сейчасъ признала маленькаго Расмуса, даромъ что онъ былъ безъ платья.
[458]
Но вотъ настало тяжелое время. Портной схватилъ ревматизмъ въ обѣихъ рукахъ; руки распухли; ни одинъ докторъ не могъ ничего подѣлать, даже сама знахарка Стина.
— Не надо вѣшать носа!—сказала Маренъ.—Въ этомъ толку мало! Теперь у насъ парою здоровыхъ рукъ меньше, такъ задамъ побольше дѣла моимъ! Да и Расмусъ умѣетъ держать иглу въ рукахъ!
Онъ уже и въ самомъ дѣлѣ сидѣлъ на столѣ, насвистывалъ и шилъ; веселый онъ былъ мальчикъ!
Но цѣлыми днями ему не слѣдъ было сидѣть за работою—говорила мать—грѣшно такъ мучить ребенка; надо было дать ему и побѣгать, и порѣзвиться!
Первою подругою Расмуса была Іоганна; она была еще изъ болѣе бѣдной семьи, чѣмъ Расмусъ, красотою не отличалась, ходила босикомъ и въ лохмотьяхъ,—некому было о ней заботиться, самой же зашить свои дырья ей въ голову не приходило. Она была еще ребенокъ и весела, какъ птичка, порхающая на солнышкѣ.
Чаще всего играли дѣти подъ большой ивой у каменнаго столба.
Расмусъ задавался великими замыслами; онъ мечталъ сдѣлаться важнымъ портнымъ и поселиться въ городѣ, гдѣ живутъ такіе мастера, что держатъ по десяти подмастерьевъ,—это онъ слышалъ отъ своего отца. Вотъ къ такому-то мастеру Расмусъ и поступитъ въ подмастерья, а потомъ самъ станетъ мастеромъ. Тогда Іоганна непремѣнно должна придти къ нему въ гости, а если къ тому времени выучится стряпать, то можетъ остаться у нихъ и навсегда—готовить имъ кушанье, и тогда ей отведутъ свою комнату.
Іоганна не совсѣмъ-то этому вѣрила, но Расмусъ былъ вполнѣ увѣренъ, что все оно такъ и сбудется.
Такъ они сидѣли вмѣстѣ подъ старымъ деревомъ, а вѣтеръ шумѣлъ въ вѣтвяхъ, словно пѣлъ пѣсню, ива же пересказывала ее.
Осенью всѣ листья опали; съ голыхъ вѣтвей закапалъ дождь.
— Онѣ снова зазеленѣютъ на будущій годъ!—говорила матушка Эльсе.
— Что толку?—отвѣтилъ мужъ.—Новый годъ—новыя печали, новыя заботы о кускѣ хлѣба!
— Кладовая наша полна!—возражала жена.—Спасибо
[459]доброй барынѣ! Я здорова, силъ мнѣ не занимать стать,—грѣхъ намъ и жаловаться!
Рождество семья помѣщика проводила въ имѣніи, но черезъ недѣлю послѣ Новаго года перебиралась обыкновенно въ городъ, гдѣ весело проводила зиму, посѣщая разные балы и собранія и бывая даже при дворѣ.
Госпожа выписала себѣ изъ Парижа два дорогихъ платья, изъ такой матеріи, такого покроя и такой работы, что Маренъ сроду не видывала ничего великолѣпнѣе. Она и выпросила у госпожи позволеніе придти въ замокъ еще разъ вмѣстѣ съ мужемъ, чтобы и онъ могъ полюбоваться на платья.
— Ничего такого ни одному деревенскому портному, вѣдь, и во снѣ не снилось!—сказала она.
И вотъ, онъ увидалъ платья, но не сказалъ ни слова, пока не вернулся къ себѣ домой, да и тутъ сказалъ лишь то, что говорилъ всегда: „Что толку?“ И на этотъ разъ слова его оказались вѣщими.
Господа переѣхали въ городъ, начались балы и праздники, но тутъ-то какъ-разъ старый помѣщикъ и умеръ. Не пришлось молодой госпожѣ и пощеголять въ своихъ великолѣпныхъ платьяхъ! Она была очень огорчена, одѣлась съ ногъ до головы въ трауръ, не позволяла себѣ надѣть даже бѣлаго воротничка. Всѣ слуги тоже были одѣты въ трауръ, а парадную карету обили тонкимъ чернымъ сукномъ.
Была ясная морозная ночь; звѣзды сіяли на небѣ, снѣгъ такъ и сверкалъ, когда къ воротамъ усадебной церкви подъѣхала колесница съ тѣломъ помѣщика; его привезли сюда изъ города, чтобы схоронить въ фамильномъ склепѣ. Управляющій помѣстьемъ и деревенскій староста, оба верхомъ, съ факелами въ рукахъ, встрѣтили гробъ у калитки кладбища. Церковь была освѣщена, священникъ встрѣтилъ гробъ въ дверяхъ. Затѣмъ гробъ внесли на возвышеніе передъ алтаремъ, священникъ сказалъ приличное случаю слово, а присутствующіе пропѣли псаломъ. Сама госпожа тоже находилась въ церкви; она пріѣхала въ парадной траурной каретѣ, обитой чернымъ сукномъ и внутри, и снаружи; ничего такого деревенскіе жители сроду не видывали.
Всю зиму толковали они о печальной, но пышной церемоніи. Да, вотъ это такъ были „господскія похороны“!
— Сейчасъ видно, какой человѣкъ умеръ!—говорили они.
[460]Родился онъ знатнымъ бариномъ и схоронили его, какъ знатнаго барина!
— Что толку?—сказалъ опять портной.—Теперь у него ни жизни, ни имѣнія! У насъ хоть жизнь-то осталась!
— Да не говори же такихъ словъ!—прервала его жена.—Онъ, вѣдь, обрѣлъ вѣчную жизнь въ царствіи небесномъ!
— А кто тебѣ это сказалъ?—возразилъ мужъ.—Мертвое тѣло—хорошее удобреніе для земли и только! А этотъ господинъ даже и удобреніемъ-то послужить не можетъ,—онъ слишкомъ знатенъ для этого, будетъ себѣ гнить въ склепѣ!
— Да оставь ты свои безбожныя рѣчи!—вскричала жена.—Говорю тебѣ: онъ обрѣлъ вѣчную жизнь!
— А кто тебѣ сказалъ это, Маренъ?—повторилъ портной.
Но Маренъ набросила передникъ на голову маленькаго Расмуса,—ему не слѣдъ было слушать такія рѣчи—увела его въ сарай и тамъ принялась плакать.
— Это говорилъ, Расмусъ, не отецъ твой, а злой духъ! Онъ забрался въ домъ и овладѣлъ языкомъ твоего отца! Прочти: „Отче нашъ!“ Прочтемъ вмѣстѣ!—И она сложила ручки ребенка.—Ну, теперь у меня отлегло отъ сердца!—сказала она.—Надѣйся на Бога и самъ не плошай!
Годъ скорби подходилъ къ концу, вдова ходила уже въ полутраурѣ, а въ сердцѣ ея печаль давно смѣнилась полною радостью.
Поговаривали, что къ ней присватался женихъ, и она уже подумываетъ о свадьбѣ. Маренъ знала объ этомъ кое-что, а священникъ и того больше.
Въ Вербное воскресенье, послѣ проповѣди, онъ долженъ былъ огласить предстоящее бракосочетаніе вдовы. Женихъ ея былъ какой-то не то каменотесъ, не то ваятель,—толковали въ народѣ. Какъ называть его—никто хорошенько не зналъ; въ тѣ времена Торвальдсенъ и его искусство еще не были знакомы народу.
Новый помѣщикъ былъ не изъ знатнаго рода, но видъ у него былъ очень важный, и занимался онъ чѣмъ-то такимъ, о чемъ никто не имѣлъ настоящаго понятія; знали только, что онъ имѣетъ дѣло съ глиной, да съ камнемъ, что онъ большой мастеръ своего дѣла, и къ тому же молодъ и красивъ.
— Что толку?—говорилъ, однако, Иваръ Эльсе.
И вотъ, въ Вербное воскресенье, послѣ проповѣди, состоялось оглашеніе; затѣмъ пропѣли псалмы и приступили къ
[461]причащенію. Портной, Маренъ и Расмусъ были въ церкви; родители подошли къ причастію, мальчикъ остался сидѣть на своемъ мѣстѣ,—онъ еще не былъ конфирмованъ.
Въ послѣднее время въ домѣ портного ощущался сильный недостатокъ въ одеждѣ; старыя платья всѣ износились, ихъ ужъ вывертывали, перешивали и чинили не разъ. Въ этотъ же день всѣ трое: и мужъ, и жена, и сынъ были въ новыхъ платьяхъ, но изъ черной траурной матеріи, словно собирались на похороны,—на платья имъ пошла траурная обивка кареты. Мужу вышелъ изъ нея сюртукъ и брюки, женѣ платье и Расмусу полный костюмъ, да еще на ростъ, чтобы платье пригодилось и къ конфирмаціи. На все это, какъ сказано, пошла и внутренняя и наружная обивка траурной кареты. Никому собственно не было нужды добираться до первоначальнаго употребленія матеріи, но люди все-таки живо добрались, и знахарка, „умная баба“ Стина, да еще нѣсколько такихъ же умницъ, которыя, однако, не промышляли своимъ умомъ, объявили, что эти платья накличутъ на головы семьи несчастье: „Нельзя одѣваться въ обивку траурной кареты,—самъ отправишься на кладбище!“
Іоганна заплакала, услыхавъ такія рѣчи, и такъ какъ случилось, что съ того самаго дня портному стало хуже, то скоро должно было выясниться, на чью именно голову падетъ несчастье.
Наконецъ, оно и выяснилось.
Въ первое же воскресенье послѣ Троицы портной Эльсе умеръ. Теперь Маренъ осталась одна,—какъ знаешь, такъ и справляйся! Она и справлялась: надѣялась на Бога и сама не плошала!
Черезъ годъ Расмусъ конфирмовался. Пришла пора отдать его въ городъ въ ученье къ настоящему портному, хоть и не къ такому, который держалъ двѣнадцать подмастерьевъ. Этотъ держалъ только одного, мальчика же Расмуса можно было считать развѣ за полъ-подмастерья. Расмусъ былъ веселъ, радъ тому, что отправляется въ городъ, но Іоганна плакала; она любила его больше, чѣмъ сама подозрѣвала. Мать Расмуса осталась въ домѣ одна и продолжала заниматься своимъ ремесломъ.
Въ это-то время и была открыта новая проѣзжая дорога, старая же, что шла мимо ивы и дома портного, стала проселочною; прудъ заросъ, превратился въ подернутую зеленою плѣсенью лужу; верстовой столбъ свалился,—ему незачѣмъ было больше стоять—но дерево стояло попрежнему, все такое же крѣпкое и красивое, и вѣтеръ попрежнему шумѣлъ въ его вѣтвяхъ.
[462]
Ласточки улетѣли, улетѣлъ и скворецъ, но весною всѣ они вернулись опять, потомъ опять улетѣли и опять прилетѣли, когда же вернулись въ четвертый разъ, вернулся домой и Расмусъ. Онъ сталъ подмастерьемъ и выровнялся въ красиваго, но худощаваго и слабаго здоровьемъ парня. Онъ хотѣлъ было не медля вскинуть котомку на плечи и пуститься въ чужія страны, куда его давно тянуло, но мать стала его удерживать: дома дескать лучше! Всѣ дѣти ея разлетѣлись изъ гнѣзда, онъ былъ младшимъ, домъ долженъ былъ достаться ему; работы же онъ и здѣсь могъ достать вдоволь: пусть только сдѣлается странствующимъ портнымъ, переходитъ изъ дома въ домъ по всей окрестности, работая недѣли по двѣ то тутъ, то тамъ,—чѣмъ не путешествіе? Расмусъ сдался.
И вотъ, онъ опять спалъ подъ родною кровлею, опять сидѣлъ подъ старою ивою и прислушивался къ шуму вѣтвей.
Онъ былъ красивъ, свисталъ какъ птица, умѣлъ пѣть и новыя и старинныя пѣсни и скоро сталъ желаннымъ гостемъ во многихъ богатыхъ крестьянскихъ домахъ, особенно же въ домѣ Клауса Гансена, чуть-ли не перваго богача въ окрестности.
Дочка его, Эльза, цвѣла какъ роза; улыбка не сходила съ ея устъ, и находились таки злые люди, поговаривавшіе, что она смѣется только для того, чтобы показывать свои хорошенькіе зубки. Что-жъ, такая ужъ она была хохотунья, вѣчно готова дурачиться, шутить! Къ ней все шло.
Она полюбила Расмуса, а онъ полюбилъ ее, но ни онъ, ни она не обмолвились о томъ другъ другу ни словомъ.
И вотъ, онъ сталъ задумываться и грустить; въ его характерѣ было больше отцовскаго, нежели материнскаго. Веселъ онъ былъ только въ присутствіи Эльзы; тогда они оба смѣялись и шалили напропалую, но хотя и не разъ при этомъ представлялся удобный случай, Расмусъ такъ и не признался Эльзѣ въ своей любви. „Что толку?“ думалъ онъ. „Родители ищутъ ей богатаго жениха, а у меня ничего нѣтъ. Такъ лучше бѣжать отъ нея!“ Но на это у него не хватало силъ; Эльза какъ будто держала его на привязи и могла заставить его пѣть и свистѣть, словно ручную птицу.
Іоганна служила у Клауса Гансена въ работницахъ; на ней лежала разная черная работа по дому; она возила на поле молочную бочку и доила тамъ вмѣстѣ съ другими работницами коровъ, возила туда и навозъ, когда надо было. Она не бывала въ
[463]хозяйскихъ горницахъ и не часто видала Расмуса или Эльзу, но слышала отъ другихъ, что они чуть-ли не женихъ и невѣста.
„Расмусъ идетъ въ гору!“ думала она. „И дай ему Богъ!“ Но глаза ея при этомъ наполнялись слезами, хотя, казалось бы, о чемъ тутъ плакать?
Въ городѣ была ярмарка; Клаусъ Гансенъ отправился туда съ дочерью, а съ ними и Расмусъ. Онъ сидѣлъ рядомъ съ Эльзой всю дорогу и туда и обратно. Сердце его было переполнено любовью, но онъ не сказалъ о томъ Эльзѣ ни слова.
„Долженъ же онъ, однако, объясниться со мною!“ думала дѣвушка вполнѣ резонно. „А не заговоритъ самъ, такъ я расшевелю его!“
И скоро въ домѣ стали поговаривать, что за Эльзу сватается богатѣйшій крестьянинъ въ окрестности. Такъ оно и было, но никто не зналъ, что отвѣтила ему Эльза.
У Расмуса и голова кругомъ пошла.
Однажды вечеромъ Эльза надѣла на пальчикъ золотое кольцо и спросила у Расмуса, что оно означаетъ.
— Обрученіе!—отвѣтилъ тотъ.
— А съ кѣмъ по-твоему?—спросила она.
— Съ тѣмъ богачомъ, что сватался за тебя!
— Угадалъ!—сказала она, кивнула головкой и скрылась.
Скрылся и онъ, пришолъ домой къ матери совсѣмъ внѣ себя и сейчасъ же принялся завязывать свою котомку: „Въ путь-дорогу! Куда глаза глядятъ!“ Не помогли и слезы матери.
Онъ вырѣзалъ себѣ палку изъ вѣтви старой ивы и такъ насвистывалъ при этомъ, словно у него и невѣсть какъ весело было на душѣ,—чего-чего, вѣдь, ни насмотрится онъ теперь на бѣломъ свѣтѣ!
— Для меня-то это большое горе!—сказала мать.—Но для тебя, конечно, самое лучшее уѣхать, такъ и мнѣ надо примириться съ этимъ. Но надѣйся на Бога, да не плошай и самъ, и—я увижу тебя опять молодцомъ!
Онъ пошолъ по новой дорогѣ и увидалъ издали Іоганну, которая везла на поле навозъ. Она еще не успѣла замѣтить его, а ему и не хотѣлось этого, и онъ присѣлъ за изгородью у канавы. Іоганна проѣхала мимо.
Расмусъ отправился бродить по бѣлу-свѣту, но гдѣ бродилъ—никому не было извѣстно. Мать, впрочемъ, надѣялась, что не пройдетъ и года, какъ онъ вернется домой. „Теперь,
[464]вѣдь, онъ увидитъ столько новаго, будетъ ему чѣмъ поразвлечься, ну, онъ мало-по-малу и войдетъ въ старую колею. Да, въ его характерѣ больно много отцовскаго, лучше бы онъ былъ въ меня, бѣдное дитятко! Но онъ все-таки вернется домой,—не можетъ же онъ бросить и меня, и домъ!“
И мать собиралась ждать годъ; Эльза прождала только мѣсяцъ, а потомъ отправилась тайкомъ къ знахаркѣ Стинѣ; та и полечивала, и на картахъ и на кофейной гущѣ ворожила.
Она, конечно, сейчасъ же узнала, гдѣ находился Расмусъ—только въ кофейную гущу поглядѣла. Онъ находился въ чужомъ городѣ, но названія его она не могла прочесть. Въ городѣ томъ было много солдатъ и красивыхъ дѣвушекъ, и онъ собирался или стать подъ ружье, или жениться на одной изъ дѣвушекъ.
Тутъ Эльза не выдержала и заявила, что отдала бы всю свою копилку съ деньгами, только бы вернуть Расмуса, но… никто не долженъ былъ знать объ этомъ!
И старуха обѣщала вернуть Расмуса; она знала одно средство, правда очень опасное, такъ что прибѣгать къ нему слѣдовало только въ крайнихъ случаяхъ. Надо было заварить кашу и поставить ее на огонь: каша будетъ кипѣть, и Расмусу—гдѣ бы онъ ни былъ—придется вернуться, вернуться туда, гдѣ кипитъ каша и ждетъ его возлюбленная. Пройдутъ, можетъ быть, мѣсяцы, прежде чѣмъ онъ вернется, но вернуться онъ долженъ, если только живъ. Онъ будетъ спѣшить домой безъ оглядки, безъ отдыха, день и ночь, черезъ моря и горы, во всякую погоду, несмотря ни на какую усталость. Его будетъ неудержимо тянуть домой, и онъ вернется домой!
Была первая четверть луны, а это-то какъ-разъ, по словамъ Стины, и требовалось для ворожбы. Погода стояла бурная, старая ива такъ и трещала. Стина отломила отъ нея вѣточку, связала ее узломъ,—узелъ этотъ долженъ былъ притянуть Расмуса—и бросила ее въ горшокъ. Затѣмъ знахарка набрала съ крыши дома мху и дикаго чесноку, положила въ горшокъ и ихъ, поставила горшокъ на огонь и велѣла Эльзѣ вырвать листокъ изъ молитвенника. Та случайно вырвала листокъ съ опечатками. „Все едино!“ сказала Стина и бросила и его въ кашу.
И много еще всякой всячины пришлось бросить въ кашу, которая должна была кипѣть, не переставая, пока Расмусъ не вернется домой. Черному пѣтуху старой Стины пришлось разстаться
[465]со своимъ краснымъ гребешкомъ, а Эльзѣ со своимъ толстымъ золотымъ кольцомъ. И оно пошло въ кашу; Эльза такъ никогда и не получила его обратно; впрочемъ, Стина заранѣе предупредила ее объ этомъ. Страсть какая была умная эта Стина! Да, и не перечесть всѣхъ вещей, какія попали въ кашу, которая не сходила съ огня или съ горячихъ угольевъ или съ теплой золы. Знали же о томъ только Стина, да Эльза.
Мѣсяцъ нарождался и убывалъ, а Эльза все навѣдывалась къ Стинѣ съ тѣмъ же вопросомъ: „Что, все еще не видать его?“
— Много знаю я!—отвѣчала Стина.—Много вижу, но сколько еще остается ему идти—не вижу. Впрочемъ, онъ уже перешелъ первыя горы! Теперь онъ въ морѣ и терпитъ непогоду! Но долго еще идти ему черезъ дремучіе лѣса! Ноги его покрылись волдырями, тѣло его треплетъ лихорадка, а онъ все долженъ идти, идти безъ конца, безъ отдыха!
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ!—сказала Эльза.—Мнѣ жалко его!
— Ну, ужъ теперь его нельзя остановить! А остановимъ—онъ упадетъ мертвымъ на дорогѣ!
Прошелъ годъ. Стояло полнолуніе; вѣтеръ шумѣлъ въ вѣтвяхъ ивы; на небѣ, при свѣтѣ мѣсяца, показалась радуга.
— Вотъ это хорошій знакъ!—сказала Стина.—Значитъ, Расмусъ скоро придетъ!
Но онъ не приходилъ.
— Да, коли ждешь, время тянется ой-ой какъ долго!—говорила Стина.
— Ну, а мнѣ надоѣло ждать!—сказала Эльза, стала заходить къ Стинѣ все рѣже и рѣже, и перестала приносить ей новые подарки.
На душѣ у Эльзы становилось все легче, и вотъ, въ одно прекрасное утро всѣ узнали, что Эльза согласилась выйти за богача-крестьянина.
Она отправилась взглянуть на его дворъ и земли, на скотъ, и прочее добро; все оказалось въ добромъ порядкѣ, и свадьбы незачѣмъ было больше откладывать.
Отпраздновали ее на славу; пированье шло цѣлыхъ три дня. Плясали подъ звуки скрипокъ и кларнетовъ. Никто изъ окрестныхъ жителей не былъ обойденъ приглашеніемъ; была на свадьбѣ и матушка Эльсе, и когда веселье кончилось, дружки поблагодарили гостей за честь, а музыканты сыграли послѣдній тушъ,
[466]она пошла домой съ полною корзинкой остатковъ отъ свадебнаго угощенія.
Дверь дома она приперла снаружи, продѣвъ въ колечки щепку, но, подходя къ дому, она замѣтила, что щепка выдернута, и дверь стоитъ настежь. Въ горницѣ сидѣлъ Расмусъ! Онъ вернулся домой, вернулся въ этотъ самый часъ. Но, Боже, на немъ не было лица! Какъ онъ пожелтѣлъ, похудѣлъ,—однѣ кости, да кожа!
— Расмусъ!—вскричала мать.—Тебя-ли я вижу! Жалость беретъ, глядя на тебя! Но какъ же я рада, что ты вернулся!
И она угостила его вкусными кушаньями, которыя принесла съ пира: кускомъ жаркого и свадебнымъ пирожнымъ.
А онъ сказалъ, что часто вспоминалъ въ послѣднее время мать, свой домъ и старую иву. Диво просто, какъ часто снилось ему это дерево и босоногая Іоганна!
Объ Эльзѣ онъ и не упомянулъ. Онъ былъ боленъ и слегъ въ постель; мы-то не подумаемъ, что въ болѣзни его и возвращеніи была виновата каша Стины, это думали только сама Стина, да Эльза, но и они молчали о томъ.
У Расмуса сдѣлалась горячка; болѣзнь была заразительна, и никто не заглядывалъ въ домикъ портного, кромѣ Іоганны. Она горько плакала, глядя на больного.
Докторъ прописывалъ ему лекарства, но онъ не хотѣлъ ихъ принимать.
„Что толку!“—говорилъ онъ.
— Какъ что? Поправишься!—уговаривала его мать.—Надѣйся на Бога, да и самъ не плошай! Я бы жизнь отдала, только бы мнѣ увидѣть тебя опять здоровымъ и веселымъ, услышать твой свистъ и пѣніе!
И Расмусъ избавился отъ болѣзни, но зато передалъ ее матери, и Господь отозвалъ къ себѣ ее, а не его.
Пусто стало въ домѣ; хозяйство пришло въ упадокъ.
— Плохъ онъ!—говорили про него сосѣди.—Совсѣмъ дурачкомъ сталъ!
Бурную жизнь велъ онъ во время своихъ странствованій, вотъ что высосало изъ него жизненные соки, а не каша! Волоса его порѣдѣли и посѣдѣли; къ настоящему труду онъ былъ уже не годенъ. „Да и что толку?“ говорилъ онъ и охотнѣе заглядывалъ въ кабачокъ, чѣмъ въ церковь.
Однажды, ненастнымъ осеннимъ вечеромъ, онъ съ трудомъ тащился по дурной дорогѣ изъ кабачка къ себѣ домой; матери
[467]его давно не было въ живыхъ; ласточки и скворецъ улетѣли; всѣ покинули его, кромѣ Іоганны. Она догнала его и пошла съ нимъ рядомъ.
— Возьми себя въ руки, Расмусъ!—сказала она.
— Что толку!—возразилъ онъ.
— Дурная у тебя поговорка!—продолжала она.—Вспомни-ка лучше поговорку матери: „Надѣйся на Бога и самъ не плошай!“ Ты вотъ этого не дѣлаешь, Расмусъ, а надо! Никогда не говори: „что толку?“ Этимъ ты подрываешь въ корнѣ всякое дѣло!
Она проводила его до дверей дома и ушла, но онъ не вошелъ въ домъ, а присѣлъ подъ старою ивою на повалившійся верстовой столбъ.
Вѣтеръ шумѣлъ въ вѣтвяхъ дерева; слышалась не то пѣсня, не то рѣчь, и Расмусъ отвѣчалъ на нее, но никто не слышалъ его, кромѣ дерева, да шумящаго въ вѣтвяхъ вѣтра.
— Брр! Какъ холодно! Вѣрно, пора въ постель! Уснуть, уснуть!
И онъ пошелъ, да не домой, а къ пруду, тамъ споткнулся и упалъ. Дождь такъ и лилъ, вѣтеръ обдавалъ его холодомъ, но онъ ничего не чувствовалъ. Встало солнышко, къ пруду стали слетаться вороны, и Расмусъ очнулся, но тѣло его почти закоченѣло. Упади онъ туда, гдѣ теперь лежали его ноги, головою, ему бы не встать во-вѣки, болотная плѣсень стала бы его саваномъ!
Днемъ въ домъ портного зашла Іоганна; не будь ея, плохо бы пришлось Расмусу; она свезла его въ больницу.
— Мы знаемъ другъ друга съ дѣтскихъ лѣтъ!—сказала она.—Мать твоя поила и кормила меня; никогда мнѣ не воздать ей за это! Но я надѣюсь, что ты выздоровѣешь и опять станешь человѣкомъ!
И Господу Богу угодно было поднять его на ноги. Но въ здоровьѣ его и тѣлесномъ и духовномъ пошли съ тѣхъ поръ скачки,—то лучше, то хуже.
Ласточки и скворецъ попрежнему улетали и прилетали; Расмусъ состарился преждевременно. Одинокимъ бобылемъ жилъ онъ въ своемъ домѣ, который ветшалъ все больше и больше. Совсѣмъ обнищалъ Расмусъ, сталъ бѣднѣе Іоганны.
— Вѣры у тебя нѣтъ!—говорила она.—А коли у насъ нѣтъ вѣры въ Бога, такъ что же у насъ есть? Слѣдовало бы тебѣ сходить къ причастію! Ты, вѣдь, не причащался съ самой конфирмаціи.
[468]
— Что въ этомъ толку?—отвѣтилъ онъ.
— Ну, коли ты такъ разсуждаешь, такъ лучше и не ходи! Невольныхъ гостей Господь не хочетъ видѣть за своимъ столомъ. Но вспомни же свою мать, свое дѣтство! Ты былъ тогда добрымъ, набожнымъ мальчикомъ. Хочешь, я прочту тебѣ псаломъ?
— Что толку?—молвилъ онъ.
— Меня псалмы всегда утѣшаютъ!—сказала она.
— Іоганна, ты стала святошей!—И онъ посмотрѣлъ на нее усталымъ, тусклымъ взглядомъ.
А Іоганна прочла псаломъ—не по книгѣ, у нея не было ея, а наизусть.
— Прекрасныя слова!—сказалъ онъ.—Но я не могу хорошенько вникнуть въ нихъ. Голова у меня такая тяжелая.
Расмусъ сталъ старикомъ, но и Эльза была уже не молода. Упомянемъ о ней къ слову, Расмусъ же никогда не упоминалъ о ней. Она была уже бабушкой. Рѣзвая маленькая внучка ея играла разъ съ другими деревенскими дѣтьми, а Расмусъ проходилъ мимо, опираясь на палку. Увидавъ дѣтей, онъ остановился и съ улыбкой сталъ смотрѣть на ихъ игру,—въ памяти его воскресло былое. Но внучка Эльзы указала на него пальчикомъ и закричала: „Дурачокъ Расмусъ!“ Другія дѣвочки подхватили: „Дурачокъ Расмусъ!“ и пустились преслѣдовать старика.
Тяжелый то былъ, пасмурный день; за нимъ потянулись такіе же, но въ концѣ-концовъ ненастье всегда смѣняется солнышкомъ.
Утро въ день Троицы выдалось чудесное; церковь вся была убрана зелеными березками; пахло точно въ лѣсу; солнышко играло на церковныхъ стульяхъ; большія свѣчи у алтаря такъ и сіяли. Приступили къ причащенію; Іоганна была въ числѣ причастницъ, но Расмуса не было. Какъ-разъ въ это утро Господь отозвалъ его къ Себѣ.
А у Бога всякій найдетъ и милосердіе, и состраданіе!
Прошло много лѣтъ; домъ портного все еще стоитъ, все еще держится, но въ немъ уже никто не живетъ—онъ, пожалуй, упадетъ въ первую же бурю. Прудъ весь заросъ тростникомъ и трилистникомъ.
Вѣтеръ шумитъ въ вѣтвяхъ стараго дерева. Сдается, что внемлешь пѣснѣ; поетъ ее вѣтеръ, пересказываетъ дерево. А не понимаешь ихъ, спроси старую Іоганну изъ богадѣльни!
Она живетъ тамъ, поетъ свой псаломъ, который пѣла
[469]Расмусу, вспоминаетъ о немъ и молитъ за него Творца—вѣрная душа! Она-то вотъ и можетъ разсказать тебѣ о быломъ, растолковать, о чемъ шумитъ вѣтеръ въ вѣтвяхъ старой ивы!
