Анна Каренина (Толстой)/Часть I/Глава X/ДО
| ← Часть I, глава IX | Анна Каренина — Часть I, глава X | Часть I, глава XI → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 46—54. |
Когда Левинъ вошелъ съ Облонскимъ въ гостиницу, онъ не могъ не замѣтить нѣкоторой особенности выраженія, какъ бы сдержаннаго сіянія на лицѣ и во всей фигурѣ Степана Аркадьевича. Облонскій снялъ пальто и со шляпой набекрень прошелъ въ столовую, отдавая приказанія липнувшимъ къ нему татарамъ во фракахъ и съ салфетками. Кланяясь направо и налѣво нашедшимся и тутъ, какъ вездѣ, радостно встрѣчавшимъ его знакомымъ, онъ подошелъ къ буфету, закусилъ водку рыбкой и что-то такое сказалъ раскрашенной, въ ленточкахъ, кружевахъ и завитушкахъ француженкѣ, сидѣвшей за конторкой, что даже эта француженка искренно засмѣялась. Левинъ же только оттого не выпилъ водки, что ему оскорбительна была эта француженка, вся составленная, казалось, изъ чужихъ волосъ, poudre de riz и vinaigre de toilette. Онъ, какъ отъ грязнаго мѣста, поспѣшно отошелъ отъ нея. Вся душа его была переполнена воспоминаніемъ о Кити, и въ глазахъ его свѣтилась улыбка торжества и счастія.
— Сюда, ваше сіятельство, пожалуйте, здѣсь не обезпокоятъ ваше сіятельство, — говорилъ особенно липнувшій старый, бѣлесый татаринъ съ широкимъ тазомъ и расходившимися надъ нимъ фалдами фрака. — Пожалуйте, ваше сіятельство, — говорилъ онъ Левину, въ знакъ почтенія къ Степану Аркадьевичу ухаживая и за его гостемъ.
Мгновенно разостлавъ свѣжую скатерть на покрытый уже скатертью круглый столъ подъ бронзовымъ бра, онъ пододвинулъ бархатные стулья и остановился передъ Степаномъ Аркадьевичемъ съ салфеткой и карточкой въ рукахъ, ожидая приказаній.
— Если прикажете, ваше сіятельство, отдѣльный кабинетъ, сейчасъ опростается: князь Голицынъ съ дамой. Устрицы свѣжія получены.
— А! устрицы.
Степанъ Аркадьевичъ задумался.
— Не измѣнить ли планъ, Левинъ? — сказалъ онъ, остановивъ палецъ на картѣ. И лицо его выражало серьезное недоумѣніе. — Хороши ли устрицы? Ты смотри.
— Фленсбургскія, ваше сіятельство, остендскихъ нѣтъ.
— Фленсбургскія-то фленсбургскія, да свѣжи ли?
— Вчера получены-съ.
— Такъ что жъ, не начать ли съ устрицъ, а потомъ ужъ и весь планъ измѣнить? А?
— Мнѣ все равно. Мнѣ лучше всего щи и каша; но вѣдь здѣсь этого нѣтъ.
— Каша а-ла рюссъ, прикажете? — сказалъ татаринъ, какъ няня надъ ребенкомъ, нагибаясь надъ Левинымъ.
— Нѣтъ, безъ шутокъ, что ты выберешь, то и хорошо. Я побѣгалъ на конькахъ, и ѣсть хочется. И не думай, — прибавилъ онъ, замѣтивъ на лицѣ Облонскаго недовольное выраженіе, — чтобы я не оцѣнилъ твоего выбора. Я съ удовольствіемъ поѣмъ хорошо.
— Еще бы! Что ни говори, это одно изъ удовольствій жизни, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ. — Ну, такъ дай ты намъ, братецъ ты мой, устрицъ два, или мало — три десятка: супъ съ кореньями…
— Прентаньеръ, — подхватилъ татаринъ. Но Степанъ Аркадьевичъ видно не хотѣлъ ему доставлять удовольствіе называть по-французски кушанья.
— Съ кореньями, знаешь? Потомъ тюрбо подъ густымъ соусомъ, потомъ… ростбифу; да смотри, чтобы хорошъ былъ. Да каплуновъ, что ли, ну и консервовъ.
Татаринъ, вспомнивъ манеру Степана Аркадьевича не называть кушанья по французской картѣ, не повторялъ за нимъ, но доставилъ себѣ удовольствіе повторить весь заказъ по картѣ: „супъ прентаньеръ, тюрбо сосъ Бомарше, пулардъ а лестрагонъ, маседуанъ де фрюи…“ и тотчасъ, какъ на пружинахъ, положивъ одну переплетенную карту и подхвативъ другую, карту винъ, поднесъ ее Степану Аркадьевичу.
— Что же пить будемъ?
— Я — что́ хочешь, только не много… шампанское, — сказалъ Левинъ.
— Какъ? сначала? А впрочемъ, правда, пожалуй. Ты любишь съ бѣлою печатью?
— Каше бланъ, — подхватилъ татаринъ.
— Ну, такъ этой марки къ устрицамъ подай, а тамъ видно будетъ.
— Слушаю-съ. Столоваго какого прикажете?
— Нюи подай. Нѣтъ, ужъ лучше классическій Шабли.
— Слушаю-съ. Сыру вашего прикажете?
— Ну-да, пармезану. Или ты другой любишь?
— Нѣтъ, мнѣ все равно, — не въ силахъ удерживать улыбки, говорилъ Левинъ.
И татаринъ съ развѣвающимися фалдами побѣжалъ и черезъ пять минутъ влетѣлъ съ блюдомъ открытыхъ на перламутровыхъ раковинахъ устрицъ и съ бутылкой между пальцами.
Степанъ Аркадьевичъ смялъ накрахмаленную салфетку, засунулъ ее себѣ за жилетъ и, положивъ покойно руки, взялся за устрицы.
— А не дурны, — говорилъ онъ, сдирая серебряною вилочкой съ перламутровой раковины шлюпающихъ устрицъ и проглатывая ихъ одну за другой. — Не дурны, — повторялъ онъ, вскидывая влажные и блестящіе глаза то на Левина, то на татарина.
Левинъ ѣлъ и устрицы, хотя бѣлый хлѣбъ съ сыромъ былъ ему пріятнѣе. Но онъ любовался на Облонскаго. Даже татаринъ, отвинтившій пробку и разливавшій игристое вино по разлатымъ тонкимъ рюмкамъ, съ замѣтною улыбкой удовольствія, поправляя свой бѣлый галстукъ, поглядывалъ на Степана Аркадьевича.
— А ты не очень любишь устрицы? — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, выпивая свой бокалъ, — или ты озабоченъ? А?
Ему хотѣлось, чтобы Левинъ былъ веселъ. Но Левинъ не то что былъ не веселъ, онъ былъ стѣсненъ. Съ тѣмъ, что было у него въ душѣ, ему жутко и неловко было въ трактирѣ, между кабинетами, гдѣ обѣдали съ дамами, среди этой бѣготни и суетни; эта обстановка бронзъ, зеркалъ, газа, татаръ — все это было ему оскорбительно. Онъ боялся запачкать то, что переполняло его душу.
— Я? Да, я озабоченъ; но кромѣ того меня это все стѣсняетъ, — сказалъ онъ. — Ты не можешь представить себѣ, какъ для меня, деревенскаго жителя, все это дико, какъ ногти того господина, котораго я видѣлъ у тебя…
— Да, я видѣлъ, что ногти бѣднаго Гриневича тебя очень заинтересовали, — смѣясь сказалъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Не могу, — отвѣчалъ Левинъ. — Ты постарайся, войди въ меня, стань на точку зрѣнія деревенскаго жителя. Мы въ деревнѣ стараемся привести свои руки въ такое положеніе, чтобъ удобно было ими работать; для этого обстригаемъ ногти, засучиваемъ иногда рукава. А тутъ люди нарочно отпускаютъ ногти, насколько они могутъ держаться, и прицѣпляютъ въ видѣ запонокъ блюдечки, чтобъ ужъ ничего нельзя было дѣлать руками.
Степанъ Аркадьевичъ весело улыбался.
— Да это признакъ того, что грубый трудъ ему не нуженъ. У него работаетъ умъ…
— Можетъ быть. Но все-таки мнѣ дико, такъ же какъ мнѣ дико теперь то, что мы, деревенскіе жители, стараемся поскорѣе наѣсться, чтобы быть въ состояніи дѣлать свое дѣло, а мы съ тобой стараемся какъ можно дольше не наѣсться и для этого ѣдимъ устрицы…
— Ну разумѣется, — подхватилъ Степанъ Аркадьевичъ. — Но въ этомъ-то и цѣль образованія: изъ всего сдѣлать наслажденіе.
— Ну, если это цѣль, то я желалъ бы быть дикимъ.
— Ты и такъ дикъ. Всѣ вы Левины дики.
Левинъ вздохнулъ. Онъ вспомнилъ о братѣ Николаѣ и ему стало совѣстно и больно, и онъ нахмурился; но Облонскій заговорилъ о такомъ предметѣ, который тотчасъ же отвлекъ его.
— Ну что жъ, поѣдешь нынче вечеромъ къ нашимъ, къ Щербацкимъ то-есть? — сказалъ онъ, отодвигая пустыя шершавыя раковины, придвигая сыръ и значительно блестя глазами.
— Да, я непремѣнно поѣду, — отвѣчалъ Левинъ. — Хотя мнѣ показалось, что княгиня неохотно звала меня.
— Что ты! Вздоръ какой! Это ея манера… Ну давай же, братецъ, супъ!.. Это ея манера, grande dame, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ. — Я тоже пріѣду, но мнѣ на спѣвку къ графинѣ Бониной надо. Ну, какъ же ты не дикъ? Чѣмъ же объяснить то, что ты вдругъ исчезъ изъ Москвы? Щербацкіе меня спрашивали о тебѣ безпрестанно, какъ будто я долженъ знать. А я знаю только одно: ты дѣлаешь всегда то, чего никто не дѣлаетъ.
— Да, — сказалъ Левинъ медленно и взволнованно. — Ты правъ, я дикъ. Но только дикость моя не въ томъ, что я уѣхалъ, а въ томъ, что я теперь пріѣхалъ. Теперь я пріѣхалъ…
— О, какой ты счастливецъ! — подхватилъ Степанъ Аркадьевичъ, глядя въ глаза Левину.
— Отчего?
— Узнаю коней ретивыхъ по какимъ-то ихъ таврамъ, юношей влюбленныхъ узнаю по ихъ глазамъ, — продекламировалъ Степанъ Аркадьевичъ. — У тебя все впереди.
— А у тебя развѣ ужъ назади?
— Нѣтъ, хоть не назади, но у тебя будущее, а у меня настоящее, и настоящее — такъ въ пересыпочку.
— А что?
— Да не хорошо. Ну, да я о себѣ не хочу говорить, и къ тому же объяснить всего нельзя, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ. — Такъ ты зачѣмъ же пріѣхалъ въ Москву?.. Эй, принимай! — крикнулъ онъ татарину.
— Ты догадываешься? — отвѣчалъ Левинъ, не спуская со Степана Аркадьевича своихъ въ глубинѣ свѣтящихся глазъ.
— Догадываюсь, но не могу начать говорить объ этомъ. Ужъ поэтому ты можешь видѣть, вѣрно или не вѣрно я догадываюсь, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, съ тонкою улыбкой глядя на Левина.
— Ну, что же ты скажешь мнѣ? — сказалъ Левинъ дрожащимъ голосомъ и чувствуя, что на лицѣ его дрожатъ всѣ мускулы. — Какъ ты смотришь на это?
Степанъ Аркадьевичъ медленно выпилъ свой стаканъ Шабли, не спуская глазъ съ Левина.
— Я?.. — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, — ничего такъ не желалъ бы, какъ этого, ничего! Это лучшее, что могло бы быть.
— Но ты не ошибаешься? Ты знаешь, о чемъ мы говоримъ? — проговорилъ Левинъ, впиваясь глазами въ своего собесѣдника. — Ты думаешь, это возможно?
— Думаю, что возможно. Отчего же невозможно?
— Нѣтъ, ты точно думаешь, что это возможно? Нѣтъ, ты скажи все, что́ ты думаешь! Ну, а если, если меня ждетъ отказъ!.. И я даже увѣренъ…
— Отчего же ты это думаешь? — улыбаясь на его волненіе, сказалъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Такъ мнѣ иногда кажется. Вѣдь это будетъ ужасно и для меня, и для нея.
— Ну, во всякомъ случаѣ для дѣвушки тутъ ничего ужаснаго нѣтъ. Всякая дѣвушка гордится предложеніемъ.
— Да, всякая дѣвушка, но не она.
Степанъ Аркадьевичъ улыбнулся. Онъ такъ зналъ это чувство Левина, зналъ, что для него всѣ дѣвушки въ мірѣ раздѣляются на два сорта: одинъ сортъ — это всѣ дѣвушки въ мірѣ, кромѣ нея, и эти дѣвушки имѣютъ всѣ человѣческія слабости, и дѣвушки очень обыкновенныя; другой сортъ — она одна, не имѣющая никакихъ слабостей и превыше всего человѣческаго.
— Постой, соуса возьми, — сказалъ онъ, удерживая руку Левина, который отталкивалъ отъ себя соусъ.
Левинъ покорно положилъ себѣ соуса, но не далъ ѣсть Степану Аркадьевичу.
— Нѣтъ, ты постой, постой, — сказалъ онъ. — Ты пойми, что это для меня вопросъ жизни и смерти. Я никогда ни съ кѣмъ не говорилъ объ этомъ. И ни съ кѣмъ я не могу говорить объ этомъ, какъ съ тобой. Вѣдь вотъ мы съ тобой по всему чужіе: другіе вкусы, взгляды, все; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и отъ этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполнѣ откровененъ.
— Я тебѣ говорю, что я думаю, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, улыбаясь. — Но я тебѣ больше скажу: моя жена — удивительнѣйшая женщина… — Степанъ Аркадьевичъ вздохнулъ, вспомнивъ о своихъ отношеніяхъ съ женой, и, помолчавъ съ минуту, продолжалъ: — У нея есть даръ предвидѣнія. Она насквозь видитъ людей; но этого мало, — она знаетъ, что́ будетъ, особенно по части браковъ. Она, напримѣръ, предсказала, что Шаховская выйдетъ за Брентельна. Никто этому вѣрить не хотѣлъ, а такъ вышло. И она на твоей сторонѣ.
— То-есть какъ?
— Такъ, что она мало того, что любитъ тебя, она говоритъ, что Кити будетъ твоею женой непремѣнно.
При этихъ словахъ лицо Левина вдругъ просіяло улыбкой, тою, которая близка къ слезамъ умиленія.
— Она это говоритъ! — вскрикнулъ Левинъ. — Я всегда говорилъ, что она прелесть, твоя жена. Ну и довольно, довольно объ этомъ говорить, — сказалъ онъ, вставая съ мѣста.
— Хорошо, но садись же.
Но Левинъ не могъ сидѣть. Онъ прошелся два раза своими твердыми шагами по клѣточкѣ-комнатѣ, помигалъ глазами, чтобы не видно было слезъ, и тогда только сѣлъ опять за столъ.
— Ты пойми, — сказалъ онъ, — что это не любовь. Я былъ влюбленъ, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внѣшняя завладѣла мной. Вѣдь я уѣхалъ, потому что рѣшилъ, что этого не можетъ быть, понимаешь, какъ счастія, котораго не бываетъ на землѣ; но я бился съ собой и вижу, что безъ этого нѣтъ жизни. И надо рѣшить…
— Для чего же ты уѣзжалъ?
— Ахъ, постой! Ахъ, сколько мыслей! сколько надо спросить! Послушай. Ты вѣдь не можешь представить себѣ, что ты сдѣлалъ для меня тѣмъ, что сказалъ. Я такъ счастливъ, что даже гадокъ сталъ; я все забылъ. Я нынче узналъ, что братъ Николай… знаешь, онъ тутъ… я и про него забылъ. Мнѣ кажется, что и онъ счастливъ. Это въ родѣ сумасшествія. Но одно ужасно… вотъ ты женился, ты знаешь это чувство… ужасно то, что мы — старые, уже съ прошедшимъ… не любви, а грѣховъ… вдругъ сближаемся съ существомъ чистымъ, невиннымъ; это отвратительно и поэтому нельзя не чувствовать себя недостойнымъ.
— Ну, у тебя грѣховъ немного.
— Ахъ, все-таки, — сказалъ Левинъ, — все-таки, съ отвращеніемъ читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю и горько жалуюсь… Да.
— Что же дѣлать, такъ міръ устроенъ, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Одно утѣшеніе, какъ въ этой молитвѣ, которую я всегда любилъ, что не по заслугамъ прости меня, а по милосердію. Такъ и она только простить можетъ.