Анна Каренина (Толстой)/Часть III/Глава XVI/ДО
| ← Часть III, глава XV | Анна Каренина — Часть III, глава XVI | Часть III, глава XVII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 373—376. |
По всѣмъ комнатамъ дачнаго дома ходили дворники, садовники и лакеи, вынося вещи. Шкапы и комоды были раскрыты; два раза бѣгали въ лавочку за бечевками; по полу валялась газетная бумага. Два сундука, мѣшки и увязанные пледы были снесены въ переднюю. Карета и два извозчика стояли у крыльца. Анна, забывшая за работой укладки внутреннюю тревогу, укладывала, стоя передъ столомъ въ своемъ кабинетѣ, свой дорожный мѣшокъ, когда Аннушка обратила ея вниманіе на стукъ подъѣзжающаго экипажа. Анна взглянула въ окно и увидала у крыльца курьера Алексѣя Александровича, который звонилъ у входной двери.
— Поди узнай, что́ такое, — сказала она и со спокойною готовностью на все, сложивъ руки на колѣняхъ, сѣла на кресло. Лакей принесъ толстый пакетъ, надписанный рукою Алексѣя Александровича.
— Курьеру приказано привезти отвѣтъ, — сказалъ онъ.
— Хорошо, — сказала она и, какъ только онъ вышелъ, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенныхъ въ бандеролькѣ неперегнутыхъ ассигнацій выпала изъ него. Она высвободила письмо и стала читать съ конца. „Я сдѣлалъ приготовленія для переѣзда, я приписываю значеніе исполненію моей просьбы“, прочла она. Она пробѣжала дальше, назадъ, прочла все и еще разъ прочла письмо все съ начала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что надъ нею обрушилось такое страшное несчастіе, какого она не ожидала.
Она раскаивалась утромъ въ томъ, что́ она сказала мужу, и желала только одного, чтобъ эти слова были какъ бы не сказаны. И вотъ письмо это признавало слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это письмо представлялось ей ужаснѣе всего, что́ только она могла себѣ представить.
„Правъ! правъ! — проговорила она. — Разумѣется, онъ всегда правъ, онъ христіанинъ, онъ великодушенъ! Да, низкій, гадкій человѣкъ! И этого никто, кромѣ меня, не понимаетъ и не пойметъ, и я не могу растолковать. Они говорятъ: религіозный, нравственный, честный, умный человѣкъ; но они не видятъ, что́ я видѣла. Они не знаютъ, какъ онъ восемь лѣтъ душилъ мою жизнь, душилъ все, что́ было во мнѣ живого, — что онъ ни разу и не подумалъ о томъ, что я живая женщина, которой нужна любовь. Не знаютъ, какъ на каждомъ шагу онъ оскорблялъ меня и оставался доволенъ собой. Я ли не старалась, всѣми силами старалась, найти оправданіе своей жизни? Я ли не пыталась любить его, любить сына, когда уже нельзя было любить мужа? Но пришло время, я поняла, что я не могу больше себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что Богъ меня сдѣлалъ такою, что мнѣ нужно любить и жить. И теперь что же? Убилъ бы онъ меня, убилъ бы его, — я все бы перенесла, я все бы простила, но нѣтъ, онъ…“
„Какъ я не угадала того, что́ онъ сдѣлаетъ? Онъ сдѣлаетъ то, что́ свойственно его низкому характеру. Онъ останется правъ, а меня, погибшую, еще хуже, еще ниже погубитъ…“ „Вы сами можете предположить то, что́ ожидаетъ васъ и вашего сына“, вспомнила она слова изъ письма. „Это угроза, что онъ отниметъ сына, и вѣроятно по ихъ глупому закону это можно. Но развѣ я не знаю, зачѣмъ онъ говоритъ это? Онъ не вѣритъ и въ мою любовь къ сыну, или презираетъ (какъ онъ всегда и подсмѣивался), презираетъ это мое чувство, но онъ знаетъ, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что безъ сына не можетъ быть для меня жизни даже съ тѣмъ, кого я люблю, но что, бросивъ сына и убѣжавъ отъ него, я поступлю какъ самая позорная, гадкая женщина, это онъ знаетъ и знаетъ, что я не въ силахъ буду сдѣлать этого“.
„Наша жизнь должна идти какъ прежде“, вспомнила она другую фразу письма. „Эта жизнь было мучительна еще прежде, она было ужасна въ послѣднее время. Что же это будетъ теперь? И онъ знаетъ все это, знаетъ, что я не могу раскаиваться въ томъ, что я дышу, что я люблю; знаетъ, что, кромѣ лжи и обмана, изъ этого ничего не будетъ; но ему нужно продолжать мучить меня. Я знаю его, я знаю, что онъ, какъ рыба въ водѣ, плаваетъ и наслаждается во лжи. Но нѣтъ, я не доставлю ему этого наслажденія, я разорву эту его паутину лжи, въ которой онъ меня хочетъ опутать; пусть будетъ, что будетъ. Все лучше лжи и обмана“.
„Но какъ? Боже мой! Боже мой! Была ли когда-нибудь женщина такъ несчастна, какъ я!..„
— Нѣтъ, разорву, разорву! — вскрикнула она, вскакивая и удерживая слезы. И она подошла къ письменному столу, чтобы написать ему другое письмо. Но она въ глубинѣ души своей уже чувствовала, что она не въ силахъ будетъ ничего разорвать, не въ силахъ будетъ выйти изъ этого прежняго положенія, какъ оно ни ложно и ни безчестно.
Она сѣла къ письменному столу, но, вмѣсто того чтобы писать, сложивъ руки на столъ, положила на нихъ голову и заплакала, всхлипывая и колеблясь всею грудью, какъ плачутъ дѣти. Она плакала о томъ, что мечта ея объ уясненіи, опредѣленіи своего положенія разрушена навсегда. Она знала впередъ, что все останется по-старому и даже гораздо хуже, чѣмъ по-старому. Она чувствовала, что то положеніе въ свѣтѣ, которымъ она пользовалась и которое утромъ казалось ей столь ничтожнымъ, что это положеніе дорого ей, что она не будетъ въ силахъ промѣнять его но позорное положеніе женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся съ любовникомъ, что, сколько бы она ни старалась, она не будетъ сильнѣе самой себя. Она никогда не испытаетъ свободы любви, а навсегда останется преступною женой, подъ угрозой ежеминутнаго обличенія, обманывающею мужа для позорной связи съ человѣкомъ чужимъ, независимымъ, съ которымъ она не можетъ жить одною жизнью. Она знала, что это такъ и будетъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ это было такъ ужасно, что она не могла представить себѣ даже, чѣмъ это кончится. И она плакала, не удерживаясь, какъ плачутъ наказанныя дѣти.
Послышавшіеся шаги лакея заставили ее очнуться, и, скрывъ отъ него свое лицо, она притворилась, что пишетъ.
— Курьеръ проситъ отвѣта, — доложилъ лакей.
— Отвѣта? Да, — сказала Анна, — пускай подождетъ. Я позвоню.
„Что я могу писать? — думала она. — Что я могу рѣшить одна? Что я знаю? Чего я хочу? Что я люблю?“ Опять она почувствовала, это въ душѣ ея начинаетъ двоиться. Она испугалась опять этого чувства и ухватилась за первый представившійся ей предлогъ дѣятельности, который могъ бы отвлечь ее отъ мыслей о себѣ. „Я должна видѣть Алексѣя (такъ она мысленно называла Вронскаго), онъ одинъ можетъ сказать мнѣ, что я должна дѣлать. Поѣду къ Бетси, можетъ быть, тамъ я увижу его“, сказала она себѣ, совершенно забывъ о томъ, что вчера еще, когда она сказала ему, что не поѣдетъ къ княгинѣ Тверской, онъ сказалъ, что поэтому и онъ тоже не поѣдетъ. Она подошла къ столу, написала мужу: „Я получила ваше письмо. А.“, и, позвонивъ, отдала лакею.
— Мы не ѣдемъ, — сказала она вошедшей Аннушкѣ.
— Совсѣмъ не ѣдемъ?
— Нѣтъ, не раскладывайте до завтра, и карету оставить. Я поѣду къ княгинѣ.
— Какое же платье приготовить?