В трясине болотной (Гнедич)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Въ трясинѣ болотной |
| Дата созданія: 1886. Источникъ: Гнѣдичъ П. П. Семнадцать разсказовъ. — СПб.: Типографія Н. А. Лебедева, 1888. — С. 257. |
I[править]
Въ теплую. свѣтлую іюньскую ночь, на огромномъ балконѣ Палкинскаго трактира, томъ балконѣ что выходитъ прямо на Невскій и, держась на чугунныхъ столбахъ, нависаетъ надъ широкимъ тротуаромъ, за небольшимъ круглымъ столикомъ сидѣло два господина: одинъ — красивый дородный мужчина лѣтъ пятидесяти, съ грудой сѣдыхъ трепаныхъ волосъ и роскошною бородой; другой — гораздо его моложе, немного подслѣповатый, блѣдный, съ жидкою бороденкой, въ золотомъ пенснэ, плохо державшемся на носу. Перваго звали Адріанъ Ѳедоровичъ Ракитинъ; онъ былъ когда-то далеко не безъизвѣстенъ въ литературномъ мірѣ, но теперь уже лѣтъ восемь, десять не писалъ, и о немъ почти забывали. Другой — былъ редакторъ одного изъ петербургскихъ журналовъ, Викторъ Алексѣевичъ Веркутовъ.
Они только что пріѣхали съ желѣзной дороги: были на открытіи загороднаго театра. Ракитинъ очень мало зналъ Веркутова. Но въ театрѣ кресла ихъ пришлись случайно рядомъ. Послѣ второго антракта они разговорились, сѣли послѣ спектакля въ одно купе и пріѣхали наконецъ сюда ужинать. Какъ это часто бываетъ при первой встрѣчѣ людей изъ пишущаго круга, разговоръ принялъ хотя и самыя узкія рамки, но тѣмъ не менѣе не обрывался ни на минуту. Цензурный комитетъ, редакціонныя сплетни, газетныя перебранки, все это, выплывая одно за другимъ, давало темы. Еще въ вагонѣ бесѣда ихъ приняла этотъ характеръ, и дачникъ-нѣмецъ (вѣроятно со Святой забравшійся въ свою лѣтнюю резиденцію) съ большимъ любопытствомъ настораживалъ уши, когда въ разговорѣ выпрыгивало какое-нибудь извѣстное литературное или административное имя. Впрочемъ, говорилъ по преимуществу редакторъ, выслѣживавшій тонкимъ нюхомъ натасканнаго сеттера всю дичь, носившуюся въ журнальной атмосферѣ. Въ вагонѣ онъ еще нѣсколько сдерживался, но тутъ, когда онъ попалъ въ эту привычную обстановку фрачныхъ лакеевъ, щелкавшихъ пробокъ и ароматическаго пара всякихъ яствъ, рѣчь его полилась потокомъ…
— Вы говорите, — энергически возражалъ онъ совершенно спокойно курившему Ракитину, который ничего не говорилъ, — вы говорите: читать! Да развѣ я могу прочесть всю труху что каждый день приходитъ изъ провинціи? Рву и швыряю въ корзинку, не читая! Я навѣрно знаю, что перловъ тамъ нѣтъ и быть не можетъ… Если-же изъ сотни мелочишекъ я одну сносную заимствую, такъ развѣ она вознаградитъ меня за то потерянное время, пока я читалъ девяносто девять бумаженокъ годныхъ только для корзинки?.. Таланты въ провинціи! Скажите!.. Да съ чего имъ быть тамъ? вы скажите, ну скажите: кой чортъ занесетъ талантъ въ Чебоксары или въ Конотопъ? Совсѣмъ не та почва!..
Онъ выпучилъ глаза и ужасно посмотрѣлъ чрезъ очки на собесѣдника, словно вызывая его на какое-нибудь утвердительное или поощрительное междометіе. Но Ракитинъ разсѣянно взглянулъ на него и уставился опять на шершавый затылокъ какого-то чахоточнаго господина, ѣвшаго за сосѣднимъ столомъ пожарскія котлеты. Онъ такъ давно отсталъ ото всей этой сутолоки журнальнаго міра, что она вовсе его не интересовала. Онъ думалъ о чемъ-то совсѣмъ другомъ, и если не хотѣлъ прервать клокочущаго потока рѣчей Веркутова, то должно-быть изъ лѣни: его утомилъ и громъ поѣзда. и оркестръ, и толпа, и пѣніе.
— Всѣ такъ дѣлаютъ, всѣ! — кипятился тотъ. — Покойный Некрасовъ моею собственною, моею собственною рукописью форточку затыкалъ, да-съ! А ужь если онъ такъ дѣлалъ, намъ и Богъ велѣлъ. Да что мы, наконецъ, каторжные что-ли? Вѣдь если намъ читать, перечитывать да отвѣчать на всѣ письма, — министерство придется цѣлое учреждать при каждой редакціи. Надо, батенька, знать какъ дѣло поставлено, а потомъ обвинять насъ. А надувальства, мошенничества, выдаванье чужихъ произведеній за свои? Ну что тутъ говорить о провинціи, когда своихъ собственныхъ, постоянныхъ сотрудниковъ опасаешься: продадутъ, подлецы, за грошъ… Вѣдь это все шушера такая…
— Зачѣмъ-же вы ихъ принимаете? — спросилъ Ракитинъ, пуская клубы дыма и продолжая смотрѣть мимо.
Веркутовъ развелъ руками.
— Люди съ дарованіемъ, батенька, — они нужны! Все это голь, рады примазаться ко всякой дряни въ клубѣ, чтобы ихъ ужиномъ накормили, да двѣ, три бутылочки поставили. А какъ его къ себѣ не пустишь, когда у него всегда цѣлый коробъ новѣйшихъ скандаловъ! И онъ живетъ этимъ, и я живу; онъ меня кормитъ, а за это я его кормлю. Это водовозныя клячи: безъ нихъ нельзя жить, и ѣздить на нихъ надо, и бить для острастки, и прикармливать…
Ракитинъ на этотъ разъ поднялъ на него глаза.
— Какъ «бить»?
Веркутовъ точно нѣсколько сконфузился.
— Вы не подумайте, Адріанъ Ѳедоровичъ, что я принадлежу къ числу тѣхъ… что я ихъ когда-нибудь… Но вѣдь каждый изъ нихъ непремѣнно битый. Кто-нибудь, когда-нибудь да побилъ ихъ… Я ужь удостовѣряю васъ въ этомъ, какъ отвѣтственный редакторъ…
Господинъ за сосѣднимъ столомъ сердито постучалъ ножомъ по стакану и, сердито глядя на подбѣгавшаго и согнувшагося «человѣка», еще болѣе сердито спросилъ себѣ чаю съ лимономъ. «Съ лимономъ» онъ сказалъ такъ строго и такъ сдвинувъ брови, что лакей даже споткнулся, опрометью бросившись къ двери.
— Вѣдь этой шушеры въ прежнее ваше время не бывало, — продолжалъ отвѣтственный редакторъ. — Она завелась вотъ за послѣднее время при развитіи журналистики. Это совсѣмъ новые типы. Многіе изъ нихъ, особенно изъ поэтовъ, чортъ знаетъ, что такое: не то неудавшійся актеръ, не то подмастерье фотографа… Я ихъ къ себѣ въ кабинетъ и не пускаю. Расписывается тамъ у секретаря, получаетъ деньги… Вѣдь кто ихъ разберетъ, можетъ и стащитъ что-нибудь… хоть журналъ или книжку… словно по ошибкѣ пальто свое перемѣнитъ: у него на бѣличьемъ мѣху, а онъ бобровую, да енотовую шубу тащитъ, чтобы хотя день въ порядочномъ платьѣ походить…
— Послушайте, а какъ ея фамилія? — внезапно спросилъ Ракитинъ.
— Чья? — нѣсколько опѣшилъ редакторъ.
— Этой пѣвицы, сегодняшней дебютантки?
— А-а!.. Эрде.
— Она нѣмка?
— Чисто русская. Ея фамилія просто Дементьева, а зовутъ Раисой. Иниціалы ея Р. Д., ну и вышелъ псевдонимъ Эрде.
— Вы, кажется, знаете ее.
— Знаю, она зимой въ залѣ Кононова пѣла.
— Она не замужняя?
— Нѣтъ, дѣвочка совсѣмъ. Она съ отцомъ живетъ. Темненькая личность, какой-то отставной учитель танцованія.
— Она премилая. Въ глазахъ огонекъ, жизнь…
— Эге! — прищелкнулъ языкомъ редакторъ, — вы еще не угомонились… Хотите познакомлю? Выпьемте только еще джинджеру[1].
Ракитинъ какъ-то неопредѣленно тряхнулъ волосами. Веркутовъ подозвалъ лакея и велѣлъ налить еще по рюмкѣ. Тотъ осторожно наклонилъ бѣлый кувшинчикъ съ пестрымъ этикетомъ и сталъ цѣдить густую, какъ масло, золотистую жидкость. Ракитинъ давно не пилъ и чувствовалъ, что выпилъ много. Окружающіе предметы какъ-то странно рябили въ глазахъ, ощущеніе отъ сигары было какое-то новое, на улицѣ колеса шумѣли тоже совсѣмъ по новому, не такъ какъ всегда, даже у редактора лицо сдѣлалось совсѣмъ другое.
— Серьезно: она васъ интересуетъ? — спросилъ Веркутовъ.
— Да, — отвѣтилъ Ракитинъ, прямо смотря ему въ глаза, — и даже очень…
— Вы не женаты?
— Къ чему этотъ вопросъ?
— Если вздумаете ухаживать, такъ поосторожнѣе: отецъ какъ разъ женитъ, это такая шельма.
— Да я ухаживать не намѣренъ.
— Ну и ладно!.. А знаете съ этимъ джинджеромъ[1] хорошо-бы миндальнаго пирожнаго, а? Человѣкъ, миндальнаго пирожнаго, живо!
Тотъ сверкнулъ фалдочками, звякнулъ балконною дверью и торопливо пробѣжалъ къ буфету. Шершавый господинъ всталъ изъ-за стола, грозно кивнулъ головой лакею и направился было къ выходу, да вдругъ замѣтилъ Веркутова. Лицо его мгновенно осклабилось и отъ глазъ во всѣ стороны пошли сборки, точно съ боковъ носа у него были стягивающія тесемки. Онъ подошелъ и протянулъ редактору руку.
— Трапезуете? — спросилъ онъ, радостно хихикая.
— Трапезую, — отвѣтилъ Веркутовъ, даже не привставъ.
— Вѣрно съ открытія?
— Съ открытія.
Тотъ собралъ сборки, хихикнулъ, шлепнулъ редактора по плечу, помялся на мѣстѣ, посмотрѣлъ на Ракитина, внезапно вытащилъ изъ кармана часы съ дыркой на верхней доскѣ, посмотрѣлъ на нихъ, забезпокоился и сталъ прощаться.
— Вотъ вамъ тоже сотрудникъ и вдобавокъ фельетонистъ въ одной большой газетѣ, — проговорилъ Веркутовъ, когда тотъ скрылся за дверью. — Смотрите какой общипанный, а между тѣмъ какъ всѣ его боятся, какъ за нимъ ухаживаютъ! Ѣздилъ онъ на открытіе волжскаго моста корреспондентомъ, такъ ему чуть ни отдѣльный поѣздъ на желѣзныхъ дорогахъ отводили. Боятся ужасно всякихъ обличеній… Не выношу этихъ пошлостей! Я самъ всегда ѣду по желѣзнымъ дорогамъ инкогнито.
Онъ это сказалъ такъ просто и искренне, какъ могъ сказать развѣ императоръ, путешествующій подъ чужимъ именемъ.
— И знаете что смѣшно, — продолжалъ онъ, — вѣдь онъ тщательно скрываетъ, что работаетъ въ моемъ изданіи. Больше того, если вы со стороны начнете выспрашивать; а что, молъ, вы работаете у Веркутова, онъ трижды отречется отъ меня. А вотъ деньги беретъ, не отрекается.
Ракитинъ погасилъ докуренную сигару. Ему лѣнь было встать съ мѣста и въ то-же время хотѣлось поскорѣе добраться до постели. Еслибы можно было лечь вотъ здѣсь на балконѣ, на открытомъ воздухѣ, онъ-бы съ радостью это сдѣлалъ и тотчасъ-же заснулъ-бы въ этомъ утреннемъ холодкѣ подъ грохотъ катившихся экипажей.
— Когда-же вы меня съ ней познакомите? — спросилъ онъ, пересиливая дремоту.
— Да если хотите, завтра.
— Завтра? гдѣ?
— Она будетъ у меня.
Ракитинъ поморщился. Но то чтобъ ему не хотѣлось зайти къ Веркутову, а просто ему не нравилась мысль: съ какой стати милая розовая дѣвочка поѣдетъ къ этому козлу, что сидитъ тутъ, смакуя ликеръ и тряся бороденкой?
— Она обѣщала быть у васъ?
— Да. Отецъ хотѣлъ ее прислать, благодарить меня.
— За что?
— За то, что былъ на дебютѣ, обѣщалъ похвалить ее.
— Да за что-же тутъ благодарить?
Веркутовъ пожалъ плечами.
— Такъ всегда дѣлается; эту моду они взяли съ французскихъ актрисъ, которыя всегда благодарятъ рецензентовъ. Это глупо, но до извѣстной степени располагаетъ къ актрисѣ.
— Даже къ плохой?
— Даже къ плохой. Ну, обойдешь ее въ рецензіи, скажешь вообще объ исполненіи; развѣ ужь ошикаютъ если со скандаломъ, такъ замѣтишь, что артистка мѣстами провела роль неровно… Нельзя, батенька, въ нашемъ журнальномъ механизмѣ такъ все одно за другое и цѣпляется: другъ безъ друга не проживешь.
— Въ которомъ-же часу къ вамъ заходить?
— Приходите къ завтраку. Можетъ-быть и она подоспѣетъ къ этому времени. Тамъ и познакомитесь. Только, повторяю, ухаживать не совѣтую.
Ракитинъ всталъ, подошелъ къ периламъ балкона, перегнулся и посмотрѣлъ влѣво, вдоль улицы. Вытянутый словно по стрункѣ Невскій замиралъ предъ утромъ. Недвижимыя фіолетовыя громады домовъ знакомою проспективой убѣгали на сѣверо-западъ, туда, къ этому розовому фону неба, на которомъ призрачнымъ силуэтомъ рисовался тонкій шпиль Адмиралтейства. Даже городовые ушли съ перекрестка Литейной и Владимірской — спать куда-нибудь на тумбу подъ ворота.
— Не пора-ли? — спросилъ онъ своего собесѣдника.
— Да пожалуй пора, — согласился тотъ и велѣлъ подать счетъ. — Вы не находите, что джинджеръ[1] отрезвляетъ? — спросилъ Веркутовъ.
— Не нахожу, — отвѣтилъ Ракитинъ, чувствуя, что языкъ поворачивается далеко не съ такою свободой, какъ всегда.
— Положительно отрезвляетъ, — подтвердилъ Веркутовъ и взялъ по ошибкѣ, вмѣсто своей, его шляпу, но тотчасъ-же замѣтилъ и перемѣнился.
II[править]
Когда Ракитинъ, раздѣвшись, легъ въ постель и закрылъ глаза, передъ нимъ вдругъ выступила опять загородная сцена, съ красными подборами занавѣсей и пестрою обстановкой. Въ ушахъ опять раздался мотивъ оперетки и съ такимъ яснымъ, отчетливымъ пиликаньемъ скрипокъ и густыми хрюканьями контрбаса. Опять запѣлъ нарумяненный, освѣщенный рампой хоръ, и опять она, какъ живая, явилась предъ нимъ.
Это была дѣвушка лѣтъ восемнадцати, съ носикомъ слегка вздернутымъ, блѣдненькая, съ черными роскошными волосами и глазками, какъ угли сверкавшими изъ-подъ бровей. Она такъ просто, мило, немножко робѣя, вышла въ своемъ блестящемъ костюмѣ. Ей начали апплодировать. Особенно хлопалъ изъ боковой ложи слѣва какой-то морякъ въ бѣлой фуражкѣ, онъ даже за барьеръ перегибался. Она слегка улыбалась и кланялась, да не головой, а какъ дѣти всѣмъ корпусомъ, и это удивительно мило выходило. Потомъ она запѣла. Голосокъ у нея былъ звонкій, плохо поставленный, но сильный. Она брала больше манерой и наивностью. Когда она, окончивъ, перешла на разговорную рѣчь, вышло еще милѣе. Она такъ непринужденно, такъ просто и такъ граціозно говорила, точно она не первый день была на подмосткахъ, а всю свою жизнь такъ болтала, въ этой мишурѣ, съ подведенными бровями. Въ ней было что-то свѣжее, непочатое. Ракитинъ смотрѣлъ на нее и чувствовалъ. что ему на душу вѣетъ весной, такою мягкою, душистою. Самыя далекія, забытыя впечатлѣнія вдругъ поднялись откуда-то и свѣтлыми тѣнями заносились вокругъ него… Только зачѣмъ она завтра поѣдетъ въ эту пошлую редакціонную трущобу? Какое отношеніе можетъ имѣть эта миленькая, маленькая дѣвочка къ площадной печати? Неужели и она должна гнуться, подличать предъ ней?
Эти мысли его возмущали. Нервное сердцебіеніе мѣшало ему спать. Онъ повертывался, качаясь въ металлической сѣткѣ своей кровати. Въ головѣ все путалось. Соображенія, что онъ завтра ее увидитъ, очень утѣшали его, хотя онъ положительно не могъ понять, зачѣмъ ему, отживающему и сѣдому, нужно это знакомство.
Онъ заснулъ на какомъ-то очень важномъ соображенія, какомъ — онъ совершенно забылъ, проснувшись на другой день. Но онъ одѣвался съ радостнымъ сознаніемъ, что сегодня будетъ что-то хорошее, сѣренькая полоса жизни прервется чѣмъ-то новымъ, и это новое наступитъ, когда онъ увидитъ маленькую розовую дѣвочку. Онъ машинально выпилъ кофе, машинально прочелъ всѣ газеты, что нашлись въ газетномъ ящикѣ между дверей: и также машинально вышелъ на улицу.
Редакція помѣщалась неподалеку отъ него. Конторщикъ, молодой человѣкъ, предложилъ ему раздѣться въ прихожей и не безъ любопытства прослѣдилъ процессъ сниманія пальто безъ посторонней помощи.
— Тамъ никого нѣтъ? — спросилъ Ракитинъ, кивая головой на дверь.
— Аеровъ тамъ, — отвѣтилъ конторщикъ, хотя Ракитинъ не зналъ никакого Аерова.
— А туда можно? — спросилъ онъ.
— Можно, туда всѣхъ пускаютъ.
Онъ вошелъ въ редакціонную комнату, обставленную быть-можетъ нѣсколько роскошно для редакціи, съ большимъ акваріемъ у окна, люстрой и коврами. У письменнаго стола рыночной работы сидѣлъ Веркутовъ, противъ него помѣщался кудлатый господинъ въ клѣтчатомъ шарфѣ и нечищенныхъ сапогахъ. Веркутовъ вскочилъ съ мѣста и скорчилъ обрадованное лицо:
— Ну вотъ! — сказалъ онъ. — Исполнили обѣщаніе.
Онъ посмотрѣлъ Ракитину прямо въ глаза, и глаза его говорили: «а актриса-то тебя щипнула; небось я не знаю, что ты не для меня сюда пріѣхалъ…»
— Садитесь, — предложилъ онъ, указывая на кресло и садясь на свой стулъ предъ столомъ.
Ракитинъ вопросительно глянулъ на гостя: кто-бъ это могъ быть — метранпажъ изъ типографіи или сотрудникъ?
— Это господинъ Аеровъ, — помогъ его недоумѣнію Веркутовъ, — одинъ изъ тѣхъ талантливыхъ сотрудниковъ, о которыхъ я вамъ вчера такъ много говорилъ.
Аеровъ протянулъ руку съ чернильнымъ пятномъ на указательномъ пальцѣ и пошаркалъ ногами подъ стуломъ.
— Одинъ изъ самыхъ талантливыхъ нашихъ сотрудниковъ, — повторилъ редакторъ, и легкая доза насмѣшечки зазвучала въ его тонѣ, — пишетъ прекрасные стихи — на всѣ случаи. Банкъ лопнетъ, адвокатъ проврется, піесу ошикаютъ, ужь онъ на другой день и несетъ стишки.
«Талантливый сотрудникъ» строго посмотрѣлъ на него и попросилъ папироску.
— Вчера пришла телеграмма, что на Гнилошпальной дорогѣ поѣздъ погибъ; изъ пассажировъ уцѣлѣлъ между прочимъ директоръ правленія этой дороги. У Аерова сегодня ужь и готово, послушайте какъ мило:
Поѣздъ съ насыпи свалился, |
— Не правда-ли, мило?
Ракитинъ похвалилъ.
— У васъ Талалаевъ былъ? — внезапно спросилъ Аеровъ.
— Нѣтъ, да я его не знаю.
— Ну такъ пріѣдетъ.
— Зачѣмъ?
Аеровъ мрачно стряхнулъ пепелъ.
— Онъ всюду ѣздитъ съ палкой… бить хочетъ.
— Кого?
— Редакторовъ.
Веркутовъ какъ-то повелъ плечами.
— За что?
— На него пасквиль готовится… то-есть не пасквиль… Что-то про него, біографію что-ли, печатаютъ… про него и его жену…
Аеровъ замигалъ и сталъ затягиваться…
— Да не тяните вы за душу, — торопилъ его редакторъ.
— Онъ не знаетъ, гдѣ «это» появится… ну и ѣздитъ теперь по всѣмъ редакціямъ просить, чтобы не печатали…
Веркутовъ вдругъ покатился со смѣху и даже по ляжкамъ себя отъ удовольствія захлопалъ.
— Каковы нравы, другъ Гораціо? — обратился онъ къ Ракитину.
— Кое-гдѣ редакторы дѣйствуютъ успѣшно, — продолжалъ Аеровъ тѣмъ-же невозмутимымъ тономъ.
Веркутовъ сразу стихъ, задумался и потеръ лобъ.
— Хорошо, что вы мнѣ сказали, — сквозь зубы проговорилъ онъ, и сощурившись посмотрѣлъ на него, — вы не хотите-ли черкнуть слова два? — прибавилъ онъ.
Аеровъ ткнулъ папиросу въ пепельницу, быстро всталъ и словно про себя сказалъ: «потомъ сочтемся»…
— Пройдите въ контору, тамъ спросите бумаги и чернилъ. — вмѣсто отвѣта сказалъ Веркутовъ. — Отца роднаго жиду заложитъ и подъ квитанцію денегъ займетъ, — прибавилъ онъ, когда дверь за Аеровымъ затворилась.
— Какой это Талалаевъ? — полюбопытствовалъ Ракитинъ.
— Бывшій конногвардеецъ, теперь въ отставкѣ, извѣстный богачъ.
— Такъ за что-же на него пасквиль?
— Богатъ! — рѣшилъ Веркутовъ и, позвонивъ въ колокольчикъ, освѣдомился, поданъ-ли завтракъ. — Пойдемте заморить червячка, какъ разъ время.
III[править]
Собственникъ того изданія, гдѣ Веркутовъ состоялъ редакторомъ, Блюменфестъ, былъ въ это время съ семействомъ за границей, и безъ него Веркутовъ распоряжался какъ дома, обѣдая и завтракая въ заднихъ комнатахъ, непосредственно прилегавшихъ къ конторѣ. Небольшой круглый столикъ былъ покрытъ поверхъ джутовой скатерти салфеткой съ горчичными пятнами. По стѣнамъ висѣли какія-то голыя дамы въ самыхъ отчаянныхъ раккурсахъ и съ невозможными лядвеями. Въ углу крякалъ попугай въ огромной клѣткѣ. На кронштейнахъ обнимались нимфы и сатиры. Ракитинъ отказался отъ водки, сказавъ, что онъ до обѣда не пьетъ никогда.
— Ну рябиновой, — серьезно тряся головой предложилъ редакторъ, — или оранжъ-амеръ[2]? Ну, хотя нюи[3]?..
Онъ налилъ ему стаканъ бургонскаго и принялся за ципленка.
— Должно-быть барышня сейчасъ пріѣдетъ, — сказалъ онъ. — Она сегодня всѣ редакціи объѣзжаетъ. Такое появленіе своего рода праздникъ. Хорошенькая женщина въ журнальномъ департаментѣ, это ужасная аномалія…
Онъ съ ожесточеніемъ перегрызалъ кости, такъ что попугай каждый разъ вздрагивалъ и однажды даже присвистнулъ.
— Вы кажется не совсѣмъ ясно поняли, что мы говорили о Талалаевѣ? — спросилъ Веркутовъ. — Очень просто: дуракъ этотъ ѣздитъ по редакціямъ, потому что надъ нимъ подшутилъ какой-нибудь пріятель, написалъ ему анонимное письмо: вотъ, молъ, тебя обличать хотятъ. Понятно, онъ готовъ тысячу заплатить, чтобы только не напечатали. Глядишь, рублишекъ триста и въ карманѣ.
— Зачѣмъ-же ему ѣздить по разнымъ конторамъ, если ужь онъ въ одномъ мѣстѣ заплатилъ и успокоился?
— А кто ему поручится, что редакторъ не передастъ статейку въ другой органъ?
— Да вѣдь это омутъ какой-то! — невольно вырвалось у Ракитина.
— Омутъ, — спокойно подтвердилъ Веркутовъ, наливая себѣ нюи[3] и держа бутылку двумя пальцами, чтобы не запачкать горлышко масломъ. — Эхъ, батенька, наша рыночная пресса, вѣдь это не толстый журналъ… Дневи довлѣетъ злоба его…
«Гонораръ хочешь?» — ни съ того ни съ сего спросилъ попугай и, подумавъ, прибавилъ: «миленькій, почеши головку, ну, ну поскорѣй!»
— Вы отъ насъ отстали, проживая за границей, а вы поплавайте въ нашей тинѣ. Чукчи, батенька, чукчи. Ужь кажется ихъ-то-бы, людей печатнаго слова и долженъ-бы свѣтъ коснуться, а между тѣмъ…
Изъ-за двери выглянулъ конторщикъ.
— Спрашиваютъ васъ, — проговорилъ онъ, протягивая карточку.
Веркутовъ глянулъ на билетикъ, и лицо его просіяло.
— Просите, просите, — крикнулъ онъ. — Я двери настежь растворю, любуйтесь, — сказалъ онъ Ракитину, — это Талалаевъ.
«Кто-бъ это могъ быть!» — протяжно и задумчиво замѣтилъ попка.
Талалаевъ былъ розоватый, пухлый, добродушнѣйшій человѣкъ, съ круглымъ, какъ маленькая картофелина носикомъ и заплывшими жиромъ глазками. Ему было очень жарко, и онъ пыхтѣлъ какъ паровикъ.
— Вы редакторъ? Я по дѣлу очень важному и серьезному, — заговорилъ онъ такъ скоро, что всѣ три фразы сумѣлъ сказать какъ-то одновременно…
— Присядьте, — отвѣтилъ Веркутовъ, и сѣлъ такъ, что Талалаевъ остался совсѣмъ на виду у Ракитина, въ отворенную дверь.
Талалаевъ вытеръ платкомъ мокрое лицо и закачался всѣмъ корпусомъ на диванѣ.
— Вы знаете меня? — внезапно спросилъ онъ.
— Слыхалъ-съ…
— Ну, такъ вотъ я… — онъ запнулся, — Вдругъ говорятъ, что вы… то-есть не вы. а вообще… будто хотите про меня и жену печатать… про мою жену… печатать.
— То-есть что-же именно?
Талалаевъ нѣсколько затруднился, подыскивая выраженіе. Онъ покраснѣлъ еще больше. Потъ крупными смородинами усѣялъ его лицо.
— Да вообще… Что вотъ я… жена… и больше ничего.
— Изволите видѣть, господинъ Талалаевъ, — заговорилъ мягкимъ, ласкающимъ голосомъ Веркутовъ, — мы если печатаемъ про кого-нибудь, такъ не иначе какъ про людей дѣйствительно выдающихся изъ общаго уровня посредственности, про людей такъ-сказать талантливыхъ или хоть чѣмъ-нибудь себя заявившихъ… А вѣдь согласитесь сами: ни вы, ни ваша супруга…
— Да, да! — обрадовался Талалаевъ, — я то же говорилъ! Я говорю: «мы съ тобой, Катя, что же!» она не вѣритъ, говоритъ: «непремѣнно напечатаютъ — все! какъ мы прежде, какъ мы теперь, все»… И у меня источники есть, и даже достовѣрные, что именно вы хотите это напечатать…
— Какія же у васъ данныя?
— Да ужь есть.
Талалаевъ очевидно вралъ: никакихъ данныхъ у него не было, онъ говорилъ на удачу.
— Голубчикъ, не печатайте… Если нужно: я все что намъ угодно… ну… я… я…
«Гонораръ хочешь?» — крикнулъ попугай, и такъ громко что Талалаевъ даже спросилъ:
— Кто это?..
Веркутовъ вдругъ понизилъ голосъ до полушепота и придвинулся близко-близко къ Талалаеву.
Ракитинъ только руками развелъ и еще разъ повторилъ:
— Чукчи, чукчи!
Разговоръ продолжался довольно долго. Попугай разъ пять предлагалъ почесать у него головку. На улицѣ звонили колокольчики трамвая, солнце теплыми золотыми лучами било черезъ окно на паркетъ, зацѣпляя по дорогѣ уголъ зеленаго бархатнаго стула. Ракитину было какъ-то не по себѣ, — да ему все это время какъ-то не по себѣ чувствовалось. Какая-то неувѣренность въ чемъ-то, отсутствіе почвы подъ ногами. Онъ совсѣмъ забросилъ службу, на которую, впрочемъ, и безъ того онъ являлся очень рѣдко; такъ противно тянулся строго-систематическій день, все надоѣло: и обѣды въ ресторанахъ, и обѣды у знакомыхъ. Онъ хотѣлъ ѣхать за границу, да лѣнь ему было, да и не зачѣмъ: все имъ въ Европѣ давно видано и перевидано. Ему хотѣлось какихъ-нибудь новыхъ, неизвѣданныхъ впечатлѣній, и негдѣ было ихъ искать, не отъ кого ждать… Онъ именно хотѣлъ познакомиться съ этою актриской, потому что она ему нравилась, потому что ему казалось, что она быть-можетъ хоть на мгновеніе вырветъ его изъ этой апатіи.
Онъ лѣниво потягивался въ креслахъ и даже досадовалъ, зачѣмъ ему было пріѣзжать въ эту трущобу. Его бѣсилъ сѣрый попугай и полушёпотъ въ сосѣдней комнатѣ. Наконецъ, онъ не выдержалъ, схватился за шляпу и въ это время увидѣлъ въ сосѣдней комнатѣ входившую Эрде. Онъ положилъ шляпу на мѣсто и почувствовалъ, что очень хорошо сдѣлалъ оставшись.
Талалаевъ расшаркался и уѣхалъ. Веркутовъ представилъ ей Ракитина. Вблизи она была очень хорошенькая, такая свѣженькая, молоденькая, душистая. Верхняя часть ея лица была въ полутѣни отъ широкополой шляпы, можетъ-быть слишкомъ модной для такой у молодой дѣвушки. Глаза не сверкали какъ вчера искрами, а сіяли такимъ ровнымъ, лучистымъ свѣтомъ. Она конфузилась, что пріѣхала одна, и все озиралась по сторонамъ.
— Меня папочка прислалъ, онъ велѣлъ, чтобъ я васъ… — начала она, да вдругъ поправилась, — я хотѣла заѣхать, поблагодарить васъ за вашу рецензію… что вы напишете… Вы такъ хорошо отзывались вчера обо мнѣ.
— Да кто же можетъ про васъ дурно отозваться? — возразилъ Веркутовъ, — про хорошенькихъ, молоденькихъ актрисъ ни одинъ рецензентъ дурно не отзовется.
Она вдругъ вспыхнула, кровь горячими потоками залила ей щеки.
— Неужели же я такая бездарность? — сказала она, и слезы зазвенѣли въ ея голосѣ.
— Сохрани Богъ! — воскликнулъ редакторъ, ловя ея руку и цѣлуя. — Да вѣдь вы же, наконецъ, знаете мое мнѣніе о васъ. Въ васъ пропасть таланта, бездна. Я увѣренъ, что современемъ вы будете украшеніемъ нашей казенной сцены. Вотъ здѣсь (онъ показалъ на Ракитина) — сидитъ вашъ поклонникъ: онъ тоже въ восторгѣ отъ вашей игры и вашего голоска.
Она потупилась. Ракитинъ ласково посмотрѣлъ на нее.
— Вы мнѣ ужасно понравились, — подтвердилъ онъ. — Въ васъ столько жизни и простоты.
Она покраснѣла еще больше.
— Я театральный сторожилъ, — подтвердилъ Веркутовъ, — и я не запомню такого колоссальнаго успѣха при дебютѣ. И одно, одно единственное мнѣніе у всѣхъ…
— Ахъ, ко мнѣ очень снисходительны, очень! — совсѣмъ по-дѣтски сказала она. — Вы пріѣдете въ воскресенье на второй мой дебютъ? И вы тоже?
Ракитинъ сказалъ, что пріѣдетъ, и все смотрѣлъ на ея маленькое розовое ушко безъ серьги, что мягко круглилось между крутившихся прядей волосъ.
— Что вашъ папа дѣлаетъ? — полюбопытствовалъ Веркутовъ.
— Папочка? Да ничего, какъ всегда. Ахъ, какъ онъ боялся за мой вчерашній дебютъ! Онъ очень добрый. Въ воскресенье опять будетъ для него му́ка. А какъ страшно выходить на большой сценѣ!.. Я вчера три раза предъ спектаклемъ плакала… Предъ самымъ выходомъ никакъ не могу вспомнить первыхъ выходныхъ словъ. Режиссеръ меня толкаетъ: «выходите», — а я боюсь. Ужасъ что такое!.. Вотъ теперь при одной. мысли меня бьетъ лихорадка.
— Не хотите ли нюи[3]? — внезапно предложилъ редакторъ.
— Что вы, что вы! — законфузилась она. — Я не пью вина. Да я къ вамъ на минутку, мнѣ пора.
— Посидите, куда вы…
— Нѣтъ… я вотъ вамъ привезла билетъ.
Она вынула изъ крохотнаго портмоне синенькую бумажку, сложенную вчетверо.
— Вы ужь будьте добры пріѣхать: это крайнее кресло.
— Непремѣнно, непремѣнно. Ну что, скажите, антрепренеръ вашъ?
— Ахъ, все тотъ же!
И она вдругъ разсказала про антрепренера анекдотъ весьма двусмысленнаго свойства, но разсказала съ такимъ невиннымъ, дѣтскимъ видомъ, что вышло даже мило. Да и самое лучшее что въ ней было, это какая-то дѣтская чистота. Грѣхъ не могъ коснуться ея: она, казалось, вся была соткана изъ этой чистоты и свѣжести…
Ракитинъ воротился домой подъ страннымъ впечатлѣніемъ. Давно ужь этого съ нимъ не было. Онъ видѣлъ второй разъ эту дѣвочку. Ничего умнаго, выдающагося она не сказала, а между тѣмъ въ ней было что-то такое, что заставляло о ней думать и думать постоянно. Чѣмъ-то милымъ, давно отжитымъ пахнуло. Молодыя, горячія грёзы растутъ и крѣпнутъ. Глаза застилаются словно дымкой, на лобъ надвигаются складки, и дышется какъ-то чаще, порывистѣе, чѣмъ всегда. Комната окрасилась радужнымъ цвѣтомъ, и блескъ его такъ и остался. Волшебный фонарь, невѣдомо какой и откуда, наводилъ свои узорныя тѣни всюду, куда ни упадалъ его взглядъ. И такъ хорошо-хорошо стало…
Онъ страдалъ полнымъ сознаніемъ одиночества, тѣмъ сознаніемъ, которое охватываетъ человѣка, привыкшаго съ дѣтства къ семейной жизни и осужденнаго на одинокую старость. Точно онъ брошенъ, забытъ всѣми. Гдѣ, куда дѣвались тѣ люди, что составляли когда-то жизнь его, радости, горе? Ихъ словно вѣтеръ развѣялъ. Нѣтъ ихъ, — и такъ пусто, такъ пусто вокругъ. Онъ рвался куда-то, къ какому-то свѣту, къ какому-то выходу. Когда онъ въ первый разъ увидѣлъ Эрде, ему показалось что-то похожее на проблескъ вдали. Онъ отлично сознавалъ, что ничего особеннаго въ ней нѣтъ: она не особенно хороша, вѣроятно не умна и ужь конечно лишена всякаго образованія. И все-таки, несмотря на эту логику, его манило, влекло къ ней…
Онъ поѣхалъ на ея второй дебютъ. Въ душномъ театрѣ было очень гадко; послѣ лѣтняго прозрачнаго вечерняго свѣта невыносимо скверно чадила керосиновая рампа. Оставалось удивляться, какъ могла сойтись эта разномастная толпа въ этотъ баракъ, чтобы дышать воздухомъ, пропитаннымъ углекислотой и копотью, вмѣсто того чтобы гулять въ душистомъ паркѣ. Взвизгиванье скрипокъ и красная колыхавшаяся занавѣсь могли быть милы развѣ однимъ завсегдатаямъ оперетки, которые, вытянувъ непомѣрные воротнички, стояли у барьера перваго яруса, громко разговаривая и посматривая въ ложи подмалеванныхъ барынь, выставившихъ себя на выставку. Публика входила довольно лѣниво, словно дѣлала кому одолженіе своимъ присутствіемъ. Кривоногій капельдинеръ нахально отрывалъ уголки билетовъ. «Ну, я пріѣхалъ потому что она мнѣ нравится, — думалъ Ракитинъ, — а этотъ весь сбродъ здѣсь зачѣмъ?»
Онъ терпѣливо поворачивалъ голову направо и налѣво. Маленькій, сѣденькій старичекъ, редакторъ большой политической газеты, прошелъ во второй рядъ и тотчасъ заговорилъ съ полковникомъ, который, мило осклабившись, наклонился къ нему съ высоты гренадерскаго роста. Извѣстная драматическая ingénue[4] помѣстилась въ ложѣ съ какимъ-то солиднымъ господиномъ, обладателемъ непомѣрныхъ усовъ. Мохнатый капельмейстеръ вертѣлся на стулѣ и поглядывалъ на публику. Впечатлѣніе давалось не то клуба, не то балагана, не то какого-то провинціальнаго захолустья. Во всякомъ случаѣ, всѣмъ было очень скучно, всѣ чего-то ждали, что ихъ можетъ развеселить, только ужь отнюдь не той оперетки, которую собрались слушать.
Сотрудникъ въ клѣтчатомъ шарфѣ подошелъ къ Ракитину почему-то въ резиновыхъ калошахъ, хотя погода была совершенно сухая.
— А я не зналъ, что вы любитель Буффа, — сказалъ онъ, хотя рѣшительно не могъ знать и противнаго. — Скажите, чѣмъ вчера кончилась исторія съ Талалаевымъ?
— А право не знаю, — отвѣтилъ Ракитинъ.
— Я думаю, Веркутовъ сорвалъ шерсти клокъ, такъ и надо съ паршивыхъ собакъ. Это коровы дойныя: кто можетъ тотъ и дои, и дои ихъ.
— Что онъ вамъ сдѣлалъ? За что вы на него такъ озлоблены?
— На Талалаева? Капиталистъ — брюхачъ! Всѣхъ бы ихъ, собачьихъ дѣтей, въ бараній рогъ!
Ракитинъ оглянулся, ему очень не нравился жаргонъ собесѣдника, особенно здѣсь, въ театрѣ.
— А еслибы вы случайно сдѣлались капиталистомъ, такъ и васъ туда же?
«Сотрудникъ» изумленно посмотрѣлъ на него.
— Да откуда-же мнѣ сдѣлаться капиталистомъ, что вы бредите! — возразилъ онъ, и мягко ступая калошами, отошелъ куда-то въ сторону.
Въ антрактѣ Веркутовъ дотронулся до плеча Ракитина.
— Пойдемте къ «папочкѣ».
У выхода изъ театра въ садъ ихъ дожидался старичекъ лѣтъ за пятьдесятъ, гладко бритый, съ улыбающимся ртомъ и двумя черными зубами любопытно выглядывавшими оттуда. Глаза у него были сѣренькіе, масленые. Ходилъ онъ пріятно пошаркивая и изгибаясь, какъ въ старину ходили въ контрдансѣ. Отъ него сильно пахло камфорой: должно быть сюртукъ его висѣлъ гдѣ-нибудь въ шкапу, тщательно запакованномъ отъ моли. Онъ совсѣмъ расплылся отъ восторга, когда его представили Ракитину.
— Очень, очень радъ знакомству, — какимъ-то носовымъ голосомъ заговорилъ онъ, въ родѣ того какъ говорятъ заспавшіеся, только что проснувшіеся люди. — Моя дочь должна считать за честь… Вотъ господинъ Веркутовъ былъ настолько благосклоненъ, что соблаговолилъ отозваться сегодня о моей дочери въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ…
Онъ все шаркалъ и даже немного присѣдалъ.
— Я такъ забочусь, такъ, знаете, принимаю къ сердцу ея карьеру. Вѣдь кромѣ ея у меня никого нѣтъ.
Онъ вынулъ платокъ и собирался заплакать, но это у него не вышло, и онъ вмѣсто того высморкался.
— И вдругъ сегодня въ газетѣ такой по-охвальный отзывъ господина Веркутова. Я былъ тронутъ, тронутъ до глубины души.
Онъ поймалъ руку Веркутова и сталъ съ остервененіемъ ее трясти, схватя въ обѣ ладони. Веркутовъ принялъ это какъ должную дань и даже не улыбался…
— Я это цѣню, я самъ былъ артистомъ, — продолжалъ «папочка», серьезно закрывъ глаза и покачивая головой, — двадцать лѣтъ слишкомъ прослужилъ на императорской сценѣ. Я знаю, что значитъ рецензія, я ее цѣню.
Онъ еще разъ дернулъ Веркутова за руку и перемѣнилъ тонъ.
— Вамъ не угодно ли заглянуть въ уборную къ Раинькѣ? Вы ей не помѣшаете, она къ этомъ антрактѣ не переодѣвается.
Онъ повелъ Ракитина и редактора полутемными сѣнями и какими-то закоулками на сцену. На лицѣ его была написана снисходительная радость, точно гувернеръ дѣтямъ собирался показать фокусъ. Предъ желтенькою досчатою дверью онъ остановился, стукнулъ въ нее два раза сухою костяшкой указательнаго пальца и прислушался.
— Entrez![5] — раздался чей-то басъ.
Въ маленькой уборной, напоминавшей стойло, предъ складнымъ зеркаломъ, вокругъ котораго на столѣ разложены были принадлежности гримировки въ стеклянныхъ баночкахъ съ мельхіоровыми крышками, стояла въ розовенькомъ коротенькомъ платьицѣ Рая. Тугой корсажикъ стянулъ до-нельзя ея маленькую гибкую талію, изъ-подъ юбочки выглядывали двѣ крошечныя ножки въ ажурныхъ чулкахъ. Она держала въ рукахъ заячью лапку и хохотала надъ черноусымъ красивымъ брюнетомъ, у котораго весь носъ былъ въ краскѣ.
— Смотрите, ха-ха! — кричала она, — у князеньки носъ какой, носъ!
Князенька улыбался очень глупо, но не безъ достоинства, указывая этимъ, что если онъ и позволяетъ такъ обращаться со своею физіономіей, то къ этому принуждаетъ его неизбѣжное стеченіе обстоятельствъ.
— Ахъ, ахъ! — забезпокоился папочка, — Раинька, развѣ такъ можно!.. Ваше сіятельство извините ее…
— Ничего, ничего, — слегка вздыхая отвѣтилъ тотъ и вытеръ носъ полотенцемъ, вѣроятно, находя что при постороннихъ ему неприлично быть въ такомъ видѣ.
— А я опять!.. — порывалась къ нему Рая.
— Рая! — строго замѣтилъ папочка и нахмурился, — Рая, ты переходишь границы…
Рая стихла и начала здороваться съ вошедшими.
— Вы, ваше сіятельство, помажьте носикъ кольдъ-кремомъ, — совѣтовалъ папочка, — а то такъ не отстанетъ. Вотъ неугодно-ли изъ этой баночки?
Князь началъ намазывать свой носикъ, изъ котораго могло выйти по крайней мѣрѣ три обыкновенные носа и который очевидно былъ кавказскаго происхожденія. Папочка дѣятельно помогалъ ему въ этой операціи.
— Вы сегодня очень милы, — ораторствовалъ Веркутовъ, — но въ вашей игрѣ мало экспансивности, обратите на это вниманіе.
Князь натеръ себѣ носъ до ярко-багроваго цвѣта. Папочка предложилъ попудрить, тотъ отказался.
— Я пойду, — сказалъ онъ, обмахиваясь тончайшимъ батистомъ, отъ котораго нестерпимо несло пачули. Ему видимо непріятно было присутствіе постороннихъ. — Я пойду, меня ждутъ. Вы позволите мнѣ въ слѣдующій антрактъ?
— Очень рада, — отвѣтила Рая.
— Вы подумайте о томъ, что я говорилъ и дайте отвѣтъ что лучше… Ну-съ, до свиданія.
Онъ наклонился и поцѣловалъ ея руку такъ крѣпко, что она даже покраснѣла.
— Проваливайте! — отрѣзала она, — васъ ждутъ.
Когда дверь за нимъ затворилась, папочка такъ сжалъ себѣ руки, что онѣ даже хрустнули.
— Что ты дѣлаешь, Рая!.. — страшнымъ шепотомъ заговорилъ онъ, поглядывая на дверь съ такимъ видомъ точно за нею дремалъ ужасный драконъ, котораго онъ боялся разбудить.
— Онъ мнѣ надоѣдаетъ, папочка, — не безъ испуга заговорила та, — все ходитъ и ручки лижетъ.
— Рая, Рая… ты меня губишь…
Онъ отчаянно качнулъ головой и ринулся изъ уборной.
Рая посмотрѣла ему вслѣдъ прищурившись и стала бить носкомъ правой ноги по полу.
— Скажите пожалуйста, отчего всѣ мущины такая дрянь? — обратилась она къ Ракитину.
Тотъ не ожидалъ такого вопроса.
— Неужели всѣ?
— Всѣ, всѣ… такая дрянь, такая… Я думала что лучше…
— Если вы судите по князю, то правы, — отозвался Веркутовъ, — его нельзя пускать на порогъ.
Она ничего не отвѣтила и повернулась къ зеркалу.
— Онъ давно съ вами знакомъ? — не отставалъ Веркутовъ.
— Недѣли три.
— Часто бываетъ?
— Каждый день.
Веркутовъ свистнулъ.
— Та-акъ-съ, пріемъ извѣстный. За границу не собирается-ли?
— Да, онъ говоритъ, что ему зачѣмъ-то въ Миланъ надо. Онъ ѣдетъ туда на той недѣлѣ.
— Та-акъ, та-акъ, — подтверждалъ, ухмыляясь редакторъ:
Das ist eine alte Geschichte |
A вамъ онъ нравится?
— Онъ красивъ, только такой противный, когда въ глаза смотритъ. Мнѣ непріятно, что папочка такъ за нимъ бѣгаетъ.
— Вы знаете, что онъ милліонеръ?
— Неужели?
— Страшно богатъ и деньгами соритъ.
— Онъ сейчасъ приходилъ спрашивать, что мнѣ послѣзавтра подарить, послѣзавтра день моего рожденія. Хотите обѣдать ко мнѣ? Пожалуйста! Вы будете? — обратилась она къ Ракитину.
Тотъ сказалъ, что постарается.
— А вы? — спросила она у Веркутова.
— Я не могу, я послѣзавтра весь день въ Павловскѣ.
— Ну, чортъ съ вами! Такъ вы пріѣзжайте, — попросила она снова Ракитина, — пожалуйста, вы мнѣ доставите большое удовольствіе… Кромѣ того… кромѣ того мнѣ надо съ вами поговорить… посовѣтоваться въ одномъ дѣлѣ…
Она взяла его за руку и крѣпко стиснула.
— Вы такой, такой хорошій, я съ перваго раза вижу. Вокругъ все такая дрянь… Пріѣзжайте.
Онъ сказалъ, что непремѣнно будетъ.
IV[править]
Конецъ оперетки Ракитинъ дослушалъ совершенно машинально. Онъ былъ глухъ даже къ успѣху Раи, которую публика безъ конца вызывала. Онъ не апплодировалъ, разсѣянно поглядывалъ по сторонамъ, отвѣчалъ невпопадъ. Аеровъ разсказалъ ему, что въ виду посѣщенія Талалаева одна изъ редакцій вывѣсила объявленіе: «при входѣ въ редакціонную комнату трости и зонтики оставляются въ прихожей», и что редакторъ другого изданія спитъ теперь не иначе какъ съ шестью заряженными револьверами и между двумя подручными дворниками, которые одною рукой пятнадцать пудовъ поднимаютъ. Все это дѣлалось изъ предосторожности «личнаго объясненія». Ракитинъ на это отвѣтилъ одобрительнымъ «а!» и, противъ ожиданія Аерова, даже не улыбнулся.
Онъ ясно сознавалъ, въ какую сторону клонится судьба несчастной дѣвочки. Онъ придумывалъ, какъ-бы спасти ее, но какъ-то мысли путались, разбѣгались. Вопросъ былъ очень большой и сложный.
Хоръ пѣлъ не предъ нимъ, а гдѣ-то очень далеко отъ него, за какою-то туманною дымкой. Онъ не помнилъ, какъ онъ вышелъ изъ театра, пріѣхалъ въ городъ, легъ въ постель. И на другой день опять все та-же мысль, неотвязная, назойливая, монотонная. Гдѣ выходъ? Отвѣта не было. Отвѣтъ должна была жизнь подсказать.
Она и подсказала.
Когда онъ пріѣхалъ на третій день на дачу Дементьевыхъ и поднялся по печально скрипѣвшей лѣстницѣ во второй этажъ, его встрѣтила въ сѣняхъ толстая, масленая кухарка съ грязнымъ полотенцемъ черезъ плечо. Папочка растаялъ, расшаркался и повелъ гостя въ гостиную, гдѣ уже былъ накрытъ обѣденный столъ и гдѣ сидѣли въ сообществѣ Раи двое: князенька и «комическая старуха» мѣстной труппы, съ очень добрымъ и глупымъ лицомъ. У князеньки носъ сегодня казался еще длиннѣе. Держался князенька прямо, точно аршинъ проглотилъ, но часто опускалъ глаза и задумывался. Рая очень обрадовалась Ракитину.
— Какъ я рада, какъ я рада! — говорила она вспыхивая и не зная куда дѣвать врученную ей коробку конфектъ. — Я такъ ждала васъ и боялась, что вы не пріѣдете. Мнѣ вы очень нужны…
Князь былъ ужасно почтителенъ предъ Ракитинымъ и даже далъ ему вскользь замѣтить, что ему не безъизвѣстна его прежняя литературная дѣятельность. Папочка плавалъ какъ въ растопленномъ маслѣ предъ обоими гостями, игнорируя совершенно «комическую старуху». Рая казалась такою нервною. На ней было бѣленькое платье съ широкою голубою лентой. Это къ ней не шло и она казалась хуже чѣмъ всегда, щеки у нея были блѣдненькія, брови все дергались.
Обѣдъ оказался плоховатымъ: ростбифъ подгорѣлъ, рыба была какая-то сомнительная, но за то вина недурны. Папочка раскутился, должно быть изъ какихъ-нибудь своихъ разсчетовъ. Хересъ былъ даже очень хорошъ. Подъ конецъ обѣда откупорили помери-секъ[7].
— Представьте себѣ, — сказалъ папочка, — что при одномъ взглядѣ на это шампанское у меня поднимается ломота въ плечѣ.
Князь постарался удивиться.
— И вѣдь отъ какого обстоятельства…
Онъ началъ разсказывать, что это было давно, когда еще онъ ѣздилъ въ провинцію на гастроли. «Комическая старуха» усомнилась въ томъ, чтобъ его когда-бы то ни было приглашали провинціальные антрепренеры, но папочка только посмотрѣлъ на нее и продолжалъ свой разсказъ. Онъ разсказалъ какъ однажды послѣ спектакля (онъ игралъ Ришелье, — и удивительно игралъ!) актеры, чествуя его, «упились» помери-секъ[7]. Упившись, они стали пробовать револьверъ, для чего приколотили на дверь бубноваго туза.
— Я взялся слѣдить за стрѣльбой, — повѣствовалъ онъ. — Первый выстрѣлъ сдѣлалъ резонеръ Ивановъ. Я ищу пули. нѣтъ нигдѣ, ни на картѣ, ни около, ни на стѣнѣ… Потомъ мнѣ говорить: «а откуда у тебя кровь»?.. Пуля-то въ плечѣ оказалась…
— Ну, и вы, значитъ, хороши были, — замѣтилъ князь, — коли не чувствовали.
— А я слышалъ, что это не съ вами былъ случай, а съ однимъ извѣстнымъ актеромъ, — возразила опять «старуха».
Папочка даже сѣлъ къ ней совсѣмъ задомъ, показывая этимъ свое полнѣйшее презрѣніе къ ея словамъ.
Князь разсказалъ къ случаю, какъ онъ ранилъ себя въ руку, заряжая пистолетъ, и въ доказательство показалъ, приподнявъ обшлагъ, шрамъ. «Комическая старуха» постонала, папочка заволновался, Рак осталась равнодушною.
— А другая пуля у меня тутъ, — онъ показалъ куда-то въ бокъ. — Она катается, ее можно даже прощупать.
Послѣ обѣда, когда подали апельсины, князь напомнилъ Раѣ объ ея желаніи кататься и сказалъ, что достанетъ коляску. Рая попросила достать хорошую, только чтобы лошади были не вороныя, а сѣрыя. Князь выправилъ свои бѣлоснѣжные воротнички, провелъ рукой по роскошной бородѣ, встряхнулся съ полнымъ сознаніемъ довольства самимъ собой, надѣлъ блестящій какъ зеркало цилиндръ, раскланялся и исчезъ.
Папочку заклонило. Онъ перемогался-перемогался, наконецъ извинился и пошелъ отдыхать. «Комическая старуха» объявила, что ей надо учить роль въ шесть листовъ, и что завтра репетиція, а потому съѣла три апельсина и, сложивъ симметрично зернышки на край тарелки, ушла, завернувшись въ невозможную шаль. Ракитинъ и Рая остались одни.
— Пойдемте въ садъ, — предложила она, и повела его въ маленькій, густо заросшій палисадникъ, съ молодыми первыми цвѣтами на клумбахъ и зеленою кривою скамейкой подъ акаціей. Она закрылась отъ вечерняго солнца маленькимъ зонтикомъ на алой подкладкѣ и вздохнула.
— Какъ тяжело мнѣ сегодня! — сказала она. — Я не запомню такого грустнаго дня моего рожденія. Сердце сжимается какъ предъ бѣдой, и здѣсь, — она показала на грудь, — такъ пусто, пусто.
Ракитинъ молчалъ, пристально глядя на нее.
— Вы знаете, я можетъ-быть на дняхъ уѣзжаю отсюда?
— Куда это? — встрепенулся онъ.
— Далеко, очень далеко… за границу.
— Зачѣмъ?
— Князь зоветъ меня…
— Князь? По какому праву?
Она пожала плечами.
— Онъ богатъ.
— И вы… — началъ Ракитинъ, да остановился.
Она отвернулась, чтобъ онъ не видѣлъ ея лица.
— Какъ вамъ не грѣхъ? — могъ только выговорить онъ.
Она отняла зонтикъ, которымъ прикрывалась.
— Грѣхъ? Предъ кѣмъ?
— Предо всѣми…
— Папочка самъ этого хочетъ.
— Предъ собой, наконецъ… У васъ талантъ.
Она усмѣхнулась.
— Талантъ!.. Что талантъ! Что онъ мнѣ принесетъ?.. А тутъ обезпеченность, богатство…
— Обезпеченность?..
— Да, онъ передастъ папочкѣ какія-то бумаги на мое имя.
— И вы такъ хладнокровны? не возмущены?
— Чѣмъ?.. Я себѣ принадлежу, и моя собственность: что хочу, то и сдѣлаю съ собой…
— А сцена?
— Я люблю сцену! — она подняла глаза и какимъ-то восторгомъ они засвѣтились, — это жизнь моя!.. что-жь, я вернусь къ ней.
— А этотъ… его вы любите?
Она покачала тихо головой.
— Нѣтъ… Да неужели-же жить въ этой обстановкѣ лучше: заискивать у Веркутова, ѣздить по редакціямъ, плакать, когда какой-нибудь пьяный будетъ шикать послѣ спѣтаго номера… неужели лучше?.. Скажите по совѣсти, откровенно, — ну?.. Вы молчите, молчите потому, что сами знаете, что это по́шло, все по́шло, все… Меня никто не спасетъ…
— Встряхнитесь, уйдите отъ этого «всего».
— Уйти? куда?.. куда я уйду?.. Я молода, я жить хочу.
— Выйдите замужъ.
— За кого?.. кто меня возьметъ? Опереточная пѣвица! какая завидная невѣста!..
Онъ поникъ головой. Какая-то тупая боль пронизывала его всего, захватывала дыханіе. Онъ оглядывался вокругъ, эта залитая солнцемъ листва не шевелясь стояла въ знойномъ воздухѣ, могильный покой былъ разлитъ вокругъ. Медленно ползли на верху обрывочныя, сверху жемчужныя, снизу фіолетовыя облака. Птицы куда-то забились, притихли. Мертвая тишь. Ни звука.
— Что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать! — повторяла она.
Зонтикъ выпалъ и опрокинулся на песокъ. Она не плакала; глаза ея были сухи, и съ жесткимъ, холоднымъ блескомъ смотрѣли въ даль. Лицо какъ восковое.
— Подождите, подумайте…
— Князь говоритъ, что отвѣтъ ему нуженъ теперь… Смотрите, что онъ подарилъ мнѣ.
Она протянула руку, на которой сверкалъ новенькій драгоцѣнный браслетъ.
— Зачѣмъ же вы взяли это отъ него?..
— Папочка велѣлъ.
Ракитинъ схватилъ ее за руки.
— Дѣточка моя, бросьте ихъ, уйдите отъ нихъ!.. Что вамъ здѣсь… Оставьте ихъ, пусть они здѣсь копошатся въ этой тинѣ…
Онъ прижалъ ея пальцы къ своимъ губамъ, глядя на нее съ юношескимъ жаромъ. Сѣдина и морщины словно слетѣли съ него. Шляпа упала на землю, кудри разсыпались. Она схватила его шею руками и, прижавшись къ нему, поцѣловала его такъ крѣпко, крѣпко…
— Милый, хорошій! — говорила она. — Въ васъ одномъ я нашла сочувствіе, вы одинъ сказали мнѣ доброе слово…
— Ну и что же что же?
Она отшатнулась отъ него.
— Поздно, поздно, теперь мнѣ нѣтъ поворота.
— Какъ нѣтъ? да почему же? Всегда есть выходъ.
— Поздно… — повторила она. — Смотрите вотъ и князь воротился, идетъ сюда.
Она взяла съ него слово, что онъ при первой возможности пріѣдетъ къ нимъ. Онъ думалъ черезъ день заглянуть, но дѣла его задержали какъ нарочно. Прошло нѣсколько дней. Между тѣмъ на афишахъ появился анонсъ, что она по болѣзни не можетъ участвовать.
Наконецъ, онъ вырвался, поѣхалъ. Онъ подъѣзжалъ къ ихъ дому съ предчувствіемъ всего дурного, но того, что его встрѣтило, онъ не ожидалъ.
Папочка вышелъ къ нему въ халатѣ, съ огромною заплатой назади. но посмотрѣлъ на него совсѣмъ не такъ ласково, какъ прежде, и протянутую руку пожалъ сухо.
— Раи нѣтъ, Раи нѣтъ, — заговорилъ онъ. видя, что гость собирается снять пальто, — она уѣхала совсѣмъ.
Кровь кинулась ему въ голову.
— Куда?
— Въ Карлсбадъ. Доктора говорятъ, что ей надо лѣчиться.
— А театръ какъ-же?
— Что жь дѣлать, неустойку придется уплатить. Тяжело, очень тяжело…
— Какъ же это такъ вдругъ, неожиданно…
— Да, да, удивительно.
Ракитинъ раскланялся и растерянно спустился внизъ…
Дня черезъ два онъ встрѣтилъ на елагинской Стрѣлкѣ Веркутова: онъ сидѣлъ въ коляскѣ съ Талалаевымъ, съ которымъ очевидно былъ уже пріятелемъ.
— Слышали? — весело говорилъ онъ, держа Ракитина за руку. — Папочка-то дочку пристроилъ! Молодецъ! И неустойку князенька заплатилъ, и векселя выдалъ.
— А кто этотъ князь? — съ усиліемъ спросилъ Ракитинъ.
— Дрянцо, шулеръ, били ужь его. Очень богатый. Ну что-жь — она счастлива будетъ.
— Вы полагаете?
— Да отчего же нѣтъ?
— Онъ женится на ней?
— Да онъ женатъ. Онъ каждый годъ кого-нибудь увозитъ за границу, — старая пѣсня… Впрочемъ, онъ обезпечиваетъ. Не Богъ вѣсть что, а тысячъ двадцать дастъ и въ моду введетъ. Папочка это тонко распорядился.
Онъ еще разъ хихикнулъ и протянулъ ему руку. Коляска, попрыгивая на каучуковыхъ шинахъ, покатилась.
Ракитину очень скучно. Хотѣлъ ѣхать за границу, да рѣшилъ, что это глупо и остался. Впрочемъ, можетъ-быть чрезъ нѣсколько недѣль онъ и поѣдетъ.
Примѣчанія[править]
- ↑ а б в англ. ginger
- ↑ Сортъ горькой апельсиновой водки (фр. orange amère). Прим. ред.
- ↑ а б в Тонкое бургундское вино (фр. nuits). Прим. ред.
- ↑ фр. Ingénue — Инженю. Прим ред.
- ↑ фр. Entrez! — Войдите! Прим. ред.
- ↑ нѣм. Das ist eine alte Geschichte Doch bleibt sie immer alt… — Это старая исторія, но она всегда остается старой… Неточная цитата изъ стихотворенія Генриха Гейне «Красавицу юноша любитъ» (нѣм. «Ein Jüngling liebt ein Mädchen»). Въ оригиналѣ: Doch bleibt sie immer neu. Прим. ред.
- ↑ а б Сухое шампанское поммери (фр. Pommery sec). Прим. ред.