Глава I.
[править]Во второй части этой исторіи, повѣствующей о третьемъ выѣздѣ Донъ-Кихота, Сидъ Гамедъ Бененгели говоритъ, что священникъ и цирюльникъ больше мѣсяца избѣгали встрѣчь съ общимъ ихъ другомъ, боясь своимъ присутствіемъ пробудить въ немъ воспоминаніе о недавнихъ событіяхъ. Тѣмъ не менѣе, они часто навѣщали его племянницу и экономку, увѣщевая ихъ заботиться о хозяинѣ дома и кормить его пищей, здоровой для желудка, и въ особенности для головы Донъ-Кихота, ставшей несомнѣннымъ источникомъ всѣхъ его бѣдъ. Женщины обѣщали исполнить все это тѣмъ старательнѣе, что Донъ-Кихотъ казался имъ совершенно излечившимся отъ своего помѣшательства. Новость эта не могла не обрадовать нашихъ друзей, поздравлявшихъ себя съ благими послѣдствіями хитрости, придуманной ими для возвращенія Донъ-Кихота домой, и разсказанной въ послѣднихъ главахъ перваго тома этой большой и истинной исторіи. Находя однако не совсѣмъ вѣроятнымъ быстрое исцѣленіе его, они рѣшились сами удостовѣриться въ томъ, и взаимно пообѣщавъ себѣ не затрогивать слабую струну Донъ-Кихота — рыцарства, дабы не растравить только-что зажившей раны его, отправились къ нему въ комнату, гдѣ застали его сидящимъ на кровати, одѣтымъ въ зеленый, саржевый камзолъ, и въ колпкѣ изъ красной толедской шерсти. Весь онъ такъ высохъ и похудѣлъ въ послѣднее время, что походилъ скорѣй на мумію, чѣмъ на человѣка. Онъ радушно принялъ гостей, и на вопросы о его здоровьи отвѣчалъ съ тактомъ и большимъ умомъ. Завязавшійся между ними разговоръ перешелъ мало-по-малу отъ общихъ разъ къ дѣламъ общественнымъ и правительственнымъ распоряженіямъ. Каждый изъ разговаривавшихъ, сдѣлавшись на минуту новымъ Ликургомъ или Солономъ, предлагалъ разныя мѣры въ измѣненію какого-либо постановленія; либо въ искорененію одного изъ существующихъ злоупотребленій, и друзья, разсуждая объ общественныхъ дѣлахъ, преобразовывали ихъ на словахъ такъ хорошо, что государство казалось готово было выйти совершенно новымъ изъ ихъ рукъ. Донъ-Кихотъ судилъ обо всемъ такъ здраво, говорилъ такъ умно, что гости не сомнѣвались больше въ его выздоровленіи, а племянница и экономка со слезами радости благодарили Творца, возвратившаго разсудокъ ихъ покровителю. Священникъ, отказавшись однако отъ прежняго своего намѣренія молчать о рыцарствѣ, рѣшился окончательно убѣдиться: истинно или призрачно выздоровленіе его друга, и уловивъ удобную минуту, началъ разсказывать послѣднія придворныя новости. Носятся слухи, говорилъ онъ, будто турки дѣлаютъ большія приготовленія въ войнѣ, намѣреваясь двинуть изъ Босфора огромный флотъ: неизвѣстно только, на какихъ берегахъ разразится эта ужасная буря. Онъ добавилъ, что весь христіанскій міръ встревоженъ этимъ извѣстіемъ, и что его величество озаботился, на всякій случай, обезопасить неаполитанское королевство отъ нападенія со стороны острововъ Сициліи и Мальты.
— Его величество дѣйствуетъ, какъ благоразумный полководецъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, — приводя въ оборонительное положеніе свои обширныя владѣнія, и не допуская захватить ихъ врасплохъ. Но если-бы онъ удостоилъ меня чести, пожелавъ узнать, на этотъ счетъ, мое мнѣніе, я бы присовѣтовалъ ему мѣру, о которой, безъ сомнѣнія, онъ не помышляетъ теперь.
Не успѣлъ Донъ-Кихотъ докончить своихъ словъ, какъ священникъ невольно подумалъ: «да хранитъ тебя Богъ, несчастный другъ мой, возвращающійся, какъ кажется, къ прежнимъ сумазбродствамъ».
Цирюльникъ, думавшій тоже самое, спросилъ Донъ-Кихота, что это за мѣра такая, страшась, какъ говорилъ онъ, услышать одну изъ тѣхъ безсмыслицъ, которыя безъ зазрѣнія совѣсти вчастую предлагаютъ королямъ.
— Въ той мѣрѣ, которую я хотѣлъ бы предложить, нѣтъ ничего безсмысленнаго; напротивъ, она осмыслена, какъ нельзя болѣе, возразилъ Донъ-Кихотъ.
— Быть можетъ, сказалъ цирюльникъ, но опытъ показалъ. какъ часто эти осмысленныя мѣры бываютъ непримѣнимы въ дѣлу, или просто смѣшны, а порой даже противны интересамъ народа и короля.
— Согласенъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но въ моемъ предложеніи нѣтъ ничего смѣшнаго и непримѣнимаго къ дѣлу; оно просто и примѣнимо какъ нельзя болѣе.
— Вы медлите сообщить намъ его, сказалъ священникъ.
— Не тороплюсь, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, потому что, правду сказать, боюсь, чтобы члены государственнаго совѣта, услышавъ о немъ, не приписали его себѣ.
— Что до меня, замѣтилъ цирюльникъ; то клянусь предъ Богомъ и людьми, не говорить о немъ ни королю, ни Роху и ни единой живой душѣ, какъ это поется въ пѣснѣ священника, въ которой увѣдомляютъ короля о ворѣ, искусно уворовавшемъ у него сто дублоновъ и иноходца мула.
— Не слышалъ этой пѣсни, сказалъ Донъ-Кихотъ, но вѣрю вашей клятвѣ, знаю васъ за прекраснаго человѣка.
— Еслибъ вы вовсе не знали его, замѣтилъ священникъ, то я готовъ былъ бы головой ручаться, что онъ будетъ, въ этомъ случаѣ, молчатъ, какъ нѣмой.
— А вы, отецъ мой! какое ручательство представите мнѣ за себя? сказалъ Донъ-Кихотъ священнику.
— Мое званіе, отвѣчалъ священникъ, обязывающее меня хранить довѣряемыя мнѣ тайны.
— Въ такомъ случаѣ, скажу я вамъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, что еслибъ король, при звукѣ трубъ, воззвалъ во всѣмъ странствующимъ рыцарямъ Испаніи, повелѣвая имъ собраться въ назначенный день во двору, то когда бы ихъ явилось не болѣе шести, и тогда, я увѣренъ, нашелся бы между ними такой, который положилъ бы конецъ могуществу невѣрныхъ. Въ самомъ дѣлѣ: не знаемъ ли мы битвъ, въ которыхъ одинъ рыцарь сражался съ двухсотъ-тысячными арміями и побѣждалъ ихъ, точно цѣлая армія представляла одну голову для отсѣченія. Великъ Господь! Да, еслибъ жилъ теперь славный донъ-Беліанисъ, или хоть простой отпрыскъ Амадисовъ Гальскихъ, и сразясь съ ними туровъ, клянусь, я не желалъ бы очутиться на мѣстѣ турка. Но потерпимъ, Богъ не покинетъ своего народа и пошлетъ ему рыцаря, быть можетъ, менѣе славнаго, за то столь же безстрашнаго, какъ рыцари временъ минувшихъ. Дальше я молчу, Богъ меня слышитъ.
— Пресвятая Богородице! завопила племянница. Провались я на этомъ мѣстѣ, если дядя мой не намѣренъ сдѣлаться опять странствующимъ рыцаремъ.
— Да, да! сказалъ Донъ-Кихотъ. Рыцаремъ былъ я и рыцаремъ я уѵру. Пусть турки восходятъ или нисходятъ, какъ имъ будетъ угодно; пусть они развертываютъ все свое могущество, я говорю одно: Богъ меня слышитъ.
Въ отвѣтъ на это цирюльникъ попросилъ позволенія разсказать одну исторію, которая, какъ говорилъ онъ, сама напрашивалась быть разсказанною теперь.
— Сдѣлайте одолженіе, говорите, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Мы готовы васъ слушать.
— Въ севильскомъ домѣ умалишенныхъ, началъ цирюльникъ: находился нѣкогда больной, посаженный туда своими родственниками. Человѣкъ этотъ вышелъ бакалавромъ изъ оссунскаго университета; онъ впрочемъ одинаково рехнулся бы, еслибъ вышелъ и изъ саламанскаго. Пробывъ нѣсколько лѣтъ въ больницѣ, бѣднякъ вообразилъ себя здоровымъ и написалъ очень умное письмо къ архіепископу, умоляя его сжалиться надъ несчастнымъ, — которому Богъ, въ своемъ милосердіи, возвратилъ разсудокъ, — и исторгнуть его изъ той жалкой жизни, которую влачилъ онъ въ домѣ умалишенныхъ. Онъ писалъ, что родные, изъ корыстныхъ видовъ, держутъ его въ больницѣ, намѣреваясь до конца жизни признавать его сумасшедшимъ. Архіепископъ, убѣжденный въ выздоровленіи этого человѣка его умными письмами, поручилъ одному капеллану справиться у директора больницы, насколько правды въ томъ, что писалъ бакалавръ, велѣвъ ему вмѣстѣ съ тѣмъ распросить обо всемъ самого больнаго, и освободить его, если онъ окажется правымъ. Директоръ больницы сказалъ пріѣхавшему капеллану, что бакалавръ остается такимъ же полуумнымъ, какъ былъ; что порою онъ говоритъ весьма здраво, но подъ конецъ всегда возвращается къ прежнему сумазбродству. Директоръ предлагалъ своему гостю лично удостовѣриться въ этомъ, и они отправились вмѣстѣ къ больному. Проговоривъ съ нимъ больше часу, капелланъ не замѣтилъ въ немъ ни одного признака помѣшательства; напротивъ все, что говорилъ онъ, было такъ умно и такъ кстати, что посолъ архіепископа счелъ его вполнѣ здоровымъ. Несчастный жаловался, между прочимъ, на директора госпиталя, говоря, что онъ признаетъ его полуумнымъ, въ благодарность за подарки, получаемые отъ его родныхъ. Богатство, вотъ величайшій врагъ мой, говорилъ онъ; ради его, родные мои считаютъ меня сумасшедшимъ, сами убѣжденные въ томъ, что это ложь. Не смотря на то, они упорно отстаиваютъ ее, не признавая видимаго милосердія неба, воззвавшаго меня отъ жизни животной къ жизни человѣческой. Онъ говорилъ такъ убѣдительно, что самъ директоръ больницы заподозрилъ было на минуту его родственниковъ въ жестокости и алчности, а капелланъ, вполнѣ убѣжденный въ исцѣленіи бакалавра, рѣшился освободить и показать его самому архіепископу, дабы и тотъ засвидѣтельствовалъ несомнѣнное исцѣленіе его. Директоръ больницы пытался было отклонить капеллана отъ принятаго имъ рѣшенія, увѣряя его, что онъ скоро раскается въ своей поспѣшности; но тщетны были всѣ предостереженія опытнаго человѣка, не перестававшаго повторять, что бакалавръ остается такимъ же сумасшедшимъ, какимъ былъ. Въ отвѣтъ на всѣ доводы директора, капелланъ показалъ ему письмо архіепископа, и тогда директору осталось выдать бакалавру платье и поручить его капеллану.
Переодѣвшись, бакалавръ пожелалъ проститься съ нѣкоторыми изъ своихъ товарищей и просилъ позволенія у капеллана извѣстить ихъ. Капелланъ позволилъ, и съ нѣсколькими другими лицами отправился вслѣдъ за освобожденнымъ больнымъ.
Проходя возлѣ рѣшетки, за которой содержался одинъ бѣшеный, бывшій, въ ту пору, совершенно спокойнымъ, бакалавръ сказалъ ему: «прощай, братъ! Не имѣешь ли ты чего поручить мнѣ; я ухожу отсюда, по волѣ Всевышняго, возвратившаго мнѣ разсудокъ, не потому, чтобы я это заслужилъ, но единственно по безпредѣльной благости своей. Онъ не забудетъ, мой другъ, и тебя, если ты довѣришься и будешь молиться ему; а пока я позабочусь прислать тебѣ нѣсколько лакомыхъ кусковъ, зная, по опыту, что сумасшествіе чаще всего бываетъ слѣдствіемъ желудочной и головной пустоты. Крѣпись же, мой другъ, и не падай духомъ, потому что въ посѣщающихъ насъ бѣдствіяхъ малодушіе только усиливаетъ страданія и приближаетъ послѣдній нашъ часъ».
Услышавъ это, другой бѣшеный, сидѣвшій напротивъ, быстро приподнялся съ старой рогожки, на которой онъ лежалъ совершенно голый, и закричалъ во все горло, спрашивая: какой это умникъ уходитъ изъ больницы, не въ мѣру окрѣпнувъ тѣломъ и душой?
— Это я! отвѣчалъ бакалавръ, мнѣ не къ чему оставаться здѣсь послѣ той милости, которую Господь явилъ мнѣ.
— Смотри, мой другъ! говорилъ ему полуумный, не сглазилъ бы тебя чортъ. Послушайся-ка меня и оставайся лучше здѣсь, чтобы не трудиться возвращаться назадъ.
— Я знаю, что я здоровъ и навсегда ухожу отсюда, сказалъ бакалавръ.
— Ты! ты здоровъ? ну Богъ тебѣ въ помощь, воскликнулъ бѣшенный, только клянусь верховнымъ владычествомъ олицетворяемаго мною Юпитера, я поражу Севилью — за то, что она даруетъ тебѣ свободу — такими ударами, память о которыхъ пройдетъ изъ вѣка въ вѣкъ; аминь. Или ты не вѣдаешь, безмозглый бакалавръ, о моемъ всемогуществѣ? Не вѣдаешь ли ты, что я громовержецъ Юпитеръ, держащій въ рукахъ моихъ громы, которыми могу разрушить и въ пепелъ обратить міръ. Но нѣтъ, я не до конца прогнѣваюсь на невѣжественный городъ; а ограничусь лишь тѣмъ, что лишу его на три года небесной воды, считая съ того дня, въ который произнесенъ этотъ приговоръ. А! ты здоровъ и свободенъ, а я остаюсь въ моей тюрьмѣ полуумнымъ. Хорошо, хорошо, но повторяю: пусть знаетъ Севилья, что я прежде повѣшусь, чѣмъ орошу ее дождемъ.
Всѣ съ удивленіемъ слушали эту нелѣпицу, когда бакалавръ живо повернувшись къ капеллану и взявъ его за руки, сказалъ ему: "не обращайте, пожалуста, вниманія на угрозы этого полуумваго, потому что если онъ, богъ громовъ, Юпитеръ, то я, богъ морей, Нептунъ, и слѣдственно могу дождить на землю всегда, когда это окажется нужнымъ.
«Очень хорошо, очень хорошо», проговорилъ капелланъ, «но тѣмъ временемъ не нужно раздражать Юпитера, а потому, господинъ Нептунъ, потрудитесь вернуться въ вашу комнату, мы зайдемъ за вами въ другой разъ.»
Всѣ присутствовавшіе при этой сценѣ разсмѣялись изумленію капеллана; бакалавра же переодѣли въ прежнее платье, отвели въ его комнату, и дѣлу конецъ.
— Такъ вотъ она, та исторія, сказалъ Донъ-Кихотъ, которая приходилась такъ кстати теперь, что вы не могли не разсказать ее. О, господинъ цирюльникъ, господинъ цирюльникъ! Неужели вы думаете, будто мы ужь такъ слѣпы, что дальше носа ничего не видомъ. Неужели вы не знаете, что всѣ эти сравненія ума съ умомъ, мужества съ мужествомъ, красоты съ красотой и рода съ родомъ всегда неумѣстны и не нравятся никому. Милостивый государь! я не богъ морей Нептунъ, и нисколько не претендую слыть человѣкомъ высокаго ума, особенно не имѣя счастія быть имъ, что не помѣшаетъ мнѣ однако говорить всему міру, какъ опрометчиво онъ поступаетъ, пренебрегая возстановленіемъ странствующаго рыцарства. Увы! съ растерзаннымъ сердцемъ вижу я, что развращенный вѣкъ нашъ недостоинъ пользоваться тѣмъ неоцѣненнымъ счастіемъ, которымъ пользовались вѣка минувшіе, когда странствующіе рыцари принимали на себя заботы оберегать государства, охранять честь молодыхъ дѣвушекъ и защищать вдовъ и сиротъ. Нынѣ же рыцари покидаютъ кольчугу и шлемъ для шелковыхъ и парчевыхъ одеждъ. Гдѣ теперь эти богатыри, которые всегда вооруженные, верхомъ на конѣ, облокотясь на копье, гордо торжествовали надъ сномъ, голодомъ и холодомъ? Гдѣ, въ наше время, найдется рыцарь, подобный тѣмъ, которые послѣ долгихъ, утомительныхъ странствованій по горамъ и лѣсамъ, достигнувъ морскаго берега, и не находя тамъ ничего, кромѣ утлаго челнока, безстрашно кидались въ него, пренебрегая яростью волнъ, то подбрасывавшихъ къ небу, то погружавшихъ ихъ въ пучину океана; что не мѣшало этимъ рыцарямъ приплывать на другой день къ незнакомой землѣ, удаленной отъ ихъ родины тысячи на три миль и обезсмертить себя тамъ подвигами, достойными быть увѣковѣченными на чугунѣ и мраморѣ? Праздность и изнѣженность властвуютъ нынѣ надъ міромъ и позабыта древняя доблесть. Гдѣ встрѣтимъ мы теперь рыцаря мужественнаго, какъ Амадисъ, гостепріимнаго, какъ Тирантъ Бѣлый, самоотверженнаго, какъ Родомонтъ, мудраго, какъ король Сорбинъ или Пальмеринъ Англійскій, предпріимчиваго, какъ Рейнальдъ, изящнаго, какъ Лисвартъ Греческій, столь израненнаго и столькихъ изранившаго, какъ Беліанисъ, непобѣдимаго, какъ Роландъ, очаровательнаго, какъ Рожеръ, предокъ герцоговъ Феррарскихъ, какъ говоритъ объ этомъ въ своей исторіи Турпинъ. Всѣ они и съ ними много другихъ, которыхъ я могъ бы поименовать, составили славу странствующихъ рыцарей, и къ рыцарямъ, къ ихъ несокрушимому мужеству, я совѣтовалъ бы теперь воззвать королю, если онъ ищетъ вѣрныхъ слугъ, которые шевельнули бы бородами турокъ. Но, я долженъ сидѣть въ моей кельѣ, изъ которой запрещено мнѣ выходить; и если Юпитеръ, какъ говоритъ синьоръ Николай, не хочетъ дождить на насъ, то я сижу здѣсь затѣмъ, чтобы дождить на себя всегда, когда мнѣ вздумается. Говорю это въ тому, дабы многоуважаемый господинъ цирюльникъ зналъ, что я его понялъ.
— Вы напрасно сердитесь, замѣтилъ цирюльникъ, видитъ Богъ, я не желалъ огорчить васъ.
— Напрасно или не напрасно — про то мнѣ знать, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.
— Милостивые государи! вмѣшался священникъ, я бы желалъ разъяснить одно сомнѣніе, порожденное во мнѣ словами господина Донъ-Кихота.
— Сдѣлайте одолженіе, отвѣтилъ рыцарь.
— Я нахожу невозможнымъ, сказалъ священникъ, чтобы всѣ эти странствующіе рыцари были люди съ тѣломъ и костями; по моему, это призраки, жившіе въ одномъ воображеніи, изъ котораго перешли въ сказки, написанныя для развлеченія праздной толпы.
— Вотъ заблужденіе, въ которое впадаютъ многіе, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; и я не разъ вынужденъ былъ озарять свѣтомъ правды это сомнѣніе, ставшее почти общимъ. По временамъ старанія мои были безуспѣшны, но въ большой части случаевъ я убѣждалъ невѣрующихъ въ этой истинѣ, столь ясной для меня, что кажется, я могу описать вамъ Амадиса такъ, какъ будто я видѣлъ его воочью. Да, это былъ человѣкъ высокаго роста, съ бѣлымъ, подвижнымъ лицомъ, съ окладистой, черной бородой, съ гордымъ и вмѣстѣ мягкимъ взглядомъ; человѣкъ, не любившій много говорить, рѣдко сердившійся и скоро забывавшій свой гнѣвъ. Я нарисовалъ Амадиса, какъ могъ бы нарисовать вамъ портреты всѣхъ славныхъ рыцарей, потому что изъ описаній, оставленныхъ историками ихъ, очень не трудно составить себѣ полное понятіе объ осанкѣ, ростѣ и наружности каждаго извѣстнаго рыцаря.
— Если это такъ, сказалъ цирюльникъ, то дайте намъ понятіе о ростѣ великана Моргана.
— Существуютъ ли на свѣтѣ великаны? это вопросъ спорный, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, хотя священное писаніе, которое не можетъ лгать, упоминаетъ о великанѣ Голіаѳѣ. Въ Сициліи найдены остовы рукъ и ногъ, которые должны были принадлежать людямъ, высокимъ какъ башни. Во всякомъ случаѣ, я не думаю, чтобы Морганъ отличался особеннымъ ростомъ. Исторія говоритъ, что ему случалось проводить ночи въ закрытыхъ зданіяхъ; если же онъ находилъ зданія, способныя вмѣщать его, то ясно, что ростъ его былъ не Богъ знаетъ какой.
— Правда! сказалъ священникъ, слушавшій съ удовольствіемъ бредни Донъ-Кихота, но что думаете вы о Роландѣ, Рейнальдѣ и двѣнадцати перахъ Франціи?
— О Рейнальдѣ могу сказать только, что у него, вѣроятно, было широкое румяное лицо, съ огненными глазами, потому что онъ былъ страшно горячъ и заносчивъ; и съ особенною любовью покровительствовалъ разбойникамъ и разнымъ негодяямъ. Что до Роланда, Ротоланда или Орланда (онъ извѣстенъ подъ этими тремя именами), то я, кажется, не ошибусь, сказавъ, что онъ былъ широкоплечъ, средняго роста, немного кривоногъ, съ смуглымъ лицомъ, съ жесткою русою бородою, съ грубымъ тѣломъ, отрывистой рѣчью и угрожающимъ взглядомъ. Все это не мѣшало ему, однако, быть человѣкомъ предупредительнымъ, вѣжливымъ и прекрасно образованнымъ.
— Если Роландъ походилъ на нарисованный вами портретъ, сказалъ цирюльникъ, то я нисколько не удивляюсь, что прекрасная Анжелика предпочла ему маленькаго, безбородаго мавра, ставшаго властелиномъ ея красоты.
— Эта Анжелика, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, была взбалмошная и вѣтренная женщина, прославившаяся красотой и своими скандалезными похожденіями. Жертвуя наслажденію репутаціей, она отвергла сотни благородныхъ рыцарей, полныхъ доблести и ума, для маленькаго безбородаго пажа, безъ роду и племени, единымъ достоинствомъ котораго была безграничная преданность своему престарѣлому повелителю. Вотъ почему пѣвецъ Анжелики, послѣ этой непростительной слабости, перестаетъ говорить о своей героинѣ, и чтобы никогда больше не возвращаться къ ней, круто заканчиваетъ свою исторію этими стихами:
Быть можетъ скажетъ въ будущемъ искуснѣйшая лира,
Какъ славнаго Катая ей досталася порфира.
Стихи эти оказались пророческими, потому что съ тѣхъ поръ въ Андалузіи явился пѣвецъ слезъ Анжелики, а въ Кастиліи пѣвецъ ея красоты.
— Странно, замѣтилъ цирюльникъ, что между столькими поэтами, воспѣвавшими Анжелику, не нашлось ни одного, который бы сказалъ о ея легкомысліи?
— Еслибъ Сакрипантъ или Роландъ были поэтами, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, то я увѣренъ, они порядкомъ бы отдѣлали эту взбалмошную красавицу, подражая большей части отверженныхъ любовниковъ, мстящихъ своимъ возлюбленнымъ пасквилями и сатирами; мщеніе, недостойное, впрочемъ, благороднаго сердца. До сихъ поръ, однако, не появилось ни одного злаго стиха противъ этой женщины, ворочавшей полуміромъ.
— Странно, сказалъ священникъ; но не успѣлъ онъ договорить этого слова, какъ послышался громкій крикъ племянницы и экономки, покинувшихъ незадолго передъ тѣмъ кабинетъ Донъ-Кихота. Друзья поднялись съ своихъ мѣстъ и поспѣшили узнать причину поднявшагося шума.
Глава II.
[править]Виновникомъ тревоги оказался Санчо, хотѣвшій войти къ Донъ-Кихоту, не смотря на сопротивленіе его племянницы и экономки. «Что нужно здѣсь этому лентяю, этому бродягѣ?» кричала экономка: «Ступай, любезный, домой, нечего тебѣ здѣсь дѣлать, это ты совращаешь и уговариваешь нашего господина рыскать, какъ угорѣлый, по большимъ дорогамъ».
— Хозяйка сатаны! отвѣчалъ Санчо; не врите такъ безбожно; не я совращаю, а меня совращаютъ и уговариваютъ рыскать по бѣлому свѣту, меня увлекъ господинъ вашъ изъ дому обманомъ, обѣщавъ мнѣ островъ, ожидаемый мною по сю пору.
— Какого острова ему здѣсь нужно, кричала экономка, что это какой-нибудь лакомый, съѣстной кусокъ этотъ островъ, что-ли?
— Лакомый то лакомый кусокъ, отвѣчалъ Санчо, только не съѣстной, а такой, который стоитъ четырехъ городовъ и цѣлой провинціи.
— Но тебя не пустятъ сюда, невѣжа, грубіянъ, продолжала экономка, ступай пахать землю и позабудь о своихъ небывалыхъ островахъ.
Священникъ и цирюльникъ отъ души смѣялись слушая этотъ забавный споръ, но Донъ-Кихотѣ, хорошо зная своего оруженосца, боялся, чтобы онъ не далъ, по своему обыкновенію, воли языку, и остановивъ экономку приказалъ впустить Санчо. Въ ту же минуту священникъ и цирюльникъ простились съ своимъ другомъ, отчаяваясь въ его излеченіи. Они видѣли, что теперь онъ больше, чѣмъ когда-нибудь зараженъ своимъ проклятымъ рыцарствомъ.
— Вспомните мое слово, говорилъ священникъ цирюльнику, если другъ нашъ не пустится въ новыя странствованія въ ту минуту, когда мы меньше всего будемъ этого ожидать.
— Непремѣнно. Но меня не столько удивляетъ помѣшательство господина, сколько наивность его оруженосца, который такъ вбилъ себѣ въ голову этотъ островъ, что его ничѣмъ не вышибешь теперь изъ нея, отвѣтилъ цирюльникъ.
— Да хранитъ ихъ Богъ. Мы же не перестанемъ ни на минуту слѣдить за ними, и посмотримъ чѣмъ кончатся сумазбродства рыцаря и его оруженосца, этихъ двухъ людей какъ будто созданныхъ другъ для друга, такъ что глупость одного дополняетъ сумасшествіе другого.
— Ваша правда, интересно знать, что выдумаютъ они теперь, оставшись вмѣстѣ.
— Мы узнаемъ это отъ домашнихъ нашего друга, отъ нихъ ничто не ускользнетъ.
Между тѣмъ Донъ-Кихотъ запершись съ своимъ оруженосцемъ говорилъ ему:
— Санчо! грустно мнѣ было узнать, что ты всюду говоришь, будто я насильно оторвалъ тебя отъ твоей семьи, точно я самъ не покидалъ своей. Мы вмѣстѣ уѣхали, странствовали по одной дорогѣ, испытывали одну и туже участь; и если тебя подбрасывали одинъ разъ на одѣялѣ, то меня чуть не сто разъ били палками; вотъ единственное преимущество, которое я имѣлъ передъ тобой во все время нашихъ странствованій.
— Оно такъ и должно быть, отвѣчалъ Санчо, потому что, по вашимъ собственнымъ словамъ, вся горечь приключеній должна быть выпиваема рыцарями, а не оруженосцами ихъ.
— Ты ошибаешься Санчо, сказалъ рыцарь, вспомни эти олова: quando caput dolet…
— Я не знаю иныхъ языковъ, кромѣ своего природнаго, перебилъ Санчо.
— Когда страдаетъ голова, съ ней страдаетъ все тѣло, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Я, господинъ твой. Голова тоuо тѣла, часть котораго составляешь ты, мой слуга; поэтому претерпѣваемое мною страданіе должно отразиться на тебѣ, какъ твое на мнѣ.
— Оно то должно быть такъ, но только когда меня, несчастный членъ какого то тѣла, подкидывали на одѣялѣ, голова моя прогуливалась тогда за стѣнами двора, глядя на мои воздушныя путешествія, и не ощущая при этомъ ни малѣйшей боли. Между тѣмъ, я думаю, что если члены извѣстнаго тѣла должны страдать при страданіи головы, то и голова, въ свою очередь, должна была бы страдать при всякомъ страданіи частей ея тѣла.
— Неужели-же ты думаешь, Санчо, что я смотрѣлъ хладнокровно, какъ тебя подкидывали на одѣялѣ? Не думай и не говори этого, мой другъ; будь увѣренъ, что я страдалъ въ эту минуту больше тебя. Но потолкуемъ объ этомъ когда-нибудь на свободѣ. Теперь, Санчо, скажи мнѣ откровенно, что говорятъ обо мнѣ наши крестьяне, дворяне, рыцари? Что думаютъ они о моихъ подвигахъ, о моемъ самоотверженіи, о моемъ намѣреніи воскресить странствующее рыцарство. Разскажи подробно все, что слышалъ ты обо мнѣ, не пріукрашивая, не добавляя и ничего не убавляя, помня, что вѣрный слуга долженъ говорить своему господину всегда и вездѣ голую правду; и знай, мой другъ, что еслибъ обнаженная истина всечасно возставала предъ сильными міра сего, то мы жили бы въ золотомъ вѣкѣ, называемомъ и безъ того золотымъ, по сравненію его съ вѣками минувшими. Помни это, Санчо, и отвѣчай прямо на мои вопросы.
— Извольте, но только не сердитесь когда я вамъ скажу, безъ всякихъ украшеній все, что я слышалъ о васъ.
— Говори откровенно, и я не думаю сердиться на тебя.
— Такъ скажу я вамъ по правдѣ: всѣ говорятъ, что вы рехнулись, да и я вмѣстѣ съ вами. Дворяне говорятъ, будто вы не имѣли права прибавлять къ вашей фамиліи донъ и называть себя рыцаремъ, владѣя всего на всего четырьмя виноградными деревьями и нѣсколькими десятинами земли съ рвомъ спереди и позади; рыцари очень недовольны, что въ нимъ присталъ простой гидальго, особенно тѣ изъ нихъ, которые не только въ рыцари, да не годятся и въ оруженосцы, которые чистятъ сажей сбрую и заштопываютъ чернымъ шолкомъ свои зеленые носки.
— Это меня не касается. Я всегда прилично одѣтъ и никогда не ношу платья съ заплатами; съ дырами, быть можетъ, но только съ дырами, сдѣланными оружіемъ, а не временемъ.
— На счетъ же вашего мужества, благородства и вашихъ подвиговъ, мнѣнія розны: одни говорятъ, что вы довольно забавный полуумный; другіе — что вы храбры, но безтолковы; третьи — что вы благородный сумазбродъ; всѣ же, вообще, такъ хорошо честятъ васъ, какъ лучше и придумать нельзя, еслибъ даже захотѣть.
— Санчо, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, чѣмъ возвышеннѣе наши достоинства, тѣмъ сильнѣе злословятъ ихъ; ты это ясно видишь теперь. Многіе ли изъ великихъ историческихъ лицъ не были оклеветаны? Юлій Цезарь, этотъ славный полководецъ прослылъ за эгоиста, неряху и развратника. Великаго Александра обвиняли въ пьянствѣ. Проводившій жизнь свою въ баснословныхъ подвигахъ Геркулесъ прослылъ человѣкомъ изнѣженнымъ и сладострастнымъ. О братѣ Амадиса донъ-Галаорѣ говорили, что онъ безпокоенъ и неуживчивъ, а о самомъ Амадисѣ, будто онъ плакса, не хуже любой женщины. Поэтому, бѣдный мой Санчо, я нисколько не огорченъ всѣми этими слухами, утѣшая себя тѣмъ, что несправедливость людей была удѣломъ многихъ великихъ мужей, ставшихъ удивленіемъ міра.
— Но позвольте, на срединѣ дороги не останавливаются; замѣтилъ Санчо.
— Что же еще? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— А то, отвѣчалъ Санчо, что, до сихъ поръ, я подчивалъ васъ медомъ, если же вы хотите звать побольше, то я приведу сюда одного человѣка, который доскажетъ вамъ остальное. Сынъ Варѳоломея Караско, Самсонъ, пріѣхалъ вчера вечеромъ изъ Саламанки, гдѣ онъ получилъ званіе бакалавра; узнавши о его пріѣздѣ, я отправился поболтать съ нимъ, и узналъ отъ него, что въ Италіи отпечатана книга, которая называется: славный и многоумный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій. Въ этой книгѣ говорится только о васъ и обо мнѣ; и если вѣрить Караско, такъ я выставленъ въ ней за показъ всему міру подъ моимъ настоящимъ именемъ Санчо Паесо. Въ книгу эту всунута и госпожа Дульцинея Тобозская и многое другое, происшедшее между мной и вами. Я перекрестился, по крайней мѣрѣ, тысячу разъ, не понимая, какой чортъ разсказалъ это все описавшему насъ сочинителю.
— Нужно думать, что книгу эту написалъ какой-нибудь мудрый волшебникъ, потому что отъ нихъ не скрыто ничего, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.
— Должно быть волшебникъ, чортъ бы его побралъ, отвѣтилъ Санчо; Караско говорятъ, будто онъ называется Сидъ Гамедъ Беренгена[1].
— Это мавританское имя — сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Очень можетъ быть; мавры, какъ слышно, любятъ бадиджану — отвѣчалъ Санчо.
— Ты однако, перепуталъ, кажется, имя автора, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; потому что слово сидъ значитъ господинъ.
— Этого я не знаю, но если вамъ желательно, чтобъ я привелъ сеюда самого бакалавра, то я полечу къ нему быстрѣе птицы, сказалъ Санчо.
— Ты сдѣлаешь мнѣ этимъ большое одолженіе; послѣдняя новость такъ сильно затронула мое любопытство, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что я не возьму ничего въ ротъ, пока не узнаю подробно обо всемъ.
Санчо тотчасъ же побѣжалъ за бакалавромъ, съ которымъ онъ вскорѣ вернулся къ Донъ-Кихоту, и тогда между ними завязался преинтересный разговоръ, переданный въ слѣдующей главѣ.
Глава III.
[править]Донъ-Кихотъ крѣпко задумался, въ ожиданіи прихода Караско. Онъ никакъ не могъ ожидать, чтобы исторія его подвиговъ была обнародована въ то время, когда мечь рыцаря еще дымился кровью его враговъ. И онъ вообразилъ себѣ, что вдохновенный своимъ даромъ, исторію его написалъ какой-нибудь волшебникъ, другъ или недругъ его: другъ: съ цѣлію возвеличить и вознести его превыше всѣхъ рыцарей міра; недругъ — съ цѣлію омрачить его славу и низвести его ниже послѣдняго оруженосца. «Я, однако, не припомню», говорилъ онъ самъ себѣ, «чтобы кто-нибудь писалъ исторію оруженосцевъ, и если правда, что исторія моя напечатана, то, какъ исторія странствующаго рыцаря, она должна быть благородна, возвышенна и правдоподобна». Вспомнивъ однако, что историкъ его мавръ, какъ показывало слово сидъ, а потому отъ него, какъ отъ мавра, трудно ожидать правды; онъ началъ бояться, чтобы мавританскій писатель не представилъ съ неприличной стороны любви рыцаря въ Дульцинеѣ, и тѣмъ не омрачилъ бы ея незапятнанной славы. Не смотря на то, онъ былъ увѣренъ, что авторъ воздастъ должную хвалу рѣдкому постоянству и безграничной преданности своего героя избранной имъ дамѣ, отвергшаго изъ-за нее столько царственныхъ женщинъ, чтобы не омрачить ни одною тѣнью вѣрности клятвъ, данныхъ имъ Дульцинеѣ.
Приходъ Караско и Санчо оторвалъ Донъ-Кихота отъ этихъ мечтаній, и рыцарь, какъ бы внезапно пробужденный отъ глубокаго сна, встрѣтилъ своего гостя и принялъ его съ нелицепріятнымъ радушіемъ.
Не смотря на свое имя, Самсонъ Караско былъ человѣкъ лѣтъ двадцати пяти: блѣдный, низкій, худой, умный и большой насмѣшникъ. Круглое лицо, большой ротъ и вздернутый носъ сразу показывали въ немъ человѣка, не считавшаго особеннымъ грѣхомъ посмѣяться на чужой счетъ. Войдя въ Донъ-Кихоту, онъ кинулся предъ нимъ на колѣна, прося у него позволенія облобызать его руки. «Синьоръ», сказалъ онъ ему: «клянусь этимъ платьемъ святаго Петра — хотя я и не вознесся еще надъ четырьмя первыми учеными степенями — вы славнѣйшій изъ всѣхъ прошедшихъ, настоящихъ и будущихъ рыцарей; и да благословится имя Сидъ-Гамедъ Бененгели, пріявшаго на себя трудъ написать ваши несравненные подвиги; да благословится десять разъ имя того, это перевелъ эту исторію съ арабскаго языка на кастильскій и тѣмъ доставилъ намъ возможность насладиться чтеніемъ одной изъ самыхъ увлекательныхъ книгъ».
Приподнявъ Караско, Донъ-Кихотъ спросилъ его: «скажите, неужели, въ самомъ дѣлѣ исторія моихъ дѣлъ уже написана и притомъ мавританскимъ историкомъ»?
— Да, отвѣчалъ Караско, не только написано, но и отпечатана уже болѣе чѣмъ въ двѣнадцати тысячахъ экземплярахъ въ Лиссабонѣ, Валенсіи, Барселонѣ, говорятъ будто ее печатаютъ даже въ Анверѣ, и я нисколько не сомнѣваюсь, что нѣкогда ее станутъ всюду печатать и переведутъ на всѣ языки.
— Ничто не можетъ болѣе обрадовать каждаго благороднаго человѣка, сказалъ Донъ-Кихотъ, какъ видѣть еще при жизни напечатанною исторію своихъ дѣлъ, видѣть себя при жизни окруженнымъ общимъ уваженіемъ и ореоловъ незапятнанной славы.
— О, что до славы, отвѣтилъ бакалавръ, то, въ этомъ отношеніи, вы недосягаемо вознеслись надъ всѣми странствующими рыцарями въ мірѣ, потому что мавританскій историкъ на своемъ, а христіанскій за своемъ языкѣ старались обрисовать характеръ вашъ въ самомъ ослѣпительномъ блескѣ, выказавъ съ самой возвышенной стороны вашу неустрашимость въ опасностяхъ, твердость въ превратностяхъ жизни, терпѣніе въ перенесеніи ранъ, и наконецъ платоническую любовь вашу къ доннѣ Дульцинеѣ Тобозежой.
— А! воскликнулъ Санчо. Я, правду сказать, не слыхалъ до сихъ поръ, чтобы госпожа Дульцинея называлась донной; она просто Дульцинея, безъ всякихъ доннъ; и вотъ вамъ первая ошибка въ вашей исторіи.
— Это дѣло не важное, возразилъ бакалавръ.
— Конечно, не важное, подтвердилъ Донъ-Кихотъ. Но скажите, пожалуйста, продолжалъ онъ, обращаясь къ бакалавру, какіе изъ моихъ подвиговъ въ особенности прославлены?
— Въ этомъ отношеніи мнѣнія расходятся, отвѣчалъ Караско. Одни превозносятъ битву вашу съ вѣтряными мельницами, другимъ болѣе понравилось приключеніе съ сукновальнями; третьи — въ восторгѣ отъ вашей встрѣчи съ двумя великими арміями, оказавшимися стадами барановъ, четвертымъ понравилось, въ особенности, приключеніе съ мертвецомъ, везомымъ въ Сеговію. Многіе, наконецъ, восхищены приключеніемъ съ освобожденными вами каторжниками, но самое большее число читателей говоритъ, что битва съ Бисвайцемъ затмѣваетъ всѣ остальные ваши подвиги.
— Описана ли въ этой исторіи, спросилъ Санчо, встрѣча наша съ ангуезскими погонщиками, когда чортъ дернулъ Россинанта искать полдень въ четырнадцатомъ часу.
— Въ ней описано рѣшительно все, и при томъ съ малѣйшими подробностями, отвѣчалъ бакалавръ. Авторъ не забылъ ничего, даже кувырканій Санчо на одѣялѣ.
— Не на одѣялѣ, а въ воздухѣ — пробормоталъ Санчо.
— Что дѣлать? замѣтилъ Донъ-Кихотъ; нѣтъ исторіи, въ которой бы не было своего высокаго и низкаго; это особенно примѣнимо къ исторіямъ странствующихъ рыцарей, ихъ не всегда приходится наполнять одними счастливыми событіями.
— Правда ваша, такая правда, отвѣтилъ Караско, что многіе находятъ даже лучшимъ, еслибъ авторъ умолчалъ о нѣкоторыхъ палочныхъ ударахъ, такъ щедро сыпавшихся на рыцаря Донъ-Кихота во многихъ встрѣчахъ.
— Они, однако, нисколько не вымышлены, замѣтилъ Санчо.
— Тѣмъ не менѣе о нихъ, дѣйствительно, лучше было бы умолчать. сказалъ Донъ-Кихотъ. Къ чему говорить о томъ, что нисколько не можетъ возвысить достоинства и интереса разсказа, и что унижаетъ при томъ избраннаго авторомъ героя. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, Эней былъ такъ набоженъ, какъ говоритъ Виргилій, а Улиссъ такъ мудръ, какъ повѣствуетъ Гомеръ?
— Но, позвольте вамъ замѣтить, что между поэтомъ и историкомъ существуетъ нѣкоторая разница, сказалъ бакалавръ. Поэтъ рисуетъ событія не такъ, какъ онѣ были, а какъ должны бы быть; историкъ же — рабъ событія, онъ не смѣетъ ничего вычеркнуть въ немъ и ничего добавить къ нему.
— Чортъ возьми! воскликнулъ Санчо, да если этотъ мавръ не вретъ, то говоря о палочныхъ ударахъ, выпавшихъ на долю моего господина, онъ, вѣроятно, не молчитъ и о тѣхъ, которые выпали на мою — потому что палка никогда не касалась плечь моего господина иначе, какъ касаясь въ то же время меня въ полномъ моемъ составѣ. Это, впрочемъ, нисколько не удивительно; при страданіи головы, страдаютъ всѣ члены, говоритъ господинъ Донъ-Кихотъ.
— Какъ ты злопамятенъ, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ; ты никогда не забываешь того, что хочешь помнить.
— Да могу ли я позабыть эти удары, когда слѣды ихъ еще свѣжи на моихъ бокахъ, — отвѣтилъ Санчо.
— Молчи и не перебивай господина бакалавра, пусть онъ передастъ все, что говорится обо мнѣ въ моей исторіи.
— Я тоже хотѣлъ бы узнать все, что говорится въ ней обо мнѣ, добавилъ Санчо, потому что я играю въ ней, какъ слышно, не послѣднюю ролю.
— Роль, а не ролю, перебилъ Караско.
— Вотъ нашелся новый поправчикъ, воскликнулъ Санчо. Да если мы этакъ будемъ продолжать, такъ вѣрно ничего не узнаемъ при жизни.
— Да отступится отъ меня Богъ, отвѣчалъ бакалавръ, если Санчо не второе лицо въ исторіи Донъ-Кихота, и даже существуютъ люди, предпочитающіе оруженосца рыцарю. Говорятъ только, что Санчо очень легковѣрно принялъ за чистую монету островъ, обѣщанный ему его господиномъ.
— За горою есть еще солнце, сказалъ Донъ-Кихотъ, и Санчо съ лѣтами станетъ опытнѣе и способнѣе управлять островомъ.
— Ужъ если я не способенъ управлять островомъ теперь, воскликнулъ Санчо, то не сдѣлаюсь способнѣе и въ Мафусаиловы лѣта. Бѣда не въ моихъ способностяхъ, а въ томъ, что мы не знаемъ, гдѣ найти этотъ островъ.
— Санчо! предайся во всемъ волѣ Бога, безъ которой не падаетъ съ дерева ни единый листъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; и тогда, быть можетъ, все пойдетъ къ лучшему.
— Ваша правда, проговорилъ Караско; и если будетъ на то воля Бога, то Санчо получитъ скорѣе сто острововъ, чѣмъ одинъ.
— Видѣлъ я, сказалъ Санчо, губернаторовъ, которые не стоятъ моего мизинца и, однако, они пользуются полнымъ почетомъ и ѣдятъ съ серебряныхъ блюдъ.
— Это губернаторы не острововъ, а чего-нибудь болѣе сподручнаго имъ, замѣтилъ Караско, потому что губернатору острова нужно быть, по крайней мѣрѣ, человѣкомъ грамотнымъ.
— Ничего я этого не понимаю, отвѣтилъ Санчо, и знаю только, что Богъ усадитъ меня на такое мѣсто, на которомъ я всего лучше въ состояніи буду служить ему. Господинъ бакалавръ! историкъ нашъ поступилъ очень умно, взвѣшивая свои слова, когда писалъ обо мнѣ; иначе, клянусь Богомъ, я закричалъ бы такъ, что меня услышали бы глухіе.
— А я клянусь, отвѣчалъ Караско, что о васъ закричали бы тогда какъ о чудѣ.
— Дѣло не въ чудѣ, сказалъ Санчо, а пусть каждый обращаетъ вниманіе на то, что говоритъ о комъ бы то ни было, и не пишетъ всего, что взбредетъ ему на умъ.
— Съ недостаткамъ этой исторіи, продолжалъ бакалавръ, относятъ еще приклеенную къ ней авторомъ повѣсть Безразсудно-любопытный, не потому, чтобы она была скучна или дурно написана, но она не имѣетъ никакого отношенія къ приключеніямъ господина Донъ-Кихота.
— Готовъ биться объ закладъ, воскликнулъ Санчо, что эта собака авторъ совалъ въ свою книгу, какъ въ чемоданъ, все, что попадалось ему подъ руку.
— Если это правда, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, то историкъ мой оказывается не мудрымъ волшебникомъ, а невѣжественнымъ болтуномъ, писавшимъ наобумъ, подобно живописцу Орбанея, который на вопросъ, что намѣренъ онъ рисовать, отвѣчалъ: что случится; и однажды нарисовалъ пѣтуха, подъ которымъ нужно было подписать: «это пѣтухъ». Боюсь, какъ бы не вышло чего-нибудь подобнаго и съ моей исторіей; какъ бы не понадобились и къ ней подобные комментаріи.
— О, въ этомъ отношеніи будьте. покойны, сказалъ Караско: она написана чрезвычайно ясно; нѣтъ человѣка, который не въ состояніи былъ бы понимать ее. Ее перелистываютъ дѣти, хвалятъ старики, а молодежь просто пожираетъ ее. Словомъ, всѣ ее читаютъ и перечитываютъ; и теперь чуть кто-нибудь завидитъ тощую клячу, какъ уже кричитъ: вотъ Россинантъ! Но самый большій восторгъ книга эта возбудила въ пажахъ. Трудно найти переднюю вельможи, въ которой бы не нашлось экземпляра Донъ-Кихота; и не успѣетъ одинъ пажъ прочесть ее, какъ ужъ другой, съ нетерпѣніемъ, выхватываетъ у него книгу; и всѣ они, кажется, желали бы въ одно время имѣть ее въ своихъ рукахъ. Ко всему этому нужно сказать, что книга эта представляетъ самое пріятное и невинное развлеченіе, изъ всѣхъ существовавшихъ доселѣ. Въ ней нельзя найти ни одного слова, которое бы пробуждало въ душѣ читающаго преступную мысль, нѣтъ толкованія, которое бы не было строго православнымъ.
— Человѣка, написавшаго иначе, слѣдовало бы сжечь живымъ на кострѣ, какъ дѣлателя фальшивой монеты, сказалъ Донъ-Кихотъ. Не понимаю только, что побудило автора вклеивать въ мою исторію эпизодическія событія, не имѣющія ни малѣйшаго отношенія ко мнѣ. Это тѣмъ удивительнѣе, что мои похожденія, безъ всякихъ прибавленій, могли, кажется, доставить ему богатый и разнообразный матеріалъ. Да, одними только моими мыслями, страданіями и слезами, моими безгрѣховными помыслами и геройскими предпріятіями, можно наполнить столько книгъ, сколько написалъ Тозтадо. Изъ всего этого я заключаю, господинъ бакалавръ, что человѣку пишущему необходимо обладать большимъ запасомъ зрѣлой мысли и опытности. Только великимъ умамъ дана способность остроумно шутить и говорить колко и хорошо. Вы знаете, въ комедіи труднѣе всего обрисовать роль глупца, потому что нужно быть очень неглупымъ человѣкомъ, чтобы съумѣть во время прикинуться дуракомъ. Умалчиваю объ исторіи — святомъ трудѣ — въ которомъ должна царствовать одна истина, что не мѣшаетъ нѣкоторымъ господамъ изготовлять и продавать историческія книги, какъ блины, цѣлыми дюжинами.
— Нѣтъ такой дурной книги, изъ которой нельзя было бы извлечь чего-нибудь хорошаго, замѣтилъ бакалавръ.
— Безъ сомнѣнія, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; но сколько сочиненій превозносятся до небесъ, пока остаются въ портфеляхъ авторовъ и обращаются въ ничто, при появленіи своемъ на свѣтъ.
— Не мудрено, отвѣчалъ Караско; печатное сочиненіе разбирается на свободѣ, когда представляется возможность подмѣтить въ немъ малѣйшую ошибку; и чѣмъ извѣстнѣе писатель, тѣмъ тщательнѣе подмѣчаютъ, обыкновенно, всѣ его недостатки. Наши великіе поэты, наши славные историки всегда находили толпу завистниковъ, которые сами не создавъ ничего, съ какимъ то злымъ удовольствіемъ строго критикуютъ всякое чужое твореніе.
— Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго, сказалъ Донъ-Кихотъ; сколько вы встрѣтите богослововъ, удивительно критикующихъ чужія проповѣди, и которые между тѣмъ сами говорили бы несравненно худшія.
— Согласенъ, отвѣчалъ бакалавръ, но, во всякомъ случаѣ, этимъ строгимъ ценсорамъ не мѣшало бы быть нѣсколько снисходительнѣе, не мѣшало бы помнить: что если самъ добрякъ Гомеръ дремлетъ подъ часъ, то все же онъ долгое время долженъ былъ бодрствовать, чтобы создать свое вѣковѣчное твореніе. Нѣтъ возможности обойтись безъ промаховъ въ трудѣ, требующемъ много времени и усилій. Къ тому же, Богъ вѣсть, не увеличиваютъ ли еще поэтическаго очарованія, производимаго извѣстнымъ сочиненіемъ, эти легкія пятна, — считаемыя критиками за ошибки; подобно тому, какъ родимыя пятна на нѣкоторыхъ лицахъ, вмѣсто того, чтобы безобразить ихъ, придаютъ имъ, напротивъ, особенную прелесть. Во всякомъ случаѣ, человѣкъ, пускающій въ свѣтъ книгу своего сочиненія, подвергаетъ себя, я думаю, большому испытанію, потому что нѣтъ сочиненія, которое нравилось бы всѣмъ безъ исключенія.
— Это заставляетъ меня думать, сказалъ Донъ-Кихотъ, что и моя исторія придется многимъ не по вкусу.
— Напротивъ, отвѣчалъ бакалавръ, какъ безгранично число безумцевъ, такъ безгранично число ея поклонниковъ. Автора ея упрекаютъ только въ недостаткѣ памяти, потому что онъ забылъ упомянуть о ворѣ, укравшемъ осла у Санчо. Въ самомъ дѣлѣ, намъ говорятъ, что оселъ украденъ, а между тѣмъ чрезъ нѣсколько страницъ мы опять встрѣчаемъ Санчо, благополучно разъѣзжающимъ на этомъ же самомъ ослѣ, не зная, какъ и гдѣ нашелъ онъ его. Авторъ молчитъ также о томъ, куда дѣвалъ Санчо сто монетъ, найденныхъ имъ въ извѣстномъ чемоданѣ; о нихъ нѣтъ потомъ и помину, а между тѣмъ всѣ интересуются знать, что съ ними сталось.
— Господинъ бакалавръ! отвѣчалъ Санчо, я не могу отвѣтить на ваши вопросы теперь, потому что у меня разстроенъ желудокъ, и я спѣшу вылечить его двумя стаканами чего-нибудь крѣпительнаго. Хозяйка моя ждетъ меня, но какъ только я покончу съ желудкомъ, я сейчасъ же приду отвѣтить вамъ на счетъ осла, денегъ, словомъ на счетъ всего, что вамъ будетъ угодно спросить меня. При послѣднемъ словѣ Санчо скрылся, не ожидая отвѣта бакалавра.
Донъ-Кихотъ оставилъ Караско обѣдать у себя, вслѣдствіе чего въ обѣду рыцаря приготовили лишнюю пару голубей.
За обѣдомъ гость и хозяинъ только и говорили о рыцаряхъ; послѣ обѣда они немного отдохнули, и когда вернулся Санчо стали продолжать прерванный разговоръ.
Глава IV.
[править]— Вы желаете знать, господинъ бакалавръ, сказалъ Санчо, возвращаясь въ прерванному разговору, какъ, кѣмъ и когда украденъ былъ мой оселъ. Извольте, я вамъ все разскажу. Въ ту ночь, когда укрываясь съ господиномъ моимъ въ Сіерра Морренѣ отъ святой германдады, послѣ проклятаго приключенія съ каторжниками и встрѣчи съ мертвецомъ, отправлявшимся въ Сеговію, мы углубились въ чащу лѣса, тогда измятые въ предшествовавшихъ битвахъ, мы уснули тѣмъ чудеснымъ сномъ, какимъ спятъ только на мягчайшихъ перинахъ, господинъ мой верхомъ на конѣ, облокотясь на копье, а я на своемъ ослѣ. Я спалъ такъ крѣпко, что всякій желавшій могъ поставить колья подъ четыре стороны моего сѣдла, и поддержавъ его такимъ образомъ вытащить изъ подъ меня осла.
— Происшествіе не новое, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; нѣчто подобное случилось съ Сакрипантонъ, когда разбойникъ Брунель похитилъ у него лошадь при осадѣ Албраки.
— Наступилъ день, продолжалъ Санчо, и какъ только я пошевельнулся, такъ въ ту же минуту грохнулся всѣмъ тѣломъ на землю, за недостаткомъ четырехъ поддерживавшихъ меня ногъ. Приподнявшись съ земли я искалъ и не находилъ моего осла. Изъ глазъ моихъ брызнули слезы, и я началъ такъ громко вопить, что если авторъ нашей исторіи умолчалъ объ этомъ плачѣ, то онъ можетъ поздравить себя съ пропускомъ великолѣпнаго мѣста. Спустя нѣсколько времени послѣ того, какъ я послѣдовалъ за принцессой Микомиконъ, я узналъ на дорогѣ, одного изъ каторжниковъ, освобожденныхъ моимъ господиномъ. Этотъ-то негодяй, называвшійся Гинесъ Пассанонтъ, нарядившись цыганомъ, ѣхалъ на моемъ ослѣ.
— Ошибка не въ этомъ, отвѣчалъ Караско, а въ томъ, что авторъ заставляетъ путешествовать Санчо за своемъ ослѣ, прежде чѣмъ нашелся этотъ оселъ.
— Ну ужъ этого я объяснить не ногу, сказалъ Санчо: тутъ явный промахъ историка или типографщика.
— Ясное дѣло. Но что сдѣлалъ ты съ найденными деньгами? спросилъ Караско.
— Я ихъ издержалъ на себя и на свое семейство. Благодаря имъ, жена моя безъ сердца узнала о моихъ странствованіяхъ по слѣдамъ господина Донъ-Кихота, потому что еслибъ я вернулся домой безъ денегъ и осла, то не отдѣлался бы такъ дешево отъ моей супруги. Ну, хотите знать еще что-нибудь; — если хотите, спрашивайте меня теперь, когда я не прочь заговорить съ самимъ королемъ. Только прошу не допытываться, что принесъ и что издержалъ я. Если сосчитать всѣ палочные удары, доставшіеся мнѣ во время моихъ странствованій, и каждый изъ нихъ оцѣнить въ четыре мараведиса, то тысячи реаловъ не хватитъ на уплату и половины суммы слѣдующей мнѣ по этому счету. Господинъ бакалавръ! пусть каждый смотритъ на самого себя и оставитъ въ покоѣ другихъ; пусть не смѣшиваетъ бѣлаго съ чернымъ и помнитъ, что всякъ человѣкъ таковъ, какимъ Господь его создалъ, а иногда, пожалуй, и хуже.
— Слова твои я постараюсь передать историку, сказалъ Караско, а онъ, вѣроятно, помѣститъ ихъ въ новомъ изданіи своей книги, и тѣмъ, безъ сомнѣнія, возвыситъ ея достоинство.
— Не остается-ли еще чего-нибудь исправить въ ней? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Оставаться то остается, сказалъ Караско, только никакія исправленія не могутъ имѣть той важности, какъ эти, о которыхъ мы только что говорили.
— А что историкъ мой, намѣренъ онъ издать вторую часть своей исторіи? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Еще бы не намѣренъ, отвѣчалъ Караско, но только изъ какихъ источниковъ почерпнуть ее? вотъ чего онъ не знаетъ, и вотъ почему никто не можетъ сказать, появится ли она когда-нибудь въ свѣтъ. Принимая при томъ во вниманіе предубѣжденіе, питаемое публикою ко вторымъ частямъ вообще, всѣ думаютъ, не остановится-ли историкъ на первой половинѣ своего труда, не смотря на то, что повсюду требуютъ извѣстій о новыхъ приключеніяхъ Донъ-Кихота, или, какъ говорятъ теперь, новыхъ донъ-кихотствъ. Пусть Донъ-Кихотъ дѣйствуетъ, а Санчо говоритъ: вотъ что повторяютъ всѣ въ одинъ голосъ, при каждомъ удобномъ случаѣ.
— Что же однако думаетъ авторъ? спросилъ рыцарь.
— Онъ съ неутомимымъ стараніемъ розыскиваетъ матеріалы для второй части своей исторіи, и когда найдетъ, тогда напечатаетъ ихъ безъ малѣйшаго замедленія, разсчитывая при этомъ не столько на славу, сколько на барышъ, отвѣчалъ Караско.
— А! такъ онъ думаетъ только о барышахъ! воскликнулъ Санчо. Клянусь Богомъ, это будетъ чудо, если онъ получитъ ихъ. Историкъ этотъ что-то смахиваетъ на тѣхъ портныхъ, которые наканунѣ свѣтлаго праздника шьютъ на живую нитку, заботясь только о томъ, чтобы сшить; и чортъ меня возьми, если хоть одинъ сшитый ими кусокъ удержится на своемъ мѣстѣ. Во всякомъ случаѣ, посовѣтуйте этому мавру немного потерпѣть; мы скоро доставимъ ему столько новыхъ матеріаловъ для его исторіи, что онъ въ состояніи будетъ наполнить ими не только второй томъ, но десять томовъ своего сочиненія. Добрякъ этотъ кажется воображаетъ себѣ, что мы только и думаемъ какъ бы выспаться намъ; пусть же онъ пожалуетъ сюда, и тогда увидитъ, чѣмъ каждый изъ насъ гораздъ. Да, многоуважаемый бакалавръ. Еслибъ господинъ мой слушался меня, мы бы ужъ давно были теперь на пути къ приключеніямъ, отомщая обиды, карая неправду, призрѣвая гонимыхъ, словомъ исполняя всѣ обязанности странствующихъ рыцарей.
Не успѣлъ Санчо докончить своихъ словъ, какъ послышалось громкое ржаніе Россинанта, и Донъ-Кихотъ, видя въ этомъ хорошее предзнаменованіе, рѣшился въ скоромъ времени пуститься въ новыя странствованія. Онъ сообщилъ мысль свою Караско и просилъ посовѣтовать ему куда ѣхать?
— Если вы готовы слушаться меня, отвѣтилъ Караско, то я совѣтовалъ бы вамъ отправиться въ Саррагоссу. Въ день святаго Георгія, тамъ готовится торжественный бой на кольяхъ, и вамъ представится много случаевъ покрыть себя неувядаемой славой; потому что если вы побѣдите аррагонскихъ рыцарей, то будете вправѣ считать себя побѣдителемъ рыцарей всего міра. Караско кстати похвалилъ Донъ-Кихота за его великодушную рѣшимость искать новыхъ приключеній и только умолялъ его съ меньшимъ самоотверженіемъ кидаться въ опасности; напоминая рыцарю, что жизнь его принадлежитъ не ему одному, но всѣмъ нуждающимся въ заступничествѣ его безстрашной руки.
— Да! да! подхватилъ Санчо; это безстрашіе заставляло меня не разъ посылать себя ко всѣмъ чертямъ; потому что господинъ мой кидается одинъ за сотню вооруженныхъ людей, какъ жадный ребенокъ на десятокъ грушъ. Чортъ меня возьми! Для всего есть время, для нападенія и отступленій; нельзя вѣчно кричать: Святой Іаковъ и мужайся Испанія, тѣмъ болѣе, что я не разъ слышалъ, и если память не измѣняетъ мнѣ, отъ самаго господина Донъ-Кихота, что между трусостью и безумной храбростью стоитъ истинное мужество. Поэтому, какъ не слѣдуетъ бѣжать безъ причины, такъ не слѣдуетъ и нападать, очертя голову. Ко всему этому, господинъ мой, я добавлю, что я готовъ слѣдовать за вами, но только съ такимъ условіемъ: мнѣ, вы предоставьте заботиться о вашей пищѣ и платьѣ, а сами прославляйтесь въ битвахъ. При такомъ уговорѣ, меня трудно будетъ упрекнуть въ неисправности, но если вы воображаете, что я обнажу мой мечъ противъ какой бы то ни было сволочи, въ такомъ случаѣ, прошу извинить меня, я остаюсь въ сторонѣ. Господинъ бакалавръ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Караско; никогда не стремился я быть Роландомъ, а хотѣлъ только быть честнѣйшимъ оруженосцемъ изъ всѣхъ служившихъ странствующимъ рыцарямъ; и ежели господинъ мой хочетъ наградить меня за мою службу тѣмъ островомъ, который предстоитъ ему завоевать, чтожъ? въ добрый часъ — много благодаренъ буду ему. Не дастъ, что дѣлать? обойдемся и безъ острова. Жизнь наша должна покоиться на словѣ Бога, а не ближняго своего. Къ тому-жъ: буду ли я повелѣвать, или будутъ мною повелѣвать, отъ этого кусокъ хлѣба не покажется мнѣ вкуснѣе. И почему я знаю, что, къ концу сказки, чортъ не устроитъ мнѣ, на моемъ губернаторскомъ мѣстѣ, какой-нибудь западни, въ которую я провалюсь и сломаю себѣ шею. Да, государи мои! Санчо родился я, и Санчо надѣюсь умереть. Впрочемъ, если безъ заботы и риска, небо пошлетъ мнѣ островъ, или что-нибудь подобное, то я не такъ глупъ, чтобы плюнуть на него.
— Другъ мой! сказалъ бакалавръ: ты заговорилъ, какъ книга. Не падай же духомъ, и вѣрь, все дастся тому, кто умѣетъ ждать. Въ свое время господинъ твой, безъ сомнѣнія, наградитъ тебя не только островомъ, но цѣлымъ королевствомъ.
— Я одинаково приму самое большое, какъ самое меньшее, отвѣчалъ Санчо; и если господинъ мой, дѣйствительно, подаритъ мнѣ королевство, то я не заставлю его раскаяваться. Я достаточно испытанъ и чувствую себя въ силахъ управіять островами и королевствами.
— Берегись, Санчо, замѣтилъ бакалавръ; почести измѣняютъ людей, и очень можетъ быть, что ставъ губернаторомъ, ты не узналъ бы родной матери.
— Господинъ бакалавръ! отвѣчалъ Санчо; приберегите ваши предостереженія для людей, рожденныхъ подъ листомъ капусты, а не для тѣхъ, чья душа покрыта, какъ моя, на четыре пальца жиромъ стараго христіанина. Сдѣлайте одолженіе, не безпокойтесь обо мнѣ; а знаю, всѣ будутъ довольны мной.
— Дай Богъ, проговорилъ Донъ-Кихотъ. Впрочемъ, мы вскорѣ увидимъ тебя на дѣлѣ. Если я не ошибаюсь, островъ очень близокъ отъ насъ, такъ близокъ, что мнѣ, кажется, будто я его вижу предъ собою.
Съ послѣднимъ словомъ рыцарь обратился къ бакалавру, какъ къ поэту, съ просьбою написать ему прощальные стихи къ Дульцинеѣ. Я бы желалъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, чтобы первыя буквы всѣхъ стиховъ, по порядку, составили бы слова: Дульцинея Тобозская.
— Хотя я и не имѣю счастія принадлежать къ славнѣйшимъ поэтамъ Испаніи, которыхъ у насъ, какъ слышно, всего три съ половиною, тѣмъ не менѣе готовъ исполнить вашу просьбу, какъ ни трудна она, отвѣчалъ Караско.
— Главное, сказалъ Донъ-Кихотъ, постарайтесь написать ихъ такъ, чтобъ они не могли быть отнесены ни къ какой другой дамѣ, кромѣ моей,
Караско согласился съ рыцаремъ на счетъ прощальныхъ стиховъ, и сообща они рѣшили потомъ, чтобъ Донъ-Кихотъ, пустился черезъ недѣлю въ новыя странствованія. Бакалавра просили держать это рѣшеніе въ тайнѣ отъ священника, цирюльника, племянницы и экономки, чтобы онѣ не воспрепятствовали предполагаемому отъѣзду. Караско обѣщалъ молчать и прощаясь съ Донъ-Кихотомъ, просилъ его увѣдомлять, при случаѣ, объ успѣхахъ и не удачахъ своихъ. Друзья разстались, и Санчо отправился дѣлать свои распоряженія къ предстоящему отъѣзду.
Глава V.
[править]Приступая къ переводу пятой главы этой исторіи, переводчикъ объявляетъ, что онъ признаетъ ее апокрифическою, такъ какъ Санчо говоритъ здѣсь языкомъ, возносящимся, повидимому, надъ его ограниченнымъ умомъ, и высказываетъ, порою, такую проницательность, что нѣтъ возможности предположить, дабы она была плодомъ его собственной мыслительности. Во всякомъ случаѣ, исполняя разъ принятую имъ на себя обязанность, переводчикъ считаетъ себя не вправѣ пропустить ее, и продолжаетъ такимъ образомъ:
Санчо возвращался домой такой довольный, въ такомъ веселомъ расположеніи духа, что жена завидѣвъ, на разстояніи выстрѣла изъ арбалета, сіяющее радостью лицо своего мужа, спросила его: "что съ тобой, милый, чѣмъ ты такъ доволенъ?э
— Жена! отвѣчалъ Санчо, я былъ бы еще довольнѣе, еслибъ не былъ такъ веселъ.
— Я тебя не понимаю; ты говоришь, что былъ бы еще довольнѣе, еслибъ не былъ такъ веселъ. Пусть назовутъ меня дурой, но я не могу представить себѣ, какъ человѣкъ можетъ быть недоволенъ тѣмъ, что онъ веселъ.
— Знай же, Тереза; я доволенъ тѣмъ, что рѣшился опять отправиться съ господиномъ Донъ-Кихотомъ, который пускается въ третій разъ искать приключеній. Знай, что я уѣзжаю, во первыхъ, по необходимости, а во вторыхъ, въ надеждѣ найти еще разъ столько же денегъ, сколько мы недавно издержали съ тобой. Конечно, если-бы Богъ допустилъ меня мирно и безбѣдно жить въ моемъ домѣ, не заставляя шататься по горамъ и доламъ, что сдѣлать Ему очень легко, стоитъ только захотѣть — то радость моя была бы полнѣе, потому что мнѣ не пришлось бы горевать о разлукѣ съ тобой и съ дѣтьми. Ну, не правду ли я говорилъ, что былъ бы довольнѣе, еслибъ не былъ такъ веселъ.
— Право, тебя нѣтъ возможности ни слушать, ни понимать съ тѣхъ поръ, какъ ты вбилъ себѣ въ голову это рыцарство, замѣтила Тереза.
— Богъ меня слышитъ, и этого съ меня довольно, отвѣчалъ Санчо. Жена, позаботься въ теченіи этихъ трехъ дней о моемъ ослѣ; удвой его кормъ, осмотри упряжь, и вообще постарайся, чтобы все нужное въ отъѣзду было въ исправности; потому что мы отправляемся не на свадьбу, а ѣдемъ взглянуть на Божій міръ, сражаться съ великанами и вампирами, слушать вой, лай, гамъ, мычанье и рычанье, и все это было бы еще благодать небесная, еслибъ вмѣстѣ съ тѣмъ не приходилось намъ натыкаться на ангуезскихъ погонщиковъ и очарованныхъ мавровъ.
— Да, я не думаю, чтобы оруженосцы странствующихъ рыцарей ѣли даромъ хлѣбъ своихъ господъ; и во время твоей отлучки Санчо, я не перестану молить Господа, да охранитъ онъ тебя отъ всякихъ напастей, молвила Тереза.
— Слушай жена: еслибъ я не надѣялся быть скоро губернаторомъ острова, то готовъ былъ бы сію же минуту провалиться на мѣстѣ.
— Что ты болтаешь, Санчо? перебита Тереза. Да здравствуетъ курица, да здравствуетъ она съ типуномъ своимъ. Живи же ты, мой милый, какъ жилъ до сихъ поръ, и ну ихъ, всѣ эти острова. Безъ острова ты родился, безъ него живешь, и безъ него умрешь и обойдешься, какъ обходятся многіе люди. Голодъ, вотъ лучшая приправа, и такъ какъ она есть у всякаго бѣдняка, поэтому бѣдняки всегда ѣдятъ съ апетитомъ. Но, если бы тебѣ случилось, какъ нибудь сдѣлаться губернаторомъ, не забудь тогда жены твоей и твоихъ дѣтей. Вспомни, что сыну твоему скоро минетъ 15 лѣтъ, и его пора посылать въ школу, если только церковникъ, дядя его, по прежнему готовитъ его въ духовное званіе. Дочь наша, Саншета, тоже въ такихъ лѣтахъ, что не испугается мужа, и если я не ошибаюсь, она такъ же сильно желаетъ выйти замужъ, какъ ты — сдѣлаться губернаторомъ. Во всякомъ случаѣ дѣвкѣ лучше найти дурнаго мужа, чѣмъ хорошаго любовника.
— Жена! если мнѣ удастся быть губернаторомъ, такъ, клянусь Богомъ, я пристрою дочь мою такъ высоко, что никто не дерзнетъ приблизиться къ ней иначе, какъ величая ее барыней.
— Нѣтъ, нѣтъ, Санчо! Ради Бога, и не думай объ этомъ. Послушай меня, выдай Саншэту за равнаго ей, это лучшее, что ты можешь сдѣлать. Если же ты нарядишь ее, вмѣсто сапогъ, въ ботинки, и вмѣсто шерстяныхъ юбокъ въ бархатныя платья; если простую Машку, которой всѣ говорятъ ты, сдѣлаешь какой-нибудь доной-Маріей, то бѣдное дитя само себя не узнаетъ, и на каждомъ шагу чуть не станетъ говорить: глядите, какая я мужичка.
— Молчи дура! отвѣтилъ Санчо. Какіе-нибудь два, три года, такъ передѣлаютъ эту мужичку, что ее не отличишь потомъ отъ любой барыни. Да что долго толковать, пусть сдѣлается она сначала барыней, а потомъ будетъ время подумать объ остальномъ.
— Санчо! принаравливайся въ своему положенію и не старайся возвыситься надъ тѣмъ, чѣмъ Богъ судилъ тебѣ быть. Не забывай ты этой пословицы: вытри носъ сыну своего сосѣда и признай его за своего. Скажи, на милость, какъ это хорошо было бы для Саншеты выйти замужъ за какого-нибудь дворянчика, который, всякій разъ, какъ найдетъ на него блажь, станетъ честить ее названіемъ мужички и госпожи: верти веретено. Нѣтъ, не бывать этому; не для того я родила ее на свѣтъ. Заботься Санчо о томъ, какъ бы привезти намъ денегъ, и предоставь мнѣ пріискать мужа Саншетѣ. У насъ подъ бокомъ живетъ сынъ нашего сосѣда Ивана Тохо, Лопесъ Тохо, парень здоровый и проворный, я его знаю давно, и знаю, что онъ не совсѣмъ кисло поглядываетъ на Саншэту. Этотъ — намъ ровня, и дочь наша будетъ счастлива съ нимъ. Оба они будутъ у насъ на глазахъ; всѣ мы: отцы, матери, дѣти, внуки, станемъ жить вмѣстѣ, и будетъ у насъ тишь да гладь, да Божья благодать. Не приготавливай же, Санчо, дочери нашей дворцовъ и хоромъ, въ которыхъ все будетъ чужимъ для нее, какъ сама она будетъ тамъ чужою для всѣхъ.
— Чортъ, а не женщина! воскликнулъ Санчо. Зачѣмъ ты перечишь мнѣ безъ складу и ладу? зачѣмъ хочешь помѣшать мнѣ выдать дочь мою за человѣка, который окружитъ меня дворянскими потомками. Слушай, Тереза: дѣдъ мой говаривалъ, что-тотъ, кто не умѣетъ схватить летящаго на него счастья, не долженъ роптать на судьбу, послѣ того какъ оно отлетитъ отъ него. Воспользуемся же благопріятной минутой, и не притворимъ счастію, подъ самымъ носомъ, дверей, въ ту минуту, когда оно стучится въ нашу избу. Пусть несетъ насъ попутный вѣтеръ его, надувающій теперь наши паруса.
(Въ слѣдствіе этихъ-то рѣчей и тѣхъ, которыя Санчо готовился говорить ниже, переводчикъ исторіи Донъ-Кихота считаетъ настоящую главу апокрифическою).
— Когда мнѣ удастся получить какое-нибудь управленіе, которое вытянетъ меня изъ грязи, продолжалъ Санчо, когда я выдамъ дочь мою, по моему желанію; тогда ты увидишь, глупая баба, какъ станутъ звать тебя Дона-Тереза Пансо, какъ на зло всѣмъ дворянкамъ нашего околотка, ты будешь сидѣть въ церкви на бархатныхъ подушкахъ и роскошныхъ коврахъ. Что-жъ? хочешь ли ты, какъ статуя, оставаться все въ одномъ положеніи, не возвышаясь и не понижаясь. Но, думай и говори что хочешь, я же знаю только, что дочь моя будетъ графиней.
— Санчо! будь осторожнѣе. Смотри, чтобы слова твои не погубили нашей дочери. Дѣлай, что хочешь, но я никогда не соглашусь видѣть Саншэту графиней. Ты знаешь, я всегда любила равныхъ себѣ, и не выкосила спѣси и высокомѣрія. При крещеніи меня назвали Терезой, отецъ мой звался Каскаіо: но тамъ гдѣ тронъ, тамъ и законъ, я довольна моимъ именемъ, и не хочу удлинять его изъ страха, чтобы, сдѣлавшись черезъ чуръ длиннымъ, оно не затронуло чужихъ языковъ. Неужели ты думаешь они поцеремонятся сказать: погляди-ка, какъ подняла носъ эта жена свинопаса. Еще вчера она сидѣла за прялкой, и чуть не въ одной юбкѣ тащилась къ обѣднѣ, а теперь, сударыня изволитъ щеголять въ бархатѣ и шелкахъ. Если Господь оставитъ при мнѣ моихъ пять или шесть, словомъ, столько чувствъ, сколько у меня ихъ теперь, то видитъ Богъ, я не доставлю нашимъ сосѣдямъ удовольствія острить языки на мой счетъ. Дѣлайся ты себѣ губернаторомъ, президентомъ, словомъ, чѣмъ хочешь; но что до моей дочери и меня, то нога наша никогда не переступитъ ограду нашей деревни. У хорошей жены сломана нога и сидитъ она дома, а честной дѣвкѣ праздникъ въ работѣ. Отправляйся же, Санчо, искать приключеній съ твоимъ господиномъ Донъ-Кихотомъ, и оставь насъ въ покоѣ. Странно только, откуда взялся у твоего господина этотъ донъ, безъ котораго прожили дѣды и отцы его.
— Жена! самъ чортъ должно быть сидитъ въ тебѣ, воскликнулъ Санчо, иначе не наговорила бы ты столько чепухи. Скажи на милость, что общаго имѣютъ мои слова съ Каскаіо, бархатомъ и президентами? Безтолковая баба! Безтолковая, потому что ты не слушаешь разсудка и отъ счастія своего бѣжишь, какъ отъ чумы. Еслибъ я настаивалъ на томъ, чтобы дочь моя, торчмя головой, кинулась съ башни, или отправилась таскаться по свѣту, какъ инфанта дона-Урака, ну, тогда, ты вправѣ была бы не слушать меня; но если я въ три шага и одинъ прыжокъ надѣюсь сдѣлать столько, что заставлю называть Саншэту сударыней; если я хочу видѣть ее, сидящею не на соломѣ, а подъ балдахиномъ, на большемъ числѣ бархатныхъ подушекъ, чѣмъ сколько альмогадовъ въ Марокѣ, что же, въ этомъ случаѣ, заставляетъ тебя перечить мнѣ?
— Что? знаешь ты кажется эту пословицу нашу: кто закрываетъ тебя, тотъ тебя открываетъ. На бѣдняка кидается взоръ мимоходомъ, но на богачѣ онъ останавливается надолго, и если богачъ былъ когда-то бѣденъ, то о немъ не перестаютъ говорить, судить и, что хуже всего, пересуды эти стоитъ только начать, чтобы никогда не кончить; сплетники, дѣло извѣстное, роятся на улицахъ какъ пчелы.
— Бѣдняжка! проговорилъ Санчо. Слушай-ка жена, продолжалъ онъ, что я скажу тебѣ, а скажу я тебѣ такое, чего ты отродясь еще не слыхивала, и что вышло не изъ моей башки, замѣть это: я повторю слова священника, проповѣдывавшаго у насъ во время поста. Онъ говорилъ, если память не измѣняетъ мнѣ, что въ умѣ нашемъ лучше запечатлѣвается то, что у насъ предъ глазами, чѣмъ то, что мы когда то видѣли.
(Слѣдующая рѣчь Санчо, возвышающаяся надъ недалекимъ умомъ его, служитъ второю причиною, почему переводчикъ этой главы сомнѣвается въ ея достовѣрности).
— Такъ, когда мы видимъ человѣка роскошно одѣтаго и окруженнаго многочисленной прислугой, мы чувствуемъ къ нему невольное уваженіе, хотя быть можетъ знали его, окруженнаго нищетой, и это потому, — что положеніе, въ которомъ онъ является намъ, затмѣваетъ собою то, въ которомъ мы когда то его видѣли. И въ самомъ дѣлѣ: почему этотъ человѣкъ, вознесенный судьбой, если только онъ благороденъ и добръ, долженъ быть меньше уважаемъ, чѣмъ человѣкъ богатый съ колыбели. Только одни завистники готовы корить разбогатѣвшаго бѣдняка его прошлой бѣдностью.
— Не про меня писаны эти мудрости, отвѣчала Тереза. Дѣлай, что хочешь и оставь меня въ покоѣ, если ты такъ твердо рѣшился исполнить то, что задумалъ.
— Рѣшился, а не рѣшився, замѣтилъ Санчо.
— Перестань переливать изъ пустого въ порожнее, возразила Тереза. Я говорю, какъ Богъ мнѣ велѣлъ, и этого довольно съ меня. Если же ты хочешь, во что бы то ни стало, быть губернаторомъ, то возьми съ собою твоего сына, пусть онъ пріобрѣтетъ при тебѣ навыкъ къ управленію; ты знаешь, сыновья должны рано ознакомливаться съ занятіями своихъ отцовъ.
— Когда я усядусь на губернаторскомъ мѣстѣ, тогда привезу къ себѣ сына по почтѣ и пришлю тебѣ денегъ. Въ нихъ у меня не будетъ тогда недостатка; потому что каждый охотно позычитъ губернатору. Только, послушай, когда станешь посылать ко мнѣ сына, принаряди его такъ, чтобъ онъ казался не тѣмъ, чѣмъ былъ, а тѣмъ чѣмъ долженъ быть.
— Присылай только денегъ, а ужъ я наряжу его. какъ херувима.
— Жена! что-жъ соглашаешься ли ты сдѣлать Саншэту графиней?
— Лучше бы ей на сто аршинъ уйти въ землю въ тотъ день, въ который станетъ она графиней. Впрочемъ, дѣлай, какъ знаешь. Ты мужъ и глава, а я рабыня твоя. Съ послѣдними словами Тереза захныкала такъ безнадежно, точно она ужъ зарывала въ землю свою дочь. Санчо нѣсколько утѣшилъ свою сожительницу, пообѣщавъ ей, какъ можно долѣе не дѣлать Саншеты графиней, послѣ чего отправился въ Донъ-Кихоту, переговорить съ нимъ касательно приготовленія къ предстоявшему отъѣзду.
Глава VI.
[править]Между тѣмъ какъ у Санчо происходилъ только что приведенный нами замѣчательный разговоръ съ его женой, племянница и экономка Донъ-Кихота были въ страшномъ волненіи, замѣчая, по многимъ признакамъ, что герой нашъ готовится ускользнуть отъ нихъ въ третій разъ, стремясь возвратиться къ своему проклятому рыцарству. Всѣми силами старались онѣ отклонить Донъ-Кихота отъ его намѣренія, но стараться объ этомъ значило проповѣдывать въ пустынѣ, или ковать холодное желѣзо. Истощивъ наконецъ все свое краснорѣчіе, экономка сказала ему: «господинъ мой! если вы рѣшились еще разъ покинуть насъ съ цѣлію рыскать, какъ страждущая душа, по горамъ и доламъ, ища, по вашему — приключеній, а по моему разнаго рода непріятностей, то клянусь вамъ, я буду жаловаться на васъ Богу и королю».
— Не знаю, моя милая, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что отвѣтитъ вамъ Богъ, ни того, что скажетъ вамъ король, но знаю очень хорошо, что на мѣстѣ послѣдняго, я бы освободилъ себя отъ труда выслушивать весь этотъ вздоръ, съ которымъ лѣзутъ къ нему каждый день. Одною изъ самыхъ тягостныхъ обязанностей вѣнценосца, я считаю обязанность все слушать и на все отвѣчать, и право я нисколько не желаю обезпокоивать своими дѣлами особу короля.
— Но скажите, пожалуста, спрашивала экономка, неужели при дворѣ нѣтъ рыцарей?
— Ихъ очень много тамъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; потому что рыцари составляютъ поддержку трона и усиливаютъ его блескъ.
— Почему бы и вамъ не быть однимъ изъ этихъ счастливцевъ, перебила племянница, которые, не рыская ежеминутно по свѣту, служатъ спокойно своему королю и повелителю при его дворѣ?
— Другъ мой! оказалъ Донъ-Кихотъ. Нельзя всѣмъ царедворцамъ быть рыцарями, ни всѣмъ рыцарямъ быть царедворцами; на свѣтѣ нужно всего по немногу. И хотя странствующіе и придворные рыцари носятъ одно названіе, тѣмъ не менѣе между ними существуетъ огромная разница. Одни изъ нихъ, не покидая ни на минуту двора, не издерживая ни одного мараведиса, не испытывая ни малѣйшей усталости, спокойно путешествуютъ по цѣлому міру, глядя только на карту. Мы же, такъ называемые, странствующіе рыцари, неустанно объѣзжаемъ земное пространство, беззащитные отъ палящихъ лучей лѣтняго солнца и суровой стужи зимы. Мы не по картинамъ знакомы съ врагомъ; но всегда вооруженные, ежеминутно готовы сразиться съ нимъ, не придерживаясь законовъ единоборства, требующихъ, чтобы мечи противниковъ были одинаковой длины, не спрашивая о томъ, что, быть можетъ, противникъ нашъ носитъ на себѣ какой-нибудь охраняющій его талисманъ, не раздѣляя, наконецъ, передъ битвою, поровну, солнечнаго свѣта, и не исполняя многихъ другихъ церемоній, общеупотребительныхъ при поединкахъ. Знай, моя милая, что настоящій странствующій рыцарь не содрогнется при встрѣчѣ съ десятью великанами, хотя бы головы ихъ терялись въ облакахъ, ноги были толще громадныхъ башень, руки — длиннѣе корабельныхъ мачтъ, глаза больше мельничныхъ колесъ и пламеннѣе пасти плавильной печи. Чуждый малѣйшаго страха, рыцарь мужественно и рѣшительно долженъ напасть на нихъ и стараться побѣдить и искрошить ихъ въ куски, даже тогда, еслибъ они прикрыты были чешуей той рыбы, которая, какъ говорятъ, тверже алмаза, и вооружены дамасскими палашами или палицами съ булатнымъ остріемъ, какія мнѣ часто приходилось встрѣчать. Все это я говорю тебѣ, мой другъ, къ тому, дабы ты умѣла отличать одного рыцаря отъ другого, какъ не мѣшало бы знать это различіе и сильнымъ міра сего, и лучше оцѣнивать заслуги мужей, называемыхъ странствующими рыцарями, между которыми встрѣчались такіе, имъ же царства обязаны были своимъ спасеніемъ.
— Помилуйте, сказала племянница; да вѣдь это все ложь, что пишутъ о странствующихъ рыцаряхъ, и всѣ эти рыцарскія сказки, какъ вредныя для нравовъ, достойны san benito[2].
— Клянусь освѣщающимъ насъ Богомъ, воскликнулъ Донъ Кихотъ, не будь ты моя племянница, дочь сестры моей, то за твое богохульство я наказалъ бы тебя такъ, что удивилъ бы міръ. Виданное ли дѣло, чтобы какая-нибудь дѣвчонка, едва умѣющая справиться съ веретеномъ, смѣла такъ отзываться о странствующихъ рыцаряхъ. Великій Боже! Да что сказалъ бы славный Амадисъ, услышавъ подобныя слова? Впрочемъ, онъ пожалѣлъ бы только о тебѣ, потому что онъ былъ самый утонченный рыцарь и великодушный заступникъ молодыхъ дѣвушекъ. Но отъ всякаго другого ты не отдѣлалась бы такъ дешево; не всѣ рыцари были такъ снисходительны, какъ и вообще они во многомъ рознились между собою. Одни были, можно сказать, чистымъ золотомъ, другіе лигатурою. Одни возвышались своимъ мужествомъ и иными достоинствами; другіе унижали себя изнѣженностью и пороками. И вѣрь мнѣ: нужно быть человѣкомъ весьма опытнымъ и проницательнымъ, чтобы умѣть отличать эти два рода рыцарей, столь сходныхъ именемъ и различныхъ своими дѣлами.
— Пресвятая дѣва! сказала племянница. Но не созданы ли вы, дядя мой, быть проповѣдникомъ; и однакожъ вы такъ ослѣплены, что въ ваши лѣта, съ вашимъ здоровьемъ, воображаете себя молодымъ, силачемъ и, что хуже всего, рыцаремъ. Гидальго, конечно, можетъ сдѣлаться рыцаремъ, но только не тогда, когда онъ бѣденъ.
— Правда твоя, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и по поводу рожденія, я бы могъ разсказать много новаго для тебя, но воздерживаюсь отъ этого, не желая смѣшивать земнаго съ небеснымъ. Выслушай, однако, внимательно, что я сейчасъ окажу. Всѣ существующіе въ мірѣ роды можно подвести подъ четыре категоріи: одни, исходя изъ скромнаго начала, постепенно возвышаясь, достигли царственныхъ вѣнцовъ; другіе, — происходя отъ благородныхъ предковъ, понынѣ пребываютъ въ прежнемъ величіи; происхожденіе третьихъ можетъ быть уподоблено пирамидамъ: выходя изъ могучаго и широкаго основанія, роды эти, постепенно съуживаясь, обратились теперь почти въ незамѣтныя точки. Наконецъ четвертый и самый многочисленный классъ, это простой народъ, который пребывалъ и пребываетъ во мракѣ. Въ примѣръ родовъ, исшедшихъ изъ скромнаго начала, и постепенно возвысившихся до того величія, въ которомъ мы видимъ ихъ нынѣ, я укажу на царствующій домъ отоманскій. Ко второму разряду принадлежатъ многіе изъ принцевъ, наслѣдственно царствующихъ въ своихъ земляхъ, умѣвъ сохранить ихъ до сихъ поръ за собою. Къ разряду родовъ, исшедшихъ изъ широкаго основанія и обратившихся въ незаметныя точки, должно отнести фараоновъ и Птоломеевъ египетскихъ, римскихъ цезарей и множество князей ассирійскихъ, греческихъ и варварскихъ, отъ коихъ нынѣ осталось одно имя. Что касается простолюдиновъ, то о нихъ замѣчу только, что служа къ размноженію рода человѣческаго, они не обращали на себя вниманія исторіи. Все это я сказалъ, дабы показать, какая великая разница существуетъ между различными родами; и изъ нихъ только тотъ истинно великъ и благороденъ, члены котораго славятся столько же своимъ богатствомъ, сколько щедростью и гражданскими доблестями: говорю богатствомъ, щедростью и доблестями, потому что могучій вельможа безъ гражданской добродѣтели будетъ только великолѣпнымъ развратникомъ, а богачъ безъ щедрости — корыстолюбивымъ нищимъ. Не деньги даруютъ намъ счастье, его даетъ намъ то употребленіе, которое мы дѣлаемъ изъ нихъ. Бѣдный рыцарь своимъ благородствомъ, обходительностью и въ особенности своимъ состраданіемъ, можетъ всегда показать, что онъ истинный рыцарь; и если онъ подастъ бѣдняку только два мараведиса, но подастъ ихъ отъ чистаго сердца, то будетъ столь же щедръ; какъ богачъ, разсыпающій дорогую милостыню, при звонѣ колоколовъ. И всякій, видя рыцаря, украшеннаго столькими добродѣтелями, не обращая вниманія на его бѣдность, признаетъ его человѣкомъ высокаго рода, и было бы чудо, еслибъ не признали его такимъ, потому что уваженіе общества всегда вознаграждало добродѣтель.
Двѣ дороги, друзьи мои, ведутъ въ богатствамъ и почестямъ. По одной изъ нихъ идутъ гражданскіе дѣятели, по другой — воины. Я избралъ послѣднюю, она больше пришлась мнѣ по сердцу. Оружіе влекло меня въ себѣ, и я послѣдовалъ своей природной наклонности. И напрасно старались бы меня отклонить отъ пути, указаннаго мнѣ Богомъ, отъ моей судьбы и моего желанія. Я очень знаю тяжелые труды, предназначенные рыцарямъ, но знаю и великія выгоды, неразлучныя съ моимъ званіемъ. Знаю, что путь добродѣтели узокъ и тернистъ, а путь грѣха роскошенъ и широкъ, но мнѣ не безъизвѣстно и то, что разные пути эти приведутъ насъ и въ разнымъ концамъ. Смерть сторожитъ насъ на роскошной дорогѣ грѣха, и какъ ни тернистъ путь добродѣтели, но имъ мы внидемъ туда, идѣже озаритъ насъ жизнь безконечная; и вспомните, друзья мои, эти стихи великаго нашего поэта:
Вотъ этой то стезей, суровой и тернистой,
Мы внидемъ въ край, въ которомъ ждетъ насъ вѣчный миръ,
И изъ котораго никто не возвращался……
— Богъ мой! воскликнула племянница; да дядя мой, какъ я вижу, и поэтъ. И чего онъ только не знаетъ? Приди ему фантазія выстроить самому домъ, онъ бы кажется и это сдѣлалъ.
— Дитя мое, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; вѣрь мнѣ, еслибъ и не былъ всецѣло преданъ занятіямъ странствующаго рыцарства, то на свѣтѣ не существовало бы ничего, съ чѣмъ я не могъ бы совладать.
При послѣднихъ словахъ Донъ-Кихота послышался стукъ въ двери и голосъ Санчо. Заслышавъ его, экономка тотчасъ же скрылась, не желая встрѣтиться съ своимъ смертельнымъ врагомъ; племянница отворила ему двери, и рыцарь, кинувшись на встрѣчу своему оруженосцу, обнялъ его, ввелъ въ свою комнату, и тамъ запершись съ нимъ наединѣ завелъ весьма интересный разговоръ, который разскажется послѣ.
Глава VII.
[править]Видя, что рыцарь заперся съ Санчо, и угадывая въ чему клонилось это свиданіе, служившее вѣрнымъ предвѣстникомъ третьяго выѣзда Донъ-Кихота, экономка, не долго думая, побѣжала въ Караско, въ надеждѣ, что этотъ новый другъ рыцаря, обладавшій замѣчательнымъ даромъ слова, легче всякаго другого могъ отклонить Донъ-Кихота отъ его сумасброднаго намѣренія. При входѣ ея, бакалавръ гулялъ по двору, увидѣвъ его экономка кинулась въ ногамъ его, представъ предъ нимъ, гонимая горестью и едва переводя духъ.
— Что съ вами? спросилъ Караско, что случилось? Право, можно подумать, что вы готовитесь отдать Богу душу.
— Ничего не случилось, кромѣ того, что господинъ мой опять уѣзжаетъ, да, онъ уѣзжаетъ, говорила экономка.
— Какъ уѣзжаетъ?
— А такъ, что онъ отправляется въ третье странствованіе, хочетъ еще разъ пуститься по свѣту въ погоню за счастливыми приключеніями; почему называетъ онъ ихъ счастливыми, я, право, не знаю. Въ первый разъ его привезли домой, избитаго палками, на ослѣ; во второй разъ въ клѣткѣ, на волахъ, въ которой онъ воображалъ себя очарованнымъ и былъ въ такомъ видѣ, что родная мать не узнала-бъ его. Желтый, какъ пергаментъ, съ впалыми глазами, онъ долженъ былъ съѣсть — беру въ свидѣтели Бога и моихъ бѣдныхъ куръ — не менѣе ста дюжинъ яицъ. чтобы стать на ноги.
— Вѣрю, вѣрю какъ и вашимъ милымъ, добрымъ и хорошо воспитаннымъ курамъ, отвѣчалъ Караско; я знаю, что онѣ скорѣе околѣютъ, чѣмъ солгутъ. Ну-съ, такъ вся бѣда, значитъ, въ томъ, что господинъ Донъ-Кихотъ намѣренъ пуститься въ новыя странствованія?
— Да, господинъ мой, проговорила экономка.
— Ну и пусть его пускается. Вы же махните на это рукой; ступайте домой, да приготовьте мнѣ чего-нибудь горячаго къ завтраку. Прочитайте только, дорогой, молитву святой Аполины, и вы увидите, что дѣло уладится. какъ нельзя лучше.
— Iesus Maria! воскликнула экономка. Да вѣдь молитва святой Аполины помогаетъ страждущимъ зубами, а не мозгомъ.
— Дѣлайте, что вамъ говоритъ бакалавръ саламанскаго университета, прошу не забывать этого, замѣтилъ Караско.
Экономка удалилась, и бакалавръ отправился въ священнику обсудить съ нимъ то, что обнаружится впослѣдствіи.
Между тѣмъ Донъ-Кихотъ съ Санчо имѣли продолжительный и весьма интересный разговоръ, всецѣло дошедшій до васъ.
— Господинъ мой! говорилъ Санчо, дѣло клеится; жена моя готова отпустить меня съ вашей милостью всюду, куда только не заразсудится вамъ отправиться.
— Заблагоразсудится, а не заразсудится, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.
— Я ужъ, кажется, нѣсколько разъ просилъ васъ не перебивать меня на словахъ, когда вы понимаете, что я хочу сказать, отвѣтилъ Санчо. Если же вы не поймете чего, тогда скажите мнѣ прямо: Санчо, я не понимаю тебя, и если послѣ этого я опять выражусь непонятно, тогда поправляйте меня, потому что я человѣкъ очень рыхлый.
— Рыхлый человѣкъ? Опять не понимаю — перебилъ Донъ-Кихотъ.
— Человѣкъ рыхлый, это, какъ вамъ сказать, это то, что я… такъ себѣ, бормоталъ Санчо.
— Еще меньше понимаю тебя, прервалъ Донъ-Кихотъ.
— Ну, если вы и теперь не понимаете меня, тогда, право, я не знаю какъ и говорить съ вами.
— Санчо, я, кажется, понялъ тебя. Ты хочешь сказать, будто ты такъ мягокъ, послушенъ и сговорчивъ, что не станешь противорѣчить мнѣ, и во всемъ послѣдуешь моимъ совѣтамъ.
— Клянусь! вы меня поняли сразу, но нарочно притворились непонятливымъ, чтобы сбить меня съ толку и заставить сказать сотню глупостей.
— Быть можетъ; — но, скажи мнѣ, что говоритъ Тереза?
— А то, чтобы я хорошо привязалъ палецъ мой въ вашему, что когда говоритъ бумага, тогда молчитъ языкъ, что не спросясь броду, не суйся въ воду, и что одинъ подарокъ стоитъ двухъ обѣщаній. Я же, съ своей стороны, прибавлю, что хотя бабій совѣтъ и не Богъ знаетъ что за премудрость, а все же нужно быть олухомъ, чтобы не выслушать его.
— Я того же мнѣнія, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; но продолжай Санчо, ты сегодня въ ударѣ говорить.
— Я утверждаю, а ваша милость знаетъ это лучше меня, продолжалъ Санчо, что мы люди смертные — сегодня живемъ, а завтра, быть можетъ, ноги протянемъ; и ягненокъ такъ же быстро умираетъ, какъ овца, потому что никто изъ насъ не проживетъ больше того, сколько назначено ему Богомъ. Смерть глуха и когда она приходитъ стучать въ дверь нашей жизни, то дѣлаетъ это всегда спѣша, и ни что не можетъ ни замедлить, ни отвести ее: мольбы, скипетры, митры, короны ничто противъ нея, какъ говорятъ наши проповѣдники.
— Совершенно справедливо, но только я не понимаю, что изъ этого слѣдуетъ?
— Слѣдуетъ то, чтобы ваша милость назначили мнѣ опредѣленное жалованье, помѣсячно, за все время, которое я буду находиться въ услуженіи у васъ, и чтобы это жалованье было выплачиваемо изъ вашихъ доходовъ. Мнѣ выгоднѣе служить на этомъ условіи, потому что награды и подарки или вовсе не выдаются или выдаются съ большимъ трудомъ, а съ опредѣленнымъ жалованьемъ я буду знать, по крайней мѣрѣ, чего держаться мнѣ. Много-ли, мало-ли, довольно того, что я буду что-нибудь получать, это главное: курица начинаетъ однимъ яйцомъ, а на немъ кладетъ остальныя; и много разъ взятое немного составитъ много, и тотъ, это что-нибудь выигрываетъ, ничего не проигрываетъ. Но если судьбѣ угодно будетъ (чего я, впрочемъ, не надѣюсь), и ваша милость подарите мнѣ обѣщанный островъ, то я не на столько требователенъ и неблагодаренъ, чтобы не согласиться возвратить вамъ полученное мною жалованье изъ доходовъ острова.
— Другъ мой! для хорошихъ крысъ существуютъ и хорошіе коты.
— То есть, вы хотѣли сказать, перебилъ Санчо, для хорошихъ котовъ существуютъ и хорошія крысы, но мнѣ нѣтъ дѣла до того, какъ вы выразились; довольно того, что вы меня поняли.
— Понялъ, насквозь понялъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и очень хорошо вижу, куда ты метишь стрѣлами твоихъ безчисленныхъ пословицъ. Но, слушай, Санчо: я бы охотно назначилъ тебѣ жалованье, еслибъ прочелъ въ какой-нибудь рыцарской книгѣ хотя бы намекъ на то, что оруженосцы странствующихъ рыцарей получали жалованье отъ своихъ господъ, помѣсячно, или по другимъ срокамъ; но зная, чуть не наизусть, всѣ, или, по крайней мѣрѣ, большую часть рыцарскихъ исторій, я не припомню ни одного примѣра, чтобы оруженосцы получали отъ рыцарей жалованье. Они служили даромъ, и въ ту минуту, когда меньше всего ожидали, были награждены, — если только судьба благопріятствовала ихъ господамъ, — островомъ, или чѣмъ-нибудь въ этомъ родѣ, а въ крайнемъ случаѣ помѣстьемъ съ какимъ-нибудь титуломъ. Санчо! если тебѣ угодно служить у меня, довольствуясь этими надеждами, я буду очень радъ, но если ты думаешь, что изъ-за твоего каприза я рѣшусь измѣнять временемъ освященные обычаи странствующихъ рыцарей, тогда, прошу извинить меня, я обойдусь и безъ тебя. Ступай же, мой другъ и передай Терезѣ: угодно ей, чтобы ты служилъ мнѣ даромъ, то, повторяю, я буду очень радъ; если нѣтъ, въ такомъ случаѣ мы останемся друзьями по прежнему, но только знай, Санчо, пока будетъ на голубятнѣ кормъ, она не останется безъ голубей, и лучше хорошая надежда, чѣмъ плохая дѣйствительность. Говорю такъ, чтобы показать тебѣ, что я не хуже твоего могу говорить пословицами. Другъ мой! вотъ тебѣ мое послѣднее слово: если ты не хочешь служить мнѣ даромъ, преслѣдуя со мною одну и ту же цѣль; оставайся себѣ съ Богомъ, я легко найду оруженосца болѣе ревностнаго, послушнаго, ловкаго и при томъ не такого болтуна, какъ ты.
Передъ этимъ рѣшеніемъ Донъ-Кихота сердце Санчо онѣмѣло и туманомъ покрылись глаза его, до сихъ поръ онъ былъ убѣжденъ, что господинъ его, за всѣ богатства міра, не рѣшится отправиться безъ него въ новыя странствованія. Когда оруженосецъ стоялъ въ задумчивой нерѣшимости, въ кабинетъ рыцаря вошелъ Самсонъ Караско, съ племянницей и экономкой; имъ интересно было узнать, какъ и чѣмъ бакалавръ успѣетъ отклонить Донъ-Кихота отъ его намѣренія искать новыхъ приключеній. Самсонъ подошелъ къ рыцарю съ сдержанной насмѣшкой на губахъ и, поцѣловавъ его, какъ въ первый разъ, сказалъ ему громозвучнымъ голосомъ:
— О, цвѣтъ странствующихъ рыцарей, лучезарное свѣтило воиновъ, гордость и слава народа испанскаго! да соблаговолитъ Господь, дабы лицо и лица, задумавшія воспрепятствовать твоему третьему выѣзду, сами не нашли выхода изъ лабиринта своихъ желаній и никогда не насладились тѣмъ, чего они наиболѣе желаютъ. Обратясь, затѣмъ, въ экономкѣ, онъ сказалъ ей: вы можете обойтись теперь безъ молитвы святой Аполины, ибо я узналъ, что, по неизмѣнной волѣ небесъ, рыцарь Донъ-Кихотъ долженъ привести въ исполненіе свои высокія намѣренія. Тяжелымъ камнемъ обременилъ бы и мою совѣсть, если-бы не напомнилъ ему необходимости прекратить эту бездѣйственную жизнь и вновь явить міру силу его безстрашной руки и безконечную благость его непоколебимой души. Да не лишаетъ онъ долѣе своимъ бездѣйствіемъ послѣдней надежды несчастныхъ, гонимыхъ и сирыхъ; да не лишаетъ помощи дѣвушекъ, вдовъ и замужнихъ женщинъ. да не лишаетъ онъ всѣхъ насъ — благъ, проливаемыхъ странствующимъ рыцарствомъ. Отправляйтесь же, славный рыцарь Донъ-Кихотъ! чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше; и если вашимъ благороднымъ порывамъ представится какая-нибудь задержка, то помните, что здѣсь есть человѣкъ готовый служить вамъ жизнью и своимъ достояніемъ, и считавшій бы себя счастливѣйшимъ смертнымъ, еслибъ могъ быть вашимъ оруженосцемъ.
Услышавъ это, Донъ-Кихотъ сказалъ Санчо: "Не говорилъ ли я тебѣ, Санчо, что мнѣ не трудно найти оруженосца? Видишь ли ты, кто соглашается быть имъ? никто иной, какъ бакалавръ Самсонъ Караско, радость и неистощимый увеселитель университетскихъ галерей Саламанки, умный, ловкій, искусный, тихій, осторожный, терпѣливо переносящій голодъ и жажду, холодъ и жаръ, словомъ, обладающій всѣми достоинствами, необходимыми оруженосцу странствующаго рыцари. Но прогнѣвлю ли я Бога, разбивъ хранилище науки, низвергнувъ столбъ письменности и вырвавъ пальму изящныхъ искуствъ изъ личной моей выгоды? Нѣтъ, пусть новый Самсонъ остается въ своей отчизнѣ и, украшая ее, пусть украшаетъ сѣдины своего престарѣлаго отца. Я же удовольствуюсь первымъ попавшимся мнѣ подъ руку оруженосцемъ, потому что Санчо не хочетъ быть имъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, хочу, воскликнулъ Санчо, съ глазами, полными слезъ; пусть не скажутъ обо мнѣ, что я заплатилъ неблагодарностью моему господину за его хлѣбъ. Слава Богу, ни я, ни дѣдъ, ни отецъ мой не славились этимъ порокомъ, это скажетъ вся наша деревня. Къ тому же, я вижу изъ вашихъ дѣйствій и словъ, что вы желаете мнѣ добра, и если я просилъ васъ назначить мнѣ жалованье, то сдѣлалъ это единственно въ угоду моей женѣ, которая если вобьетъ себѣ что въ голову, то станетъ высасывать изъ васъ всѣ соки, пока не настоитъ на своемъ. — Но женщина пусть останется женщиной, а мужчина долженъ быть мужчиной, и я хочу быть имъ въ моемъ домѣ, какъ и вездѣ, не смотря ни на кого и ни на что. Приготовьте же, господинъ мой, ваше завѣщаніе, и затѣмъ безъ замедленія двинемся въ путь, не тяготя болѣе совѣсти господина бакалавра, которая заставляетъ его, какъ говоритъ онъ, торопить вашу милость пуститься въ третій разъ странствовать по бѣлому свѣту. Я же предлагаю вамъ мои услуги въ качествѣ оруженосца, и обѣщаю служить ревностно, честно и никакъ не хуже, если только не лучше всѣхъ бывшихъ и будущихъ оруженосцевъ странствующихъ рыцарей.
Бакалавръ, услышавъ рѣчь Санчо, чуть не остолбенѣлъ отъ удивленія; хотя онъ и прочелъ первую часть исторіи Донъ-Кихота, онъ, однако, не воображалъ, чтобы оруженосецъ нашъ былъ такъ же милъ въ дѣйствительности, какъ въ книгѣ. Послѣдняя рѣчь Санчо убѣдила его въ этой истинѣ, и онъ сталъ глядѣть на него, какъ на славнѣйшаго безумца своего вѣка. Онъ даже пробормоталъ себѣ подъ носъ, что міръ не видѣлъ еще сумазбродовъ, подобныхъ знакомому намъ рыцарю и его оруженосцу.
Дѣло кончилось тѣмъ, что Санчо и Донъ-Кихотъ обнялись и разстались искренними друзьями, готовясь, согласно совѣту ставшаго ихъ оракуломъ Караско, выѣхать чрезъ три дни. Этимъ временемъ можно было запастись всѣмъ необходимымъ къ отъѣзду и достать щитъ съ забраломъ, который Донъ-Кихотъ хотѣлъ имѣть во что бы то ни стало, и который Караско обѣщалъ достать ему у одного изъ своихъ друзей.
Какъ описать проклятія, которыми осыпали бакалавра племянница и экономка? Онѣ рвали на себѣ волосы, царапали лицо, и рыдали, подобно наемнымъ плакуньямъ на похоронахъ, такъ безнадежно, какъ будто Донъ-Кихотъ отправлялся не на поискъ приключеній, а на поискъ свой могилы. Затаенная мысль, побудившая Караско уговорить Донъ-Кихота пуститься въ третье странствованіе и одобренная священникомъ и цирюльникомъ, съ которыми бакалавръ предварительно посовѣтовался, скажется впослѣдствіи.
Впродолженіе трехъ дней, оставшихся до отъѣзда, Донъ-Кихотъ и Санчо позаботились запастись всѣмъ, что казалось имъ необходимымъ для предстоящихъ странствованій; послѣ чего Санчо, успокоивъ жену, а Донъ-Кихотъ — племянницу и экономку, ускользнули въ одинъ прекрасный вечеръ изъ дому никѣмъ не замѣченные, кромѣ Караско, желавшаго проводить ихъ полверсты. Въ этотъ разъ они направились по дорогѣ къ Тобозо, Донъ-Кихотъ на славномъ Россинантѣ, а Санчо на знакомомъ намъ ослѣ. Оруженосецъ запасся котомкой съ съѣстными припасами и кошелькомъ, туго набитымъ деньгами, который рыцарь вручилъ ему на всякій непредвидѣнный случай. При прощаніи, Караско обнялъ Донъ-Кихота и умолялъ увѣдомлять его о своихъ удачахъ и неудачахъ. Рыцарь обѣщалъ исполнить просьбу бакалавра; послѣ чего Самсонъ воротился домой, а Донъ-Кихотъ и Санчо отправились въ Тобозо.
Глава VIII.
[править]Да будетъ благословенно имя всемощнаго Аллаха, восклицаетъ Сидъ Гамедъ-Бененгели въ началѣ восьмой главы своего. повѣствованія. Да будетъ благословенно имя Аллаха, трижды восклицаетъ онъ; послѣ чего начинаетъ настоящую главу прославленіемъ имени Господа потому, что читатель видитъ Санчо и Донъ-Кихота на дорогѣ къ новымъ приключеніямъ, готовясь быть вскорѣ свидѣтелемъ новыхъ подвиговъ славнаго рыцаря и новыхъ рѣчей его оруженосца. Историкъ проситъ читателей забыть прежнія похожденія знаменитаго гидальго, чтобы тѣмъ внимательнѣе слѣдить за тѣми, которыя готовится онъ совершить теперь, начиная ихъ по дорогѣ въ Тобозо, подобно тому какъ прежніе началъ онъ за тонтіельской долинѣ. И, говоря безпристрастно, то о чемъ проситъ историкъ — ничто, въ сравненіи съ тѣмъ, что онъ обѣщаетъ.
Едва удалился Караско и наши искатели приключеній увидѣли себя наединѣ, какъ Россинантъ началъ ржать, а оселъ ревѣть; рыцарь и оруженосецъ сочли это хорошимъ предзнаменованіемъ. Ревъ осла былъ, однако, сильнѣе и продолжительнѣе ржанія коня, изъ чего Санчо заключилъ, что ему предстоитъ большая удача, чѣмъ его господину; основывая это предположеніе на какой то невѣдомой намъ, но какъ нужно думать, вѣдомой ему астрологіи. Исторія передаетъ, что если ему случалось, вышедши изъ дому оступиться или упасть, онъ всегда сожалѣлъ о своемъ выходѣ, говоря, что изъ паденія и неловкаго шагу нельзя извлечь другихъ выгодъ, кромѣ возможности сломать себѣ шею, или разорвать платье; и какъ ни былъ онъ простъ, но въ этомъ отношеніи, нельзя не согласиться, сужденія его не слишкомъ удалялись отъ истины.
— Другъ мой! говорилъ между тѣмъ Донъ-Кихотъ; чѣмъ дольше мы ѣдемъ, тѣмъ мрачнѣе становится ночь, и скоро, я думаю, она станетъ такъ темна, что мы не раньше зари увидимъ Тобозо, куда я рѣшился заѣхать, прежде чѣмъ вдаться въ какое-либо приключеніе, чтобы испросить благословеніе несравненной Дульцинеи. Хранимый имъ, я надѣюсь, и не только надѣюсь, но твердо увѣренъ въ томъ, что восторжествую надъ величайшей опасностію въ мірѣ, ибо ничто не укрѣпляетъ такъ сильно мужество рыцарей, какъ благосклонность, оказываемая имъ ихъ дамами.
— Я тоже думаю, отвѣчалъ Санчо, но только сомнѣваюсь, удается ли вамъ увидѣться и переговорить съ вашей дамой въ такомъ мѣстѣ, гдѣ бы вы могли получить ея благословеніе; если только она не благословитъ васъ изъ-за плетня скотнаго двора, за которымъ я видѣлъ ее въ то время, какъ доставилъ ей письмо съ извѣстіемъ о сумазбродствахъ вашихъ въ ущеліяхъ Сіерры Моренны.
— Плетемъ скотнаго двора? воскликнулъ Донъ-Кихотъ; Санчо! неужели ты, въ самомъ дѣлѣ, вообразилъ себѣ, что ты видѣлъ за плетнемъ эту звѣзду, блескъ и красоту которой никто не въ силахъ достойно восхвалить. Ты ошибаешься, мой другъ; ты не могъ видѣть ее иначе, какъ на галереѣ, или на балконѣ какого-нибудь величественнаго дворца.
— Очень можетъ быть, но только мнѣ эти галереи показались плетнемъ скотнаго двора.
— Во всякомъ случаѣ ѣдемъ; мнѣ нужно только увидѣть ее, и все равно откуда бы не упалъ на меня лучь ея красоты — изъ-за плетня ли скотнаго двора, съ балкона или изъ-за рѣшетки сада — онъ всюду укрѣпитъ мою душу и озаритъ мой разсудокъ такъ, что никто съ той минуты не сравнится со мною мужествомъ и умомъ.
— Клянусь вамъ, отвѣчалъ Санчо, что когда предо мной предстало солнце вашей Дульцинеи, оно не могло озарить своими лучами ничьихъ глазъ. Впрочемъ, быть можетъ, это произошло оттого, что провѣевая въ то время, какъ я вамъ докладывалъ, рожь, она затмѣвалась, какъ тучею, густымъ столбомъ пыли, образовывавшемся при этой работѣ.
— Санчо! Ужели ты до сихъ поръ стоишь на своемъ и думаешь, что Дульцинеи провѣевала рожь, когда ты знаешь, какъ недостойно ея это занятіе. Неужели ты забылъ стихи нашего великаго поэта, рисующія нѣжныя работы тѣхъ четырехъ нимфъ, которыя изъ глубины хрустальныхъ водъ своихъ часто выплывали на верхъ и на зеленыхъ лугахъ садились работать надъ дорогими матеріями, сотканными изъ шелку, золота и жемчугу? Надъ подобною работою, Санчо, ты долженъ былъ застать и Дульцинею, если только какой-нибудь врагъ мой волшебникъ, изъ-зависти во мнѣ, не ввелъ тебя въ заблужденіе, перемѣнивъ ея видъ. И кстати сказать, я очень безпокоюсь о томъ, не написна ли эта отпечатанная уже исторія моихъ дѣлъ — однимъ изъ этихъ невѣрныхъ и не переполнена ли она вслѣдствіе того ложью, перемѣшанной съ небольшой частицею правды. О зависть! воскликнулъ онъ. О, источникъ всѣхъ земныхъ бѣдъ! О червь, неустанно гложущій всякую доблесть. Всѣ другіе пороки ведутъ насъ въ какому-нибудь наслажденію, но зависть влечетъ за собою только месть, раздоръ и злодѣянія.
— Вотъ, вотъ именно, что я думаю, прервалъ Санчо; и меня, готовъ биться объ закладъ, должно быть такъ отдѣлали въ этой книгѣ, что моя добрая слава пошатывается въ ней, какъ сломанная повозка. И однако, клянусь душой Пансо, я во всю мою жизнь не сказалъ дурного слова ни про одного волшебника; къ тому же я такъ бѣденъ, что не могъ, кажется, возбудить зависти въ себѣ ни въ комъ. Все, въ чемъ можно упрекнуть меня, — это развѣ въ неумѣніи держать на привязи свой языкъ, и если разсудить, что я не такъ золъ какъ простъ, что я свято вѣрую во все, во что велитъ вѣровать ваша святая римско-католическая церковь, что я заклятый врагъ жидовъ, то этого кажется довольно для того, чтобы историки ваши щадили меня въ своихъ писаніяхъ. А впрочемъ, пусть они пишутъ что угодно: бѣднякомъ былъ я, бѣднякомъ остался; ничего не выигралъ, ничего не проигралъ, и объ этой книгѣ, переходящей изъ рукъ въ руки, въ которую я попалъ, я, правду сказать, столько же забочусь, какъ о сгнившей фигѣ.
— Санчо! слова твои напомнили мнѣ исторію одного современнаго намъ поэта. Въ сатирѣ своей на придворныхъ дамъ онъ не упомянулъ объ одной, противъ которой не дерзнулъ открыто возстать. Разсерженная такимъ невниманіемъ, дама эта побѣжала къ поэту и просила пополнить пробѣлъ въ его сатирѣ, грозя ему въ противномъ случаѣ страшно отомстить. Сатирикъ поспѣшилъ исполнить ея желаніе и отдѣлалъ ее такъ, какъ не отдѣлали бы ее языки тысячи дуэній. Дама осталась этимъ очень довольна, потому что пріобрѣла извѣстность, хотя и безславную. Нельзя не припомнить тутъ кстати и того пастуха, который съ единственной цѣлью обезсмертить свое имя, сжегъ причисленный къ семи чудесамъ свѣта знаменитый храмъ Діаны Эфееской, и что-жъ? не смотря на всѣ усилія скрыть его имя и тѣмъ помѣшать снѣдавшему его желанію обезсмертить себя, — мы знаемъ, что онъ звался Геростратомъ.
Нѣчто въ этомъ же родѣ я сообщу тебѣ, разсказавъ происшествіе съ славнымъ императоромъ нашимъ, Карломъ пятымъ. Однажды онъ пожелалъ осмотрѣть въ Римѣ Пантеонъ Агриппы, этотъ нѣкогда знаменитый храмъ всѣхъ боговъ, а нынѣ храмъ всѣхъ святыхъ; зданіе наилучше сохранившееся изъ всѣхъ памятниковъ языческаго Рима, и краснорѣчивѣе другихъ свидѣтельствующее о величіи и могуществѣ его строителей. Онъ устроенъ въ видѣ купола, и хотя свѣтъ падаетъ въ него только чрезъ полукруглое отверстіе на самой вершинѣ его, тѣмъ не менѣе онъ освѣщается такъ ярко, что можно думать, будто свѣтъ входитъ въ него безпрепятственно со всѣхъ сторонъ. Въ это-то отверстіе августѣйшій посѣтитель обозрѣвалъ пантеонъ, вмѣстѣ съ однимъ молодымъ римляниномъ, обратившимъ вниманіе императора на всѣ замѣчательныя частности этого чуднаго зданія. Когда императоръ удалялся уже съ своего мѣста, проводчикъ неожиданно сказалъ ему: «государь! я не могу скрыть отъ вашего величества странной мысли, тревожившей меня нее время, какъ вы стояли у этого отверстія. Мнѣ все хотѣлось столкнуть васъ внизъ и вашею смертью обезсмертить себя». «Не могу не поблагодарить васъ за неисполнѣніе вашего желанія», отвѣтилъ императоръ, «и чтобы впредь не вводить васъ во искушеніе, запрещаю вамъ отнынѣ на всегда быть тамъ, гдѣ буду я». Съ послѣднимъ словомъ императоръ очень любезно простился съ своимъ проводникомъ. Все это показываетъ, Санчо, какъ сильно въ человѣкѣ желаніе заставить говорить о себѣ. Какъ ты думаешь, изъ-за чего Горацій Коклексъ, обремененный оружіемъ, кинулся съ высокаго моста въ Тибръ? Что побудило Муція Сцеволу сжигать руку свою на раскаленномъ желѣзѣ? Что воодушевило Курція низвергнуться въ огненную бездну, внезапно развергшуюся предъ нимъ среди вѣчнаго города? почему Цезарь перешелъ чрезъ Рубиконъ, послѣ столькихъ зловѣщихъ предзнаменованій? И, наконецъ, въ наши дни, что устремило Кортеца съ горстью храбрецовъ на завоеваніе новаго свѣта? что побудило ихъ отодвинуть отъ берега свои корабли и отнять у себя средства къ отступленію? Всѣми ими двигала жажда извѣстности, жажда той частицы земнаго безсмертія, которой заслуживаютъ ихъ величественныя дѣла. Но мы, христіане — католики и странствующіе рыцари, мы должны скорѣе трудиться для славы вѣчной, уготованной вамъ въ обители небесной, нежели для той преходящей извѣстности, которая умретъ вмѣстѣ съ этимъ міромъ. Подчинимъ же, Санчо, наши дѣянія слову той религіи, въ лонѣ которой мы имѣемъ счастіе пребывать; и убивая великановъ, смиримъ нашу гордость, зависть побѣдимъ великодушіемъ, гнѣвъ спокойствіемъ и хладнокровіемъ, жадность воздержаніемъ, сонъ — легкой пищей и настойчивымъ бодрствованіемъ, наконецъ страсти вѣрностью, которой мы обязаны избраннымъ нами дамамъ. Восторжествуемъ надъ лѣностью, объѣзжая четыре части свѣта, и отыскивая случаи, могущіе содѣлать насъ не только истинными христіанами, но вмѣстѣ и славными рыцарями. Вотъ, Санчо, ступени, по которымъ можно и должно достигать неумирающей славы.
— Все это я понимаю очень хорошо, отвѣчалъ Санчо, но сдѣлайте одолженіе, разъясните мнѣ одно тревожащее меня сомнѣніе.
— Открой мнѣ его, и я отвѣчу тебѣ, какъ могу, сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Скажите мнѣ, гдѣ теперь эти Іюли, и Августы и другіе названные вами рыцари? спросилъ Санчо.
— Язычники, безъ сомнѣнія, въ аду, а христіане, если они вели на землѣ праведную жизнь, находятся въ раю или въ чистилищѣ.
— Ладно, но скажите еще, продолжалъ Санчо, надъ прахомъ этихъ важныхъ лицъ теплятся ли никогда непогасаемыя серебряныя лампады? гроба, въ которыхъ схоронены тѣла ихъ, украшены ли парчами и восковыми изображеніями костылей, головъ, ногъ и рукъ? и если не этимъ, то скажите, чѣмъ они украшены?
— Тѣла язычниковъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, почіютъ большею частію въ величественныхъ храмахъ; такъ, прахъ Юлія Цезаря хранится въ Римѣ подъ гигантской каменной пирамидой, нынѣ называемой башнею Святаго Петра. Гробъ, обширный, какъ деревня, называвшійся нѣкогда moles hadriani, а нынѣ — замкомъ Святаго Ангела, скрываетъ въ себѣ останки императора Адріана. Царица Артемизія схоронила своего супруга въ гробницѣ такихъ размѣровъ и такой утонченной отдѣлки, что ее сопричли къ семи чудесамъ свѣта; но ни одна изъ этихъ величественныхъ гробницъ, ни много другихъ имъ подобныхъ никогда не были украшаемы парчами, или чѣмъ-нибудь другимъ, приличнымъ только гробницамъ святыхъ.
— Теперь, скажите мнѣ, господинъ мой, что предпочли бы вы: убить великана или воскресить мертваго?
— Конечно — воскресить мертваго.
— Я тоже, воскликнулъ Санчо. Вы, значитъ, согласны съ тѣмъ, что слава мужей, воскрешавшихъ мертвыхъ, возвращавшихъ зрѣніе слѣпымъ, ноги хромымъ, и у мощей которыхъ стоитъ безсмѣнно колѣнопреклоненная толпа, слава ихъ, говорю, въ этомъ и загробномъ мірѣ выше славы всѣхъ императоровъ язычниковъ и всѣхъ когда либо существовавшихъ на свѣтѣ рыцарей.
— Согласенъ.
— Значитъ, если только у мощей святыхъ угодниковъ теплятся никогда непогасаемыя лампады; если только надъ ихъ гробницами висятъ восковыя изображенія рукъ и ногъ, если только ихъ тѣлеса короли и епископы носятъ на своихъ плечахъ, если они одни украшаютъ храмы и алтари…
— Кончай, сказалъ Донъ-Кихотъ; мнѣ интересно знать, что ты хочешь этимъ сказать.
— А то, что не лучше ли намъ попытаться стать святыми, и этимъ путемъ достичь той извѣстности, которой мы ищемъ. Вотъ, напримѣръ, не дальше какъ третьяго дня, у насъ сопричислили къ лику святыхъ двухъ монаховъ, и что-жъ? трудно представить себѣ какая толпа собралась вокругъ нихъ лобызать цѣпи, окружавшія тѣла усопшихъ праведниковъ. Цѣпи эти почитаются, какъ кажется, гораздо больше прославленнаго меча Роланда, хранящагося въ оружейныхъ залахъ нашего короля, котораго да сохранитъ Господь на многія лѣта. Лучше, значитъ, быть простымъ монахомъ какого бы то ни было ордена, чѣмъ знаменитѣйшимъ рыцаремъ въ мірѣ. Двѣнадцать исправительныхъ ударовъ, данныхъ во время, угоднѣе Богу двухъ тысячъ ударовъ копьями, нанесенныхъ великанамъ, вампирамъ и другимъ чудовищамъ.
— Согласенъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но нельзя же всѣмъ быть монахами; Господь многоразличными путями вводить избранныхъ въ свое царство. Другъ мой! рыцарство есть тоже установленіе религіозное, и въ раю есть святые рыцари.
— Быть можетъ и есть, но все же монаховъ тамъ больше.
— Потому что и на свѣтѣ больше монахомъ, чѣмъ рыцарей.
— Мнѣ кажется, однако, продолжалъ Санчо, что на свѣтѣ очень много странниковъ.
— Но очень немногіе изъ нихъ заслуживаютъ названіе странствующихъ рыцарей, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.
В подобныхъ разговорахъ наши искатели приключеній провели цѣлые сутки, не наткнувшись ни на какое приключеніе, что очень огорчало Донъ-Кихота. На слѣдующій день они увидѣли, наконецъ, большую деревню Тобозо, къ невыразимой радости рыцаря и горю его оруженосца, не знавшаго, гдѣ живетъ Дульцинея, которой онъ никогда въ жизни не видалъ. Оба они приближались къ деревнѣ взволнованные: одинъ — желаніемъ увидѣть, а другой — не видѣть Дульцинеи и мыслью, что станетъ онъ дѣлать, если Донъ-Кихоту вздумается послать его къ своей дамѣ. Рыцарь рѣшился, однако, въѣхать въ деревню не иначе, какъ ночью, и въ ожиданіи ее укрылся съ своимъ оруженосцемъ въ небольшой, дубовой рощѣ, откуда, въ началѣ ночи, они выѣхали въ Тобозо, гдѣ ожидало ихъ то, что разскажется въ слѣдующей главѣ.
Глава IX.
[править]Ровно въ полночь Донъ-Кихотъ и Санчо въѣхали въ Тобозо, гдѣ всѣ спали въ это время глубокимъ сномъ. Хотя ночь была довольно темна, но Санчо отъ души желалъ, чтобы она была еще темнѣе, чтобы имѣть возможность оправдать ночнымъ мракомъ то неловкое положеніе, въ которомъ онъ скоро долженъ былъ очутиться. Всюду раздавался громкій дай собакъ, оглушавшій Донъ-Кихота и смущавшій душу его оруженосца По временамъ слышалось хрюканье свиней. мяуканье кошекъ, ревъ ословъ, и нестройный хоръ этихъ голосовъ, усиливаемый глубокой тишиной ночи, показался рыцарю зловѣщимъ предзнаменованіемъ. Тѣмъ не менѣе, обратясь къ Санчо, онъ сказалъ ему: «другъ мой! ведя меня во дворецъ Дульцинеи; тамъ быть можетъ, еще не спятъ».
— Въ какого чорта дворецъ я васъ поведу, отвѣчалъ Санчо; тотъ, въ которомъ я видѣлъ Дульцинею былъ просто избою, да еще самою неказистою во всей деревнѣ.
— Вѣроятно, удалясь въ какой-нибудь скромный павильонъ своего алказара, говорилъ Донъ-Кихотъ, она, подобно другимъ принцессамъ, проводила тамъ время тогда съ женщинами своей свиты.
— Ну ужъ если вамъ, во что бы то ни стало, хочется, чтобы изба Дульцинеи была алказаромъ, то все же подумайте, время ли теперь гдѣ бы то ни было держать двери настежъ? время ли стучаться къ кому бы то ни было и подымать на ноги весь домъ. Неужели мы отправляемся къ тѣмъ госпожамъ, которыхъ дома открыты во всякое время дня и ночи?
— Другъ мой! отъищемъ сначала алказаръ, сказалъ Донъ-Кихотъ, а потомъ подумаемъ о томъ, что намъ дѣлать. Но или я ничего не вижу, или это отдаленное зданіе, кидающее отъ себя такую широкую тѣнь, должно быть дворцомъ Дульцинеи.
— Такъ ведите къ меня къ нему, можетъ быть тогда мы и попадемъ въ какой-нибудь дворецъ, только увѣряю васъ, отвѣтилъ Санчо, если я даже ощупаю его собственными руками и увижу собственными глазами, и тогда я повѣрю, что это дворецъ столько же, какъ тому, что теперь день.
Донъ-Кихотъ поѣхалъ впередъ, и сдѣлавъ около двухъ сотъ шаговъ остановился у подножія массы, кидавшей отъ себя широкую тѣнь, тутъ онъ убѣдился, что зданіе это было не алказаръ, а кладбищенская церковь. Мы у дверей храма, сказалъ онъ.
— Я это и безъ васъ вижу, сказалъ Санчо, и дай только Богъ, чтобы мы не очутились у дверей нашей могилы, потому что это дурной знакъ — шататься по кладбищамъ въ такую позднюю пору, и вѣдь говорилъ же я, кажется, вамъ, что изба вашей даны стоитъ въ какомъ то глухомъ переулкѣ.
— Будь ты проклятъ! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, гдѣ, отъ кого, и когда ты слышалъ, что жилища царей и принцевъ строились въ глухихъ переулкахъ?
— Что городъ, то норовъ, говоритъ пословица, отвѣчалъ Санчо; и очень быть можетъ, что въ Тобозо, такъ ужъ принято — помѣщать въ глухихъ переулкахъ дворцы и другія замѣчательныя зданія. Прошу васъ: позвольте мнѣ поискать этотъ алказаръ — чтобъ ему провалиться — и я увѣренъ, что найду его въ какомъ-нибудь закоулкѣ.
— Санчо! говори почтительнѣе, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, проведемъ въ мирѣ праздникъ, и не будемъ отчаяваться въ успѣхѣ.
— Слушаю, бормоталъ Санчо; только я рѣшительно не понимаю, какъ вы хотите, чтобы я не потерялъ терпѣнія, и сразу узналъ, въ такой темнотѣ, дворецъ вашей дамы, который я видѣлъ всего одинъ разъ въ жизни, между тѣмъ вамъ вы не можете узнать его, видѣвши сто разъ.
— Санчо! ты меня съ ума сведешь. Не говорилъ ли я тебѣ тысячу разъ, отвѣчалъ Дон-Кихотъ, что я никогда не видѣлъ очаровательной Дульцинеи, никогда не переступалъ порога ея дворца, и если влюбленъ въ нее, то только по наслышкѣ, по той молвѣ, которая ходитъ о ея умѣ и красотѣ.
— Въ первый разъ слышу это, и кстати скажу вамъ, замѣтилъ Санчо, что если вы никогда въ жизни не видѣли ее, то чортъ меня возьми, если и я ее видѣлъ когда-нибудь.
— Этого не можетъ быть. Ты самъ мнѣ говорилъ, что видѣлъ ее, занятую провѣеваніемъ ржи, когда приносилъ мнѣ отвѣтъ отъ нея на мое письмо.
— Да вѣдь я тоже по наслышкѣ посѣщалъ ее, отвѣчалъ Санчо, и по наслышкѣ приносилъ вамъ отвѣтъ отъ нее. Клянусь вамъ! если я разговаривалъ когда-нибудь съ этой Дульцинеей, то послѣ этого я дрался съ луной.
— Санчо! Санчо! перебилъ рыцарь, есть время для шутовъ, и бываетъ время, когда шутки вовсе не кстати. Если я сказалъ, что я никогда не видѣлъ моей даны, то тебѣ вовсе не кстати повторять тоже самое, особенно когда ты убѣжденъ въ томъ, что ты лжешь.
Въ эту минуту показался на дорогѣ крестьянинъ, гнавшій передъ собою двухъ муловъ. Стукъ его повозки заставилъ нашихъ искателей приключеній предположить, что они встрѣтились съ какимъ-нибудь хлѣбопашцемъ, до зари отправлявшимся въ поле, и они не ошиблись. Сидя на своей повозкѣ, крестьянинъ напѣвалъ всѣмъ извѣстный припѣвъ одного стараго испанскаго романса:
Мы задали лихую трепку вамъ
Французы! подъ Ронцесвалесомъ.
— Пусть я умру! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, если въ эту ночь намъ что-нибудь удастся. Слышишь ли, Санчо, что напѣваетъ этотъ мужланъ.
— Какъ не слышать, отвѣчалъ Санчо, но что намъ за дѣло до трепки подъ Ронцесвалесомъ. Крестьянинъ этотъ могъ такъ же легко напѣвать романсъ Колаиноса, и намъ онъ этого не стало бы ни теплѣй, ни холоднѣй.
Крестьянинъ между тѣмъ приблизился къ нашимъ искателямъ приключеній, и рыцарь сказалъ ему: «да хранитъ тебя Богъ, добрый человѣкъ. Не можешь ли ты показать намъ дворецъ несравненной принцессы Дульцинеи Тобозской?»
— Я не здѣшній, отвѣчалъ крестьянинъ; я недавно нанялся въ услуженіе здѣсь въ одному богатому мызнику. Но вотъ въ этомъ домѣ, напротивъ, живетъ священникъ и пономарь, спросите у нихъ; они, вѣроятно, покажутъ вамъ дворецъ этой принцессы, потому что у нихъ находится списокъ всѣхъ жителей Тобозо, хотя, правду сказать, я не думаю, чтобы здѣсь жила какая-нибудь принцесса, если не считать нѣсколькихъ благородныхъ женщинъ, которыя у себя дома пожалуй что и принцессы.
— Вотъ между этими то дамами должна находиться та, которую я ищу, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.
— Можетъ быть она и находится, отвѣчалъ крестьянинъ, но только время теперь утреннее и мнѣ право некогда. Прощайте. Съ послѣднимъ словомъ, стегнувъ своихъ муловъ, онъ поѣхалъ дальше.
Видя, что Донъ-Кихотъ, недовольный полученнымъ имъ отвѣтомъ, оставался въ нерѣшимости, Санчо сказалъ ему: "государь мой! на небѣ занимается заря, и не слѣдуетъ намъ, полагаю я, ожидать, чтобы утро застало насъ на улицахъ Тобозо. Скроемся пока въ какомъ-нибудь лѣсу, а утромъ я отправлюсь сюда, обшарю всѣ углы, и ужъ нужно мнѣ быть очень несчастнымъ, чтобы не отыскать наконецъ дворца или алказара вашей дамы. Когда же я попаду къ ней, тогда переговорю съ ея милостью о томъ, гдѣ и какъ вамъ можно увидѣться съ вашей дамой, безъ вреда для нее.
— Умно сказано, и право эти нѣсколько словъ стоятъ тысячи пословицъ, на которыя ты такъ щедръ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Санчо! я слѣдую твоему совѣту. Поѣдемъ же и поищемъ такого мѣста, гдѣ бы я могъ скрыться, послѣ чего ты отправишься искать эту царицу красоты, скромность и красота которой сулитъ мнѣ тысячи волшебныхъ милостей.
Санчо сгаралъ нетерпѣніемъ поскорѣе увести своего господина, боясь, какъ бы не открылся обманъ его касательно отвѣта, принесеннаго имъ Донъ-Кихоту отъ Дульцинеи въ ущельяхъ Сіерры Морены. Вотъ почему онъ самъ поѣхалъ впередъ, и сдѣлавъ полъ мили, увидѣлъ небольшой лѣсокъ, въ которомъ онъ и предложилъ скрыться рыцарю тѣмъ временемъ, какъ самъ онъ отправится посломъ къ Дульцинеѣ. Во время этого посольства ему суждено было наткнуться на приключеніе, достойное удвоеннаго вниманія со стороны читателя.
Глава X.
[править]Приступая къ изложенію событій настоящей главы, авторъ этой большой исторіи говоритъ, что онъ думалъ было умолчать о нихъ, опасаясь быть обвиненнымъ во лжи, такъ какъ сумазбродство Донъ-Кихота доходитъ здѣсь до послѣднихъ предѣловъ, и даже выходитъ изъ нихъ на двойное разстояніе выстрѣла изъ аркебуза. Онъ рѣшился однако по прежнему писать съ натуры похожденія своего рыцаря, ничего не прибавляя и, не убавляя, не смотря на то, что ихъ сочтутъ, быть можетъ, невѣроятными, вполнѣ убѣжденный, что истина обнаружитъ себя всегда и вездѣ, всплывая на верхъ лжи, подобно тому какъ масло всплываетъ на верхъ воды. Продолжая за тѣмъ свой разсказъ, историкъ говоритъ, что какъ только Донъ-Кихотъ въѣхалъ въ лѣсъ, находившійся близъ Тобозо, онъ тотчасъ же велѣлъ Санчо отправиться въ деревню; переговорить съ Дулыьцинеей и испросить у нее дозволеніе явиться въ ней плѣненному ею рыцарю, сгарающему желаніемъ получить благословеніе своей дамы, какъ залогъ счастливаго окончанія всѣхъ предстоящихъ ему приключеній.
Санчо обѣщалъ въ точности исполнить все это и воротиться къ нему съ столь же благопріятнымъ отвѣтомъ, какъ и въ первый разъ.
— Иди же, счастливѣйшій оруженосецъ въ мірѣ, говорилъ ему Донъ-Кихотъ, и не смутись, когда предстанешь предъ это солнце красоты, къ которому я тебя посылаю. Санчо! когда ты будешь допущенъ къ ея царственному величію, постарайся хорошенько запомнить, какъ она тебя приметъ: смутится ли, когда ты откроешь ей причину твоего посольства, покраснѣетъ ли, услышавъ мое имя? если ты застанешь ее сидящей на возвышеніи, устланномъ роскошными подушками, то есть на такомъ мѣстѣ, на которомъ должна принять тебя подобная ей женщина, то замѣчай: проявятся ли въ ней признаки тайнаго волненія, и будетъ ли ей сидѣться на мѣстѣ? Если же она приметъ тебя стоя, наблюдай тогда, будетъ ли она упираться поперемѣнно то на одну, то на. другую ногу; заикнется ли она, отвѣчая тебѣ, перемѣнитъ ли голосъ, изъ сладкаго въ кислый и изъ кислаго въ страстный, смѣшается ли, и чтобы скрыть свое смущеніе, поднесетъ ли руку къ волосамъ, какъ будто для того, чтобы поправить прическу, которая будетъ въ совершенномъ порядкѣ. Словомъ, другъ мой, слѣди внимательно за малѣйшимъ движеніемъ, за малѣйшимъ жестомъ ея, и постарайся передать мнѣ, какъ можно подробнѣе все, что замѣтишь, потому что узнай, Санчо, если ты еще не знаешь этого, внѣшнія движенія влюбленныхъ въ частую выдаютъ самыя сокровенныя тайны ихъ. Поѣзжай же мой другъ, ведомый лучшимъ жребіемъ чѣмъ мой, и возвращайся съ полнымъ успѣхомъ. въ ожиданіи котораго я стану проводить минуты того горькаго уединенія, въ какомъ ты меня оставляешь.
— Я скоро возвращусь, отвѣчалъ Санчо, но, ради Бога, успокойтесь, мой добрый господинъ. Расширьте немного ваше сердце, которое стало теперь чуть ли не меньше орѣха. Не забывайте, что любое мужество сокрушается о злую судьбу; что гдѣ нѣтъ сала, такъ нечѣмъ и брать его, и что заяцъ выскакиваетъ въ ту минуту, когда наименѣе ждешь его. Все это я говорю въ тому, что если, сегодня ночью, я не могъ отыскать дворца вашей дамы, то теперь, при солнечномъ свѣтѣ, я его найду безъ труда, а когда я его найду, тогда позвольте ужъ мнѣ распорядиться, какъ я знаю.
Съ послѣднимъ словомъ Санчо тронулъ своего осла и отправился въ Тобозо, оставивъ Донъ-Кихота, верхомъ на конѣ, угрюмо склоненнаго на свое копье, полнаго грустныхъ и тревожныхъ мыслей. Мы оставимъ его пока въ этомъ положеніи и послѣдуемъ за его оруженосцемъ, находившимся въ столь же тревожно-задумчивомъ расположеніи духа, какъ и его господинъ.
Выѣхавъ изъ лѣса, Санчо обернулся назадъ и не видя болѣе Донъ-Кихота, соскочилъ съ осла, усѣлся подъ деревомъ и началъ держать самому себѣ такого рода рѣчь: «Скажите мнѣ, другъ Санчо, куда вы отправляетесь? Какого чорта вы ищете? Ищу я ни болѣе, ни менѣе, какъ принцессу, затмѣвающую своей красотой солнце со всѣми звѣздами. Гдѣ же вы думаете найти эту принцессу? Гдѣ? Въ Тобозо. Ладно. Кто же послалъ васъ искать ее? Знаменитый рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, ниспосланный въ міръ напоять алчущихъ и накармливать жаждущихъ. Теперь, скажите мнѣ, знаете ли вы, гдѣ изволитъ проживать эта дама? Нѣтъ-съ, не знаю, слышалъ только отъ моего господина, будто она проживаетъ въ какомъ-то великолѣпномъ замкѣ, въ какомъ-то величественномъ алказарѣ. Видѣли ли вы когда-нибудь въ жизни эту даму? Нѣтъ; ни я ни господинъ мой никогда не видали ее, Ну, а если жители Тобозо, узнавъ, что вы отправляетесь похищать у нихъ принцессъ и развращать ихъ женщинъ поколотятъ васъ, будутъ ли они правы? Будутъ. Но только, если они узнаютъ, что я посолъ, приходящій къ нимъ не отъ своего, а отъ чужаго лица, то вѣроятно скажутъ:
Другъ! текъ какъ вы посолъ,
То наказанья нѣтъ вамъ.
Санчо! не шутите однако, потому что жители Ламанча не большіе охотники до шутокъ. Право, если они пронюхаютъ ваши намѣренія, то лучшее, что вамъ можно посовѣтовать, это удирать со всѣхъ ногъ. Въ такомъ случаѣ какого чорта я отправлюсь искать? Ей-Богу, не знаю. Къ тому же искать Дульцинею въ Тобозо, не все ли равно, что искать студента въ Саламанкѣ. Чортъ, сказалъ въ заключеніе Санчо, да, чортъ сунулъ меня въ это дѣло». Такъ разговаривалъ самъ съ собою нашъ оруженосецъ, пока не воскликнулъ наконецъ: «провалъ меня возьми! Противъ всего есть лекарство кромѣ смерти, которой всѣ мы должны въ концѣ жизни заплатить невольную дань. Господинъ мой рехнулся, это ясно, и судя по пословицѣ: скажи мнѣ, съ кѣмъ ты знаешься, и я окажу тебѣ, кто ты такой, нужно думать, что я не многимъ отсталъ отъ него, если сопутствую и служу ему. Если же онъ рехнулся, если онъ одержимъ особеннаго рода помѣшательствомъ, заставляющимъ его считать бѣлое чернымъ, а черное бѣлымъ, вѣтренныя мельницы великанами, муловъ дромадерами, корчмы замками, стада барановъ великими арміями и прочее, и прочее въ этомъ родѣ; то трудно-ли будетъ указать ему на первую встрѣчную крестьянку и увѣрить его, что это Дульцинея Тобозская. Если онъ не повѣритъ, я поклянусь; если онъ будетъ стоять на своемъ, я стану клясться еще сильнѣе; если онъ, наконецъ, повѣритъ, ну тогда я ужъ конечно не заспорю съ нимъ; во всякомъ случаѣ выгода будетъ на моей сторонѣ. Этимъ путемъ я, быть можетъ, отучу его наконецъ навязывать мнѣ подобныя посольства, когда онъ увидитъ, какъ мало толку отъ нихъ. Неудачу эту онъ, вѣроятно, припишетъ врагу своему волшебнику и найдетъ, что невѣрный изъ желанія чѣмъ-нибудь насолить ему перемѣнилъ образъ его дамы.» Такъ успокоилъ себя наконецъ Санчо, и счелъ дѣло конченнымъ. Онъ оставался подъ деревомъ до вечера, желая вѣрнѣе надуть своего господина, и такова была удача его въ этотъ день, что когда онъ собирался уже сѣсть на осла, оруженосецъ къ невыразимой радости своей замѣтилъ на дорогѣ трехъ крестьянокъ, ѣхавшихъ верхомъ на трехъ ослахъ или, быть можетъ, ослицахъ (авторъ умалчиваетъ объ этомъ). Нужно однако думать, что это были ослицы, обыкновенныя верховыя животныя испанскихъ крестьянокъ. Увидѣвъ ихъ, Санчо быстро поскакалъ къ Донъ-Кихоту, котораго засталъ все еще грустно вздыхавшаго и погруженнаго въ свои любовныя мечты.
— Другъ мой! какого рода вѣсти приносишь ты мнѣ? сказалъ Донъ-Кихотъ, завидѣвъ своего оруженосца. Какимъ камнемъ суждено мнѣ отмѣтить сегодняшній день: бѣлымъ или чернымъ?
— Краснымъ! отвѣтилъ Санчо, какъ тѣ вывѣски, которыя хотятъ сдѣлать замѣтными издалека.
— Ты приносишь мнѣ значитъ радостныя вѣсти? сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Такія радостныя, что вамъ стоитъ только пришпорить Россинанта, и сказать на встрѣчу Дульцинеѣ, которая ѣдетъ сюда съ двумя своими горничными.
— Пресвятая Богородице! воскликнулъ рыцарь; правду-ли ты говоришь? Санчо, будь откровененъ со иной и ложной радостью не думай разсѣять мое уныніе!
— А мнѣ что за выгода надувать васъ, когда вы въ двухъ шагахъ отъ возможности повѣрить мои слова, отвѣтилъ Санчо. Пришпоривайте же Россинанта, слѣдуйте за мной и вы узрите нашу владычицу принцессу, разряженную, какъ подобаетъ ей. Она и ея прислужницы — это я вамъ скажу, цѣлыя алмазныя рѣки, жемчужныя ожерелья, золотыя и серебряныя ткани, и право я, не понимаю даже, откуда берутся у нихъ силы нести все это на себѣ. Волосы ихъ, широкими прядями разсыпанные по плечамъ, кажутся солнечными лучами, волнуемыми вѣтромъ, и въ добавокъ всѣ три онѣ ѣдутъ на трехъ породистыхъ одноходцахъ.
— Иноходцахъ, а не одноходцахъ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Санчо! подумай, за кого приняла бы насъ Дульцинея, еслибъ услышала какъ ты коверкаешь слова.
— Отъ одноходца до иноходца недалеко, возразилъ Санчо; но на чемъ бы онѣ не ѣхали, а только я въ жизнь мою не видѣлъ такихъ роскошныхъ дамъ, особенно какъ госпожа моя, принцесса Дульцинея, поражающая разомъ всѣ пять чувствъ.
— Санчо! въ благодарность за радостную вѣсть дарю тебѣ добычу, которая достанется мнѣ въ первомъ ожидающемъ насъ приключеніи, или если хочешь будущихъ жеребятъ моихъ трехъ кобылъ, сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Нѣтъ ужъ лучше жеребятъ, а съ добычей, Богъ съ ней, отвѣтилъ Санчо.
Продолжая разговоръ въ томъ же родѣ, наши искатели приключеніи выѣхали изъ лѣсу, и Донъ-Кихотъ тотчасъ же окинулъ взглядомъ Тобозскую дорогу во всю ея длину, но видя на ней только трехъ крестьянокъ, онъ нѣсколько смутился, и спросилъ своего оруженосца, за городомъ ли онъ покинулъ трехъ великолѣпныхъ дамъ?
— Да гдѣ же у васъ глаза, назади или спереди, отвѣчалъ Санчо, не видите вы развѣ этихъ трехъ дамъ, сіяющихъ, какъ въ полдень солнце и скачущихъ прямо сюда.
— Я вижу только трехъ крестьянокъ на трехъ ослахъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.
— Съ нами крестная сила! воскликнулъ Санчо. Возможная ли вещь — принять иноходцевъ, бѣлыхъ какъ снѣгъ, если не болѣе, за трехъ ословъ. Клянусь Богомъ, вы или слѣпы ими очарованы.
— Санчо! это ты, кажется, ослѣпъ, возразилъ Донъ-Кихотъ. Что это ослы или ослицы, это такъ же вѣрно, какъ то, что я Донъ-Кихотъ, а ты Санчо Пансо; по крайней мѣрѣ мнѣ такъ кажется.
— Полноте шутить; протрите-ка глаза и кланяйтесь скорѣй вашей дамѣ, которая такъ близко отъ васъ, отвѣтилъ Санчо.
Съ послѣднимъ словомъ онъ поскакалъ на встрѣчу крестьянкамъ и, поровнявшись съ ними, соскочилъ съ осла, придержалъ его за узду и, упавъ на колѣни предъ какой-то мужичкой, воскликнулъ: «о, сіятельная принцесса, царица и герцогиня красоты! пролейте свѣтъ вашего вниманія на побѣжденнаго вами рыцаря, остановившагося неподвижно, какъ мраморная статуя, блѣднаго и смутившагося при вашемъ приближеніи. Я оруженосецъ его Санчо Пансо, а господинъ мой странствующій рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, извѣстный подъ именемъ рыцаря печальнаго образа».
Тѣмъ временемъ, какъ Санчо говорилъ, влюбленный рыцарь упалъ на колѣна близъ своего оруженосца и, выпучивъ глаза, глядѣлъ на крестьянку, величаемую Санчо принцессой. Видя передъ собою толстую, курносую дѣвку съ раздутымъ лицомъ, онъ, отъ удивленія, не могъ пошевелить губами. Крестьянки, въ свою очередь, видя, что имъ загораживаютъ дорогу какіе то два колѣнопреклоненные незнакомца, совершенно не похожіе одинъ на другого, поражены были не менѣе Донъ-Кихота. Наконецъ, та, къ которой Санчо держалъ рѣчь, попросила нашихъ искателей приключеній ѣхать своей дорогой и оставить въ покоѣ ее и двухъ другихъ крестьянокъ, потому что имъ некогда.
— Великая принцесса, воскликнулъ Санчо. О, всемірная дама Тобозо. Какъ не тронется великодушное сердце ваше, видя распростертымъ у вашихъ ногъ славу и красоту странствующаго рыцарства.
— Ишь ты, какіе важные господа, заговорила одна изъ крестьянокъ. Хуже мы, что-ли другихъ, что вы приходите трунить надъ нами? Убирайтесь-ка; убирайтесь.
— Встань Санчо, угрюмо сказалъ Донъ-Кихотъ; я вижу, что судьба, еще не насыщенная моими несчастіями, заперла пока всѣ пути, по которымъ радость могла бы проникнуть въ душу, оживляющую это бренное тѣло. А ты, продолжалъ онъ, обратившись къ крестьянкѣ, ты — недосягаемый предѣлъ земной красоты, божественное соединеніе всѣхъ земныхъ совершенствъ, одна поддержка моей боготворящей тебя души, пусть преслѣдующій меня волшебникъ покрылъ глаза мои какимъ-то непонятнымъ туманомъ, скрывающимъ отъ меня, но не отъ другихъ, подъ чертами грубой крестьянки, твой образъ небесный, твою несравненную красоту; я тѣмъ не менѣе умоляю тебя кинуть на меня взоръ, полный любви, если только врагъ мой, волшебникъ, не преобразилъ и меня теперь въ какого-нибудь вампира, желая сдѣлать твоего рыцаря ужаснымъ въ твоихъ глазахъ. Ты видишь, боготворимая дама, мою вѣрность, и преданность тебѣ; ты видишь, что не смотря на козни враговъ моихъ, я не перестаю воздавать тебѣ почести, достойныя твоей красоты.
— Таковскую нашли, отвѣчала крестьянка: стану я слушать, что вы тамъ городите. Пустите-ка, пустите насъ, намъ некогда по пустякамъ тратить съ вами время.
Санчо поспѣшилъ встать и пропустить мнимую Дульцинею, отъ души восхищенный удачными результатами придуманнаго имъ обмана, выпутавшаго его изъ весьма затруднительнаго положенія.
Когда воображаемой Дульцинеѣ дана была дорога, она ударяла своего осла гвоздемъ, насаженнымъ на палку, стараясь погнать его во всю рысь. Но оселъ, чувствуя на своей кожѣ гвоздь чаще обыкновеннаго, началъ выдѣлывать такіе прыжки, что въ концѣ концовъ свалилъ мнимую Дульцинею на землю.
Влюбленный рыцарь поспѣшилъ въ ней на помощь, между тѣмъ какъ Санчо кинулся поправлять сѣдло, съѣхавшее у осла ея на самый животъ. Когда сидѣніе Дульцинеи было исправлено, Донъ-Кихотъ хотѣлъ на рукахъ донести свою очарованную даму до ея осла, но мнимая Дульцинея освободила его отъ этого труда. Протянувъ руки въ шеѣ своего осла и опершись за нее, она сдѣлала шага три назадъ и потомъ, вскочивъ на него легче сокола, она въ то же мгновенье сидѣла уже верхомъ.
— Клянусь Святымъ Рохомъ! воскликнулъ Санчо, наша царица легче лани и заткнетъ за поясъ любаго оруженосца Кордовы и Мексики. Каково! въ одинъ прыжокъ очутиться верхомъ на конѣ и, посмотрите, посмотрите, какъ она, безъ шпоръ, пришпориваетъ своего иноходца, да и свита не отстаетъ отъ нее; всѣ онѣ несутся какъ вихрь. Санчо говорилъ правду, потому что крестьянки мчались во весь опоръ, по крайней мѣрѣ съ полмили.
Донъ-Кихотъ проводилъ ихъ глазами, и когда онѣ скрылись у него изъ виду, сказалъ Санчо: «другъ мой! ты видишь теперь, до чего простирается ненависть во мнѣ волшебниковъ. Ты видишь, въ какимъ презрѣннымъ уловкамъ прибѣгаютъ они, чтобы лишать меня того блаженства, которое могъ я испытать, созерцая красоту Дульцинеи. О, былъ ли на свѣтѣ человѣкъ несчастнѣе меня. Не служу ли я олицетвореніемъ несчастія? измѣнники! не довольствуясь превращеніемъ Дульцинеи въ грубую мужичку, не довольствуясь тѣмъ, что показали мнѣ мою даму въ образѣ, недостойномъ ея званія и прелестей, они лишили еще ее того ароматнаго дыханія, которое отличаетъ дамъ высокаго происхожденія, не выходящихъ изъ міра духовъ и цвѣтовъ. Знаешь ли, Санчо, въ ту минуту, когда я приблизился къ Дульцинеѣ, чтобы посадить ее, по твоему на коня, а по моему осла, отъ нее такъ понесло лукомъ, что сердце во мнѣ перевернулось.
— Подлые и презрѣнные волшебники! воскликнулъ Санчо, неужели жъ не придется мнѣ увидѣть васъ вздернутыми всѣхъ вмѣстѣ за одной осинѣ? Много вы можете и много творите вы зла, но развѣ мало было для васъ, презрѣнная сволочь, превратить жемчугъ очей ея въ козлиные глаза, нити золотыхъ волосъ во что-то похожее на хвостъ рыжей коровы, словомъ, все прелестное въ отвратительное; въ чему вы лишили ее еще того природнаго аромата, который могъ бы напоминать нѣсколько о томъ, что скрыто подъ ея отвратительной наружностью; я, впрочемъ, продолжалъ онъ, видѣлъ въ ней только одну красоту, не помрачавшуюся никакими пятнами, а усиленную еще родимымъ пятномъ надъ верхнею губою, покрытымъ семью или осмью рыжими волосами, которые казались мнѣ нитами чистѣйшаго золота.
— Судя по отношенію, существующему между родимыми пятнами на лицѣ съ пятнами на тѣлѣ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, у Дульцинеи должно быть такое же родимое пятно на правомъ бедрѣ, только мнѣ кажется, что такіе большіе волосы, какъ ты говоришь, не могутъ рости на родимыхъ пятнахъ; это не въ порядкѣ вещей.
— Клянусь Богомъ! они чрезвычайно идутъ къ ней, отвѣтилъ Санчо.
— Въ этомъ я увѣренъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, потому что природа не дала Дульцинеѣ ничего, что не было бы олицетвореннымъ совершенствомъ; и эти родимыя пятна, о которыхъ упомянулъ ты, конечно, не составляютъ недостатковъ, а напротивъ, усиливаютъ еще ея ослѣпительныя прелести. Но скажи мнѣ, Санчо, какого рода у нее было сѣдло?
— Арабское, съ такимъ богатымъ чепракомъ, что, право, оно стоитъ половины королевства.
— И я ничего этого не могъ видѣть! воскликнулъ Донъ-Кихотъ. О, я не перестану повторять, что я несчастнѣйшій изъ людей.
Оруженосецъ нашъ, восхищенный такъ хорошо удавшимся ему обманомъ, съ трудомъ удерживался отъ того, чтобы не захохотать во все горло, видя сумазбродство своего господина, повѣрившаго такому грубому обману. Поговоривъ еще немного, наши искатели приключеній сѣли верхомъ и направились по Сарагосской дорогѣ, надѣясь поспѣть во время въ Сарагоссу на торжественный праздникъ, устраивавшійся ежегодно въ стѣнахъ этого города. Но пока до Сарагоссы, имъ суждено было встрѣтить столько удивительныхъ и разнообразныхъ приключеній, что ихъ стоитъ описать и прочитать, какъ это читатель увидитъ изъ слѣдующихъ главъ.
Глава XI.
[править]Молча ѣхалъ Донъ-Кихотъ, не переставая думать о волшебникахъ, превратившихъ даму его въ грубую крестьянку, — несчастіе, которому онъ увы! не находилъ средствъ помочь. Погруженный въ свои мечты, рыцарь безсознательно выпустилъ изъ рукъ узду, и Россинантъ, чувствуя себя свободнымъ, останавливался на каждомъ шагу, принимаясь уничтожать свѣжую траву, которая росла въ изобиліи по дорогѣ.
— Господинъ мой! сказалъ ему Санчо, видя его уныніе и задумчивость, груститъ, конечно, свойственно людямъ, а не животнымъ, и однакожъ тотъ, кто вѣчно тоскуетъ, становится похожимъ на животное. Перестаньте къ кручиниться, возьмите въ руку узду и явите твердость, достойную странствующаго рыцаря. И изъ-за какого чорта вы сами себя обезкураживаете? Провалъ возьми всѣхъ Дульциней въ мірѣ, потому что здоровье странствующаго рыцаря дороже всѣхъ превращеній и очарованій.
— Молчи, Санчо! не изрыгай хулы противъ Дульцинеи, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Ты видишь, я не порицаю мою очарованную даму; къ тому же я одинъ виновникъ всѣхъ ея несчастій. Она никогда не испытала бы преслѣдованій волшебниковъ, еслибъ они не завидовали моей славѣ.
— Оно такъ, сказалъ Санчо; въ самомъ дѣлѣ, сердце надрывается при мысли, чѣмъ была она прежде и чѣмъ стала теперь.
— О, Санчо, ты можешь это говорить, — видѣвъ Дульцинею во всей ослѣпительной красотѣ ея, потому что очарованіе, омрачившее мои взоры, не омрачало твоихъ. Мнѣ кажется, однако, что ты дурно обрисовалъ красоту ея, сказавъ, что у нее жемчужные глаза. Жемчужные глаза встрѣчаются у рыбъ, а никакъ не у женщинъ. Глаза же Дульцинеи должны быть двумя прекрасными изумрудами, осѣненными бровями, подобными радугамъ. Другъ мой! сохрани жемчугъ для зубовъ, а не для глазъ; въ своемъ сравненіи, ты, кажется, смѣшалъ зубы съ глазами.
— Очень можетъ быть, сказалъ Санчо, потому что я также отуманенъ былъ ея красотой, какъ вы ея безобразіемъ. Но предоставимъ все волѣ Бога. Онъ одинъ знаетъ, чему случиться въ этой юдоли слезъ, въ этомъ безрадостномъ мірѣ, въ которомъ все ложно, все полно злобы и коварства. Меня, правду сказать, безпокоитъ теперь только одно: гдѣ найдетъ побѣжденный вами рыцарь или великанъ вашу даму, когда вы велите имъ явиться къ ней. Мнѣ кажется, я вижу ужъ, какъ одинъ изъ этихъ несчастныхъ бродитъ по улицамъ Тобозо, съ раскрытымъ ртомъ и выпученными глазами, не зная, гдѣ найти Дульцинею, которая, быть можетъ, неузнавная имъ, сто разъ пройдетъ мимо его.
— Можетъ быть она не такъ очарована, чтобы ее не могли узнать побѣжденные мною рыцари и великаны; впрочемъ, надъ первыми двумя или тремя мы сдѣлаемъ опытъ, приказавъ имъ возвратиться въ намъ съ отчетомъ о своихъ дѣйствіяхъ.
— Вотъ что умно, то умно, отвѣчалъ Санчо. Этакъ мы узнаемъ то, что намъ нужно. Если она очарована для васъ однихъ, тогда горевать объ этомъ нужно вамъ, а ни ей, впрочемъ, о чемъ намъ кручиниться, если мы будемъ знать, что госпожа Дульцинея пребываетъ здорова и невредима. Покамѣстъ же, не будемъ падать духомъ, ища по свѣту приключеній, и предоставимъ всеизцѣляющему времени позаботиться объ остальномъ.
Донъ-Кихотъ собирался отвѣчать, когда за поворотѣ дороги неожиданно показалась повозка съ разными странными фигурами. Существо, исправлявшее должность кучера, походило на чорта, и такъ вамъ повозка была открыта, поэтому можно было легко разсмотрѣть все, находившееся внутри ея. Прежде всего взоры Донъ-Кихота поразилъ образъ смерти въ человѣческомъ видѣ. Рядомъ съ смертью возсѣдалъ ангелъ съ большими разноцвѣтными крыльями. По правую руку ея помѣщался императоръ, украшенный вѣнцомъ, казавшимся золотымъ, а у ногъ смерти сидѣлъ купидонъ съ своими атрибутами: колчаномъ, лукомъ и стрѣлами, но съ непокрытыми глазами. На заднемъ планѣ виднѣлся украшенный всевозможными доспѣхами рыцарь, не имѣвшій только шлема, но взамѣнъ его шляпу съ разноцвѣтными перьями затѣмъ еще нѣсколько странныхъ фигуръ завершали собою описанную нами группу.
Это неожиданное зрѣлище почти что устрашило самаго Донъ-Кихота и переполнило ужасомъ душу Санчо; но рыцарь скоро опомнился и мгновенный страхъ его быстро смѣнился живою радостью, когда онъ вообразилъ себя лицомъ въ лицу съ какимъ то опаснымъ приключеніемъ. Преисполнившись мужества, готоваго все преодолѣть, онъ поскакалъ къ повозкѣ и гордымъ и грознымъ голосомъ закричалъ: кучеръ, или, чортъ! кто ты, куда ѣдешь и кого везешь въ этой телѣгѣ, похожей болѣе на лодку Харона, чѣмъ на обыкновенную повозку»?
— Господинъ мой! отвѣчалъ сладкимъ голосомъ кучеръ, придерживая коней; вы видите актеровъ труппы Ангуло злаго. Ныньче утромъ, мы розыграли позади вотъ этого холма, который виденъ отсюда, одну духовную трагедію, и сегодня вечеромъ собираемся представить ее въ сосѣдней деревнѣ. И такъ какъ намъ предстоитъ недалекій переѣздъ, поэтому мы и не заблагоразсудили переодѣваться. Вотъ этотъ молодой человѣкъ, продолжалъ онъ, указывая на смерть, играетъ роль смерти; этотъ другой — ангела; эта женщина, она же и жена автора піесы — королеву; вотъ этотъ императора, а вотъ тотъ солдата; самъ я исполняю роль чорта, и по праву могу назваться главнымъ персонажемъ нашей труппы, потому что исполняю всѣ первыя роли. Если вамъ угодно еще что-нибудь узнать, сдѣлайте одолженіе, спрашивайте; я готовъ отвѣчать, и какъ чортъ, конечно, за словомъ въ карманъ не полѣзу.
— Клянусь рыцарскимъ орденомъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, увидѣвъ вашу телѣгу, я готовъ былъ присягнуть, что встрѣчаюсь лицомъ къ лицу съ какимъ то опаснымъ и великимъ приключеніемъ; и теперь вижу, какъ мало должно довѣрять внѣшности, чтобы не попасть въ просакъ. Поѣзжайте съ Богомъ, добрые люди, и отпразднуйте въ мирѣ вашъ праздникъ. Если же я, съ своей стороны, могу быть чѣмъ-нибудь полезнымъ, то будьте увѣрены, я отъ души услужу вамъ. Я всегда былъ страстный любитель театра, а въ дѣтствѣ только и думалъ о немъ.
Въ эту минуту къ поѣзду присоединился одинъ отставшій комедіантъ. Одѣтый какъ шутъ, онъ былъ покрытъ съ головы до ногъ погремушками и носилъ за концѣ своей палки три надутыхъ бычачьихъ пузыря. Подойдя въ Донъ-Кихоту, эта чучелообразная фигура принялась фехтовать своею палкой. ударяя привязанными къ ней пузырями по землѣ, и прыгать направо и на лѣво, гремя своими побрякушками. Это странное видѣніе испугало Россинанта, и не смотря на усилія Донъ-Кихота успокоить его, онъ началъ грызть удила и помчался чрезъ поле съ такой быстротой, какой трудно было ожидать отъ него. Видя это, Санчо соскочилъ съ осла и кинулся на помощь къ своему господину, но поспѣлъ къ нему тогда, когда рыцарь и его конь лежали уже распростертыми на землѣ; — такъ обыкновенно оканчивалъ Россинантъ всѣ подвиги.
Между тѣмъ чуть только Санчо спрыгнулъ съ осла, какъ на него вскочилъ чучелообразный господинъ съ побрякушками, и ударяя ими осла, заставилъ его, не столько отъ боли, сколько отъ страха, мчаться во всю прыть къ деревнѣ; въ которой готовилось театральное представленіе. Положеніе Санчо было критическое; онъ не зналъ: бѣжать ли ему на помощь къ своему господину, или догонять комедіанта, но любовь въ господину восторжествовала надъ любовью къ ослу, и оруженосецъ, не смотря на дождь ударовъ, сыпавшихся на его осла, которые онъ предпочиталъ чувствовать за зѣницахъ собственныхъ очей, побѣжалъ однако къ Донъ-Кихоту, находившемуся въ положеніи весьма незавидномъ. Помогая рыцарю взобраться на Россинанта, Санчо сказалъ ему: «ваша милость, чортъ уноситъ моего осла.»
— Какой чортъ? спросилъ удивленный Донъ-Кихотъ.
— Чортъ съ пузырями, сказалъ Санчо.
— Успокойся, Санчо, отвѣтилъ рыцарь; я заставлю его возвратить тебѣ твоего осла, хотя бы онъ скрылся въ недосягаемыхъ безднахъ ада. Иди за мной; телѣга тащится медленно и мулами этихъ комедіантовъ я расквитаюсь за твоего осла.
— Не трудитесь! воскликнулъ Санчо: чортъ оставилъ уже моего осла, и бѣдняжка тащится назадъ.
Санчо сказалъ правду; чортъ съ осломъ упалъ, какъ Донъ-Кихотъ съ Россинантонъ, и тѣмъ временемъ, какъ чортъ спѣшилъ въ деревню, оселъ возвращался въ своимъ господамъ.
— Дерзость чорта слѣдовало бы однако наказать, сказалъ Донъ-Кихотъ, на комъ-нибудь изъ его товарищей, хотя бы на самомъ императорѣ.
— Наказывать то ужъ совершенно не къ чему, возразилъ Санчо, послушайте меня и не вступайте ни въ какіе споры съ комедіантами, потому что имъ всѣ покровительствуютъ. Я знавалъ комедіанта, преслѣдуемаго за убійство, и что жъ? онъ ускользнулъ отъ сыщиковъ не потерявъ ни одного волоса за головѣ. Люди эти доставляютъ намъ удовольствіе, и потому всѣ покровительствуютъ актерамъ, особенно, королевскихъ труппъ.
— Все равно, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; пусть весь міръ приметъ подъ защиту этого скомороха, я все-таки накажу его, и не позволю сказать, что онъ избѣгнулъ моего мщенія. Съ послѣднимъ словомъ рыцарь поскакалъ въ телѣгѣ и закричалъ комедіантамъ: «остановитесь, негодная сволочь! Остановитесь, паяцы! Я хочу заставить васъ уважать верховыхъ животныхъ оруженосцевъ странствующихъ рыцарей.»
Крикъ Донъ-Кихота достигъ ушей комедіантовъ. Судя по словамъ рыцаря о его намѣреніи, смерть съ чортомъ выпрыгнули изъ телѣги, за ними послѣдовали ангелъ съ императоронъ, а за ними и купидонъ съ королевой; и всѣ они, вооружась каменьями, рѣшились подъ прикрытіемъ телѣги ожидать нападенія Донъ-Кихота. Видя твердость своихъ непріятелей, стоявшихъ съ поднятыми руками и готовыхъ осыпать его градомъ каменьевъ, герой нашъ придержалъ Россинанта и началъ соображать: какимъ бы путемъ наивыгоднѣе, съ наименьшей опасностью для себя атаковать врага. Тѣмъ временемъ, какъ онъ обдумывалъ планъ атаки, рыцаря догналъ его оруженосецъ и видя своего господина, готоваго атаковать, сказалъ ему:
— Одумайтесь ваша милость! Вѣдь отъ каменнаго дождя можно укрыться только подъ чугуннымъ колоколомъ, да кромѣ того не безразсудно ли нападать на армію, въ рядахъ которой сражаются императоры, которую охраняютъ ангелы и демоны, и которой предводительствуетъ смерть. Наконецъ, развѣ вы не видите, что во всей этой толпѣ нѣтъ ни одного рыцаря.
— Твоя правда, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и это заставляетъ меня отказаться отъ моего намѣренія. Я не могу и не долженъ обнажать меча иначе, какъ противъ рыцаря. Санчо! Ты видишь, что расправиться съ ними твое дѣло; ты самъ долженъ отплатить имъ за оскорбленіе твоего осла. Я же останусь здѣсь, буду подавать тебѣ совѣты и воодушевлять тебя во время битвы.
— Государь мой! сказалъ Санчо, я отказываюсь отъ всякаго мщенія, потому что истинный христіанинъ долженъ забывать сдѣланныя ему обиды; да и миролюбивый оселъ мой кажется однѣхъ мыслей со мною.
— Если ты такого мнѣнія, добродушный и миролюбивый Санчо, въ такомъ случаѣ оставимъ эти привидѣнія и поѣдемъ искать лучшихъ приключеній; страна эта, какъ мнѣ кажется, обильна самыми разнообразными. Сказавъ это, онъ поѣхалъ впередъ, въ сопровожденіи своего оруженосца; послѣ чего смерть съ своими товарищами также усѣлись въ телѣгу и спокойно отправились дальше. Такова была развязка, благодаря совѣтамъ благоразумнаго Санчо, ужасной встрѣчи нашихъ искателей приключеній съ колесницей смерти. На слѣдующій день рыцаря ожидала весьма интересная встрѣча съ другимъ влюбленнымъ рыцаремъ, достойная быть разсказанною въ особой главѣ.
Глава XII.
[править]Ночь, послѣдовавшую за встрѣчей Донъ-Кихота съ колесницей смерти, рыцарь провелъ съ своимъ оруженосцемъ подъ широкой тѣнью величественныхъ деревьевъ, гдѣ наши искатели приключеній и поужинали чѣмъ Богъ послалъ. За ужиномъ Санчо сказалъ своему господину: «Согласитесь, ваша милость, что я очень глупо распорядился бы, выбравъ въ награду себѣ, вмѣсто трехъ жеребятъ, трофеи вашего послѣдняго приключенія. Да! справедлива эта пословица: лучше синица въ руки, чѣмъ журавль въ небѣ.»
— Пожалуй, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; но только ты врядъ-ли былъ бы въ убыткѣ, еслибъ допустилъ меня расправиться съ этими комедіянтами какъ я хотѣлъ, потому что теперь въ рукахъ твоихъ былъ бы золотой императорскій вѣнецъ и разрисованныя крылья купидона.
— Виданное ли дѣло, отвѣчалъ Санчо, золотой вѣнецъ у комедіянта; мѣдный или жестяной, это такъ…
— Ты правъ, сказалъ Донъ-Кихотъ. Въ самомъ дѣлѣ, странно было бы дѣлать театральныя принадлежности изъ драгоцѣнныхъ матеріаловъ. Онѣ должны быть такъ же обманчивы, какъ и обставляемыя ими событія. Кстати, Санчо, въ слову о театрѣ, посовѣтую тебѣ не пренебрегать ни драматическими авторами, ни актерами; тѣ и другіе составляютъ классъ людей, весьма полезныхъ во всякомъ обществѣ. Сцена — это зеркало, отражающее въ себѣ во всѣхъ подробностяхъ нашу жизнь. Она показываетъ намъ чѣмъ мы должны быть, и что мы въ самомъ дѣлѣ. Другъ мой! ты вѣроятно видѣлъ піесы, въ которыхъ дѣйствующими лицами были короли, монахи, рыцари, дамы и иные персоналы? Одинъ представлялъ фанфарона, другой — плута, третій — солдата, четвертый — влюбленнаго и т. д., но это продолжалось только до конца піесы; по окончаніи ея, каждый сбрасывалъ съ себя маску, и за кулисами всѣ становились равными.
— Все это я видѣлъ, сказалъ Санчо.
— Другъ мой, не то ли же самое происходитъ и на сценѣ міра; и на ней играютъ императоры и другія лица, встрѣчаемыя на театральныхъ подмосткахъ. Когда же съ нашей жизнью оканчивается и наша общественная роль, когда смерть сниметъ возвышавшія и унижавшія васъ мишурныя мантіи, тогда въ могилѣ всѣ мы становимся равными.
— Въ частую доводилось мнѣ слышать это старое, впрочемъ, сравненіе, всегда напоминающее мнѣ шахматную игру, отвѣчалъ Санчо; въ шахматахъ тоже каждой фигурѣ дается на время игры извѣстный чинъ, но чуть только игра кончилась, шашки смѣшиваютъ и кидаютъ въ коробку, какъ людей въ могилу, безъ всякаго вниманія въ прежнему ихъ званію.
— Я нахожу, Санчо, что ты съ каждымъ днемъ становишься умнѣе, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.
— Еще бы, сказалъ Санчо. что день толкаясь около вашей милости, я долженъ былъ, кажется, кое чему научиться. самая песчаная, ничего не родящая почва. то и дѣло удобряемая и окуриваемая даетъ, наконецъ, хорошую жатву; а чѣмъ были ваши разговоры, какъ не удобряющимъ средствомъ для невоздѣланной почвы моего ума, и она съ помощью Божіей окажется, я, надѣюсь, достойной потраченныхъ на нее трудовъ.
Рыцарь не могъ безъ улыбки выслушать изысканныхъ сравненій своего оруженосца, хотя не могъ и не подивиться сдѣланнымъ имъ успѣхамъ. Въ самомъ дѣлѣ, Санчо съ нѣкотораго времени говорилъ на удивленіе, и только когда у него появлялось желаніе быть ужъ слишкомъ краснорѣчивымъ, тогда, подобно молодому студенту на ученомъ состязаніи, онъ отъ излишняго краснорѣчія завирался. Больше всего ему шло говорить пословицами, не смотря на то, что между пословицами кстати, онъ вклеивалъ другія ни въ селу, ни къ городу, какъ это читатель не разъ уже видѣлъ и не разъ увидитъ еще.
Поговоривъ еще нѣсколько, Санчо закрылъ глаза, обыкновенный намекъ на то, что его клонитъ во сну. Разсѣдлавъ осла, онъ пустилъ его пастись на траву, съ Россинанта же снялъ только узду, потому что Донъ-Кихотъ строго на строго запретилъ ему разсѣдлывать своего коня все время, которое рыцарь проведетъ подъ открытымъ небомъ. Донъ-Кихотъ придерживался въ этомъ отношеніи древняго и строго соблюдаемаго имъ обычая странствующихъ рыцарей, гласящаго: «сними уздечку и привяжи ее къ арчаку сѣдла, но берегись разсѣдлывать коня».
Переходившее отъ отца въ сыну преданіе говоритъ, что дружба осла и Россинанта, этихъ двухъ миролюбивѣйшихъ въ мірѣ животныхъ, была такъ искренна, что авторъ исторіи Донъ-Кихота посвятилъ нѣсколько главъ исключительно этой животной пріязни. Впослѣдствіи онъ сократилъ ихъ, желая соблюсти въ своемъ трудѣ достоинство, подобающее столь героической исторіи, какъ исторія нашего рыцаря. Тѣмъ не менѣе, по временамъ, онъ забывается и пишетъ, напримѣръ, что когда животныя наши сходились вмѣстѣ, они тотчасъ же спѣшили почесаться другъ о друга, и когда имъ, наконецъ, надоѣдали эти взаимно оказываемыя другъ другу услуги, тогда Россинантъ склонялъ на шею осла свою морду, выходившую изъ-за первой на поларшина, послѣ чего оба, потупивъ взоры долу, готовы были пребывать въ такомъ положеніи по крайней мѣрѣ сутокъ трое, еслибъ не выводили ихъ изъ этого сладостнаго усыпленія люди или голодъ. Авторъ не побоялся уподобить эту дружбу дружбѣ Низуса и Еураліи, и даже Ореста и Пилада — сравненіе, показывающее какъ высоко чтилъ онъ дружбу осла съ Россинантомъ. Быть можетъ, впрочемъ, онъ хотѣлъ воспользоваться случаемъ, чтобы напомнить людямъ о томъ, какъ легко они измѣняютъ дружбѣ, которой пребываютъ вѣрными даже животныя.
И да не укорятъ автора за его сравненіе; въ оправданіе его я укажу на всѣми прославляемую вѣрность собаки, предусмотрительность муравья, бдительность журавля, благоразуміе слона и прямодушіе лошади, которыя ставятся въ примѣръ самимъ людямъ. — Едва лишь наши искатели приключеній заснули, Санчо на находившейся близъ него колодѣ, а Донъ-Кихотъ подъ зеленью могучаго дуба, какъ послѣдній былъ пробужденъ поднявшимся позади его шумомъ. Желая узнать, что это такое, онъ привсталъ и услышалъ вблизи разговоръ двухъ мужчинъ. «Другъ мой!» говорилъ одинъ изъ нихъ, «слѣзай-ка поскорѣй съ коня и разнуздай нашихъ лошадей; онѣ найдутъ здѣсь свѣжую траву, а я — тишину и уединеніе, способныя питать мои влюбленныя мечты».
Сказавъ это, онъ соскочилъ съ сѣдла, и ложась за траву застучалъ своимъ оружіемъ. Донъ-Кихоту стало ясно теперь, что вблизи его находится другой рыцарь. Ни мало не медля, онъ толкнулъ Санчо, и не безъ труда разбудивъ его, тихо сказалъ ему: "другъ мой! мы стоимъ лицомъ къ лицу съ новымъ приключеніемъ.
— Дай только Богъ, чтобы съ какимъ-нибудь путнымъ, отвѣчалъ Санчо, но, скажите за милость, гдѣ же это приключеніе.
— Гдѣ? оглянись вокругъ, и ты увидишь рыцаря, и какъ кажется, чѣмъ то сильно опечаленнаго. Онъ такъ тяжело опустился на землю, что застучалъ своимъ оружіемъ.
— Все же таки я не вижу этого приключенія, повторилъ Санчо.
— Да вѣдь я не говорю приключеніе, говорю только, что вы на дорогѣ къ нему. Но чу! рыцарь кажется настраиваетъ арфу, и судя потому, какъ онъ откашливается, нужно думать, что онъ собирается пѣть.
— Вы правы, воскликнулъ Санчо; по всему видно, что это долженъ быть влюбленный рыцарь.
— Санчо! неужели ты думаешь, что есть не влюбленные рыцари; всякій рыцарь непремѣнно влюбленъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Но послушаемъ его, въ своей пѣснѣ, онъ вѣроятно откроетъ какъ свои тайны, ибо отъ избытка сердца глаголятъ уста.
Санчо собирался что-то отвѣтить, но незнакомый рыцарь перебилъ его, запѣвъ, не особенно хорошимъ, не особенно дурнымъ голосомъ, слѣдующую пѣснь:
О, моя дама! Ваша воля
Пусть мнѣ назначитъ путь, и я
Пойду по немъ не уклоняясь.
Когда вамъ жизнь моя нужна,
Скажите, — и погибну я.
И если только вы хотите,
Чтобъ о моей кончинѣ слухъ
Путями новыми достигъ васъ,
То вѣрьте мнѣ, что передастъ
Вамъ эту вѣсть сама любовь.
Послушный вашимъ повелѣньямъ
Противорѣчащимъ, и я,
Любви всецѣло покоряясь,
Какъ камень твердъ, какъ воскъ сталъ мягокъ.
Но твердое, иль мягкое,
Вамъ это сердце, все равно,
Принадлежитъ. Возьмите жъ, рвите
Его, иль вырѣжьте на немъ
Что вамъ угодно — я клянусь
Запечатлѣть на немъ — на вѣки образъ вашъ.
Съ послѣднимъ словомъ рыцарь тяжело вздохнулъ и затѣмъ уныло воскликнулъ: "о, прекраснѣйшая и неблагодарнѣйшая изъ женщинъ, блистающая Кассильда Вандалійская! Неблагодарная! За что ты осудила твоего рыцаря на вѣчныя странствованія и тягостные труды? Недовольно ли того, что мое мужество и моя рука заставили всѣхъ наварскихъ, леонскихъ, андалузскихъ, кастильскихъ и наконецъ ламанчскихъ рыцарей признать тебя первой красавицей въ мірѣ.
— Ламанчскихъ? — не думаю, проговорилъ Донъ-Кихотъ. Я самъ ламанчскій рыцарь, но никогда не признавалъ и не признаю ничего столь оскорбительнаго для Дульцинеи. Санчо! продолжалъ онъ, этотъ рыцарь что-то завирается, но послушаемъ, что будетъ дальше.
— Послушаемъ, отвѣчалъ Санчо; господинъ этотъ кажись расположился вопить здѣсь цѣлый мѣсяцъ.
Предположеніе Санчо однако не оправдалось, потому что незнакомецъ, заслышавъ подъ бокомъ у себя чей-то голосъ, всталъ и громко воскликнулъ: «кто здѣсь? Радующіеся или печалящіеся?»
— Печалящіеся — отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.
— Въ такомъ случаѣ, приблизьтесь, отвѣчалъ незнакомецъ; и во мнѣ вы встрѣтите олицетворенную печаль.
Санчо и Донъ-Кихотъ подошли въ незнакомцу. Взявъ рыцаря за руку незнакомецъ сказалъ ему:
— Садитесь, благородный рыцарь!
— Вы угадали, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ: я дѣйствительно странствующій и страдающій рыцарь. И хотя въ жизни моей я много испыталъ бѣдъ, но не сталъ еще глухъ къ чужому горю. Судя по вашимъ недавнимъ возгласамъ, я вправѣ заключить, что вы тоже страдаете отъ любви къ неблагодарной красавицѣ, имя которой вы недавно произнесли.
Рыцари усѣлись на травѣ одинъ противъ другаго, и видя какъ дружелюбно разговаривали они, никто не могъ подумать, что заря застанетъ ихъ на готовѣ перерѣзать другъ другу горло.
— Благородный рыцарь! говорилъ незнакомецъ Донъ-Кихоту, влюблены-ли вы?
— Къ несчастію — да, отвѣчалъ послѣдній, хотя, впрочемъ, въ извѣстныхъ случаяхъ, любовныя страданія могутъ быть названы скорѣе счастіемъ, чѣмъ несчастіемъ.
— Согласенъ, говорилъ незнакомецъ, если только холодность неблагодарной красавицы не помутитъ наконецъ нашего разсудка и не подвигнетъ его къ мщенію.
— Что до меня, сказалъ Донъ-Кихотъ, то я никогда не видѣлъ холодности со стороны моей дамы.
— Никогда, подхватилъ Санчо, дама наша нѣжнѣе масла и скромнѣе барашка.
— Это не оруженосецъ ли вашъ? спросилъ незнакомецъ Донъ-Кихота.
— Онъ самый, отвѣчалъ рыцарь.
— Въ первый разъ вижу оруженосца, разсуждающаго такъ свободно въ присутствіи своего господина. Сзади насъ стоитъ мой оруженосецъ, который, повѣрьте мнѣ, никогда не осмѣлится раскрыть рта въ моемъ присутствіи.
— А я говорю и буду говорить въ присутствіи не только…. э, да что говорить…. воскликнулъ Санчо.
Въ эту минуту оруженосецъ незнакомаго рыцаря дернулъ Санчо за руку и сказалъ ему на ухо: «слушай, дружище, отыщемъ-ка мы себѣ такой уголокъ, гдѣ бы мы могли до сыта наговориться, и ну ихъ, господъ нашихъ; пусть они болтаютъ себѣ о любви: вѣдь они до свѣту не угомонятся».
— Изволь, отвѣчалъ Санчо, я не прочь сказать тебѣ, кто я и доказать, что кого, кого, а только не меня можно попрекнуть въ неумѣніи держать на привязи свой языкъ. Съ этими словами оруженосцы удалились и между ними завязался разговоръ въ своемъ родѣ столь же замѣчательный, какъ и разговоръ ихъ господъ.
Глава XIII.
[править]Отдѣлившись отъ своихъ господъ, оруженосцы принялись разсказывать другъ другу свою жизнь, между тѣмъ какъ рыцари повѣрили другъ другу свои тайны. Исторія, занявшись сначала бесѣдой оруженосцевъ, передаетъ намъ, что удалясь на нѣкоторое разстояніе, оруженосецъ рыцаря лѣса сказалъ Санчо: «другъ мой! нельзя не признаться, что рѣдко чья жизнь полна такихъ невзгодъ, какъ жизнь странствующихъ оруженосцевъ. Надъ нами, кажется, преимущественно предъ другими людьми тяготѣетъ это проклятіе, которымъ Господь Богъ поразилъ нашего праотца, сказавъ ему: что въ потѣ лица станетъ добывать онъ насущный свой хлѣбъ».
— И въ холодѣ тѣла, добавилъ Санчо, потому что кто болѣе оруженосца странствующаго рыцаря терпитъ отъ жара и холода? Еще куда не шло, еслибъ у насъ всегда былъ съ собой кусокъ хлѣба; «съ хлѣбомъ хорошо живется подъ небомъ», говоритъ пословица, но намъ иногда по нѣсколько дней приходится держать зубы на полѣ, питаясь только воздухомъ, которымъ мы дышемъ.
— Э! когда есть надежда получить что-нибудь въ будущемъ, такъ не велика бѣда и потерпѣть пока, возразилъ оруженосецъ рыцаря лѣса, а ужъ согласись, плохой тотъ рыцарь, который не надѣется когда-нибудь вознаградить своего оруженосца какимъ-нибудь островомъ, или, на худой счетъ, графствомъ.
— Я, братъ, довольствуюсь меньшимъ, отвѣтилъ оруженосецъ рыцаря лѣса, съ меня довольно было бы какого нибудь канониката, обѣщаннаго мнѣ моимъ господиномъ.
— Господинъ твой значитъ духовный рыцарь, говорилъ Санчо, если онъ собирается награждать тебя каноникатомъ, мой — мірянинъ, не смотря на то, что многіе умные, но подозрительные, по моему мнѣнію, люди, совѣтовали ему сдѣлаться архіепископомъ. Къ счастію моему, онъ никогда не соглашался быть ничѣмъ инымъ, какъ только императоромъ; и однако, правду сказать, я въ постоянномъ страхѣ, какъ бы ему не пришла фантазія сдѣлаться духовнымъ, потому что, между нами будь сказано, я хоть не глупъ, а все дуракъ дуракомъ былъ бы на какомъ-нибудь духовномъ мѣстѣ.
— Не думай однако, чтобъ ужъ островъ былъ такой неоцѣненный кладъ, какъ тебѣ кажется, сказалъ собесѣдникъ Санчо. Есть жалкіе, угрюмые острова, да и лучшіе то изъ нихъ составляютъ тяжелое бремя, взвалимое на свои плечи властителями ихъ, въ частую изнемогающими подъ этою тяжестью. Право, не лучше ли намъ жить у себя дома и заниматься охотой или рыбной ловлей, вмѣсто этихъ вѣчныхъ странствованій, на которыя мы обрекли себя? Вѣдь у нашего брата, странствующаго оруженосца, какъ бы ни былъ онъ бѣденъ, все же найдется пара гончихъ и какая-нибудь кляченка, или ужъ на худой счетъ удочка для рыбной ловли.
— За исключеніемъ кляченки у меня есть все остальное, отвѣчалъ Санчо; при томъ оселъ мой, нисколько не льстя ему, стоитъ, ей Богу, двухъ коней моего господина, и провались я на этомъ мѣстѣ, если я промѣняю его на господскаго коня, хотя бы съ придачей четырехъ четвертей овса; ты не можешь представить себѣ, что это за удивительный оселъ. Что же касается гончихъ, то чортъ ли въ нихъ: мнѣ все равно есть ли онѣ у меня, или нѣтъ; я думаю, что охотиться пріятно только на чужой счетъ.
— А знаешь ли, братъ, что я скажу тебѣ, замѣтилъ оруженосецъ рыцаря лѣса; скажу тебѣ, что я рѣшился распрощаться съ этимъ смѣшнымъ рыцарствомъ и возвратиться домой. Стану жить мирно въ семьѣ своей и воспитывать дѣтей, которыхъ у меня, по милости Божіей, трое, прелестныхъ, какъ жемчужины востока.
— У меня ихъ двое, отвѣтилъ Санчо; но двое такихъ, что ихъ можно бы отправить на показъ самому папѣ, въ особенности дочь, прелестнѣйшее существо. При помощи Божіей, я надѣюсь сдѣлать ее графиней, хотя и противъ воли ея матери.
— А сколько ему лѣтъ, этому прелестному существу, которое вы думаете сдѣлать графиней?
— Пятнадцать съ небольшимъ, отвѣчалъ Санчо; она стройна, какъ жердь, свѣжа, какъ апрѣльское утро и сильна, какъ носильщикъ.
— Чортъ возьми! воскликнулъ оруженосецъ рыцаря лѣса; сколько достоинствъ за разомъ. Да ей пристало быть не только графиней, но хоть самой нимфой. О, плутовка, о порожденіе плута! какъ она должна быть мила съ связкой дровъ на спинѣ.
— Очень мила, перебилъ Санчо, но только ни она, ни мать ея, и никто изъ насъ никогда плутами, слава Богу, не были, да дастъ Богъ и не будемъ, пока живу я на свѣтѣ. Поэтому, сдѣлай одолженіе, говори повѣжливѣе; мнѣ, человѣку воспитанному въ обществѣ странствующихъ рыцарей, олицетворяющихъ собою вѣжливость, слова твои приходятся не совсѣмъ по вкусу.
— Какъ же ты мало смыслишь въ похвалахъ, отвѣтилъ оруженосецъ рыцаря лѣса. Неужели ты не замѣтилъ, что, напримѣръ, въ циркѣ, когда рыцарь нанесетъ быку ловкій ударъ копьемъ, или когда кто-нибудь выкинетъ ловкую штуку, то обыкновенно говорятъ: «о, плутъ, плутишка, какъ онъ ловко смастерилъ, или какъ онъ ловко хватилъ». И слова эти становятся тогда не бранными, а напротивъ хвалебными. А тебѣ, какъ видно не пристало имѣть дѣточекъ, которыя стоили бы подобныхъ похвалъ.
— Чортъ возьми! воскликнулъ Санчо, да если дѣло на то пошло, и руготня стоитъ ныньче похвалъ, то я, жена и весь родъ мой могли бы считаться олицетвореннымъ плутовствомъ, потому что все, что ни говорятъ, что ни дѣлаютъ они, достойно всякихъ ругательныхъ и не ругательныхъ похвалъ. О, чтобы поскорѣй увидѣть ихъ, я ежеминутно молю Господа, да избавитъ Онъ меня отъ этого смертнаго грѣха — проклятаго и опаснаго ремесла оруженосца странствующаго рыцарства. Дернула же меня нелегкая приняться за него во второй разъ, польстясь опять на кошелекъ со ста червонцами, какой довелось ужъ мнѣ разъ отыскать въ ущеліяхъ Сіеры-Морены. И вотъ, послѣ этого, чортъ такъ и дразнитъ меня, такъ вотъ кажется и суетъ мнѣ огромный кошелекъ съ червонцами, то подъ самый носъ, то подъ одинъ, то подъ другой бокъ, такъ вотъ кажись я ужъ щупаю его своими руками, приношу домой, накупаю тамъ столько добра и пріобрѣтаю столько доходовъ, какъ словно принцъ какой. И когда начну я думать объ этомъ, тогда, право, забывается какъ то все, что приходится переносить мнѣ, странствуя съ моимъ, какъ будто свихнувшимся немного, господиномъ, потому что нечего грѣха таить, я самъ начинаю видѣть, что господинъ мой больше походитъ на полуумнаго, чѣмъ на рыцаря.
— Не даромъ пословица говоритъ, отвѣчалъ собесѣдникъ Санчо, гдѣ черезъ врай переложишь, тамъ ничего не положишь; и если дѣло пошло на правду, то скажу я тебѣ, что и моему безумцу мудрено сыскать подъ стать другого. Это господинъ, до того ужъ не въ мѣру пекущійся о своихъ ближнихъ, что для того, чтобы возвратитъ разсудокъ одному знакомому ему безумцу, онъ кажись потерялъ свой собственный.
— Ужъ не влюбленъ ли онъ? спросилъ Санчо.
— Влюбленъ то, влюбленъ, отвѣчалъ оруженосецъ лѣса, въ какую то Кассильду Вандалійскую — самую жестокую и чудную женщину на свѣтѣ.
— Что жъ? возразилъ Санчо, нѣтъ дороги безъ выбоинъ и камней, которыхъ не пришлось бы обходить. И если тебя, братецъ ты мой — только заставляютъ еще варить бобы, то у меня они давно уже перепрѣли, и глупость на свѣтѣ, какъ я вижу, право, соблазнительнѣе ума. Но только если это правда, что подѣлить свое горе съ другими значитъ облегчить его, то мы можемъ теперь взаимно утѣшиться, потому что оба мы служимъ полуумнымъ.
— Мой — полуумный то, полуумный, но только храбрый, да къ тому еще такой негодяй, что ни сумазбродство, ни храбрость его ничто не значатъ въ сравненіи съ тѣмъ, какой онъ негодяй, сказалъ оруженосецъ рыцаря лѣса.
— Ну ужъ это, братъ, не по нашему, заговорилъ Санчо. Мой то ужъ не негодяй, ни-ни: онъ незлобивъ, какъ голубица, и никогда не сдѣлалъ никому онъ никакого зла, а только дѣлаетъ еще всѣмъ добро. Онъ готовъ повѣрить дитяти, еслибъ оно сказало ему днемъ, что теперь ночь. Вотъ за это то добродушіе я и люблю его, люблю, какъ зеницу очесъ моихъ, и какихъ бы безобразій не натворилъ онъ, я не могу покинуть его, хоть ты что хочешь дѣлай.
— Только, другъ мой, помни, сказалъ оруженосецъ рыцаря лѣса, что если слѣпой поведетъ слѣпаго, то оба провалятся наконецъ въ яму. Право, дружище, не лучше-ли намъ повернуть съ тобою оглобли, да возвратиться въ себѣ по домамъ, а то вѣдь, пожалуй, тѣмъ и покончимъ мы, что станемъ искать однихъ приключеній, а натыкаться на другія.
Слушая это Санчо постоянно сплевывалъ какую то сухую, клейкую слюну. Замѣтивъ это оруженосецъ рыцаря лѣса сказалъ ему: «отъ болтовни у насъ. кажись, немного пересохло въ горлѣ; есть у меня, братъ, подъ арчакомъ моего сѣдла, чѣмъ пособить этому горю». И вставъ съ своего мѣста онъ отправился за большою бутылью вина и полуаршиннымъ пирогомъ, которыми снабдилъ себя на дорогу, и съ которыми минуту спустя появился передъ Санчо. Пирогъ былъ такой плотный и увѣсистый, что Санчо показалось, будто въ него влѣзъ цѣлый козелъ.
— Хм…. сказалъ онъ, такъ вотъ чѣмъ ваша милость запасается на дорогу?
— А вы думали, отвѣчалъ его компаньонъ, что оруженосецъ вашъ сидитъ на хлѣбѣ и водѣ? какъ бы не такъ. Я, братъ, отправляюсь въ путь дорогу съ столькими запасами, съ сколькими не отправляется въ походъ ни одинъ генералъ.
Санчо принялся закусывать, не ожидая дальнѣйшихъ приглашеній, и, подъ прикрытіемъ ночнаго мрака, глоталъ куски, величиною въ добрый кулакъ.
— Должно быть ты славный оруженосецъ и отличнѣйшій человѣкъ, говорилъ онъ своему собесѣднику, судя по этому пирогу, принесенному сюда словно волшебствомъ. Это не по моему. Я, братъ, въ этомъ отношеніи дрянь передъ тобою. У меня въ котомкѣ только и съѣстнаго, что кусокъ сыру, о который любой великанъ можетъ размозжить себѣ башку, да нѣсколько десятковъ рожковъ и орѣховъ. Что дѣлать? Такъ ужъ мой господинъ постановилъ себѣ, или лучше сказать, странствующія рыцари постановили для него, что онъ долженъ питаться только полевыми травами и сухими плодами.
— Нѣтъ, братъ, у меня желудокъ созданъ не для кореньевъ и травъ, замѣтилъ новый оруженосецъ. Господа мои пусть себѣ кушаютъ, что имъ угодно, и слѣдуютъ какимъ угодно рыцарскимъ постановленіямъ, меня это не касается. Я, другъ ты мой, безъ фляги вина и плотной закуски не пущусь ни съ какимъ чортомъ въ дорогу. Особенно въ флягѣ питаю какую то особенную любовь, и кажется не проходитъ минуты, чтобы я не обнимался и не чмокался съ нею.
Съ послѣднимъ словомъ онъ передалъ бутыль съ виномъ въ руки Санчо, который, приставивъ горлышко бутыли ко рту, глядѣлъ послѣ того добрыхъ четверть часа на звѣзды. Оторвавшись наконецъ отъ фляги, онъ опустилъ голову на грудь и съ глубокимъ вздохомъ проговорилъ: «о плутовское зелье! какое же оно забористое».
— Видишь ли, перебилъ его оруженосецъ рыцаря лѣса, какими словами самъ ты похваливаешь вино.
— Согласенъ, сказалъ Санчо, что назвать кого-нибудь, въ извѣстномъ случаѣ, плутовскимъ отродьемъ, не значитъ еще обругать его. Но, скажи на милость, не сіудъ-реальское ли это вино?
— Угадалъ, чортъ возьми, отвѣчалъ собутыльникъ его, это точно старое сіудъ-реальское вино.
— А ты видно думалъ, что на такого простяка напалъ, который и вина твоего различить не съумѣетъ. Нѣтъ, братъ, говорилъ Санчо, мнѣ достаточно понюхать вино, чтобы угадать откуда оно, каково на вкусъ, сколько ему лѣтъ, словомъ, представить весь его формуляръ. Впрочемъ тутъ ничего удивительнаго нѣтъ, продолжалъ онъ, у меня съ отцовской стороны было два родича, такихъ знатоковъ въ винахъ, какихъ и не запомнятъ въ Ламанчѣ. Да вотъ чего лучше: однажды ихъ просили гдѣ то попробовать вино въ чанѣ и высказать о немъ свое мнѣніе. Что же ты думаешь? одинъ лизнулъ только языкомъ, а другой, такъ сказать, только носомъ; и послѣ этой пробы, одинъ замѣтилъ, что вино отзывается желѣзомъ, а другой, что оно отзывается козлятиной. Хозяинъ увѣрялъ, что чанъ его совершенно чистъ, и что онъ рѣшительно не понимаетъ, откуда могъ взяться въ его винѣ желѣзный или козлиный запахъ, но мастаки мои стояли на своемъ. Время между тѣмъ шло своимъ чередомъ, а вино уходило своимъ, и когда чанъ опорожнился наконецъ, тогда на днѣ его нашли маленькій ключикъ, висѣвшій на сафьянномъ ремешкѣ. Каково тебѣ это покажется? И мнѣ ли, послѣ этого, не смыслить въ винахъ!
— Оттого то я и думаю, что не лучше ли намъ распрощаться съ этими странствованіями и приключеніями, отвѣчалъ оруженосецъ рыцаря лѣса, и отказаться отъ журавлей въ небѣ, чтобы не потерять синицы въ рукахъ. Право, возвратимся лучше во свояси, гдѣ Богъ съумѣетъ найти насъ, если на то будетъ Его воля.
— Нѣтъ, сказалъ Санчо, пока господинъ мой не побываетъ въ Сарагоссѣ, до тѣхъ поръ я не оставлю его, а что будетъ потомъ, объ этомъ успѣемъ еще разсудить. Собесѣдники наши договорились и допились наконецъ до того, что незамѣтно перешли въ объятія Морфея, сковавшаго ихъ языки и утолившаго ихъ жажду. И захрапѣли они съ порожней бутылью въ рукахъ и съ недожеваннымъ кускомъ пирога во рту. Въ этомъ положеніи мы на время и оставимъ ихъ, и обратимся къ рыцарямъ.
Глава XIV.
[править]Исторія передаетъ, что въ разговорѣ, завязавшемся между двумя случайно встрѣтившимися рыцарями, рыцарь лѣса сказалъ Донъ-Кихоту: «я долженъ признаться вамъ, наконецъ, благородный рыцарь, что судьба указала моему сердцу на несравненную Кассильду Вандалійскую; называю ее несравненной потому, что она дѣйствительно несравненна, по стройности своего стана и блеску красоты. Эта Кассильда, въ награду за мою чистую любовь къ ней, повелѣла мнѣ, какъ некогда мачиха Геркулеса, совершить цѣлый рядъ самыхъ опасныхъ подвиговъ, постоянно обѣщая, что въ концѣ каждаго изъ нихъ меня ожидаетъ исполненіе моихъ надеждъ. И что же? количество моихъ подвиговъ, выходящихъ одинъ изъ другаго, превосходитъ уже всякую мѣру и вѣроятіе, а все таки не знаю, когда наступитъ наконецъ тотъ, послѣ котораго меня ожидаетъ обѣщанная награда Однажды Кассильда велѣла мнѣ поразить славную севильскую великаншу Гиральду[3], твердую и крѣпкую какъ металлъ, которая не двигаясь съ мѣста можетъ быть названа самой измѣнчивой и подвижной женщиной въ мірѣ. Послушный слову моей повелительницы я пришелъ, увидѣлъ и побѣдилъ; я заставилъ славную великаншу стоять неподвижно цѣлую недѣлю, потому что въ теченіи недѣли дулъ сѣверный вѣтеръ. Въ другой разъ она велѣла мнѣ поднять и взвѣсить старинный гранитъ страшныхъ быковъ Гизандо, подвигъ болѣе приличный носильщику, чѣмъ рыцарю. Мало того: она велѣла мнѣ кинуться въ пещеру Кобра, осмотрѣть ее и сдѣлать ей потомъ полное описаніе всего, что содержитъ въ себѣ эта глубокая и мрачная пропасть. Я останавливалъ движеніе Гиральды, взвѣсилъ быковъ Гизандо, — подвергая себя неслыханной опасности, опустился въ страшную пещеру, и описалъ моей дамѣ все, что скрыто въ мракѣ этой бездны, и однако я нее еще не перестаю питаться однѣми надеждами, а она не становится менѣе требовательна и недоступна. Теперь, по ея приказанію, я долженъ объѣхать всю Испанію, и заставить всѣхъ странствующихъ рыцарей признать, что она прекраснѣе всѣхъ красавицъ міра, а я самый мужественный и наиболѣе влюбленный рыцарь. Я уже объѣздилъ половину Испаніи, побѣдилъ великое число дерзавшихъ противорѣчить мнѣ рыцарей, но подвигъ, которымъ я особенно горжусь, это поединокъ съ знаменитымъ Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, котораго я побѣдилъ и заставилъ признать Кассильду Вандалійскую прекраснѣе Дульцинеи Тобозской. для меня довольно этой одной побѣды, чтобы признать себя побѣдителемъ рыцарей всего міра, потому что Донъ-Кихотъ побѣдилъ ихъ всѣхъ, и теперь, по слову поэта, сказавшаго, что чѣмъ славнѣе побѣжденный, тѣмъ больше славы побѣдителю его, вся громкая слава Донъ-Кихота и переходящая изъ устъ въ уста молва о безчисленныхъ подвигахъ его принадлежитъ всецѣло одному мнѣ.»
Услышавъ это Донъ-Кихотъ чуть не остолбенѣлъ отъ удивленія. Не разъ порывался онъ изобличить наглую ложь рыцаря лѣса, и даже чуть было не проговорилъ роковой фразы: "ты лжешь, " но удержался, съ намѣреніемъ заставить самаго рыцаря лѣса обличить себя во лжи. Подъ вліяніемъ этой мысли, онъ спокойно сказалъ ему: «очень можетъ быть, благородный рыцарь, что вы побѣдили большую часть не только испанскихъ; но даже рыцарей цѣлаго міра; но чтобы вы побѣдили Донъ-Кихота, въ этомъ позвольте мнѣ усумниться. Не побѣдили-ль вы какого-нибудь рыцаря, похожаго на Донъ-Кихота? хотя, правду сказать, онъ знаетъ мало себѣ подобныхъ.»
— Какъ, воскликнулъ рыцарь лѣса. Клянусь освѣщающимъ насъ небомъ я сражался съ Донъ-Кихотомъ, и побѣдилъ его, и онъ былъ въ моей власти. Это худой, высокій, длинноногій господинъ, съ желтоватымъ лицомъ, съ волосами съ просѣдью, съ орлинымъ носомъ, съ большими черными, падающими внизъ усами и немного искривленнымъ станомъ. Онъ извѣстенъ подъ именемъ рыцаря печальнаго образа, и держитъ при себѣ оруженосцемъ крестьянина Санчо Пансо. Онъ странствуетъ на славномъ конѣ Россинантѣ и избралъ своей дамой Дульцинею Тобозскую, называвшуюся нѣкогда Альдонзо Лорензо, подобно тому, какъ я называю свою даму Кассильдой Вандалійской, потому что крестное имя ее Кассильда, и она андалузская уроженка. Если все, что я сказалъ вамъ въ подтвержденіе моихъ словъ, не въ силахъ убѣдить васъ, въ такомъ случаѣ зову въ свидѣтели мой мечъ, который, надѣюсь, разсѣетъ ваше сомнѣніе.
— Сдѣлайте одолженіе успокойтесь и выслушайте меня хладнокровно, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Нужно вамъ сказать, что Донъ-Кихотъ, лучшій мой другъ, который также дорогъ мнѣ, какъ я самъ себѣ. По сдѣланному вами чрезвычайно точному и вѣрному описанію этого рыцаря, я принужденъ вѣрить, что вы побѣдили именно его, но съ другой стороны я вижу собственными глазами и осязаю, такъ сказать, собственными руками, полную невозможность того, что вы сказали, если только какой-нибудь врагъ его волшебникъ, — ихъ у него много, одинъ въ особенности преслѣдуетъ его, — не принялъ образа Донъ-Кихота съ намѣреніемъ заставить побѣдить себя, и тѣмъ поколебать славу врага его, стяжавшаго себѣ своими великими рыцарскими подвигами всемірную извѣстность. Чтобы окончательно убѣдить васъ въ этомъ, скажу вамъ, что враги его, волшебники, не болѣе двухъ дней тому назадъ, преобразили очаровательную Дульцинею Тобозскую въ грязную и отвратительную крестьянку; согласитесь, что они точно также могли преобразить и самого Донъ-Кихота! Если, однако, все это не въ силахъ убѣдить васъ въ истинѣ сихъ словъ, то узнайте, что Донъ-Кихотъ, это я самъ, готовый съ оружіемъ въ рукахъ, верхомъ или пѣшій, или какъ вамъ будетъ угодно, подтвердить слова мои. Сказавъ это, онъ всталъ, гордо выпрямился, и взявшись за эфесъ меча ожидалъ отвѣта рыцаря лѣса.
Соперникъ его отвѣчалъ столь же спокойно: «хорошій плательщикъ не страшится срока уплаты, и тотъ, кто могъ побѣдить кого то, принявшаго вашъ образъ, можетъ надѣяться побѣдить и васъ самихъ. Но рыцарямъ неприлично сражаться во тьмѣ и устроивать ночные поединки, подобно татямъ и разбойникамъ; поэтому обождемъ зари, и тогда сразимся съ такимъ условіемъ, что побѣжденный долженъ исполнить все, что прикажетъ ему побѣдитель, если только въ приказаніи этомъ не будетъ ничего противнаго чести рыцаря.»
— Согласенъ, вполнѣ согласенъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Въ ту же минуту рыцари отправились къ своимъ оруженосцамъ, которыхъ и нашли въ томъ положеніи, въ какомъ мы ихъ оставили. Разбудивъ ихъ, рыцари велѣли имъ держать коней на готовѣ, и объявили, что на зарѣ они готовятся вступить въ ужасный поединокъ. При этомъ извѣстіи Санчо съ перепугу затрясся всѣмъ тѣломъ. Послѣ того, что онъ слышалъ о храбрости рыцаря лѣса отъ его оруженосца, онъ сильно побаивался за Донъ-Кихота. Оруженосцы, не сказавъ ни слова, отправились выполнить данное имъ приказаніе. Дорогою оруженосецъ рыцаря лѣса сказалъ Санчо: «нужно тебѣ, братъ, сказать, — въ Андалузіи есть такой обычай, что лица, находящіяся свидѣтелями при поединкахъ, не должны сидѣть сложа руки, когда другіе дерутся. Поэтому когда господа наши вступятъ въ бой, намъ тоже предстоятъ имѣть маленькое дѣло на ножахъ.»
— Таковскіе обычаи, быть можетъ, существуютъ между какими-нибудь хвастунишками, отвѣчалъ Санчо, но только не между настоящими оруженосцами странствующихъ рыцарей; по крайней мѣрѣ господинъ мой никогда не говорилъ мнѣ ни о чемъ подобномъ, а ужъ ему ли не знать обычаевъ странствующаго рыцарства. Во всякомъ случаѣ, я то ужъ никакъ не намѣренъ слѣдовать такому дурацкому обычаю, драться салону, изъ-за того только, что господинъ мой дерется. Я лучше приму на себя всѣ тягости миролюбивыхъ оруженосцевъ, онѣ не превзойдутъ двухъ фунтовъ церковнаго воска; это обойдется мнѣ дешевле, чемъ корпія для перевязки моей башки, которую я считаю уже разломленной на двое. Къ тому же мнѣ очень трудно сражаться безъ шпаги, которой у меня нѣтъ и никогда не было.
— Ну этой бѣдѣ есть у меня чѣмъ помочь, возразилъ другой оруженосецъ. Есть у меня два одинаково длинныхъ холщевыхъ мѣшка; ты бери одинъ, а я возьму другой, и оба мы будемъ, значитъ, драться равнымъ оружіемъ.
— Изволь, братъ, на это я согласенъ, воскликнулъ Санчо. Этакое сраженіе, пожалуй, что запылитъ насъ, но ужъ ни въ какомъ случаѣ не окровавитъ.
— Да, но вотъ видишь ли, для вѣсу и для сопротивленія вѣтру мы набьемъ ихъ одинаково плотно острыми камешками. И тогда мы буденъ фехтовать ими, какъ намъ будетъ угодно, остерегаясь только, чтобы не оцарапать себѣ кожи.
— Провалъ меня возьми! воскликнулъ Санчо, чтобы я сталъ набивать мѣшки такими нѣжностями, изъ-за того только, чтобы легче раскроить себѣ черепъ и переломать кости. — Дудки! не стану я драться, хотя бы ты набилъ твои мѣшки моткани шелку. Пусть себѣ господа наши дерутся, сколько имъ угодно, а мы станемъ лучше ѣсть, пить, веселиться, потому что жизнь наша коротка, и нужно ею путно воспользоваться, а не самимъ пріискивать случая, какъ бы поскорѣе свихнуть себѣ шею.
— Все таки мы подеремся, по крайней мѣрѣ съ полчаса, возразилъ оруженосецъ рыцаря лѣса.
— Нѣтъ, братъ, сказалъ Санчо, я не такое неблагодарное животное, чтобы сталъ драться съ человѣкомъ, который меня напоилъ и накормилъ. Да и съ какой стати драться намъ? что мы имѣемъ одинъ противъ другаго? Слава тебѣ Господи, кажется ничего.
— Ну, за этинъ дѣло, пожалуй, не станетъ. Передъ битвой я готовъ влѣпить тебѣ нѣсколько такихъ оплеухъ, которыя сшибутъ тебя съ ногъ. Этимъ я пожалуй разбужу твой гнѣвъ, хотя бы онъ спалъ, какъ сурокъ.
— Противъ этого есть у меня лекарство, отвѣтилъ Санчо. Стоитъ мнѣ только выломать здоровую дубину, и прежде чемъ ты разбудишь мой гнѣвъ, я своей дубиной усыплю твой собственный такъ, что онъ не пробудится, пожалуй, и до втораго пришествія, потому что я малый, непозволяющій заѣзжать въ мою физіономію всякому встрѣчному. Пусть каждый оглядывается на то, что онъ дѣлаетъ, и всегда лучше никому не трогать чужихъ гнѣвовъ, такъ какъ никто не знаетъ на кого онъ наткнется, и куда какъ часто того, кто собирается стричь — подстригаютъ самого. Богъ благословилъ миръ и проклялъ брань, и если разъяренный котъ дѣлается львомъ, то я, какъ человѣкъ, а не котъ, одинъ Господь вѣдаетъ, чѣмъ могу стать разъярясь. По этому на васъ, ваша милость, я возлагаю съ этой минуты отвѣтственность за все послѣдствія, которыми можетъ окончиться наше побоище.
— Ладно, сказалъ оруженосецъ рыцаря лѣса, утро вечера мудренѣе — и завтра мы ужъ разсудимъ, что дѣлать намъ.
Въ эту минуту защебетали и заблистали на деревьяхъ тысячи сіяющихъ птичекъ, которыя своими радостными, разнообразными гимнами привѣтствовали пришествіе свѣжаго, еле заалѣвшаго на востокѣ дня. На золотистомъ фонѣ его блестѣли крупныя капли росы и обрызганныя ею травы казались сіяющими брилліантами. Зажурчали ручьи, зашевелились луга и развернули свои изумрудные ковры. Но первымъ предметомъ, который озарили въ глазахъ Санчо лучи восходящаго солнца — былъ безпримѣрный въ исторіи носъ оруженосца рыцаря лѣса, скрывавшій въ тѣни своей все его тѣло. И говорятъ, что это, дѣйствительно былъ какой-то сверхъестественный, по величинѣ своей, носъ, съ горбомъ по срединѣ, усѣянный багровыми прыщами и опускавшійся пальца на два ниже рта. Этотъ то носъ съ его горбомъ и прыщами красно-фіолетоваго цвѣта придавалъ физіономіи новаго оруженосца отвратительный видъ, испугавшій Санчо до того, что его всего покоробило, какъ ребенка въ припадкѣ падучей болѣзни, и онъ рѣшился лучше позволить отсчитать себѣ двѣсти оплеухъ, чѣмъ драться съ этимъ вампиромъ.
Донъ-Кихотъ также измѣрилъ глазами своего противника, но послѣдній успѣлъ уже надѣть шлемъ и опустить забрало, такъ что рыцарю невозможно было разглядѣть лица его. Онъ увидѣлъ только, что это былъ человѣкъ плотно сложенный и не высокаго роста. На незнакомцѣ была туника, какъ будто вытканная изъ золотыхъ нитей, вся усѣянная маленькими зеркалами и блестками, въ видѣ луны. Этотъ роскошный костюмъ придавалъ ему какое-то несказанное великолѣпіе. На шлемѣ его развѣвалось множество зеленыхъ, желтыхъ и бѣлыхъ перьевъ, и массивный стальной наконечникъ охватывалъ чрезвычайно длинное и толстое копье его, которое стояло прислоненнымъ въ дереву. Все это заставило думать Донъ-Кихота, что незнакомый противникъ его должно быть не послѣдній рыцарь, но только, въ противоположность своему оруженосцу — онъ ни отъ чего не пришелъ въ ужасъ; напротивъ того, онъ смѣлымъ голосомъ сказал рыцарю зеркалъ: «если желаніе сразиться со мною не уменьшаетъ вашей готовности исполнить мою просьбу, то я прошу васъ приподнять забрало и показать ваше лицо, не уступающее, вѣрно, въ красотѣ вашему наряду»
— Побѣдителемъ или побѣжденнымъ, отвѣчалъ рыцарь зеркалъ, вы еще успѣете на меня наглядѣться, и если я отказываю вамъ въ вашей просьбѣ, то только потому, чтобы не нанести чувствительнаго оскорбленія очаровательной Кассильдѣ, мѣшкая — хоть столько времени, сколько нужно, чтобы приподнять забрало — вступить въ битву и заставить васъ признать то, что вамъ очень хорошо извѣстно.
— Надѣюсь, однако, что вы не откажетесь, тѣмъ временемъ, пока устроитесь на вашемъ сѣдлѣ, — сказать мнѣ: видите ли вы теперь передъ собою того самаго Донъ-Кихота, котораго вы когда-то побѣдили?
— Могу васъ увѣрить, сказалъ рыцарь зеркалъ, что вы похожи на него, какъ одно яйцо на другое, но такъ какъ вы увѣряете, будто васъ преслѣдуютъ волшебники, поэтому я и не утверждаю: побѣдилъ ли я дѣйствительно васъ, или кого другого.
— Этого для меня довольно, сказалъ Донъ-Кихотъ, чтобы окончательно убѣдиться въ вашемъ заблужденіи, но чтобы и васъ убѣдить въ томъ же, я прошу привести сюда нашихъ коней. Я увѣренъ, что скорѣй, чѣмъ вы успѣли бы приподнять ваше забрало, я самъ приподыму его, если только помогутъ мнѣ Богъ и моя дама. Вы же, съ своей стороны, увѣритесь, что между мною и побѣжденнымъ вами Донъ-Кихотомъ есть нѣкоторая разница.
Рѣзко прервавъ на этомъ мѣстѣ разговоръ, рыцари сѣли верхомъ на коней и повернули ихъ кругомъ, чтобы выиграть пространство, нужное для нападенія. Но Донъ-Кихотъ не отъѣхалъ и двадцати шаговъ, какъ услышалъ, что его зоветъ рыцарь зеркалъ, который, остановившись на половинѣ дороги, закричалъ своему противнику:
— Благородный рыцарь! не забывайте условій нашего поединка: — побѣжденный отдаетъ себя въ распоряженіе побѣдителя.
— Очень хорошо это помню, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, лишь бы только побѣжденному не вмѣнилось въ обязанность что-нибудь противное чести рыцаря.
— Понятно — сказалъ рыцарь зеркалъ.
Въ эту минуту взорамъ Донъ-Кихота представился оруженосецъ его противника съ своимъ безпримѣрнымъ носомъ, и удивленный не менѣе Санчо, герой нашъ принялъ эту носатую фигуру за какое-то чудовище, или, по крайней мѣрѣ, за человѣка невѣдомаго еще на землѣ племени. Санчо же, видя своего господина готовящимся къ битвѣ, не чувствовалъ ни малѣйшаго желанія оставаться наединѣ съ своимъ носатымъ компаньономъ изъ страха, чтобы онъ не затѣялъ съ нимъ драки и не сшибъ его съ ногъ однимъ ударомъ своего хобота. Подъ вліяніемъ этого страха, кинулся онъ къ Донъ-Кихоту, ухватился за стремянный ремень его, и когда рыцарь собирался уже повернуть Россинанта кругомъ, сказалъ ему: «ради Бога, помогите мнѣ, ваша милость, взобраться на этотъ пень, оттуда я лучше увижу вашу мужественную встрѣчу съ вашимъ противникомъ».
— Мнѣ кажется, Санчо, что ты хочешь взобраться сюда, чтобы безопасно взирать на бой быковъ — замѣтилъ Донъ-Кихотъ.
— Признаться вамъ, отвѣчалъ Санчо, меня бѣда какъ пугаетъ носъ этого оруженосца. просто стоять возлѣ него, отъ страху, не могу.
— Да, это такой носъ, проговорилъ Донъ-Кихотъ, что не будь я тѣмъ, чѣмъ я есмь, то, пожалуй, и я струхнулъ бы. Однако, полѣзай, я помогу тебѣ.
Тѣмъ временемъ, какъ Донъ-Кихотъ подсаживалъ Санчо, рыцарь зеркалъ отъѣхалъ на надлежащее разстояніе, и полагая, что противникъ его сдѣлалъ то же самое, онъ, не ожидая ни звука трубъ и никакого другого боеваго сигнала, поворотилъ своего коня, достойнаго соперника Россинанта по красотѣ формъ и быстротѣ аллюра — и потомъ во всю прыть его, не превосходившую, впрочемъ, мелкой рыси, поскакалъ на встрѣчу Донъ-Кихоту. Видя его, однако, занятымъ подсаживаніемъ Санчо, онъ остановился на половинѣ пути, за что ему несказанно благодаренъ былъ конь его, чувствовавшій себя окончательно не въ силахъ двинуться ни шагу далѣе. Донъ-Кихоту же показалось, что рыцарь зеркалъ собирается обрушиться на него, какъ громъ, и онъ умудрился такъ ловко пришпорить Россинанта, что если вѣрить исторіи, то это былъ единственный случай въ его жизни, когда самъ Россинантъ пустился въ галопъ; до этихъ поръ, сколько намъ извѣстно, онъ, въ блистательнѣйшія минуты своей жизни, ограничивался мелкой рысью. Воспользовавшись этой чудной стремительностью Россинанта, Донъ-Кихотъ смѣло кинулся на рыцаря зеркалъ, который напрасно вонзалъ и ноги и шпоры въ бока своего коня; послѣдній упорно стоялъ на мѣстѣ, словно прикрѣпленный въ нему якоремъ. Благодаря стеченію этихъ то благопріятныхъ обстоятельствъ, Донъ-Кихотъ возъимѣлъ полную поверхность надъ своимъ противникомъ, которому мѣшали не только конь, но еще и копье его. Безъ малѣйшаго риска, не встрѣчая никакого противодѣйствія, могъ побѣдоносно распорядиться теперь Донъ-Кихотъ съ рыцаремъ зеркалъ, и онъ дѣйствительно распорядился, да такъ мужественно и ловко, что противникъ его безъ чувствъ свалился на землю; и видя его распростертымъ безъ всякаго движенія, можно было подумать, что злополучный рыцарь покончилъ тутъ съ животомъ своимъ.
Увидѣвъ это, Санчо тотчасъ же соскочилъ съ дерева и побѣжалъ къ своему господину; Донъ-Кихотъ тоже соскочилъ съ коня и поспѣшилъ къ побѣжденному имъ рыцарю зеркалъ. Растегнувъ его шлемъ, чтобы убѣдиться умеръ ли онъ, я если нѣтъ, то немного освѣжить его, онъ… но, великій Боже, кто не изумится, узнавъ, что Донъ-Кихотъ, какъ свидѣтельствуетъ исторія, увидѣлъ передъ собою, въ эту минуту, бакалавра Самсона Карраско, его самого съ головы до ногъ. «Санчо!» кликнулъ онъ изо всѣхъ силъ своему оруженосцу: «бѣги сюда скорѣй, и ты увидишь нѣчто невѣроятное, ты убѣдишься, наконецъ, въ томъ, что могутъ творить волшебники».
Санчо приблизился въ побѣжденному рыцарю, и увидѣвъ передъ собою Самсона Карраско, онъ отъ изумленія могъ только креститься; и такъ какъ лежавшій на травѣ рыцарь зеркалъ не показывалъ ни малѣйшаго признака жизни, потому Санчо сказалъ своему господину, что, по его мнѣнію, лучше всего всунуть теперь, безъ дальныхъ церемоній, этому новому бакалавру Самсону Карраско шпагу въ глотку, чтобы навсегда избавиться отъ одного изъ враговъ своихъ волшебниковъ
— Ты правъ, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, чѣмъ меньше враговъ, тѣмъ лучше. И рыцарь уже обнажилъ мечь, готовясь привести въ исполненіе совѣтъ Санчо, но въ эту самую минуту предъ нимъ предсталъ носатый оруженосецъ его противника, только на этотъ разъ безъ своего страшнаго носа.
— Что вы дѣлаете, что вы дѣлаете! закричалъ онъ Донъ-Кихоту; вѣдь это другъ вашъ и господинъ мой, бакалавръ Самсонъ Карраско.
— А что сталось съ твоимъ носомъ? спросилъ Санчо.
— Я спряталъ его, отвѣчалъ оруженосецъ. И запустивъ руку въ карманъ, онъ вытащилъ оттуда свой страшный носъ
Изумленный Санчо глядѣлъ на него во всѣ глаза, и воскликнулъ, наконецъ, дошедши до послѣднихъ предѣловъ удивленія: «Христосъ Спаситель, да вѣдь это сосѣдъ и кумъ мой Ѳома Цеціаль!»
— Да, да, да, отвѣчалъ лишенный своего носа оруженосецъ, я кумъ и закадышный другъ твой, Ѳома Цеціаль, и сейчасъ разскажу тебѣ, какъ я забрался сюда. Ради Бога только попроси скорѣе своего господина, чтобы онъ не трогалъ, не ранилъ, не билъ и не убивалъ лежащаго у ногъ его рыцаря зеркалъ, потому что это нашъ бакалавръ, Самсонъ Карраско. Между тѣмъ очнулся, наконецъ, самъ побѣжденный рыцарь, и Донъ-Кихотъ въ тоже мгновеніе приставилъ шпагу къ его глазамъ. «Вы погибли», сказалъ онъ ему, "если тотчасъ же не признаете, что несравненная Дульцинея Тобозская прелестнѣе Кассильды Вандалійской. Мало того: вы должны обѣщать мнѣ, что если вы останетесь живы послѣ этой битвы, то отправитесь въ Тобозо, представитесь тамъ отъ моего имени Дульцинеѣ и повергнете себя въ ея распоряженіе. Если она возвратитъ вамъ свободу, тогда вы должны будете отыскать меня, — слѣдъ моихъ подвиговъ приведетъ васъ туда, гдѣ я буду, — и разсказать мнѣ все, что произойдетъ между вами и моей дамой. Вы видите, я налагаю на васъ обязательства, не противорѣчащія условіямъ нашего поединка.
— Признаю, отвѣчалъ побѣжденный рыцарь, что разорванный, грязный башмакъ Дульцинеи лучше взъерошенной, хотя и чистой бороды Кассильды. Обѣщаю отправиться къ вашей дамѣ и вернуться къ вамъ съ достодолжнымъ отчетомъ.
— Мало того, вы должны сознаться, добавилъ Донъ-Кихотъ, что побѣжденный вами рыцарь былъ вовсе не Донъ-Кихотъ Ламанчскій, но кто-то другой, похожій на него, подобно тому, какъ вы похожи на бакалавра Самсона Карраско, хотя вы вовсе не Карраско, но преображенный въ него моими врагами съ цѣлью ослабить мой гнѣвъ и заставить меня мягче воспользоваться моимъ тріумфомъ.
— Все это я признаю, сознаю и всему вѣрю, говорилъ лежавшій рыцарь, совершенно также, какъ вы сами признаете, сознаете и вѣрите. Только помогите мнѣ, ради Бога, встать, если боль мнѣ это позволитъ, потому что я чувствую себя очень плохо.
Донъ-Кихотъ помогъ ему подняться на ноги, вспомоществуемый Ѳомой Цеціалемъ, съ котораго Санчо не сводилъ глазъ, закидывая его вопросами, и получая такіе отвѣты, послѣ которыхъ у него не могло оставаться никакого сомнѣнія, что онъ видитъ передъ собою дѣйствительно кума своего Ѳому. Но, съ другой стороны, увѣренія Донъ-Кихота, что волшебникъ принялъ на себя образъ бакалавра Самсона Карраско, не позволяли ему совершенно довѣриться этому загадочному человѣку, называвшему себя кумомъ, сосѣдомъ и другомъ его. И, кажется, слуга, подобно господину своему, остался вполнѣ убѣжденнымъ, что все это было ничто иное, какъ новыя штуки волшебниковъ — враговъ нашего рыцаря. Между тѣмъ рыцарь зеркалъ съ своимъ оруженосцемъ со стыдомъ удалились съ мѣста побоища, желая поскорѣе попасть въ какую нибудь деревушку, въ которой побѣжденный боецъ могъ бы поправить немного помятыя ребра свои. Донъ-Кихотъ же и Санчо направились по дорогѣ въ Саррагоссу, гдѣ мы за время и оставимъ ихъ, чтобы сказать, это такой былъ рыцарь зеркалъ и его носатый оруженосецъ.
Глава XV.
[править]Обрадованный и гордый своей недавней побѣдой, одержанной надъ такимъ знаменитымъ противникомъ, какимъ казался рыцарь зеркалъ, покидалъ Донъ-Кихотъ поле славной битвы, надѣясь услышать вскорѣ отъ побѣжденнаго рыцаря — полагаясь вполнѣ на его слово — продолжается ли еще очарованіе Дульцинеи. Пощаженный имъ противникъ, ясное дѣло, долженъ былъ сообщить ему объ этомъ, иначе онъ пересталъ бы быть рыцаремъ. Но одно думалъ Донъ-Кихотъ, а другое — рыцарь зеркалъ, помышлявшій, впрочемъ, въ настоящую минуту, исключительно о мазяхъ и пластыряхъ.
Теперь мы скажемъ, что бакалавръ Самсонъ Карраско посовѣтовалъ Донъ-Кихоту пуститься въ третье странствованіе, обсудивъ съ священникомъ и цирюльникомъ тѣ мѣры, какія лучше всего было бы принять, чтобы заставить рыцаря сидѣть дома и не безпокоиться больше о новыхъ странствованіяхъ и новыхъ приключеніяхъ. Общее мнѣніе трехъ друзей было: послѣдовать совѣту бакалавра, состоявшему въ томъ, чтобы отпустить Донъ-Кихота, и отправить, подъ видомъ странствующаго рыцаря, вслѣдъ за нимъ Карраско, который долженъ будетъ вызвать его на бой, — и если Карраско побѣдитъ, что казалось дѣломъ не труднымъ, то постановивъ передъ боемъ въ непремѣнную обязанность побѣжденному исполнить волю побѣдителя, можно будетъ, въ случаѣ побѣды, велѣть Донъ-Кихоту отправиться домой и оставаться тамъ въ теченіе двухъ лѣтъ, если только въ это время побѣдитель не сдѣлаетъ какихъ-нибудь перемѣнъ въ данномъ имъ повелѣніи. Несомнѣнно было, что Донъ-Кихотъ свято выполнитъ приказаніе своего побѣдоноснаго противника, и тогда, въ теченіи двухъ лѣтъ, мало ли что могло произойти. И самъ Донъ-Кихотъ могъ забыть о своихъ сумазбродныхъ замыслахъ, и друзья его, быть можетъ, могли бы найти средство противъ его болѣзни.
Карраско принялъ на себя роль странствующаго рыцаря, а кумъ и сосѣдъ Санчо, Ѳома Цеціаль, малый проворный и умный, предложилъ свои услуги въ качествѣ оруженосца. По отъѣздѣ Донъ-Кихота, Карраско нарядился въ тотъ костюмъ, въ которомъ мы его недавно видѣли, а Ѳома устроилъ поверхъ своего носа другой, размалеванный, чтобы не выдать себя при встрѣчѣ съ своимъ кумомъ, и вмѣстѣ они послѣдовали за вашимъ рыцаремъ. Они едва не настигли его передъ колесницей смерти, но опоздали, и застали его уже тамъ, гдѣ ихъ встрѣтилъ читатель, и гдѣ, благодаря разстроенной фантазіи Донъ-Кихота, вообразившаго себѣ, будто встрѣченный имъ бакалавръ Самсонъ Караско былъ вовсе не бакалавръ Карраско, новый Самсонъ чуть было не лишился на вѣки возможности получать какія бы то ни было степени — за то, что ученый мужъ не нашелъ даже слѣдовъ гнѣзда тамъ, гдѣ собирался наловить птицъ. Ѳома, видя дурной исходъ затѣяннаго ими дѣла, сказалъ бакалавру: "господинъ мой, Самсонъ Карраско! мы безспорно получили то, чего стоили. Пускаться въ какое угодно предпріятіе очень легко, но не такъ то легко выпутаться изъ него. Донъ-Кихотъ полуумный, а мы съ вами умницы, и однакожъ полуумный умудрился оставить умныхъ въ дуракахъ. Очень интересно было бы узнать мнѣ теперь: кто безумнѣе, тотъ ли, кому такъ ужъ на роду написано было обезумѣть, или тотъ, кто обезумѣлъ по собственной охотѣ?
— Разница между нами та, отвѣчалъ Карраско, что одинъ былъ и останется безумцемъ, а другой можетъ возвратить себѣ разсудокъ во всякое время, когда найдетъ нужнымъ.
— На этомъ то основаніи я сознаюсь, отвѣчалъ Ѳома, что нашла было на меня дурь сдѣлаться вашимъ оруженосцемъ, но теперь мнѣ, слава Богу, пришла опять охота поумнѣть, и поэтому я возвращаюсь домой.
— Это твое дѣло, замѣтилъ Карраско, но думать, чтобы я вернулся домой прежде, чѣмъ помну бока Донъ-Кихоту, это было бы все равно, что принимать ночь за день. Только теперь я рѣшаюсь на это не изъ желанія навести Донъ-Кихота на путь истины, а просто изъ желанія отмстить ему. Что дѣлать? боль въ бокахъ заглушаетъ во мнѣ всякую жалость.
Къ счастію своему наши новые искатели приключеній попали въ какую то деревушку, гдѣ нашелся костоправъ, для перевязки злосчастнаго Самсона. Здѣсь его покинулъ Ѳома Цеціаль, самъ-же бакалавръ остался обдумывать планъ замышляемаго имъ мщенія, и мы, разставшись съ нимъ до новой встрѣчи, возвратимся къ Донъ-Кихоту.
Глава XVI.
[править]Восхищенный и гордый, какъ мы уже сказали, продолжалъ Донъ-Кихотъ свой путь, воображая себя, благодаря своей недавней побѣдѣ, величайшинъ и храбрѣйшимъ рыцаремъ въ мірѣ. Теперь онъ окончательно убѣжденъ былъ въ счастливомъ окончаніи всѣхъ предстоящихъ ему приключеній, и не обращалъ вниманія ни на какія волшебства и ни на какихъ волшебниковъ. Забылъ онъ въ эту ми нуту и безчисленные палочные удары, выпавшіе на долю его во время его рыцарскихъ странствованій, и камни, выбившіе у него половину зубовъ, и неблагодарность каторжниковъ, и дерзость грубыхъ ангуэзскихъ погонщиковъ. И думалъ онъ только, что если-бы найти ему средство разочаровать Дульцинею, то онъ могъ бы считать себя счастливѣйшимъ изъ всѣхъ рыцарей, когда либо подвизавшихся на бѣломъ свѣтѣ. Изъ этого сладостнаго усыпленія его пробудилъ голосъ Санчо, сказавшаго ему: «не странно ли, ваша милость, что мнѣ до сихъ поръ мерещится этотъ удивительный носъ кума моего Ѳомы?»
— И неужели ты, въ самомъ дѣлѣ, думаешь, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что рыцарь зеркалъ былъ бакалавръ Самсонъ Каррасно, а оруженосецъ его — кумъ твой Ѳома?
— Ужъ право я не знаю, что и подумать объ этомъ, проговорилъ Санчо. Все, что говорилъ онъ мнѣ о моемъ хозяйствѣ, о моей семьѣ, все это могъ знать только настоящій Ѳома Цеціаль. И лицо то его, когда онъ очутился безъ носа, было совсѣмъ, какъ у кума моего Ѳомы, и голосъ, ну словомъ все, какъ у того Ѳомы, котораго я видѣлъ и слышалъ тысячу и тысячу разъ, потому что мы вѣдь земляки, да въ тому еще сосѣди.
— Санчо! обсудимъ это, какъ умные люди, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Скажи мнѣ: возможное ли дѣло, чтобы бакалавръ Самсонъ Карраско, вооруженный съ ногъ до головы, пріѣхалъ сюда — какъ странствующій рыцарь — сражаться со мной? Былъ ли я когда-нибудь врагомъ его? подалъ ли я ему какой-нибудь поводъ сердиться на меня? Соперникъ ли я его, и наконецъ воинъ ли онъ, а слѣдственно можетъ ли онъ завидовать стяжанной мною славѣ?
— Но, скажите же на милость, отвѣчалъ Санчо, какъ могло случиться, чтобы этотъ рыцарь, это бы онъ тамъ ни былъ, такъ походилъ на бакалавра Самсона Карраско, а оруженосецъ его на моего кума Ѳому? И если это дѣло волшебства, какъ вы говорите, то развѣ не могло найтись на свѣтѣ двухъ человѣкъ, похожихъ, какъ двѣ капли воды, на двухъ другихъ?
— Повторяю тебѣ, Санчо, настаивалъ Донъ-Кихотъ, все это злыя продѣлки преслѣдующихъ меня волшебниковъ. Предугадывая мою побѣду, они устроили такъ, чтобы при взглядѣ на побѣжденнаго мною рыцаря, я встрѣтился съ лицомъ моего друга бакалавра, и поставивъ дружбу между горломъ врага и остріемъ моего меча, они надѣялись этимъ способомъ ослабить мой справедливый гнѣвъ и спасти жизнь того, это такъ измѣннически и подло покушался на мою. Санчо! неужели тебѣ нужно приводить примѣры въ доказательство того, какъ могутъ волшебники измѣнять человѣческія лица? ты кажется убѣдился въ этомъ на дѣлѣ. Не болѣе двухъ дней тому назадъ, не видѣлъ ли ты собственными глазами Дульцинею во всемъ ея блескѣ, во всей ея несказанной прелести; между тѣмъ какъ мнѣ она показалась грубой и отвратительной мужичкой, съ гноящимися глазами и противнымъ запахомъ. Что же тутъ удивительнаго или неестественнаго, если волшебникъ, устроившій такое возмутительное превращеніе съ Дульцинеей, устроилъ нѣчто подобное теперь, показавъ намъ, съ извѣстнымъ тебѣ умысломъ, лица Самсона Карраско и твоего кума. Но подъ какимъ бы тамъ видомъ не напалъ на меня врагъ мой, я знаю, что я побѣдилъ его, и этого съ меня довольно.
— Одинъ Богъ знаетъ всю правду, сухо отвѣчалъ Санчо. Ему, конечно, трудновато было убѣдиться доводами Донъ-Кихота, когда онъ очень хорошо зналъ, что очарованіе Дульцинеи было дѣломъ не волшебниковъ, а его самого; но онъ рѣшился не говорить объ этомъ ни слова изъ страха, чтобы какъ-нибудь не проговориться.
Въ это время въ нашимъ искателямъ приключеній присоединился какой то незнакомецъ, ѣхавшій по одной дорогѣ съ ними, верхомъ на великолѣпной, сѣрой въ яблокахъ кобылѣ. На немъ былъ короткій зеленый плащъ, съ капишономъ позади, обложенный бурымъ бархатомъ, голова его была прикрыта такого же цвѣта бархатной шапочкой, збруя выкрашена въ зеленый и бурый цвѣта. Арабскій мечъ висѣлъ на зеленой перевязи, отдѣланной совершенно такъ же, какъ его полуботфорты, наконецъ шпоры, покрытыя зеленымъ лакомъ, были такой изящной работы и такъ блестѣли, что вполнѣ соотвѣтствуя всему костюму всадника, производили лучшій эффектъ, чѣмъ еслибъ были сдѣланы изъ чистаго золота. Встрѣтившись съ нашими искателями приключеній, онъ вѣжливо раскланялся съ ними и пришпоривъ коня, хотѣлъ было ѣхать дальше, но Донъ-Кихотъ удержалъ его.
— Милостивый государь, сказалъ онъ ему, если вы ѣдете по одной дорогѣ съ нами и не особенно торопитесь, то мнѣ было бы очень пріятно ѣхать вмѣстѣ съ вами.
— Откровенно сказать, отвѣчалъ незнакомецъ, я пришпорилъ мою лошадь, боясь, чтобы она не встревожила вашу.
— О, господинъ мой! воскликнулъ Санчо, въ этомъ отношеніи вы можете быть совершенно спокойны, потому что конь нашъ превосходно воспитанъ и чрезвычайно воздержанъ. Никогда ничего подобнаго съ нимъ не случается; только однажды въ жизни нашла было на него дурь, ну и пришлось же, ему, да и намъ вмѣстѣ съ нимъ, дорого поплатиться за это. Повторяю вашей милости, вы можете ѣхать совершенно спокойно, потому что когда бы нашему коню подали вашу кобылу между двухъ блюдъ, онъ и тогда не дотронулся бы до нее.
Незнакомецъ придержалъ своего коня, глядя съ удивленіемъ на Донъ-Кихота, ѣхавшаго съ обнаженной головой, потому что Санчо везъ шлемъ его, привязаннымъ, какъ чемоданъ, къ арчаку своего сѣдла. Но если незнакомецъ со вниманіемъ оглядывалъ Донъ-Кихота, то послѣдній еще внимательнѣе осматривалъ съ ногъ до головы господина въ зеленомъ плащѣ, показавшемся ему человѣкомъ значительнымъ и весьма порядочнымъ. На видъ ему было около пятидесяти лѣтъ; въ волосахъ его пробивалась едва замѣтная просѣдь; орлиный носъ, полусмѣющійся, полустрогій взоръ, манеры, осанка, словомъ все показывало въ немъ человѣка очень порядочнаго. Незнакомецъ же, оглядывая Донъ-Кихота, думалъ только, что онъ никогда въ жизни не видѣлъ ничего подобнаго. Все удивляло его въ нашемъ рыцарѣ: конь его, худощавость самаго всадника, его желтое лицо, видъ, оружіе, одежда, наконецъ вся эта фигура, подобной которой давно не было видно нигдѣ. Донъ-Кихотъ замѣтилъ съ какимъ любопытствомъ смотритъ на него незнакомецъ, и въ его изумленіи прочелъ его желаніе. Изысканно вѣжливый и всегда готовый услужить каждому, рыцарь предупредилъ вопросъ незнакомца. "Я понимаю, " сказалъ онъ ему, «ваше удивленіе; все, что вы видите здѣсь, кажется вамъ, конечно, совершенно новымъ. Но изумленіе ваше исчезнетъ, когда я скажу вамъ, что я одинъ изъ тѣхъ рыцарей, которые ищутъ приключеній. Я покинулъ мой домъ, заложилъ имѣніе, простился на всегда съ покоемъ и отдалъ себя на произволъ судьбы. Пусть она ведетъ меня куда знаетъ. Я вознамѣрился воскресить угасшее странствующее рыцарство, и вотъ съ давнихъ поръ, спотыкаясь на одномъ мѣстѣ, падая въ другомъ, подымаясь въ третьемъ, и преслѣдуя свои цѣли, являясь помощникомъ вдовъ, заступникомъ дѣвъ, покровителемъ сирыхъ и угнетенныхъ, словомъ, исполняя обязанности истиннаго странствующаго рыцаря. И, благодаря христіанскимъ, многимъ и славнымъ дѣламъ моимъ, я удостоился печатно пріобрѣсти всесвѣтную извѣстность. Тридцать тысячъ томовъ моей исторіи уже отпечатаны, и какъ кажется, ее отпечатаютъ еще по тридцати тысячъ томовъ тридцать тысячъ разъ, если только это будетъ угодно Богу. Но, чтобы ограничиться немногими словами, или даже однимъ словомъ, я скажу вамъ, что я странствующій рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, извѣстный подъ именемъ рыцаря печальнаго образа. Хотя я знаю, что похвалы самому себѣ говорятъ часто не въ нашу пользу, тѣмъ не менѣе не отказываюсь отъ нихъ, когда не нахожу вокругъ себя никого, кто бы могъ говорить за меня. И такъ, милостивый государь, ни этотъ конь, ни это копье, ни этотъ оруженосецъ, ни все это оружіе, ни блѣдность лица, ни худоба моего тѣла отнынѣ, вѣроятно, не станутъ болѣе удивлять васъ, потому что вы узнали, кто я и что я.» Донъ-Кихотъ замолчалъ и растерявшійся слушатель его долго не могъ придумать, что отвѣтить ему? Пришедши наконецъ въ себя, онъ сказалъ рыцарю: "вы совершенно угадали причину моего удивленія, но только далеко не разсѣяли его вашими словами; напротивъ того, узнавши, это вы такой, я право удивился несравненно больше, чѣмъ прежде. Возможное ли дѣло — встрѣтить теперь странствующаго рыцаря или напечатать рыцарскую книгу? Я, по крайней мѣрѣ, рѣшительно не могъ бы представить себѣ въ наше время никакого покровителя вдовъ, заступника дѣвъ, помощника угнетенныхъ и сирыхъ, и ни за что не повѣрилъ бы существованію подобнаго человѣка, еслибъ не встрѣтился съ вами лично. И дай Богъ, чтобы эта исторія, какъ вы говорите, уже напечатанная, вашихъ столько же великихъ, сколько истинныхъ дѣлъ, похоронила на вѣки самую память о безчисленныхъ подвигахъ разныхъ лжерыцарей, которыми нѣкогда полонъ былъ міръ, въ ущербъ истинно благороднымъ дѣламъ и истиннымъ исторіямъ.
— Ну, объ этомъ еще можно поспорить: истинны или ложны исторіи странствующихъ рыцарей? отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.
— Какъ! неужели же кто нибудь можетъ усумнится въ ихъ лживости? воскликнулъ незнакомецъ.
— По крайней мѣрѣ я сомнѣваюсь, и даже очень сильно, отвѣтилъ рыцарь. Но, пока довольно объ этомъ. Если мы не скоро разъѣдемся, то я надѣюсь, при помощи Божіей, убѣдить васъ, что вы, быть можетъ, поступили нѣсколько опрометчиво, повѣривъ слухамъ о лживости рыцарскихъ исторій.
Услышавъ это, незнакомецъ въ зеленомъ платьѣ серьезно подумалъ: не рехнулся ли его собесѣдникъ, и ожидалъ только, чтобы время разсѣяло или оправдало его подозрѣніе; но прежде, чѣмъ онъ успѣлъ перемѣнить разговоръ, Донъ-Кихотъ спросилъ незнакомца, въ свою очередь, кто онъ такой? ссылаясь на то, что самъ онъ разсказалъ о себѣ совершенно все.
— Я, отвѣчалъ незнакомецъ, здѣшній гидальго, живу, недалеко отсюда въ деревнѣ, въ которую прошу васъ завернуть сегодня на обѣдъ. Фамилія моя донъ-Діего де-Мирандо; человѣкъ я, слава Богу, достаточный, и окруженный друзьями, провожу дни въ моемъ семействѣ. Люблю охоту и рыбную ловлю, но не держу ни соколовъ, ни своръ гончихъ, а довольствуюсь лягавой собакой и смѣлымъ, проворнымъ хорькомъ. Есть у меня библіотека томовъ въ семьдесятъ испанскихъ и латинскихъ книгъ, частью историческихъ, частью духовныхъ; рыцарскія книги, правду сказать, не переступали порога моего дома. Мірскія книги перелистываю я чаще духовныхъ, если только нахожу сочиненія полезныя, интересныя и написанныя хорошимъ языкомъ, къ несчастію, въ Испаніи такихъ найдется очень немного. Часто обѣдаю у моихъ друзей и сосѣдей, еще чаще приглашаю ихъ къ себѣ. Держу прекрасный столъ, не люблю дурно говорить о людяхъ, и не люблю слушать когда при мнѣ дурно говорятъ о нихъ; не узнаю, какъ кто живетъ, и вообще не сужу чужихъ дѣлъ. Хожу ежедневно къ обѣднѣ, удѣляю отъ избытковъ моихъ часть бѣднымъ, но не трублю объ этомъ во всеуслышаніе, страшась, чтобы тщеславіе и лицемѣріе, такъ незамѣтно овладѣвающія самыми смиренными сердцами, не нашли доступа и въ мое. Стараюсь быть миротворцемъ, молюсь нашей Богородицѣ и, во всѣ минуты жизни моей, уповаю за безграничное милосердіе Господа Бога.
Санчо очень внимательно выслушалъ все, что говорилъ гидальго о своихъ занятіяхъ и жизни. Находя, что человѣкъ этотъ велъ вполнѣ богобоязненную жизнь, и полагая, что всякій проживающій такъ свой вѣкъ долженъ творить чудеса, оруженосецъ соскочилъ съ осла, поспѣшилъ схватить стремя господина въ зеленомъ платьѣ, и со слезами на глазахъ, полный глубокаго умиленія, облобызалъ ему ноги нѣсколько разъ.
— Что ты, что ты, Господь съ тобой, что за поцалуи такіе — говорилъ изумленный донъ-Діего.
— Дозвольте, дозвольте мнѣ лобызать васъ, говорилъ Санчо, потому что я вижу въ васъ перваго святаго, верхомъ на конѣ.
— Помилуй, какой я святой, отвѣтилъ гидальго, напротивъ — я великій грѣшникъ. Скорѣе — ты, мой другъ, судя по твоему умиленію и довѣрчивости, долженъ быть причисленъ къ числу праведныхъ.
Санчо вернулся наконецъ къ своему ослу, заставивъ улыбнуться самого меланхолическаго Донъ-Кихота и изумивъ донъ-Діего.
Рыцарь между тѣмъ спросилъ своего спутника, сколько у него дѣтей? замѣтивъ при этомъ, что одно, въ чемъ древніе философы, непросвѣтленные познаніемъ истиннаго Бога, постигали Его, это въ обладаніи богатствами природы и фортуны, во множествѣ друзей и добрыхъ дѣтей.
— У меня всего одинъ сынъ, отвѣчалъ Донъ-Діего, да и тотъ не особенно меня радуетъ. Не скажу, чтобы онъ былъ золъ, но онъ не такъ добръ, какъ я бы желалъ. Ему восемнадцать лѣтъ, изъ нихъ шесть послѣднихъ онъ провелъ въ Саламанкѣ, изучая латинскій и греческій языки. Теперь же, когда ему слѣдовало приступить къ изученію другихъ наукъ, я увидѣлъ, что весь онъ до того погруженъ въ поэзію — если только она можетъ быть названа наукой — что я не вижу никакой возможности заставить его заняться изученіемъ права, или теологіи, этой царицы всѣхъ наукъ. Мнѣ хотѣлось, чтобы онъ былъ избраннымъ въ нашемъ родѣ, потому что, благодаря Бога, мы живемъ въ такомъ вѣкѣ, когда вѣнценосцы по царски награждаютъ извѣстныхъ своими добродѣтелями ученыхъ и писателей; я сказалъ добродѣтелями, потому что талантъ и наука безъ добродѣтели, это тотъ же перлъ въ навозной кучѣ. Между тѣмъ сынъ мой проводитъ все время, разбирая дурно или хорошо выразился Гомеръ въ такомъ или въ такомъ то стихѣ Иліады, такъ или иначе нужно понимать извѣстное мѣсто у Виргилія, и тому подобное. Гомеръ, Виргилій, Ювеналъ, Тибуллъ, Горацій и другіе древніе поэты овладѣли имъ окончательно. На нашихъ собственныхъ поэтовъ онъ, правду сказать, мало обращаетъ вниманія, хотя теперь у него голова идетъ кругомъ отъ одного четверостишія, присланнаго ему изъ Саламанки, на которое онъ долженъ написать цѣлое стихотвореніе, если не ошибаюсь, на конкурсъ.
— Дѣти, отвѣтилъ ему Донъ-Кихотъ, составляютъ часть своихъ родителей, и мы должны любить ихъ, не разбирая: добры они или нѣтъ? совершенно также, какъ любимъ своихъ родителей. Дѣтей должно направлять съ малолѣтства по пути добродѣтели къ великимъ и прекраснымъ цѣлямъ, тщательно воспитать и развить ихъ, да станутъ они впослѣдствіи костылемъ своихъ престарѣлыхъ родителей и прославленіемъ ихъ рода. Я не одобряю отцовъ, заставляющихъ дѣтей своихъ насильно заниматься тѣмъ или другимъ предметомъ, но не отрицаю въ этомъ отношеніи пользы извѣстнаго совѣта. Когда дѣло идетъ не о наукѣ изъ-за насущнаго хлѣба, когда небо даровало ученику родителей, обезпечившихъ ему средства къ жизни, въ такомъ случаѣ, я думаю, лучше всего позволить ему заниматься той наукой, къ которой онъ чувствуетъ природное влеченіе, и хотя занятіе поэзіей болѣе пріятно, чѣмъ полезно, оно, во всякомъ случаѣ, не безчестно. Поэзія подобна прелестной дѣвушкѣ въ самомъ нѣжномъ возрастѣ, которую наряжаютъ и обогащаютъ нѣсколько другихъ красавицъ, олицетворяющихъ разнаго рода знанія, потому что поэзія почерпаетъ слово свое изъ науки, возвеличивая, въ свою очередь, науку. Но эта обворожительная дѣвушка не терпитъ, чтобы имя ея употребляли всуе, чтобы ее таскали но ужинамъ и показывали на площадяхъ. Она создана изъ такого чудеснаго матеріала, что тотъ, кто съумѣетъ очаровать и поймать ее, можетъ обратить ее въ чистѣйшее золото, если будетъ заботливо охранять и не допускать ее появляться въ безстыдныхъ сатирахъ и безнравственныхъ сонетахъ. Ею нельзя торговать и слѣдуетъ показывать только въ героическихъ поэмахъ, въ строгихъ, полныхъ чувства трагедіяхъ и умныхъ, изящныхъ комедіяхъ. Ее нужно удалить отъ гаеровъ и невѣжественной черни, которая и не пойметъ и не оцѣнитъ ея сокровищъ. Не думайте, чтобы подъ словомъ чернь я понималъ толпу и вообще лицъ не высокаго происхожденія; — нисколько — всякій невѣжда, будетъ ли онъ принцъ или дворянинъ, можетъ быть причисленъ, по моему мнѣнію, къ черни. Тотъ же, кто съумѣетъ обращаться съ поэзіей, прославитъ имя свое между всѣми образованными націями міра. И если сынъ вашъ, какъ вы говорите, не питаетъ особеннаго уваженія къ вашей родной музѣ, то въ этомъ я вижу съ его стороны заблужденіе. Великій Гомеръ не писалъ по латыни, потому что онъ былъ грекъ, и Виргилій не писалъ по гречески, потому что онъ былъ римлянинъ, и вообще всѣ древніе поэты писали на тонъ нарѣчіи, которое они, такъ сказать, всосали съ молокомъ своей матери, не отъискивая другаго для выраженія своихъ великихъ мыслей. И нашимъ современнымъ поэтамъ слѣдовало бы подражать въ этомъ отношеніи своимъ великимъ предшественникамъ. Можно ли презирать, напримѣръ, какого-нибудь нѣмецкаго поэта, потому только, что онъ пишетъ по нѣмецки, или кастильца, или бискайца за то, что они тоже пишутъ и говорятъ на своемъ родномъ языкѣ. Но сынъ вашъ, какъ мнѣ кажется, предубѣжденъ не противъ нашей поэзіи, а только противъ кропателей стиховъ, величающихъ себя поэтами, не зная никакого иностраннаго языка и не имѣя понятія ни о какой наукѣ, которая бы могла развить, освѣтить и возвысить ихъ природный даръ. Правда, встрѣчаются и между вини блестящія исключенія: есть люди, вдохновенные отъ природы, которые не образуются, а творятся, и которые безъ всякихъ трудовъ и познаній замышляютъ произведенія, оправдывающія того, кто сказалъ: есть въ насъ Богъ. Къ этому я добавлю, что поэтъ отъ природы, вспомоществуемый искусствомъ, вознесется всегда надъ тѣмъ, кто воображаетъ себя поэтомъ потому, что онъ знаетъ искусство; и это совершенно естественно: искусство не возносится надъ природой, а совершенствуетъ ее, и истиннымъ поэтомъ будетъ только тотъ, въ комъ соединилась природа съ искусствомъ. Все это я говорилъ съ цѣлію убѣдить васъ дозволить вашему сыну слѣдовать по той дорогѣ, на которой свѣтитъ ему его звѣзда. Если онъ за столько хорошій студентъ, насколько можетъ имъ быть, если онъ удачно перешагнулъ черезъ первую ступень познаній, состоящую въ изученіи древнихъ языковъ, то, съ помощью ихъ, онъ уже самъ дойдетъ до высшихъ ступеней науки, которая также возвышаетъ и украшаетъ воина, какъ митра — монаха и тога — юриста. Пожурите вашего сына, если онъ пишетъ сатиры, въ которыхъ клевещетъ на другихъ; накажите его и сожгите эти писанія, но если онъ бичуетъ порокъ вообще, если онъ поучаетъ народы, подобно Горацію, притомъ съ такимъ же изяществомъ, какъ его славный предшественникъ, то похвалите труды его, потому что поэтамъ дозволено бичевать завистниковъ и громить зло, не касаясь только личностей; есть такіе поэты, которые готовы претерпѣть изгнаніе на острова Понта, лишь бы сказать какую-нибудь дерзость. Въ заключеніе замѣчу, что если поэтъ безъупреченъ въ своей жизни, то будетъ безупреченъ и въ своихъ твореніяхъ. Перо — это языкъ души, что задумаетъ одна, то воспроизводитъ другое. И когда цари земные открываютъ поэтическій геній въ мудрыхъ и благородныхъ мужахъ, они возвеличиваютъ, обогащаютъ и увѣнчиваютъ ихъ, наконецъ, листьями деревъ, безопасныхъ отъ удара громовъ; да вѣщаютъ вѣнки эти народамъ, что священно лицо украшеннаго ими пѣвца.
Рѣчь эта до того изумила донъ--Діего, что онъ усумнился было въ своемъ предположеніи относительно умственнаго разстройства Донъ-Кихота; Санчо же, которому диссертація эта пришлась не совсѣмъ по вкусу, свернулъ на половинѣ ея съ дороги и попросилъ немного молока у пастуховъ, расположившихся недалеко — доить овецъ. Восхищенный умомъ и рѣчью Донъ-Кихота, донъ-Діего только что хотѣлъ возобновить прерванный разговоръ, какъ рыцарь, взглянувъ на дорогу, увидѣлъ невдалекѣ повозку съ королевскимъ флагомъ. Полагая, что это какое-нибудь новое приключеніе, и почувствовавъ поэтому надобность въ шлемѣ, онъ кликнулъ Санчо. Услышавъ голосъ своего господина, оруженосецъ, оставивъ пастуховъ, пріударилъ своего осла и весь запыхавшись прискакалъ къ рыцарю, собиравшемуся вдаться въ новое, столь же безумное, сколько ужасное приключеніе.
Глава XVII.
[править]Исторія передаетъ намъ, что когда Донъ-Кихотъ кликнулъ Санчо, оруженосецъ его покупалъ въ это время у пастуховъ творогъ. Торопясь поспѣшить на зовъ своего господина, и не желая даромъ бросать творогу, за который заплачены были деньги, онъ нашелъ, что всего лучше спрятать его въ шлемъ рыцаря, и не долго думая, кинувъ туда творогъ, побѣжалъ спросить Донъ-Кихота, что ему угодно?
— Дай мнѣ, пожалуйста, шлемъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, потому что, или я ничего не смыслю въ приключеніяхъ, или то, что я вижу, заставляетъ меня быть на готовѣ.
Услышавъ это, донъ-Діего оглянулся во всѣ стороны и, не замѣчая ничего, кромѣ повозки съ флагомъ, ѣхавшей имъ на встрѣчу, заключилъ, что это должно быть везутъ казенныя деньги. Онъ сообщилъ свою мысль Донъ-Кихоту, но послѣдній не повѣрилъ ему, вполнѣ убѣжденный, что все, что ни встрѣчалъ онъ, было приключеніе за приключеніемъ. «Быть готовымъ къ бою», отвѣчалъ онъ, «значитъ выдержать половину его. Приготовившись, я ничего не потеряю, а между тѣмъ, мнѣ извѣстно, что есть у меня враги видимые и невидимые; и только не знаю я ни дня, ни часа, ни мѣста, ни даже образа, подъ которымъ они нападутъ на меня». Обратясь затѣмъ въ Санчо, онъ спросилъ у него свой шлемъ, и оруженосецъ, не успѣвъ въ торопяхъ вынутъ оттуда творогъ, такъ съ творогомъ и подалъ его Донъ-Кихоту. Рыцарь, не обращая вниманія, на то, есть ли что-нибудь въ его шлемѣ, надѣлъ его на голову и раздавилъ при этомъ творогъ, изъ котораго и потекла сыворотка на бороду и лицо Донъ-Кихота. Это до того встревожило его, что, обратясь къ Санчо, онъ сказалъ ему: «право, можно подумать, что черепъ мой начинаетъ размягчаться, или что въ головѣ моей таетъ мозгъ, или, наконецъ, что я потѣю съ головы до ногъ. Но только, если я дѣйствительно такъ страшно потѣю, то ужъ, конечно, не отъ страху. Меня, безъ сомнѣнія, ожидаетъ ужасное приключеніе. Дай мнѣ, ради Бога, чѣмъ вытереть глаза; потъ рѣшительно ослѣпляетъ меня».
Вытеревъ лицо, Донъ-Кихотъ снялъ шлемъ, чтобы узнать, отчего это онъ чувствовалъ такой холодъ на темени. Увидѣвъ въ шлемѣ какую-то бѣлую кашу, онъ поднесъ ее къ носу и понюхавъ гнѣвно воскликнулъ: «клянусь жизнью дамы моей Дульцинеи Тобозской, ты наложилъ сюда творогу, неряха, измѣнникъ, неучь.»
Санчо, какъ ни въ чемъ не бывало, чрезвычайно флегматически отвѣтилъ ему: "если это творогъ, такъ дайте мнѣ, я его съѣмъ, или пусть чортъ его съѣстъ, потому что онъ наложилъ сюда творогу. Помилуйте, да развѣ осмѣлился бы я выпачкать вашъ шлемъ? Право, должно быть и меня преслѣдуютъ волшебники, какъ созданіе и честь вашей милости. Это они наложили всякой дряни, чтобы разгнѣвать васъ и за то заставить меня поплатиться своими боками. Но только, на этотъ разъ, они дали кажись маху; вѣдь ваша милость разсудитъ, что нѣтъ у меня ни творогу, ни молока и ничего подобнаго, да еслибъ все это и водилось, то я скорѣе спряталъ бы его въ свое брюхо, чѣмъ въ вашъ шлемъ.
— Пожалуй что и такъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.
Въ изумленіи слушалъ и глядѣлъ на все это донъ-Діего, особенно когда рыцарь, вытеревъ себѣ лицо и бороду, надѣлъ шлемъ, укрѣпился на стременахъ, обнажилъ на половину мечь и воскликнулъ, потрясая копьемъ: «теперь, пусть будетъ что будетъ, я готовъ встрѣтиться съ самимъ сатаной.»
Между тѣмъ подъѣхала и повозка съ флагомъ. При ней былъ только возница, ѣхавшій верхомъ на мулахъ и одинъ человѣкъ, сидѣвшій спереди. Донъ-Кихотъ, загородивъ имъ дорогу, спросилъ ихъ: «куда они ѣдутъ, что это за повозка, что за флагъ и наконецъ что они везутъ?»
— Эта повозка моя, отвѣчалъ возница, а везу я въ клѣткахъ двухъ прекрасныхъ львовъ, посылаемыхъ княземъ Оранскимъ въ подарокъ его величеству. Флагъ этотъ королевскій и обозначаетъ, что здѣсь находится имущество самого короля.
— А большіе это львы? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Такіе большіе, что приставленный къ нимъ сторожъ говоритъ, будто подобныхъ еще никогда не перевозилось изъ Африки въ Испанію. Я тоже на своемъ вѣку перевозилъ довольно львовъ, но такихъ, какъ эти, не приводилось видѣть мнѣ. Здѣсь есть левъ и львица; левъ — въ передней, львица — въ задней клѣткѣ, они теперь проголодались, потому что съ самаго утра у нихъ не было ни куска во рту. поэтому прошу вашу милость дать намъ дорогу, чтобы поскорѣе поспѣть намъ куда-нибудь, гдѣ бы мы могли накормить ихъ.
— Хмъ! сказалъ съ улыбкой Донъ-Кихотъ, для другихъ львы, а для меня значитъ львенки, для меня львенки…. повторялъ онъ, но мы сейчасъ увидимъ, и волшебники увидятъ это вмѣстѣ съ нами, таковскій ли я человѣкъ, чтобы испугаться львовъ. Такъ какъ ты, любезный, продолжалъ онъ, обращаясь въ сторожу, приставленъ къ нимъ, то сдѣлай одолженіе, открой клѣтки и выпусти оттуда своихъ звѣрей. Я покажу наконецъ, презирая всевозможными волшебниками, напускающими на меня львовъ, я покажу, окруженный этими самыми львами, кто такой Донъ-Кихотъ Ламанчскій.
— Ба, ба! подумалъ донъ-Діего, должно быть творогъ въ самомъ дѣлѣ размягчилъ рыцарю черепъ.
Санчо между тѣмъ подбѣжавъ къ донъ-Діего завопилъ: «ради Создателя міра, ваша милость, сдѣлайте какъ-нибудь, чтобы господинъ мой не сражался съ этими львами; иначе они всѣхъ насъ разорвутъ въ куски».
— Да развѣ господинъ твой полуумный, отвѣчалъ донъ-Діего, и ты вправду думаешь, что онъ вступитъ въ бой съ этими страшными звѣрями.
— Нѣтъ, онъ не то, чтобы полуумный, но только смѣлъ, какъ настоящій полуумный, сказалъ Санчо.
— Не безпокойся; я постараюсь, чтобы онъ умѣрилъ на этотъ разъ свою смѣлость, перебилъ донъ-Діего, и приблизясь къ безстрашному рыцарю, настаивавшему, чтобы львовъ тотчасъ же выпустили изъ клѣтокъ, сказалъ ему: "милостивый государь! странствующіе рыцари должны вдаваться только въ такія приключенія, которыя могутъ сулить какой-нибудь успѣхъ, хотя бы самый слабый, но не въ такія, которыя не обѣщаютъ никакого. Смѣлость, переходящая въ безразсудную дерзость, болѣе походитъ на безуміе, чѣмъ на мужество. Къ тому же этихъ львовъ везутъ вовсе не противъ васъ, а въ подарокъ королю, и съ вашей стороны было бы нехорошо причинить какую бы то ни было задержку отправленію такого подарка.
— Милостивый государь! отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, занимайтесь вашими лягавыми и смѣлыми хорьками и не мѣшайтесь въ чужія дѣла. Позвольте ужъ это мнѣ знать, кому посылаются эти львы. Обратясь затѣмъ въ возницѣ, рыцарь сказалъ ему: «клянусь, донъ-колдунъ, если вы сію же минуту не отопрете клѣтокъ, то я пригвозжу васъ этимъ копьемъ къ вашей повозкѣ».
Несчастный возница, видя такую рѣшимость вооруженнаго съ ногъ до головы привидѣнія, сказалъ Донъ-Кихоту: «позвольте мнѣ, ваша милость, отпречь только муловъ и убраться съ ними худа-нибудь въ безопасное мѣсто, потому что если ихъ растерзаютъ львы, тогда мнѣ нечего будетъ дѣлать на свѣтѣ; повозка и мулы, это все мое богатство.
— О человѣкъ слабой вѣры, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; отпрягай своихъ муловъ и дѣлай что знаешь, но только ты скоро убѣдишься, что ты могъ обойтись безъ всякихъ предосторожностей. Въ ту же минуту возница спрыгнулъ на землю и принялся торопливо отпрягать муловъ, между тѣмъ какъ товарищъ его громко сказалъ окружавшимъ его лицамъ: беру васъ всѣхъ въ свидѣтели, что я отворяю клѣтки и выпускаю львовъ противъ моей воли, вынужденный въ тому силою и объявляю этому господину, что онъ одинъ будетъ отвѣчать за весь вредъ, который причинятъ эти львы, за слѣдующее мнѣ жалованье и ожидаемыя мною награды. Теперь, господа, прошу васъ поспѣшить укрыться куда знаете, потому что я отворю сейчасъ клѣтку. Самъ я останусь здѣсь; меня львы не тронутъ».
Донъ-Діего пытался было еще разъ отклонить Донъ-Кихота отъ его безумнаго намѣренія, замѣтивъ ему, что рѣшаться на такое безумство значитъ испытывать самого Бога, но Донъ-Кихотъ отвѣчалъ, что онъ знаетъ, что дѣлаетъ.
— Берегитесь, милостивый государь, увѣряю васъ, вы страшно ошибаетесь, проговорилъ въ послѣдній разъ донъ-Діего.
— Милостивый государь, сказалъ ему Донъ-Кихотъ, если вам не угодно быть зрителемъ этой, готовой разыграться здѣсь, по вашему мнѣнію, кровавой трагедіи, такъ пришпорьте вашу сѣрую въ яблокахъ кобылу и удалитесь въ какое-нибудь безопасное мѣсто.
Услышавъ это Санчо сталъ. въ свою очередь, со слезами на пазахъ, умолять своего господина отказаться отъ ужаснаго предпріятія, въ сравненіи съ которымъ и вѣтренныя мельницы, и приключеніе съ сукновальницами и всѣ остальныя приключенія рыцаря были сущею благодатью небесной. «Одумайтесь, ради-Бога, одумайтесь, ваша милость», говорилъ Санчо; «здѣсь право нѣтъ никакихъ очарованій и ничего похожаго на нихъ. Я собственными глазами видѣлъ за рѣшеткою лапу настоящаго льва, и, судя по этой лапищѣ, думаю, что весь левъ долженъ быть больше иной горы».
— Со страху онъ покажется тебѣ, пожалуй, больше половины міра, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Уйди, Санчо, и оставь меня одного. Если мнѣ суждено умереть здѣсь, то, ты знаешь наши условія: ты отправишься въ Дульцинеѣ; объ остальномъ молчу. Къ этому онъ добавилъ еще все что, ясно показавшее невозможность отклонить рыцаря отъ его сумазброднаго намѣренія.
Донъ-Діего не прочь былъ воспротивиться силою, но оружіе его далеко уступало оружію Донъ-Кихота; къ тому же онъ находилъ не совсѣмъ благоразумнымъ сражаться съ полуумнымъ, какимъ онъ считалъ теперь Донъ-Кихота вполнѣ. Поэтому, когда рыцарь обратися опять съ угрозами къ возницѣ и другому человѣку, приставленному смотрѣть за львами, Донъ-Діего счелъ за лучшее пришпорить свою кобылу и удалиться куда-нибудь прежде, чѣмъ львовъ выпустятъ на волю. За нимъ послѣдовали возница и Санчо. Послѣдній оплакивалъ заранѣе погибель своего господина, вполнѣ увѣренный, что ужъ львы не поцеремонятся съ нимъ и не выпустятъ его живымъ изъ своихъ страшныхъ лапъ. Онъ проклиналъ судьбу свою, проклиналъ часъ, въ который пришла ему мысль вступить въ услуженіе къ Донъ-Кихоту, но, проклиная и рыдая, не забывалъ пришпоривать своего осла, чтобы поскорѣе убраться куда-нибудь подальше отъ львовъ.
Когда посланный со львани увидѣлъ, что бѣглецы наши уже далеко, онъ еще разъ попытался было утоворить и отклонить Донъ-Кихота отъ его намѣренія.
— Я слышу и понимаю васъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, но довольно увѣщаній: мы напрасно только теряемъ время; прошу васъ, приступите поскорѣе въ дѣлу.
Пока отпирали первую клѣтку, Донъ-Кихотъ подумалъ, не лучше ли будетъ сразиться теперь пѣшимъ, и нашелъ, что дѣйствительно лучше, такъ какъ Россинантъ могъ очень легко испугаться львовъ. Въ ту же минуту онъ спрыгнулъ съ коня, кинулъ копье, прикрылся щитомъ, обнажилъ мечь и твердымъ, увѣреннымъ шагомъ, полный дивнаго мужества, подошелъ къ телѣгѣ, поручая душу свою Богу и Дульцинеѣ.
На этомъ мѣстѣ пораженный историкъ останавливается и восклицаетъ: «О, храбрый изъ храбрыхъ и мужественный изъ мужественныхъ, безстрашный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій! О, зеркало, въ которое могутъ смотрѣться всѣ герои міра! О, новый нашъ Мануель Понседе Леонъ, эта закатившаяся слава и гордость испанскихъ рыцарей, воскресшая въ лицѣ твоемъ! Какими словами разскажу я этотъ ужасный, безпримѣрный въ исторіи подвигъ твой? Какими доводами увѣрю я грядущія поколѣнія въ его непреложной истинѣ? Какими похвалами осыплю тебя? И найду ли я, преславный рыцарь, хвалу тебя достойную! для достойнаго прославленія тебя ничто — сама гипербола. Пѣшій, одинъ, вооруженный только мечомъ, и то не съ славнымъ клинкомъ щенка[4], и не особенно хорошимъ щитомъ, ты безстрашно ожидаешь битвы съ двумя величайшими львами африканскихъ степей! Да восхвалятъ тебя сами подвиги твои, да говорятъ они за меня, ибо не достаетъ мнѣ словъ достойно тебя возвеличить»! Этимъ историкъ заканчиваетъ свое восклицаніе и продолжая разсказъ свой говоритъ: Когда приставленный смотрѣть за львами человѣкъ увидѣлъ, что Донъ-Кихотъ стоитъ уже, готовый въ битвѣ, и что, волей неволей, нужно приступить въ дѣлу, дабы не подвергнуться гнѣву смѣлаго рыцаря, онъ отворилъ, наконецъ, обѣ половины клѣтки, и тутъ взорамъ Донъ-Кихота представился левъ ужасной величины и еще болѣе ужаснаго вида. Въ растворенной клѣткѣ онъ повернулся впередъ и назадъ, разлегся во весь ростъ, вытянулъ лапы и выпустилъ когти; спустя немного раскрылъ пасть, слегка зѣвнулъ и вытянувъ фута на два языкъ, облизалъ себѣ глаза и лицо, потомъ высунулъ изъ клѣтки голову и обвелъ кругомъ своими горящими, какъ уголь, глазами, при видѣ которыхъ застыла бы кровь въ сердцѣ самого мужества, но только не Донъ-Кихота, съ невозмутимымъ спокойствіемъ наблюдавшаго всѣ движенія звѣря, сгарая желаніемъ, чтобы левъ выпрыгнулъ изъ клѣтки и кинулся на него. Рыцарь только этого и ждалъ, надѣясь въ ту же минуту искрошить въ куски ужаснаго льва; до такой степени доходило его героическое, невообразимое безуміе. Но великодушный левъ, болѣе снисходительный, чѣмъ яростный, не обращая вниманія на людскія шалости, поглядѣвъ на право и на лѣво, повернулся задомъ въ Донъ-Кихоту и съ изумительнымъ хладнокровіемъ разлегся по прежнему. Донъ-Кихотъ велѣлъ тогда сторожу бить его палкой, чтобы насильно заставить разсвирепѣвшаго льва выйти изъ клѣтки.
— Ну ужъ какъ вамъ угодно, отвѣчалъ сторожъ, а только я этого не сдѣлаю, потому что первому поплатиться придется мнѣ самому. Господинъ рыцарь! удовольствуйтесь тѣмъ, что вы сдѣлали; для вашей славы этого вполнѣ довольно, не искушайте же во второй разъ судьбы. Клѣтка льва, какъ вы видите, отворена; ему вольно выходить, вольно оставаться въ ней; и если онъ по сю пору не вышелъ, то не выйдетъ и до завтра. Но вы, господинъ рыцарь, торжественно выказали все величіе вашей души, и никто не обязанъ для своего врага сдѣлать больше, чѣмъ сдѣлали вы. Вы вызвали его на бой и съ оружіемъ въ рукахъ ожидали въ открытомъ полѣ. Если врагъ отказывается отъ битвы, безславіе падетъ на его голову, и побѣдный вѣнокъ увѣнчаетъ того, кто вооруженный ожидалъ боя и врага.
— Ты правъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; запри, мой другъ, клѣтку, и дай мнѣ удостовѣреніе, въ той формѣ, какую найдешь лучшей, въ томъ, что здѣсь произошло въ твоихъ глазахъ; какъ ты открылъ клѣтку льва, какъ я ждалъ, ждалъ, да такъ и не дождался его, потому что онъ легъ спать. Я исполнилъ свой долгъ; для меня не существуетъ болѣе очарованій, и одинъ Верховный Судія да будетъ отнынѣ зиждителемъ и хранителемъ разума, правды и истинныхъ рыцарей. Запри же клѣтку, а я подамъ знакъ бѣглецамъ возвратиться назадъ, чтобы услышать про это великое приключеніе изъ твоихъ устъ.
Сторожъ не заставилъ повторять себѣ приказаній, а Донъ-Кихотъ, поднявъ на копье бѣлый платокъ, которымъ онъ обтиралъ съ себя сыворотку, приглашалъ теперь этимъ платкомъ бѣглецовъ возвратиться назадъ. Бѣглецы наши мчались между тѣмъ во всю прыть, ежеминутно оглядываясь назадъ. Санчо первый замѣтилъ бѣлый платовъ своего господина. «Пусть убьетъ меня Богъ», воскликнулъ онъ, «если господинъ мой не побѣдилъ львовъ, потому что это онъ насъ зоветъ». Услышавъ это, спутники его остановились и, хорошо вглядѣвшись, увидѣли, что ихъ дѣйствительно зоветъ Донъ-Кихотъ. Немного оправившись отъ страха, они стали медленными шагами возвращаться назадъ, пока не разслышали, наконецъ, голоса Донъ-Кихота. Тогда они поспѣшили возвратиться къ телѣгѣ. Увидѣвъ ихъ возлѣ себя, рыцарь сказалъ возницѣ: «теперь запрягай, любезный, твоихъ муловъ и отправляйся съ Богомъ, а ты, Санчо, дай два золотыхъ ему и сторожу въ вознагражденіе за время, потерянное ими изъ-за меня».
— Дамъ, съ удовольствіемъ дамъ, отвѣчалъ Санчо; но скажите на милость, что сталось съ львами — живы ли они?
Въ отвѣтъ на это человѣкъ, смотрѣвшій за львами, разсказалъ со всѣми мелочами — преувеличивая все до невѣроятности — встрѣчу Донъ-Кихота съ львами и его безпримѣрную храбрость.
— При видѣ рыцаря, говорилъ онъ, левъ струсилъ и не хотѣлъ покидать клѣтки, не смотря на то, что я долго держалъ ее отворенною, и когда я доложилъ господину рыцарю, что приводить льва въ ярость, какъ того требовала ихъ милость, и заставлять его силою кинуться на насъ, значило бы испытывать самого Бога, тогда только онъ позволилъ мнѣ, и то противъ воли, затворить клѣтку.
— Ну, что скажешь теперь, Санчо? спросилъ Донъ-Кихотъ; есть ли на свѣтѣ очарованіе, которое можно противопоставить истинному мужеству? волшебники могутъ ослабить, быть можетъ, мои удачи, но только не мое мужество; пусть сразятся они со мною: я ихъ вызываю и жду.
Не отвѣчая ни слова, Санчо расплатился съ кѣмъ слѣдовало; возница запрегъ муловъ, а товарищъ его поцаловалъ, въ зналъ благодарности, руку Донъ-Кихота и обѣщалъ разсказать про великое приключеніе рыцаря со львами самому королю, когда увидитъ его при дворѣ.
«Въ случаѣ, если его величество пожелаетъ узнать», сказалъ Донъ-Кихотъ, «кто именно совершилъ этотъ подвигъ, скажи — рыцарь львовъ, потому что и перемѣняю теперь свое прежнее названіе рыцаря печальнаго образа на рыцаря львовъ. Въ этомъ я слѣдую только примѣру прежнихъ странствующихъ рыцарей, мѣнявшихъ свои названія, когда они хотѣли или видѣли въ томъ свои выгоды». При послѣднемъ словѣ рыцаря повозка поѣхала своей дорогой, а Донъ-Кихотъ, Санчо и господинъ въ зеленомъ камзолѣ поѣхали своей. Впродолженіе всего этого времени донъ Діего де Мирандо не проговорилъ ни слова, такъ внимательно слѣдилъ онъ за словами и поступками нашего героя, который казался ему человѣкомъ умнымъ съ примѣсью полуумнаго и полуумнымъ съ примѣсью умнаго. Онъ не прочелъ первой части его исторіи, иначе его, конечно, не удивили бы ни дѣйствія, ни слова Донъ-Кихота, такъ какъ онъ зналъ бы на чемъ помѣшанъ этотъ рыцарь. Но, встрѣчая въ первый разъ, донъ-Діего принималъ его то за полуумнаго, то за мудреца, ибо все, что говорилъ Донъ-Кихотъ было умно, изящно, свободно, хорошо изложено; все же, что дѣлалъ онъ — странно, смѣло и безумно. Донъ-Діего невольно думалъ: «не постигаю, можно ли сдѣлать что-нибудь болѣе безумное, какъ надѣть на голову шлемъ съ творогомъ и вообразить, будто волшебники размягчили его мозгъ? Какая смѣлость и какое невообразимое безуміе захотѣть сразиться со львами». Донъ-Кихотъ вывелъ его изъ этой задумчивости: «готовъ пари держать», сказалъ онъ Діего, «что вы считаете меня полуумнымъ, и, правду сказать, я нисколько этому не удивлюсь; мои дѣйствія могутъ дѣйствительно навести на подобную мысль. Тѣмъ не менѣе, позвольте убѣдить васъ, что я, слава Богу, не такой полуумный, какъ это, быть можетъ, кажется вамъ. Милостивый государь!» продолжалъ онъ, «кому, какъ не блистательному придворному рыцарю пронзить копьемъ быка на дворцовой площади, въ присутствіи короля? Кому, какъ не придворному рыцарю, покрытому сіяющимъ оружіемъ, подвизаться на великолѣпныхъ турнирахъ, въ глазахъ придворныхъ дамъ? Кому, наконецъ, какъ не придворнымъ рыцарямъ увеселять дворы своихъ монарховъ разнородными воинскими играми? Но кому, какъ не странствующему рыцарю объѣзжать пустыни, большія дороги, лѣса и горы, отыскивая повсюду опасныя приключенія съ желаніемъ привести ихъ въ счастливому концу; дѣлая все это единственно изъ стремленія достигнуть неумирающей славы. Кому, какъ не странствующему рыцарю благодѣтельствовать какой-нибудь вдовѣ въ необитаемой пустынѣ? Это также идетъ ему, какъ придворному рыцарю очаровывать свѣтскихъ дѣвушекъ. Но кромѣ всего этого, каждый странствующій рыцарь указываетъ себѣ еще какую-нибудь исключительную цѣль. Придворный рыцарь пусть служитъ дамамъ, пусть украшаетъ дворъ своего монарха, пусть награждаетъ бѣдныхъ дворянъ своей свиты, пусть красуется на турнирахъ, дерется на поединкахъ, будетъ благолѣпенъ, щедръ и благороденъ, въ особенности пусть будетъ хорошій христіанинъ, и онъ какъ слѣдуетъ выполнитъ свое назначеніе. Но странствующій рыцарь пусть переносится на послѣднія грани міра, проникаетъ въ непроницаемые лабиринты, преодолѣваетъ на каждомъ шагу невозможность, пусть въ пустынѣ безропотно выноситъ лѣтомъ жгучее солнце и зимою вѣтры, вьюги и стужу. Пусть не устрашается львовъ, не содрогается, встрѣчаясь лицомъ въ лицу съ вампирами, пусть поражаетъ одно, разрушаетъ другое и побѣждаетъ все вмѣстѣ; вотъ въ чемъ состоитъ призваніе истиннаго странствующаго рыцаря. И такъ какъ Богъ судилъ мнѣ самому быть рыцаремъ, поэтому согласитесь, милостивый государь, что не могу же я отказываться отъ дѣлъ, въ которыхъ должно проявляться мое земное назначеніе. Остановить львовъ и сразиться съ ними, это былъ прямой мой долгъ, хотя я и сознавалъ вою безграничную смѣлость подобнаго предпріятія, понимая очень хорошо: что такое истинное мужество. Это я вамъ скажу — добродѣтель, поставленная между двумя порочными крайностями: малодушіемъ и дерзостью. Но только человѣку истинно мужественному болѣе пристало приближаться ко второй крайности, нежели къ первой; лучше казаться нѣсколько дерзкимъ, чѣмъ немного малодушнымъ. Моту легче сдѣлаться благоразумно*щедрымъ, чѣмъ скупцу; точно также дерзкому легче сдѣлаться благоразумно-мужественнымъ, чѣмъ трусу. Что же касается приключеній, то вѣрьте мнѣ, донъ-Діего, отступающій всегда терпитъ болѣе наступающаго; къ тому же слова: этотъ рыцарь мужественъ и дерзокъ — звучатъ въ ушахъ нашихъ какъ то пріятнѣе словъ: этотъ рыцарь остороженъ и нерѣшителенъ».
— Вы совершенно правы во всемъ, отвѣчалъ донъ-Діего; и я убѣдился теперь вполнѣ, что хотя законы и обычаи рыцарства уже умерли на свѣтѣ, но въ вашемъ сердцѣ они живутъ еще, какъ въ живомъ архивѣ ихъ. Но поторопимся, однако, въ мой сельскій пріютъ, потому что ужъ не рано. Тамъ, рыцарь, вы отдохнете отъ недавнихъ трудовъ, которые если не утомили вашего тѣла, то, быть можетъ, нѣсколько утомили духъ вашъ, требующій также отдохновенія.
— Считаю за честь для себя ваше приглашеніе и душевно благодарю за него, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.
Съ послѣднимъ словомъ путешественники наши пришпорили коней и часовъ около двухъ пополудни пріѣхали въ домъ донъ-Діего, котораго герой нашъ назвалъ рыцаремъ зеленаго плаща.
Глава XVIII.
[править]На воротахъ большаго, какъ это обыкновенно бываетъ въ деревняхъ, дома донъ-Діего было высѣчено оружіе изъ необдѣланнаго камня; на самомъ же дворѣ помѣщался погребъ, и у входа въ него расположены были кругами глиняныя кружки для храненія вина. Такъ какъ эти кружки приготовляются въ Тобозо, поэтому онѣ тотчасъ же пробудили въ Донъ-Кихотѣ воспоминаніе о его очарованной дамѣ, и, не обращая вниманія ни на слова свои, ни на слушателей, онъ съ тяжелымъ вздохомъ, воскликнулъ: «о, безцѣнный кладъ, открытый на мое несчастіе! прелестный и веселый, когда это было угодно Творцу! О, кружки тобозскія, напомнившія мнѣ объ этомъ безцѣнномъ кладѣ моей горькой скорби!» Восклицанія эти услышалъ студентъ-поэтъ, сынъ донъ-Діего, вышедшій вмѣстѣ съ своею матерью встрѣтить гостя, который изумилъ ихъ своимъ страннымъ видомъ. Сошедши съ коня, Донъ-Кихотъ поспѣшилъ съ изысканной вѣжливостью къ хозяйкѣ попросить позволенія поцаловать ея руки.
— Позвольте представить вамъ и попросить васъ принять съ вашимъ обычнымъ радушіемъ странствующаго рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго, одного изъ самыхъ мужественныхъ и скромныхъ рыцарей въ мірѣ, сказалъ ей мужъ, представляя Донъ-Кихота.
Жена его, донна-Христина, чрезвычайно радушно и мило приняла рыцаря. Донъ-Кихотъ предлагалъ ей свои услуги въ самыхъ вѣжливыхъ выраженіяхъ, послѣ чего, почти съ тѣми же церемоніями представился студенту, которому онъ показался человѣкомъ умнымъ и милымъ.
Здѣсь историкъ описываетъ со всѣми подробностями домъ донъ-Діего, представляя такимъ образомъ вѣрную картину дома богатаго испанскаго помѣщика. Но переводчикъ счелъ за лучшее пройти эти подробности молчаніемъ, потому что онѣ не вполнѣ соотвѣтствуютъ главному предмету, находя, что исторія эта почерпаетъ больше силы въ правдѣ самой сущности разсказа, чѣмъ въ холодныхъ отступленіяхъ.
Донъ-Кихота попросили войти въ одну изъ-залъ, гдѣ Санчо снялъ съ него оружіе, и рыцарь остался въ замшевомъ камзолѣ, перетертомъ и перемаранномъ его заржавѣвшимъ оружіемъ. Онъ носилъ накрахмаленный, безъ кружевъ, воротникъ, на подобіе студенческаго, и вылощенные воскомъ башмаки. Готовясь выйти въ хозяевамъ, онъ надѣлъ черезъ плечо мечь свой, висѣвшій на перевязи изъ кожи морскаго волка, которымъ онъ не препоясывалъ себя вокругъ стана, потому что, какъ говорятъ, давно уже страдалъ поясницей: наконецъ, онъ накинулъ на плечи плащъ изъ тонкаго темнаго сукна. Но прежде всего онъ вымылъ себѣ лицо и голову въ пяти или шести перемѣнахъ воды, что не мѣшало, однако, и самой послѣдней походить еще немного на сыворотку, благодаря жадности Санчо и роковому творогу, такъ хорошо выпачкавшему его господина.
Умывшись и одѣвшись, Донъ-Кихотъ съ самымъ развязнымъ и любезнымъ видомъ вошелъ въ другую залу, гдѣ его ожидалъ студентъ, готовый занимать рыцаря до обѣда, которымъ донна-Христина хотѣла показать, что она знаетъ какъ принимать такого гостя, какъ Донъ-Кихотъ.
Нужно замѣтить, что тѣмъ временемъ, какъ рыцарь снималъ съ себя оружіе, донъ-Лорензо — сынъ Діего, успѣлъ спросить своего отца: кого это онъ привезъ съ собою? Его лицо, фигура, наконецъ ваше представленіе его, какъ странствующаго рыцаря, все это чрезвычайно удивило меня и мать мою.
— Ничего не знаю, отвѣчалъ донъ-Діего, и могу только сказать, что я видѣлъ нѣсколько дѣйствій его, достойныхъ полуумнаго, и слышалъ разговоръ его, заставлявшій забывать о его дѣйствіяхъ. Но, поговори съ нимъ самъ; испытай его познанія, и такъ какъ ты считаешь себя умницей, то и суди объ его умѣ или безуміи; я, правду сказать, болѣе вижу въ немъ полуумнаго, чѣмъ мудреца.
Послѣ этого донъ-Лорензо ушелъ, какъ мы уже сказали, занимать Донъ-Кихота, и въ завязавшемся между ними разговорѣ, рыцарь сказалъ, между прочимъ, своему собесѣднику: «отецъ вашъ говорилъ уже мнѣ о вашемъ умѣ и вашихъ рѣдкихъ талантахъ; въ особенности же онъ обратилъ мое вниманіе на васъ, какъ на знаменитаго поэта».
— Поэта, быть можетъ, отвѣчалъ донъ-Лорензо, но знаменитаго — это слишкомъ много. Я дѣйствительно большой любитель поэзіи, продолжалъ онъ, люблю читать знаменитыхъ поэтовъ, изъ чего впрочемъ никакъ не слѣдуетъ, чтобы я самъ быхъ одинъ изъ этихъ избранныхъ.
— Мнѣ нравится въ васъ эта скромность, замѣтилъ ему Донъ-Кихотъ, потому что, правду сказать, поэты вообще народъ много думающій о себѣ; рѣдко кто изъ нихъ не воображаетъ себя Богъ знаетъ чѣмъ.
— Нѣтъ правила безъ исключенія, сказалъ Лорензо, есть и такіе, которые, будучи поэтами. вовсе не воображаютъ себя ими.
— Такихъ, пожалуй, немного, возразилъ Донъ-Кихотъ. Но скажите пожалуйста: какими это стихами вы такъ заняты, и, какъ передахъ мнѣ вашъ отецъ, озабочены, въ настоящую минуту? Если вамъ предстоитъ развить какую-нибудь заданную тему, то я кое что понимаю въ этомъ дѣлѣ, и очень быхъ бы радъ взглянуть на вашъ трудъ. Если вы пишете стихотвореніе на конкурсъ, то постарайтесь получить второй призъ, потому что первый всегда дается или знатности, ими по протекціи, между тѣмъ какъ второй — есть призъ таланта, и вторымъ тутъ ужъ становится третій, а настоящимъ третьимъ будетъ едва ли не первый. Подобно степенямъ, даваемымъ въ вашихъ университетахъ. И однако самое названіе первый — это великая вещь.
До сихъ поръ, подумалъ Лорензо, онъ не похожъ на полуумнаго, посмотримъ, что дальше будетъ. «Вы кажется посѣщали университеты?» сказалъ онъ, обращаясь къ Донъ-Кихоту; «скажите пожалуйста, по какому факультету вы шли?»
— По факультету странствующаго рыцарства, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Рыцарство не уступаетъ поэзіи, и даже, быть можетъ, возносится надъ нею.
— Объ этомъ факультетѣ я право ничего не слыхалъ, отвѣчалъ донъ-Лорензо.
— Это факультетъ, на которомъ проходятся всѣ науки міра, сказалъ рыцарь. Мы должны быть юристами, знать юриспруденцію к законы собирательные и распредѣлительные, чтобы каждому отдавать то, что принадлежитъ ему. Странствующій рыцарь долженъ быть богословомъ, чтобы знать догматы исповѣдуемой имъ римско-католической религіи, и поучать въ нихъ тѣхъ, которые потребуютъ того. Онъ долженъ быть врачемъ, и въ особенности ботаникомъ, чтобы умѣть отыскать, среди пустынь и необитаемыхъ мѣстностей, цѣлебныя травы для своихъ ранъ, потому что онъ не долженъ и не можетъ надѣяться всюду находить кого-нибудь для перевязки ихъ. Онъ долженъ быть астрономомъ, чтобы по звѣздамъ опредѣлять время въ ночи, и знать гдѣ, подъ какимъ градусомъ, въ какой странѣ свѣта, находится онъ. Онъ долженъ быть силенъ въ математикѣ, потому что она можетъ понадобиться ему на каждомъ шагу, и не говоря уже о томъ, что разумѣется само собой, что истинный странствующій рыцарь долженъ быть украшенъ всѣми достоинствами украшающими духовную особу; я упомяну еще о нѣкоторыхъ мелочахъ; такъ, рыцарь долженъ умнѣть плавать какъ рыба Николай[5]; долженъ умѣть подковать, взнуздать и осѣдлать коня, и восходя выше и выше скажу, что онъ долженъ оставаться вѣрнымъ Богу и своей дамѣ. Онъ долженъ быть цѣломудренъ въ помыслахъ, благопристоенъ въ словахъ, добръ, благороденъ и щедръ въ своихъ дѣйствіяхъ, неустрашимъ въ опасностяхъ, терпѣливъ въ несчастіи, милосердъ къ страдальцамъ, обязанъ пребывать непоколебимымъ столбомъ и защитникомъ истины, за которую онъ долженъ всегда быть готовымъ положить свою голову. Изъ этихъ то великихъ и малыхъ качествъ образуется странствующій рыцарь. Скажите же теперь, милостивый государь: пустячная ли эта наука, образующая странствующаго рыцаря, и можетъ ли она стоять въ уровень съ самыми важными науками, преподаваемыми въ нашихъ училищахъ и академіяхъ?
— Еслибъ это было дѣйствительно такъ, какъ вы говорите, отвѣчалъ донъ-Лорензо, то о величіи этой науки не могло бы быть и спору.
— Какъ понимать ваши слова: еслибъ это было дѣйствительно такъ? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Да такъ, что я сомнѣваюсь, отвѣчалъ Лорензо, существовали ли когда-нибудь, а въ наше время и подавно, странствующіе рыцари, особенно украшенные столькими доблестями.
— Большая часть людей этого міра убѣждена подобно вамъ, что странствующихъ рыцарей никогда не было на свѣтѣ, возразилъ Донъ-Кихотѣ; и если бы небо не убѣдило, чудеснымъ образомъ, этихъ невѣрующихъ въ противномъ, то слова мои, какъ показалъ мнѣ неоднократный опытъ, не послужили бы ни къ чему; поэтому я не намѣренъ теперь разсѣевать вашего заблужденія, раздѣляемаго вами со многими другими. Все, что я думаю сдѣлать, это просить небо, да просвѣтитъ оно васъ и убѣдитъ, какъ дѣйствительны и необходимы были странствующіе рыцари минувшихъ временъ, и какъ благотворно было бы появленіе ихъ въ настоящія. Но за грѣхи наши нынѣ царствуютъ въ мірѣ лѣность, праздность, изнѣженность и корысть.
Кажется милый нашъ гость начинаетъ заговариваться, подумалъ донъ-Лорензо, во всякомъ случаѣ это въ высшей степени замѣчательный безумецъ, и съ моей стороны было бы глупо не признавать его такимъ.
Этимъ окончился разговоръ ихъ, и они отправились обѣдать.
Донъ-Діего спросилъ сына, что скажетъ онъ объ ихъ гостѣ? «Я бы запретилъ всѣмъ врачамъ», отвѣчалъ донъ-Лорензо, «и всѣмъ переписчикамъ его дѣйствій изъять что либо изъ хаоса его безумія. Это удивительный безумецъ, у котораго выпадаютъ иногда чрезвычайно свѣтлыя минуты».
Обѣдъ вполнѣ оправдалъ слова Донъ-Діего, говорившаго, что онъ любитъ угощать своихъ гостей здоровой, вкусной и питательной пищей. Но что въ особенности восхитило Донъ-Кихота, это удивительная тишина, царствовавшая во всемъ домѣ и дѣлавшая его похожимъ на обитель иноковъ. Когда со стола сняли скатерть, возблагодарили Подателя всѣхъ благъ и обмыли руки, Донъ-Кихотъ попросилъ донъ-Лорензо прочитать ему стихи, написанные имъ на поэтическое состязаніе.
— Чтобы не походить на тѣхъ поэтовъ, отвѣчалъ донъ-Лорензо, которые отказываются читать стихи свои, когда ихъ просятъ, и читаютъ, когда ихъ никто объ этомъ не проситъ, я исполню вашу просьбу и прочту вамъ мое стихотвореніе, за которое я, впрочемъ, не жду никакой награды, потому что въ этомъ трудѣ я вижу не болѣе, какъ умственное упражненіе.
— Одинъ изъ моихъ друзей, сказалъ Донъ-Кихотъ, человѣкъ не глупый, былъ того мнѣнія, что не слѣдуетъ писать стиховъ на заданную тему, такъ какъ они всегда удаляются отъ предмета и мысли напередъ составленнаго предложенія; къ тому же правила, существующія у насъ для подобнаго рода сочиненій, весьма строги. Въ стихахъ этихъ не допускается напримѣръ словъ: говоритъ ли онъ, или скажу ль, не допускается категорическихъ выраженій и ставится авторамъ много другихъ препонъ, какъ это очень хорошо извѣстно вамъ.
— Откровенно говоря, сказалъ Лорензо, я бы хотѣлъ указать вамъ на какую нибудь ошибку, утверждаемую и повторяемую вами, но не могу, потому что вы ускользаете изъ рукъ моихъ, какъ змѣя.
— Тоже говоря откровенно, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, я не понимаю, что вы хотите выразить этими словами, что я ускользаю изъ вашихъ рукъ, какъ змѣя.
— Надѣюсь, вы скоро поймете меня, сказалъ Лорензо, а теперь не угодно ли вамъ прослушать мои стихи на тесу. Вотъ тема:
Когда бъ можно что было возродиться,
И мнѣ въ одномъ грядущемъ бы не жить,
Иль еслибъ будущность могла раскрыться
Того, что должно послѣ наступить.
Стихотвореніе.
И счастіе мое прошло, какъ все за свѣтѣ
Проходитъ. И судьба меня съ тѣхъ поръ
Не осыпала благами своими
Ни щедрой, ни воздержною рукой.
У ногъ своихъ ужъ нѣсколько столѣтій,
Ты распростертымъ зришь меня судьба!
О, возврати къ мнѣ счастіе былое;
И съ жизнью могъ еще бъ я примириться
Когда бъ могло, что было возродиться.
Ни славы, ни тріумфовъ, ни побѣдъ,
Ни пальмъ иныхъ я въ жизни не ищу,
Какъ только счастья моего былого;
Мой бичъ — о немъ воспоминанье.
Фортуна! возврати къ ты мнѣ его,
Чтобъ этотъ тайный пламень потушить
И мнѣ въ одномъ грядущемъ бы не жить.
Но что жъ? я невозможнаго прошу.
Какъ можетъ то, что было возродиться?
Какой наукой — время возвратить?
Оно летитъ, идетъ — все безвозвратно,
И странно было бы вообразить,
Чтобы грядущее могло въ прошедшемъ скрыться,
Иль чтобы будущность могла раскрыться.
Не лучше ль умереть и горе въ гробѣ
Похоронить, чѣмъ жить въ волненьи вѣчномъ,
Колеблясь между страхомъ и надеждой.
И кажется порой — всего вѣрнѣе
Покончить разомъ, но иная мысль,
Мысль лучшая рождается въ умѣ,
И заставляетъ въ этомъ мірѣ жить
Тѣмъ, что она мнѣ не даетъ забыть
Того, что должно послѣ наступить.
Когда донъ-Лорензо окончилъ чтеніе своихъ стиховъ, Донъ-Кихотъ всталъ со стула, и взявъ его за руку воскликнулъ, или вѣрнѣе, почти закричалъ: "клянусь небомъ и всѣмъ его величіемъ, великодушный юноша, вы лучшій поэтъ въ мірѣ и достойны быть увѣнчаны лаврами не только Кипромъ или Гаэтой, какъ сказалъ одинъ поэтъ, надъ которымъ да сжалится Богъ, но афинской академіей, еслибъ только она существовала теперь, и нашими нынѣшними академіями Парижской, Болонской и Саламанкской. И да пронзитъ Господь стрѣлами Апполона тѣхъ судій, которые откажутъ вамъ въ первомъ призѣ; да никогда музы не переступятъ порога ихъ жилищъ. Будьте такъ добры: прочитайте мнѣ еще какіе-нибудь стихи ваши, потому что я желалъ бы полюбоваться, такъ сказать, со всѣхъ сторонъ вашимъ поэтическимъ геніемъ.
Нужно ли говорить, какъ восхитила донъ-Лорензо эта похвала рыцаря, не смотря на то, что онъ считалъ его полуумнымъ. О, всемогущая лесть! какъ безгранично твое царство, какъ сладостны твои слова! Донъ-Лорензо подтвердилъ эту правду, согласившись прочитать Донъ-Кихоту другое стихотвореніе свое: Пирамъ и Тизба.
Стѣна пробита дѣвой молодой;
Великодушное Пирама сердце
Ужь пронзено, и улетаетъ съ Кипра
Любовь въ щель чудную ту заглянуть.
Тамъ царствуетъ молчаніе; звукъ не можетъ
Сквозь то отверстіе перебѣжать,
Но духъ, любовью окрыленный, можетъ.
Увы! надежда тщетная, въ любви
Взамѣнъ восторговъ дѣва смерть нашла.
Вотъ вамъ вся эта повѣсть: ихъ обоихъ,
Въ одинъ и тотъ же мигъ, — о странный случай, —
Обоихъ поражаетъ, погребаетъ,
И воскресаетъ мечъ, могила
И память вѣчная о нихъ.
— Да будетъ благословенъ Богъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, услыхавъ эти послѣдніе стихи; между поэтами нашего времени я не встрѣчалъ подобнаго вамъ, по крайней мѣрѣ, сколько я могу судить по этому стихотворенію.
Пробывъ четыре дня въ донѣ донъ-Діего, радушно принимаемый хозяевами, Донъ-Кихотъ въ концѣ этого времени попросилъ у нихъ наконецъ позволенія отправиться. «Благодарю, душевно благодарю васъ, за вашъ радушный пріемъ», говорилъ онъ имъ, «но странствующимъ рыцарямъ не слѣдуетъ долго предаваться праздности и нѣгѣ; и я вижу, что мнѣ пора вспомнить о моемъ долгѣ и отправиться искать приключеній, которыми этотъ край, какъ я знаю, обиленъ. Тутъ думаю я пространствовать до времени сарагосскихъ турнировъ, которые въ настоящую минуту составляютъ мою главную цѣль, и побывать въ Монтезиносской пещерѣ, о которой говорятъ столько чудеснаго въ ея окрестностяхъ; попытаюсь я также открыть начало и настоящіе истоки семи озеръ, называемыхъ обыкновенно лагунами Руидеры».
Донъ-Діего и сынъ его разсыпались въ похвалахъ всѣмъ этимъ намѣреніямъ и попросили рыцаря выбирать и брать изъ ихъ имущества все, что только можетъ ему понадобиться, или понравиться, желая этимъ высказать съ своей стороны готовность служить ему чѣмъ могутъ, изъ уваженія и къ его личнымъ доблестямъ и къ его славному званію.
Наступилъ наконецъ часъ отъѣзда, столъ же радостный для Донъ-Кихота, сколько прискорбный для Санчо. Катавшись, какъ сырь въ маслѣ въ домѣ донъ-Діего, онъ не слишкомъ то радовался теперь предстоящей перемѣнѣ въ его образѣ жизни, — напоминавшей жизнь въ лѣсахъ и пустыняхъ, — и удовольствію продовольствоваться несчастною провизіею изъ своей котомки, которую онъ тѣмъ не менѣе наполнилъ всѣмъ, что казалось ему наиболѣе необходимымъ. Прощаясь съ хозяевами, рыцарь, обратясь къ донъ-Лорензо, сказалъ ему на прощаніе: «не знаю, говорилъ ли я вамъ, но если и говорилъ, такъ повторю еще разъ, если вы хотите сократить ваше время и труды на пути къ славѣ, то вамъ остается только проститься съ поэзіей и сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ; этого довольно, чтобы однимъ ловкимъ ударомъ добыть себѣ императорскій вѣнецъ». Этими словами Донъ-Кихотъ какъ бы давалъ послѣднее доказательство своего безумія, особенно когда къ довершенію эффекта онъ прибавилъ еще: «одинъ Богъ знаетъ, хотѣлъ ли бы я взять съ собою этого славнаго юношу, чтобы научить его, какъ попирать великолѣпныхъ и возвышать смиренныхъ: — два дѣйствія нераздѣльныя съ моимъ званіемъ. Но такъ какъ юношескій возрастъ его еще не требуетъ этого, и наука отказывается пока выпустить его изъ своихъ рукъ, потому я ограничусь только однимъ совѣтомъ, именно: если онъ захочетъ быть поэтомъ, то пусть въ оцѣнкѣ своихъ произведеній руководствуется болѣе чужимъ мнѣніемъ, чѣмъ своимъ собственнымъ. Нѣтъ такихъ родителей, которые бы находили своихъ дѣтей дурными, особенно еще, когда эти дѣти — творенія нашего ума».
И отецъ и сынъ еще разъ удивились этому безумію, смѣшанному съ мудростію и непоколебимо-неудержимому желанію рыцаря неустанно искать какихъ-то приключеній — концу и цѣли всѣхъ его стремленій. Наконецъ послѣ взаимныхъ пожеланій и предположеній услугъ, на которыя Донъ-Кихотъ испрашивалъ разрѣшеніе владѣлицы замка, онъ уѣхалъ вмѣстѣ съ своимъ оруженосцемъ: — рыцарь, какъ водятся, верхомъ на Россинантѣ, а оруженосецъ на своемъ ослѣ,
Глава XIX.
[править]Недалеко отъ дона донъ-Діего, къ нашимъ искателямъ приключеній присоединились какихъ то двое духовныхъ, или студентовъ и двое крестьянъ, ѣхавшихъ верхомъ на длинноухихъ животныхъ. У одного изъ студентовъ вмѣсто чемодана былъ узелокъ изъ толстаго зеленаго полотна, въ которомъ завернуто было платье и двѣ пары черныхъ тиковыхъ чулковъ; у другаго же всего на всего была въ рукахъ пара новыхъ рапиръ. Крестьяне везли съ собою множество вещей, купленныхъ, вѣроятно, въ законъ-нибудь большомъ городѣ. И студенты и крестьяне, увидя Донъ-Кихота, изумились, какъ и всѣ, кому приводилось видѣть рыцаря въ первый разъ, и имъ захотѣлось узнать, что это за необыкновенный господинъ такой?
Донъ-Кихотъ поклонился имъ и узнавши, что они ѣдутъ по одной дорогѣ съ нимъ, предложилъ ѣхать вмѣстѣ, прося ихъ только придержать немного своихъ ословъ, бѣжавшихъ быстрѣе его коня. Въ немногихъ словахъ онъ сказалъ имъ, это онъ такой: то есть, что онъ странствующій рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, извѣстный подъ именемъ рыцаря львовъ, ищущій приключеній въ четырехъ частяхъ свѣта. Крестьяне, конечно, поняли въ этомъ столько же, сколько въ китайской грамотѣ, или воровскомъ нарѣчіи цыганъ; но студенты быстро смекнули, что рыцарь, должно быть, не въ своемъ умѣ. Тѣмъ не менѣе они смотрѣли на него съ удивленіемъ, смѣшаннымъ съ нѣкоторой долей уваженія, и одинъ изъ нихъ сказалъ Донъ-Кихоту: «благородный рыцарь! если вы не придерживаетесь опредѣленнаго пути, какъ это въ обычаѣ у искателей приключеній, то милости просимъ — отправиться съ нами, и вы будете свидѣтелемъ одной изъ самыхъ прекрасныхъ и богатыхъ свадебъ, какія когда-нибудь праздновались въ Ламанчѣ и его окрестностяхъ».
— Должно быть это свадьба какого-нибудь принца, или князя? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Нѣтъ, отвѣчалъ студентъ, не принца и не князя, а просто самаго богатаго здѣсь крестьянина, который женится на такой красавицѣ, какую рѣдко можно встрѣтить. Свадьба будетъ чрезвычайно пышная и отпразднуется, совершенно въ новомъ родѣ, на лугу, прилегающемъ къ деревнѣ невѣсты, красавицы Китеріи. Жениха же зовутъ Камашъ богатый. Ей восемнадцать, ему двадцать два года; знатности они, правду сказать, одинаковой, хотя люди, вѣдающіе родословныя всего свѣта, находятъ, что родъ невѣсты будетъ, пожалуй, познатнѣе. Но деньгами чего не замажешь. А Камашъ человѣкъ богатый и щедрый; вотъ хоть теперь: пришла ему охота устроить надъ всѣмъ лугомъ навѣсъ изъ вѣтвей, чтобы укрыть его отъ солнца; и подъ этимъ то навѣсомъ будутъ у насъ пляски на всѣ лады и съ шпагами, и съ бубнами, и съ башмаками[6] Но всего интереснѣе будетъ поглядѣть на этомъ свадебномъ пиру на бѣдняжку нашего Василія. Это. нужно вамъ сказать, молодой пастухъ изъ одного села съ красавицей Китеріей, и дома ихъ стоятъ рядомъ одинъ возлѣ другаго. Исторія любви ихъ напоминаетъ давно забытую любовь Пирама и Тизбы; Василій съ малыхъ лѣтъ любилъ Китерію, она, тоже, съ малыхъ лѣтъ, любила и ласкала Василія. И такъ мило эти дѣти любили другъ друга, что въ селѣ нашемъ любимыми разсказами стали разсказы про ихъ любовь. Когда они выросли, отецъ Китеріи рѣшился не пускать Василія къ себѣ въ домъ, въ которомъ онъ прежде жилъ, какъ въ своемъ собственномъ, и чтобы на всегда избавиться отъ всякаго страха и заботъ, рѣшился выдать дочь свою за богатаго Камаша, такъ какъ Василій, большій любимецъ природы, чѣмъ фортуны, казался отцу Китеріи не подходящей ея партіей. Василій, кстати сказать, молодецъ хоть куда: ловкій, сильный, славный боецъ, мастерски играетъ въ мячь, бѣгаетъ, какъ лань, скачетъ лучше козы, въ кегляхъ сбиваетъ шаръ словно волшебствомъ, поетъ какъ жаворонокъ, гитара у него не играетъ, а будто говоритъ, и въ довершенію всего владѣетъ за славу кинжаломъ и рапирой.
— За одно это, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, молодецъ вашъ, за перекоръ всѣмъ Ланцеюлотамъ, достоинъ былъ бы жениться нетолько на красавицѣ Китеріи, но на самой королевѣ Женіеврѣ, еслибъ покойница была жива.
— Подите-ка, скажите это моей женѣ, отозвался вдругъ Санчо, вбившей себѣ въ голову, что каждый долженъ жениться на ровной себѣ, по пословицѣ: всякая овца для своего самца. Я бы желалъ, чтобы этотъ славный молодецъ Василій, котораго мнѣ такъ жаль, женился бы себѣ на Китеріи, и да будутъ прокляты здѣсь и на томъ свѣтѣ злые люди, мѣшающіе жениться каждому на комъ любо ему.
— Позволить всѣмъ влюбленнымъ жениться и выходить за мужъ по своему желанію, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, значитъ отнять у родителей законное право устроивать судьбу своихъ дѣтей. Если дать волю дѣвушкамъ выбирать себѣ мужей, то между ними нашлись бы такія, которыя повыходили бы замужъ за своихъ лакеевъ, ни повѣсились на шею первому встрѣчному фату, хотя бы это былъ самый развратный негодяй. Любовь въ частую ослѣпляетъ насъ, лишаетъ разсудка и заставляетъ дѣйствовать съ завязанными глазами, такъ что безъ особеннаго инстинкта и помощи свыше, мы очень легко можемъ ошибиться въ выборѣ, рѣшающемъ, быть можетъ, судьбу всей нашей жизни. Собираясь отправиться въ дальній путь, мы выбираемъ себѣ и вѣрнаго и пріятнаго компаньона. почему бы намъ не дѣлать того же, выбирая товарища на всю жизнь, предназначеннаго всюду слѣдовать за нами до самой могилы, какъ слѣдуетъ за мужемъ жена. законная жена не вещь, которую можно продать, перемѣнить или уступить, а часть насъ самихъ, неотдѣлимая отъ насъ до конца нашей жизни; это узелъ, который, будучи однажды завязанъ на нашей шеѣ, становится новымъ Гордіевымъ узломъ, котораго нельзя развязать, а можно только разсѣчь смертью. Сказалъ бы я побольше объ этомъ предметѣ, но теперь мнѣ желательно узнать, не сообщитъ ли намъ господинъ лиценціантъ еще чего-нибудь о Василіѣ?
— Скажу вамъ еще, отвѣчалъ студентъ, бакалавръ или лиценціантъ, какъ именовалъ его Донъ-Кихотъ, что съ того времени, какъ узналъ Василій о свадьбѣ своей красавицы съ Камашемъ богатымъ, его никто уже не видѣлъ веселымъ; никто не слышалъ отъ него веселаго слова. Сталъ онъ все грустить, да думать какую-то зловѣщую думу, сталъ удаляться отъ людей, говорить самъ съ собою и какъ будто забываться. Ѣстъ онъ мало, да и то одни плоды, спитъ еще меньше, какъ дикій звѣрь, на голой землѣ, подъ открытымъ небомъ. По временамъ подымаетъ взоры къ небесамъ, или приковываетъ ихъ въ землѣ, и стоитъ неподвижно, какъ статуя, за которой вѣтеръ колышетъ одежду. Словомъ, по всему видно, что не на шутку полюбилась ему красавица Китерія, и многіе начинаютъ побаиваться, чтобы ея завтрашнее да — не убило его.
— Богъ поможетъ горю, воскликнулъ Санчо, если онъ посылаетъ болѣзни, то посылаетъ и лекарства противъ нихъ. Никто изъ насъ не знаетъ, чему на свѣтѣ случиться: отъ сегодня до завтра еще утечетъ довольно воды, и въ одну минуту любой домъ можетъ обрушиться; въ частую доводилось мнѣ видѣть въ одно время и солнце и дождь, — и случается, что тотъ здоровымъ отходитъ ко сну, кто къ утру ноги протягиваетъ. скажите мнѣ, господа мои, кто изъ васъ тормозилъ колеса судьбы? вѣрно никто; да, наконецъ, между женскимъ да и нѣтъ я бы не сунулся съ иголкой, потому что не просунулъ бы ее туда. Пусть только Китерія истинно любитъ Василія, и я посулю ей цѣлый коробъ счастія, потому что любовь глядитъ сквозь такія стекла, которыя мѣдь показываютъ золотомъ, бѣдность — богатствомъ и навозъ — жемчугомъ.
— Когда ты остановишься, наконецъ — проклятый болтунъ? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Ужъ когда попадетъ онъ на эти пословицы свои, такъ самъ Іуда, — да провалится онъ вслѣдъ за нимъ, — не поспѣетъ за этимъ пустомелей. Скажи мнѣ, негодная тварь, что знаешь ты о тормозахъ и о чемъ бы то ни было?
— Вольно же не понимать меня, отвѣтилъ Санчо, и считать безтолочью все, что я ни скажу. Но довольно того, что я самъ себя понимаю и знаю, что говорю умнѣе, чѣмъ это кажется другимъ. Это все ваша милость подвѣряетъ каждый шагъ и каждое мое слово.
— Не подвѣряетъ, а повѣряетъ, безтолковый искажатель нашего чудеснаго языка, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Да пристыдитъ тебя, наконецъ, и отречется отъ тебя Богъ.
— Не гнѣвайтесь, ваша милость, сказалъ Санчо, вы вѣдь знаете, что я не обучался въ Саламанкѣ, выросъ не при дворѣ, и гдѣ же мнѣ знать, какія тамъ буквы должны быть въ каждомъ словѣ. Можно ли требовать, чтобы крестьянинъ Соіаго говорилъ, какъ городской житель Толедо, да и въ Толедо то, я думаю, поискать только, такъ найдутся такіе господа, которые не больно чисто говорятъ.
— Это правда, замѣтилъ лиценціантъ; люди, воспитанные за прилавкомъ и на закодаверскихъ кожевняхъ, не могутъ говорить такъ, какъ господа, гуляющіе весь день въ соборномъ монастырѣ, хотя и тѣ и другіе принадлежатъ къ толедскимъ горожанамъ. Изящнымъ, чистымъ, выработаннымъ языкомъ говорятъ только образованные люди высшаго класса, хотя бы они родились въ Маіолхондской харчевнѣ; я сказалъ образованные, потому что не все высшее сословіе образовано. Лучшимъ наставникомъ въ языкѣ служитъ грамматика, подкрѣпляемая навыкомъ. За грѣхи мои я изучалъ въ Саламанкѣ каноническое право, и изъявляю нѣкоторую претензію говорить чистымъ, правильнымъ и понятнымъ языкомъ.
— А еслибъ вы не изъявляли еще претензіи, замѣтилъ другой студентъ, заниматься этими рапирами больше чѣмъ грамматикой, то на экзаменѣ на степень лиценціанта, у васъ очутилась бы въ рукахъ голова, вмѣсто хвоста, съ которымъ вы отправились теперь.
— Слушайте, бакалавръ, отвѣчалъ студентъ, вы имѣете самое превратное мнѣніе объ искуствѣ владѣть шпагой, если не ставите это искуство ни во что.
— Въ моихъ глазахъ это принадлежитъ не къ разряду мнѣній, а къ разряду неопровержимыхъ истинъ, отвѣчалъ бакалавръ, по имени Курхуелло: и если вы хотите, чтобы я доказалъ вамъ это на дѣлѣ, извольте; намъ представляется теперь прекрасный случай! Въ рукахъ у васъ рапиры, у меня кулаки, при помощи которыхъ я постараюсь убѣдить васъ въ проповѣдуемой мною истинѣ. Не угодно-ли вамъ будетъ соскочить съ вашего осла и призвать на помощь всѣ ваши углы, круги, повороты, словомъ всю вашу науку, а я, при помощи одного только необработаннаго искуствомъ кулака своего, надѣюсь показать вамъ звѣзды въ полдень, и заодно увѣрить васъ, что не родился еще тотъ, кто поворотитъ меня назадъ, и что нѣтъ за свѣтѣ такого молодца, котораго я не сшибъ бы съ ногъ.
— Повернетесь ли вы назадъ или нѣтъ, этого я не берусь рѣшить, отвѣчалъ ловкій боецъ за рапирахъ, но очень можетъ статься, что вы найдете свою могилу тамъ, гдѣ вы расхрабритесь въ первый разъ, то есть, говоря другими словами, васъ укокошатъ, бытъ можетъ, то самое искуство, которое вы такъ презираете.
— Это мы сейчасъ увидимъ, отвѣчалъ Корхуелло. И соскочивъ съ осла, онъ яростно схвативъ въ руки одну изъ рапиръ лиценціанта.
— Дѣла такъ не дѣлаются, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; я буду вашимъ учителемъ фехтованья и судьей въ этомъ спорѣ, столько разъ подымавшемся и до сихъ поръ не разрѣшенномъ. Съ послѣднимъ словомъ, соскочивъ съ Россинанта, онъ помѣстился съ копьемъ своимъ на срединѣ дороги, между тѣмъ какъ лиценціантъ наступалъ размѣреннымъ, но смѣлымъ шагомъ, съ сверкающими глазами, на Корхуелло. Мирные крестьяне, не сходя съ своихъ ословъ, смотрѣли на завязавшуюся между студентами битву, въ которой, съ одной стороны посыпались градомъ всевозможные удары: «отбей», «коли», «вверхъ», «внизъ» и проч. и проч.; между тѣмъ какъ бакалавръ, съ другой стороны, нападалъ на своего противника, какъ разъяренный левъ, но увы! лиценціантъ своей рапирой ежеминутно останавливалъ его ярость, и вскорѣ разорвавъ его полукафтанье, пересчитавъ на немъ всѣ пуговицы, и подбросивъ рапирой два раза вверхъ шляпу бакалавра, онъ до того озлобилъ и обезсилилъ послѣдняго, что-тотъ, съ досады, схватилъ рукой его рапиру и швырнулъ ее версты за двѣ отъ себя; такъ говоритъ, по крайней мѣрѣ, присутствовавшій при этомъ побоищѣ крестьянинъ актуарій, и да послужитъ свидѣтельство его неопровержимымъ доказательствомъ торжества искуства надъ силой.
Весь запыхавшись, Корхуелло въ изнеможеніи опустился на землю.
— Ваша милость, господинъ бакалавръ, сказалъ ему Санчо, послѣдуйте вы моему совѣту и не выходите драться противъ рапиръ, а держитесь вы лучше на палахъ, или, еще лучше, играйте въ палки, потому что Господь не обидѣлъ васъ силой. А то, слышалъ я, будто эти господа, бойцы на шпагахъ, просунутъ ихъ въ игольное ушко.
— Съ меня довольно, отвѣчалъ Корхуелло, что я свалился, какъ говорятъ, съ своего осла, и узналъ на опытѣ то, чему я бы никогда въ жизни не повѣрилъ. Съ послѣднимъ словомъ онъ всталъ, подошелъ въ лиценціанту, обнялъ его и стали они съ этой минуты такими друзьями, какими не были никогда прежде. Они не хотѣли дожидаться актуарія, отправившагося искать рапиру, полагая, что онъ не скоро вернется, и рѣшились безъ него пуститься въ путь, торопясь въ село, за свадьбу Китеріи. Дорогою лиценціантъ излагалъ своимъ спутникамъ великія достоинства фехтовальнаго искуства, приводя въ подтвержденіе словъ своихъ такія очевидныя геометрическія доказательства, что убѣдилъ всѣхъ своихъ слушателей въ высокой важности умѣнья владѣть рапирами, и самъ Корхуелло окончательно отказался отъ своего упорнаго невѣрія.
Къ вечеру путешественники наши, приближаясь въ деревнѣ, увидѣли, какъ имъ показалось, цѣлое небо, усѣянное безчисленными лучезарными звѣздани, и услышали сладкіе звуки гуслей, рожковъ, литавръ, тамбуриновъ и флейтъ. У самаго въѣзда въ деревню былъ устроенъ обширный павильонъ, иллюминованный плошками, которыхъ не гасилъ вѣтеръ, потому что воздухъ былъ такъ тихъ, что даже не колыхалъ листья деревъ. Вокругъ царствовало общее веселье: одни танцовали, другіе пѣли, третьи играли и, на протяженіи всего луга, рѣзвилась, какъ говорятъ, радость и веселіе. Толпы рабочихъ устроивали между тѣмъ подмостки, скамьи и лѣстницы, чтобы удобнѣе было смотрѣть на представленія и танцы, которыми готовились отпраздновать свадьбу богатаго Канаша и похороны бѣднаго Василія.
Донъ-Кихотъ, не смотря на всевозможныя просьбы крестьянъ и студентовъ, не согласился въѣхать въ деревню, приводя въ свое оправданіе, вполнѣ достаточное, по его мнѣнію, — обычай странствующихъ рыцарей предпочитать сонъ подъ открытымъ небомъ, среди полей и лѣсовъ, сну въ жилыхъ зданіяхъ, хотя бы это были раззолоченные чертоги; и онъ свернулъ немного съ дороги, къ великому неудовольствію Санчо, невольно вспоминавшаго въ эту минуту покойное помѣщеніе въ замкѣ или домѣ домъ-Діего.
Глава XX.
[править]Едва лишь блѣдно-розовая аврора скрылась въ сіяніи лучезарнаго Ѳеба, пришедшаго осушить своими жгучими лучами кристальныя капли, дрожавшія на золотистыхъ волосахъ зари, какъ Донъ-Кихотъ поспѣшилъ разстаться съ сладкой нѣгой, объявшей его члены, поднялся на ноги и кликнулъ, сладко храпѣвшаго еще, Санчо. Видя его съ закрытыми глазами и открытымъ ртомъ, рыцарь, прежде чѣмъ принялся будить своего оруженосца, не могъ не сказать: «О блаженнѣйшій изъ смертныхъ, обитающихъ на земномъ шарѣ! никому не завидуя, и не возбуждая ни въ комъ зависти, счастливецъ! ты отдыхаешь тѣломъ и духомъ, не преслѣдуемый волшебниками, не смущаемый очарованіями!
Спи, повторяю, и сто разъ еще повторю, ты, не страдающій вѣчной безсонницей жгучей ревности; ты, котораго не будитъ забота о просроченныхъ долгахъ, ни о кускѣ насущнаго хлѣба на завтра для тебя и бѣдной семьи твоей. Тебя не снѣдаетъ честолюбіе, тебя не тревожитъ суетный блескъ міра, потому что всѣ твои стремленія кончаются на твоемъ ослѣ, а о тебѣ самомъ долженъ позаботиться я. Я несу это бремя, справедливо предоставленное высшимъ классамъ обычаемъ и природой. Слуга спитъ, господинъ бодрствуетъ за него, думая, какъ ему прокормить и улучшить бытъ своихъ слугъ. Слугу не смущаетъ раскаленное небо, отказывающее землѣ въ живительной росѣ, но господинъ долженъ позаботиться во дни засухи и голода о томъ, кто служилъ ему во времена изобильныя и плодородныя».
На все это Санчо, конечно, не отвѣчалъ ни слова, потому что онъ преспокойно спалъ себѣ, и, но всей вѣроятности, проснулся бы не тамъ скоро, еслибъ Донъ-Кихотъ не тронулъ его концомъ своего копья. Пробудясь, онъ принялся протирать глаза, и протягивая впередъ руки, поворачивая лицо свое то въ одну, то въ другую сторону, проговорилъ: «отъ этой бесѣдки, право, больше пахнетъ окорокомъ, чѣмъ жирофлеями. Клянусь Богомъ, это будетъ свадьба на славу, если отъ нее спозаранку ужъ понесло такими запахами».
— Молчи, обжора, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и поскорѣе вставай; мы отправимся взглянуть, что станетъ дѣлать на этомъ свадебномъ пиру отверженный Василій.
— Да пусть онъ себѣ дѣлаетъ что хочетъ, отвѣчалъ Санчо. Самъ виноватъ, за чѣмъ бѣденъ. Былъ бы богатъ, такъ и женился бы на Китеріи. А когда нѣтъ у человѣка гроша за душой, такъ чтожъ въ облакахъ, что ли, ему тогда жениться? Право, ваша милость, нищій пусть довольствуется тѣмъ, что находитъ, и не ищетъ жемчугу въ виноградѣ. Я готовъ объ закладъ биться, что этотъ Камашъ можетъ этого самаго Василія упрятать въ мѣшокъ съ червонцами. И тоже была бы не послѣдняя дура Китерія, еслибъ плюнула на все, что подарилъ ей и еще подаритъ Камашъ, и прельстилась искуствами Василія швырять палки, да фехтовать рапирой. За этакія чудесныя штуки, ни въ одной корчмѣ стакана вина не дадутъ. Богъ съ ними — съ талантами, отъ которыхъ выгодъ никакихъ нѣтъ. Другое дѣло, когда Богъ наградитъ ими человѣка съ туго набитымъ карманомъ, о, тогда желаю здравствовать имъ; потому что хорошій домъ можно выстроить только на хорошемъ фундаментѣ, а самый лучшій фундаментъ, это деньги.
— Ради Бога замолчи, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; если бы позволить тебѣ оканчивать все, что ты начинаешь говорить, то у тебя не хватило бы времени ни ѣсть, ни спать; ты все бы говорилъ.
— Ваша милость, отвѣчалъ Санчо, вспомните нашъ уговоръ; отправляясь съ вами, я выговорилъ себѣ право говорить когда захочу, лишь бы только не во вредъ ближнему и вамъ, а этого я кажется до сихъ поръ не дѣлалъ.
— Не помню этого уговора, сказалъ Донъ-Кихотъ; но если бы даже онъ существовалъ, я все таки хочу, чтобы ты замолчалъ и отправился за мною. Слышишь ли: вчерашніе инструменты ужъ заиграли и обрадовали эти долины; свадьбу, вѣроятно, отпразднуютъ скорѣе въ утренней прохладѣ, нежели въ дневномъ жару.
Санчо послушался своего господина, осѣдалъ осла и Россинанта, и наши искатели приключеній, сѣвши верхомъ, шагъ за шагомъ, въѣхали въ павильонъ. Первое, что кинулось тутъ въ глаза Санчо, это былъ цѣлый быкъ, воткнутый на вертелѣ въ дуплѣ молодаго вяза; въ нѣкоторомъ разстояніи отъ него горѣѵа куча дровъ, и вокругъ нее стояли шесть чугунныхъ котловъ, въ которыхъ легко укладывались быки, казавшіеся тамъ чуть не голубями. На деревьяхъ висѣло безчисленное количество очищенныхъ зайцевъ, зарѣзанныхъ куръ, дичи и разной свойской птицы, развѣшанной на вѣтвяхъ, чтобы сохранить ее свѣжей. Тутъ же Санчо насчиталъ ведеръ шестдесятъ самаго лучшаго вина. Бѣлый хлѣбъ наваленъ былъ кучами, какъ пшеница въ житницѣ, а разнородные сыры нагромождены были, какъ кирпичи, образуя цѣлыя стѣны; возлѣ нихъ стояли два котла съ масломъ, приготовленнымъ для пряженія въ немъ пирожнаго, которое вынимали лопатами и опускали потомъ въ особый котелъ съ медомъ. Болѣе пятидесяти чистыхъ и ловкихъ кухарокъ и поваровъ возились у очага. Въ широкомъ желудкѣ быка зашито было двѣнадцать молочныхъ поросенковъ для приданія ему нѣжности и вкуса. Разныя же пряности и сладости навалены были не фунтами, а пудами въ огромномъ открытомъ сундукѣ. Хотя яства эти не отличались особенной нѣжностью, но ихъ было достаточно, чтобы накормить цѣлую армію.
Съ непритворнымъ восторгомъ жадными глазами поглядывалъ на нихъ Санчо. Его очаровали во первыхъ котлы, изъ которыхъ онъ съ удовольствіемъ позаимствовался бы кое чѣмъ; потомъ чаны съ виномъ и наконецъ фруктовыя пирожныя. Не будучи въ состоянія долѣе удерживать себя, онъ подошелъ къ одному изъ поваровъ, и со всей вѣжливостью голоднаго желудка попросилъ его позволить ему обмакнуть въ котелъ ломоть хлѣба.
— Братецъ, отвѣчалъ поваръ, сегодня, благодаря Канашу богатому, не такой день, чтобы кто-нибудь ногъ голодать. Слѣзай-ка съ осла, возьми вилку и скушай на здоровье одну или двѣ курицы.
— Не вижу я, братецъ мой, нигдѣ здѣсь вилки, — сказалъ Санчо, оглянувшись по сторонамъ.
— Пресвятая Богородице! воскликнулъ поваръ, изъ-за чего онъ столько хлопочетъ этотъ человѣкъ, и схвативъ первую попавшуюся ему подъ руку кострюлю, опустилъ ее въ котелъ, вынулъ оттуда сразу трехъ куръ и двухъ гусей и подалъ ихъ Санчо: — «на ка, закуси пока этимъ, въ ожиданіи обѣда», — сказалъ онъ ему.
— Да мнѣ не во что взять всего этого, — замѣтилъ Санчо.
— Ну такъ забирай съ собой и кострюлю, отвѣтилъ поваръ; Канашъ богатый не поскупится и на это добро, ради такого радостнаго дня.
Тѣмъ времененъ, какъ Санчо устроивалъ свои дѣлишки, Донъ-Кихотъ увидѣлъ двѣнадцать крестьянъ, въѣхавшихъ въ павильонъ, верхомъ, на красивыхъ кобылахъ, покрытыхъ дорогой сбруей съ бубенчиками. Одѣтые въ праздничные наряды, крестьяне проскакали нѣсколько разъ вокругъ луга, весело восклицая, «да здравствуютъ Канашъ и Китерія, онъ такой же богатый, какъ и она красивая, а она красивѣе всѣхъ на свѣтѣ». Услышавъ это, Донъ-Кихотъ тихо сказалъ себѣ: «видно, что простяки эти не видѣли Дульцинеи Тобозской, иначе они немного скромнѣе хвалили бы свою Китерію». Спустя минуту, въ бесѣдку вошли съ разныхъ сторонъ партіи разныхъ плясуновъ, между прочимъ — плясуновъ со шпагою; ихъ было двадцать четыре; все красавцы за подборъ, въ чистой, бѣлой полотняной одеждѣ, съ разноцвѣтными шелковыми платками на головѣ. Впереди ихъ шелъ лихой молодецъ, у котораго одинъ изъ крестьянъ, красовавшихся верхомъ на кобылахъ, спросилъ не ранилъ ли себя кто-нибудь изъ его партіи?
— Богъ миловалъ, — отвѣчалъ вожатый, пока всѣ здоровы. Въ ту же минуту принялся онъ съ своими товарищами составлять пары, выдѣлывая такія па и такъ ловко, что Донъ-Кихотъ, видѣвшій на своемъ вѣку довольно разныхъ танцевъ, признался однако, что лучше этихъ видѣть ему не случалось.
Не менѣе восхитила Донъ-Кихота и другая партія, прибывшая вскорѣ за первою. Эта группа состояла изъ подобранныхъ деревенскихъ красавицъ, не позже восемнадцати и не моложе четырнадцати лѣтъ. Всѣ онѣ были одѣты въ платья изъ легкаго зеленаго сукна; полураспущенные, полузаплетенные въ косы, чудесные и свѣтлые, какъ солнце, волосы ихъ были покрыты гирляндами изъ розъ, жасминовъ, гвоздикъ и левкоя. Во главѣ этой очаровательной группы шелъ маститый старецъ и важная матрона: старики, живые не по лѣтамъ. Двигались они въ тактъ, подъ звуки Заторской волынки, и живыя, скромныя и прелестныя дѣвушки, составлявшія эту группу, были кажется лучшими танцорками въ мірѣ.
Сзади ихъ составилась сложная, такъ называемая, говорящая пляска. Это была группа изъ восьми нимфъ, расположенныхъ въ два ряда; впереди перваго ряда шелъ Купидонъ; впереди другаго — Корысть; Купидонъ съ своими крыльями, колчаномъ и стрѣлами, Корысть, — покрытая дорогими парчевыми и шелковыми матеріями. Имена нимфъ, предводимыхъ Амуромъ, были написаны на бѣломъ пергаментѣ, сзади, на ихъ плечахъ. Первая нимфа называлась поэзіей, вторая скромностью, третья доброй семьей, четвертая мужествомъ. Точно также обозначались и нимфы, предводимыя Корыстью. Первая была: щедрость, вторая изобиліе, третья кладъ, четвертая мирное обладаніе. Впереди ихъ четыре дикихъ звѣря тащили деревянный замокъ. Покрытые снопами листьевъ и зеленою прядью, они были изображены такъ натурально, что чуть не испугали бѣднаго Санчо. На фасадѣ и четырехъ сторонахъ замка было написано: замокъ крѣпкой стражи. Группу эту сопровождали четыре прекрасныхъ флейтиста и игроки на тамбуринѣ. Танцы открылъ Купидонъ. Протанцовавъ двѣ фигуры, онъ поднялъ вверхъ глаза, и прицѣливаясь изъ лука въ молодую дѣвушку, стоявшую между зубцами замка, сказалъ ей.
«Я богъ всемогущій въ воздухѣ, на землѣ, въ глубинѣ морской и во всемъ, что содержитъ бездна въ своей ужасающей пучинѣ! Я никогда не зналъ, что такое страхъ; я могу сдѣлать все что захочу, даже невозможное, а все возможное я кладу, снимаю создаю, и запрещаю».
Съ послѣднимъ словомъ онъ пустилъ стрѣлу на верхъ замка и возвратился на свое мѣсто.
За нимъ выступила Корысть, сдѣлала два па, послѣ чего тамбурины замолкли, и она сказала, въ свою очередь:
«Я то, что можетъ сдѣлать больше, чѣмъ любовь, указывающая мнѣ путь; родъ мой самый знаменитый на всемъ земномъ шарѣ».
«Я — Корысть, изъ-за которой мало кто дѣйствуетъ на свѣтѣ благородно; дѣйствовать же безъ меня можно только чудомъ, но какова бы я ни была, я отдаюсь тебѣ — вся и на всегда. Аминь».
За Корыстью выступила поэзія. Протанцовавъ тоже, что Купидонъ и Корысть, она обратилась къ той же дѣвушкѣ и сказала ей:
«Въ сладостныхъ звукахъ и избранныхъ мысляхъ, мудрыхъ и высокихъ, сладкая поэзія посылаетъ тебѣ, моя дама, душу свою, завернутую въ тысячѣ сонетовъ. И если вниманіе мое тебѣ не непріятно, я вознесу тебя превыше лунныхъ сферъ, и станешь ты предметомъ зависти тебѣ подобныхъ».
Вслѣдъ за поэзіей отъ группы, предводимой Корыстью, отдѣлилась щедрость и, протанцовавъ свой танецъ, сказала:
"Щедростью называютъ извѣстный способъ давать, который также далекъ отъ расточительности, какъ и отъ противоположной ему крайности: онъ свидѣтельствуетъ о мягкой и слабой привязанности; но я, чтобы возвеличить тебя, стану отнынѣ расточительна. Это порокъ, безспорно, но порокъ благородный, присущій влюбленному, открывающему въ подаркахъ свое сердце.
Такимъ же точно способомъ приближались и удалялись остальныя лица, составлявшія обѣ группы; каждая нимфа протанцовывала свои па и говорила нѣсколько фразъ: иногда изящныхъ, иногда смѣшныхъ; Донъ-Кихотъ однако запомнилъ — хотя на память онъ пожаловаться не могъ — только тѣ, которыя мы привели выше. Послѣ этого обѣ группы, смѣшавшись, начали составлять различныя фигуры весьма живыя и граціозныя. Любовь, проходя мимо замка, пускала на верхъ его стрѣлы, между тѣмъ какъ Корысть кидала въ его стѣны золотые шары. Наконецъ, натанцовавшись вдоволь, Корысть достала изъ своего кармана, какъ будто наполненный деньгами, огромный кошелекъ, сдѣланный изъ кожи большаго ангорскаго кота, и кинула его въ замокъ; въ ту же минуту стѣны его съ трескомъ повалились на землю, и защищаемая ими молодая дѣвушка осталась одна среди разрушенныхъ оградъ. Тогда подошла къ ней Корысть съ своими слугами и накинувъ ей на шею толстую золотую цѣпь, готова была сдѣлать ее своей плѣнницей. Но приведенный этимъ въ негодованіе Купидонъ съ своей партіей, поспѣшилъ вырвать изъ рукъ Корысти плѣненную ею красавицу. И нападеніе и оборона произведены были въ тактъ, подъ звуки тамбуриновъ. Дикіе звѣри кинулись разнять сражавшихся; упадшія стѣны замка были возстановлены, молодая дѣвушка снова скрылась за ними и тѣмъ кончились танцы, восхитившіе зрителей.
Донъ-Кихотъ спросилъ у одной изъ нимфъ, кто сочинилъ и поставилъ на сцену этотъ балетъ? ему сказали, что одинъ церковникъ, большой мастеръ сочинять подобнаго рода вещи.
— Готовъ биться объ закладъ, сказалъ рыцарь, что этотъ церковникъ или бакалавръ долженъ быть большимъ другомъ Камаша, чѣмъ Василія, и умѣетъ, какъ кажется, лучше уколоть своего ближняго, чѣмъ отслужить вечерню. Въ этомъ балетѣ онъ мастерски выставилъ на показъ маленькіе таланты Василія и многоцѣнныя достоинства Камаша.
Услышавъ это Санчо воскликнулъ: «королю и пѣтухъ, я стою за Камаша».
— Сейчасъ видно, что ты мужикъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и всегда готовъ кричать да здравствуетъ тотъ, кто побѣдилъ.
— Кто я? этого я не знаю, возразилъ Санчо, но то, что никогда въ жизни съ котловъ Василія не соберу я такой пѣнки, какую собралъ сегодня съ котловъ Камаша, это я знаю очень хорошо, — и онъ показалъ Донъ-Кихоту кострюлю съ гусьми и курами, которыхъ принялся весьма мило и рьяно пожирать. «Ты стоишь того, что имѣешь и имѣешь то, чего стоишь», отозвался онъ о талантахъ бѣднаго Василія, уничтожая свой завтракъ. «На свѣтѣ», продолжалъ онъ, "существуетъ только два рода и два состоянія, какъ говорила одна изъ моихъ прабабушекъ: имѣть и не имѣть; покойница была всегда на сторонѣ имѣть. Ныньче, господинъ мой рыцарь Донъ-Кихотъ, больше значитъ имѣть, чѣмъ умѣть, и оселъ, осыпанный золотомъ, кажется прекраснѣе любой неукрашенной лошади. Ныньче, повторяю вамъ, держу я сторону Камаша, потому что онъ кормитъ меня птицами, зайцами, кроликами и разными другими кушаньями; а отъ Василія пожива сегодня плоха.
— Кончилъ ли ты? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Нечего дѣлать, нужно кончить, когда я вижу, что ваша милость дуется, отвѣчалъ Санчо, а когда бъ не это, то говорилъ бы я, кажется, теперь дня три.
— Молю Бога, Санчо, чтобы мнѣ привелось увидѣть тебя нѣмымъ прежде, чѣмъ я умру — сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Судя потому, какъ мы двигаемся по дорогѣ этой жизни, отвѣчалъ Санчо, можетъ статься, что прежде чѣмъ вы умрете, я стану мѣсить зубами землю, и тогда, пожалуй, слова не произнесу до разрушенія міра, или, по крайней мѣрѣ, до послѣдняго суда.
— Санчо, замѣтилъ рыцарь, даже тогда ты не искупишь молчаніемъ всей твоей болтовни, и никогда не промолчишь ты столько, сколько ты успѣлъ наговорить и наговоришь еще до конца твоей жизни. Мнѣ же не видѣть тебя нѣмымъ даже во снѣ, потому что, по закону природы, я долженъ умереть — раньше тебя.
— Клянусь Богомъ, господинъ мой, отозвался Санчо, не слѣдуетъ довѣряться этому скелету — смерти, которая пожираетъ съ такимъ же апетитомъ ягненка, какъ и барана; и слышалъ я отъ нашего священника, что стучится она съ одинаковой силой и одинаково опустошаетъ замки царей, какъ и хижины бѣдняковъ. Силы у этой госпожи больше, чѣмъ нѣжности, она ничѣмъ не брезгаетъ, все кушаетъ, все ей на руку, и наполняетъ свою котомку народомъ всякаго званія и возраста. Это, ваша милость, жнецъ, который не знаетъ ни минуты отдыха, а жнетъ себѣ и коситъ, вездѣ и всегда, свѣжую и сухую траву. Она не жуетъ, кажись, ничего, а сразу проглатываетъ и уничтожаетъ все, что только видитъ передъ глазами. У нее какой то собачій голодъ, котораго никогда ничѣмъ не насытишь, и хотя нѣтъ у нее желудка, но можно подумать, что она больна водяной и хочетъ выпить жизнь всего живущаго, какъ мы выпиваемъ кружку воды.
— Довольно, довольно, воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Оставайся на верху и не падай оттуда; все, что ты сказалъ о смерти выражено грубо, но такъ, что лучше не сказалъ бы любой проповѣдникъ. Санчо, повторяю тебѣ, если-бы у тебя, при твоемъ природномъ здравомъ смыслѣ, было хоть немного выработанности и знанія, ты смѣло могъ бы отправиться проповѣдывать по бѣлому свѣту.
— Кто хорошо живетъ, тотъ хорошо и проповѣдуетъ, сказалъ Санчо; другихъ проповѣдей я не знаю.
— Да и не нужно тебѣ никакихъ другихъ, добавилъ Донъ-Кихотъ. Одного только я не понимаю: начало премудрости есть, какъ извѣстно, страхъ Божій, между тѣмъ ты боишься ящерицы больше чѣмъ Бога, и однако, по временамъ тоже мудрствуешь.
— Судите лучше о вашемъ рыцарствѣ, отвѣчалъ Санчо, и не повѣряйте вы чужихъ страховъ, потому что я также боюсь Бога, какъ любое дитя въ нашемъ приходѣ. Не мѣшайте мнѣ опорожнить эту кострюлю; право лучше заниматься дѣломъ, чѣмъ попусту молоть языкомъ и бросать на вѣтеръ слова, за которыя у насъ потребуютъ отчета на томъ свѣтѣ. Сказавши это, онъ принялся опоражнивать свою кострюлю съ такимъ аппетитомъ, что соблазнилъ даже Донъ-Кихота, который, вѣроятно, помогъ бы своему оруженосцу покончить съ его курами и гусями, если-бы не помѣшало то, что разскажется въ слѣдующей главѣ.
Глава XXI.
[править]Едва лишь Донъ-Кихотъ и Санчо окончили вышеприведенный разговоръ, какъ послышались шумные голоса крестьянъ, поскакавшихъ рысью на коняхъ своихъ встрѣтить заздравными кликами жениха и невѣсту, которые приближались въ праздничныхъ нарядахъ къ мѣсту церемоніи, въ сопровожденіи священника, музыкантовъ и родныхъ съ той и другой стороны.
Завидѣвъ невѣсту, Санчо воскликнулъ: «клянусь Богомъ, она разряжена не по деревенски, а словно придворная, кои въ бархатѣ, руки въ перстняхъ, серьги коралловыя, бахрома шелковая; и, помину тутъ нѣтъ о нашей зеленой куенской саржѣ, обшитой бѣлой тесьмой. Провались я на этомъ мѣстѣ, если это не золотые перстни, если это не чистая золотая нитка, на которой нанизанъ жемчугъ, бѣлый, какъ молоко. О, пресвятая Богородице! да каждая этакая жемчужина стоитъ глаза; а волосы то какіе, если они только не накладные, то въ жизнь мою я не видѣлъ такихъ длинныхъ и свѣтлыхъ; а талія, а поступь, ну право идетъ она, со всѣми этими жемчугами, висящими у нее на шеѣ и на волосахъ, словно осыпанная финиками пальма. Клянусь Создателемъ, ее хотя на выставку во Фландрію отправляй».
Донъ-Кихотъ улыбнулся грубымъ похваламъ Санчо, но въ душѣ сознавался, что если не считать Дульцинеи, то и самъ онъ никогда не видѣлъ болѣе прекрасной женщины. Невѣста была немного блѣдна и казалась усталой, безъ сомнѣнія отъ дурно проведенной передъ свадьбою ночи, которую проводятъ тревожно почти всѣ невѣсты. Молодые тихо приближались къ покрытой коврами и зеленью эстрадѣ, на которой должно было происходить вѣнчаніе, и съ которой они могли смотрѣть потомъ на представленіе и танцы. Но въ ту минуту, когда они готовились ступить на приготовленное для нихъ мѣсто, сзади ихъ кто то закричалъ: «погодите, погодите, не торопитесь такъ, неблагоразумные люди!.» Удивленные этимъ возгласомъ хозяева и гости обернулись назадъ и увидѣли какого то человѣка въ черномъ, широкомъ плащѣ, обшитомъ тесьмою огненнаго цвѣта. Голова его была покрыта кипариснымъ погребальнымъ вѣнкомъ, въ рукахъ онъ держалъ огромную палку. Когда онъ приблизился къ эстрадѣ, въ немъ узнали красавца Василія, и всѣ стали бояться, чтобы появленіе его въ такую минуту не ознаменовалось какимъ-нибудь горестнымъ событіемъ, ожидая съ тайной тревогой объясненія его загадочныхъ словъ. Весь запыхавшись, съ трудомъ переводя духъ, подошелъ Василій въ эстрадѣ, и воткнувъ въ землю палку свою съ плотнымъ стальнымъ наконечникомъ, дрожащій и блѣдный, онъ остановился противъ Китеріи и, устремивъ на нее глаза, сказалъ ей глухимъ прерывистымъ голосомъ: «неблагодарная! ты знаешь, что по уставу святой нашей церкви, ты не можешь выйти замужъ, пока я живъ. Ты знаешь, что ожидая отъ времени и труда улучшенія моего состоянія, я до сихъ поръ не позволилъ себѣ ничего, что могло оскорбить твою честь. Но ты, попирая ногами свои клятвы, отдаешь въ эту минуту другому то, что принадлежитъ мнѣ и продаешь мое счастіе. Пускай же тотъ, у кого хватило денегъ купить его, увидитъ себя на верху купленнаго имъ блаженства, пускай онъ наслаждается имъ не потому, чтобы онъ стоилъ того, но потому, что такова воля небесъ; я ему желаю счастія и самъ разрушу преграду, поставленную между нимъ и Китеріей! преграда — эта — я, и я уничтожу себя. Да здравствуетъ же Камашъ богатый, да здравствуетъ неблагодарная Китерія, многая имъ лѣта и пропадай горемыка Василій, которому бѣдность обрѣзала крылья счастія и вырыла могилу.» Съ послѣднимъ словомъ онъ раздѣлилъ на двѣ половины свою палку, вынулъ изъ нее какъ изъ ноженъ, короткую шпагу и, воткнувъ въ землю рукоятку, стремительно опрокинулся грудью на остріе; секунду спустя, окровавленный кусовъ желѣза высунулся изъ плечъ его, и несчастный, обагренный собственной кровью, повалился на землю, проколотый насквозь. Тронутые и пораженные этимъ ужаснымъ событіемъ, друзья его кинулись въ нему на помощь. Донъ-Кихотъ, соскочивъ съ Россинанта, прибѣжалъ въ числѣ первыхъ и взявъ Василія въ руки, нашелъ, что онъ еще дышитъ. Изъ груди его хотѣли тотчасъ же вынуть оружіе, но священникъ воспротивился этому, желая сначала исповѣдать его, и опасаясь, чтобы онъ не испустилъ духъ въ минуту, когда оружіе будетъ вынуто изъ его тѣла. Пришедши немного въ себя, Василій проговорилъ слабымъ, угасающимъ голосомъ: «еслибъ ты рѣшилась отдать мнѣ, жестокая Китерія, въ эту ужасную минуту, свою руку, то я благословилъ бы мою смѣлость, потому что сталъ бы твоимъ.» Услышавъ это, священникъ просилъ его забыть теперь земныя дѣла, а позаботиться о душѣ и попросить у Господа отпущенія грѣховъ своихъ, особенно послѣдняго. Но Василій ни за что не соглашался исповѣдаться, если Китерія не согласится сію же минуту обвѣнчаться съ нимъ, утверждая, что только эта жертва любимой имъ женщины подастъ ему передъ кончиной силы собраться съ памятью и исполнить послѣдній земной долгъ. Донъ-Кихотъ находилъ просьбу эту какъ нельзя болѣе справедливою и притомъ весьма легко исполнимой, потому что Камашу было рѣшительно все равно, жениться ли черезъ минуту на вдовѣ самоотверженнаго Василія, или на незамужней дѣвушкѣ. "Здѣсь все кончится, " говорилъ онъ, «однимъ да! потому что брачное ложе Василія приготовлено въ гробу». Смущенный Камашъ не зналъ на что рѣшиться. Но друзья Василія такъ настоятельно упрашивали его позволить Китеріи обвѣнчаться съ ихъ умирающимъ другомъ и не дать душѣ его покинуть безъ покаянія тѣла, что Камашъ согласился исполнить ихъ просьбу, — это впрочемъ значило для него только обвѣнчаться часомъ позже — если согласится Китерія. Въ туже минуту всѣ принялись упрашивать Китерію, кто со слезами, это словомъ горячаго убѣжденія, обвѣнчаться съ бѣднымъ Василіемъ. Но бездушная, какъ мраморъ, неподвижная, какъ статуя, Китерія не произнесла ни слова, и вѣроятно ничего бы не отвѣтила, еслибъ священникъ настойчиво не потребовалъ отъ нее отвѣта, говоря, что еще минута и душа Василія отлетитъ отъ тѣла его, поэтому раздумывать и колебаться теперь нельзя. Пораженная и грустная Китерія, молча приблизилась къ Василію, который умирающими устами шепталъ ея имя, готовый, повидимому, какъ нераскаянный грѣшникъ, перейти въ иной міръ. Опустившись передъ нимъ на колѣни, Китерія попросила знаками жениха своего подать ей руку. Василій открылъ потухавшіе глаза свои и пристально глядя на нее проговорилъ: «Китерія, приходящая утѣшать меня въ ту минуту, когда твоя нѣжность должна нанести мнѣ послѣдній ударъ, потому что у меня не достанетъ силъ перенести эту предсмертную радость, которую мнѣ суждено узнать. Ты соглашаешься сдѣлаться моей женой, но это не въ силахъ ужъ остановитъ страданій, покрывающихъ глаза мои смертными тѣнями. О, роковая звѣзда моя, Китерія! не обмани меня еще разъ. Не отдавай мнѣ руки твоей и не требуй моей только изъ состраданія. Скажи громогласно, что ты добровольно становишься моей женой. Не хорошо было бы, въ такую минуту, обмануть того, кто до конца жизни пребылъ вѣрнымъ тебѣ.» Говоря это, Василій чуть не послѣ каждаго слова лишался чувствъ, и всѣ боялись, какъ бы въ одномъ изъ этихъ обмороковъ онъ не отошелъ. Съ опущенными глазами, смущеннаа Китерія, взявъ за руку Василія, тихо отвѣтила ему: «никакое насиліе не могло бы склонить моей воли. Никѣмъ не принуждаемая я отдаю тебѣ мою руку и принимаю твою; я вижу, что любя меня, ты отдаешь мнѣ ее въ полной памяти, не омраченной смертнымъ ударомъ, которымъ ты задумалъ пресѣчь свою жизнь въ минуту безумнаго отчаянія».
— Да, совершенно спокойно оказалъ Василій, эту руку я отдаю тебѣ въ полной памяти, которую оставило мнѣ небо и признаю себя твоимъ нуженъ.
— А я признаю себя твоей женой, отвѣтила Китерія, не спрашивая долго ли ты проживешь еще, или же изъ подъ вѣнца тебя отнесутъ на кладбище.
— Странное дѣло, отозвался вдругъ Санчо, какъ это мальчикъ можетъ съ такой ужасной раной столько говорить; право, пора ему велѣть превратить всѣ эти любезности, да подумать о своей душѣ, потому что она того и гляди улетитъ съ его словами.
Тѣмъ времененъ, какъ Китерія и Василій со слезами на глазахъ держали другъ друга за руку, священникъ благословилъ ихъ и просилъ небо успокоить душу новобрачнаго въ селеніи праведныхъ.
Но едва лишь произнесъ онъ послѣднее слово благословенія, какъ новобрачный преспокойно всталъ себѣ съ земли и вынулъ, какъ изъ ноженъ, кинжалъ изъ своего тѣла. При видѣ внезапно выздоровѣвшаго Василія, изумленіе было невообразимое, и нѣкоторые простяки закричали уже: «чудо, чудо!»
— Не чудо, воскликнулъ Василій, а ловкость и искусство. Изумленный священникъ подбѣжалъ къ нему и ощупавъ его рану нашелъ, что кинжалъ нисколько не тронулъ тѣла Василія, а прошелъ сквозь прикрѣпленную въ туловищу, съ боку, желѣзную трубу, наполненную кровью. Тутъ только женихъ, священникъ и гости увидѣли, какъ ловко обманули ихъ. Одна невѣста не показала и тѣни гнѣва; напротивъ, когда нѣкоторые стали утверждать, будто оскверненный обманомъ бравъ этотъ не можетъ быть признанъ дѣйствительнымъ, она вновь обѣщала повторить клятвы, данныя ею подъ вѣнцомъ; изъ чего и заключили, что комедія эта была устроена съ вѣдома и согласія невѣсты. Канашъ и его приверженцы сочли себя нагло оскорбленнымни и хотѣли тутъ же отмстить за себя. Многіе уже кинулись на Василія съ обнаженными шпатами, но въ защиту въ ту же минуту обнажилось нѣсколько другихъ. Донъ-Кихотъ, укрѣпивъ въ рукѣ копье, прикрылся щитомъ и заставивъ дать себѣ дорогу, выѣхалъ впередъ. Санчо, которому никогда не доводилось бывать на подобныхъ праздникахъ, побѣжалъ укрыться около милыхъ ему котловъ, полагая, что это убѣжище священно и должно быть уважаемо всѣми.
— Остановитесь, господа, остановитесь! закричалъ громкимъ голосомъ Донъ-Кихотъ; нельзя мстить за оскорбленія, наносимыя любовью. Любовь, это тоже, что война; какъ на войнѣ позволительно прибѣгать въ хитростямъ и обману, также позволительно это въ дѣлахъ любви, если обманъ этотъ не пятнаетъ чести любимой женщины. Китерія принадлежала Василію, а Василій Китеріи по неизмѣнному приговору небесъ. Камашъ богатъ и можетъ купить себѣ счастіе гдѣ, какъ и когда ему будетъ угодно. Все же богатство Василія заключается въ Китеріи, и никто, какъ бы онъ ни былъ могущественъ, не можетъ отнять у него этого сокровища. Существа, соединенныя Богомъ, не могутъ быть разлучены людьми, и тотъ, кто рѣшится на что-нибудь подобное, будетъ прежде всего имѣть дѣло съ этимъ копьемъ! Говоря это, онъ такъ грозно потрясалъ своимъ копьемъ, что напугалъ всѣхъ незнавшихъ его. Вмѣстѣ съ тѣмъ равнодушіе Китеріи произвело сильное впечатлѣніе на Камаша: любовь почти мгновенно погасла въ его сердцѣ, и онъ легко уступилъ увѣщаніямъ благоразумнаго священника, старавшагося вразумить оскорбленнаго жениха и его приверженцевъ. Благодаря ему миръ былъ скоро возстановленъ; недовольные вложили оружіе въ ножны, обвиняя болѣе легкомысліе Китеріи, чѣмъ хитрость Василія. Камашъ подумалъ, что если Китерія любила Василія до свадьбы, то любила бы его и послѣ, слѣдственно ему оставалось только благодарить Бога не за то, что онъ далъ, а за то, что отнялъ у него Китерію. Утѣшенный женихъ, желая показать, что онъ не сохранилъ злобы ни къ кому, не хотѣлъ прерывать праздника, который и продолжался себѣ, совершенно также, какъ еслибъ Канашъ богатый дѣйствительно праздновалъ свою свадьбу. Молодые и друзья ихъ не захотѣли однако оставаться на этомъ пиру и отправились къ Василію; добрые и способные хотя бы и бѣдные люди всегда имѣютъ на свѣтѣ друзей, готовыхъ поддерживать и защищать ихъ въ случаѣ нужды, подобно тому, какъ богачи находятъ грубыхъ льстецовъ, готовыхъ прославлять ихъ за деньги. Василій и Китерія попросили отправиться вмѣстѣ съ ними и Донъ-Кихота, такъ какъ они видѣли, что въ рѣшительную минуту рыцарь принялъ ихъ сторону. Дѣло кончилось тѣмъ, что всѣ кажется остались довольны, кромѣ Санчо, видѣвшаго съ глубокой грустью, какъ рушились его надежды попировать на длившемся до поздней ночи праздникѣ Камаша. Съ повисшей головой послѣдовалъ онъ за своимъ господиномъ къ Василію, унося съ собой, конечно въ душѣ, — славные египетскіе котлы, о которыхъ живо напоминали ему еще скудные остатки завтрака, оставшагося въ его кострюлѣ.
Глава XXII.
[править]Новобрачные приняли Донъ-Кихотъ съ большимъ поэтомъ, въ благодарность за мужество, съ которымъ онъ защищалъ ихъ дѣло. Считая его такимъ умнымъ же, какъ храбрымъ, они видѣли въ немъ Сида по мужеству, Цицерона по краснорѣчію.
Трое сутокъ угощался добрякъ Санчо на счетъ молодыхъ. Отъ нихъ наши искатели приключеній между прочимъ узнали, что Китеріи ничего не было извѣстно объ обманѣ, помощью котораго Василій задумалъ достигнуть того, чего онъ и достигъ; про то знали только Василій, да нѣсколько друзей, поддержавшихъ его въ рѣшительную минуту.
— Нельзя и не слѣдуетъ называть обманомъ того, чѣмъ устроивается хорошее дѣло, сказалъ Донъ-Кихотъ; а для влюбленныхъ, что лучше женидьбы? Но, берегитесь, друзья мои, продолжалъ онъ, величайшій врагъ любви, это нужда, неумолимая нужда. Въ жизни влюбленныхъ, принадлежащихъ другъ другу, все радость, счастіе, блаженство; но повторяю, есть у нихъ и величайшіе враги: недостатокъ и бѣдность. Поэтому пускай Василій поменьше обращаетъ теперь вниманія на свои таланты — они могутъ доставить ему извѣстность, но не деньги — и займется какимъ-нибудь честнымъ ремесломъ, которое всегда прокормитъ трудолюбиваго человѣка. Для бѣдняка прекрасная жена составляетъ такой кладъ, котораго онъ можетъ лишиться только вмѣстѣ съ честью. Честная и красивая жена бѣднаго мужа достойна быть украшена пальмами и лаврами. Красота сама по себѣ очаровываетъ взоры и покоряетъ сердца; изъ-за нее, какъ изъ-за дорогой добычи, сражаются царственные орлы, благородные соколы и другія величественныя птицы. Но красота, окруженная бѣдностью, подвержена нападенію вороновъ, коршуновъ и другихъ хищныхъ, неблагородныхъ птицъ, и та женщина, которая побѣдоносно отразитъ ихъ безчестныя нападенія, смѣло можетъ назваться вѣнцомъ своего мужа. Одинъ древній мудрецъ, не помню какой именно. говоритъ, что въ цѣломъ мірѣ есть всего одна прекрасная женщина и совѣтуетъ каждому мужу, для его спокойствія и счастія, видѣть эту единственную женщину въ своей женѣ. Самъ я не женатъ и никогда не собирался жениться, но не смотря на то могу дать нѣкоторые совѣты касательно выбора жены. Прежде всего посовѣтовалъ бы я каждому, желающему жениться, обратить больше вниманія на то, что говорятъ объ избранной имъ женщинѣ, а не на то, что она имѣетъ. Добродѣтельная женщина пользуется хорошей славой не потому только, что она добродѣтельна, но потому еще что кажется такою; открытый промахъ или легкомысленный шагъ вредятъ ей больше, чѣмъ тайный грѣхъ. Вводя въ свой домъ честную женщину, намъ не трудно развить и сохранить въ ней все хорошее, но не легко исправить женщину порочную; переходъ отъ одной крайности къ другой вообще очень труденъ, хотя и не скажу, чтобы онъ былъ невозможенъ.
Внимательно выслушавъ все это, Санчо пробормоталъ себѣ подъ носъ: «вотъ подумаешь — господинъ мой, когда случится мнѣ сказать умное слово, онъ сейчасъ замѣтитъ, что мнѣ пристало пуститься проповѣдывать по бѣлому свѣту, а того не видитъ, что когда самъ примется совѣтовать да поучать, такъ невольно подумаешь, почему бы ему не взять въ обѣ руки по двѣ проповѣди и не проповѣдывать на всѣхъ перекресткахъ обо всемъ, что только нужно человѣку. И на какого чорта, не понимаю я, съ такой наукой, быть ему странствующимъ рыцаремъ. Клянусь Богомъ, я все воображалъ, что онъ только и знаетъ свое рыцарство, а между тѣмъ нѣтъ, кажется, на свѣтѣ ничего такого, чего не могъ бы онъ разсудить!»
— Что ты бормочешь, Санчо? спросилъ его Донъ-Кихотъ.
— Ничего я не бормочу, отвѣчалъ Санчо, я жалѣю только, что не довелось мнѣ, прежде чѣмъ жениться, услышать то, что вы говорили здѣсь. Ну да не даромъ говорятъ, отвязанный быкъ съ большей охотой лижетъ себя.
— Развѣ Тереза твоя такъ зла? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Не то, чтобы такъ зла, да тоже и не такъ добра, какъ я бы хотѣлъ, отвѣчалъ Санчо.
— Напрасно ты дурно говоришь о своей женѣ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, вѣдь она мать твоихъ дѣтей.
— Ну на этотъ счетъ, я вамъ скажу, мы не въ долгу одинъ у другаго, отвѣчалъ Санчо Вы думаете она лучше отзывается обо мнѣ; какъ бы не такъ, особенно, когда придетъ ей дурь ревновать. Тутъ, я вамъ скажу, даже чорту не въ терпежъ пришлось бы.
Трое сутокъ господинъ и слуга его пробыли у новобрачныхъ, которые принимали и угощали ихъ, какъ королей. Донъ-Кихотъ попросилъ этимъ временемъ знакомаго намъ лиценціанта — ловкаго бойца на рапирахъ — отыскать кого-нибудь, кто бы указалъ ему дорогу въ Монтезиносской пещерѣ, такъ какъ рыцарь желалъ убѣдиться собственными глазами на сколько справедливы чудесные разсказы, ходящіе о ней въ народѣ. Лиценціантъ отвѣчалъ, что двоюродный братъ его, студентъ, большой любитель рыцарскихъ книгъ, съ удовольствіемъ проводитъ рыцаря до знаменитой пещеры, и покажетъ ему лагуны Руидеры, извѣстныя не только во всемъ Ламанчѣ, во даже въ цѣлой Испаніи. «Увѣряю васъ, говорилъ лиценціантъ, вы съ большимъ удовольствіемъ проведете съ нимъ время. Онъ приготовляетъ теперь въ печати нѣсколько книгъ и думаетъ посвятить ихъ разнымъ принцамъ».
Двоюродный братъ этотъ вскорѣ пріѣхалъ на тяжелой ослицѣ, покрытой полосатой попоной. Санчо осѣдлалъ осла и Россинанта, набилъ поплотнѣе свою котомку, походившую на котомку двоюроднаго брата, также туго набитую, послѣ чего, помолясь Богу и простившись съ хозяевами и гостями Донъ-Кихотъ, Санчо и двоюродный братъ пустились по дорогѣ въ славной Монтезиносской пещерѣ. Дорогою Донъ-Кихотъ спросилъ двоюроднаго брата, чѣмъ онъ занимается и что онъ изучаетъ? Двоюродный братъ отвѣчалъ, что онъ намѣренъ быть гуманистомъ и собирается напечатать нѣсколько, чрезвычайно интересныхъ и обѣщающихъ большія выгоды, книгъ. Одна изъ книгъ, говорилъ онъ, называется Книгой одеждъ, въ которой описано больше трехсотъ нарядовъ съ соотвѣтствующими имъ цвѣтами, шифрами, гербами, такъ что придворнымъ рыцарямъ, по его словамъ, останется только для торжественныхъ случаевъ выбирать въ его книгѣ любой нарядъ, ни у кого не заимствуясь и не терзая мозговъ своихъ, придумывая какъ бы одѣться. Въ ней есть наряды для ревнующихъ, отверженныхъ, забытыхъ, отсутствующихъ, которые придутся рыцарямъ въ пору, какъ шелковый чулокъ. Написалъ я еще другую книгу, продолжалъ студентъ: Превращенія или Испанскій Овидій, изложенную чрезвычайно своеобразно. Подражая шуточному слогу Овидія, я говорю чѣмъ была Гиральда Севильская, ангелъ Магдалины, сточная труба Векингуерра въ Кордовѣ, быки Гизандо, Сіерра-Морена, фонтаны леганитосскіе и левіаніосскіе въ Мадритѣ, а также фонтаны молитвъ и золотыхъ трубъ. Каждое описаніе сопровождается аллегоріями, метафорами и соотвѣтствующею ему игрою словъ. И наконецъ еще есть у меня книга: Добавленія къ Виргилію Полидорскому, трактующая объ изобрѣтеніи вещей; книга, полная глубокой эрудиціи и стоившая мнѣ много труда, потому что все, о чемъ забылъ сказать Полидоръ, открыто и объяснено иною чрезвычайно остроумно. Полидоръ, напримѣръ, ничего не упоминаетъ о томъ, кто первый страдалъ на свѣтѣ насморкомъ, или кто первый стадъ лечить треніемъ французскую болѣзнь? Я открылъ это и подтвердилъ свое открытіе ссылками на двадцать пять извѣстнѣйшихъ авторовъ. Судите сами теперь, сколько труда могла стоить подобная книга и можетъ ли она принести пользу людямъ?
— Господинъ мой! прервалъ его Санчо, да поможетъ вамъ Богъ въ вашихъ трудахъ, но не можете ли вы мнѣ сказать… впрочемъ, вѣроятно можете, потому что вы все знаете, — это первый почесалъ у себя въ головѣ? должно быть, такъ мнѣ кажется по крайней мѣрѣ, праотецъ нашъ Адамъ.
— И мнѣ такъ кажется, отвѣчалъ двоюродный братъ, потому что Адамъ, безъ сомнѣнія, имѣлъ голову съ волосами. Вотъ поэтому, да еще потому, что онъ былъ первый человѣкъ, онъ долженъ былъ иногда чесать у себя въ головѣ.
— Я тоже думаю, сказалъ Санчо; но скажите еще, кто первый на свѣтѣ прыгнулъ?
— Любезный мой, отвѣтилъ двоюродный братъ, сказать это теперь, не изслѣдовавъ и не изучивъ предмета, я не могу; но я узнаю это какъ только возвращусь въ своимъ книгамъ и скажу тебѣ при первой встрѣчѣ: мы видимся, надѣюсь, не въ послѣдній разъ.
— Не трудитесь ужъ доискиваться этого, сказалъ Санчо, потому что я самъ открылъ то, что спрашивалъ васъ. Первый прыгнулъ на свѣтѣ, я полагаю, Люциферъ, когда его турнули съ неба; оттуда онъ спрыгнулъ, какъ извѣстно, въ самую глубь ада.
— Клянусь Богомъ, ты правъ, сказалъ двоюродный братъ, а Донъ-Кихотъ добавилъ: Санчо, я увѣренъ, что и отвѣтъ этотъ и вопросъ придумалъ ты не самъ; вѣроятно ты гдѣ-нибудь слышалъ ихъ.
— Молчите, ваша милость, перебилъ Санчо, потому что если я начну спрашивать и отвѣчать, то не кончу и до завтрашняго дня. Ужели вы полагаете, что не справившись у сосѣдей я не могу даже спросить какую-нибудь глупость и отвѣтить на нее.
— Ты сказалъ больше чѣмъ знаешь, сказалъ Донъ-Кихотъ; сколько людей трудятся на свѣтѣ, стремясь узнать и убѣдиться въ чемъ-нибудь такомъ, что ни для кого не нужно.
Въ такого рода пріятныхъ разговорахъ путешественники наши провели весь день. На ночь они расположились въ одной маленькой деревушкѣ, откуда, по словамъ двоюроднаго брата, было не болѣе двухъ миль до Монтезиносской пещеры, такъ что рыцарю оставалось теперь запастись только веревками, на которыхъ можно было бы ему опуститься въ адъ; вслѣдствіе чего путешественники наши купили сто саженей каната, и на другой день, около двухъ часовъ, пріѣхали къ пещерѣ, широкій входъ въ которую былъ совершенно закрытъ колючими растеніями, дикими фиговыми деревьями, хворостникомъ и крапивой.
Приблизившись въ пещерѣ, путешественники слѣзли съ своихъ верховыхъ животныхъ, и Санчо съ двоюроднымъ братомъ принялись крѣпко обвязывать веревками Донъ-Кихота. «Ваша милость, сказалъ этимъ временемъ Санчо своему господину; „послушайтесь меня и не хороните вы себя заживо въ этой пещерѣ. Боюсь я, что бы вы не повѣсили сами себя тамъ, какъ кружку, которую опускаютъ въ колодезь, чтобы сохранить въ ней свѣжую воду. Не вамъ, ваша милость, осматривать это подземелье, которое должно быть хуже мавританской тюрьмы“.
Обвяжи меня и молчи, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; осмотрѣть эту пещеру предназначено именно мнѣ.
— Умоляю васъ, господинъ Донъ-Кихотъ, сказалъ съ своей стороны двоюродный братъ; осмотрите все въ этой пещерѣ ста глазами; можетъ быть тамъ найдется что-нибудь пригодное для моей книги, трактующей о превращеніяхъ.
— Будьте покойны, отвѣчалъ Санчо; вы знаетъ пословицу: дѣло мастера боится.
— Господа, какъ мы однако недальновидны, сказалъ Донъ-Кихотъ, когда его уже обвязали веревками поверхъ его камзола. Намъ слѣдовало запастись колокольчикомъ; мы привязали бы его къ веревкѣ, и я извѣщалъ бы васъ звонкомъ о томъ, что я живъ и продолжаю опускаться въ пещеру; но дѣло сдѣлано, и намъ остается только поручить себя Богу. Съ послѣднимъ словомъ онъ кинулся на колѣнки тихо прочелъ короткую молитву, испрашивая у Господа помощи въ этомъ опасномъ и совершенно новомъ приключеніи, послѣ чего громко воскликнулъ: „владычица мыслей моихъ, несравненная Дульцинея Тобозская! если дойдетъ до тебя моя молитва, заклинаю тебя твоей несравненной красотой, услышь меня и не откажи въ твоей помощи, въ которой я такъ нуждаюсь теперь. Я намѣренъ опуститься въ раскрывающуюся предъ взорами моими бездну, единственно за тѣмъ, дабы міръ узналъ, что для того, въ кому ты благоволишь, не существуетъ никакого предпріятія, въ которое онъ не могъ бы вдаться и привести въ счастливому концу“.
Говоря это, онъ приблизился къ отверстію пещеры, но прямо войти въ нее было рѣшительно невозможно, а нужно было пробиться, и рыцарь принялся разсѣкать мечомъ на право и на лѣво вѣтви хворостника, закрывавшія входъ въ пещеру. Произведенный этими ударами шумъ встревожилъ множество воронъ и вороновъ, вылетѣвшихъ такъ стремительно и въ такомъ огромномъ количествѣ изъ хворостнику, что они опрокинули Донъ-Кихота, и еслибъ рыцарь вѣрилъ въ предзнаменованія также твердо, какъ въ догматы римско-католичесвой религіи, то счелъ бы это дурнымъ знакомъ и не рѣшился бы опуститься въ ужасное подземелье. Поднявшись на ноги и вида, что изъ пещеры не вылетаетъ болѣе ни вороновъ, ни летучихъ мышей, ни другихъ ночныхъ птицъ, онъ попросилъ Санчо и двоюроднаго брата тихо опускать его на веревкахъ въ пещеру. Когда рыцарь исчезъ изъ глазъ своихъ спутниковъ, Санчо послалъ ему свое благословеніе, сопровождая его крестнымъ знаменіемъ.
— Да ведетъ тебя Богъ, Подобно Скалѣ французской и Троицѣ Гаетовой[7], сказалъ онъ, слава и цвѣтъ странствующаго рыцарства. Иди, всемірный воитель, стальное сердце, желѣзная рука! Да ведетъ тебя Богъ и возвратитъ здравымъ въ свѣту этой жизни, отъ которой ты отказался, чтобы погрести себя въ подземной темнотѣ». Двоюродный братъ проводилъ рыцаря почти тѣми же словами.
Донъ-Кихотъ продолжалъ между тѣмъ требовать, чтобы канатъ опускали ниже и ниже. Но когда крики его, выходившіе изъ отверстія пещеры, какъ изъ трубы, стали неслышны, Санчо и двоюродный братъ перестали спускать канатъ и хотѣли было начать подымать рыцаря вверхъ; но обождали еще съ полчаса и тогда только стали подымать канатъ, который подавался удивительно легко, какъ будто на концѣ его не было никакого груза, что заставило ихъ думать, не остался ли Донъ-Кихотъ въ пещерѣ. При этой мысли Санчо горько зарыдалъ и быстро потянулъ въ себѣ ванатъ, чтобы поскорѣе убѣдиться въ истинѣ своего предположенія. Но когда спутники Донъ-Кихота вытянули ужъ саженей восемьдесятъ, тогда только почувствовали тяжесть, чему они невыразимо обрадовались; наконецъ на разстояніи десяти саженей они явственно увидѣли самого Донъ-Кихота. Не помня себя отъ радости, Санчо закричалъ ему: «милости просимъ, милости просимъ, пожалуйте, добрый мой господинъ; мы было ужъ думали, что вы остались въ этой пещерѣ». Донъ-Кихотъ не отвѣчалъ ни слова, и когда его совсѣмъ уже вытащили за свѣтъ, тогда только увидѣли, что у него закрыты глаза и онъ спитъ. Его положили на землю и развязали веревки, но рыцарь все спалъ. Санчо и двоюродный братъ принялись тогда ворочать, трясти его и достигли наконецъ того, что разбудили Донъ-Кихота, хотя и не скоро. Протягивая свои члены, какъ человѣкъ, пробужденный отъ глубока. го. сна, рыцарь смотрѣлъ сначала съ удивленіемъ по сторонамъ и черезъ нѣсколько времени воскликнулъ: «друзья мои! вы оторвали меня отъ такого чудеснаго зрѣлища, какое не радовало взоровъ еще ни одного смертнаго. Теперь я вижу, что земныя радости проходятъ, какъ тѣни, или сонъ, и увядаютъ, какъ полевые цвѣты. О, несчастный Монтезиносъ! О, израненный Дюрандартъ! О, злополучная Белерма! О, рыдающій Гвадіана! и вы, злосчастныя дщери Руидеры, показывающія въ вашихъ обильныхъ водахъ — слезы, проливаемыя вашими прекрасными глазами!»
Двоюродный братъ и Санчо съ большимъ вниманіемъ слушали Донъ-Кихота, который какъ будто съ неимовѣрными болями выжималъ слова изъ своихъ внутренностей. Спутники рыцаря просили объяснить имъ его загадочныя слова и разсказать, что видѣлъ онъ въ этомъ аду, въ который онъ нисходилъ.
— Вы называете пещеру эту адомъ? воскликнулъ Донъ-Кихотъ; нѣтъ, нѣтъ, друзья мои, она не заслуживаетъ такого названія. Но прежде чѣмъ разсказывать, что видѣлъ онъ въ пещерѣ, рыцарь попросилъ дать ему поѣсть, чувствуя страшный голодъ. Исполняя его просьбу, на травѣ разостлали коверъ, или попону, покрывавшую осла двоюроднаго брата, развязали котомки и путешественники наши, дружески усѣвшись кругомъ, пообѣдали и поужинали разомъ. Когда попону убрали, Донъ-Кихотъ сказалъ своимъ спутникамъ: «сидите, дѣти мои, и выслушайте внимательно то, что я вамъ разскажу».
Глава XXIII
[править]Было четыре часа пополудни. Такъ какъ солнце не очень жгло и бросало на землю лишь слабый свѣтъ, съ трудомъ пробивавшійся сквозь тучи, заволокiія небо, поэтому Донъ-Кихотъ, отдыхая въ тѣни, ногъ спокойно разсказать своимъ слушателямъ все, что видѣлъ онъ въ Монтезиносской пещерѣ.
— На глубинѣ двѣнадцати или много четырнадцати туазовъ, такъ началъ онъ свой разсказъ, въ пещерѣ этой образовалось вогнутое и совершенно полое пространство такой величины, что въ немъ могла бы свободно помѣститься большая повозка съ мулами. Еле замѣтный свѣтъ проходитъ въ него сквозь щели земной поверхности. Это пустое пространство я замѣтилъ тогда, когда уже почувствовалъ себя утомленнымъ отъ долгаго опусканія внизъ на канатѣ, и рѣшился немного отдохнуть тамъ. Я подалъ вамъ знакъ не спускать больше веревки, пока я не подамъ вамъ другаго знака, — но вы, вѣроятно, не слыхали меня. Дѣлать было нечего, я подобралъ канатъ, устроилъ себѣ изъ него круглое сидѣнье, и расположился на немъ, размышляя, какъ мнѣ добраться до глубины подземелья, не имѣя надъ собой никого, кто бы меня поддерживалъ. Задумавшись объ этомъ я заснулъ, какъ мертвый, и неожиданно проснулся среди восхитительнѣйшаго луга, какой только можетъ создать самая роскошная природа и нарисовать самое пылкое воображеніе. Я открылъ, протеръ глаза, почувствовалъ, что я не сплю, что я бодрствую, какъ нельзя болѣе, и однако я все еще теръ себѣ грудь и виски, желая убѣдиться окончательно, я ли это, или же какой-нибудь призракъ усѣлся на мое мѣсто. Но осязаніе, чувство, размышленіе, словомъ все удостовѣряло меня, что это я самъ, и сижу совершенно также, какъ теперь. И вижу я пышный замокъ, стѣны котораго казались сложенными изъ драгоцѣннаго, прозрачнаго хрусталя, вижу, какъ раскрываются его гигантскія двери, и изъ нихъ выходитъ на встрѣчу мнѣ маститый старецъ, закутанный въ длинный, влачившійся по землѣ фіолетовый плащъ; грудь и плечи старика были покрыты зеленымъ атласнымъ покрываломъ, эмблемой учености, а голова черной бархатной шапочкой. Борода его, казавшаяся бѣлѣе снѣга, ниспадала ниже пояса. Онъ былъ безоруженъ, и въ рукахъ держалъ только четки, изъ которыхъ каждая была больше порядочнаго орѣха, — а десятая равнялась страусову яйцу. Его походка, турнюра, почтенное лицо, его строгій, внушающій уваженіе видъ, все преисполняло меня удивленіемъ и благоговѣніемъ къ старцу. Онъ приблизился со мнѣ, и сказалъ, горячо обнявъ меня: «давно, давно, мужественный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, жильцы этого уединеннаго, очарованнаго мѣста, мы ждемъ твоего прихода! мы ждемъ тебя, о рыцарь, да повѣдаешь ты міру о томъ, что скрыто въ этой глубокой пещерѣ, въ которую ты опустился; подвигъ этотъ предназначено было совершить только твоему непобѣдимому мужеству, твоему непоколебимому самоотверженію. Слѣдуй за мною, и я покажу тебѣ чудеса моей прозрачной обители, потому что я никто иной, какъ самъ Монтезиносъ, вѣчный кади и губернаторъ этого замка и этой пещеры, которой я далъ мое имя».
Услыхавъ, что это самъ Монтезиносъ, я спросилъ у него: правду ли говоритъ преданіе, будто онъ вынулъ маленькимъ ножикомъ сердце изъ груди своего друга Дюрандарта, и отнесъ это сердце дамѣ его Белермѣ, какъ завѣщалъ ему сдѣлать Дюрандардъ, въ минуту своей кончины. Онъ отвѣтилъ мнѣ, что все это совершенная правда, но что онъ извлекъ сердце изъ груди своего друга не маленькимъ и не большимъ ножикомъ, а острымъ, какъ шило, кинжаломъ.
— Это былъ вѣроятно кинжалъ Рамона Гоцеса, севильскаго оружейника, перебилъ Санчо.
— Не знаю, впрочемъ нѣтъ, этого не можетъ быть, сказалъ Донъ-Кихотъ; Рамонъ Гоцесъ жилъ чуть не вчера, а битва при Ронсевалѣ, въ которой случилось это происшествіе, происходила ужъ очень давно. Впрочемъ, эти подробности ни къ чему не служатъ и не уменьшаютъ нисколько ни правды, ни занимательности разсказываемаго мною происшествія.
— Вы правы, отвѣчалъ двоюродный братъ; и сдѣлайте одолженіе, продолжайте вашъ разсказъ, я слушаю его съ величайшимъ наслажденіемъ.
— Совершенно также, какъ я его разсказываю, добавилъ Донъ-Кихотъ. Я вамъ сказалъ уже, продолжалъ онъ, что Монтезиносъ повелъ меня въ хрустальный замокъ, гдѣ въ нижней, довольно прохладной залѣ стояла мраморная гробница удивительной работы, и въ этой гробницѣ лежалъ распростертымъ во весь ростъ рыцарь, не изъ яшмы, мрамора или бронзы, какъ это встрѣчается на надгробныхъ памятникахъ, а изъ костей и тѣла. Правая рука его, жилистая и нѣсколько шершавая, — признакъ замѣчательной силы, — покоилась у него на сердцѣ, и прежде чѣмъ я успѣлъ сдѣлать какой-нибудь вопросъ, Монтезиносъ, видя съ какимъ удивленіемъ взираю я на гробницу, сказалъ мнѣ: «вотъ другъ мой, Дюрандартъ, гордость и слава рыцарей и влюбленныхъ его времени. Его держитъ очарованнымъ здѣсь вмѣстѣ со мною и многими другими мужчинами и женщинами французскій волшебникъ Мерлинъ, рожденный, какъ говорятъ, самимъ дьяволомъ. Я же думаю, что хотя въ дѣйствительности онъ происходитъ не отъ самого дьявола, но въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ превзойдетъ его. За что и какъ очаровалъ онъ насъ? открыть это можетъ только время, и это время, я полагаю — недалеко, но что меня въ особенности удивляетъ, это другъ мой Дюрандартъ. Я знаю, — знаю также хорошо какъ то, день ли теперь или ночь, — что онъ умеръ на моихъ рукахъ, что я вырвалъ изъ мертвой груди его сердце, вѣсившее фунта два, — естествоиспытатели, какъ извѣстно, утверждаютъ, что сердце тѣмъ тяжелѣе, чѣмъ мужественнѣе субъектъ, — и теперь мнѣ непостижимо, какъ можетъ онъ, умерши на рукахъ моихъ, такъ тяжело отъ времени до времени, вздыхать, какъ будто онъ живъ еще».
При послѣднемъ словѣ несчастный Дюрандартъ закричалъ: «О, мой братъ Монтезиносъ! когда умру я, и душа моя отлетитъ отъ меня, достань тогда кинжаломъ изъ груди моей сердце, и отнеси это сердце Белермѣ, вотъ моя послѣдняя просьба».
Услышавъ это, величавый Монтезиносъ опустился передъ гробомъ рыцари на колѣни и отвѣчалъ ему: "я уже исполнилъ это, дорогой мой братъ, я вырвалъ, какъ ты велѣлъ мнѣ, въ роковой для насъ день, изъ груди твоей сердце, вытеръ его кружевнымъ платкомъ, предалъ бренные останки твои землѣ, и обмывъ слезами на рукахъ моихъ ту кровь, которою обрызгало ихъ твое сердце, я отправился съ нимъ во Францію, и на пути, въ первой деревнѣ, расположенной у выхода изъ тѣснинъ Ронсевальскихъ, посыпалъ его слегка солью, чтобы передать сердце твое неиспорченнымъ въ руки Белермы. Эта дама съ тобой, со мной, съ оруженосцемъ твоимъ Гвадіаной, съ дуэньей Руидерой, съ семью ея дочерьми, двумя племянницами и со множествомъ твоихъ друзей и знакомыхъ, живутъ здѣсь очарованные мудрымъ Мерлиномъ. Хотя этому прошло уже пятьсотъ лѣтъ, никто изъ насъ однако не умеръ еще: не достаетъ только Руидеры, ея дочерей и племянницъ, которыя вслѣдствіе неумолкаемаго плача, тронувшаго Мерлина, обратились во столько лагунъ, сколько ихъ извѣстно въ живомъ мірѣ и въ Ламанчѣ подъ именемъ лагунъ Руидеры. Дочери ее принадлежатъ теперь королю Испаніи, а племянницы ордену Іонитскихъ рыцарей. Оруженосецъ твой, Гвадіана, оплакивая твое несчастіе, обращенъ теперь въ рѣку, носящую его имя. Перенесенный подъ солнце другаго неба, онъ такъ загрустилъ по тебѣ, что съ горя погрузился опять въ нѣдра земли. Но такъ какъ ему невозможно побороть свои природные инстинкты, поэтому онъ по временамъ показывается на свѣтъ Божій, гдѣ его могутъ видѣть солнце и люди. Лагуны, о которыхъ я упомянулъ, снабжаютъ его понемногу своими водами, и питаясь еще водами другихъ, впадающихъ въ него рѣкъ, онъ величественно вступаетъ въ Португалію. Но гдѣ ни проходитъ теперь твой бывшій оруженосецъ, онъ всюду показывается задумчивымъ и грустнымъ, онъ не хочетъ тщеславится тѣмъ, что питаетъ водами своими вкусныхъ и нѣжныхъ рыбъ, а довольствуется безвкусными и грубыми; не похожими на обитателей золотаго Таго. То, что я тебѣ говорю теперь, о, братъ мой! я говорилъ тебѣ уже тысячу и тысячу разъ, но ты ничего не отвѣчаешь мнѣ, и потому я думаю. что или ты не слышишь меня, или не вѣришь мнѣ; — видитъ Богъ, какъ это сильно огорчаетъ меня. Теперь я сообщу тебѣ новость, которая если не облегчитъ твоего страданія, то и не усилитъ его. Узнай, что здѣсь, возлѣ твоего гроба, стоитъ тотъ великій рыцарь, о которомъ вѣщалъ Мерлинъ, тотъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который съ новымъ блескомъ, далеко превосходящимъ прежній, воскресилъ умершее странствующее рыцарство. О, братъ мой! открой глаза, и ты узришь его. Быть можетъ этотъ великій рыцарь разочаруетъ насъ, ибо великіе подвиги оставлены для великихъ мужей.
— И еслибъ даже ничего подобнаго не случилось, проговорилъ шопотомъ Дюрандартъ, еслибъ даже ничего подобнаго не случилось, о братъ мой, то, я скажу только: терпи и выжидай карту. Съ послѣднимъ словомъ, повернувшись на бокъ, онъ замолчалъ и по прежнему погрузился въ мертвый сонъ.
Въ эту минуту послышались тяжелыя рыданія съ глубокими, судорожными вздохами. Я обернулся и увидѣлъ сквозь хрустальныя стѣны процессію, состоявшую изъ двухъ прекрасныхъ дѣвушекъ, одѣтыхъ въ глубокій трауръ, съ головой, покрытой, какъ у турокъ, бѣлой чалмой. Позади ихъ шла какая-то дама, по крайней мѣрѣ, по поступи ее можно было принять за даму — тоже въ траурѣ и закрытая бѣлымъ, ниспадавшимъ до земли вуалемъ. Чалма ея была вдвое толще, чѣмъ самая толстая у остальныхъ женщинъ; брови ея сращивались, ротъ у нее былъ великъ, носъ немного вздернутъ, губы какъ будто раскрашены, зубы, которые она показывала по временамъ, казались неровными и искрошившимися, хотя были бѣлы, какъ очищенные миндали. Въ тонкомъ носовомъ платкѣ, бывшемъ въ ея рукѣ, я замѣтилъ сердце, высохшее, какъ сердце муміи. Монтезиносъ сказалъ мнѣ, что всѣ эти лица, составлявшія процессію, были слуги Дюрандарта и Белермы, очарованные вмѣстѣ съ ихъ господами, и что дама, несшая въ носовомъ платкѣ своемъ сердце, была сама Белерна, устраивавшая четыре раза въ недѣлю подобную процессію и пѣвшая, или скорѣе, выплакивавшая погребальные гимны надъ гробомъ и сердцемъ своего двоюроднаго брата. Если она показалась вамъ некрасива, добавилъ онъ, или, по крайней мѣрѣ, не столько красива, какъ говорятъ о ней, то это вслѣдствіе дурныхъ дней и еще худшихъ ночей, которыя она проводитъ въ своемъ очарованіи. Этотъ убитый и хворый видъ, эта блѣдность, синева подъ глазами, все это отпечатокъ грусти, которую испытываетъ ея сердце, глядя на другое, — невыпускаемое ею изъ рукъ и ежеминутно напоминающее ей о несчастіи, постигшемъ ея любовника. Иначе красотой, изяществомъ и граціей она мало чѣмъ уступила бы самой Дульцинеѣ Тобозской, славной на всемъ свѣтъ.
— Прошу васъ, благородный Монтезиносъ, воскликнулъ я, продолжать вашъ разсказъ безъ всякихъ сравненій; потому что сравненія, во первыхъ, никому не нравится, и во вторыхъ не слѣдуетъ сравнивать никого ни съ кѣмъ. Несравненная Дульцинея и донна Белерма пусть остаются тѣмъ, чѣмъ онѣ были и будутъ, и довольно объ этомъ.
— Простите мнѣ, благородный Донъ-Кихотъ, отвѣчалъ Монтезиносъ, я былъ не правъ. Я сознаюсь. что достаточно. хотя бы смутно догадываться о томъ, что Дульцинея Тобозская ваша дама, чтобы не дерзать сравнивать ее не только съ Белермой, но даже съ небесами.
Я удовольствовался этимъ извиненіемъ маститаго Монтезиноса; потому что, правду сказать, сравненіе Дульцинеи съ Белермой не на шутку разсердило меня.
— Я даже удивляюсь, замѣтилъ Санчо, какъ вы не вскочили этому хрычу на брюхо, не изломали ему костей и не вырвали до послѣдняго волоса всей бороды его.
— Санчо, хорошо ли бы это было? отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Стариковъ слѣдуетъ уважать даже тогда, если они не рыцари; тѣмъ большаго уваженія достойны престарѣлые рыцари. Въ заключеніе скажу вамъ, что мы не остались одинъ у другого въ долгу, относительно взаимно предложенныхъ вопросовъ и данныхъ на нихъ отвѣтовъ.
— Вотъ чего я только не понимаю, господинъ Донъ-Кихотъ, сказалъ двоюродный братъ, какъ успѣли вы въ такое короткое время увидѣть, услышать, спросить и отвѣтить такъ много.
— Сколько же времени и пробылъ тамъ? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Съ небольшимъ часъ, отвѣтилъ двоюродный братъ.
— Этого не можетъ быть, замѣтилъ рыцарь, по моему расчету я долженъ былъ оставаться въ этой пещерѣ трое сутокъ; я помню, что я провелъ такъ три утра и три вечера.
— Пожалуй что господинъ мой правъ, сказалъ Санчо; вѣдь все, что приключилось съ нимъ въ этой пещерѣ было дѣломъ волшебства, поэтому очень можетъ быть, что въ часъ времени по нашему счету, онъ прожилъ себѣ очарованнымъ три дня и три ночи.
— Безъ сомнѣнія, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.
— А кушали ли вы такъ что-нибудь? спросилъ двоюродный братъ.
— Ничего, и даже не чувствовалъ ни малѣйшаго желанія съѣсть что-нибудь, сказалъ рыцарь.
— А что очарованные — кушаютъ они? продолжалъ двоюродный братъ.
— Нѣтъ, они не употребляютъ никакой пищи, отвѣчалъ рыцарь, и въ нихъ превращаются многія жизненныя отправленія, тѣмъ не менѣе думаютъ, что у нихъ ростутъ: борода, волосы и ногти.
— А спятъ они? спросилъ, въ свою очередь, Санчо.
— Никогда, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; по крайней мѣрѣ, въ теченіи трехъ сутокъ, которыя я пробылъ съ ними, ни я, ни они ни на минуту не сомкнули глазъ.
— Значитъ пословица наша приходится тутъ какъ нельзя больше кстати, воскликнулъ Санчо: «скажи мнѣ съ кѣмъ ты знаешься, и я скажу тебѣ, это ты такой». Отправляйтесь-ка, право, добрые люди, къ этимъ очарованнымъ господамъ, которые не спятъ, не ѣдятъ, и удивляйтесь тамъ, что сами вы не станете съ ними ни кушать, ни спать. Но только, ваша милость, если я хоть на волосъ вѣрю всему, что вы здѣсь наговорили, то пусть Богъ, то бишь, чортъ меня поберетъ.
— Какъ, воскликнулъ двоюродный братъ, — развѣ господинъ Донъ-Кихотъ лжетъ? но вѣдь если бы онъ даже и хотѣлъ солгать, то кажется ему было некогда сочинить столько лжи.
— Да развѣ я говорю: лжетъ — замѣтилъ Санчо.
— А хотѣлъ бы я знать, — ты что думаешь объ этомъ? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Что я думаю? думаю я, отвѣчалъ Санчо, что этотъ Мерлинъ и всѣ эти волшебники, очаровавшіе чуть не цѣлый полкъ разныхъ, видѣнныхъ тамъ вашей милостью, господъ, сами влѣзли въ вашу голову и сочинили въ ней всю эту тарабарщину, которую вы тутъ разсказывали и будете еще разсказывать намъ.
— Все это могло быть, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но только ничего подобнаго не было, потому что все, что я говорилъ тебѣ, я видѣлъ собственными глазами и осязалъ собственными руками. Но что скажешь ты, когда я сообщу тебѣ теперь, что среди всѣгхъ этихъ безчисленныхъ чудесъ, показанныхъ мнѣ Монтезиносомъ (я разскажу тебѣ подробно про нихъ во время нашихъ странствованій, теперь же это было бы не совсѣмъ кстати), онъ показалъ мнѣ еще трехъ мужичекъ, прыгавшихъ, какъ козы, на свѣжихъ, роскошныхъ лугахъ. Не успѣлъ я увидѣть ихъ, какъ въ одной изъ нихъ узналъ несравненную Дульцинею Тобозскую, а въ двухъ другихъ тѣхъ самыхъ крестьянокъ, которыя сопровождали ее въ извѣстное тебѣ утро. Я спросилъ Монтезиноса, знаетъ ли онъ этихъ крестьянокъ? онъ отвѣчалъ мнѣ, что не знаетъ, но полагаетъ, что это должно быть какія-нибудь знатныя, очарованныя дамы, появившіяся тамъ очень недавно. Онъ просилъ меня не удивляться этому новому явленію, потому что, по его словамъ, въ пещерѣ было много другихъ дамъ прошедшихъ и нынѣшнихъ временъ, очарованныхъ подъ разными странными образами; между ними онъ назвалъ королеву Женіевру и дуэнью ея Квинтаньону, наливавшую нѣкогда вино Ланцелоту, по возвращеніи его въ Британію, какъ объ этомъ поется въ одномъ старомъ нашемъ романсѣ.
Услышавъ это, Санчо началъ побаиваться, какъ бы ему самому не спятить съ ума, или не лопнуть отъ смѣху. Такъ какъ ему лучше, чѣмъ всякому другому вѣдома была тайна очарованія Дульцинеи, которую очаровалъ онъ самъ, поэтому онъ яснѣе чѣмъ когда-нибудь убѣдился теперь, что господинъ его положительно рехнулся. «Въ недобрый часъ, ваша милость», сказалъ онъ ему, «встрѣтились вы съ этимъ Монтезиносомъ, потому что вернулись вы отъ него кажись не совсѣмъ того… Давно ли подавали вы намъ на каждомъ шагу умные совѣты и говорили умныя рѣчи, а теперь разсказываете такую небывальщину, что ужь я не знаю, право, что и подумать.»
— Санчо! я тебя давно и хорошо знаю, возразилъ Донъ-Кихотъ, поэтому не обращаю никакого вниманія на твои слова.
— Да, правду сказать, и я то не болѣе обращаю вниманія на ваши, отвѣтилъ Санчо, и хоть бейте, хоть убейте вы меня за это и за то, что я еще намѣренъ сказать вамъ, если вы будете разсказывать все такія же неподобія… но, оставимъ это, и пока мы еще въ мирѣ, скажите на милость: какъ вы тамъ узнали эту Дульцинею?
— По платью, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; она была одѣта совершенно такъ же, какъ въ то утро, когда мы ее встрѣтили съ тобой. Я попробовалъ было заговорить съ нею, но она, не отвѣчая ни слова, обернулась ко мнѣ спиной и убѣжала такъ быстро, что ее не догнала бы, кажется, стрѣла, пущенная изъ лука. Я хотѣлъ было идти за нею, но Монтезиносъ остановилъ меня, сказавши, что преслѣдовать ее, значило бы терять попусту время, и что въ тому же приближался часъ, въ который мнѣ слѣдовало покинуть пещеру. Онъ добавилъ, что, въ свое время, онъ извѣститъ меня о томъ, какъ и чѣмъ въ состояніи я буду разочаровать его, Белерму, Дюрандарта и всѣхъ остальныхъ лицъ, пребывающихъ очарованными въ этомъ подземельѣ. Но, когда я говорилъ съ Монтезиносомъ о будущемъ разочарованіи его, одна изъ двухъ пріятельницъ грустной Дульцинеи незримо приблизилась ко мнѣ, и со слезами на глазахъ, какимъ то взволнованнымъ, прерывистымъ шепотомъ сказала мнѣ: «Дульцинея Тобозская цалуетъ ваши руки, проситъ васъ увѣдомить ее о вашемъ здоровьѣ, и находясь въ настоящую минуту въ крайней нуждѣ, просить васъ, Христа ради, положить на эту новенькую канифасовую юбку съ полдюжины реаловъ или сколько найдется у васъ въ карманѣ». Изъ всего, что я видѣлъ въ Монтезиносской пещерѣ эта сцена сильнѣе всего поразила и тронула меня. «Возможное ли дѣло», спросилъ я Монтезиноса, «чтобы очарованныя лица высокаго званія терпѣли нужду во время своего очарованія»?
— О, рыцарь Донъ-Кихотъ, отвѣчалъ Монтезиносъ; вѣрьте мнѣ, нужда чувствуется одинаково въ очарованныхъ и неочарованныхъ мірахъ. И если благородная дама Дульцинея Тобозская проситъ у васъ въ займы шесть реаловъ, подъ вѣрный залогъ, то совѣтую вамъ исполнить ея просьбу, потому что вѣроятно она испытываетъ крайнюю нужду.
— Залоговъ я никакихъ не беру, отвѣчалъ я Монтезиносу, но ни съ залогомъ, ни безъ залога, я не могу вполнѣ исполнить ея просьбы, потому что въ карманѣ у меня всего четыре реала; это была именно та мелочь, которую ты далъ мнѣ, Санчо, для подаянія бѣднымъ, встрѣтящимся намъ на дорогѣ. Эти четыре реала я отдалъ подругѣ Дульцинеи, и сказалъ ей: "передайте, моя милая, вашей госпожѣ, что я глубоко тронутъ ея несчастіемъ и желалъ бы быть въ эту минуту фукаромъ[8], чтобы помочь ей чѣмъ только возможно. Скажите ей, что я не буду, да и не могу знать, что такое радость, здоровье и спокойствіе, пока не услышу и не увижу ее. Скажите ей, наконецъ, что ее плѣнникъ и рыцарь настоятельно проситъ ее позволить ему увидѣться и переговорить съ нею; и что въ ту минуту, когда она меньше всего будетъ ждать, она услышитъ отъ меня клятву, подобную той, которую произнесъ маркизъ Мантуанскій, клянясь отмстить смерть племянника своего Вальдовиноса, нашедши его умирающимъ въ горахъ. Какъ онъ, я поклянусь не вкушать хлѣба со стола, и произнесу много другихъ тяжелыхъ обѣтовъ, которые маркизъ обѣщалъ исполнять, пока не отмститъ смерть своего племянника, я же поклянусь, нигдѣ не останавливаясь, объѣзжать семь частей міра, дѣятельнѣе самого инфанта донъ-Педро Португальскаго, пока не разочарую моей дамы.
— Вы обязаны это сдѣлать, вы обязаны даже больше сдѣлать для моей госпожи, отвѣчала посланница Дульцинеи, и взявъ изъ рукъ моихъ четыре реала, она, вмѣсто того. чтобы присѣсть и поблагодарить меня, подпрыгнула аршина на два вверхъ и скрылась изъ моихъ глазъ.
— Пресвятая Богородице! воскликнулъ, или скорѣе крикнулъ Санчо, неужели этотъ бѣлый свѣтъ такъ глупо устроенъ, и такая сила у этихъ очарователей и очарованій, что они совсѣмъ вверхъ дномъ перевернули такую умную голову, какъ голова моего господина. О, ваша милость, ваша милость! продолжалъ онъ, обращаясь въ Донъ-Кихоту; подумайте о томъ, что вы тутъ говорите, и не вѣрьте вы этой чепухѣ, которая насильно лѣзетъ вамъ въ голову и мутитъ тамъ все.
— Санчо, я знаю, что ты говоришь это, любя меня, сказалъ Донъ-Кихотъ, но такъ какъ ты не имѣешь ни малѣйшаго понятія ни о чемъ, поэтому все чрезвычайное кажется тебѣ не возможнымъ. Но со временемъ я разскажу тебѣ многое другое, видѣнное мною въ этой пещерѣ, и тогда ты повѣришь тому, что я сказалъ теперь, и что не допускаетъ ни возраженій, ни сомнѣній.
Глава XXIV.
[править]Тотъ, кто перевелъ оригиналъ этой великой исторіи, написанной Сидъ Гамедомъ Бененгели, говоритъ, что дошедши до главы, слѣдующей за описаніемъ Монтезиносской пещеры, онъ нашелъ на поляхъ рукописи слѣдующую приписку, сдѣланную рукою самого историка: «не могу постигнуть, ни убѣдить себя въ томъ, дабы все описанное въ предъидущей главѣ дѣйствительно случилось съ славнымъ Донъ-Кихотомъ, потому что до сихъ поръ исторія его была правдоподобна, между тѣмъ какъ происшествіе въ пещерѣ выходитъ изъ границъ всякаго вѣроятія, и я никакъ не могу признать его истиннымъ. Думать, что Донъ-Кихотъ солгалъ, онъ, самый правдивый и благородный рыцарь своего времени, — невозможно; онъ не сказалъ бы ни одного слова неправды даже тогда, еслибъ его готовились поразить стрѣлами; къ тому же, въ такое короткое время, не могъ онъ и придумать столько вопіющихъ небылицъ. И да не обвинятъ меня, если происшествіе въ Монтезиносской пещерѣ кажется апокрифическимъ; я пишу какъ было, не утверждая: правда ли это или нѣтъ; пусть благоразумный читатель самъ судитъ какъ знаетъ. Говорятъ однако, что передъ смертью Донъ-Кихотъ отрекся отъ чудесъ, видѣнныхъ имъ въ Монтезиносской пещерѣ, и сказалъ будто сочинилъ эту исторію потому, что она какъ нельзя болѣе подходила къ описаніямъ, заключавшимся въ его книгахъ». Послѣ этихъ словъ, историкъ продолжаетъ такъ:
Двоюродный братъ столько же удивился дерзости Санчо, сколько терпѣнію его господина и предположилъ, что Донъ-Кихотъ, вѣроятно отъ радости, что увидѣлъ свою даму Дульцинею Тобозскую, хотя и очарованной, прощаетъ такъ много, иначе Санчо слѣдовало бы, по мнѣнію двоюроднаго брата, избить палками за его дерзость. «Я, съ своей стороны, господинъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій», сказалъ онъ, "нисколько не жалѣю, что отправился съ вами; потому что, во-первыхъ, познакомился съ вашей милостью, — честь для меня не малая, — во-вторыхъ, узналъ тайны Монтезиносской пещеры и чудесныя превращенія Гвадіаны и лагунъ Руидерскихъ, — драгоцѣнное пріобрѣтеніе для моего сочиненія: Испанскій Овидій; въ третьихъ, открылъ древность картъ, которыя, какъ видно изъ словъ рыцаря Дюрандарта: «терпи и выжидай карту», извѣстны были уже во времена Карла Великаго. Выраженіе: выжидай карту Дюрандартъ не могъ услышать, будучи очарованнымъ, а слышалъ его, должно быть, во Франціи, въ эпоху великаго императора Карла, при которомъ онъ жилъ, открытіе чрезвычайно важное для меня, какъ матеріалъ для другой задуманной мною книги: Еще о древности вещей, добавленіе къ Виргилію Полидорскому. Въ своей книгѣ онъ ничего не говоритъ о времени изобрѣтенія картъ; я укажу теперь это время, ссылаясь на такой важный авторитетъ, какъ рыцарь Дюрандартъ. Наконецъ, въ четвертыхъ, я открылъ неизвѣстные до сихъ поръ истоки рѣки Гвадіаны.
— Все это совершенная правда, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но скажите, пожалуйста, если вы получите разрѣшеніе напечатать свою книгу, въ чемъ я сильно сомнѣваюсь, кому думаете вы посвятить ее?
— Да развѣ мало въ Испаніи вельможъ, которымъ можно посвятить книгу? отвѣчалъ двоюродный братъ.
— Не мало, сказалъ Донъ-Кихотъ, но многіе изъ нихъ, не желая быть обязанными авторамъ, посвящающимъ имъ свои труды, отказываются отъ посвященій. Знаю я одного князя, который можетъ замѣнить собою всѣхъ другихъ; если-бы я могъ сказать о немъ все, что думаю, то возбудилъ бы зависть въ нему не въ одномъ великодушномъ сердцѣ. Но оставимъ это до другаго, болѣе благопріятнаго времени, а теперь подумаемъ, гдѣ бы намъ провести ночь.
— Здѣсь недалеко, отвѣчалъ двоюродный братъ, есть келья одного отшельника, бывшаго, какъ говорятъ, нѣкогда солдатомъ, а теперь пользующагося славой хорошаго христіанина, умнаго и сострадательнаго человѣка. Возлѣ его кельи выстроенъ имъ самимъ доминъ, правда, очень маленькій, но достаточный для того, чтобы можно было переночевать въ немъ тремъ, четыремъ человѣкамъ.
— А есть у этого пустынника куры? спросилъ Санчо.
— У очень немногихъ пустынниковъ нѣтъ ихъ — отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Нынѣшніе отшельники не похожи на своихъ предшественниковъ, спасавшихся въ пустыняхъ Египта, покрываясь пальмовыми листьями и питаясь древесными корнями. Не думайте, однако, чтобы упомянувъ объ однихъ, я заявилъ тѣмъ свое неуваженіе къ другимъ; нѣтъ, я говорю только, что истязанія нашего времени не такъ суровы, какъ прежнія, но отъ этого одинъ отшельникъ не становится хуже другаго. Я такъ думаю, по крайней мѣрѣ, и скажу, что въ наши дни, когда все идетъ навыворотъ, лицемѣръ, притворяющійся человѣкомъ добродѣтельнымъ, все же лучше отъявленнаго негодяя.
Въ эту минуту путешественники наши увидѣли человѣка, почти бѣжавшаго прямо на нихъ, погоняя кнутомъ впереди себя мула, нагруженнаго копьями и аллебардами; поклонившись Донъ-Кихотуи его спутникамъ, незнакомецъ пошелъ себѣ дальше.
— Послушай, сказалъ ему Донъ-Кихотъ, остановись на минуту; мнѣ кажется, ты идешь скорѣе, чѣмъ желаетъ твой мулъ.
— Не могу я остановиться — отвѣчалъ незнакомецъ, потому что завтра все это оружіе должно быть употреблено въ дѣло; сами видите, времени мнѣ терять нельзя, поэтому прощайте. Но если вы хотите знать, для чего нужно это оружіе, то пріѣзжайте въ ту корчму, которая недалеко отъ кельи отшельника, тамъ я разскажу вамъ такія чудеса, что просто… Съ послѣднимъ словомъ онъ стегнулъ своего мула и такъ быстро пустился бѣжать впередъ, что Донъ-Кихотъ не имѣлъ времени спросить его, какія это чудеса намѣревается онъ разсказать имъ? но такъ какъ онъ былъ отъ природы чрезвычайно любопытенъ и большой охотникъ до новостей, поэтому онъ рѣшился безъ замедленія пуститься въ путь и не посѣщая отшельника ѣхать прямо въ корчму; спустя нѣсколько минутъ путешественники наши сидѣли уже верхомъ и двоюродный братъ предложилъ опять заѣхать въ отшельнику, хлѣбнуть у него браги. Услышавъ это, Санчо сейчасъ же повернулъ своего осла въ ту сторону, гдѣ была расположена келья пустынника, и Донъ-Кихотъ съ двоюроднымъ братомъ послѣдовали за нимъ. На бѣду ихъ отшельника не было дома, а была только отшельница; и когда они попросили у нее браги, то имъ отвѣтили, что браги нѣтъ, а если хотятъ они напиться воды, такъ имъ съ удовольствіемъ дадутъ.
— На дорогѣ довольно колодцевъ и безъ вашей воды, оказалъ опечаленный Санчо; тоже нашли чѣмъ угощать. О свадьба Камаша, воскликнулъ онъ, о разливанное море въ домѣ донъ-Діего, сколько разъ еще прійдется мнѣ пожалѣть о васъ.
Отъѣхавъ немного отъ кельи отшельника, Донъ-Кихотъ увидѣлъ впереди себя на дорогѣ молодого мальчика, котораго онъ безъ труда догналъ. Мальчикъ этотъ несъ на плечахъ своихъ шпагу, какъ палку, и маленькій узелокъ, въ которомъ завязано было нѣсколько бѣлья, штаны его и маленькій плащъ. Одѣтъ онъ былъ въ плисовую куртку съ атласными вставками, сквозь которыя виднѣлась его рубаха. На ногахъ его красовались шелковые чулки и модные четыреугольные башмаки, въ родѣ тѣхъ, которые носили пажи. Ему было лѣтъ около восемнадцати или девятнадцати; онъ весело шелъ, разгоняя дорожную скуку какой-то пѣсенькой, кончавшейся этими словами, удержанными въ памяти двоюроднымъ братомъ: «нужда на войну меня гонитъ, а то за какимъ бы я чортомъ туда отправлялся теперь».
— Ты путешествуешь, однако, на легкѣ — сказалъ ему, поровнявшись съ нимъ Донъ-Кихотъ; куда ты идешь?
— Путешествую я на легкѣ отъ того, что жарко и пусто въ карманѣ, а иду я на войну — отвѣчалъ юноша.
— Что жарко, противъ этого я ничего не имѣю сказать, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, но что у тебя пусто въ карманѣ, это для меня непонятно.
— Господинъ мой! отвѣчалъ юноша; въ этомъ узелкѣ несу я плисовые штаны, а куртка на мнѣ. Если дорогою я истаскаю штаны, то не въ чемъ мнѣ будетъ войти въ городъ, купить же другіе мнѣ не на что. Вотъ по этой-то причинѣ, да за одно, чтобы не такъ жарко было, я и путешествую, какъ вы меня видите, — отправляясь поступить въ одну пѣхотную роту, расположенную отсюда въ восьми миляхъ. Она идетъ, какъ слышно, въ Картагену, гдѣ сядетъ на суда; до этого мѣста въ одеждѣ я, слава Богу, нуждаться не буду; въ солдаты же я поступаю потому, что предпочитаю служить королю на войнѣ, чѣмъ какому-нибудь скрягѣ при его дворѣ.
— Имѣешь ли ты право на прибавочное жалованье? спросилъ двоюродный братъ.
— О, если бы я послужилъ немного при дворѣ гранда или другаго важнаго лица, воскликнулъ со вздохомъ юноша, было бы у меня теперь прибавочное жалованье. Славно, право, служить пажемъ при какомъ-нибудь дворѣ: того и гляди, что прямо изъ пажей попадешь въ Офицеры или выслужишь хорошенькую прибавку къ жалованью. А мнѣ, бѣдному, приходилось служить у разнаго ничтожества — Богъ вѣсть, откуда появившагося на свѣтъ, и получать такое жалованье, что половины его не хватило бы на крахмалъ для воротника. Гдѣ ужъ нашему брату за деньгой гоняться, чудомъ развѣ какимъ попадетъ она къ намъ.
— Неужели, однако, прослужа нѣсколько лѣтъ, ты не могъ выслужить себѣ хоть ливреи? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Двѣ выслужилъ, отвѣчалъ юноша, но вѣдь и съ насъ, ваша милость, когда мы отходимъ отъ мѣста, господа наши снимаютъ платье точь въ точь, какъ рясу съ монаховъ, покидающихъ монастырь; вѣдь господа наши только чванятся нашими ливреями.
— Какая мерзость! воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Поздравь себя, однако, мой милый, если ты покинулъ своего господина съ прекраснымъ намѣреніемъ — сдѣлаться воиномъ. На свѣтѣ нѣтъ ничего благороднѣе и выгоднѣе, какъ служить, во-первыхъ, Богу, а вмѣстѣ съ тѣмъ своему королю съ оружіемъ въ рукахъ: мечомъ пріобрѣтается, если не болѣе богатствъ, то болѣе чести, чѣмъ перомъ, какъ я говорилъ уже много и много разъ. И если правда, что перо доставило людямъ болѣе денегъ, чѣмъ мечъ, то, въ замѣнъ того, оружіе имѣетъ въ себѣ что-то болѣе величественное, болѣе возвышающее нашу душу; какое-то благородство и блескъ, возносящіе воиновъ превыше всѣхъ другихъ дѣятелей. Другъ мой! выслушай со вниманіемъ нѣсколько словъ, которыя я сейчасъ скажу тебѣ; впослѣдствіи они пригодятся тебѣ и станутъ подпорою и утѣшеніемъ въ тяжелыя минуты, неразлучныя съ твоимъ новымъ званіемъ. Старайся, мой другъ, никогда не думать объ угрожающихъ тебѣ опасностяхъ; худшее, что ожидаетъ насъ здѣсь, это смерть; но пасть со славой — это лучшее, что можемъ мы сдѣлать. Однажды спросили у великаго владыки Рима Юлія Цезаря, какая смерть лучше всѣхъ? «Быстрая и неожиданная», отвѣчалъ онъ. Хотя слова эти сказаны мудрецомъ, не просвѣтленнымъ познаніемъ истиннаго Бога, тѣмъ не менѣе въ нихъ высказана истина, вылившаяся изъ природнаго инстинкта человѣческаго духа. Пусть тебя убьютъ въ первой свалкѣ, все равно — выстрѣломъ ли изъ орудія или взрывомъ мины; ты умрешь одинаково и дѣло твое сдѣлано. Теренцій говоритъ, что воину лучше умереть сражаясь, чѣмъ жить убѣгая; и солдату лучше слышать запахъ пороха, чѣмъ амбры. Другъ мой! если старость застанетъ тебя подъ оружіемъ, то хотя бы ты былъ изувѣченъ, хромъ, покрытъ ранами, ты будешь вмѣстѣ съ тѣмъ покрытъ славою, и никакая бѣдность не омрачитъ того блеска, которымъ озаритъ тебя слава. Къ тому же, въ наше время заботятся о престарѣлыхъ и увѣчныхъ воинахъ, находя, что не слѣдуетъ поступать съ ними подобно тому, какъ поступаютъ рабовладѣльцы съ неграми, которыхъ они отпускаютъ безъ куска хлѣба на волю, когда старость лишаетъ этихъ несчастныхъ возможности работать для своихъ господъ. Выгоняя рабовъ своихъ изъ ихъ послѣдняго пріюта, или, какъ говорятъ, отпуская на волю, этихъ несчастныхъ дѣлаютъ рабами голода, отъ котораго освободить ихъ можетъ только смерть. Больше я не скажу ничего, а предложу тебѣ сѣсть сзади на моего коня и доѣхать со мною до корчмы; тамъ мы съ тобой поужинаемъ, я завтра утромъ ты отправишься себѣ въ путь: и да поможетъ тебѣ Господь пройти его такъ счастливо, какъ того заслуживаетъ твое намѣреніе. — Мальчикъ отклонилъ отъ себя честь ѣхать сзади рыцаря на его конѣ, но согласился поужинать съ нимъ. Санчо же, говорятъ, подумалъ въ эту минуту: "чортъ его, право, разберетъ моего господина. Ну, кто-бы повѣрилъ, чтобы этотъ самый человѣкъ, который говорилъ теперь такъ, что любо слушать, увѣрялъ недавно? будто видѣлъ такія неподобія въ Монтезиносской пещерѣ; дѣлать, однако, нечего, нужно тянуть на его сторону.
Подъ вечеръ путешественники наши пріѣхали въ корчму, и Санчо чрезвычайно обрадовался, видя, что господинъ его принялъ, на этотъ разъ корчму за корчму, а не за замокъ, какъ это онъ дѣлалъ обыкновенно. Не успѣлъ Донъ-Кихотъ войти въ нее, какъ тотчасъ же освѣдомился о крестьянинѣ съ копьями и алебардами, и узналъ, что онъ теперь въ конюшнѣ занятъ своимъ муломъ. Ни минуты не медля рыцарь отправился туда же; Санчо и двоюродный братъ послѣдовали за нимъ и предоставили Россинанту занять тамъ лучшее и такъ сказать почетное стойло.
Глава XXV.
[править]Донъ-Кихотъ сгоралъ нетерпѣніемъ узнать, что за чудеса такія собирался разсказать ему встрѣченный имъ на дорогѣ крестьянинъ, и, отыскавъ его, просилъ тотчасъ же разсказать ему то, что онъ недавно обѣщалъ.
— Погодите, отвѣчалъ крестьянинъ, дайте мнѣ управиться съ моимъ муломъ, а ужо я вамъ поразскажу просто уму невѣроятныя вещи.
— Если только дѣло стало за муломъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, то я помогу тебѣ управится съ нимъ. И ни минуты не медля принялся онъ очищать стойло и просѣевать ячмень, — въ благодарность за эту помощь, крестьянинъ готовъ былъ съ большой охотой разсказать свои чудеса и немного спустя усѣвшись рядомъ съ рыцаремъ, окруженный хозяиномъ, Санчо и двоюроднымъ братомъ, онъ разсказалъ имъ слѣдующее: «нужно вамъ сказать, господа», такъ началъ онъ, "что въ одной деревушкѣ, миляхъ въ четырехъ отсюда, у регидора, по недосмотру или вслѣдствіе плутней его служанки, пропалъ оселъ. И что ни дѣлалъ онъ, чтобы отыскать этого осла, ничто не помогло. Какъ вдругъ, недѣли этакъ черезъ двѣ, къ этому регидору, у котораго пропалъ оселъ, подходитъ другой регидоръ того же самаго села и говоритъ ему: «заплатите мнѣ за добрую вѣсть, оселъ вашъ нашелся».
— Отчего не заплатить, но только желательно мнѣ знать, гдѣ онъ нашелся? сказалъ ему первый регидоръ.
— На горѣ, въ лѣсу, отвѣчалъ другой регидоръ; я замѣтилъ его сегодня по утру, но только безъ сѣдла, безъ хомута и такого худаго, что просто жалость беретъ, глядя на него. Я хотѣлъ было пригнать его прямо къ вамъ, но онъ такъ ужъ успѣлъ одичать за это время, что какъ только завидѣлъ меня, такъ со всѣхъ ногъ пустился бѣжать въ самую глушь лѣсную. Если вамъ желательно отправиться со мною искать его, сказалъ отыскавшій осла регидоръ другому регидору, такъ позвольте мнѣ только отвести домой своего осла; я черезъ минуту буду назадъ.
— Вы сдѣлаете мнѣ превеликое одолженіе, и я съ моей стороны, дастъ Богъ, когда-нибудь отблагодарю васъ, отвѣтилъ ему хозяинъ потеряннаго осла.
Вотъ такъ точно, какъ я вамъ разсказываю это происшествіе, такъ разсказываютъ его всѣ люди хорошо знающіе это дѣло, замѣтилъ крестьянинъ. Когда вернулся другой регидоръ, продолжалъ онъ, оба они, взявши другъ друга подъ руку, отправились на гору, въ лѣсъ, искать осла, но только на самомъ томъ мѣстѣ гдѣ думали найти его, ничего не нашли, и сколько они не искали, а осла нѣтъ какъ нѣтъ. Тогда другой то регидоръ, видѣвшій осла поутру, сказалъ своему товарищу: придумалъ я хитрость, съ помощью которой, я надѣюсь, мы откроемъ, наконецъ, вашего осла, хотя бы онъ запрятался не то что въ лѣсу, а подъ землей. Видите ли что: большой я мастеръ ревѣть по ослиному, и если вы хоть чуточку поможете мнѣ, то и дѣлу конецъ.
— Я то? воскликнулъ другой регидоръ, да я вамъ зареву лучше настоящаго осла.
— Поглядимъ, сказалъ ему товарищъ его, и вотъ какъ дѣло мы съ вами устроимъ: вы отправьтесь крутомъ съ одной стороны горы, а я отправлюсь съ другой. Пройдемъ мы этакъ немного съ вами да и заревемъ каждый по ослиному, опять пройдемъ и опять заревемъ, и опять… и тогда невозможная это вещь, чтобы оселъ вашъ не отвѣтилъ, если только онъ находится еще здѣсь.
— Прекраснѣйшую штуку придумали вы, господинъ мой, отвѣчалъ хозяинъ осла, истинно достойную такого великаго мудреца, какъ вы.
Въ ту же минуту оба регидора разстались, и, какъ условлено было между ними, каждый пошелъ себѣ въ свою сторону, да оба въ одно время и заревѣли, и побѣжали другъ къ дружкѣ на встрѣчу, полагая, что они ужъ отыскали осла. И первый то регидоръ, наткнувшись на своего товарища, просто вѣрить не хотѣлъ, что это товарищъ его, а не оселъ.
— Это я, я, а не оселъ вашъ — увѣрялъ товарища своего другой товарищъ.
— Ну такъ клянусь же вамъ, отвѣчалъ первый регидоръ, что ничѣмъ вы не разнитесь отъ самаго настоящаго осла, то есть въ жизнь мою не слыхалъ, говорилъ онъ, такого удивительнаго ослинаго голоса.
— Нѣтъ, позвольте ужъ, нисколько не льстя, похвалы эти воздать вамъ, отвѣтилъ ему товарищъ, право, вамъ онѣ пристали больше чѣмъ мнѣ, потому что, клянусь создавшимъ меня Богомъ, вы, ваша милость, не уступите славнѣйшему на свѣтѣ ослу. Ревете вы сильно и протяжно; рѣзкости, въ вашемъ ревѣ, какъ разъ въ мѣру, переливовъ много, и какъ вамъ угодно, а только съ вами мнѣ не сравняться, честь вамъ и слава; я уступаю вамъ все преимущество въ этакомъ пріятномъ талантѣ.
— Тѣмъ лучше, сказалъ регидоръ, потому что теперь я стану больше уважать себя, чѣмъ до сихъ поръ; все же я буду знать, что не совсѣмъ я человѣкъ безталанный; какой бы тамъ ни былъ талантъ, а все же таки есть, а съ меня этого и довольно. Только, правду сказать, хотя я и зналъ за собою, что я мастеръ ревѣть, мо никогда не полагалъ, чтобы я такъ удивительно ревѣлъ, какъ вы меня увѣряете.
— Да-съ, отвѣчалъ другой регидоръ, скажу я вамъ, ваша милость, что много на свѣтѣ удивительныхъ талантовъ ни за что пропадаетъ, потому что пользоваться не умѣютъ ими.
— Ну, пожалуй что наши то таланты, сказалъ ему товарищъ, могутъ пригодиться развѣ когда случится вотъ такой особенный случай, какъ сегодня, да и теперь еще, дай Богъ, чтобы они пригодились намъ.
Сказавши это, они разошлись и снова заревѣли, и то и дѣло принимали другъ дружку за пропавшаго осла, только видя наконецъ, что они попусту бѣгаютъ на встрѣчу самимъ себѣ, они рѣшили для того, чтобы не принимать себя больше за осла, ревѣть каждый разъ не по одному, а по два раза. Но только ходили они, ходили, всю гору обшарили, и какъ не ревѣли, а осла все нѣтъ; и знаку никакого не подалъ имъ. Да и трудно было знакъ ему подать, когда нашли они его гдѣ-то въ лѣсу, изъѣденнаго волками.
— Не удивляюсь я теперь, сказалъ хозяинъ его, что не получали мы отъ бѣднаго моего осла никакого отвѣта, потому что будь онъ живъ, онъ непремѣнно заревѣлъ бы, или не былъ бы онъ оселъ. Но труды свои я все-таки считаю не потерянными, сказалъ онъ своему товарищу, потому что, хотя я и нашелъ осла своего мертвымъ, но за то услышалъ вашъ удивительный ревъ.
— Право, ваша милость, мы стоимъ другъ друга, отвѣчалъ ему другой регидоръ; и священникъ пріятно поетъ, да и хоръ не дурно. Съ тѣмъ они и возвратились домой совсѣмъ охрипшіе, усталые и скучные; и разсказали они послѣ того другъ про дружку всѣмъ своимъ сосѣдямъ, друзьямъ и знакомымъ, какъ это удивительно каждый изъ нихъ реветъ по ослиному. Дошла эта молва и до сосѣднихъ деревень. И такъ-какъ чортъ заводитъ вездѣ, гдѣ можетъ, споры и дрязги, то и настроилъ онъ народъ сосѣдней деревни на то, что какъ только завидитъ онъ кого-нибудь изъ нашихъ, такъ и зареветъ сейчасъ по ослиному — и стала сосѣдняя деревня какъ будто насмѣхаться надъ нашею за то, что наши регидоры такъ славно ревутъ. Въ дѣло это, что хуже всего, вмѣшались деревенскіе мальчуганы, и теперь дошло до того, что на людей того села, въ которомъ приключилось это происшествіе съ осломъ, указываютъ пальцами вездѣ, словно на чернаго между бѣлыми. Много уже разъ народъ изъ нашего села, надъ которымъ смѣются, — я самъ, ваша милость, изъ этого села, — выходилъ съ полнымъ оружіемъ на битву съ насмѣшниками, такъ что ничто не могло унять ихъ, ни стыдъ, ни страхъ, ни король, ни суды. И завтра люди нашего села должны будутъ выйти на битву съ другимъ селомъ, которое находится отъ насъ миляхъ въ двухъ, и пуще всѣхъ другихъ надоѣдаетъ намъ. Вотъ для своихъ то земляковъ, ваша милость, на завтра, я и везу всѣ эти пики и алебарды; и вотъ вамъ чудеса, которыя я собирался разсказать; если онѣ вамъ не показались чудесами, такъ другихъ у меня, право, нѣтъ. Этими словами добрый человѣкъ закончилъ разсказъ свой, и почти въ ту же минуту у воротъ корчмы показался какой-то господинъ, покрытый замшей съ головы до ногъ. Все было замшевое на немъ: чулки, брюки, куртка.
— Хозяинъ, громко сказалъ онъ, есть мѣсто? Со мною моя ворожея обезьяна, и если угодно, могу сейчасъ представить вамъ освобожденіе Мелизандры.
— Добро пожаловать, воскликнулъ хозяинъ; мы, значитъ, весело проведемъ сегодня вечеръ, когда пожаловалъ къ намъ господинъ Петръ. Кстати, я забылъ сказать, что этотъ господинъ Петръ косилъ лѣвымъ глазомъ и что цѣлая половина лица его, пораженная какою то болѣзнію, была покрыта зеленымъ пластыремъ.
— Добро пожаловать, продолжалъ хозяинъ; но гдѣ же твой театръ и обезьяна?
— Сейчасъ будутъ, отвѣчалъ Петръ; я опередилъ ихъ, чтобы узнать найдется ли мѣсто для нихъ?
— Для тебя, другъ мой, я бы отобралъ мѣсто у самого герцога Альбы, сказалъ хозяинъ, скорѣй подавай-ка сюда твой театръ; кстати у насъ теперь гости, они заплатятъ тебѣ хорошо и за представленіе и за штуки твоей обезьяны.
— Тѣмъ лучше, сказалъ Петръ; для дорогихъ гостей я пожалуй и цѣну сбавлю: мнѣ бы только вознаградить издержки, за большимъ я не гонюсь. Пойду, однако, потороплю своихъ; съ послѣднимъ словомъ онъ покинулъ корчму.
Донъ-Кихотъ сейчасъ же разспросилъ хозяина, что это за господинъ Петръ, что это за театръ и что за обезьяна?
— Это знаменитый хозяинъ театра маріонетокъ, отвѣчалъ хозяинъ, старый знакомый этихъ мѣстъ арагонскаго Ламанча, по которымъ онъ давно разъѣзжаетъ, показывая освобожденіе Мелисандры знаменитымъ донъ-Гаиферосомъ; любопытнѣйшее, я вамъ скажу, представленіе, такая прекрасная исторія, какихъ никогда не приводилось видѣть на нашей сторонѣ. Кромѣ того Петръ возитъ съ собою такую удивительную обезьяну, что вѣрить нельзя. Если вы ее спросите о чемъ-нибудь, она внимательно выслушаетъ васъ, потомъ вскочитъ на плечо своего хозяина, нагнется въ его уху и отвѣчаетъ ему на ухо на вашъ вопросъ, а хозяинъ слушаетъ и повторяетъ за ней. Она лучше угадываетъ прошедшее, чѣмъ будущее, случается правда, что и совретъ, но почти всегда говоритъ правду, точно чортъ въ ней сидитъ. Плата ей два реала за отвѣтъ, если она…. то есть хозяинъ за нее отвѣтитъ то, что она скажетъ ему на ухо. Говорятъ, что онъ накопилъ себѣ, благодаря своей обезьянѣ, порядочную деньгу. Петръ этотъ, я вамъ доложу, человѣкъ, какъ говорится въ Италіи — молодецъ, лихой товарищъ, и изъ всѣхъ людей на свѣтѣ живетъ себѣ кажется въ наибольшее удовольствіе. Говоритъ онъ за шестерыхъ, пьетъ за двѣнадцатерыхъ и все это на счетъ своего языка, обезьяны и театра.
Тутъ подоспѣлъ и самъ Петръ съ повозкой, на которой помѣщались его обезьяны и театръ. Знаменитая обезьяна его была большая, безхвостая, покрытая шерстью, похожей на войлокъ, но съ довольно добродушной физіономіей. Не успѣлъ увидѣть ее Донъ-Кихотъ, какъ уже спросилъ: «скажи мнѣ ворожея, обезьяна, что станется съ нами и чѣмъ мы занимаемся? вотъ мои два реала за отвѣтъ». Онъ велѣлъ Санчо передать ихъ Петру.
Вмѣсто обезьяны отвѣтилъ Петръ: «благородный господинъ! обезьяна моя не предсказываетъ будущаго, но изъ прошлаго и настоящаго кое что знаетъ».
— Чортъ меня возьми, воскликнулъ Санчо, тоже дурака нашли, стану платить я за то, чтобы мнѣ разсказали, что было со мной, да кто это знаетъ лучше меня самого; ни одного обола не дамъ я за это. Вотъ что касается настоящаго, это дѣло другое; на тебѣ обезьяна два реала, скажи мнѣ: что подѣлываетъ теперь супруга моя — Тереза Пансо?
— Я не беру денегъ впередъ, отвѣчалъ Петръ. Вотъ когда обезьяна отвѣтитъ, тогда пожалуйте. Съ послѣднимъ словомъ онъ ударилъ себя два раза по лѣвому плечу, на которое тотчасъ же вспрыгнула обезьяна, и, наклонившись въ уху своего господина, принялась съ удивительною скоростью стучать зубами. Постучавъ нѣсколько секундъ она спрыгнула внизъ и тогда Петръ побѣжалъ къ Донъ-Кихоту, опустился передъ нимъ на колѣни и воскликнулъ, обвивъ руками его ноги: «лобызаю ноги твои, о славный воскреситель забытаго странствующаго рыцарства! Лобызаю ихъ съ такимъ же благоговѣніемъ, съ какимъ облобызалъ бы я два геркулесовыхъ столба, о рыцарь! котораго никто не въ силахъ достойно восхвалить! О, знаменитый Донъ-Кихотъ Ламанчскій, опора слабыхъ, поддержка падающихъ, спасеніе упадшихъ и утѣшеніе всѣхъ скорбящихъ!»
Услышавъ это, Донъ-Кихотъ остолбенѣлъ, Санчо глаза выпучилъ, двоюродный братъ изумился, пажъ испугался, хозяинъ приросъ въ своему мѣсту, крестьянинъ изъ ревущей по ослиному деревни ротъ разинулъ, и у всѣхъ вмѣстѣ поднялись дыбомъ волосы, между тѣмъ славный содержатель театра маріонетокъ, обращаясь къ Санчо, хладнокровно продолжалъ: «и ты, о, добрый Санчо Пансо, славнѣйшій оруженосецъ славнѣйшаго рыцаря въ мірѣ, возрадуйся: жена твоя Тереза Пансо здравствуетъ и разчесываетъ теперь коноплю; подъ лѣвымъ бокомъ у нее стоитъ съ выбитымъ черепкомъ кувшинъ, изъ котораго она потягиваетъ вино и тѣмъ разгоняетъ скуку, сидя за работой».
— Все это очень можетъ быть, отвѣчалъ Санчо, потому что жена моя, я вамъ скажу, просто, блаженная женщина, и еслибъ только не ревновала она, такъ не промѣнялъ бы я ее на эту великаншу Андондону, которая, какъ говоритъ мой господинъ, была женщина понятливая и расчетливая хозяйка, а моя Тереза, такъ та ни въ чемъ не откажетъ, все дастъ себѣ, хотя бы изъ добра своихъ дѣтей.
— Скажу теперь, въ свою очередь, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, что тотъ, кто много читаетъ и путешествуетъ, многое видитъ и узнаетъ. Кто бы, въ самомъ дѣлѣ, увѣрилъ меня, что на свѣтѣ существуютъ ворожеи обезьяны, какъ это вижу я теперь собственными глазами; потому что я дѣйствительно тотъ самый Донъ-Кихотъ Ламанчскій, котораго назвала она, хотя, быть можетъ, слишкомъ ужь расхвалила. Но каковъ бы я ни былъ, я все-таки благодарю небо, одарившее меня мягкимъ и сострадательнымъ характеромъ, готовымъ сдѣлать всякому добро, никому не желая зла.
— Еслибъ у меня были деньги, сказалъ пажъ, я бы тоже спросилъ у обезьяны, что приключится со мною въ дорогѣ?
— Я вѣдь сказалъ, отвѣтилъ Петръ, успѣвшій уже подняться съ колѣнъ и отойти отъ Донъ-Кихота, что обезьяна моя не отгадываетъ будущаго. Иначе нечего было бы вамъ горевать о деньгахъ, потому что я готовъ забыть о хлѣбѣ насущномъ, лишь бы только услужить чѣмъ нибудь господину рыцарю Донъ-Кихоту, и теперь, для его удовольствія, я готовъ всѣмъ вамъ даромъ показать мой театръ. Услышавъ это, хозяинъ, внѣ себя отъ радости, указалъ Петру мѣсто, гдѣ ему всего удобнѣе было расположиться съ театромъ.
— Донъ-Кихотъ остался, однако, не совсѣмъ доволенъ всевѣдѣніемъ обезьяны; ему казалось невѣроятнымъ, чтобы животное могло знать настоящее и прошедшее. И пока Петръ устроивалъ свой театръ, онъ увелъ Санчо въ конюшню и тамъ сказалъ ему:
— Санчо, обезьяна эта заставила меня призадуматься, не заключилъ ли ея хозяинъ уговора съ чортомъ — ловить за одно съ нимъ рыбу въ мутной водѣ.
— Не то что мутной, а совсѣмъ въ грязной, отвѣчалъ Санчо, если самъ чортъ мутитъ ее, но только какая же можетъ быть выгода Петру отъ этой рыбы?
— Ты меня не понялъ, Санчо, возразилъ Донъ-Кихотъ; я хотѣлъ сказать тебѣ, что у Петра, должно быть, заключена сдѣлка съ чортомъ; чортъ, вѣроятно, влѣзаетъ въ его обезьяну и даетъ отвѣты, за которые Петръ получаетъ деньги, съ условіемъ, что когда онъ разбогатѣетъ, то отдастъ въ благодарность чорту свою душу; ты хорошо знаешь, какъ этотъ вѣчный врагъ рода человѣческаго соблазняетъ и преслѣдуетъ душу нашу на каждомъ шагу; — это тѣмъ вѣроятнѣе, что обезьяна ограничивается настоящимъ и прошедшимъ, не предсказывая будущаго, которое скрыто и отъ дьявола; онъ можетъ только догадываться о будущемъ, и то весьма рѣдко. Что будетъ? извѣстно одному Богу, ибо для него нѣтъ грядущаго, а все настоящее. И для меня, Санчо, совершенно ясно, что въ этой обезьянѣ говоритъ чортъ; странно только, какъ молчитъ святое судилище и не схватитъ этого человѣка, чтобы узнать, помощію какой силы угадываетъ онъ, что было и что есть. Я убѣжденъ, что обезьяна эта не астрологъ; и что ни она, ни хозяинъ ея ничего не смыслятъ въ распознаваніи разсудочныхъ фигуръ, занятіе до того распространенное теперь въ Испаніи, что нѣтъ, кажется, подмастерья, лакея и горничной, которые не умѣли бы разпознать и установить какой-нибудь фигуры также легко, какъ поднять карту съ полу, компрометируя своимъ невѣжествомъ чудесныя истины этой науки. Я зналъ одну даму, спросившую у подобнаго знатока гороскопа, ощенится ли ея комнатная собачка, и если ощенится, сколько у нея будетъ щенковъ и какого цвѣта? Непризнанный астрологъ справился съ своимъ гороскопомъ и не задумавшись отвѣтилъ, что у собачки ея будетъ трое щенковъ: зеленый, красный и полосатый, если она затяжелѣетъ между одинадцатью и двѣнадцатью часами дна или ночи, въ понедѣльникъ или субботу. Дня черезъ два собака эта околѣла отъ разстройства желудка и кредитъ лжеастролога сильно поколебался, какъ это случается, впрочемъ, со всѣми подобными ему господами.
— Хотѣлъ бы я только, ваша милость, отвѣчалъ Санчо, чтобы вы спросили у Петра: правда ли то, что вы видѣли въ Монтезиноской пещерѣ, мнѣ это кажется, не во гнѣвъ вамъ будь сказано, гилью, которая, должно быть, привидѣлась вамъ во снѣ.
— Быть можетъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; и я охотно послѣдую твоему совѣту, хотя и сомнѣваюсь, чтобы разсказы мои о Монтезиносской пещерѣ были гилью.
Въ эту минуту Петръ пришелъ объявить Донъ-Кихоту, что все готово, и просилъ его удостоить своимъ присутствіемъ театральное представленіе, достойное вниманія рыцаря. Донъ-Кихотъ тутъ же попросилъ Петра узнать у обезьяны: «правда ли все видѣнное имъ въ Монтезиноской пещерѣ» такъ какъ ему казалось, что здѣсь истина перемѣшана съ призраками.
Петръ, не сказавъ ни слова, отправился за обезьяной, и возвратясь помѣстился съ нею противъ Донъ-Кихота и Санчо.
— Слушай внимательно обезьяна — сказалъ онъ; господинъ рыцарь желаетъ узнать правда ли то, что видѣлъ онъ въ Монтезиносской пещерѣ? — Сказавъ это, онъ подалъ обыкновенный знакъ, и обезьяна, вскочивъ къ нему на плечо, сдѣлала видъ будто шепчетъ ему что-то на ухо; выслушавъ ее Петръ отвѣчалъ:
— Обезьяна говоритъ, что все видѣнное вами въ Монтезиносской пещерѣ на половину правда, на половину ложь; больше она ничего не знаетъ въ настоящую минуту, но если вамъ угодно будетъ спросить у нее еще что-нибудь объ этомъ, то въ будущую пятницу она отвѣтитъ вамъ на все. Теперь она потеряла свой даръ угадывать и отыщетъ его не раньше пятницы.
— Ну, не моя-ли правда, воскликнулъ Санчо, не говорилъ-ли я вашей милости, что я и на половину не вѣрю вашимъ приключеніямъ въ этой пещерѣ.
— Будущее покажетъ намъ это, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; всераскрывающее время ничего не оставляетъ въ тѣни, освѣщая даже то, что скрыто въ нѣдрахъ земли. Теперь же отправимся взглянуть на театръ; онъ долженъ быть интересенъ.
— Какъ не интересенъ, воскликнулъ Петръ, когда онъ заключаетъ шестьдесятъ тысячъ самыхъ интересныхъ штукъ. Увѣряю васъ, господинъ рыцарь, это самая интересная вещь въ мірѣ и operibus credite, non verbis. Но только поспѣшимъ, потому что ужъ не рано, а намъ много еще предстоитъ сдѣлать, сказать и показать.
Донъ-Кихотъ и Санчо отправились вслѣдъ за Петромъ къ театру маріонетокъ, освѣщенному безконечнымъ числомъ маленькихъ восковыхъ свѣчей, придавшихъ ему блестящій и торжественный видъ. Пришедши на мѣсто, Петръ помѣстился сзади балагана, такъ какъ онъ самъ двигалъ маріонетками, а впереди сталъ мальчикъ, слуга его, объяснявшій зрителямъ тайны представленія. Въ рукахъ у него былъ маленькій жезлъ, которымъ онъ указывалъ на появлявшіяся на сценѣ фигуры; и когда вся публика собралась и стоя помѣстилась противъ театра, а Донъ-Кихотъ, Санчо, пажъ и двоюродный братъ усѣлись на почетныхъ мѣстахъ, тогда открылось представленіе, о которомъ желающіе могутъ прочесть въ слѣдующей главѣ.
Глава XXVI.
[править]Умолкли Тирійцы и Троянцы; или выражаясь другими словами, когда зрители, обративъ взоры на театръ, были прикованы, какъ говорится, къ языку истолкователя всѣхъ чудесъ готовившагося представленія, въ эту минуту позади сцены неожиданно послышались кимвалы, трубы и рожки, вскорѣ впрочемъ умолкшіе, — и мальчикъ возгласилъ: "эта истинная исторія, господа, представляемая теперь передъ вами, заимствована слово въ слово изъ французскихъ хроникъ и испанскихъ пѣсней, переходящихъ изъ устъ въ уста и повторяемыхъ на всѣхъ углахъ малыми ребятишками. Въ ней изображается освобожденіе донъ-Гаиферосомъ супруги его Мелизандры, находившейся въ Испаніи въ плѣну у Мавровъ, въ городѣ Сансуенѣ, какъ называлась тогда Сарагосса. Теперь не угодно-ли вамъ взглянуть сюда: донъ-Гаиферосъ играетъ въ триктракъ, какъ это поется въ пѣснѣ:
Въ триктракъ играетъ донъ-Гаиферосъ,
Про Мелизандру забывая.
— Между тѣмъ на сцену выходитъ, какъ вы видите, фигура съ короной на головѣ и скипетромъ въ рукахъ, это самъ императоръ Карлъ Великій, мнимый родитель Мелизандры. Замѣчая съ негодованіемъ, какъ бездѣльничаетъ зять его, императоръ приходитъ обругать его. Слышите, какъ запальчиво и рѣзво онъ бранитъ его, такъ вотъ и кажется, что онъ сейчасъ хватитъ его по физіономіи своимъ скипетромъ, и нѣкоторые историки увѣряютъ, будто онъ и хватилъ его. — Сказавши донъ-Гаиферосу, какимъ безчестіемъ онъ покроетъ себя, если не попытается освободить супругу свою, — императоръ Карлъ Великій говоритъ ему въ заключеніе: «я вамъ сказалъ довольно; берегитесь же». Теперь, господа, не угодно ли вамъ взглянуть, какъ императоръ поворачивается въ своему зятю спиною, какъ раздосадованный донъ-Гаиферосъ во гнѣвѣ опрокидываетъ столъ и триктракъ, спрашиваетъ торопливо оружіе и проситъ двоюроднаго брата своего Роланда дать ему славный мечъ Дюрандарта. Роландъ не хочетъ давать ему этого меча, но соглашается отправиться вмѣстѣ съ нимъ и быть его товарищемъ въ его трудномъ подвигѣ; донъ-Гаиферосъ отказывается, однако, отъ этого предложенія и говоритъ, что онъ самъ освободитъ жену свою, хотя бы она была скрыта въ нѣдрахъ земли; послѣ чего онъ надѣваетъ оружіе и готовится сію же минуту отправиться въ путь. Теперь обратите вниманіе на башню, появляющуюся съ этой стороны. Полагаютъ, что это одна изъ башень Сарагосскаго алказара, называемаго теперь Аліаферіа. Эта дама, выходящая на балконъ, одѣтая, какъ мориска, это и есть несравненная Мелизандра, часто глядѣвшая съ балкона въ ту сторону, гдѣ находится ея Франція, утѣшая въ плѣну себя воопоминаніехъ о Парижѣ и своемъ мужѣ.
Теперь вы увидите совершенно новое происшествіе, о которомъ никогда не слыхали. Смотрите на этого мавра: положивъ палецъ на губы, онъ волчьими шагами подкрадывается сзади къ Мелизандрѣ. Глядите: какъ онъ цалуетъ ее, какъ она спѣшитъ сплюнуть и вытереть губы бѣлымъ рукавомъ своей сорочки, какъ она тоскуетъ и съ отчаянія рветъ на себѣ волосы, словно они виновны въ ея очарованіи. Обратите теперь вниманіе на эту важную особу въ тюрбанѣ, гуляющую по дворцовымъ галлереямъ; это самъ король Марсиліо. Онъ видѣлъ дерзость мавра, поцаловавшаго Мелйзандру, и хотя этотъ мавръ родственникъ и фаворитъ его, онъ велитъ, однако, схватить его, провести по городскимъ улицамъ съ глашатаемъ впереди и алгазилами позади и отсчитать ему двѣсти розогъ. Смотрите, какъ выходятъ люди исполнять королевскій приговоръ, сдѣланный безъ всякаго суда, такъ какъ у мавровъ этого не водится, чтобы наряжать, какъ у насъ, слѣдствія, призывать свидѣтелей и дѣлать очныя ставки.
— Продолжай свою исторію безъ поясненій, любезный мой, прервалъ его Донъ-Кихотъ; не сворачивай съ прямаго пути и не пытайся обнаружить истину, потому что для этого нужны доказательства, опроверженія и опять доказательства.
Къ этому Петръ добавилъ изъ-за своего театра: «мальчикъ, не мѣшайся не въ свое дѣло, и дѣлай, что тебѣ прикажетъ господинъ рыцарь, это будетъ всего умнѣе съ твоей стороны, не пускайся въ поясненія и объясненія, ибо гдѣ тонко тамъ и рвется».
— Слушаюсь, отвѣчалъ мальчикъ, и продолжалъ такимъ образомъ свою исторію: эта фигура, выѣхавшая верхомъ на конѣ, завернувшись въ длинный и широкій плащь, это самъ донъ Гаиферосъ, котораго ждетъ не дождется его супруга. Отмщенная за дерзость, которую позволилъ себѣ влюбленный въ нее мавръ, она съ повеселѣвшимъ лицомъ выходитъ теперь на балконъ и говоритъ своему мужу, принимая его за неизвѣстнаго путешественника, словами этого романса:
Рыцарь! ежели во Францію ты ѣдешь
Спроси такъ о Гаиферосѣ,
Больше я ничего не скажу, потому что многословіе наводитъ скуку. Видите-ли: Гаиферосъ открываетъ свое лицо и радость Мелизавдры показываетъ, что она узнала своего мужа. Глядите, глядите: она сходитъ съ балкона, чтобы сѣсть на коня, но бѣдная юбка ея зацѣпилась за желѣзное перило балкона и она повисла на воздухѣ. Милосердое небо, однако, никогда не покидаетъ насъ въ крайней нуждѣ; донъ-Гаиферосъ, какъ вы видите, приближается къ Мелизандрѣ, не обращая вниманія на то, что можетъ разорвать дорогую юбку своей супруги, тянетъ ее въ себѣ, помогаетъ ей сойти на землю, однимъ движеніемъ руки садитъ ее на коня и велитъ ей крѣпко, крѣпко держаться за него, чтобы не упасть, а самъ обхватываетъ ея талію и скрещиваетъ руки на ея груди; все это онъ дѣлаетъ потому, что Мелизандра не пріучена къ такимъ путешествіямъ, какое предстоитъ ей. Слышите-ли: какъ ржетъ конь Гаифероса отъ радости, что приходится ему нести на себѣ такую славную пару — верхъ мужества и красоты. Они дотронулись до узды, поворотили коня, покинули ужъ городъ и весело мчатся въ Парижъ. Отправляйтесь въ мирѣ, мужественные и вѣрные любовники, возвратитесь здоровыми на вашу милую родину и да хранитъ васъ Богъ отъ всякихъ напастей въ пути. Пусть друзьямъ и роднымъ придется увидѣть васъ здоровыми и счастливыми и долго, долго, какъ Несторъ, живите вы въ мирѣ, довольствѣ и счастьи.
На этомъ мѣстѣ Петръ вторично перебилъ разсказчика: «мальчикъ, мальчикъ! воскликнулъ онъ, не залетай въ облака, держись земли; къ чему эти нѣжности, въ которыхъ нѣтъ никакого толку».
Ничего не отвѣчая на это, мальчикъ продолжалъ: «за соглядатаями, господа, дѣло никогда не станетъ; есть такіе глазки, которые все видятъ и теперь увидѣли, какъ Мелизандра сошла съ балкона и сейчасъ же извѣстили объ этомъ короля Марсиліо, который велѣлъ ударить въ набатъ. Смотрите, смотрите: какая въ городѣ поднялась суматоха, какая толкотня, какъ всѣ лѣзутъ и чуть не давятъ одинъ другаго, услышавъ колокольный звонъ во всѣхъ башняхъ и минаретахъ».
«Что такое — колокольный звонъ въ Сансуеннѣ»? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. «Господинъ Петръ, вы сильно ошибаетесь, мавры не звонятъ въ колокола, а ударяютъ въ кимвалы и въ свои маврскіе Дульцаины».
Переставъ звонить въ колокола, Петръ отвѣчалъ Донъ-Кихоту: «господинъ рыцарь! не обращайте вниманія на это, нельзя вести дѣлъ нашихъ такъ, чтобы не къ чему было придраться. Развѣ не видѣли вы тысячи комедій, переполненныхъ глупостями и небылицами, которыя приводятъ, однако, публику въ восторгъ и удивленіе. Мальчикъ! продолжай свое; лишь бы карманъ мой не былъ въ накладѣ, а до остальнаго дѣла мнѣ нѣтъ, хоть бы здѣсь представлено было больше чуши, чѣмъ атомовъ въ солнцѣ.
— Клянусь Богомъ, онъ правъ — проговорилъ Донъ-Кихотъ; послѣ чего мальчикъ продолжалъ: „Глядите, господа, какая иного“ численная и блестящая кавалерія выступаетъ изъ города въ погоню за католическими любовниками; слышите ли сколько заиграло трубъ, забило барабановъ, зазвучало кимваловъ и дульцаинъ. Страшно мнѣ становится за прекрасныхъ супруговъ; какъ бы не поймали и не привели ихъ назадъ, привязанными къ хвосту ихъ собственнаго коня; вотъ было бы ужасно».
Увидя толпы мавровъ, и заслышавъ стукъ ихъ оружія, Донъ-Кихотъ нашелъ необходимымъ подать помощь бѣглецанъ. Онъ всталъ съ своего мѣста и закричалъ громовымъ голосомъ: "я никогда не допущу. чтобы въ моемъ присутствіи сыграли такую злую штуку съ такимъ славнымъ рыцаремъ и мужественнымъ любовникомъ, какъ донъ-Гаиферосъ. Сволочь, остановитесь! не смѣйте преслѣдовать славныхъ любовниковъ, если не хотите имѣть дѣла со мной. Съ послѣднимъ словомъ онъ обнажилъ мечъ, подошелъ въ сценѣ и съ неслыханной яростью принялся поражать на право и на лѣво мавританскую армію маріонетокъ, опрокидывая однихъ, пронзая другихъ, кому — отрубая ногу, кому — снимая съ плечь голову, и въ порывѣ своего негодованія хватилъ, между прочимъ, такъ ужасно мечомъ своимъ сверху внизъ, что еслибъ самъ хозяинъ театра не успѣлъ нагнуться подъ доски, то рыцарь раскроилъ бы ему черепъ такъ же легко, какъ еслибъ онъ былъ вылѣпленъ изъ тѣста. «Остановитесь, господинъ Донъ-Кихотъ»! кричалъ ему изо всѣхъ силъ Петръ; «ради Бога, опомнитесь; вѣдь вы изрубливаете въ куски не настоящихъ мавровъ, а картонныя фигуры, которыя составляютъ все мое богатство; вы въ конецъ разоряете меня». Не обращая на это никакого вниманія, Донъ-Кихотъ продолжалъ наносить мавританской арміи страшные удары и въ нѣсколько минутъ опрокинулъ театръ, искрошилъ въ куски всѣхъ мавровъ, тяжело ранилъ короля Марсиліо, разрубилъ на двое императора Карла Великаго съ его короной на головѣ и привелъ въ ужасъ всю публику. Обезьяна убѣжала на крышу, двоюродный братъ растерялся, пажъ испугался, самъ Санчо струхнулъ не на шутку, потому что ему никогда еще не случилось, — какъ увѣрялъ онъ по окончаніи этой бури, — видѣть своего господина разгнѣваннымъ до такой степени.
Опрокинувъ и изрубивъ все, что было на сценѣ, Донъ-Кихотъ немного успокоился
— Теперь, сказалъ онъ, желалъ бы я увидѣть передъ собою всѣхъ этихъ невѣрующихъ въ странствующихъ рыцарей, всѣхъ, — непризнающихъ благодѣяній, оказываемыхъ рыцарями міру. Спросилъ бы я ихъ: что сталось бы съ Мелизандрой и донъ-Гаиферосомъ, еслибъ я не былъ здѣсь? Безъ сомнѣнія ихъ часъ пробилъ бы; эти собаки мавры поймали бы прекрасныхъ любовниковъ и дали бы имъ знать себя. Да здравствуетъ же странствующее рыцарство, возносясь надъ всѣмъ въ мірѣ!
— Пусть оно здравствуетъ, жалобнымъ голосомъ отозвался Петръ; пусть оно здравствуетъ, а я околѣю; въ такомъ несчастномъ положеніи очутился я, что, какъ донъ-Родригезъ, могу сказать теперь:
Вчера я былъ король Испаніи,
Сегодня жь ни одной бойницы
Нѣтъ у меня….
Не болѣе получаса, не менѣе пяти минутъ тому назадъ я считалъ себя царемъ изъ царей съ моими конюшнями, полными безчисленнаго множества лошадей, съ сундуками, переполненными пышными уборами; и вотъ теперь я нищій, раззоренный, убитый духомъ, и что хуже всего безъ моей обезьяны, потому что прежде чѣмъ я поймаю ее, мнѣ придется пропотѣть до зубовъ. И все это, благодаря безумной ярости господина, котораго называютъ защитникомъ неимущихъ, бичемъ зла и приписываютъ ему иныя добрыя дѣла. Только для меня, видно, не достало у него великодушія. Да будетъ прославлено небо до высочайшихъ Сферъ его, увы! это рыцарь печальнаго образа обезобразилъ мои образы.
Слова эти разжалобили Санчо. «Не плачь, Петръ», сказалъ онъ ему, «не вручиться, ты просто сердце надрываешь мнѣ; господинъ мой Донъ-Кихотъ, повѣрь мнѣ, такой славный христіанинъ и католикъ, что если только сдѣлалъ онъ тебѣ какой-нибудь вредъ, такъ вознаградитъ тебя за все вдвое».
— Пусть господинъ Донъ-Кихотъ заплатитъ хоть за половину изувѣченныхъ имъ фигуръ, отвѣчалъ Петръ, и я успокоюсь вмѣстѣ съ совѣстью господина рыцаря, потому что нѣтъ спасенія для того, это удерживаетъ чужое добро и не хочетъ возвратить владѣльцу его собственности.
— Совершенная правда, сказалъ Донъ-Кихотъ, но только не знаю, что удержалъ я изъ твоего добра.
— Какъ не знаете? воскликнулъ Петръ, а эти бренные остатки, эти развалины, лежащія на безплодной, каменистой почвѣ, обращенныя въ ничто вашей непобѣдимой рукой? Кому принадлежали тѣла ихъ, если не мнѣ? чѣмъ поддерживалъ я свое существованіе, если не ими?
— Да! отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; теперь я окончательно убѣжденъ въ томъ, о чемъ думалъ не разъ; теперь я вижу совершенно ясно, что преслѣдующіе меня волшебники показываютъ мнѣ сначала вещи въ ихъ настоящемъ видѣ, а потомъ придаютъ имъ такой видъ, какой хотятъ. Господа, увѣряю васъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ публикѣ, что все представлявшееся здѣсь показалось мнѣ происходящимъ въ дѣйствительности. Мелизандра, донъ-Гаиферосъ, король Марсиліо и императоръ Карлъ Великій показались мнѣ живыми лицами Карла, Марсиліо, донъ-Гаифероса и Мелизандры. Вотъ почему я пришелъ въ такое страшное негодованіе, и, исполняя долгъ странствующаго рыцаря, поспѣшилъ подать помощь бѣглецамъ. Подъ вліяніемъ этого благороднаго намѣренія сдѣлалъ я то, что вы видѣли. И если дѣло вышло на выворотъ, виноватъ не я, а враги мои волшебники. Но хотя все это произошло, повторяю, не по моей винѣ, я, тѣмъ не менѣе, готовъ изъ своего кармана вознаградить Петра за понесенные имъ убытки. Пусть онъ сосчитаетъ, что слѣдуетъ ему заплатить за изувѣченныя его фигуры, и я заплачу ему за все ходячей кастильской монетой.
— Я ожидалъ не меньшаго, отвѣчалъ Петръ съ глубокимъ поклономъ, отъ неслыханнаго христіанскаго милосердія знаменитаго Донъ-Кихота Ламанчскаго, истиннаго защитника и покровителя всѣхъ нуждающихся бродягъ. Пусть хозяинъ этого дома и многославный Санчо примутъ на себя обязанность оцѣнщиковъ и посредниковъ между мною и вашею милостью. Они рѣшатъ, что могутъ стоить мои изрубленныя фигуры.
Хозяинъ и Санчо охотно согласились на это. Въ ту же минуту Петръ подобралъ съ полу обезглавленнаго короля Марсиліо, и показывая его публикѣ сказалъ: «господа! короля этого, какъ вы видите, починить невозможно. За убіеніе, смерть и лишеніе его жизни слѣдовало бы, мнѣ кажется, заплатить четыре съ половиною реала».
— Изволь, сказалъ Донъ-Кихотъ, что дальше?
— За разрубленнаго пополамъ, сверху до низу, императора Карла Великаго, продолжалъ Петръ, подымая съ полу обѣ половины императора, не дорого было бы, я полагаю, спросить пять съ четвертью реаловъ
— Ну, пожалуй, и не дешево, замѣтилъ Санчо.
— Не дорого и не дешево, вмѣшался хозяинъ, положимъ однако для ровнаго счета пять реаловъ.
— Дать ему пять съ четвертью, сказалъ Донъ-Кихотъ. Здѣсь дѣло не въ вещи, а въ сдѣланной Петру непріятности; непріятностей же нельзя оцѣнивать четвертями реаловъ. Только поспѣшите, пожалуйста, потому что время ужинать, а я проголодался.
— За прекрасную Мелизандру безъ носа и глазъ я прошу безъ торга два реала двѣнадцать мараведисовъ, продолжалъ Петръ.
— Я бы ничего не сказалъ противъ этого, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, еслибъ Мелизандра съ мужемъ не была теперь на границѣ Франціи, потому что конь ихъ, какъ мнѣ казалось, летѣлъ, а не бѣжалъ. Къ чему же продавать намъ кота за зайца, показывая Мелизандру съ отрубленнымъ носомъ и выколотымъ глазомъ, когда она теперь далеко отъ насъ во Франціи блаженствуетъ съ своимъ мужемъ. Пусть каждый, по милости Божіей, остается при своемъ; будемъ двигаться твердою поступью, полные честныхъ намѣреній. Продолжайте.
Петръ, видя, что. у рыцаря начинаетъ опять заходить умъ за разумъ, нашелъ излишнимъ вразумлять его и поспѣшилъ отвѣтить
— Фигура эта должно быть въ самомъ дѣлѣ не Мелизандра, а одна изъ служанокъ ея, за нее довольно будетъ шестидесяти мараведисовъ. Покончивъ съ Мелизандрой, Петръ продолжалъ прежнимъ способомъ оцѣнивать свои изувѣченныя фигуры. Два присяжныхъ оцѣнщика сбавили потомъ, къ удовольствію обѣихъ сторонъ, назначаемую имъ цѣну, и дѣло кончилось тѣмъ, что весь убытокъ оцѣненъ былъ въ сорокъ реаловъ и три четверти. Санчо отсчиталъ ихъ тутъ же Петру, который попросилъ прибавить ему еще два реала за поимку обезьяны.
— Дай ему, Санчо, еще два реала, сказалъ Донъ-Кихотъ, не за поимку обезьяны, а просто въ подарокъ отъ меня, и я бы охотно далъ двѣсти другихъ подарковъ тому, это сказалъ бы мнѣ навѣрное, что прекрасная Мелизандра и донъ-Гаиферосъ возвратились благополучно во Францію и живутъ себѣ счастливо въ кругу друзей и родныхъ.
— Никто не можетъ знать этого лучше моей обезьяны, сказалъ Петръ. Но теперь самъ чортъ не поймаетъ ее. Я думаю, однако, что голодъ и привязанность во мнѣ заставятъ ее на ночь вернуться домой. Завтра мы увидимся еще.
Гроза утихла, и вся компанія въ мирѣ и добромъ согласіи поужинали на счетъ Донъ-Кихота, показавшаго себя щедрымъ до нельзя. На другой день крестьянинъ съ пиками и алебардами убрался изъ корчмы до зари, а рано утромъ пажъ и двоюродный братъ пришли проститься съ Донъ-Кихотомъ: одинъ отправился домой, а другой въ дальнѣйшій путь; пажу Донъ-Кихотъ подарилъ на дорогу съ полдюжины реаловъ. Петръ же не искалъ новыхъ встрѣчъ съ Донъ-Кихотомъ, котораго онъ зналъ какъ нельзя лучше. Поднявшись чуть свѣтъ, онъ собралъ остатки театра и вмѣстѣ съ своей обезьяной отправился далѣе искать приключеній. Хозяинъ корчмы, вовсе не знавшій Донъ-Кихота, одинаково удивленъ былъ его безуміемъ и щедростію. Санчо заплатилъ ему за все съ излишкомъ, по приказанію своего господина, послѣ чего рыцарь и оруженосецъ, простившись съ хозяиномъ, покинули, часовъ около восьми утра, корчму и отправились въ дальнѣйшій путь, гдѣ мы и оставимъ ихъ на время, чтобы разсказать кое-что другое, относящееся въ этой славной исторіи.
Глава XXVII.
[править]Сидъ Гамедъ Бененгели, лѣтописецъ знаменитыхъ событій, описываемыхъ въ этой книгѣ, начинаетъ настоящую главу слѣдующими словами: клянусь, какъ христіанинъ католикъ. По поводу этого выраженія переводчикъ замѣчаетъ, что если историкъ — мавръ (онъ былъ дѣйствительно мавръ) говоритъ: «клянусь, какъ католикъ», то ясное дѣло, онъ обѣщаетъ этими словами быть правдивымъ, какъ побожившійся католикъ, разсказывая о Донъ-Кихотѣ и о томъ, это былъ Петръ и его ворожея обезьяна, изумлявшая своимъ даромъ весь окрестный край. историкъ говоритъ, что тотъ, это прочелъ первую часть его труда, вѣроятно, не забылъ Гинеса Пассамонта, освобожденнаго Донъ-Кихотомъ изъ цѣпей вмѣстѣ съ другими каторжниками въ Сіерра-Моренѣ, — благодѣяніе, за которое ему такъ дурно отплатили эти неблагодарные, погрязшіе во грѣхахъ люди. Этотъ самый Гинесъ Пассамонтъ, называемый Донъ-Кихотомъ Гинезиллъ Дарапильскій укралъ, какъ извѣстно, у Санчо осла, событіе, подавшее поводъ упрекать историка въ недостаткѣ памяти, потому что въ типографіи забыли напечатать какъ и когда Санчо нашелъ своего осла. Повторимъ же еще разъ какъ было дѣло: Гинесъ укралъ у спавшаго Санчо осла, воспользовавшись уловкой, употребленной Брунелемъ при осадѣ Альбраки для того, чтобы вытащить коня изъ подъ Сакристана. Какъ и когда Санчо нашелъ своего осла, это уже разсказано. Гинесъ же, убѣгая отъ правосудія, преслѣдовавшаго его за многія, часто весьма искусныя плутни, описанныя имъ самимъ въ довольно большой книгѣ, рѣшился проскользнуть въ королевство аррагонское, и завязавъ себѣ лѣвый глазъ, обзавелся театромъ маріонетокъ, которыми онъ двигалъ такъ же ловко, какъ игралъ стаканами. Купивъ себѣ еще обезьяну у христіанъ, освобожденныхъ изъ неволи въ Варварійскихъ земляхъ, онъ выучилъ ее вскакивать въ нему, по данному знаку, на плечо, и какъ будто шептать ему что-то на ухо. Обзаведшись театромъ и обезьяной, онъ прежде чѣмъ пріѣзжалъ въ какую нибудь деревню, собиралъ по сосѣдству отъ разныхъ знающихъ лицъ свѣдѣнія о томъ: что дѣлается вокругъ? какъ кто живетъ? не случилось ли по близости чего-нибудь особеннаго, и если случилось, то, что именно? Разузнавъ и запомнивъ хорошо все это, онъ пріѣзжалъ въ сосѣднее село, показывалъ тамъ свой театръ, разыгрывалъ разныя довольно избитыя, но интересныя исторіи, и по окончаніи представленія показывалъ свою ученую обезьяну, отгадывавшую, по словамъ его, настоящее и прошедшее, но не будущее. За отвѣтъ бралъ онъ, обыкновенно, два реала; иногда дешевле, смотря по обстоятельствамъ. И такъ какъ онъ являлся въ домахъ, тайны которыхъ были ему нѣсколько извѣстны, то хотя бы даже у него ничего не спрашивали, чтобы ничего не платить, онъ подавалъ однако своей обезьянѣ извѣстный знакъ и потомъ увѣрялъ, что та открыла ему какое-нибудь происшествіе, дѣйствительно случившееся въ домѣ. Благодаря подобнымъ уловкамъ онъ пользовался огромнымъ довѣріемъ толпы, которая просто бѣгала за нимъ; и такъ какъ никто не допытывался какимъ образомъ узнаетъ все его обезьяна, поэтому онъ втихомолку смѣялся себѣ надъ вѣрившими ему простяками, набивая деньгами ихъ свой карманъ. Когда онъ пріѣхалъ въ послѣдній разъ въ корчму, онъ въ ту же минуту узналъ Донъ-Кихота и Санчо, и ему не трудно было повергнуть въ изумленіе рыцаря, его оруженосца и всю окружавшую ихъ публику. Дорого, однако, обошлось бы ему на этотъ разъ его ремесло, еслибъ Донъ-Кихотъ, поражая короля Марсиліо и его кавалерію, опустилъ немного ниже свою руку. Вотъ все, что можно сказать о Петрѣ и его обезьянѣ.
Возвращаясь къ Донъ-Кихоту Ламанчскому, исторія передаетъ, что, покинувъ корчму, онъ задумалъ объѣздить берега Эбро и окрестности ихъ, прежде чѣмъ отправиться въ Сарагоссу; такъ какъ до турнировъ оставалось еще довольно времени. Преслѣдуя свое намѣреніе, ѣхалъ онъ двое сутокъ, не встрѣтивъ ничего, достойнаго быть описаннымъ. На третій день, въѣзжая на одинъ холмъ, онъ услышалъ стукъ барабановъ, звуки трубъ, шумъ аркебузъ и ему показалось, что это проходитъ полкъ солдатъ. Желая увидѣть ихъ, онъ пришпорилъ Россинанта и въѣхалъ на вершину холма. Но тутъ вмѣсто солдатъ, Донъ-Кихотъ увидѣлъ внизу, на полянѣ, толпу, человѣкъ въ двѣсти, вооруженную всевозможнымъ оружіемъ: пиками, аллебардами, арбалетами, бердышами и нѣсколькими щитами. Спустившись внизъ, онъ подъѣхалъ такъ близко къ толпѣ, что могъ различить цвѣта, знамена ея и прочесть девизы. Особенное вниманіе его обратило на себя бѣлое атласное знамя, на которомъ, въ миніатюрѣ, нарисованъ былъ чрезвычайно натурально ревущій оселъ съ высокой головой, открытымъ ртомъ и высунутымъ языкомъ. вокругъ него, большими буквами, написаны были эти два стиха:
Не даромъ принялись ревѣть
Тотъ и другой алькадъ.
Прочитавъ ихъ, Донъ-Кихотъ понялъ, что это собрались крестьяне изъ деревни съ ревущими по ослиному алькадани. Санчо, сказалъ онъ, крестьянинъ, передавшій намъ событіе съ осломъ, ошибся, назвавъ ревуновъ регидорами, изъ надписи видно, что это альхады.
— Да можетъ быть они тогда были регидорами, а теперь стали алькадами, отвѣтилъ Санчо; и развѣ не все равно: ревѣли ли алькады или регидоры, лишь бы кто-нибудь ревѣлъ, а алькадъ, или регидоръ, это все равно.
Вскорѣ наши искатели приключеній узнали, что крестьяне осмѣянной деревни вышли на битву съ крестьянами осмѣявшими ихъ, больше чѣмъ это слѣдовало, особенно, принимая во вниманіе ихъ близкое сосѣдство. Не долго думая, рыцарь подъѣхалъ къ крестьянамъ, къ великому неудовольствію Санчо, не жаловавшаго подобнаго рода встрѣчъ. Толпа разступилась и охотно впустила рыцаря, полагая, что это какой-нибудь воинъ съ ея стороны. Приподнявъ забрало, гордо и смѣло подъѣхалъ Донъ-Кихотъ къ знамени, на которомъ нарисовавъ былъ оселъ, и тамъ его окружили начальники партіи, оглядывая его съ головы до ногъ, потому что онъ удивилъ ихъ столько же, какъ и всѣхъ, кому случалось видѣть его въ первый разъ. Замѣтивъ съ какимъ нѣмымъ вниманіемъ всѣ смотрятъ на него, Донъ-Кихотъ рѣшился воспользоваться минутой всеобщаго молчанія и, возвысивъ голосъ, громко сказалъ: «храбрые люди! прошу не перебивать меня, пока я не наскучу вамъ, или не скажу чего-нибудь непріятнаго для васъ. Если же случится что-нибудь подобное, тогда, по первому знаку вашему, я положу печать на уста мои.» Крестьяне въ одинъ голосъ просили его говорить, обѣщая охотно слушать. Получивъ это позволеніе, Донъ-Кихотъ продолжалъ: "добрые люди! я странствующій рыцарь. Оружіе — мое занятіе, а мой долгъ — оказывать помощь всѣмъ нуждающимся въ ней. Нѣсколько дней тому назадъ, я услышалъ про случившуюся съ вами непріятность и узналъ причину, заставившую васъ взяться за оружіе. Я серьезно думалъ, не одинъ разъ, о вашемъ дѣлѣ, и пришелъ въ тому заключенію, что вы сильно ошибаетесь, считая себя оскорбленными. Одинъ человѣкъ, это бы онъ ни былъ, не можетъ оскорбить цѣлой общины, если только не обвинить ее въ измѣнѣ, потому что въ послѣднемъ случаѣ нельзя знать, кто именно измѣнилъ въ ея средѣ. Въ примѣръ этого я вамъ укажу на Діего Ордонесъ Лару, вызвавшаго на бой цѣлый городъ Замору, такъ какъ онъ не зналъ что одинъ Велидо Дольфосъ совершилъ преступленіе, убивъ измѣннически своего короля. Онъ вызвалъ поэтому на бой весь городъ, всѣ граждане котораго должны были отвѣчать за преступленіе, совершенное въ средѣ ихъ; на всѣхъ ихъ должна была обрушиться рука мщенія. Діего, правда, немного увлекся въ этомъ случаѣ, потому что къ чему ему было вызывать на бой мертвецовъ, воды, не рожденныхъ еще младенцевъ и тому подобное; хотя, впрочемъ, ничто не въ силахъ обуздать языка, когда гнѣвъ выступаетъ, такъ сказать, изъ береговъ. Если же одинъ человѣкъ не можетъ оскорбить государство, область, городъ или общину, то вамъ, ясное дѣло, не въ чему выходить на бой, чтобы отмстить за оскорбленіе, котораго не существуетъ. Подумайте: не странно ли было бы видѣть, еслибъ Кавалеросы[9] корчемники, мыловары, коты[10] убивали всякаго называющаго ихъ этими именами, или всякаго, кому ребятишки дали какое-нибудь прозвище. Что было бы, еслибъ жители всѣхъ этихъ мѣстечекъ жили въ вѣчной войнѣ между собою, занимаясь одними драками? да сохранитъ насъ отъ этого Господь. Въ благоустроенномъ обществѣ граждане должны браться за оружіе, жертвуя собой и своимъ достояніемъ только въ четырехъ случаяхъ. — Во-первыхъ, для защиты католической религіи; въ-вторыхъ, для защиты собственной жизни, что совершенно въ порядкѣ вещей; въ третьихъ, для защиты чести ближняго и своего имущества; въ четвертыхъ, для защиты своего короля въ законной войнѣ. Наконецъ, въ пятыхъ, если хотите, или вѣрнѣе, во вторыхъ, для защиты отечества. Къ этимъ пяти главнымъ можно присоединить нѣсколько второстепенныхъ причинъ, которыя могутъ по всей справедливости, побудить насъ взяться за оружіе. Но обнажать его за пустяки, за шалости и шутки, которыя могутъ скорѣе разсмѣшить, чѣмъ оскорбить, право, друзья мои, это въ высшей степени безумно. Къ тому же мстить несправедливо, — а справедливо мстить нельзя, — значитъ попирать законы исповѣдуемой нами религіи, повелѣвающей намъ любить даже враговъ и благословлять ненавидящихъ насъ. Заповѣдь эту, какъ кажется, съ перваго взгляда, исполнить довольно трудно, но это только такъ кажется тѣмъ, которые принадлежатъ больше міру, чѣмъ Богу, и у которыхъ плоть торжествуетъ надъ духомъ. Истинный Богочеловѣкъ, Іисусъ Христосъ, въ устахъ котораго ложь не мыслима, повѣдалъ намъ, какъ учитель и законодатель нашъ, что иго его благо и бремя легко. А могъ ли онъ заповѣдать намъ исполнять невозможное? И такъ, добрые люди, законы Божескіе и человѣческіе приглашаютъ васъ успокоиться и положить оружіе.
— Чортъ меня возьми, пробормоталъ подъ носъ себѣ Санчо, если господинъ мой не богословъ, то похожъ на него какъ яйцо за яйцо.
Донъ-Кихотъ остановился за минуту — перевести дыханіе, и видя, что всѣ продолжаютъ внимательно молчать, хотѣлъ было продолжать свою рѣчь, но къ несчастію, оруженосцу его тоже пришла въ эту минуту охота блеснуть своимъ умомъ. Видя, что рыцарь остановился, онъ рѣшился говорить дальше: "господинъ мой, Донъ-Кихотъ Ламанчскій, " началъ онъ, «называвшійся нѣкогда рыцаремъ печальнаго образа, а теперь называющійся рыцаремъ львовъ, — это многоумный гидальго, знающій по латыни и по испански, какъ настоящій бакалавръ; онъ говорилъ и совѣтовалъ вамъ, какъ отличный воинъ, превосходно знакомый съ законами и правилами войны, и вы ничего лучше не можете сдѣлать, какъ послѣдовать его совѣту; я готовъ отвѣчать, если окажется, что васъ обманули. Да и въ самомъ дѣлѣ, не страшная ли это глупость сердиться за то, что пришлось услышать чей-то ревъ. Клянусь Богомъ, бывши мальчишкой, я ревѣлъ всякій разъ, какъ мнѣ приходила охота, и никому до этого дѣла не было. И ревѣлъ, я вамъ скажу, не какъ-нибудь, а такъ, что какъ зареву бывало, такъ всѣ ослы вокругъ разомъ отзовутся на мой ревъ, и, не смотря на то, я все-таки оставался сыномъ честныхъ родителей. Мнѣ, я вамъ скажу, завидовали даже четыре самыхъ важныхъ человѣка въ селѣ, да плевать я на это хотѣлъ. И что я не лгу, такъ вотъ послушайте, какъ я реву: вы знаете, кто научился ревѣть, или плавать, тотъ никогда не забываетъ этого.» Съ послѣднимъ словомъ Санчо сжалъ носъ и заревѣлъ такъ сильно, что огласилъ своими звуками окрестные холмы и долины. На бѣду его, одинъ изъ крестьянъ, услышавъ ревъ его, вообразилъ, что онъ заревѣлъ въ насмѣшку надъ толпой, и поднявъ огромную дубину, хватилъ ею такъ сильно вдоль всей спины Санчо, что несчастный оруженосецъ безъ чувствъ повалился на землю. Донъ-Кихотъ, въ ту же минуту, устремился съ копьемъ своимъ на дерзкаго крестьянина, но на помощь послѣднему явилось столько народу, что Донъ-Кихоту не было ни какой возможности отмстить обиду, нанесенную его оруженосцу. Напротивъ, чувствуя, что его самого осыпаютъ градомъ каменьевъ, видя безчисленное множество направленныхъ на него аркебузъ и арбалетовъ, рыцарь повернулъ Россинанта и во всю прыть умчался отъ враговъ своихъ, моля изъ глубины души Бога спасти его отъ этой опасности. Онъ то и дѣло втягивалъ въ себя струю свѣжаго воздуха, чтобы убѣдиться, не задыхается ли онъ, находясь въ постоянномъ страхѣ, какъ бы пущенная сзади пуля не вошла въ плечо его и не вышла черезъ грудь; но вооруженная толпа удовольствовалась бѣгствомъ его, не пославъ во слѣдъ ему ни одного выстрѣла. Удалившись на значительное разстояніе, Донъ-Кихотъ оглянулся назадъ, и видя, что его догоняетъ никѣмъ не преслѣдуемый Санчо, рѣшился обождать его. Крестьяне же, не расходясь, оставались на мѣстѣ до самой ночи, и такъ какъ враги ихъ не приняли битвы, поэтому они съ радостью и торжествомъ возвратились назадъ; и еслибъ знали эти добрые люди обычаи существовавшіе въ древней Греціи, они, вѣроятно, воздвигли бы на мѣстѣ ожиданія тріумфальную колонну.
Глава XXVIII.
[править]Когда храбрый бѣжитъ — значитъ засада открыта и человѣкъ благоразумный долженъ беречь себя для лучшаго времени; истина, которую подтвердилъ Донъ-Кихотъ, когда оставлялъ поле битвы безжалостнымъ противникамъ своимъ, вооруженнымъ каменьями, и, забывая въ какой опасности повидаетъ онъ Санчо, поспѣшилъ укрыться въ безопасное мѣсто. Почти лежа на своемъ ослѣ, слѣдовалъ за нимъ Санчо, и догнавши Донъ-Кихота, запыхавшійся, измученный и избитый, упалъ къ ногамъ его коня. Рыцарь соскочилъ съ Россинанта, чтобы осмотрѣть раны своего злополучнаго оруженосца, но нашедши его цѣлымъ и здоровымъ съ ногъ до головы, онъ съ неудовольствіемъ сказалъ ему: «въ недобрый часъ принялся ты ревѣть, Санчо. Прилично ли говорить о веревкѣ въ донѣ повѣшеннаго? И какого иного акомпанимента могъ ожидать ты своей пѣснѣ, кромѣ дубинъ? Благодари еще Бога, что ты такъ дешево отдѣлался и не изрубили они саблями тебѣ лица, а только помяли палками бока.»
— Не могу я теперь ничего отвѣчать на это, сказалъ Санчо, потому что мнѣ кажется, будто я говорю плечами, а доложу только вашей милости, что на вѣки вѣчные закаюсь я ревѣть, но не закаюсь говорить, что странствующіе рыцари убѣгаютъ, покидая своихъ избитыхъ оруженосцевъ на съѣденіе врагамъ.
— Отступить, не значитъ убѣжать, сказалъ Донъ-Кихотъ; и мужество, чуждое всякаго благоразумія, называется дерзостью, удача дерзкаго есть всегда дѣло счастливаго случая, а не искуства и храбрости. Я отступилъ, это правда, но не бѣжалъ; и въ этомъ случаѣ слѣдовалъ примѣру многихъ храбрыхъ, сберегавшихъ себя для лучшихъ временъ. Исторія представляетъ много подобныхъ примѣровъ, но такъ какъ перечислять ихъ теперь не къ чему — тебѣ это не доставило бы никакой выгоды, а мнѣ ни малѣйшаго удовольствія, — поэтому я умалчиваю о нихъ.
Санчо между тѣмъ усѣлся, наконецъ, при помощи Донъ-Кихота, на своего осла, рыцарь на Россинанта, и, шагъ за шагомъ, достигли они маленькаго лѣса, находившагося отъ нихъ не далѣе одной версты. Отъ времени до времени Санчо тяжело вздыхалъ. «Что съ тобою?» спросилъ его Донъ-Кихотъ, «о чемъ ты вздыхаешь?»
— Охъ, спина у меня такъ болитъ, что просто умъ мутится, отвѣчалъ Санчо.
— Это совершенно понятно, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; такъ какъ тебя били палкой вдоль всей спины, поэтому она и болитъ у тебя, а еслибъ били тебя по другимъ частямъ тѣла, болѣли бы точно такъ же и другія.
— Спасибо за утѣшеніе, отвѣчалъ Санчо, я вотъ этого и не разсудилъ. Да чортъ меня возьми, неужели мнѣ, въ самомъ дѣлѣ, нужно объяснять, что у меня болятъ тѣ части, по которымъ меня били. Еще еслибъ у меня лодыжка на ногѣ заболѣла, тогда, пожалуй, можно было бы догадываться, отъ чего бы ей это заболѣть; а то право, ваша милость, не особенная это мудрость разсудить, что если хватить по спинѣ палкой: то она заболитъ. Ну, да чужія боли, вижу я, никого особенно не огорчаютъ, и тоже вижу я, ваша милость, съ каждымъ днемъ яснѣе и яснѣе, что ничего, должно быть, не дождаться на службѣ у васъ. Сегодня палками изобьютъ, завтра, того и гляди на одѣяло попадешь, послѣ завтра тоже самое, и пока еще плечами отдуваешься, а, тамъ, пожалуй, и до глазъ дойдетъ. Я, ваша милость, неучъ, болванъ, и въ жизнь свою ничего путнаго не сдѣлаю, а все-таки думаю, что лучше мнѣ вернуться домой, кормить жену, да воспитывать дѣтей, чѣмъ Богъ пошлетъ, нежели таскаться за вашей милостью по дорогамъ безъ дорогъ и тропинкамъ безъ слѣдовъ, гдѣ не дадутъ тебѣ ни попить, не поѣсть какъ слѣдуетъ, если же желательно вамъ, другъ мой, оруженосецъ, вздремнуть, сдѣлайте одолженіе, отмѣрьте себѣ шесть саженей земли, а если этого мало, отмѣрьте себѣ еще шесть, или сколько вамъ угодно, — земли у насъ, слава Богу, вдоволь — и располагайтесь, какъ знаете, на чистомъ воздухѣ и чистой землѣ. Провалиться бы ему сквозь землю, продолжалъ онъ, тому, это изобрѣлъ это странствующее рыцарство, или тому болвану, который захотѣлъ быть оруженосцемъ у странствующихъ рыцарей прежнихъ временъ. О теперешнихъ я ничего не говорю, потому что ваша милость тоже странствующій рыцарь. Я ихъ уважаю, зная, что господинъ мой чорта заткнетъ за поясъ, когда заговоритъ, или задумаетъ что-нибудь.
— Санчо, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, говори, сдѣлай одолженіе, сколько душѣ твоей угодно. Когда ты говоришь и никто тебя не останавливаетъ, ты не чувствуешь, кажется, никакой боли; продолжай же говорить что тебѣ на умъ взбредетъ, и лишь бы только ты заглушалъ чѣмъ-нибудь свою боль, такъ я согласенъ, какъ это ни скучно, слушать всѣ твои глупости. Если же тебѣ угодно вернуться домой, сдѣлай милость, поѣзжай, я тебя незадерживаю. У тебя мои деньги, сосчитай сколько времени мы въ дорогѣ, сколько по твоему разсчету слѣдуетъ тебѣ заплатить за мѣсяцъ, и разчитайся самъ съ собой.
— Когда я служилъ у Ѳомы Карраско, отца бакалавра Самсона Карраско, отвѣчалъ Санчо, — котораго ваша милость хорошо знаете, я получалъ, кромѣ харчей, два золотыхъ въ мѣсяцъ. У вашей милости, право, не знаю, что я могу получить, но чувствую, что оруженосцемъ странствующаго рыцаря тяжелѣе быть, чѣмъ рабочимъ въ полѣ; работая у себя, я знаю, по крайней мѣрѣ, что какъ ни тяжело проработать цѣлый день, сколько ни придется вытерпѣть непріятностей, а все же, вечеромъ, поужинаешь изъ своего котла, и заснешь на своей постели, чего не дождаться на службѣ у вашей милости, если не считать золотыхъ дней, прожитыхъ у донъ-Діего де Мирандо, угощенія Канаша, да вотъ еще того времени, въ которое я поѣлъ и поспалъ у Василія, а остальная — какая моя жизнь была? спалъ я на голой землѣ, въ погоду и непогоду, питаясь корками черстваго хлѣба, да овечьимъ творогомъ, и запивая его водой изъ колодцевъ или болотъ, попадающихся намъ въ этихъ пустыняхъ, по которымъ мы съ вами странствуемъ.
— Положимъ, что все это правда, сказалъ Донъ-Кихотъ, сколько же я долженъ, по твоему мнѣнію, прибавить тебѣ противъ того, что ты получалъ у Ѳоны Карраско?
— Если ваша милость прибавите мнѣ два реала въ мѣсяцъ, отвѣчалъ Санчо, то съ меня и довольно будетъ — собственно за мои труды; да за островъ, обѣщанный мнѣ вашей милостью, слѣдовало бы заплатить мнѣ реаловъ по шести, такъ, что всего вмѣстѣ тридцать реаловъ.
— Очень хорошо, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; сегодня двадцать пятый день, какъ мы покинули нашу деревню, сосчитай, сколько тебѣ слѣдуетъ, и получи все это изъ собственныхъ своихъ рукъ.
— Пресвятая Богородице! воскликнулъ Санчо, какъ же вы въ счетѣ ошибаетесь, ваша милость, вѣдь за островъ намъ слѣдуетъ разсчитаться съ того дня, въ который вы мнѣ обѣщали его.
— Сколько же времени прошло съ тѣхъ поръ?
— Я полагаю, лѣтъ около двадцати, дня три меньше или больше.
Услышавъ это, Донъ-Кихотъ захохоталъ во все горло и, ударивъ себя ладонью по лбу, воскликнулъ: «считая все время, проведенное мною въ Сіерра-Мореннѣ и въ остальныхъ странствованіяхъ, выйдетъ не болѣе двухъ мѣсяцевъ, а ты плетешь, что я обѣщалъ тебѣ островъ двадцать лѣтъ тому назадъ. Ты хочешь, какъ я вижу, оставить въ счетъ своего жалованья всѣ мои деньги, находящіяся у тебя; чтожъ, бери ихъ, и дай тебѣ Богъ счастія; я же охотно останусь безъ одного обола, лишь бы избавиться отъ такого дряннаго оруженосца, какъ ты. Но, только, скажи мнѣ, измѣнникъ: гдѣ ты видѣлъ, чтобы оруженосецъ вступалъ въ торги съ рыцаремъ — своимъ господиномъ и настаивалъ на томъ, чтобы ему дали столько-то и столько то? Пойди, взгляни, углубись, вѣроломный бандитъ, въ великое море рыцарскихъ исторій; и если ты откроешь тамъ, что-нибудь похожее на то, что ты замышляешь и дѣлаешь, пригвозди тогда это сказаніе къ моему лбу и дай мнѣ четыре оплеухи. Ступай, поворачивай своего осла, и отправляйся себѣ домой; со мною ты не сдѣлаешь больше ни шагу. О, хлѣбъ, воскликнулъ онъ, поданный неблагодарному! О, награды, Богъ вѣсть кому, обѣщанныя! О, человѣкъ, болѣе похожій на скота, чѣмъ на существо разумное! Теперь, когда я готовъ былъ возвысить тебя на такую ступень, что, не смотря на твою жену, тебя стали бы называть господиномъ, ты рѣшился покинуть меня. Ты уходишь, въ ту минуту, когда я твердо рѣшился наконецъ даровать тебѣ одинъ изъ лучшихъ острововъ въ мірѣ. Но медъ созданъ не для осла; ты самъ не разъ это говорилъ; а ты осломъ былъ, осломъ остаешься и осломъ умрешь, и умрешь, я увѣренъ, раньше, чѣмъ убѣдишься, что ты скотина и больше ничего».
Пока говорилъ Донъ-Кихотъ, Санчо пристально глядѣлъ на него, и подъ вліяніемъ горькихъ упрековъ рыцаря слезы выступили за глазахъ его оруженосца. «Добрый мой господинъ», сказалъ онъ ему жалобнымъ, прерывистымъ голосомъ, «ваша правда, мнѣ не достаетъ только хвоста, чтобы быть настоящимъ осломъ, и если ваша милость привяжете мнѣ хвостъ, я скажу, что это такъ и слѣдуетъ, и какъ оселъ стану служить вамъ во всѣ дни моей жизни; теперь же, простите мнѣ, сжальтесь надъ моей простотой. Ничего я, ваша милость, не знаю, и если много говорю, то не съ дурнымъ какимъ-нибудь намѣреніемъ, а просто съ дуру, но кто грѣшитъ и кается, тотъ къ Богу обращается».
— Я право удивился, какъ это ты чуть было не обошелся безъ пословицы, сказалъ Донъ-Кихотъ. Санчо! прощаю тебѣ, съ условіемъ, продолжалъ онъ, чтобы ты исправился и не былъ такимъ корыстолюбцемъ. Вооружись мужествомъ и терпѣливо ожидай обѣщанныхъ тебѣ наградъ; раньше или позже, но только ты получишь ихъ.
Санчо, какъ и слѣдовало ожидать, обѣщалъ Донъ-Кихоту ожидать и слушаться его отнынѣ во всемъ. Въ эту самую минуту они въѣхали въ лѣсъ, гдѣ Донъ-Кихотъ расположился у подножія вяза, а Санчо подъ букомъ, деревомъ, похожимъ на то, какъ будто у него есть только ноги безъ рукъ. Оруженосецъ провелъ ночь довольно безпокойно, — палочная боль чувствуется особенно сильно на свѣжемъ воздухѣ; — Донъ-Кихотъ же предался, по своему обыкновенію, мечтамъ и любовнымъ воспоминаніямъ. Сонъ вскорѣ однако смѣжилъ глаза господина и слуги; а на другой день, рано утромъ, они пустились въ путь въ берегамъ славнаго Эбро, гдѣ съ ними и приключилось то, что разскажется въ слѣдующей главѣ.
Глава XXIX.
[править]Спустя двое сутокъ по выѣздѣ изъ лѣса, наши искатели приключеній достигли береговъ Эбро. Видъ этой прекрасной рѣки невыразимо обрадовалъ Донъ-Кихота. Онъ восхищался ея живописными берегами, ея зеркальными, тихими водами, и много воспоминаній пробудили онѣ въ душѣ рыцаря. Вспомнилъ онъ тутъ чудеса Монтезиносской пещеры, и хотя обезьяна Петра сказала, что все видѣнное имъ тамъ было частью правда, частью ложь, онъ больше тянулъ, однако, на сторону правды, въ противоположность Санчо, находившему что все это приключеніе — гиль.
Проѣзжая по берегу рѣки, Донъ-Кихотъ увидѣлъ маленькую лодку безъ веселъ, кинутую, повидимому, на произволъ судьбы. Оглянувшись во всѣ стороны, и не видя вокругъ никого, онъ въ туже минуту соскочилъ съ Россинанта и приказалъ Санчо привязать покрѣпче осла и коня къ осинѣ или вербѣ.
— Это къ чему? спросилъ Санчо
— Санчо, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, эта лодка стоитъ здѣсь не даромъ, она понесетъ меня безъ всякой помощи по волнамъ на помощь къ какому-нибудь рыцарю, находящемуся въ великой опасности. Знай, мой другъ, что между рыцарями и волшебниками — это видно изъ всѣхъ рыцарскихъ книгъ — дѣлается постоянно такъ: чуть лишь рыцарю грозитъ такая опасность, отъ которой онъ можетъ избавиться только при помощи другаго рыцаря, то хотя бы послѣдній находился въ это время тысячъ за двѣнадцать, или даже больше миль, волшебники тотчасъ же подымаютъ его на облакѣ и во мгновеніе ока уносятъ по воздуху, или по морю, туда, гдѣ нуждаются въ его помощи. Другъ мой! не остается никакого сомнѣнія, что эта лодка поставлена здѣсь волшебникомъ для меня, это также вѣрно, какъ то, что теперь день; поэтому привяжи осла и Россинанта и потомъ, поручивъ себя Богу, пустимся въ путь.
— Ужъ если, ваша милость, положили вы себѣ пускаться то и дѣло въ разныя, совсѣмъ безумныя, по моему, предпріятія, отвѣчалъ Санчо, нечего дѣлать, нужно слушаться и преклонять голову по пословицѣ: «дѣлай, что велятъ и обѣдай рядомъ съ тѣмъ, кто тебѣ приказываетъ». Но все же, ваша милость, я, для успокоенія собственной моей совѣсти, долженъ сказать вамъ, что лодка эта, какъ мнѣ кажется, принадлежитъ вовсе не волшебнику, а какому-нибудь рыбаку, потому что въ этомъ мѣстѣ водится отмѣнная рыба.
Санчо проговорилъ это, привязывая къ дереву осла и Россинанта и оставляя ихъ, къ великому горю своему, на попеченіе волшебника. Донъ-Кихотъ, какъ бы въ утѣшеніе, сказалъ ему: «не безпокойся, пожалуйста, о нашихъ животныхъ; тотъ, кто пронесетъ насъ чрезъ отдаленное пространство, вѣроятно, позаботится о нихъ».
— Ну, теперь скоты наши привязаны — что дальше дѣлать?
— Перекреститься и сняться съ якоря, или говоря другими словами, войти въ лодку и перерѣзать канатъ, сказалъ Донъ-Кихотъ.
Въ ту же минуту онъ вскочилъ въ лодку, за нимъ послѣдовалъ Санчо, и перерубивъ канатъ наши искатели приключеній отчалили отъ берега. Когда они очутились на значительной глубинѣ, Санчо задрожалъ всѣмъ тѣломъ, считая погибель свою неизбѣжною; и однако самая мысль о смерти не такъ печалила бѣднаго оруженосца, хамъ ревъ его осла и томленіе Россинанта, употреблявшаго всѣ усилія отвязаться отъ дерева. «Бѣдный оселъ мой стонетъ, горюя по мнѣ», сказалъ онъ Донъ-Кихоту, «а Россинантъ хочетъ отвязаться и бѣжать за нами. О, безцѣнные друзья мои», продолжалъ онъ, «оставайтесь въ мирѣ и да соединитъ насъ съ вами то самое безуміе, которое разлучило насъ». Съ послѣднимъ словомъ онъ такъ грустно зарыдалъ, что выведенный изъ себя Донъ-Кихотъ, со злостью сказалъ ему: «о чемъ ты ревешь, нюня ты этакая? Кто гонитъ, кто тебя преслѣдуетъ, мышиная ты храбрость? Чего не достаетъ тебѣ, осыпанному по горло всѣмъ? или босымъ ты странствуешь по риѳейскимъ горамъ? Не сидишь ли ты теперь на скамьѣ, какъ эрцгерцогъ, плывя по мягкимъ волнамъ этой чудной рѣки, изъ которой мы вскорѣ выѣдемъ въ глубокое, безпредѣльное море? Впрочемъ, мы должны быть уже въ морѣ. Я полагаю, мы успѣли проплыть уже тысячи двѣ или три миль? О, еслибъ подъ рукою у меня была астролябія, я бы узналъ сколько миль мы отъѣхали; однако, или я ничего не смыслю, или мы скоро будемъ на экваторѣ, находящеыся въ равномъ разстояніи отъ обоихъ полюсовъ.
— А сколько мы проѣдемъ, когда приплывемъ къ этому мѣсту, что вы назвали? спросилъ Санчо.
— Много, очень много: изъ трехъ сотъ шестидесяти градусовъ, на которые раздѣляется земная поверхность, по вычисленію величайшаго изъ астрономовъ Птоломея, достигнувъ экватора мы проѣдемъ ровно половину. Кстати, Санчо, скажу тебѣ, продолжалъ Донъ-Кихотъ, что Испанцы, отплывающіе изъ Кадикса въ восточную Индію, узнаютъ о приближеніи къ экватору потому, что въ это время блохи начинаютъ околѣвать, такъ что ихъ нельзя достать тогда на вѣсъ золота. Санчо, ты можешь произвести опытъ на самомъ себѣ. Если тебѣ удастся найти здѣсь, кромѣ насъ, живое существо, значитъ, мы еще не проѣзжали экватора.
— Извольте, я исполню ваше приказаніе, отвѣчалъ Санчо, хотя ни чему, что вы говорите, не вѣрю и вижу, что никакой нѣтъ нужды производить эти опыты; я, кажется, собственными глазами могу измѣрить, сколько мы отъѣхали отъ берега: всего съ версту, а по длинѣ и половины не будетъ. Вонъ и Россинантъ, и оселъ мой стоятъ на томъ же мѣстѣ, на которомъ мы ихъ оставили; и если мѣрить на мой аршинъ, такъ движемся мы, право, тише муравьевъ.
— Санчо! дѣлай что тебѣ велятъ и не суй вездѣ своего носа, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Вѣдь ты понятія не имѣешь о томъ, что такое эклиптика, меридіанъ, полюсъ, градусъ, экваторъ, планета, словомъ все то, изъ чего составлена сфера земная и небесная. Еслибъ ты имѣлъ малѣйшее понятіе объ этомъ, или о чемъ-нибудь подобномъ, ты ясно увидѣлъ бы тогда, сколько миновали мы параллелей, сколько созвѣздій оставили за собой, сколько знаковъ встрѣтили на пути. Но, повторяю тебѣ еще разъ, обыщи себя; — въ настоящую минуту, я увѣренъ, ты чище бѣлаго листа бумаги.
— Санчо запустилъ руку подъ лѣвый подколенникъ и, взглянувъ на Донъ-Кихота, сказалъ ему: „или опытъ вашъ вретъ, или мы и не думали пріѣзжать туда, куда вы говорите“.
— Какъ! развѣ ты нашелъ хоть одну? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Не одну, а нѣсколько, отвѣчалъ Санчо, и встряхнувъ рукою опустилъ ее потомъ въ воду, по которой спокойно скользила лодка, двигавшаяся не волшебными силами, а просто тихимъ, спокойнымъ теченіемъ.
Въ эту минуту наши искатели приключеній увидѣли большую мельницу, устроенную посреди рѣки, и Донъ-Кихотъ въ туже минуту воскликнулъ: „другъ мой, Санчо! смотри: предъ нами открывается городъ, замокъ или крѣпость, въ которой долженъ быть заключенъ тотъ угнетенный рыцарь, или королева, или инфанта, или принцесса, которыя зовутъ меня на помощь“.
— Гдѣ это вы нашли замокъ, крѣпость или городъ? спросилъ Санчо. Развѣ вы не видите, что это мельница?
— Молчи, Санчо, сказалъ рыцарь. Зданіе это дѣйствительно похоже на мельницу, но только это вовсе не мельница. Сколько разъ я говорилъ тебѣ, что волшебники показываютъ намъ предметы не въ настоящемъ ихъ видѣ; не говорю, чтобы они перерождали, но они измѣняютъ форму ихъ, въ этомъ ты, кажется, могъ ясно убѣдиться, видя превращеніе единаго убѣжища надеждъ моихъ несравненной Дульцинеи.
Лодка, между тѣмъ, достигнувъ средины теченія, стала медленнѣе подаваться впередъ. Мельники, видя какую-то лодку, плывшую прямо подъ мельничныя колеса, гдѣ предстояло ей разбиться въ дребезги, вышли съ длинными шестами, чтобы оттолкнуть ее; и такъ какъ они были покрыты сверху до низу мукою, поэтому дѣйствительно походили немного на привидѣнія.
— Куда вы плывете, сумасшедшіе черти? кричали они нашимъ искателямъ приключеній. Что вы собрались топиться и истолочь себя въ куски подъ этими колесами, что-ли?
— Санчо! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, не говорилъ ли я тебѣ, что мы прибыли въ такое мѣсто, гдѣ я долженъ показать все мужество, всю силу этой руки. Видишь ли сколько волшебниковъ, сколько чудовищъ выходитъ противъ меня? Сколько привидѣній собралось ужаснуть меня своими страшными образами? Выходите, выходите злодѣи! кричалъ онъ мельникамъ. „Я покажу вамъ себя“. И приподнявшись на лодкѣ принялся онъ изъ всѣхъ силъ грозить своимъ мнинымъ врагамъ. „Сволочь“! кричалъ онъ имъ; „сію же минуту возвратите свободу той особѣ, которую вы держите заключенной въ вашей крѣпости. Возвратите свободу ей, кто бы она ни была, высокаго или низкаго званія, потому что я — рыцарь львовъ, Донъ-Кихотъ Ламанчскій, которому по волѣ небесъ предназначено привести въ счастливому концу это приключеніе“. Съ послѣднимъ словомъ онъ принялся поражать или разсѣкать мечомъ своимъ воздухъ, по тому направленію, гдѣ стояли мельники. Ничего не понимая, что городилъ рыцарь, мельники выдвинули впередъ шесты, чтобы остановить его очарованную лодку, плывшую прямо подъ колеса. Санчо кинулся на колѣни, умоляя небо спасти его отъ такой очевидной опасности, и, къ счастію его, ловкіе и проворные мельники успѣли таки остановить лодку. Тѣмъ не менѣе они не могли не опрокинуть ее и не выкупать Донъ-Кихота и Санчо. И ни за что пропалъ бы здѣсь рыцарь — подъ тяжестью своего вооруженія онъ два раза опускался на дно — еслибъ не плавалъ какъ утка, да не помогли бы мельники, кинувшіеся въ воду и вытаскивавшіе оттуда за голову и ноги нашихъ искателей приключеній. Когда ихъ вытащили, наконецъ, изъ воды, вполнѣ утолившей ихъ жажду, Санчо бросился на колѣни, скрестилъ руки и, подымая къ небу глаза, молилъ Всевышняго избавить его навсегда отъ смѣлыхъ предпріятій рыцаря — его господина. Въ эту самую минуту пріѣхали и рыбаки — хозяева лодки, на которой путешествовалъ Донъ-Кихотъ и которую мельничныя колеса разбили въ куски; при видѣ такой бѣды рыбаки схватили Санчо, хотѣли раздѣть его, и требовали, чтобы Донъ-Кихотъ заплатилъ имъ за разбитую лодку.
Съ невозмутимымъ хладнокровіемъ Донъ-Кихотъ соглашался заплатитъ за все, лишь бы только мельники освободили заключенныхъ въ замкѣ особъ.
— О какомъ замкѣ и какихъ особахъ городишь ты, безмозглая башка, спросилъ его одинъ изъ мельниковъ, ужъ не хочешь ли ты увести людей, приходящихъ сюда молоть хлѣбъ?
— Довольно, сказалъ про себя Донъ-Кихотъ; убѣждать словами эту сволочь, значило бы проповѣдывать въ пустынѣ. Къ тому не въ этомъ приключеніи дѣйствуютъ два волшебника: одинъ на перекоръ другому. Одинъ послалъ мнѣ лодку, другой хотѣлъ утопить меня. Пусть несчастнымъ плѣнникамъ поможетъ Богъ; я же ничего больше сдѣлать для нихъ не могу, потому что міръ, какъ я вижу, состоитъ изъ двухъ противудѣйствующихъ другъ другу началъ. Проговоривъ это самому себѣ, онъ громко воскликнулъ потомъ, глядя на мельника: „несчастные друзья мои, заключенные въ этой темницѣ! простите мнѣ; мой и вашъ злой геній не дозволяютъ мнѣ освободить васъ изъ вашего томительнаго плѣна. Сдѣлать это, вѣроятно, предназначено другому рыцарю“.
Проговоривъ это, онъ вступилъ въ соглашеніе съ рыбаками и заплатилъ имъ за лодку пятьдесятъ реаловъ. Скрѣпя сердце отдалъ ихъ Санчо.
„Въ два такія плаванія“, сказалъ онъ, „мы потопимъ на днѣ рѣчномъ все, что еще осталось у насъ“. Рыбаки и мельники съ удивленіемъ смотрѣли на этихъ господъ, такъ мало походившихъ за обыкновенныхъ людей. Они никакъ не могли взять въ толкъ, что говорилъ и чего хотѣлъ отъ нихъ Донъ-Кихотъ, и считая рыцаря и оруженосца двумя полуумными, оставили ихъ и разошлись себѣ: кто домой, а кто на старое мѣсто въ самой мельницѣ. Санчо-же и Донъ-Кихотъ возвратились туда, гдѣ ожидали ихъ Россинантъи оселъ, и тѣмъ кончилось приключеніе съ очарованной лодкой.
Глава XXX.
[править]Понуривъ голову возвратились наши искатели приключеній изъ своего достославнаго плаванія. Особенно опечаленъ былъ Санчо, Ему пришлось поплатиться на этотъ разъ своими деньгами, а для него это было все равно, что пырнуть его можемъ въ сердце. Молча взнуздали они своихъ животныхъ и молча удалились отъ знаменитой рѣки: Донъ-Кихотъ, погруженный въ любовныя мечты, а Санчо въ мечты о своемъ счастіи; въ настоящую минуту оно казалось ему удаленнымъ отъ него болѣе чѣмъ когда либо. Понялъ онъ, кажется, наконецъ, что всѣ его надежды, всѣ обѣщанія Донъ-Кихота были однѣ химеры, и сталъ обдумывать средства какъ бы покинуть рыцаря и удалиться въ свою деревню. Но судьба распорядилась иначе, какъ мы сейчасъ увидимъ.
Выѣзжая подъ вечеръ слѣдующаго дня изъ лѣса, Донъ-Кихотъ замѣтилъ на обширномъ лугу многочисленную группу охотниковъ. Вскорѣ различилъ онъ въ этой группѣ прелестную даму на дорогомъ сѣромъ конѣ. Одѣтая въ зеленый охотничій нарядъ, отдѣланный съ рѣдкимъ великолѣпіемъ и вкусомъ, незнакомая дана эта казалась олицетвореннымъ изяществомъ. Въ правой рукѣ держала она сокола; это заставило Донъ-Кихота предположить, что встрѣченная имъ амазонка должна быть высокая дама, властительница слѣдовавшихъ за нею охотниковъ: и онъ не ошибся. „Санчо!“ сказалъ онъ обратясь къ своему оруженосцу! бѣги скорѣй къ этой прекрасной дамѣ; скажи ей, что рыцарь львовъ цалуетъ ея руки, что онъ самъ готовъ явиться засвидѣтельствовать ей почтеніе и предложить свои услуги, если это будетъ угодно ей. Только обдумывай, ради Бога, свои слова и не вверни въ нихъ, по обыкновенію, какой-нибудь плоской пословицы».
— Таковскаго нашли, отвѣчалъ Санчо, да развѣ въ первый разъ приходится мнѣ привѣтствовать высокую даму?
— Кромѣ привѣтствія, съ которымъ я посылалъ тебя къ Дульцинеѣ, сказалъ рыцарь, я не припомню другого подобнаго случая, по крайней мѣрѣ съ того времени, какъ ты находишься у меня въ услуженіи.
— Это правда, замѣтилъ Санчо, но хорошій плательщикъ не боится срока уплаты, и въ хорошо снабженномъ домѣ скатерть не заставитъ ждать себя; этимъ я хочу сказать, что мнѣ, слава Богу, не учиться, я всего знаю по немногу.
— Вѣрю, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но ступай, Богъ тебѣ въ помощь.
Санчо поскакалъ крупной рысью на встрѣчу прекрасной охотницѣ. Приблизясь къ ней, онъ соскочилъ съ осла, и, преклонивъ колѣна, привѣтствовалъ ее слѣдующими словами: «прекрасная и благородная дама! рыцарь, котораго вы видите вдали, это знаменитый рыцарь львовъ, а я оруженосецъ его Санчо-Пансо. Господинъ мой, рыцарь львовъ, извѣстный недавно подъ именемъ рыцаря печальнаго образа, послалъ меня къ вашей свѣтлости — испросить дозволенія предложить вамъ свои услуги и тѣмъ удовлетворить своему желанію, состоящему, если не ошибаюсь въ томъ, чтобы служить вашему соколиному величію и вашей величественной красотѣ. Сіятельная дама! изъявивъ согласіе на эту просьбу, ваша свѣтлость изъявите согласіе на дѣло столь же выгодное для васъ, сколько лестное и радостное для рыцаря, который готовится служить вамъ».
— Славный оруженосецъ! отвѣтила герцогиня; вы блистательно исполнили ваше дѣло. Встаньте, прошу васъ; оруженосецъ такого славнаго рыцаря, какъ рыцарь печальнаго образа, подвиги котораго мнѣ хорошо извѣстны, не долженъ ни передъ кѣмъ стоять на колѣняхъ. Идите, мой милый, и скажите вашему господину, что онъ доставитъ мнѣ и моему мужу большое удовольствіе, посѣтивъ насъ въ нашемъ увеселительномъ замкѣ, недалеко отсюда.
Санчо поднялся съ колѣнъ, очарованный изяществомъ и любезностью прекрасной амазонки, въ особенности же извѣстіемъ, что ей очень хорошо извѣстны подвиги рыцаря печальнаго образа, котораго она не называла рыцареемъ львовъ, вѣроятно потому, что это названіе Донъ-Кихотъ принялъ очень недавно.
— Славный оруженосецъ! добавила герцогиня, господинъ вашъ вѣроятно тотъ рыцарь, подвиги котораго описаны въ книгѣ: «Славный и многоумный гидальго Донъ-Кихотъ Ламанчскій, избравшій своей дамой Дульцинею Тобозскую?»
— Онъ самый, ваша свѣтлость, отвѣчалъ Санчо, а оруженосецъ его, извѣстный подъ именемъ Санчо Пансо, это я; если только меня не обезобразили въ типографіи. «Идите же, мой милый Пансо», сказала герцогиня, «и передайте вашему господину, какъ мы будемъ рады видѣть его въ нашемъ замкѣ».
Съ этимъ радостнымъ отвѣтомъ восхищенный Санчо поскакалъ къ Донъ-Кихоту и передалъ ему слова герцогини, превознося до небесъ, хотя довольно грубо, ея изящество, любезность, красоту. Въ туже минуту Донъ-Кихотъ, пріосанясь на сѣдлѣ и укрѣпившись на стременахъ, приподнялъ забрало и пришпоривъ Россинанта, поспѣшилъ поцаловать руки герцогинѣ, пославшей, по уходѣ Санчо, предупредить своего мужа о готовящемся ему визитѣ. Герцогъ и герцогиня (имена ихъ остались неизвѣстны) начали дѣлать приготовленія къ пріему славнаго рыцаря; — появленія его они ожидали съ нетерпѣніемъ, знакомые уже нѣсколько съ нимъ по первой части его исторіи. Они рѣшились принять его такъ, какъ должны были бы принимать странствующихъ рыцарей, по мнѣнію Донъ-Кихота и по теоріи его книгъ, и во все время пребыванія рыцаря у нихъ въ замкѣ положили строго соблюдать церемоніалъ, установленный для странствующихъ рыцарей, извѣстный имъ очень хорошо изъ множества прочитанныхъ ими рыцарскихъ книгъ.
Въ эту минуту показался Донъ-Кихотъ съ приподнятымъ забраломъ, и Санчо поспѣшилъ соскочить съ осла, чтобы поддержать рыцарю стремя. Но судьбѣ угодно было, чтобы оруженосецъ, соскакивая съ осла, запутался въ веревкахъ, служившихъ ему стременами, и послѣ тщетныхъ усилій освободиться изъ нихъ, онъ полуповисъ на воздухѣ, уткнувшись лицомъ въ землю. Ничего этого не видя и воображая, что Санчо стоитъ на своемъ мѣстѣ, — Донъ-Кихотъ никогда не сходилъ съ коня, пока Санчо не появлялся поддержать ему стремя, — рыцарь приподнялъ ногу, готовясь поставить ее на землю, но потащивъ за собою дурно укрѣпленное сѣдло, онъ вмѣстѣ съ нимъ свалился съ коня и очутился между ногами Россинанта, сгарая со стыда и проклиная своего оруженосца, силившагооя, въ свою очередь, освободиться изъ опутавшихъ его веревокъ.
Герцогъ поспѣшилъ послать слугъ своихъ на помощь рыцарю и его оруженосцу. Они помогли Донъ-Кихоту подняться на ноги, и немного измятый рыцарь, прихрамывая, подошелъ къ ихъ свѣтлости. Онъ хотѣлъ было, по существующему обычаю, преклонить передъ ними колѣна, но герцогъ ни за что не согласился на это, и самъ, сошедши съ коня, обнялъ Донъ-Кихота. «Очень жалѣю, благородный рыцарь печальнаго образа», сказалъ ему герцогъ, «что наше знакомство началось такъ неудачно, но отъ небрежности оруженосцевъ случаются иногда и худшія вещи».
— Все, что доставляетъ мнѣ удовольствіе видѣть васъ, благородный герцогъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, не можетъ быть непріятно для меня, и въ настоящую минуту, я не сожалѣлъ бы о своей неловкости, еслибъ даже она опрокинула меня въ глубину бездны; удовольствіе видѣть васъ помогло бы мнѣ выбраться и оттуда. Оруженосецъ мой, да покараетъ его Господь, говоря правду, съ большимъ искусствомъ умѣетъ разнуздывать языкъ свой, чѣмъ взнуздать коня и укрѣпить сѣдло. Но стоя или лежа, верхомъ или пѣшкомъ, я, вѣрьте мнѣ, всегда готовъ служить вамъ и вашей прекрасной супругѣ, достойной герцогинѣ красоты.
— Тамъ, гдѣ царствуетъ донна Дульцинея Тобозская, отвѣчалъ герцогъ, подобныя похвалы кажутся нѣсколько преувеличены.
Санчо, успѣвшій уже выпутаться изъ веревокъ и подойти къ герцогу, предупредилъ отвѣтъ Донъ-Кихота: «нельзя отрицать чрезвычайной красоты донны Дульцинеи Тобозской», сказалъ онъ, «въ этомъ я готовъ присягнуть, но заяцъ выскакиваетъ въ ту минуту, когда меньше всего ожидаешь его, и слыхалъ я, будто то, что называютъ природой похоже на горшечника, лѣпящаго горшки. Тотъ, кто въ состояніи сдѣлать одинъ горшокъ, или одну прекрасную вазу, можетъ сдѣлать ихъ двѣ, три, сто наконецъ. Этимъ сравненіемъ я хочу увѣрить прекрасную герцогиню, что она ни въ чемъ не можетъ позавидовать доннѣ Дульцинеѣ Тобозской».
Въ отвѣтъ на это Донъ-Кихотъ, обратясь къ герцогинѣ сказалъ ей: «нужно предувѣдомить вашу свѣтлость, что не было еще на свѣтѣ ни у одного странствующаго рыцаря такого болтуна и шута оруженосца, какъ у меня. И если вашей свѣтлости угодно будетъ оставить его у себя въ услуженіи на нѣсколько дней, то вы вполнѣ убѣдитесь въ этомъ».
— Если Санчо такой шутникъ, какъ вы говорите, отвѣчала герцогиня, тѣмъ больше я уважаю его, какъ человѣка не глупаго. Острота, ловкая шутка, умѣнье въ пору найтись, на все это, какъ вамъ, вѣроятно, извѣстно, благородный рыцарь, неспособенъ грубый, тяжелый умъ; и если оруженосецъ вашъ острятъ и шутникъ, такъ это только право его на то, чтобы я видѣла въ немъ человѣка смышленнаго.
— И добавьте болтуна, сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Тѣмъ лучше, вмѣшался герцогъ; много хорошаго трудно сказать въ немногихъ словахъ. Но, чтобы намъ самимъ не терять времени въ разговорахъ, добавилъ онъ, поѣдемъ и пусть славный рыцарь печальнаго образа…
— Рыцарь львовъ, перебилъ Санчо, печальный образъ больше не существуетъ; его замѣнилъ левъ.
— И такъ прошу рыцаря львовъ, поправился герцогъ, отправиться съ нами въ мой замокъ; тамъ рыцарь, гость нашъ, будетъ принятъ со всѣми почестями, подобающими его высокому званію, въ которыхъ ни я, ни герцогиня жена моя никогда не откажемъ ни какому странствующему рыцарю. Донъ-Кихотъ сѣлъ верхомъ на Россинанта, — Санчо успѣлъ уже поднять и укрѣпить на немъ сѣдло, — герцогъ на своего дорогаго коня, герцогиня помѣстилась между ними, и блестящая кавалькада направилась къ герцогскому замку. Герцогиня подозвала въ себѣ Санчо и велѣла ему идти около нея, желая забавлять себя прибаутками и рѣчами милаго оруженосца; Санчо не заставлялъ себя упрашивать и преспокойно помѣстился между тремя благородными особами, должно быть, въ качествѣ четвертой, къ неописанному удовольствію герцогини и ея мужа, надѣявшихся весело и интересно провести время, приглашая въ свой замовъ знаменитаго рыцаря и его оруженосца.
Глава ХХХІI
[править]Санчо не чувствовалъ себя отъ радости, видя вниманіе къ себѣ герцогини и надѣясь найти въ замкѣ ея тоже, что у донъ-Діего и Василія. Любя вкусно поѣсть и мягко поспать, онъ ловко умѣлъ схватывать всякій представлявшійся къ тому случай. Исторія передаетъ намъ, что подъѣзжая въ своему увеселительному заику, герцогъ, опередивъ гостей, поспѣшилъ сдѣлать въ замкѣ нужныя распоряженія въ пріему Донъ-Кихота; и когда послѣдній подъѣхалъ съ герцогиней въ воротамъ замка, ихъ встрѣтили два конюха въ кармазинныхъ атласныхъ платьяхъ. Взявъ рыцаря подъ руки они подняли его съ сѣдла и предложили ему помочь герцогинѣ сойти съ ея коня. Донъ-Кихотъ въ ту же минуту поспѣшилъ къ герцогинѣ, но послѣ долгаго упрашиваніи съ одной и отказа съ другой стороны, сіятельная дама настояла на томъ, чтобы ей помогъ сойти съ коня мужъ ея, считая себя недостойной обременить славнаго рыцаря такой безполезной тягостью, какъ она. Слѣзши съ коней, хозяева и гости вошли въ большой, передній дворъ замка герцога, гдѣ двѣ прелестныя камеристки накинули Донъ-Кихоту на плечи дорогую, багряную эпанчу. Въ ту же минуту галлереи наполнились слугами, привѣтствовавшими прибытіе въ замовъ рыцаря. «Привѣтствуемъ прибытіе цвѣта странствующаго рыцарства», восклицали они, обливая Донъ-Кихота и хозяевъ замка дорогими духами. Видя, что его принимаютъ въ замкѣ герцога совершенно такъ, какъ принимали въ рыцарскихъ книгахъ рыцарей временъ минувшихъ, восхищенный Донъ-Кихотъ впервые кажется почувствовалъ себя истиннымъ, а не воображаемымъ странствующимъ рыцаремъ. Санчо же какъ будто приросъ къ юбкамъ герцогини и вошелъ вмѣстѣ съ нею въ замокъ. Совѣсть однако скоро напомнила ему о покинутомъ имъ ослѣ, и оруженосецъ, замѣтивъ вблизи какую-то почтенную дуэнью, сказалъ ей: «сударыня, госпожа Гонзалесъ, или позвольте узнать, какъ зовутъ вашу милость»?
— Зовутъ меня донна Родригезъ де Гріальва, отвѣчала дуэнья: что тебѣ угодно, братецъ?
— Мнѣ бы угодно было, сказалъ Санчо, чтобы вы потрудились выйти на дворъ, такъ стоитъ мой оселъ, такъ вы ужъ распорядитесь. пожалуйста, чтобы этого самаго осла отвели въ конюшню. Нужно вамъ только сказать, что онъ немного трусливъ, и если увидитъ себя одного, то я право не знаю, что станется съ нимъ бѣднымъ.
— Если господинъ твой такой же невѣжа, какъ ты, отвѣтила оскорбленная дуэнья, то нечего сказать, славную мы сдѣлали находку. Отвяжись, сударь ты мой, отъ меня, продолжала она, ступай самъ въ своему ослу, а мы не для ословъ твоихъ поставлены здѣсь; въ недобрый видно часъ занесло васъ сюда.
— Странно, сказалъ Санчо, господинъ мой, который, можно сказать, собаку съѣлъ на разныхъ исторіяхъ, самъ мнѣ разсказывалъ, что когда Ланцелотъ возвратился изъ Британіи, тогда дамы заботились о немъ самомъ, а дуэньи о его конѣ, я же право не промѣняю своего осла ни на какого Ланцелотова коня.
— Если ты, любезный, родился ужъ такимъ шутомъ, сказала дуэнья, то прибереги свои шуточки на другой случай, для другихъ людей, которымъ эти шутки придутся по вкусу; они и наградятъ тебя за нихъ: отъ меня же кромѣ фиги ничего ты не дождешься.
— Спасибо и за то, молвилъ Санчо; фига ваша должно быть спѣлая, преспѣлая, если только ровесница вашей милости.
— Плутовское отродье! воскликнула разъяренная дуэнья; если я стара, въ этомъ я дамъ отчетъ Богу, а не тебѣ, грубіянъ, негодяй. Говоря это дуэнья такъ возвысила голосъ, что ее услышала герцогиня и спросила, что съ нею? «А то, отвѣтила дуэнья, что этотъ молодецъ отправляетъ меня съ своимъ осломъ въ конюшню, разсказывая про какого-то Ланцелота, которому будто служили дамы, а о коняхъ его заботились дуэньи; да въ добавокъ въ этому обругалъ меня еще старухой.»
— Вотъ это обидно, сказала герцогиня; берегись, милый Санчо, продолжала она, обратясь къ оруженосцу, донна Родригесъ совсѣмъ не такъ стара, какъ тебѣ кажется, и головныя накладки свои носитъ вовсе не вслѣдствіе старости, а какъ старшая здѣсь и, если хочешь, по обычаю.
— Да клянусь Богомъ, отвѣтилъ Санчо, я говорилъ имъ вовсе не съ тѣмъ, чтобы обидѣть ихъ, а потому, что очень люблю своего осла, и мнѣ казалось, что трудно будетъ поручить его болѣе милостивой и сострадательной особѣ, чѣмъ госпожа донна-Родригезъ.
Донъ-Кихотъ недовольнымъ голосомъ прервалъ своего оруженосца: «Санчо, подумай, прилично-ли говорить здѣсь подобныя вещи?»
— О своихъ нуждахъ каждому прилично говорить вездѣ, если это нужно, отвѣтилъ Санчо; я вспомнилъ о моемъ ослѣ здѣсь, и говорю о немъ здѣсь, а еслибъ вспомнилъ въ конюшнѣ, то сказалъ бы тамъ.
— Санчо совершенно правъ, замѣтилъ герцогъ, и возражать ему я нахожу рѣшительно невозможнымъ. Прошу его только не безпокоиться о своемъ ослѣ, о немъ будутъ заботиться, какъ о самомъ Санчо.
Во время этого разговора, забавлявшаго всѣхъ, кромѣ Донъ-Кихота, хозяева съ гостями сошли внизъ и попросили рыцаря въ великолѣпную залу, обитую штофомъ и парчей, гдѣ шесть очаровательныхъ дѣвушекъ, хорошо наученныхъ герцогомъ, что дѣлать и какъ держать себя съ Донъ-Кихотомъ, принялись снимать съ него оружіе, какъ съ дѣйствительнаго странствующаго рыцаря.
Скинувъ оружіе и оставшись въ своемъ замшевомъ камзолѣ и узкихъ штанахъ, блѣдный, худой, съ впалыми, какъ будто уходившими въ ротъ, щеками и выдающимися скулами, Донъ-Кихотъ представлялъ собою такую смѣшную фигуру, что еслибъ прислуживавшія ему красавицы не удерживали себя всѣми силами, какъ это имъ строго за строго приказано было, то онѣ, кажется, умерли бы со смѣху. Камеристки просили его раздѣваться безъ церемоніи и позволить имъ надѣть на него рубаху, но рыцарь ни за что не согласился на это, говоря, что странствующимъ рыцарямъ приличіе столько же знакомо, какъ и храбрость. Онъ попросилъ передать рубаху Санчо и, запершись съ своимъ оруженосцемъ въ великолѣпной задѣ, въ которой стояла не менѣе великолѣпная кровать, докончилъ свой туалетъ.
— Неисправимый шутъ и дуракъ! сказалъ Донъ-Кихотъ Санчо, оставшись наединѣ съ нимъ, не стыдно тебѣ было обидѣть такую почтенную дуэнью? И нашелъ ты время вспомнить о своемъ ослѣ. Гдѣ видѣлъ ты герцоговъ, которые забыли бы о твоемъ ослѣ, принявши такъ ласково и радушно тебя самого. Ради Бога, исправься, Санчо. Не показывай на каждомъ шагу изъ какого грубаго матеріала ты созданъ. Подумай о томъ, что господина уважаютъ тѣмъ болѣе, чѣмъ почтеннѣе слуги его, и что однимъ изъ лучшихъ преимуществъ высокихъ особъ должно признать то, что они могутъ имѣть у себя въ услуженіи такихъ достойныхъ людей, какъ онѣ сами. И что, наконецъ, подумаютъ обо мнѣ, видя какого я держу при себѣ оруженосца? Санчо, повторяю тебѣ: бѣги этихъ опасностей, обходи эти подводные камни; пойми, что тотъ, кто не скажетъ ни одного слова просто, безъ разныхъ прибаутокъ и шуточекъ, становится, наконецъ, жалкимъ шутомъ и падаетъ при первомъ порядочномъ толчкѣ. Не давай воли языку: и прежде, чѣмъ скажешь что-нибудь, обдумай и передумай каждое слово; не забывай, наконецъ, что мы попали въ такое мѣсто, откуда, при помощи Божіей и моего мужества, мы должны выѣхать съ богатствомъ, счастіемъ и славой.
Санчо далъ слово своему господину зашить себѣ ротъ или откусить языкъ, прежде чѣмъ сказать необдуманно и невпопадъ. «Не безпокойтесь теперь обо мнѣ», сказалъ онъ Донъ-Кихоту, «и вѣрьте, языкъ мой никогда не выдастъ насъ».
Донъ-Кихотъ между тѣмъ одѣлся, опоясалъ себя мечомъ, накинулъ на плечи багряную епанчу, надѣлъ на голову шапочку, поднесенную ему камеристками герцога, и въ такомъ костюмѣ вошелъ въ парадную залу, гдѣ его ожидали выстроенныя съ двухъ сторонъ — по ровну съ той и другой — знакомыя ему красавицы, съ флаконами ароматной воды, которую онѣ вылили рыцарю, съ поклонами и разными церемоніями, на руки. Вскорѣ послѣ того въ залу вошли двѣнадцать пажей, и шедшій впереди ихъ метръ-д’отель пригласилъ Донъ-Кихота пожаловать въ столовую. окруженный этой блестящей свитой, рыцарь отправился въ столовую, гдѣ ожидалъ его великолѣпно убранный столъ съ четырьмя кувертами.
У дверей залы рыцаря встрѣтили герцогъ и герцогиня вмѣстѣ съ какой-то важной и строгой духовной особой изъ тѣхъ, которые управляютъ замками знатныхъ богачей; изъ тѣхъ, которые, происходя не изъ знати, не могутъ, конечно, учить знать, какъ ей держать себя съ достоинствомъ, соотвѣтственнымъ ея званію; изъ тѣхъ, которые величіе великихъ измѣряютъ своимъ маленькимъ умомъ; изъ тѣхъ, наконецъ, которые, властвуя надъ умами знатныхъ и богатыхъ людей и желая научить ихъ быть щедрыми, дѣлаютъ изъ нихъ тщеславныхъ скрягъ. Къ этому-то разряду людей принадлежала духовная особа, вышедшая вмѣстѣ съ хозяевами замка встрѣтить Донъ-Кихота. Гость и хозяева обмѣнялись тысячью взаимныхъ любезностей, послѣ чего Донъ-Кихоту предложили занять почетное мѣсто на верхнемъ концѣ стола; рыцарь долго не соглашался на это, но принужденъ былъ уступить, наконецъ, настойчивымъ убѣжденіяхъ хозяевъ. Духовная особа помѣстилась противъ рыцаря, а герцогъ и герцогиня по сторонамъ его. Санчо глазамъ не вѣрилъ, видя съ какимъ почетомъ принимаютъ его господина герцогъ и герцогиня, и когда начались церемоніи упрашиванія Донъ-Кихота занять за столомъ почетное мѣсто, онъ не выдержалъ и сказалъ: «если ваша свѣтлость позволите мнѣ открыть ротъ, я разскажу вамъ одну случившуюся въ нашей деревнѣ исторію, по поводу мѣстъ за столомъ».
Не успѣлъ Санчо заговорить, вамъ Донъ-Кихотъ затрясся всѣмъ тѣломъ, увѣренный, что оруженосецъ его окажетъ какую нибудь пошлость. Санчо понялъ его и поспѣшилъ отвѣтить: "не бойтесь, ваша милость, я не забудусь и не скажу ничего, что не было бы теперь какъ разъ въ пору. Я не позабылъ вашихъ недавнихъ совѣтовъ на счетъ того, что и когда слѣдуетъ говорить.
— Ничего я этого не помню, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; говори, что хочешь, но только, ради Бога, скорѣй.
— Я скажу сущую правду, сказалъ Санчо, и господинъ мой, Донъ-Кихотъ, не допуститъ меня солгать.
— Мнѣ что за дѣло? сказалъ Донъ-Кихотъ; лги сколько тебѣ угодно, но только подумай о томъ, что ты намѣренъ сказать.
— Я ужъ столько думалъ и передумалъ объ этомъ, отвѣчалъ Санчо, что могу смѣло сказать теперь, что тотъ, кто намѣренъ зазвонить въ колоколъ, находится за хорошимъ укрытіемъ, какъ это вы сейчасъ увидите.
— Вы хорошо бы сдѣлали ваша свѣтлость, сказалъ Донъ-Кихотъ хозяевамъ, еслибъ прогнали этого неуча; онъ наговоритъ сейчасъ тысячу глупостей.
— Клянусь жизнью герцога, возразила герцогиня, Санчо не отойдетъ отъ меня ни на шагъ. Онъ мнѣ очень нравится, потому что онъ очень уменъ.
— И да будетъ умна вся жизнь вашей свѣтлости, воскликнулъ Санчо, за хорошее мнѣніе обо мнѣ, хотя я и не достоинъ его. Но вотъ исторія, которую я собирался разсказать. Случилось какъ-то, что одинъ почтенный и богатый гидальго, изъ одного села со мной, происходившій отъ Аломоза Медина дель Кампо, женатаго на доннѣ Менціи Канонесъ, дочери Алонзо Миранона, рыцаря ордена святаго Іакова, утонувшаго возлѣ Геррадурскаго острова, и изъ-за котораго нѣсколько лѣтъ тому назадъ поднялась такая страшная ссора въ деревнѣ, гдѣ, если я не ошибаюсь, живетъ господинъ мой Донъ-Кихотъ, и гдѣ раненъ былъ Томазилло, сынъ маршала Бальбостро… что, не правда ли все это? господинъ мой, сказалъ Санчо, обращаясь къ Донъ-Кихоту. Подтвердите это, повалявшись вашей жизнью, чтобы ихъ свѣтлости не приняли меня за лгуна и пустомелю.
— До сихъ поръ я вижу въ тебѣ большаго пустомелю, чѣмъ лгуна, отозвалась духовная особа, что будетъ дальше, не знаю.
— Ты призвалъ столькихъ людей въ свидѣтели, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ своему оруженосцу, и столько назвалъ ты именъ, что поневолѣ нужно вѣрить тебѣ. Но продолжай и только сократи свою исторію, потому что, судя по началу, ты не кончишь ее и въ два дня.
— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста безъ совращеній, воскликнула герцогиня; разсказывай Санчо, какъ знаешь, говори хоть шесть дней; эти шесть дней я буду считать лучшими въ моей жизни.
— Такъ вотъ, господа мои, продолжалъ Санчо, этотъ славный гидальго, котораго я знаю какъ свои пять пальцевъ, потому что отъ моего дома до его дома не дальше пистолетнаго выстрѣла, пригласилъ въ себѣ какъ то на обѣдъ одного бѣднаго, но честнаго крестьянина.
— Любезный! право ты собираешься не кончить своей исторіи и въ будущей жизни, воскликнула духовная особа.
— Не безпокойтесь, я кончу ее и на половинѣ нынѣшней, если Богу будетъ угодно, отвѣчалъ Санчо. Такъ вотъ этотъ самый крестьянинъ, продолжалъ онъ, о которомъ я вамъ сказалъ, пришелъ въ тому самому гидальго, который его пригласилъ, да упокоитъ Господь его душу, потому что онъ умеръ ужъ и, какъ говорятъ, смертью ангельской, но я не былъ при кончинѣ его, потому что находился тогда на жатвѣ въ Темблекѣ.
— Ради Бога, любезный, воскликнула опять духовная особа, вернись скорѣе изъ Темблека и не хорони твоего гидальго, если не хочешь похоронить вмѣстѣ съ нимъ насъ всѣхъ.
— Когда они готовы были уже сѣсть за столъ, продолжалъ Санчо, право, мнѣ кажется, будто я ихъ вижу еще передъ собою, даже лучше, чѣмъ прежде… Герцога и герцогиню чрезвычайно смѣшьило нетерпѣніе и неудовольствіе, обнаруживаемое духовной особой каждый разъ, когда Санчо прерывалъ свой разсказъ не идущими къ дѣлу вставками и ссылками, между тѣмъ какъ Донъ-Кихотъ весь горѣлъ отъ дурно скрываемой злобы и досады. — Да, такъ обоимъ, продолжалъ Санчо, слѣдовало сѣсть за столъ, но только крестьянинъ упрямился и упрашивалъ гидальго сѣсть на первомъ мѣстѣ, а гидальго хотѣлъ, чтобы на этомъ мѣстѣ сѣлъ крестьянинъ, потому что гидальго у себя дома, говорилъ онъ, можетъ распоряжаться, какъ ему угодно. Но крестьянинъ, считавшій себя вѣжливымъ и хорошо воспитаннымъ, ни за что не соглашался уступить до тѣхъ поръ, пока гидальго не взялъ его, наконецъ, за плечи и не посадилъ насильно за первое мѣсто. «Садись, мужланъ», сказалъ онъ ему, «и знай, что гдѣ бы я ни сѣлъ съ тобой, я вездѣ и всегда буду сидѣть на первомъ мѣстѣ. Вотъ моя исторія; кажись, она пришлась кстати теперь».
Донъ-Кихотъ покраснѣлъ, поблѣднѣлъ, принялъ всевозможные цвѣта, которые при его смуглости разрисовывали лицо его, какъ яшму. Герцогъ же и герцогиня, понявшіе злой намекъ Санчо, удержались отъ смѣху, чтобы окончательно не разсердить Донъ-Кихота. Желая какъ-нибудь замять разговоръ и не дать новаго повода Санчо сказать какую-нибудь глупость, герцогиня спросила рыцаря, какія извѣстія имѣетъ онъ отъ Дульцинеи и послалъ ли онъ ей въ послѣднее время въ подарокъ какого-нибудь великана или волшебника?
— Герцогиня, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, хотя несчастія мои имѣли начало, онѣ тѣмъ не менѣе не будутъ имѣть конца. Я побѣждалъ великановъ, посылалъ моей дамѣ волшебниковъ и измѣнниковъ, но какъ и гдѣ имъ найти ее, когда она очарована теперь и обращена въ отвратительнѣйшую мужичку, какую только можно представить себѣ.
— Ничего не понимаю, вмѣшался Санчо; мнѣ госпожа Дульцінея показалась восхитительнѣйшимъ созданіемъ въ мірѣ, по крайней мѣрѣ по легкости, съ какою она прыгаетъ; въ этомъ она не уступитъ любому канатному плясуну. Клянусь Богомъ, ваша свѣтлость, она какъ вотъ вспрыгиваетъ съ земли на коня.
— А ты, Санчо, видѣлъ ее очарованной? спросилъ герцогъ.
— Кому же и видѣть было, какъ не мнѣ? отвѣчалъ Санчо; да! кто распустилъ всю эту исторію объ ея очарованіи, если не я. Клянусь Богомъ, она такъ же очарована, какъ мой оселъ.
Духовная особа, услышавъ о великанахъ, волшебникахъ, очарованіяхъ, не сомнѣвалась болѣе, что гость герцога никто иной, какъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, похожденія котораго герцогъ читалъ съ такимъ удовольствіемъ, за что не разъ упрекала его эта самая духовная особа, говоря, что безумно читать разсказы о безумствахъ. Убѣдившись окончательно, что передъ нею находится знаменитый рыцарь, духовная особа не выдержала и гнѣвно сказала герцогу: «ваша свѣтлость, милостивый господинъ мой! вамъ прійдется отдать отчетъ Богу въ томъ, что дѣлаетъ этотъ несчастный господинъ. Этотъ Донъ-Кихотъ, или донъ-глупецъ, или какъ бы онъ не назывался, я полагаю, вовсе не такой безумецъ, какимъ угодно дѣлать его вашей свѣтлости, доставляя ему поводъ городить всевозможную чушь, которой набита его голова». Съ послѣднимъ словомъ, обратясь въ Донъ-Кихоту, онъ сказалъ ему: «а вы голова на выворотъ, кто вбилъ вамъ въ нее такую сумазбродную мысль, будто вы побѣждаете великановъ и берете въ плѣнъ волшебниковъ? Полноте народъ смѣшить, поѣзжайте домой, воспитывайте дѣтей, если вы имѣете ихъ, занимайтесь хозяйствомъ и перестаньте бродяжничать по свѣту на смѣхъ курамъ и на потѣху всѣмъ знающимъ и незнающимъ васъ. Гдѣ вы нашли въ наше время странствующихъ рыцарей? Гдѣ нашли вы въ Испаніи великановъ и въ Ламанчѣ волшебниковъ? Гдѣ понаходили вы очарованныхъ Дульциней и всю эту гиль, которую разсказываютъ про васъ».
Молча и внимательно выслушалъ Донъ-Кихотъ все, что говорила ему духовная особа, безъ всякаго уваженія въ сіятельнымъ хозяевамъ, и когда она изволила замолчать, рыцарь поднялся съ своего мѣста и съ негодованіемъ воскликнулъ……. но отвѣтъ его заслуживаетъ быть переданнымъ въ особой главѣ.
Глава XXXII.
[править]Весь дрожа, какъ въ припадкѣ падучей, задѣтый за живое, Донъ-Кихотъ воскликнулъ: "мѣсто, гдѣ я нахожусь, присутствіе этихъ высокихъ особъ и уваженіе, которое я всегда питалъ и не перестану питать въ духовнымъ лицамъ, удерживаютъ порывъ моего справедливаго негодованія. И такъ какъ у приказныхъ, духовныхъ и женщинъ одно оружіе — языкъ, поэтому я буду сражаться равнымъ оружіемъ съ вами, — съ вами, отъ кого я могъ ожидать скорѣе спасительнаго совѣта, чѣмъ грубаго упрека. Благонамѣренное пастырское увѣщаніе могло быть сдѣлано при другихъ обстоятельствахъ и въ другой формѣ, а тѣ рѣзкія слова, съ какими вы публично только что обратились во мнѣ, выходитъ изъ границъ всякаго увѣщанія, ему приличнѣе быть мягкимъ, нежели суровымъ, и не имѣя никакого понятія о порицаемомъ предметѣ, очень не хорошо называть совершенно незнакомаго человѣка, безъ всякихъ церемоній, посмѣшищемъ и глупцомъ. Скажите мнѣ, ради Бога, за какое именно безумство вы меня порицаете, отсылаете домой смотрѣть за хозяйствомъ, заниматься женою и дѣтьми, не зная даже есть ли у меня дѣти и жена? Ужели вы полагаете, что на свѣтѣ дѣлать больше нечего, какъ втираться въ чужіе дома и стараться властвовать тамъ надъ хозяевами? и слѣдуетъ ли человѣку, воспитанному въ стѣнахъ какого-нибудь закрытаго заведенія, не видѣвшаго свѣта больше чѣмъ за двадцать или тридцать миль въ окружности, судить о рыцаряхъ и предписывать имъ законы? и неужели вы находите дѣломъ совершенно безполезнымъ, даромъ истраченнымъ временемъ, странствованіе по свѣту въ поискахъ не наслажденій, а терніевъ; по которымъ великіе люди восходятъ на ступени безсмертія? Если-бы меня считали глупцомъ умные, благородные, великодушные люди, это дѣйствительно произвело бы на меня неизгладимое впечатлѣніе, но если меня считаютъ безумцемъ какіе-нибудь педанты, ничего не смыслящіе въ рыцарствѣ, право, я смѣюсь надъ этимъ. Рыцаремъ былъ я, рыцаремъ остаюсь и рыцаремъ я умру, если это будетъ угодно Всевышнему. Люди преслѣдуютъ за свѣтѣ разныя цѣли: одними двигаетъ честолюбіе; другими грубая презрительная лесть; третьими лицемѣріе; четвертыми истинная религія. Я же прохожу жизненный путь мой по узкой стезѣ рыцарства, указанной мнѣ моей звѣздой, и презирая богатство, но не славу, отмщаю зло, караю преступленія, возстановляю правду, поражаю великановъ, не страшусь привидѣній и никакихъ чудовищъ. Я влюбленъ, но только потому, что странствующему рыцарю нельзя быть не влюбленнымъ; въ тому же я люблю не чувственно, а платонически. Намѣренія мои направлены въ хорошимъ цѣлямъ, дѣлать всѣмъ добро, никому не дѣлая зла. И достоинъ ли тотъ, кто думаетъ и дѣйствуетъ подобно мнѣ, названія глупца — предоставляю судить ихъ сіятельствамъ герцогу и герцогинѣ.
— Отлично, ей Богу, отлично, воскликнулъ Санчо; и не говорите ни слова больше, потому что нечего больше говоритъ, нечего думать, нечего утверждать. Къ тому же, если этотъ господинъ сомнѣвается въ томъ, были ли когда нибудь на свѣтѣ странствующіе рыцари, то что-жъ удивительнаго, если онъ ни слова не смыслитъ въ томъ, о чемъ говоритъ.
— Не ты ли, любезный, этотъ Санчо Пансо, спросила духовная особа, о которомъ уши всѣмъ прожужжали, и не тебѣ ли господинъ твой обѣщалъ подарить островъ?
— Я, я самый этотъ Санчо Пансо, отвѣчалъ оруженосецъ, и стою острова столько же, сколько всякій другой. Я, ваша милость, изъ тѣхъ, которые понимаютъ, что значитъ эта поговорка: "знайся съ хорошимъ человѣкомъ и самъ ты будешь хорошимъ; изъ тѣхъ, которые, какъ говорится, водятся не съ тѣмъ, съ кѣмъ родились, а съ кѣмъ ужились; изъ тѣхъ наконецъ, о которыхъ сказывается: «кто стоитъ подъ хорошимъ деревомъ, тотъ стоитъ въ хорошей тѣни». Я присталъ къ своему господину, слѣдуя за нимъ вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ и стану когда-нибудь другимъ имъ самимъ, если на то будетъ воля Господня. Да здравствуетъ же онъ, я да здравствую я! у него не будетъ недостатка въ царствахъ, а у меня въ островахъ.
— Конечно не будетъ, воскликнулъ герцогъ, и я, отъ имени господина Донъ-Кихота, дарю тебѣ, Санчо, одинъ свободный у меня теперь островъ, не изъ дурныхъ.
— Санчо! преклони колѣна и облобызай ноги его свѣтлости за великую милость, которую онъ оказываетъ тебѣ, сказалъ Донъ-Кихотъ своему оруженосцу.
Санчо поспѣшилъ исполнить приказаніе рыцаря. Это окончательно вывело изъ себя духовнаго. Вставъ изъ-за стола и не помня себя отъ досады и гнѣва онъ воскликнулъ: «ваша свѣтлость! клянусь моимъ священнымъ платьемъ, можно подумать, что вы такой же безумецъ, какъ эти грѣшники. И какъ не быть имъ безумцами, когда люди умные освящаютъ ихъ глупости. Оставайтесь же съ ними, пока они будутъ въ вашемъ замкѣ; я же удалюсь отсюда, чтобы не видѣть того, чего не могу исправить». Съ послѣднимъ словомъ онъ вышелъ изъ комнаты, не сказавъ болѣе ни слова, не скушавъ ни одного куска и не слушая никакихъ просьбъ и приглашеній остаться. Правда, герцогъ не слишкомъ то и останавливалъ его, готовый расхохотаться надъ невѣжливымъ гнѣвомъ почтенной особы.
Нахохотавшись вдоволь, герцогъ сказалъ Донъ-Кихоту: «благородный рыцарь львовъ! вы такъ ловко и побѣдоносно отвѣтили вашему противнику, что совершенно уничтожили нанесенное вамъ, повидимому, оскорбленіе; въ сущности васъ никто не оскорбилъ, потому что духовныя лица, подобно женщинамъ, не могутъ никого оскорбить; это вамъ, вѣроятно извѣстно.»
— Ваша правда, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; тотъ, кого нельзя оскорбить не можетъ и самъ оскорбить никого. Женщины, дѣти, духовные, не имѣя возможности защищаться, не могутъ по этому, ни въ какомъ случаѣ, считаться оскорбленными. Между оскорбленіемъ и обезчещеніемъ та разница, какъ это извѣстно вашей свѣтлости, лучше чѣмъ мнѣ, что обезчестить можно только по праву, оскорбить же можетъ всякій кого ему угодно, но только это оскорбленіе не можетъ считаться безчестіемъ. человѣкъ, напримѣръ, идетъ спокойно по улицѣ, на него неожиданно нападаютъ десять вооруженныхъ людей и наносятъ ему нѣсколько палочныхъ ударовъ; онъ схватывается за оружіе, чтобы исполнить свой долгъ, то есть отмстить, но число непріятелей не позволяетъ ему сдѣлать этого. Человѣкъ этотъ, конечно, оскорбленъ, но не обезчещенъ. Или напримѣръ, мнѣ нанесутъ ударъ сзади, и прежде чѣмъ я успѣю обернуться, негодяя уже и слѣдъ простылъ. Это тоже оскорбленіе, но не обезчещеніе, потому что послѣднее нужно доказать и подержать. И если-бы человѣкъ, ударившій изъ-засады, не убѣжалъ, а остался на мѣстѣ и встрѣтился лицомъ въ лицу съ врагомъ, то, безъ сомнѣнія тотъ, кого онъ ударилъ, былъ бы не только оскорбленъ, но и обезчещенъ; оскорбленъ потому, что на него напали измѣннически, обезчещенъ потому, что нападавшій твердо ожидалъ своего противника, не убѣгая отъ него. По этому, я могу считать себя теперь, если хотите оскорбленнымъ, но ни въ какомъ случаѣ обезчещеннымъ. Женщины и дѣти, повторяю, не могутъ быть обезчещены, потому что не могутъ убѣгать и не имѣютъ никакихъ поводовъ ожидать. Тоже можно сказать о служителяхъ церкви; они безоружны, подобно женщинамъ и дѣтямъ. По закону природы, они вынуждены защищаться, но нападать не могутъ. И хотя я только что сказалъ, будто могу считать себя оскорбленнымъ, я отказываюсь теперь отъ своихъ словъ и говорю, что оскорбленнымъ я ни въ какомъ случаѣ считать себя не ногу; потому что тотъ, кого нельзя оскорбить, не можетъ и самъ оскорблять. И я не могу имѣть и не имѣю ничего противъ этого господина, желавшаго сдѣлать мнѣ дерзость. Жалѣю только, что онъ не обождалъ немного; я бы доказалъ ему, какъ сильно онъ ошибается, воображая, будто на свѣтѣ не было и нѣтъ странствующихъ рыцарей. Если бы Амадисъ, или кто-нибудь изъ его безчисленныхъ потомковъ услышалъ это, то его преподобіе вѣроятно почувствовалъ бы себя теперь, не совсѣмъ хорошо.
— Да они бы разрѣзали его, какъ гранату или свѣжую дыню, воскликнулъ Санчо. Таковскіе это люди были, чтобы позволить себѣ на ногу ступать. Еслибъ Рейнальдъ Монтальванскій услышалъ, что городилъ этотъ сердитый человѣчекъ, такъ клянусь крестнымъ знаменіемъ, онъ такимъ тумакомъ закрылъ бы ему ротъ, что господинъ этотъ года три слова бы не вымолвилъ. Если не вѣритъ, пусть тронетъ ихъ; тогда увидитъ, что это за господа такіе.
Герцогиня умирала со смѣху, слушая Санчо. Она находила его несравненно забавнѣе его господина, да и многіе были тогда такого же мнѣнія. Донъ-Кихотъ успѣлъ между тѣмъ успокоиться, и обѣдъ кончился мирно. Въ ту минуту, когда встали изъ-за стола, въ столовую вошли четыре дѣвушки: одна несла серебряный тазъ, другая такой же рукомойникъ, третья два бѣлыхъ, какъ снѣгъ, полотенца, четвертая же, съ засученными по локоть рукавами, держала въ бѣлыхъ рукахъ своихъ кусокъ неаполитанскаго мыла. Первая дѣвушка подошла къ Донъ-Кихоту и поднесла тазъ подъ самый подбородокъ его; немного удивленный этимъ рыцарь вообразилъ, что вѣроятно такой здѣсь обычай, обрывать послѣ обѣда бороду вмѣсто рукъ, и не говоря ни слова вытянулъ во всю длину свою шею; горничная, державшая рукомойникъ, въ ту же минуту облила лицо его водой, а другая помылила ему не только бороду, но все лицо до самыхъ глазъ, которые послушный рыцарь принужденъ былъ закрыть. Герцогъ и герцогиня, не ожидавшіе этой шутки, не догадывались, чѣмъ кончится странное умываніе рыцаря, а между тѣмъ когда все лицо Донъ-Кихота покрылось мыльной пѣной, въ руконойникѣ вдругъ не оказалось воды, и Донъ-Кихоту пришлось ожидать ее въ такомъ видѣ, который ногъ разсмѣшить кого угодно. Всѣ взоры были устремлены на него, и если никто не разсмѣялся, взирая на длинную, болѣе чѣмъ посредственно черную шею рыцаря, на его намыленное съ закрытыми глазами лицо, то это можно было объяснить развѣ только чудомъ. Горничныя стояли все время съ опущенными глазами, не смѣя взглянуть на своихъ господъ, задыхавшихся отъ гнѣва и смѣха; они рѣшительно не знали, что дѣлать имъ? наказать ли дерзкихъ горничныхъ, или похвалить за шутку, доставившую такое смѣшное зрѣлище.
Наконецъ принесли рукомойникъ, и тогда вымывъ Донъ-Кихота и вытеревъ его полотенцемъ, четыре дѣвушки присѣли передъ нимъ и хотѣли было удалиться, но герцогъ опасаясь, чтобъ рыцарь не догадался, что надъ нимъ потѣшаются, подозвалъ горничную съ тазомъ и велѣлъ ей вымыть себя. «Только смотри», сказалъ онъ, «чтобы не было опять остановки за водой». Понявъ въ чемъ дѣло, горничная поторопилась подставить герцогу, также какъ Донъ-Кихоту, тазъ подъ самую бороду, послѣ чего четыре дѣвушки принялись ныть, мылить и вытирать его, и сдѣлавъ свое дѣло съ глубокимъ поклономъ удалились изъ столовой. Впослѣдствіи узнали, что герцогъ далъ себѣ слово наказать дерзкихъ дѣвчонокъ, еслибъ онѣ не догадались исправить свою смѣлость, вымывъ его самого.
Внимательно наблюдалъ Санчо за церемоніей происходившаго на глазахъ его умыванія. «Пресвятая Богородице!» пробормоталъ онъ себѣ подъ носъ; «ужъ не въ обычаѣ ли здѣсь мыть бороды и оруженосцамъ, также какъ рыцарямъ. Но только, клянусь Богомъ, бритва мнѣ теперь нужнѣе мыла; и еслибъ меня обрили здѣсь, то сдѣлали бы мнѣ величайшее одолженіе».
— Что ты шепчешь, Санчо? спросила герцогиня.
— Слышалъ я. ваше сіятельство, отвѣтилъ Санчо, что у большихъ господъ послѣ обѣда льютъ на руки воду, а здѣсь такъ вотъ бороду мылютъ; много значитъ нужно прожить на свѣтѣ, чтобы многое увидѣть. Сказываютъ также, что тотъ, кто много живетъ, много претерпѣваетъ, но такое умыванье, какое видѣлъ я недавно, можно назвать скорѣе удовольствіемъ, чѣмъ бѣдой.
— Что-жъ? если тебѣ угодно, сказала герцогиня, я велю моимъ горничнымъ намылить и вымыть тебя хоть въ щелокѣ.
— Теперь довольно было бы для меня побриться, отвѣчалъ Санчо, а что будетъ потомъ одинъ Богъ знаетъ.
— Слышите, сказала герцогиня метръ д’отелю; потрудитесь исполнить желаніе Санчо.
Метръ д’отель отвѣтилъ, что Санчо стоитъ только приказывать и воля его будетъ исполнена. Сказавъ это, онъ отправился обѣдать, пригласивъ съ собой Санчо; Донъ-Кихотъ же и хозяева остались въ столовой, разсуждая о рыцарствѣ и боевыхъ подвигахъ.
Герцогиня просила Донъ-Кихота подробно описать ей красоту Дульцинеи. «Судя потому, что говорятъ о ней, дама ваша должна быть очаровательнѣйшей красавицей не только въ цѣломъ мірѣ, до даже во всемъ Ламанчѣ», добавила она.
Донъ-Кихотъ со вздохомъ отвѣтилъ ей: "еслибъ я могъ вынуть изъ груди моей сердце и положить его передъ вами, герцогиня, на этотъ столъ, я избавилъ бы себя отъ труда говорить о томъ, что трудно даже вообразить. На моемъ сердцѣ вы бы увидѣли всецѣло отпечатлѣвшійся образъ Дульцинеи. Но къ чему стану я описывать черту за чертой, точку за точкой, прелести этой несравненной красавицы? это тяжесть, достойная иныхъ плечей; это красота, достойная быть нарисованной на полотнѣ и деревѣ кистями Тимонта, Парровія и Апеллеса; это образъ, достойный быть вырѣзаннымъ рѣзцомъ Лизиппы на мраморѣ и стали; и достойно восхвалить ее могла бы только реторика Цицерона и Демосѳена.
— Что это такое реторика Демосѳена? спросила герцогиня; этого слова я никогда не слыхала.
— Демосѳенъ и Цицеронъ были величайшими ораторами въ мірѣ, герцогиня, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и реторика ихъ называется Демосѳеновской и Цицероновской.
— Да, да, подхватилъ герцогъ; вы сдѣлали необдуманный вопросъ, сказалъ онъ, обращаясь къ женѣ. Во всякомъ случаѣ, господинъ Донъ-Кихотъ доставилъ бы намъ большое удовольствіе, описавъ свою даму; еслибъ даже онъ набросилъ легкій эскизъ ея, не болѣе, и тогда, я увѣренъ, онъ пробудилъ бы зависть въ сердцахъ первыхъ красавицъ.
— Я бы вамъ охотно описалъ ее, отвѣтилъ рыцарь, еслибъ несчастіе, постигшее Дульцинею, не уничтожило въ моей памяти ея образа. Увы! несчастіе Дульцинеи таково, что я чувствую себя способнымъ теперь болѣе оплакивать чѣмъ описывать ее. Отправившись нѣсколько дней тому назадъ поцаловать руки, получить передъ третьимъ выѣздомъ моимъ ея благословеніе и узнать волю моей дамы, я нашелъ не ту женщину, которую искалъ. Я нашелъ Дульцинею очарованной, превращенной изъ принцессы въ крестьянку, изъ красавицы въ урода, изъ ангела въ дьявола; благоуханное дыханіе ея превратилось въ смрадное, изящество въ грубость, скромность въ нахальность, свѣтъ въ мракъ, наконецъ Дульцннея Тобозская превратилась въ грубое, отвратительное животное.
— Пресвятая Богородице! воскликнулъ герцогъ; какой же это мерзавецъ сдѣлалъ міру такое зло? Кто отнялъ у этой женщины радовавшую ее красоту и скромность? Кто лишилъ ее прелестей ума, составлявшихъ ея наслажденіе?
— Кто же, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, если не злой волшебникъ, одинъ изъ многихъ, преслѣдующихъ меня враговъ; одинъ изъ этихъ невѣрныхъ, посланный въ міръ все омрачать, затмѣвать подвиги добрыхъ и возвеличивать злыхъ? Волшебники преслѣдовали, преслѣдуютъ и не перестанутъ преслѣдовать меня, пока не низвергнутъ и меня и мои великіе рыцарскіе подвиги въ глубокую бездну забвенія. Они ранятъ и поражаютъ меня всегда въ самое больное мѣсто: — согласитесь сами, отнять у странствующаго рыцаря даму, это все равно что лишить его глазъ, которыми онъ смотритъ, лишить озаряющаго солнца и питающаго его вещества. Я говорилъ уже иного разъ и повторяю теперь, что странствующій рыцарь безъ дамы подобенъ дереву безъ листьевъ, зданію безъ фундамента, тѣни безъ предмета, кидающаго ее отъ себя.
— Безъ сомнѣнія, сказала герцогиня; но если вѣрить недавно появившейся исторіи вашихъ дѣлъ, возбудившей такой всеобщій восторгъ, то нужно думать, благородный рыцарь, что вы никогда не видѣли Дульцинеи, что эта дама не этого міра, что она родилась въ вашемъ воображеніи, украшенная всѣми прелестями и совершенствами, какими вамъ угодно было надѣлить ее.
— На это многое можно сказать, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Одинъ Богъ знаетъ, есть ли на свѣтѣ Дульцинея? Существуетъ ли она въ дѣйствительности, или только въ воображеніи; это одинъ изъ тѣхъ вопросовъ, до окончательнаго разрѣшенія которыхъ не слѣдуетъ доходить. Не я произвелъ на свѣтъ мою даму, но я постигаю и созерцаю ея, полную тѣхъ совершенствъ, которыя могли бы прославить женщину во всей вселенной. Она красавица въ полномъ смыслѣ слова; строга и величественна, но не горда; влюблена безъ чувственныхъ помысловъ; благодарна изъ вѣжливости и вѣжлива по врожденному благородству чувствъ; наконецъ, она женщина знатнаго рода; говорю это потому, что на благородной крови красота отражается съ большимъ блескомъ, чѣмъ на простой.
— Вы совершенно правы, вмѣшался герцогъ, но господинъ Донъ-Кихотъ позволитъ мнѣ сообщить ему нѣкоторыя мысли, родившіяся во мнѣ при чтеніи исторіи его подвиговъ. Соглашаясь, что Дульцинея существуетъ въ Тобозо, или внѣ Тобозо, и что она дѣйствительно такое совершенство, какимъ вы только что изобразили ее, нужно признаться однако, что знатностью рода она не можетъ равняться съ Оріанами, Аластраіарами, Мадазимами и другими подобными имъ дамами, которыми наполнены рыцарскія исторіи.
— На это я отвѣчу вамъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, что Дульцнея дочь своихъ дѣлъ, что достоинства искупаютъ происхожденіе, и что добродѣтель въ человѣкѣ незнатномъ достойна большаго уваженія, чѣмъ порокъ въ знатномъ. Къ тому же Дульцинея обладаетъ такими достоинствами, которыя могутъ возвести ее на ступени трона и вручить ей скипетръ и корону; вамъ извѣстно, герцогъ, что добродѣтели прекрасной и благородной женщины могутъ творить на свѣтѣ чудеса. И она, духовно, если не наружно, заключаетъ въ самой себѣ величайшее предназначеніе.
— Господинъ Донъ-Кихотъ, сказала герцогиня, такъ вѣрно попадаетъ въ цѣль, что возражать ему нѣтъ никакой возможности. И отнынѣ и не только сама буду вѣрить, но заставлю у себя въ домѣ всѣхъ, въ томъ числѣ герцога моего мужа, если это окажется нужнымъ, вѣрить тому, что на свѣтѣ существовала и существуетъ Дульцинея Тобозская, что она совершеннѣйшая красавица, знатнаго рода, достойная имѣть своимъ слугою такого рыцаря, какъ господинъ Донъ-Кихотъ; выше этого я ничего не могу сказать въ похвалу этой дамѣ. И при всемъ томъ у меня остается маленькое сомнѣніе и недовѣріе къ Санчо. Если вѣрить вашей напечатанной исторіи, то оруженосецъ вашъ, посланный отъ васъ съ письмомъ въ Дульцннеѣ, засталъ ее, какъ онъ говорилъ, занятую провѣеваніемъ ржи; это порождаетъ во мнѣ нѣкоторое сомнѣніе на счетъ знатности вашей дамы.
— Герцогиня! я долженъ замѣтить вамъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, что все, или почти все, происходитъ со мною не совсѣмъ обыкновеннымъ образомъ, совершенно не такъ, какъ съ другими странствующими рыцарями; такова видно воля судьбы, или, быть можетъ, преслѣдующаго меня злаго волшебника. Вамъ очень хорошо извѣстно, что всѣ знаменитые странствующіе рыцари обладали какимъ-нибудь чудеснымъ свойствомъ: одинъ рыцарь не могъ быть очарованъ, другаго, какъ напримѣръ, знаменитаго Роланда, одного изъ двѣнадцати перовъ Франціи, нельзя было ранить; о немъ разсказываютъ, будто онъ могъ быть уязвленъ только въ лѣвую пятку остріемъ толстой булавки. И въ Ронсевальской долинѣ Бернардъ-дель-Карпіо, видя, что онъ не можетъ поразить своего противника желѣзомъ, приподнялъ его обѣими руками на воздухъ и задушилъ, какъ Геркулесъ — свирѣпаго великана, Антеона, названаго сыномъ земли. Изъ всего этого и заключаю, что вѣроятно и я обладаю какой-нибудь особенной — таинственной силой. Не скажу, чтобы меня не могли ранить, нѣтъ; тѣло у меня довольно нѣжное и нисколько не неуязвимое, это мнѣ извѣстно по опыту. Не скажу также, чтобы и не могъ быть очарованъ, потому что я видѣлъ себя въ клѣткѣ, въ которую цѣлый міръ не могъ бы замкнуть меня, и въ которой я могъ очутиться только очарованнымъ. Но такъ какъ я успѣлъ разочаровать себя, то твердо увѣренъ, что теперь никто не очаруетъ меня. Поэтому преслѣдующіе меня волшебники, видя, что они не могутъ ничего сдѣлать со мною самимъ, рѣшились мстить мнѣ на самыхъ дорогихъ для меня на свѣтѣ существахъ; они вознамѣрились лишить меня жизни, отравивъ жизнь той, которой я дышу. И это заставляетъ меня думать, что когда оруженосецъ мой приносилъ отъ меня письмо моей дамѣ, волшебники превратили ее тогда въ грубую крестьянку, заставивъ Дульцинею заниматься такимъ недостойнымъ ея дѣломъ, какъ провѣеваніе ржи. Я впрочемъ сказалъ уже что-то были жемчужины востока, а вовсе не зерна ржи, или пшеницы. Чтобы окончательно убѣдить въ этомъ вашу свѣтлость, а скажу вамъ, что проѣзжая нѣсколько дней тому назадъ черезъ Тобозо, и никакъ не могъ отыскать дворца Дульцинеи, и на другой день, когда оруженосецъ мой, Санчо, видѣлъ мою даму, въ ея настоящемъ видѣ, мнѣ она показалась отвратительной крестьянкой, и олицетворенная скромность превратилась въ моихъ глазахъ въ олицетворенную наглость. Такъ какъ я самъ не очарованъ, да и не могу быть больше очарованнымъ, то дѣло ясно, что очарована, поругана, измѣнена моя дама; на ней рѣшились вымещать свою злобу враги мои; и о ней стану я проливать безпрерывныя слезы, пока не разочарую ее. Пусть же никто не обращаетъ вниманія на то, что говоритъ Санчо о ржи, потому что если образъ Дульцинеи могли измѣнить для меня, почему не могли сдѣлать этого и для него? Дульцинея — женщина знатнаго происхожденія; она принадлежитъ къ благородному семейству въ Тобозо, въ которомъ можно отыскать довольно знатныхъ, древнихъ фамилій; хотя, конечно, знатность ея не такого рода, чтобы могла прославить въ будущемъ родину ея, подобно тому какъ прославила Елена Трою и Кава Испанію, хотя, быть можетъ, моя дама прославитъ родину свою болѣе славнымъ образомъ. Герцогиня! продолжалъ Донъ-Кихотъ; мнѣ хотѣлось бы также убѣдить вашу свѣтлость, что Санчо рѣшительно лучшій оруженосецъ, какой служилъ когда бы то ни было странствующему рыцарю. У него встрѣчаются порой такія выходки, что рѣшительно недоумѣваешь: простоватъ онъ или лукавъ? онъ мастеръ озадачить васъ такимъ хитрымъ намекомъ, что нужно признать его или весьма остроумнымъ шутникомъ, или положительнымъ невѣждой; человѣкъ этотъ во всемъ сомнѣвается и между тѣмъ всему вѣритъ; и въ ту минуту, когда я думаю, что вотъ. вотъ, онъ окончательно погрязнетъ въ своей глупости, онъ вдругъ промолвитъ такое словечко, которое вознесетъ его превыше облаковъ. И я не промѣняю его ни на какого оруженосца въ мірѣ, хотя-бы мнѣ давали цѣлый городъ въ придачу. Не знаю только, хорошо ли я сдѣлаю, пославъ его управлять тѣмъ островомъ, который вы дарите ему. Я, впрочемъ, вижу въ немъ нѣкоторыя способности въ управленію, и думаю, что если немного подъучить его, такъ онъ съ умѣетъ управлять своимъ государствомъ не безъ пользы для своихъ подданныхъ, подобно тому какъ король управляетъ своей страной не безъ пользы для своего народа. Многочисленные примѣры показываютъ, что правителю не нужно обладать ни особенными талантами, ни особенной ученостью. Мы видимъ вокругъ себя правителей, едва умѣющихъ читать, и однако управляющихъ. какъ орлы. Тутъ главное дѣло въ томъ, чтобы они были исполнены честныхъ намѣреній и желаніемъ быть вездѣ и во всемъ справедливыми. Правитель не можетъ остаться безъ совѣтниковъ; руководя его дѣйствіями, они будутъ указывать ему, что и какъ долженъ онъ дѣлать, сами уподобляясь нашимъ губернаторамъ, а не юрисконсультамъ, отправіяющимъ правосудіе при посредствѣ ассесоровъ. Я посовѣтую прежде всего Санчо не брать ничего, не принадлежащаго ему, и не уступать ничего своего; кромѣ того я подамъ ему еще нѣсколько другихъ совѣтовъ, они остаются пока въ головѣ у меня, но въ свое время выйдутъ оттуда на свѣтъ для пользы Санчо и для счастія того острова, которымъ онъ станетъ управлять.
На этомъ мѣстѣ разговоръ былъ прерванъ страшнымъ шумомъ, поднявшимся въ залахъ герцогскаго замка, и въ столовой появился вслѣдъ за тѣмъ весь взволнованный Санчо съ тряпкой на шеѣ. За нимъ вбѣжало нѣсколько мальчишекъ, или лучше сказать бездѣльниковъ, изъ кухни: одинъ изъ нихъ, хотѣлъ, во что бы то ни стало, подставить Санчо, подъ подбородокъ миску съ какими то помоями, между тѣмъ какъ другой, такой же бездѣльникъ, собирался умыть его.
— Что это значитъ? спросила герцогиня. Что вы хотите дѣлать? Какъ смѣете вы не обращать вниманія на губернатора?
— Они не позволяютъ вымыть себя, какъ это въ обычаѣ у насъ, и какъ изволили вымыться мой господинъ и его господинъ, отвѣтилъ цирюльникъ.
— Нѣтъ, я очень хочу вымыться только водою, а не помоями, воскликнулъ Санчо; и тоже хочу, чтобы полотенце было немного почище этой тряпки. Между мною и моимъ господиномъ не такая огромная разница, чтобы его умывали ангельской водой, а меня дьявольскими помоями. Обычаи, которыхъ держатся въ герцогскихъ замкахъ тѣмъ и хороши, что отъ нихъ никому не становится тошно, а здѣшній обычай умывать помоями, хуже наказанія, налагаемаго на кающихся грѣшниковъ. У меня борода, слава Богу, чиста, и не нуждается въ такихъ прохлажденіяхъ. И кто осмѣлится коснуться волоса на моей головѣ, то есть на моей бородѣ, тому я дамъ такую, говоря съ полнымъ уваженіемъ ко всѣмъ, затрещину, что кулакъ мой останется въ его черепѣ, потому что подобныя угодливости и умыванія, какими потчуютъ меня здѣсь, похожи скорѣе на разныя злыя продѣлки, чѣмъ на предупредительность въ гостямъ.
Герцогиня умирала со смѣху, слушая Санчо и глядя на него; Донъ-Кихотъ же, не съ особеннымъ удовольствіемъ взиравшій на своего оруженосца, покрытаго какой-то тряпкой и окруженнаго разными бездѣльниками, всталъ съ своего мѣста, низко поклонился герцогу и герцогинѣ, какъ-бы испрашивая у нихъ позволенія говорить, и обернувшись затѣмъ въ грубіянамъ сказалъ имъ строгимъ голосомъ: «оставьте, пожалуста, въ покоѣ моего слугу, и уйдите туда, откуда пришли, или куда вамъ будетъ угодно. Мой оруженосецъ также чистъ, какъ всякій другой, и эти помои не для его бороды. Прошу васъ послушать меня, потому что ни онъ, ни я не любимъ шутокъ».
Санчо схватился, какъ говорятъ, за слово своего господина и добавилъ отъ себя: «пусть попробуютъ они подойти во мнѣ, и если я подпущу ихъ, такъ теперь значитъ ночь, а не день. Принесите гребень, или что хотите. и поскребите мнѣ бороду, но если по прежнему станутъ лѣзть ко мнѣ съ какими-то тряпками, такъ пусть лучше погладятъ меня противъ шерсти».
— Санчо Пансо совершенно правъ, сказала герцогиня, и будетъ правъ, чтобы онъ не сказалъ. Онъ чистъ и не нуждается въ умываніи; а вы лѣнтяи и неучи поступили, не знаю, сказать ли? — слишкомъ дерзко, осмѣлившись поднести такой особѣ деревянную миску и какія-то тряпки, вмѣсто голландскаго полотенца и золотаго таза. Вы не могли грубіяны, невѣжи, скрыть зависти вашей къ оруженосцу странствующаго рыцаря.
Не только мальчуганы, но даже самъ метръ-д’отель приняли слова герцогини за чистую монету и опустивъ носы, со стыдомъ поспѣшили снять съ шеи Санчо тряпку и уйти изъ столовой. Избавившись заступничествомъ герцогини отъ страшной, по его мнѣнію, опасности. Санчо поспѣшилъ на колѣняхъ поблагодарить ее. «Великія милости», сказалъ онъ ей, "исходятъ отъ великихъ господъ, и за ту милость, которую ваша свѣтлость только что оказали мнѣ, а могу отплатить только желаніемъ видѣть себя поскорѣе посвященнымъ въ странствующіе рыцари, чтобы всѣ дни моей жизни посвятить служенію вашей сіятельной особѣ. Я простой крестьянинъ, Санчо Пансо, имѣю жену и дѣтей и служу оруженосцемъ. Если и могу чѣмъ-нибудь услужить вашему величію, то я поспѣшу исполнить ваши приказанія прежде, чѣмъ вы успѣете отдать ихъ.
— Сейчасъ видно, Санчо, отвѣтила герцогиня, что ты учился вѣжливости въ школѣ самой вѣжливости, — у господинат воего Донъ-Кихота, который долженъ считаться цвѣтомъ изящества и сливками любезности или, какъ ты говоришь, угодливости. Да хранитъ Богъ такого господина и такого слугу; одного — какъ путеводную звѣзду странствующаго рыцарства, другого, какъ свѣтило оруженосной вѣрности. Умойся же, любезный Санчо, и въ благодарность за твою любезность, я постараюсь, чтобы герцогъ, мужъ мой, далъ тебѣ, какъ можно скорѣе обѣщанный островъ.
По окончаніи этого разговора Донъ-Кихотъ отправился отдохнуть; — Санчо же герцогиня сказала, что если онъ не слишкомъ хочетъ спать, такъ онъ доставитъ ей большое удовольствіе, отправившись поболтать съ нею и съ придворными женщинами ея въ одну прохладную залу замка. Санчо отвѣтилъ, что лѣтомъ онъ имѣетъ обыкновеніе всхрапнуть, послѣ обѣда, часа три, четыре, но чтобы только угодить чѣмъ-нибудь ея свѣтлости, онъ готовъ изъ кожи лѣзть и не спать сегодня ни одной минуты, исполняя все, что герцогинѣ угодно повелѣть ему. Герцогъ между тѣмъ сдѣлалъ новыя распоряженія касательно того, какъ должно было принимать у него въ замкѣ Донъ-Кихота, желая ни въ чемъ не отступать отъ того церемоніала, съ какимъ принимали въ замкахъ древнихъ странствующихъ рыцарей, по сказанію историковъ ихъ.
Глава XXXIII.
[править]Исторія передаетъ, что Санчо не спалъ въ этотъ день послѣ обѣда, и исполняя данное имъ слово, отправился съ герцогиней. Въ благодарность за удовольствіе, доставляемое ей разговорами Санчо, герцогиня заставила его сѣсть на табуретъ, не смотря на то, что онъ отказывался усѣсться въ ея присутствіи. Герцогиня приказала ему, однако, сѣсть, какъ губернатору и говорить какъ оруженосцу; въ качествѣ этихъ двухъ лицъ, соединенныхъ въ одномъ, онъ достоинъ былъ, по ея словамъ, занимать кресло самого Сидъ-Руи-Діазъ Кампеадора. Санчо повиновался, и не успѣлъ онъ сѣсть, какъ въ ту же минуту былъ окруженъ толпою придворныхъ женщинъ герцогини, желавшихъ не проронить ни одного слова его. Первою, однако, заговорила герцогиня. «Теперь мы одни; никто не слушаетъ насъ», сказала она, «поэтому мнѣ бы хотѣлось, чтобы господинъ губернаторъ разъяснилъ нѣкоторыя сомнѣнія, родившіяся у меня въ головѣ при чтеніи исторіи великаго Донъ-Кихота. Во первыхъ: такъ какъ добрый Санчо никогда не видѣлъ Дульцинеи Тобозской и не относилъ въ ней письма, остававшагося въ бумажникѣ господина Донъ-Кихота — какъ же осмѣлился онъ самъ сочинять отвѣтъ отъ нее и сказать, будто видѣлъ Дульцинею, провѣевавшую рожь; между тѣмъ какъ это была ложь и злая насмѣшка, предосудительная для несравненной Дульцинеи и чести вѣрнаго оруженосца?».
Въ отвѣтъ на это Санчо поднялся съ мѣста, и, приложивши палецъ въ губамъ, весь сгорбившись, обошелъ волчьимъ шагомъ комнату, заглядывая вездѣ подъ обои. Удостовѣрившись, что въ комнатѣ нѣтъ посторонняго лица. онъ вернулся на свое мѣсто и сказалъ герцогинѣ: «теперь, ваша свѣтлость, когда я увидѣлъ, что насъ никто не подслушиваетъ, и кромѣ этихъ дамъ никто не слышитъ, я спокойно отвѣчу вамъ на то, что вы спросили и что вамъ угодно будетъ спросить у меня. Прежде всего, я долженъ сказать вамъ, что я считаю господина своего совсѣмъ полуумнымъ, хотя онъ и говоритъ иногда такъ умно и разсудительно, что, по моему мнѣнію и по мнѣнію всѣхъ, это слышалъ его, самъ чортъ не могъ бы сказать ничего лучшаго. И все-таки я окончательно увѣрился, что онъ полуумный; и поэтому пробую иногда увѣрять его въ такой нелѣпицѣ, у которой нѣтъ ни головы, ни ногъ, какъ, напримѣръ, отвѣтъ на письмо Дульцинеѣ, или очарованіе госпожи Дульцинеи Тобозской, которое не записано еще въ его исторію. Недѣлю тому назадъ, ваша свѣтлость, я заставилъ его повѣрить, будто эта госпожа очарована, тогда какъ она на самомъ дѣлѣ такъ же очарована, какъ луна».
Терцогиня попросила Санчо разсказать ей объ этомъ очарованіи, и оруженосецъ, разсказавъ все дѣло, какъ было, порядкомъ позабавилъ своихъ слушательницъ этимъ разсказомъ. «Слова Санчо», замѣтила герцогиня, «породили во мнѣ одно маленькое сомнѣніе, и я слышу, какъ оно шепчетъ мнѣ на ухо: герцогиня! такъ какъ Донъ-Кихотъ полуумный, а Санчо Пансо, зная, что господинъ его полуумный, не только служитъ у него оруженосцемъ, но даже вѣритъ всѣмъ его обѣщаніямъ, то должно бытъ онъ еще большій полуумный, чѣмъ его господинъ. И ты, герцогиня, отвѣтишь передъ Богомъ за то, что дала этому Санчо во владѣніе островъ; потому что-тотъ, это не умѣетъ управлять самъ собой, не можетъ управлять другими».
— Клянусь Богомъ! воскликнулъ Санчо, вы правы, ваша свѣтлость, и если-бы у меня было хоть двѣ капли здраваго смысла, я давно бы уже разстался съ моимъ господиномъ. Но, что дѣлать, такова судьба моя, я долженъ слѣдовать за нимъ. Мы съ нимъ земляки; я очень люблю его, ѣмъ его хлѣбъ, онъ человѣкъ благодарный, хорошо вознаграждаетъ меня за мою службу, подарилъ мнѣ ослятъ и по всему этому я человѣкъ вѣрный. Поэтому-то, ваша свѣтлость, ничто не разлучитъ насъ съ нимъ, кромѣ того заступа, который приготовитъ намъ одинаковую постель. Если вашему величію не угодно пожаловать мнѣ островъ, что-жъ? — на то значитъ воля Господня, и это можетъ быть послужитъ къ моему спасенію. Какъ я ни глупъ, я понялъ однако, почему это говорится «для его бѣды даны крылья муравью». Очень можетъ статься, что Санчо оруженосецъ скорѣе попадетъ на небо, чѣмъ Санчо губернаторъ; у насъ дѣлаютъ такіе же хорошіе хлѣба, какъ во Франціи, и ночью всѣ кошки сѣры; тотъ не совсѣмъ счастливъ, это не успѣлъ позавтракать до двухъ часовъ ночи; нѣтъ такого желудка, который былъ бы на вершокъ шире другого, и котораго нельзя было бы не наполнить сѣномъ и соломой; Господь призрѣваетъ птичекъ полевыхъ. и четыре аршина толстаго куенскаго сукна согрѣваютъ лучше четырехъ аршинъ тонкаго сеговійскаго: одинаковымъ путемъ выходитъ на свѣтъ и отходитъ поденьщикъ и принцъ, и тѣло папы занимаетъ въ землѣ столько же мѣста, какъ тѣло послѣдняго причетника, хотя одинъ не въ примѣръ больше другаго, но когда приходится влезать въ гробъ, тогда мы торопимся, тѣснимся, перемѣшиваемся, или лучше сказать, насъ торопятъ, тѣснятъ, перемѣшиваютъ, не спрашивая угодно ли это намъ или нѣтъ, а за тѣмъ до свиданія, добраго вечера. Если вашей свѣтлости не угодно пожаловать мнѣ островъ, какъ дураку, я съумѣю, какъ умникъ, отказаться отъ него. Не все то золото, что блеститъ, и слышалъ я, будто Вамбу оторвали отъ телѣги съ волами, чтобы возвести на испанскій престолъ, а короля Родриго извлекли изъ багряницъ и нѣги, чтобы предать на съѣденіе ужамъ, если только не вретъ одна старая романская пѣсня.
— Какъ вретъ? перебила дона-Родригезъ, слушавшая вмѣстѣ съ другими Санчо; когда въ этой пѣснѣ поется, что короля Родрига живаго опустили въ ровъ, наполненный ящерицами и змѣями, и чрезъ два дня онъ проговорилъ оттуда медленнымъ и жалостнымъ голосомъ: «онѣ пожираютъ меня, онѣ ѣдятъ меня черезъ то мѣсто, которымъ я наиболѣе грѣшилъ» И не мудрено, если этотъ господинъ желаетъ лучше остаться мужикомъ, чѣмъ стать королемъ, котораго должны будутъ пожрать разные гады.
Герцогиня разсмѣялась наивности своей дуэньи, и изумленная поговорками и пословицами Санчо, сказала ему: "Санчо, я полагаю, долженъ знать, что когда рыцарь обѣщаетъ что-нибудь, онъ всегда сдерживаетъ свое обѣщаніе, хотя бы это стоило ему жизни. Итакъ какъ герцогъ, господинъ мой и мужъ, тоже рыцарь, хотя и не странствующій, поэтому онъ дастъ Санчо обѣщанный островъ, на перекоръ зависти и злобы цѣлаго свѣта. Пусть же Санчо не падаетъ духомъ, и въ ту минуту, когда онъ будетъ наименьше ожидать, онъ увидитъ себя возсѣдающимъ на тронѣ своего острова; если только не захочетъ промѣнять его на другой болѣе блестящій. Я только попрошу Санчо хорошо управлять своими подданными, потому что это все честный народъ благородной крови.
— Просить меня объ этомъ не для чего, отвѣтилъ Санчо; отъ природы я человѣкъ сострадательный и очень жалостливъ къ людямъ бѣднымъ, а кто мѣситъ тѣсто, тому не искать закваски. Но только клянусь моимъ святымъ патрономъ, меня не провести фальшивыми костями! я старая собака, знаю когда глаза протереть — и тумана не позволю напустить на себя, потому что чувствую, гдѣ давитъ меня сапогъ. Хорошему человѣку открыта моя дверь и протянута моя рука, а злому не будетъ отъ меня ни дна, ни покрышки. Что же касается управленія, то тутъ я полагаю, все дѣло въ началѣ; очень можетъ быть, что черезъ двѣ недѣли я стану смыслить въ управленіи больше, чѣмъ въ своемъ полѣ, на которомъ я родился и вскормился.
— Ты правъ, Санчо, отвѣчала герцогиня; никто не рожденъ на свѣтъ всезнающимъ; и не святые, какъ говорятъ, горшки лѣпятъ. Но возвратимся къ очарованію Дульцинеи; я считаю несомнѣнной истиной, что господинъ Донъ-Кихотъ не узналъ своей дамы потому, что она дѣйствительно очарована преслѣдующими его волшебниками, и что Санчо не по своей волѣ задумалъ одурачить своего господина, показавши ему простую крестьянку и увѣривши, будто это несравненная Дульцинея Тобозская. Я навѣрное знаю, что эта мужичка, такъ легко вскочившая на осла, была дѣйствительно Дульцинея Тобозская, и что добрякъ Санчо, задумавши провести другаго, самъ попался въ просакъ; это правда, которую нельзя отрицать точно также, какъ всего того, чего мы никогда не видѣли. Санчо Пансо долженъ узнать, что вокругъ насъ живутъ, въ этомъ замкѣ, волшебники, которые, желая намъ добра, разсказываютъ все, что дѣлается на свѣтѣ. Пусть же онъ нисколько не сомнѣвается въ томъ, что прыгавшая крестьянка была Дульцинея. Что она очарована, какъ мать, родившая ее на свѣтъ; и что въ ту минуту, когда мы меньше всего будемъ думать, повязка спадетъ съ глазъ Санчо и онъ увидитъ Дульцинею въ ея настоящемъ видѣ.
— Все это очень можетъ быть, отвѣтилъ Санчо; и теперь я начинаю вѣрить тому, что господинъ мой говорилъ о Монтезиносской пещерѣ, гдѣ онъ будто бы встрѣтилъ Дульцинею Тобозскую въ томъ видѣ, какъ въ тотъ день, когда я показалъ ему эту даму, очаровавши ее для собственнаго своего удовольствія. И должно было все это дѣло выйти на выворотъ, совершенно такъ, какъ ваша свѣтлость изводите говорить, потому что не моему несчастному уму было выдумать въ одну минуту такую тонкую штуку, да и господинъ мой, кажется, не такой еще безумецъ, чтобы спроста повѣрить всему, что совсѣмъ выходитъ изъ всякаго смысла. Но только вы, ваша свѣтлость, не думайте, что я человѣкъ зложелательный; сами согласитесь: гдѣ же такому неучу, какъ я, проникнуть въ замыслы злодѣевъ волшебниковъ? Я придумалъ эту штуку вовсе не для того, чтобы оскорбить своего господина, а чтобы какъ-нибудь отдѣлаться отъ него, и если дѣло вышло навыворотъ, то Богъ на небѣ видитъ глубину нашихъ сердецъ.
— Совершенно справедливо, замѣтила герцогиня, но мнѣ бы очень хотѣлось узнать, что это за происшествіе въ Монтезиносской пещерѣ, о которомъ ты упомянулъ?
Исполняя желаніе герцогини, Санчо передалъ ей отъ слова до слова извѣстное приключеніе въ Монтезиносской пещерѣ.
— Нужно полагать, сказала герцогиня, выслушавъ Санчо, что если великій Донъ-Кихотъ видѣлъ въ этой пещерѣ ту самую особу, которую встрѣтилъ Санчо около Тобозо, то, вѣроятно, это дѣйствительно была Дульцинея, и наши волшебники, какъ видно, очень правдивы, хотя немного любопытны.
— Если госпожа Дульцинея дѣйствительно очарована, отвѣтилъ Санчо, тѣмъ хуже для нее; вступать въ споры съ врагами моего господина, — ужъ конечно злыми, да притомъ ихъ вѣрно много — и вовсе не желаю; знаю только, что я видѣлъ мужичку и такъ и принялъ ее за мужичку; если же это была Дульцинея, то не мнѣ отдавать объ этомъ отчетъ, не можетъ же Санчо отвѣчать за все и про все. Санчо сказалъ, Санчо видѣлъ, Санчо выдумалъ, точно этотъ Санчо Богъ вѣсть это такой, а не тотъ самый Санчо Пансо, который рыскаетъ по бѣлому свѣту и котораго печатаютъ въ книгахъ, какъ мнѣ сказалъ Самсонъ Карраско, господинъ бакалавръ Саламанскаго университета, человѣкъ, который не можетъ соврать, безъ особенной охоты или выгоды для него. Не за что, значитъ, колоть мнѣ глаза, и такъ какъ я въ частую слыхалъ отъ моего господина, что хорошее имя лучше золотаго пояса, поэтому пусть мнѣ взвалятъ на голову это губернаторство, и тогда свѣтъ увидитъ чудеса, потому что тотъ, кто былъ хорошимъ оруженосцемъ, будетъ хорошимъ и губернаторомъ.
— Санчо говорилъ до сихъ поръ, какъ Катонъ, или какъ книга истинъ Михаила Верино, отвѣтила герцогиня, и я, поддѣлываясь подъ его языкъ, скажу, что въ дырявомъ платьѣ ходитъ порою лихой питуха.
— Ваша свѣтлость, отвѣтилъ Санчо, никогда въ жизни не напивался я съ умысломъ, и въ душѣ моей нѣтъ нисколько лицемѣрія. Я пью, когда мнѣ хочется пить, или когда мнѣ даютъ пить, чтобы не показаться человѣкомъ церемоннымъ и необразованнымъ, да и какое такое каменное сердце нужно имѣть, чтобы не выпить за здоровье друга. И платье ношу я вовсе не дырявое; наконецъ, оруженосцы странствующихъ рыцарей, вѣчно странствуя среди лѣсовъ, горъ и скалъ, по неволѣ пьютъ одну воду, такъ какъ имъ трудновато было бы найти тамъ глотокъ вина, хотя бы они давали за него свой глазъ.
— Вѣрю этому, сказала герцогиня; но теперь Санчо можетъ идти отдохнуть. Въ другой разъ мы поговоримъ съ нимъ подольше и побольше, а тѣмъ временемъ поспѣшимъ сдѣлать распоряженіе, чтобы онъ взвалилъ себѣ, какъ онъ выражается, на голову губернаторство.
Санчо поцаловалъ руки герцогинѣ и просилъ позаботиться, чтобы у нее въ замкѣ хорошо присматривали за свѣтомъ очей его — сѣрякомъ.
— Что это за сѣрякъ? спросила герцогиня.
— Это мой оселъ; чтобы не называть его осломъ, я называю его сѣрякомъ, отвѣчалъ Санчо. Пожаловавъ сюда въ замовъ, я просилъ вотъ эту госпожу дуэнью позаботиться о немъ, но госпожа дуэнья изволила разгнѣваться и раскраснѣться какъ ракъ, словно я попрекнулъ ее старостью или невзрачностью; и, однако, дуэньѣ, я полагаю, приличнѣе заботиться объ ослахъ, чѣмъ торчать въ салонахъ. Мать моя, Богородице! попалась бы вотъ этакая дуэнья на зубовъ одному гидальго — земляку моему; охъ, бѣда, какъ онъ не жаловалъ ихъ.
— Видно такой же невѣжа былъ, какъ ты, воскликнула донна Родригезъ; еслибъ онъ былъ настоящій дворянинъ, то возносилъ-бы ихъ выше лунныхъ роговъ.
— Довольно, довольно, прервала герцогиня; замолчите донна Родригезъ и успокойся Санчо. Осла я беру на свое попеченіе и, какъ возлюбленное чадо Санчо, помѣщаю его въ мою душу.
— Помѣстите его лучше въ конюшню, отвѣтилъ Санчо; не съ нашимъ рыломъ лѣзть въ вашу душу, и я соглашусь помѣститься тамъ хоть на одну минуту такъ же, какъ на то, чтобъ меня пырнули ножемъ. Пускай себѣ говоритъ мой господинъ, что въ дѣлѣ вѣжливостей лучше перелить черезъ край, чѣмъ не долить, я все не полагаю, что въ вѣжливостяхъ къ осламъ нужно соблюдать мѣру.
— Отведи его въ такомъ случаѣ въ твои владѣнія, отвѣтила герцогиня; тамъ ты можешь даже пенсіонъ ему назначить.
— Не смѣйтесь, сіятельная герцогиня, отвѣтилъ Санчо; на моихъ глазахъ больше двухъ ословъ подѣлались губернаторами, и если я тоже стану губернаторомъ, такъ это будетъ совсѣмъ не новое дѣло.
Отвѣтъ этотъ возвратилъ герцогинѣ прежнюю веселость. Отправивъ спать своего собесѣдника, она поспѣшила передать мужу свой разговоръ съ Санчо; послѣ чего герцогъ и герцогиня задумались о томъ, какую бы устроить съ Донъ-Кихотомъ мистификацію въ духѣ рыцарскихъ исторій; и они устроили ему, какъ мы вскорѣ увидимъ, нѣсколько мистификацій, такъ ловко задуманныхъ и исполненныхъ, что онѣ, безспорно, должны быть отнесены къ числу лучшихъ приключеній, описываемыхъ въ этой большой исторіи.
Глава XXXIV.
[править]Герцогъ и герцогиня находили невыразимое удовольствіе въ разговорѣ Донъ-Кихота и Санчо. Герцогиню въ особенности удивляла наивность Санчо, повѣрившаго, безъ всякаго затрудненія, что Дульцинея Тобозская дѣйствительно очарована, тогда какъ въ сущности онъ оставался однимъ очарователемъ ея и виновникомъ всего этого дѣла. Рѣшившись сыграть съ Донъ-Кихотомъ нѣсколько мистификацій во вкусѣ рыцарскихъ приключеній, хозяева замка воспользовались разсказомъ о Монтезиносской пещерѣ, и отдавши точныя приказанія своимъ людямъ о томъ, что каждому изъ нихъ слѣдовало дѣлать, — отправились, недѣлю спустя, съ Донъ-Кихотомъ на большую охоту, въ сопровожденіи столькихъ собакъ и такой свиты, какою въ состояніи окружать себя только коронованные принцы. Донъ-Кихоту предложили охотничье платье, а Санчо дали камзолъ изъ самаго тонкаго зеленаго сукна. Рыцарь отказался надѣть предложенное ему платье, подъ тѣмъ предлогомъ, что ему предстоитъ вскорѣ опять приняться за тяжелую службу подъ оружіемъ, и ему нельзя возить съ собою цѣлаго гардероба. Санчо же взялъ платье безъ всякихъ отговорокъ, намѣреваясь продать его при первомъ удобномъ случаѣ.
На другой день утромъ, нарядившись въ подаренное ему платье, Санчо усѣлся на своего осла, съ которымъ онъ ни за что не хотѣлъ разлучиться, хотя ему и предлагали коня, и смѣшался съ группою охотниковъ. Пышно разодѣтая герцогиня сѣла на иноходца, и покрытый всѣмъ своимъ оружіемъ Донъ-Кихотъ, съ обычной ему любезностью и предупредительностью, поспѣшилъ повести коня герцогини за узду, не смотря на сопротивленіе герцога. Охотники скоро прибыли въ лѣсъ, расположенный между двумя высокими горами; занявъ тамъ всѣ выходы и тропинки, они разъѣхались въ разныя стороны, послѣ чего затрубили въ охотничьи рога, залаяли собаки и при этихъ смѣшанныхъ звукахъ, покрывавшихъ человѣческіе голоса, началась охота. Герцогиня сошла съ своего иноходца и вооружившись маленькимъ копьемъ, похожимъ на дротикъ, помѣстилась на томъ мѣстѣ, черезъ которое проходили обыкновенно, какъ ей извѣстно было, дикіе кабаны. Герцогъ и Донъ-Кихотъ также сошли съ коней и расположились по обѣ стороны герцогини. Санчо же остался позади, верхомъ на ослѣ, котораго онъ не рѣшился покинуть, боясь, чтобы съ нимъ не приключилось какого-нибудь несчастія. Не успѣли всѣ они размѣститься по своимъ мѣстамъ, как уже замѣтили не вдалекѣ отъ себя огромнаго кабана; преслѣдуемый собаками, стуча своими клыками, онъ бѣжалъ, съ пѣной у рта, прямо на охотниковъ. Прикрывшись щитомъ и обнаживъ мечъ, Донъ-Кихотъ хр