Дон Кишот Ламанхский (Сервантес; Жуковский)/1806 (ДО)/Часть II

Дон Кишот Ламанхский — Часть вторая
авторъ Мигель де Сервантес, пер. Василий Андреевич Жуковский

Оригинал: французскій, опубл.: 1616. — Перевод опубл.: 1806. Источникъ: Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах. — Т. 9. Дон Кишот Ламанхский. Сочинение Серванта. Переведено с Флорианова французского перевода В. Жуковским. — М., «Языки славянской культуры», 2012.; az.lib.ru

ДОН КИШОТ ЛАМАНХСКИЙ.
СОЧИНЕНИЕ СЕРВАНТА.

ПЕРЕВЕДЕНО С ФРАНЦУЗСКОГО
ФЛОРИАНОВА ПЕРЕВОДА

В. ЖУКОВСКИМ

Часть вторая

ДОН КИШОТ ЛАМАНХСКИЙ

ТОМ ЧЕТВЕРТЫЙ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СОДЕРЖАНИЕ ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Том четвертый

От сочинителя

Глава I. Как священник и цирюльник обходились с Дон Кишотом

Глава II. Посещение Санки Пансы

Глава III. Разговор между бакалавром, Дон Кишотом и Санкою

Глава IV. Продолжение разговора

Глава V. Спор Санки с его женою

Глава VI. Тайный разговор между рыцарем и оруженосцем

Глава VII. Дон Кишот едет к принцессе Дульцинее

Глава VIII. Дульцинея очарована

Глава IX. Приключение с колесницею смерти

Глава X. Рыцарь Зеркала

Глава XI. Разговор между оруженосцами

Глава XII. Рыцари ссорятся и дерутся

Глава XIII. Кто таковы рыцарь Блестящих Зеркал и оруженосец его

Глава XIV. Встреча героя с ламанхским дворянином

Глава XV. Неоспоримое доказательство, что не было, нет и не будет рыцаря неустрашимее Дон Кишота

Глава XVI. Рыцарь в гостях у дон Диего и некоторые глупости

Глава XVII. История влюбленного пастуха

Глава XVIII. Гамахова свадьба

Глава XIX. Продолжение

Том пятый

Глава XX. Монтесиносская пещера

Глава XXI. Дон Кишот рассказывает о чудесах, виденных им в Монтесиносской пещере

Глава XXII. Подробности смешные, но весьма нужные

Глава XXIII. Освобождение Мелизандры

Глава XXIV. Конец истории об ослах

Глава XXV. Некоторые подробности

Глава XXVI. Очарованная ладья

Глава XXVII. Встреча

Глава XXVIII. Важные дела

Глава XXIX. Ответ Дон Кишота священнику и некоторые другие происшествия

Глава XXX. Разговор герцогини с Санкою

Глава XXXI. Важное происшествие в лесу

Глава XXXII. Предлагают средства уничтожить очарование Дульцинеи

Глава XXXIII. Письмо Санки к Терезе и другие приключения

Глава XXXIV. История Долориды

Глава XXXV. Долорида избавлена от бороды

Глава XXXVI. Совет Дон Кишота губернатору Санке

Глава XXXVII. Санко отправляется на свой остров. Чудное приключение с рыцарем

Том шестой

Глава XXXVIII. Санко — губернатор

Глава XXXIX. Беды за бедами

Глава XL. Губернаторство Санки Пансы

Глава XLI. Посещение

Глава XLII. Санко осматривает свои владения

Глава XLIII. Прибытие пажа герцогини в дом Терезы Пансы

Глава XLIV. Возвращение пажа

Глава XLV. Славный конец губернаторства Санки Пансы

Глава XLVI. Что приключилось Санке дорогою

Глава XLVII. Дон Кишот оставляет герцогский замок

Глава XLVIII. Приключение за приключением

Глава XLIX. Маленькая ссора

Глава L. Странная встреча

Глава LI. Принятие нашего героя в Барцеллоне и очарованная голова

Глава LII. Самое неприятное для нашего рыцаря приключение

Глава LIII. Кто таков рыцарь Светлой луны. Отъезд Дон Кишота и его новые планы

Глава LIV. Как Санко уничтожил очарование Дульцинеи

Глава LV. Прибытие Дон Кишота в деревню. Его болезнь и смерть

ОТ СОЧИНИТЕЛЯ*

• Известно, что некто аррагонец, назвавший себя Авелланедою, выдал в свет продолжение «Дон Кишота», в котором бранил весьма грубо первого издателя. Об нем говорит теперь Сервант (прим. В. А. Жуковского. — Ред.).

Читатель! Я не буду ссориться с сочинителем «Нового Дон Кишота»¹, хотя уверен, что это было бы для тебя очень приятно^[1]. Я имею полное право быть сердитым; но не сержусь. Человек, который в обиду называет меня безруким стариком, не стоит никакого ответа. Не запираюсь, я стар, болезнь очень обыкновенная тем людям, которые живут долго. Но разве всякий старик непременно должен быть худым писателем? Знаю, что я потерял руку на Лепантском сражении²: потеря маловажная в сравнении с тою честию, которую сей знаменитый день мне оставил. Рана моя мне драгоценна. Смотря на нее, воспоминаю о протекшем и не жалею о руке своей. Впрочем, какая связь между моим сочинением, моими сединами и раною?

Г. Авелланеда называет меня завидливым и берет на себя труд истолковать мне, что такое зависть. Он это знает; конечно! Как сомневаться! И я сам очень далек от сомнения.

Он уверяет всех, в том числе и меня, что я неприятель одного знаменитого писателя, человека почтенного, достойно славного. Я, напротив, готов признаться пред целым светом, что уважаю сего добродетельного мужа, умею ценить его сочинения и удивляюсь великим его дарованиям.

Видишь ли, читатель, как я добр и не мстителен. И в самом деле, мог ли бы я быть спокоен совестию, когда бы не пощадил несчастного человека, который не посмел выйти сам на сцену, скрыл свое имя и отечество³, как преступник или оскорбитель величия. Если тебе удастся с ним встретиться, то, пожалуй, скажи ему, что я совсем не сердит; что знаю, как трудно противиться искушениям лукавого, который нередко заставляет думать иных бедняков, что и они также могут писать книги, как и все порядочные люди, могут брать за них деньги и прославляться: две вещи, которых всем отменно хочется.

Теперь слово о моем продолжении «Дон Кишота». Автор все тот же. Он дает обещание читателю описать и конец, и погребение своего героя, надеясь, что вперед уже никому не вздумается воскресить его, вырыть из могилы и наскучить всему свету новым продолжением его истории.

ГЛАВА I

Как священник и цирюльник обходились с Дон Кишотом

В начале сей второй части Сид Гамед Бененжели сказывает нам, что священник и Николас около месяца не показывались на глаза нашего рыцаря, опасаясь возбудить в нем воспоминание о прошедшем. Они часто видались с племянницею и управительницею, прося их не отходить от больного и давать ему пищу здоровую и питательную, которая бы могла укрепить и желудок его, и голову. Добрые женщины с совершенною точностию исполняли сии советы. Видя спокойствие своего господина, они стали надеяться, что рассудок его скоро совсем оправится. Это замечание побудило Николаса и отца Переса посетить больного. Они пошли к нему, давши наперед друг другу слово никак не говорить о рыцарстве и отдалять от материи все, что может снова открыть рану его, едва, едва залеченную.

Они нашли своего соседа на постели, в зеленом шерстяном камзоле и в красном колпаке. Он был так худ, так сух, что больше походил на мумию, нежели на человека. Гостей приняли совершенно дружески. Спросили хозяина о его здоровье, он отвечал: «Как нельзя лучше». Заговорили о политике, о состоянии государства; всякий в свою очередь был правителем Испании, уничтожил множество вредных злоупотреблений, издал множество необходимых законов, все разрушил и все восстановил снова с удивительным совершенством. Дон Кишот говорил, как книга, и друзья его уверились, что сумасшествие прекратилось. Управительница и племянница, слыша их разговоры, не помнили себя от радости; а священник был так доволен, что даже решился сказать несколько слов о рыцарстве.

Принявши на себя значащий вид, он начал говорить следующее:

— Знаете ли, мой любезный сосед, что ко мне пишут из Мадрита? Турецкий султан вооружается⁴. Его Величество берет великие предосторожности: берега Неаполя и Сицилии укрепляются; войска при первом знаке сядут на корабли.

— Его Величество хорошо делает, — отвечал Дон Кишот с совершенным хладнокровием, — но может быть, он забыл самое верное средство прогнать, рассыпать в прах неверных. Я бы открыл ему это средство, когда бы он захотел посоветоваться со мною.

— А, понимаю! Бедный Дон Кишот! — сказал про себя священник.

— Что ж бы вы присоветовали сделать Его Величеству? — спросил Николас.

— Безделицу, — отвечал герой после минутного молчания. — Ничего не стоит обнародовать Его Величеству повеление, чтоб все рыцари Испании съехались ко двору его; если соберется их и не больше полдюжины, то не советую туркам показываться; я даже знаю такого рыцаря, который один указал бы им дорогу.

— Ну, хороши мы! — закричала управительница. — Господин мой опять хочет сделаться странствующим рыцарем.

— Опять! — перервал Дон Кишот, посмотрев на нее пристально. — Я никогда не переставал быть им, и если Бог милостив, до гроба не перестану!

— Позвольте мне рассказать вам маленькую сказочку, — сказал цирюльник, — которая очень идет к этому случаю. В Севилле, в доме сумасшедших, был один молодой священник, совершенно помешанный и отданный туда родными для заключения. Однажды этот молодой священник пишет к архиепископу письмо, в котором уверяет, что он в полном уме; что родные не хотят его выпустить, надеясь воспользоваться его имением, и что он требует правосудия. Архиепископ, пораженный умом его и слогом его письма, посылает одного из своих капеллянов в дом сумасшедших поговорить с молодым человеком, узнать порядочно о состоянии головы его, и если он здоров, освободить его в ту же минуту. Капеллян, поговорив час или два с заключенным, нашел его совершенно умным, и несмотря на все представления надзирателя, решился его выпустить и отвезти с собою к архиепископу. Священник, надев платье, приличное своему званию, с позволения капелляна, пошел проститься с товарищами своего заключения. Капеллян не выпускал его из глаз. Один безумный, совсем голый, лежавши на полу в своей ложе, встает и с большим криком спрашивает молодого священника: кого выпускают из дому сумасшедших?

— Меня, любезный друг! — отвечал освобожденный. — Бог меня помиловал, болезнь моя прошла: я здоров совершенно. Положись на Его милость, Он и тебе пошлет излечение.

— Берегись, — воскликнул безумный, — не выходи из этого дому, или Севилла погибнет! Я — великий Юпитер, ты это знаешь; в сильной руке моей дождь, вихрь и гром: если уйдешь отселе, то верь моему слову, что не будет дождя ни одной капли.

— Не бойтесь его угроз, — сказал священник капелляну, — он — Юпитер, это правда; в его воле удержать дождь; но я — Нептун, я могу в минуту делать наводнение!

— Не сомневаюсь в этом! — отвечал капеллян. — Но господин Нептун, на что сердить господина Юпитера? Войдите в свою ложу.

— Господин цирюльник! — воскликнул Дон Кишот. — Очень вас понимаю. И сожалея от всего сердца о сем счастливом времени, когда рыцари и паладины защищали красоту и невинность, гнали порок и злобу, не думаю быть Нептуном; я не думаю быть Нептуном, смотря с презрением на нынешних рыцарей, покрытых шелком вместо панциря, изнеженных, праздных, совершенно забывших славу! То ли дело, прежние герои! Это не люди, а полубоги; они все превозмогали для славы. Спать на голых камнях, умирать с голоду, бродить по пустыням, лазить по утесам, переплывать бурные моря в челноке, без весел и парусов, презирать опасность и гибель, все это было для них безделка. Они любили добродетель больше всего на свете, если любить добродетель есть безумство, то признаюсь, я — безумец: обожаю Амадиса, Пальмереня, Тирана Белого, Лизвара Греческого, Белианиса, короля Собрина, Ренода, Рожера⁵, сих великих образцов мужества, мудрости, добродушия, простосердечия и всех благородных качеств человека. Все сии воины были странствующие рыцари; и если желание видеть подобных им в наше время, для чести и безопасности Испании, есть сумасбродство, то соглашаюсь остаться в ложе своей по совету господина Юпитера.

— Сосед! — сказал священник. — Я бы охотно во всем согласился с вами, когда бы маленькое сомнение меня не тревожило: признаюсь, я иногда худо верю тому, чтобы все герои, о которых вы нам столько доброго сказываете, в самом деле существовали; я даже до того недоверчив, что все сказанное об них почитаю бреднями, которые выдумали праздные, не очень умные люди; все эти сомнения крайне меня мучат, а не сомневаться также не в моей воле!

— Ах! Боже мой! — воскликнул Дон Кишот. — Можно ли, чтобы и вы были в таком же заблуждении, в каком я видел многих, очень многих людей? Подумайте хорошенько, и задача решится. Чем с большим вниманием я разбираю эту материю, тем больше уверяюсь, что все рыцари и паладины точно существовали. Я как будто их всех видел. Например, я готов биться об заклад, что Амадис высок ростом, хорош собою, складен; лицо открытое, борода исчерна-русая, цвет лица отменно белый, глаза нежные и блестящие. Ренод совсем не похож на Амадиса: лицо смуглое, краска в лицо живая, взгляд быстрый и лукавый. В Роланде еще больше несходства: широкие плечи, смуглое лицо, грозный вид не обещали в нем ни этой доброты сердца, ни этого учтивства, которые пленяют нас в Амадисе, герое несчастном своею любовию. Если хотите, опишу вам и других: я бы назвал каждого по имени, если бы они все передо мною теперь явились.

— Велик ли ростом великан Моргант? — спросил Николас.

— Что касается до великанов, — отвечал Дон Кишот, — то надеюсь, что вы не будете сомневаться в их существовании. Мы знаем из Библии, что Голиаф был семи локтей с половиною⁶: порядочный рост. Сверх того известно вам, что в Сицилии нашли человеческие кости, по которым геометрически доказано, что те, которым они принадлежали, должны быть, по крайней мере, с обыкновенную городскую башню вышиною. Несмотря на это, если говорить правду, я никогда не верил, чтобы Моргант был так огромен, как сказывают, и вот мои причины: историки уверяют, что он нередко проводил ночи в замках и даже в простых хижинах, которые попадались ему на дороге; скажите ж, мог ли он быть такого необыкновенного роста, если в них без труда помещался?

Крик у дверей перервал этот разговор, который очень веселил священника.

ГЛАВА II

Посещение Санки Пансы

— Кто кричал?

— Управительница и племянница, которые не хотели впустить Санку в горницу.

Санко шумел и бранился.

— За чем пришел бродяга? — кричали управительница и племянница в один голос. — Не хочешь ли опять смутить нашего доброго господина и увезти его, Бог знает, куда и за чем!

— Чертова управительница! — отвечал Санко. — Не я, он смутил меня, обещав мне прекрасный остров, от которого я не видал ни копейки.

— А! Тебе островов захотелось! Дадут тебе острова, проклятый лакомка! Для тебя острова и сделаны!

— Для меня, как и для другого! Я бы лучше тебя с ними управился, хотя твоя пора и давно пришла.

— Что бредит этот неуч? Пошел, управляйся с домом своим, безмозглый! Паши поле свое, ленивец, а нас и острова оставь в покое!

Дон Кишот, который прибежал на шум вместе с цирюльником и священником, велел впустить Санку. Между тем оба соседа, уверившись, что нет надежды к излечению, простились с хозяином и ушли. Рыцарь и оруженосец остались одни, заперлись на замок, и Дон Кишот сказал Санке:

— Друг мой! Неприятно мне слышать, что ты говоришь, будто я смутил тебя: слово это грубо. К тому ж мы везде были вместе; все равно испытали. Ты полетал по воздуху; я также имел свои неприятности. Нам нельзя друг другу завидовать и пуще всего не должно жаловаться друг на друга. Помни это, Санко, — теперь несколько слов о другой материи.

Что говорят обо мне в деревне? Что думает рыцарство, дворянство и народ о моей храбрости, моем учтивстве, моих подвигах? Отдают ли справедливость моим усилиям воскресить рыцарство? Скажи мне все прямо с откровенностию доброго слуги; обходись со мною не так, как с обыкновенными государями, которым, к несчастию их народов, никогда не открывают истины.

— Господин рыцарь! — отвечал оруженосец. — Если хотите все знать, то я все расскажу вам, не золотя пилюли; но прежде обещайтесь ни за что не сердиться.

— Обещаюсь, говори!

— Начну тем, что все вообще называют вас дураком и думают даже, что и я дурак: дворянство смеется тому, что вы украли прозванье дон и пожаловали себя в рыцари, не имея больше двух десятин земли во владении. Что ж касается до вашего мужества и подвигов, то иные говорят: «Он дурак презабавный»; другие: «Он смел, но всеми бит»; а все вообще немного чести вам делают своими рассуждениями.

— Не удивляюсь, Санко; зависть преследовала Кесаря, Александра и даже дон Галаора⁷: я не могу жаловаться, если только и всего.

— То-то и есть, что не только всего!

— Что ж еще говорят?

— Ах, сударь! То, что я ни говорил вам, были одни цветки, теперь пойдут ягодки. Но если хотите узнать дело обстоятельнее, то можете поговорить сами с тем, кто мне самому обо всем рассказывал: это молодой саламанский студент, сын Варфоломея Караско⁸, приехавший сюда вчера поутру. Он божится, что читал вашу историю в печати с вашим именем Дон Кишота Ламанхского, и меня, Санку Пансу, не забыли! Госпожа Дульцинея также напечатана. В этой книге рассказаны такие происшествия, такие разговоры, которых никто, кроме нас, не видал и не слыхал; я удивляюсь, как мог сочинитель это все узнать с такою подробностию и точностию.

— Нет ничего удивительного, друг мой; конечно, этот сочинитель есть какой-нибудь мудрый очарователь: ты знаешь, что этим людям все известно.

— Нет, он не очарователь! Бакалавр Самсон Караско думает, что мавр, которого имени я не могу вспомнить. Я схожу за бакалавром.

— Сходи, любезный друг, очень одолжишь меня; я умираю от нетерпения узнать обо всем обстоятельно!

Санко вышел.

ГЛАВА III

Разговор между бакалавром, Дон Кишотом и Санкою

Дон Кишот, в ожидании Самсона Караско, прохаживался один взад и вперед по горнице и говорил про себя: «Возможно ли! Мои подвиги описаны! Жизнь моя напечатана, когда еще меч мой дымится в крови побежденных. Кто этот историк? Друг мой или недруг? Боюсь не того, чтобы слава моя помрачилась; нет, боюсь, чтобы не осталось пятна на чести великой Дульцинеи; может быть, он не довольно говорил о чистоте и нежности любви моей, о королевах и принцессах, принесенных в жертву ее прелестям, о моем неограниченном почтении, о моей скромности. Признаюсь — это меня тревожит — я трепещу».

Приход Самсона Караско прервал сии размышления. Этот бакалавр был человек невысокого роста, двадцати четырех или двадцати пяти лет, бледный, худой, с быстрыми глазами, расплющенным носом, большим ртом, умница, весельчак, выдумщик и большой насмешник. Вошедши в горницу Дон Кишота, он бросился пред ним на колена и сказал:

— Позвольте, рыцарь, поцеловать вашу победоносную руку. Позвольте отдать справедливую честь в вашей особе самому неустрашимому, самому славному из странствующих рыцарей, бывших и будущих. Благодарение Сид Гамед Бененжели, который поспешил сделаться историографом чудных дел ваших, и к чести Испании, нашел переводчика, достойного книги и героя.

— Итак, это правда, — сказал Дон Кишот, подав знак своему оруженосцу, чтобы он поднял Самсона Караско, — правда, что приключения мои напечатаны?

— Как же не правда, господин рыцарь! Спросите об этом Португалию, Валенцию, Барцеллону, в которых раскуплено вмиг двенадцать тысяч экземпляров. Уже готовят новое издание в Анвере⁹, и я рад божиться, что эту книгу переведут на все языки Европы¹⁰. Да, я уверен, что в скором времени везде заговорят о великом Дон Кишоте, что неустрашимость его в опасностях, твердость в гонениях рока, терпение в неудачах, бескорыстие и чистота платонической любви его к прекрасной Дульцинее будут приводиться в примеры, к несчастию, неподражаемые.

— Скажите ж мне, г.<осподин> бакалавр, которые из подвигов моих больше славятся?

— В этом мнении не согласны: одни предпочитают приключение с ветряными мельницами, которые вы сочли за великанов; другие приключение с сукновальнями. Некоторым больше всего нравятся сии два ужасные воинства, превращенные в два стада баранов. Многие очень любят колодников, избавленных от галер и цепей.

— А говорят ли о неучтивых погонщиках, — перервал Санко, — когда Рыжак наделал нам столько…?

— Говорят, говорят! Историк даже не забыл ни одного из палочных ударов, которыми вас так часто потчевали. Некоторые называли его безжалостным и опорочивали его щедрость на побои; но почтение к истине, первая добродетель историка, не позволило ему пропустить и безделицы; он описал и то, как некоторые цирюльники заставили вас кувыркаться в простыне.

— О! Я кувыркался на воздухе? Вот уже господин историк и ошибся! Впрочем, не было никакой нужды говорить об этом происшествии.

— Конечно, — прибавил Дон Кишот, — есть такие мелочи, о которых и упоминать, мне кажется, бесполезно. Многое так далеко от материи.

— Я не скажу, чтоб это было очень далеко от меня, — прервал Санко, — однако так и быть! Итак, господин бакалавр Караско, я из первых в этой истории?

— Вы второй, господин Санко, и скажу правду, многим всего приятнее слушать ваши разговоры.

— Я и думаю! Эти люди имеют вкус. Видно, автор не дурак; если бы он заставил меня говорить глупости, то за себя не отвечаю; может быть, это не прошло бы ему даром. Я старинный христианин, до шуток с маврами не охотник и советую им идти прямою дорогою.

— Из ваших слов заключаю, — сказал Дон Кишот, — что мой историк не много значит. Я бьюсь об заклад, что это какой-нибудь враль без таланта, без вкуса, который набил свою книгу вздором и бреднями!

— Вы говорите, — отвечал бакалавр, — одно с неприятелями почтенного историка. Но успех книги его служит самым лучшим на все опровержением. Дети, молодые и взрослые люди, старики и старухи, словом, все с одинакою жадностию читают историю Дон Кишота¹¹; ищут ее, как золота; отнимают, крадут друг у друга. Вы найдете ее на всех туалетах, во всех гостиных. Нет человека, который, увидя тощую лошадь, не сказал бы: «Вот Рыжак!» Правда, критика не хвалит автора за его эпизоды; например, за то, что он не сказал нам, как украли Санкина осла; что сделал он с золотыми деньгами, найденными в чемодане и тому подобное.

— Только-то! — воскликнул оруженосец. — Если за этим дело стало, то я на все дам изъяснение, но только не прежде обеда. Я умираю с голоду.

Рыцарь пригласил бакалавра к столу своему и велел сверх обыкновенного еще изжарить двух голубенков. Сели за стол, отобедали, встали. Санко начал говорить следующее:

ГЛАВА IV

Продолжение разговора

— Вы хотите знать, как у меня украли моего друга! Слушайте, начну тем, что мы после приключения с колодниками приехали ночью в Сиерру Морену, остановились в маленьком леску, решившись дожидаться утра, не сходя с коня и осла. Мы немного устали после сражения. Господин мой, опершись на копье, заснул; я тоже на моем бедном осле. Черт принеси к нам плута Пассамонта, которого мы избавили от галер; бездельник, которому пешеходство, конечно, наскучило, вырезав четыре кола, утвердил на них очень осторожно мое седло, служившее мне вместо постели, и вывел из-под меня осла. Я не просыпался до самого утра; проснулся, протянул руки, один кол отвалился, и я упал через голову, ища руками и глазами своего верного и доброго товарища. Увидя, что его нет, я заплакал и плакал долго и неутешно; если ваш историк об этом не написал, то сделал очень глупо. К счастию, дня через четыре проклятый вор нашелся, и я возвратил свое сокровище!

— Хорошо, господин Санко; но что вы сделали с золотыми деньгами?

— Что я сделал? Какой вопрос! Купил материи на юбку жене и на башмаки детям. Без гостинца хорошо бы приняла меня Тереза! Разве думаете, чтобы она простила меня за побег мой, когда бы я воротился к ней с пустыми руками? Будем справедливы, господин бакалавр: если положить и по три мараведиса за каждый палочный удар, доставшийся на мою часть в путешествии с господином Дон Кишотом, то сотнею ефимков не отделаешься. Итак, прошу не придираться к моим деньгам: я их заслужил; в этом нет сомнения. Теперь вы довольны. Если нужны будут еще какие-нибудь объяснения, то милости прошу ко мне; я готов отвечать всем, кто захочет меня спрашивать, самому королю, если понадобится.

— Я доставлю непременно, — сказал Караско, — автору сии объяснения. Он, конечно, поместит их во вторую часть.

— Разве обещают и вторую часть? — спросил Дон Кишот.

— Господин рыцарь, — отвечал бакалайр, — хотя вы сами знаете не хуже меня, что все вторые части почти никогда не стоят первых, но публика требует продолжения: автор им занимается, ищет материалов, но худо надеется найти их.

— Этот глупый мавр, — воскликнул оруженосец, — конечно, вообразил, что мы будем сидеть, поджавши руки! Хорошо же он нас знает! Мы не любим праздности! С Божиею помощию, он скоро об нас услышит. Если бы господин мой меня послушал, то мы давно бы гуляли по свету.

В эту минуту Рыжак заржал в конюшне. Дон Кишот содрогнулся и, не сомневаясь, чтобы ржание коня его не было счастливым предзнаменованием, решился ехать чрез три дни.

Коварный бакалавр похвалил его за это великое намерение и советовал ехать прямо в Сарагоссу, где приготовлялись сражения с быками ко дню Св. Георгия¹².

— Там ваше мужество, — прибавил он, — восторжествует над всеми рыцарями Аррагонии, которые, как вам известно, теперь почитаются первыми в свете. Одного только от вас требую: не слишком подвергайте жизнь свою опасностям. Подумайте, что она принадлежит не вам, а несчастным и угнетенным: укрощайте ваше кипящее мужество; именем всего человеческого рода умоляю вас, господин Дон Кишот, не будьте там смелы.

— То, что вы говорите, очень благоразумно, — прибавил Санко, — мой господин во всех опасных случаях не весьма воздержен. Он нападает на сто вооруженных человек так точно, как бы я напал за столом на дюжину жареных цыпленков! Надобно быть осторожным: ходить, да осматриваться. Например, я — я очень искусен в последнем, и мой первый уговор с господином рыцарем перед каждою поездкою всегда состоит в том, чтобы ни одно сражение до меня не касалось. Мое дело иметь неусыпное смотрение за господином рыцарем, одевать его, чесать, иметь на руках провизию и подавать полезные советы; когда ж начинается сражение, то меня хоть не спрашивай, не откликнусь. Вы видите, что у нас всякий знай свое дело, а в чужое не вмешивайся! Со временем, когда Богу угодно, господин Дон Кишот пожалует мне в награду за мое усердие и верную службу если не остров — этот товар слишком дорог — то, по крайней мере, небольшое губернаторство или, если ему заблагорассудится, и совсем ничего; я прожил век свой Санкою, для чего ж и не умереть Санкою! Может бы, еще лучше не видать никакой перемены.

— Вы говорите, как совершенный мудрец, — отвечал бакалавр, — и ваша философия уверяет меня, что вы были бы очень хорошим королем или губернатором.

— О! Что касается до этого, — воскликнул Санко, — то я давно сделал над собою пробу, и сказать вам правду, начинаю думать, что мною были бы довольны. Оставим все на волю Провидения и моего милостивого рыцаря!

Дон Кишот улыбнулся благосклонно. Потом, обратясь к бакалавру, попросил его сочинить маленький акростих на имя Дульцинеи Тобозской¹³, чтобы с большею приличностию сказать ей последнее прости.

Бакалавр представил рыцарю, что имя слишком многословно; что легче сочинить мадригал, нежели акростих, и что первый может быть приятнее для принцессы. Но Дон Кишот требовал акростиха, и бакалавр обещал приготовить его. Отъезд назначили через несколько дней; дали друг другу слово не открывать никому тайны, и три приятеля расстались.

ГЛАВА V

Спор Санки с его женою

Санко, возвратясь домой, был так весел и доволен, что жена его, Тереза, наконец, спросила, что его так обрадовало.

— Ах! — отвечал Санко. — Тереза, я был бы еще довольнее, когда бы не был так весел.

— Я тебя не понимаю.

— А я себя понимаю. Рад я тому, что поеду опять с господином Дон Кишотом и что надеюсь найти старый чемодан с золотыми деньгами. Но был бы я гораздо веселее, когда бы дал нам Бог столько добра, чтобы мне не думать о поездках и не расставаться с такою милою женою, какова ты, моя Тереза. Не правду ли я сказал, что если бы я не был так весел, то был бы довольнее?

— Что прикажешь делать? Но с тех пор, как ты попал в странствующее рыцарство, язык твой так переменился, что совсем не можно понять тебя!

— В том-то и достоинство прекрасных речей, простенькая. Без околичностей изволь, сударыня, хорошенько смотреть за ослом нашим, вздваивай его порцию, осмотри и поправь седло, короче сказать, чтобы все было готово через три дни к моему отъезду. Ведь я не на свадьбу сбираюсь: на сражение, сударыня, против великанов, крылатых змей, чудовищ, которые кричат, шумят, свищут, ревут страшным образом, и все это было бы одна шутка, если бы иногда не встречались погонщики, очарованные мавры и тому подобное. Теперь понимаешь ли, что я говорю?

— Понимаю, бедный Санко! Понимаю! Но куда и за чем ты едешь? Разве опасности тебе так милы! Мне и теперь за тебя страшно.

— Стыдись, сударыня. Опасности ведут к славе и губернаторству.

— Ах! Если бы они привели тебя к ним поскорее, нам это очень нужно. Твоему сыну Санке¹⁴ минуло пятнадцать лет; пора ему ходить в школу. Ты знаешь, что дядя наш, священник, хочет определить его в духовную службу; маленькую Саншетту¹⁵ время пристроить; она уже умеет прясть, и я думаю, что ей также хочется замуж, как тебе губернаторства.

— Потерпи, сударыня, Саншетта будет замужем; но я хочу найти зятя достойного…

— О! Прошу покорно, чтоб этот зять был ей ровный! Не вздумай сделать своей дочери знатною госпожою, переменить ее башмаки на туфли, а казакин на шитое платье. Увидишь, что она в богатом платье и туфлях будет делать и говорить такие глупости, от которых принужден будешь краснеть и морщиться.

— Ты глупа, сударыня! Ты не знаешь света! Слыханное ли дело, чтобы люди богатые могли делать и говорить глупости? В два или три года легко можно приучить себя к ухваткам знатных людей; впрочем, и в том нет никакой нужды: была бы дочь моя милостивою государынею; на все прочее плюю, понимаешь ли?

— А я не плюю; не соглашусь никак, чтобы какой-нибудь петух, граф или маркиз, которому ты бросишь Саншетту, мог называть ее крестьянкою и смеяться над ее происхождением. Нет, сударь, этому не бывать! Приготовь приданое; выдавать ее замуж не твое дело. Жених есть на примете: Лопес Тохо, сын соседа Ивана Тохо¹⁶, что-то очень умильно посматривает на девочку. Он добрый малый, сильный, крепкий: думать нечего! По рукам, и дело кончено. Друг друга они стоят, кажется, не будут ссориться; мы будем жить с ними вместе: отцы, матери, дочь, зять, маленькие внучки, Бог нас благословит; мы станем работать, шутить, смеяться. Все это гораздо лучше твоей славы, твоих чинов и губернаторства.

Тут Санко топнул ногою и поднял глаза к небу.

— О жена Вельзевулова, — воскликнул он, — безмозглая тупица, у которой в голове нет ни крошки благородства! Для чего не хочешь отдать Саншетты за такого человека, которого дети назывались бы вашею милостью? Разве ушам твоим противно, когда будут говорить тебе с поклоном донна Тереза Панса; разве не хочешь сидеть в церкви на добрых бархатных подушках и видеть ниже себя дворянских жен и дочерей? Образумься, сударыня, будь рассудительнее: дочь моя будет графинею!

— Нет, сударь, этому не бывать; я тебе сказываю, этому не бывать! Я, которую окрестили Терезою, которой отец назывался Каскайо¹⁷, которая прожила свой век Терезою Каскайо, которая умрет Терезою Каскайо и не согласится переменить своего имени, я этого не позволю сделать. Полно, любезный друг, я знаю пословицу: бедняка не видят, на богача смотрят по тех пор, пока он не стал несчастлив! Думаешь ли, что мне весело будет слышать у себя за спиною: видите ли эту губернаторшу? Вчера она был в грязи, а нынче на нас грязью брызгает. Нет, поезжай куда вздумаешь; будь принцем, графом, герцогом, чем хочешь, но меня и Саншетты не трогай. Честная женщина должна сидеть на месте; работний день для нее лучше праздничного; она, и гуляя, сучит нитки. Поезжай в добрый час за своим господином Дон Кишотом, который назвался доном неизвестно почему. Когда получишь губернаторство, пришли сказать; я отправлю к тебе нашего сына, которого выучи своему ремеслу. Сыновьям надобно во всем подражать отцам. Но больше и не серди меня; оставь нас с Саншеттою в покое; Бог милостив, он нас никогда не покинет!

— Это другое дело, — сказал Санко, — выдумка твоя очень благоразумная! Ты пришлешь ко мне сына, чтобы я воспитал его, как надобно губернатору, а я пришлю тебе денег на приданое Саншетте. Согласна ли?

— Как же не согласна, — отвечала Тереза, — а сколько денег прислать, это оставляю на твою волю.

Супруги обнялись, и мир в доме опять воцарился.

ГЛАВА VI

Тайный разговор между рыцарем и оруженосцем

Санко посетил опять Дон Кишота и сказал ему, что желает переговорить с ним наедине о некоторых очень важных обстоятельствах. Управительница, увидя, что они двое заперлись в горнице, заключила, что господин ее опять хочет уехать, и в отчаянии побежала к бакалавру Караско просить его, чтобы каким-нибудь средством отвратил Дон Кишота от пагубного предприятия. Бакалавр прохаживался по двору своего дома.

— Все погибло, — закричала управительница, бросившись перед ним на колена и заливаясь слезами, — бедный мой господин!

— Что сделалось! Умирает?

— Ах, сударь! Он едет искать приключений, все равно что смерти; это уже в третий раз: сперва они привезли его к нам избитого палками, лежавшего поперек осла; потом в клетке и такого бледного, худого, слабого, что мне более шести сот яичных желтков стоило одно его поправление! Все мои курицы еще живы; они могут обличить меня, если я лгу. Подумайте сами, господин бакалавр, каким привезут его к нам в третий раз!

— Не плачьте, сударыня, пожалуйте, не плачьте, мы вам поможем! Подите домой и приготовьте завтрак: я в минуту к вам буду; вы увидите, что мы знаем свое дело. Между тем до моего прихода отслужите молебен святой Аполлине¹⁸.

— Ах, сударь! Святая Аполлина лечит одни зубы, а господин мой болен головою.

— Пожалуйте, не спорьте! Разве хотите знать больше саламанкского студента?

Печальная управительница поклонилась и пошла. Между тем Дон Кишот и Санко беседовали.

— Надобно знать вам, господин рыцарь, — сказал оруженосец, — что я уж объявил жене о своем намерении с вами ехать,

— Что ж говорит Тереза?

— О! Тереза говорит, как книга. Она уверяет, что надобно знать, куда палец кладешь; что писанного пером не вырубить топором; что обещать и слово держать, как небо и земля; что дай синицу в руки, а не сули ястреба в небе. Она болтлива, Тереза, но я утверждаю, что надобно и ее слушать.

— Я с этим согласен! Но, пожалуй, говори яснее и не запутывай речей своих.

— Я? Я не говорю ни слова! Жена моя прожужжала мне уши, крича без умолку, что мы все смертные; что ныне на ногах, а завтра в могиле; что царь и народ, все в землю пойдет; что смерть незваная приходит; что для нее святого нет; что всему есть конец, и Бог ведает, что еще! Я ничего не знаю; Тереза говорит то, что слышала в церкви.

— Тереза умная женщина; только я не вижу, к чему все это клонится.

— И я также, как вы, долго не видал. Теперь, кажется, вижу! Терезе бы хотелось, чтобы ваше странствующее рыцарство, вместо всех наград в обещании, которые будут ли, не будут ли, не знаю, определили мне на все время моей службы то, что она называет жалованьем, так, как бы кто сказал: по стольку на месяц; по многу ли, по немногу ли, до этого нет нужды, курица носит и по одному яичку; из многих малых выходит одно большое; к тому же стоит выиграть, чтобы не бояться потерять. Это ж нимало не помешает мне (если найдете случай всунуть мне в руку остров) принять его и, как водится, вычесть за него, сколько надобно из жалованья. Таким образом, дела наши пойдут порядком, а Тереза будет довольна.

— Я начинаю тебя понимать, друг, Санко, и охотно бы согласился исполнить твое требование, когда бы знал, что у прежних рыцарей бывали оруженосцы с жалованьем по стольку в месяц: ни в одной книге об этом не упомянуто; я все их перечитал с величайшим вниманием; во всех написано, что оруженосцы служили рыцарям из одного удовольствия служить им и без роптания ожидали от них награды; ни за что в свете не отступлю от сего древнего обычая! Когда можешь быть доволен оною надеждою на мои милости, поедем вместе, я буду очень рад; когда же нет, оставайся дома: это не помешает нам быть друзьями; не так ли, приятель Санко? В оруженосцах не буду иметь недостатка: об этом не беспокойся. Будь в голубятне корм, голуби слетятся; хорошая надежда лучше худого исполнения; карась с удочки сорвется, поймаешь щуку: видишь ли, что и я в нужде умею говорить пословицы?

Санко, печальный и задумчивый, слушал, повеся голову. Он был уверен, что рыцарь ужаснется при одной мысли о разлуке с своим оруженосцем; хладнокровное спокойствие Дон Кишота привело его в совершенное замешательство. В сию минуту входят в горницу бакалавр Караско и управительница. Караско бросился обнимать Дон Кишота и, возвысив голос, сказал:

— Честь и украшение рыцарства, светило неугасимое сынов Марсовых; слава и счастие испанской нации, да поразит Бог завистников, дерзающих препятствовать третьему выезду твоему! Да обратятся в ничто их козни и коварство! Напрасно, — прибавил он, посмотрев на управительницу, — напрасно вы служили молебен святой Аполлине; судьба непреодолимая, всемогущая повелевает сему герою еще странствовать и быть защитником утесненных. Осмелюсь ли воспрепятствовать определениям свыше. Слава тебе, неустрашимый и прелестный Дон Кишот! Приступи завтра же, нынче, если можно, к великому своему делу; и если имеешь в чем-нибудь недостаток, если оруженосец твой не может за тобою следовать, то я готов заступить его место.

Дон Кишот поглядел на Санку:

— Теперь думаешь ли, — сказал он, — что у меня не будет оруженосца? Слышал ли! Видишь ли, вот он, сей славный бакалавр Караско, сей любимец Саламанских муз, сей орел наших школ! Он здесь, перед тобою, он хочет подвергнуться всем переменам воздуха, жажде и голоду, опасностям и самой смерти, чтобы только служить простым оруженосцем странствующему рыцарю. Нет, я не захочу лишить поэзию славы ее и науки, их подпоры! Нет, господин Караско, останьтесь в своем отечестве, прославьте его, просветите: я буду доволен первым попавшимся мне оруженосцем, если оставит меня Санко.

— Никогда, никогда вас не оставлю! — воскликнул Санко, заливаясь слезами. — Я рад за вами следовать, куда вам угодно! Я не из тех людей, об которых говорят: хлеба нет, друзей нет. В деревне знают, что Пансы всегда бывали очень благодарны. Я говорил вам о жалованье только для одного удовольствия Терезы, которая не дает мне покою, как скоро чего-нибудь очень захочет; но дело кончено, я нынче и сам с нею поспорю, пора сшибить ей крылья; мы увидим, кто из нас кого перекричит! Нет, госпожа вздорщица, я нынче докажу тебе, что ты моя жена и что я твой муж! Довольно, сударь; я больше ничего не прошу, с меня довольно будет и духовной, о которой вы говорили. Только сделайте все таким образом, чтобы ни к чему нельзя было придраться, и поедем с Богом. Я буду служить вам лучше всех бакалавров на свете.

Рыцарь подал Санке руку; он поцеловал ее; мир заключился, и положили ехать чрез три дни. Караско обещал Дон Кишоту новый шлем. Напрасно управительница и племянница бранили проклятого бакалавра, царапали свое лицо, рвали на себе волосы; Дон Кишот и Санко весьма спокойно приготовлялись к отъезду. На третий день сели они: один на Рыжака, другой на осла, верного друга, и поехали к деревне Тобозо. Бакалавр проводил их и при наступлении вечера простился с Дон Кишотом, взяв с него обещание иногда уведомлять о себе друзей своих, и поспешил с великою радостию объявить священнику и цирюльнику, что герой уехал.

ГЛАВА VII

Дон Кишот едет к принцессе Дульцинее

— Благословение Алле! — восклицает наш историк в начале сей главы. — Благословение Алле! Дон Кишот и Санко опять странствуют: мы будем опять удивляться и смеяться. Забудем все, что с ними было, что они говорили: посмотрим и послушаем. Действие начинается на Тобозской дороге, также как некогда началось на равнине Монтиельской.

Не успел отъехать бакалавр от нашего героя, как добрый конь Рыжак заржал и запрыгал, и осел начал отвечать ему на своем языке. Дон Кишот растолковал это ржание и прыжки в хорошую сторону. А Санко, который, не говоря ни слова, заметил, что голос верного осла его несравненно крепче и звонче Рыжакова, заключил, что фортуна будет к нему благосклоннее, нежели к рыцарю; заключение, достойное всякого астролога.

— Друг мой! — сказал Дон Кишот. — Мрачная ночь покрывает землю. Боюсь, чтобы мы в темноте не проглядели Тобозо, где я решился остановиться, чтобы увидеть несравненную Дульцинею, просить ее благословения и у ног ее почувствовать в сердце своем новую силу и новое мужество.

— Конечно, это было бы очень хорошо, — сказал Санко. — Но вам трудно будет получить благословение госпожи принцессы. Ей придется бросить его через забор из курятника, в котором я нашел ее, когда относил письмо ваше.

— Не стыдно ли тебе, Санко, называть курятником пышную и великолепную галерею замка моей возлюбленной принцессы?

— Говорят вам, она была в курятнике, а не в галерее. Всякую вещь надобно называть ее именем: это моя привычка!

— Ну, веди меня хоть в курятник! Где бы ни была Дульцинея, для меня все равно, только бы ее увидеть, только бы оживиться, озариться и просветиться лучами сего благотворного солнца.

— Сказать правду! Когда я видел это солнце, то свету в нем было столько, сколько надобно, хотя оно немного и запылилось рожью, которую пересыпать изволило.

— Ты еще не вышел из своего заблуждения. Разве можно Дульцинее заниматься другими работами, кроме тех, которые, как тебе самому известно, занимают прелестных, высоких принцесс в наших поэмах и рыцарских историях? Завистливый чародей мог помрачить глаза твои: ты видел рожь вместо перлов и алмазов, которые низала красавица, и беспрестанно бредишь: Дульцинея пересыпала рожь, Дульцинея ходила в курятник, и может быть, твое глупое упрямство сделает то, что в моей истории поместятся все сии обстоятельства! Подумай же о следствиях! Какое заключение выведут из сего враги моей любезной! О зависть, ужасная зависть! Червь, достойный презрения, точащий добродетель и славу! Другие пороки могут принести хотя минутное удовольствие: одна зависть упивается ядом, для других приготовленным.

— Ваша правда, сударь! Я начинаю бояться, чтобы кому не вздумалось и меня замарать в этой истории. Кажется, я ни с одним колдуном не ссорился и слишком беден для завистников! И чем меня попрекнуть можно? Разве тем, что я охотник смеяться, но это не мешает мне быть добрым человеком, добрым католиком, старинным христианином и смертным врагом жидов: чего ж больше для господ историков? Однако пускай говорят, что им угодно; я голым родился, гол и умру: ни прибыли, ни убыли; смешны они с своими книгами! Очень ошибаются, если думают уморить меня с горя своими перьями!

— Как бы то ни было, но ты об этом беспокоишься, приятель, это видно! Так точно какая-то известная дама крайне рассердилася на одного славного поэта¹⁹, который, обругав в сатире всех придворных дам, а об ней одной ни сказал ни слова. Поэт, услышав об этом, прибавил насчет сердитой госпожи несколько строк, которые лишили ее чести, но удовольствовали ее самолюбие. И мы похожи на эту даму, Санко; мы все больше или меньше любим славу, которая, известно тебе, перевела Кесаря за Рубикон²⁰ и подала Эрострату факел на сожжение Эфесского храма²¹.

Разговаривая таким образом, наши путешественники приближились к Тобозо. Часы били полночь, когда они въезжали в этот славный город, которого жители все погружены были в глубокий сон. Мрак и мертвое молчание царствовали на пустых улицах; иногда слышался лай собак, ржание ослов, хрюканье свиней в закутах и мяуканье кошек на чердаках. Мужество Санки начинало колебаться, и сам герой наш думал, что разные крики сии предвещали что-нибудь худое.

— Сын мой! — сказал он оруженосцу. — Скорее покажи мне замок Дульцинеи.

Санко находился в неизъяснимом замешательстве, потому что никогда от роду не бывал в замке этой великой принцессы: не знал, куда идти, какую выбрать дорогу.

— Милостивый государь! — сказал он, запинаясь. — Время ли теперь посещать принцесс! Ворота замка заперты! Стучать нельзя; весь город разбудишь. Лучше пойдем на постоялый двор; туда впускают во всякий час, без всякого шума и беспокойства.

— Нет, нет, веди меня в замок! Не он ли это большое здание, которое прямо перед нами!

— О! Если вы это видите, то можете и мне показать дорогу: черт меня возьми, если я что-нибудь вижу!

Дон Кишот тронул Рыжака, проехал несколько шагов и очутился у самой колокольни.

— Это церковь, — сказал Санко, — мы на кладбище! Все это не обещает ничего доброго; уедем отсюда. Я теперь вспомнил, что замок госпожи принцессы Дульцинеи на той стороне в маленьком переулке.

— Нельзя статься, приятель! Никогда королевских замков не строят в переулках.

— О! Сударь, что земля, то обычай. Может быть, здесь так водится. Заглянем в эту улицу, может быть, в каком-нибудь уголке и найду этот собачий замок.

— Санко! Прошу говоришь с почтеньем обо всем, что принадлежит до моей красавицы; но мне удивительно, как ты не можешь так долго найти ее жилища, которое должно было неизгладимо запечатлеться в твоей памяти?

— Как можно требовать, чтобы я, побывав здесь один только раз от роду, мог в одну минуту в такой ужасной темноте найти этот замок, когда вы, бывавши в нем тысячу тысяч раз, его не находите?

— Но, дурачина! Разве я тебе не сказывал, что никогда не видал Дульцинеи; что люблю ее по слуху, идеальным, платоническим образом?

— Ну, сударь, об чем же спорить? И я был у ней так точно, как вы ее любите: идеальным, платоническим образом.

— Санко, Санко, прошу не забываться! Ты знаешь, что я не люблю шутить, когда идет дело о Дульцинее! Ты ее видел, и я хочу, желаю и требую, чтобы ты мне показал ее.

В ту минуту крестьянин, ехавший на поле работать, поравнялся с путешественниками и запел старинный испанский романс.

Худо, бедные французы²²,

В Ронцевале было вам!

— Я не люблю этого романса, — сказал Дон Кишот, — верно, случится с нами нынешнюю ночь что-нибудь неприятное. Друг мой! — закричал он проезжающему. — Бог помочь тебе! Скажи, пожалуй, где замок принцессы Дульцинеи?

— Прошу меня извинить, сударь, — отвечал крестьянин, — я здесь еще очень недавно, еще никого не знаю и не могу вам ничего сказать. Спросите у священника или у пономаря, которые живут подле самой церкви, они, конечно, знают эту принцессу, если только она из их прихода, а я об ней никогда не слыхивал.

Он удалился.

Санко, видя, что печальный господин его не знал, на что решиться, и был очень задумчив, сказал:

— Господин рыцарь, уже утро! Будьте осторожнее; увидят вас люди на улице, узнают, за чем вы приезжали, и Бог знает, что подумают о принцессе! Не лучше ли будет, если мы проедем Тобозо и остановимся в каком-нибудь ближнем лесу; я ворочусь назад, осмотрю все переулки и закоулки, может быть, и принцесса, и замок ее где-нибудь найдутся. Положитесь на меня: я отыщу ее, точно отыщу; скажу ей об вас слово и принесу к вам ее ответ в минуту.

— Ты говоришь сущую правду, Санко: поедем, не мешкав.

Санко, которому до смерти хотелось выпроводить рыцаря из деревни, отправился вперед. Дон Кишот стегнул Рыжака, поехали и через полчаса увидели небольшой лесок за две мили от Тобозо, в котором рыцарь решился остановиться и ожидать ответа от Дульцинеи.

ГЛАВА VIII

Дульцинея очарована

При начале сей главы сочинитель предупреждает читателя, что хотел совсем пропустить ее, опасаясь, чтобы не сочли его выдумщиком; так необыкновенно сумасбродство, легковерность и ослепление героя нашего. Но после долгих размышлений, и вспомнив великие обязанности, наложенные на писателя и историка, он решился не скрывать ничего, и, будучи сердечно уверен в истине своего повествования, продолжает так:

Рыцарь отпустил Санку в Тобозо с сими словами:

— Поди, сын мой, поди и не возвращайся, не видав царицы израненного моего сердца! Берегись, когда ее увидишь, чтобы не сожгли тебя лучи, стремящиеся из глаз ее. Не забудь, ради Бога, о счастливейший из всех оруженосцев в мире! Ни одного взгляда, ни одного движения сего прелестного светила; заметь, когда произнесешь мое имя, покроются ли щеки ее румянцем стыдливости, упадет ли она на софу, на диван или, стоя на одном месте, начнет наклоняться то на ту, то на другую сторону. Заметь, повторит ли она ответ свой или не повторит; будет ли сперва милостива и благосклонна и потом сделается неприступна или сперва неприступна и потом благосклонна и милостива; произнося ответ свой, подымет ли руку, будто для того, чтобы поправить свои волосы, которых совсем поправлять не надобно. Все эти вещи, по-видимому ничего не значащие, драгоценны для любовника. Он все узнает из одного телодвижения, из одного вздоха, взгляда; он проницает в тайну сердца, не смотря на стыдливость, которая все от него сокрыть хочет; он приобретает только то, что доставляет ему случай.

— Положитесь на меня, — отвечал Санко; — я вас понимаю, как нельзя лучше, и прошу ни о чем не беспокоиться. Смелость города берет, и сырые дрова загораются; езди, не ленись, найдешь зайца. Мы не видали замка госпожи Дульцинеи от того, что было темно, теперь день; этот замок не иголка. Одним словом, я скоро возвращусь к вам с хорошим известием.

— Ступай, Санко, будь поспешен; только покорно прошу не скучать принцессе своими пословицами.

Санко пустился во всю прыть, оставя Дон Кишота на коне, печально опершегося на копье, с поднятыми глазами к небу. Оруженосец искал в голове своей средства, как бы хорошенько совершить посольство. При выезде из леса он остановился, слез с осла и сел на траву под дерево, чтоб собраться с мыслями и все хорошенько обдумать.

— Ну, Санко, — сказал он самому себе, — прошу мне сперва сказать, куда изволит ехать ваша милость! Конечно, искать пропавшего осла? — Нет! Он со мною! — Куда ж, государь мой, скажите? — К принцессе, месяцу, солнцу красоты! — Очень хорошо! Где ж вы надеетесь найти ее? — В славном городе Тобозо. — А! Это другое дело! Но скажите, кто вас послал к этой великой принцессе. — Знаменитый Дон Кишот, который помогает слабым, наказывает злых, кормит тех, которым пить хочется, и поит тех, которые хотят есть. — Прекрасно! Скажите ж мне, знаете ли вы в лицо эту славную красавицу. — Нимало; я от роду ее не видывал, также как и мой господин. — Что если бы господа жители города Тобозо узнали, что вы ездите к ним с маленьким намерением говорить о любви их принцессам, не вздумали ли бы они осердиться и вычесать вам спину каким-нибудь колом или виноградною тычиною? — Государь мой! Я не говорю, чтобы они в таком случае поступили худо!

Хотя я и посланник, но легко станется, что забудут почтение к моему сану и… — Советую вам остеречься. Жители Ламанхи шутить не любят; попадись к ним в руки, они отделают добрым манером. Лучше, господин Санко, выкиньте из головы это посольство. — Я начинаю думать, что вы говорите правду. Послушайте, вот мои мысли: господин Дон Кишот помешан, в этом нельзя сомневаться; может быть, и я немного, потому что за ним еду; но я еще не принимаю мельниц за великанов, стадо за войско. Мой рыцарь верит всему, что услышит: чего же может быть этого лучше! Первая женщина, которую встречу, будет Дульцинеею; покажу ее господину Дон Кишоту. Если он скажет: нет, я скажу: да; буду уверять, божиться, и он наконец поверит. Пускай делают, что хотят на свидании; какая мне до того нужда, я исправил свое дело, и в сторону; а если господин Дон Кишот будет мною недоволен, то вперед не пошлет меня посланником.

После этого маленького монолога наш оруженосец, совсем успокоенный, отдохнул несколько часов под деревом, чтобы дать подумать рыцарю, что он исполняет его комиссию. Вдруг увидел он вдали трех крестьянок, ехавших на ослах от Тобозо; тотчас вскочил на своего осла и поскакал к рыцарю.

— Радуйтесь, — закричал он ему еще издали, — прекрасные новости!

— Ах, сын мой! — воскликнул герой. — Что такое? Говори! Не медли! Я умираю от нетерпения! Каким камнем я должен заметить день сей: белым или черным?

— Заметьте его красным²³; я сказываю вам, что госпожа Дульцинея с двумя прислужницами изволила выехать к вам навстречу.

— Боже милосердый! Правду ли ты говоришь? Не восхищай меня ложною надеждою; горесть убьет меня, если увижу, что я обманулся.

— Увидите сами; скорей садитесь на Рыжака и скачите к ней навстречу; она близко! Ах, сударь, как она прекрасна! Вся в золоте, в рубинах, в бриллиантах, в жемчужных нитках. Девушки, которые с нею, также очень богато одеты; у меня еще и теперь в глазах рябит: волосы их, как солнце, которым ветер играет; едут на самых лучших иноходцах, белых, как снег, которым подобных я от роду еще не видывал.

— Скорее, сын мой, поспешим насладиться неизъяснимым блаженством! А тебе в награду обещаю всю добычу от первого сражения, в котором останусь победителем.

— Доброе дело! Я скажу спасибо, когда получу подарок.

Герои наши поскакали по дороге. Дон Кишот искал глазами своей принцессы и, не видев никого, кроме трех крестьянок, наконец сказал Санке.

— Где ж они, друг мой! Где ты их оставил?

— Как! Разве у вас глаз нет? Вот они перед нами, сияют, как три месяца.

— Я никого не вижу, кроме трех крестьянок на ослах.

— Что вы говорите! Признаюсь, этого я никак не ожидал! Как, сударь, эти принцессы, в золоте, на белых иноходцах, кажутся вам крестьянками на ослах! Что ж мне после этого говорить осталось! Вы нездоровы.

— Я сам начинаю этого бояться, друг мой; я точно то вижу, что я тебе сказывал.

— Так послушайтесь моего совета: притворитесь, будто принцессы кажутся вам принцессами; подите к ним навстречу; поклонитесь им, а я, конечно, не открою вашей тайны.

При этом слове оруженосец спрыгивает с осла, подбегает к крестьянке, ехавшей в средине; останавливает осла ее за повод, бросается перед нею на колени и говорит:

— Царица, герцогиня прелестей! Рыцарь Печального образа, Дон Кишот Ламанхский, желает вам представиться. Вот он у ног ваших, обращенный в камень вашим великолепным присутствием.

Дон Кишот, по примеру Санки, стоял на коленях и внимательно рассматривал ту особу, которую оруженосец его назвал царицею. Он протирал глаза, удивлялся и не знал, что думать, видя пред собою крестьянку жирную, малорослую, рыжую, курносую; он не смел отворить рта. Крестьянки, не меньше удивленные, посматривали друг на друга, не говоря ни слова; наконец та, которую Санко удерживал, сказала ему с досадою:

— Сойди с дороги, негодяй! Нам некогда слушать твоих вздоров.

— Ах, принцесса! — воскликнул оруженосец. — Как можете вы не тронуться, видя пред собою на коленях высочайшую гору странствующих рыцарей?

— Перестань шутить, — отвечала принцесса, — или хочешь узнать, умею ли я проучивать ослов? Каково тебе покажется, кума? Эти бродяги вздумали насмехаться над нами! Правду сказать, им это и пристало!

— Санко! Друг мой, Санко, — воскликнул Дон Кишот, — встанем! Вижу, сколь непримирима злоба врагов моих! Они желают моей смерти; они будут довольны. О ты, самовластная владычица моего сердца, израненного тоскою, невинная жертва жестоких чародеев, которые в досаду мне осмелились сокрыть твои прелести под личиною уродливой крестьянки, удостой меня одного взгляда! Увы! Может быть, и меня препятствует тебе узнать какое-нибудь очарование; может быть, лицо мое для тебя переменилось, но душа моя неизменна: сила очарователей ничтожна перед любовию чистейшею, продолжительною, вечною, которою она к тебе пылает.

— Отступись от меня, урод! — закричала Дульцинея. — Говорят тебе, дай мне дорогу!

Она ударила по ослу, который начал прыгать, поскакал; седло, не весьма хорошо укрепленное, свернулось на бок, а принцесса полетела к верху ногами и растянулась на дороге весьма неосторожно. Дон Кишот бежит к ней на помощь и подымает ее зажмурясь. Санко бросается к ослу, поправляет седло; герой наш хочет посадить на него свою любезную, но она прыгнула на него, как кошка; села верхом, ударила осла каблуками и пустилась быстрее птицы.

— О! О! — воскликнул Санко. — Какая проворная! Скачет, как добрый кордуанский ездок. Уже и след простыл!

— Что скажешь, Санко! — возопил несчастный Дон Кишот. — Мало ли мучат меня плуты-чародеи? Жестокие! Не довольствуясь тем, что лишили меня счастия видеть Дульцинею, слышать ее разговоры, превратили ее в безобразную крестьянку. Надобно говорить правду, Санко, она показалась мне очень безобразною!

— Удивительно! Я нашел, что она совершенно прекрасна. Правда, теперь вспомнил, у ней на верхней губе небольшая бородавка, из которой торчит, как будто золотой, ус.

— Сын мой! Следуя правилам очарований, эта бородавка должна по натуре находиться на левой икре.

— Может быть, и я уверен, что это прекрасно; только я туда не заглядывал.

Между тем наши герои сели на коня и осла и поехали к Сарагоссе, где должны были происходить сражения с быками. Важные происшествия, которые мы расскажем читателю, воспрепятствовали Дон Кишоту быть на сих сражениях.

ГЛАВА IX

Приключение с колесницею Смерти

Дон Кишот, печальный и задумчивый, ехал шагом, размышляя о коварстве чародеев и о средствах возвратить Дульцинее красоту ее и прежнее достоинство принцессы. Он так был занят сими мыслями, что узда выпала нечувствительно из рук его. Рыжак пользовался свободою, иногда останавливался и кушал траву, кое-где попадавшуюся на дороге.

— Милостивый государь! — сказал наконец Санко. — Что с вами сделалось? Вас совсем узнать нельзя! Куда девалось это мужество, которое вы оказали в стольких случаях? К чему годится отчаяние? Перестаньте! Лучше пускай черт возьмет всех Дульциней на свете, нежели такому рыцарю сохнуть от горести!

— Ах! Друг мой, — отвечал герой со вздохом, — прошу тебя, не оскорбляй ни словом, ни мыслию этой несчастной принцессы, которая от меня погибла! Увы! Без меня, без сей неумолимой ненависти врагов моих, она бы наслаждалась счастием, была бы украшением вселенной! Кто в этом больше тебя уверен, о счастливейший из оруженосцев, который, по крайней мере, не лишен злодеями радости видеть небесную красоту ее и ей удивляться!?

— Правда! Я всегда видел ее такою, какова она есть! Я и теперь еще ослеплен сиянием плутовских глаз ее, которые сверкали, как две превеликие жемчужины.

— Как две жемчужины! Ошибаешься, сын мой! Как два сапфира! Ты, конечно, говоришь о зубах ее?

— Станется, сударь, что я одно принял за другое! Мое замешательство было не меньше вашего. Как мне жаль, что вперед нельзя будет посылать к принцессе ни великанов, ни колодников, ни мавров: где им узнать ее в таком прекрасном превращении. Я воображаю, как эти шалуны будут без памяти соваться по всем тобозским улицам, стучать у каждых ворот, спрашивать о принцессе, которая будет стоять у них перед носом, а они об ней и не подумают!

— Должно надеяться, сын мой, что это очарование не будет простираться на великанов, которых могу победить впоследствии времени. Впрочем, могу приказать двум первым донести мне о успехе своего путешествия.

— Хорошо сделаете! Надобно знать, как живут люди на свете.

Дон Кишот хотел отвечать, но увидел на дороге открытую повозку, наполненную странными фигурами. На козлах сидел Черт, подле него Смерть в виде скелета, вместе с Ангелом и Королем, у которого на голове была прекрасная золотая корона. У ног их сидели Амур с луком, воин в латах и несколько других не меньше странных фигур. Наш рыцарь, удивленный, остановился. У Санки застучали зубы, но смелый Дон Кишот поздравил себя с новым и, вероятно, весьма трудным подвигом. Он стал перед повозкою и громко воскликнул:

— Кучер, черт или сам Харон²⁴, говори, отвечай, кто ты, куда и откуда едешь?

— Государь мой! — отвечал Черт. — Мы деревенские комедианты: нынче праздник; давича поутру в сельце, которого вы не можете видеть за этим пригорком, мы представляли трагедию «Царство смерти»²⁵; ввечеру мы должны эту же пьесу играть в той деревне, которую вы проехали: мы подумали, что не стоит труда раздеваться, и не скидая театральных платьев своих, отправились в свое место. Эта Смерть, которую честь имею вам представить, есть молодой человек, очень любезный, с отличными дарованиями; он играет любовников, жена сочинителя нашего — принцесс, императриц и тому подобное, этот — императоров, эта молодая девушка — ангелов, а я — чертей, к вашим услугам.

— По чести, — сказал Дон Кишот, — увидя вас, я подумал сперва, что мне представилось какое-нибудь важное приключение. Правду говорят, что наружность обманчива. Счастливый путь вам, добрые люди! Желаю вам удачно сыграть вашу трагедию; когда бы от меня зависело быть вам полезным, то бы, конечно, с удовольствием исполнил эту обязанность: я с самых детских лет люблю театр и ремесло актера.

В эту минуту подбежал к повозке один из комедиантов, отстававший назади. На нем было платье, сшитое из разноцветных лоскутков. Он весь был обвешан побрякушками, а к концу палки его были привязаны три пузыря с горохом; он тряс ими и бил по земле, прыгая с своими побрякушками. Рыжак испугался, в первый раз от роду закусил повода и унес господина своего в поле. Санко, желая удержать его, бросается с осла и бежит за ним вслед. Черт с побрякушками вскакивает на осла, оставленного Санкою, бьет его пузырями и скачет во весь дух к деревне. Между тем бедный Рыжак сделал то же самое, что делал всегда, когда приходило ему на мысль повеселиться; упал очень неловко с седоком своим и подле него растянулся. Санко, видя с одной стороны господина своего на земле, с другой осла, скачущего во весь дух под ударами пузырей, не знал, к кому из них бежать прежде. Но его доброе сердце одержало верх: он предпочел своего господина, несмотря на то, что каждый удар пузыря по бедному ослу отзывался в его сердце и жестоко его мучил. Оруженосец смущенный, горестный, отчаянный поднял героя и посадил его на коня, говоря:

— Господин рыцарь! Ах, господин рыцарь! Черт унес моего осла.

— Какой черт? — спросил Дон Кишот.

— Который с пузырями. Посмотрите! Ах, Боже мой! Как он его мучит.

— За мной, Санко, я отмщу за твоего осла; я догоню их в самом аде!

К счастию, в эту минуту и осел, и черт перекувыркнулись; осел, свободный после падения, прибежал рысью к своему господину.

— Вот он, вот он! — воскликнул Санко. — Я знал, что добрая скотина без меня жить не может. Не гневайтесь, господин рыцарь, дело кончено.

— Как! Ты хочешь, чтобы я оставил без наказания этого дерзкого черта? Нет, я накажу его, накажу его, накажу, хотя бы то был сам император!

— Не советую вам связываться с комедиантами; с ними немного выиграешь. Кто людей веселит, за того весь свет стоит.

— Стыдись, Санко! Если бы и вся вселенная, все звезды и планеты за них ополчились, то и тогда бы довольно было одной руки моей.

Он скачет во весь опор к комедиантам, которые, слыша угрозы его, спрыгнули с повозки на землю и вооружились камнями. Смерть поставила в боевой порядок Императора, Императрицу, Амура, Ангела, Черта, кучера и готовилась отразить нападение. Дон Кишот изумленный, остановился; долго рассматривал ужасных неприятелей и был в нерешимости, с которой стороны начать атаку.

— Милостивый государь! — сказал Санко. — Скажите, не безумство ли думать, что можно победить одному целую армию, в которой сама Смерть генералом, которая составлена из чертей, императоров и ангелов. К тому же найдете ли между ими хотя одного странствующего рыцаря?

— Твое замечание справедливо, Санко; это дело до одного тебя касается; я могу быть только простым зрителем и помощником на словах. Проворнее, сын мой, обнажи меч и отмщай за осла своего!

— Все это хорошо сказано! Но я и осел мой от чистого сердца прощаем своих неприятелей! Мы не злопамятны; любим мир и согласие и очень скоро забываем обиды.

— Это другое дело, Санко! И если твое милосердие склонно к пощаде, то мы оставим сих бедных чудовищ и поедем искать приключений, достойнейших нашего мужества.

Он поворачивает Рыжака и с совершенным хладнокровием продолжает путь свой, а Смерть и ее воины, сев на повозку, очень спокойно отправляются в дорогу. Таким образом, сия ужасная встреча, благодаря благоразумию Санки, не имела никаких дурных следствий.

ГЛАВА X

Рыцарь Зеркала

Герой и Санко расположились ужинать и ночевать под высокими деревьями.

— Как вы думаете, господин рыцарь! — сказал оруженосец. — Обогатила ли меня добыча от первой победы вашей, которую обещали вы мне нынешним утром?

— Сам виноват, Санко! Для чего ты помешал мне драться с комедиантами! Теперь бы ты имел золотую корону императора и крылья Амура.

— Какая же бы мне от этого была польза? Я надеюсь, что эта прекрасная корона не из чистого золота, а из чистой шумихи, либо из золоченной бумаги. На этих людях и платье такой же обман, как и все их рассказы.

— Санко, пожалуй, не брани комедиантов; я этого не люблю! Они приносят великую пользу обществу. Они в самом верном зеркале представляют нам пороки наши, достоинства и добродетели; то, что мы суть в самом деле, и то, чем бы нам быть должно: веселить и вместе научать зрителя — есть важное преимущество драматической поэзии. Она попеременно представляет глазам твоим императоров, служителей алтарей, принцев, принцесс, рыцарей, простых воинов, словом, всех людей и все состояния. Разнообразные страсти, характеры, обстоятельства: все это заставляет их говорить каким-то необыкновенным языком, делать выразительные движения руками, ногами, всем телом, несколько часов мучиться; опускают занавес, и все исчезает, и все кончено! Ты видишь перед собою мир, любезный друг, хотя комедия, которую мы играем сами, почти всегда скучнее той, которую видим на театре.

— Это сравнение, сударь, прекрасно, только не вы его выдумали!²⁶ Я давно слышал подобное от нашего приходского священника, который сверх того говорил еще, что шашки во время игры прогуливаются по доске, а после игры кладутся все, как ни попало, в одну коробку, и это, мне кажется, также очень похоже на то, что мы делаем на свете²⁷.

— Прекрасно, Санко! Ты час от часу становишься умнее и рассудительнее.

— Хорош бы я был, когда бы, живучи с вами, не умнел и не научался! И земля дает хлеб, когда ее пашут. Вы, сударь, преизрядный пахарь; а я земля, и правду сказать, земля не бесплодная!

Скоро наш оруженосец попросил позволения закрыть ставни очес своих, т. е. заснуть. Он снял седло с осла, разнуздал Рыжака, оставив на нем седло по приказанию Дон Кишота, пустил их на свежую траву, и сам очень скоро погрузился в глубокий сон.

Дружба между сими редкими и добрыми скотинами, Рыжаком и ослом, была так постоянна и трогательна, что сочинитель сей повести ей одной посвятил многие главы. Переводчик, может быть, из почтения к своим героям, мало говорит о сем предмете. Он боялся оскорбить вкус некоторых разборчивых читателей описанием тихой и невинной жизни коня и осла. Довольно сказать, что иногда сей добрый конь и сей любезный осел чесали друг друга с нежною заботливостию; что Рыжак в минуту усталости клал свою длинную сухую шею поперек шеи услужливого осла, который всегда стоял неподвижен. В сем положении могли бы они пробыть целый век, если бы иногда жажда и голод их не беспокоили. За то сочинитель и сравнивает их иногда с Дамоном и Пифием²⁸, иногда с Орестом и Пиладом²⁹, сими великими, единственными образцами совершенной дружбы, столь редкой между людьми, которым бы я советовал перенимать у Рыжака и осла Санкина. Увы! Не одни сии животные могут человека учить в добродетели; он должен краснеть перед собакою, слоном и муравьями³⁰.

Но возвратимся к нашим героям, которые оба очень покойно почивали под деревьями. Внезапный шум в лесу пробудил Дон Кишота; он приподнимается, слушает, осматривается и видит двух человек верхом; один слезает с лошади и говорит другому:

— Сними узду с наших коней, пусти их на этот луг; пускай они гуляют и щиплют сочную мураву; безмолвие сего леса согласно с тоскою моего сердца.

Путешественник бросается на траву, и латы, его покрывавшие, зазвучали, ударясь об землю. Дон Кишот подумал, что это какой-нибудь странствующий рыцарь, подбежал к Санке, потряс его за нос, разбудил и сказал вполголоса:

— Санко, Санко, радуйся, новое приключение!

— Какое? — спросил оруженосец. — Где оно?

— Посмотри сюда! Видишь ли этого странствующего рыцаря, который лежит на траве в таком унынии? Из некоторых слов его заключаю, что он очень несчастлив.

— Очень хорошо! Но какая нам нужда до его несчастий? И где вы здесь нашли прекрасное приключение?

— Друг мой! Важные приключения всегда выходят из безделицы! Тише!

Рыцарь сморкает нос; он хочет петь.

— По чести, я дам себя высечь, если он не влюблен!

— Ты отгадал! Нет странствующего рыцаря без любви.

Незнакомец запел следующую песню:

О ночь, как ты была прекрасна,

Когда под тению твоей

Клялся я пламенно и страстно

В любви красавице моей!

Но краток сон любви счастливой!

Мне день расстаться с ней велел!

Под кровом ночи молчаливой

Я был и говорлив, и смел!

Сколь мрак таинственный, священный

Для сердца был красноречив!

Я мнил, душою восхищенный,

Все спит, лишь я один счастлив!

Теперь, о ночь, я содрогаюсь

Под сенью тишины твоей!

Мне кажется, один скитаюсь

Я в мире с мертвою душей!³¹

Незнакомец замолчал, вздохнул, потом продолжал печальным голосом:

— Долго ли, о любезная! Неблагодарнейшая из женщин, жестокая Кассильдея Вандальская³², будешь мучить сего рыцаря, тобою плененного? Слава дел его не смягчает каменного твоего сердца. Ужели не довольна тем, что копье мое принудило признать тебя первою красавицею в мире всех рыцарей Наварры, Лиона, Кастильи, даже Ламанхи!..

— Ламанхи! — сказал Дон Кишот. — Сомневаюсь: в этом счете не достает безделицы — одного меня! Видишь ли, Санко, что бедняк от любви сумасбродствует! Послушаем, что-то он еще скажет!

— Судя по началу, — отвечал Санко, — мы не скоро конца дождемся! Этот рыцарь — охотник говорить, как мне кажется!

В эту минуту незнакомец, услышав голос Санки, вскочил и закричал грозным голосом:

— Кто здесь? Гонимый роком или счастливый!

— Гонимый роком! — отвечал Дон Кишот.

— Приближься, незнакомец! Сердце мое, растерзанное горестию, открыто для всех несчастливцев!

Дон Кишот пошел вперед, Санко за ним.

— Сядьте подле меня, — сказал им неизвестный, — я почитаю вас странствующими рыцарями. Кому иному быть в это время в таком месте, уединенном и мрачном, кому, кроме странствующих рыцарей, покоиться на траве благовонной, обыкновенном ложе героев?

— Так, государь мой, — сказал Дон Кишот, — я имею честь быть странствующим рыцарем, и хотя душа моя, слишком нежная, с величайшим трудом переносит собственные свои горести, но еще есть в ней чувство сострадания для ваших несчастий, которые так трогательно изобразили вы своею песнию.

— Государь мой! Из сего великодушного сострадания, которого вы меня удостоили, вижу ясно, что и вам известна жестокая, неумолимая любовь!

— Известна ли она мне? О небо! Кому вы об ней говорите?

— Ах! Государь мой, сердца наши разумеют друг друга! Вас и меня презирают!

— О нет, — воскликнул Санко, которому пришло в голову вмешаться в разговор, — господина моего не презирают! Наша любовница очень сговорчивая принцесса; настоящая овечка!..

— Что это за человек? — спросил незнакомый рыцарь.

— Мой оруженосец.

— Признаюсь, очень болтливый оруженосец! Часто ли осмеливается он говорить при своем рыцаре? Посмотрите на моего! Этот человек уже в летах, но молчаливее рыбы в моем присутствии; он не дает воли языку своему.

— А я даю своему волю, — сказал Санко с неудовольствием, — говорю, когда мне вздумается перед моим господином и перед всеми господами, которые иногда не иное что, как самохвалы, как… Но довольно, я знаю, что у меня в голове.

Тут незнакомый оруженосец взял Санку под руку и отвел его на сторону:

— Здравствуй, приятель! — сказал он. — Оставим наших рыцарей вздыхать о своих принцессах и поговорим кое о чем между собою.

— Охотно, — воскликнул Санко, — я не прочь от разговоров; только слушай меня, когда я в веселом духе.

ГЛАВА XI

Разговор между оруженосцами

— Надобно признаться, — сказал незнакомец, — что жизнь, которую мы ведем с этими странствующими рыцарями, есть самая бедная, самая худая жизнь. Всякий кусок хлеба достаешь потом и кровию!

— Правда ваша, сударь, — отвечал Санко. — Часто случается сидеть и без хлеба; иногда, прошу не погневаться, пей и ешь один воздух.

— Как же быть, любезный друг! За то мы и не останемся без награды: нет рыцаря, который бы не подарил своему оруженосцу какого-нибудь порядочного графства или герцогства!

— Если об этом слово, сударь, то признаться вам, я уже сказал своему господину, что буду доволен маленьким островом! Господин мой обещал мне этот остров, и я жду его со дня на день!

— А я просил у своего — небольшого деревенского прихода, который получу нынче или завтра.

— А, а, понимаю! Ваш господин, конечно, духовный странствующий рыцарь! Мой — просто светский. Некоторые люди, которых я не очень люблю, хотели уверить его, что лучше быть архиепископом; этому бы я не очень обрадовался. Надобно вам знать, что я совсем не способен быть священником: приход был бы для меня хуже горькой редьки; но, к счастию, господин мой об этом и не подумал. О! Он совсем не честолюбив; его желания очень умеренны; он в гору не лезет, а просто хочет сделаться императором.

— Но послушай меня, любезный приятель! Почему ты знаешь, что управляться с островом легче, нежели с приходом? Я имею некоторое понятие об этих вещах: быть губернатором не всегда весело. Уверяю тебя, что мы гораздо лучше сделаем, когда оставим рыцарство и, возвратясь каждый в свое поместье, станем заниматься в праздное время охотою, прогулкою, рыбною ловлею, короче сказать, чего мы ищем? Разве у всякого из нас, оруженосцев, нет своего доброго коня, пары борзых собак и своего невода?

— Ваша правда! Сударь, ваша правда! Все это у меня есть; только вместо коня езжу на осле, и на таком осле, каких мало! Осел прекрасный, удивительный; весь серый, за которого, право, не возьму коня моего рыцаря! Борзых собак также у меня нет; но я об этом не плачу: их много у нас в деревне, а я люблю травить чужими собаками.

— Зачем же долго думать! Послушайся моего совета! Оставим все: и рыцарей, и острова, и приходы; возвратимся в свои владения и посвятим остаток жизни воспитанию детей наших! У меня трое мальчиков, один одного лучше!

— У меня двое, сударь, и таких, которых бы не стыдно было показать самому папе, особливо старшая, то-то девка!

— Который год этой будущей графине?

— Скоро минет пятнадцать: посмотрели бы вы на нее! Сажень росту, свежа, как майское утро, плутовское личико: весела, жива, умна, бойка и, всего лучше, сильна, как турок!

— Какие прекрасные расположения быть графинею!

— О, без сомнения! Что ни болтай ее безумная матушка, но она также верно графиня, как я Санко!

— Поговорим о господах своих! Доволен ли ты своим?

— И так и сяк! Он помешан немного, но самый добрый человек; не сделает зла ни козявке, желает счастия всему свету и так прост, что всякий ребенок может уверить его в том, что ночь бывает днем, а день ночью; за то я и люблю его, как душу, и рад за него пожертвовать жизнию!

— Мой не умнее многих; но сделался дураком для того, чтобы возвратить ум другому. Что ж касается до силы его и мужества, то я не знаю, найдется ли во всем свете человек его сильнее и смелее!

— Он, кажется мне, влюблен немного?

— Да, в какую-то Кассильдею Вандальскую; страшная женщина по своей жестокости! Что прикажешь делать! Все эти госпожи имеют свои пороки.

— Я не скажу ни слова о принцессе моего господина; но будьте уверены, что если ваша спотыкается, то наша на каждом шагу падает.

В продолжение этого разговора Санко кашлял и харкал, как человек, которому пить хочется.

— У тебя на языке сухо, замечаю я, — сказал незнакомый оруженосец, — погоди! Со мною есть прекрасное лекарство от этой болезни.

Он встает и возвращается с огромным мехом вина и пирогом, в аршин длиною.

— Ах, Боже мой! — воскликнул Санко. — Что это такое, милостивый государь?

— Негодный пирожишка с зайчиною!

— Э! э! Верно, этот покойный заяц был с доброго барана ростом! Скажите мне, сударь, неужели у вас всегда такие пироги в запасе!

— Всегда! Ты видишь остаток нашей провизии.

— Какая пропасть, — повторял Санко, ломая пирог и кладя в рот кусок за куском, — признаюсь, вы удивительный оруженосец, прелюбезный, прекрасный, прещедрый, предостойный любви всех тех, которые имеют честь с вами кушать!

Эти слова были произнесены отрывисто. После долгих остановок, при каждом куске пирога, который Санко отламывал:

— Не могу, — прибавил он, — выразить, как мне приятна ваша учтивость! Этот прекрасный пирог очутился здесь как будто каким-нибудь очарованием. А я, бедный человек, сколько ни роюсь в своей сумке, никогда не нахожу в ней ничего, кроме сыра, такого крепкого, что им по нужде можно разбить голову великану, десятка реп, полдюжины луковиц и больше ничего! Мой господин уверен, что рыцари должны питаться одними сухими плодами; что…

— Стыдись говорить, товарищ! Посмотрю я, как господин мой заставит меня постничать? Пускай эти чудаки проказничают, как им угодно: какая нам до них нужда! Нет, приятель! У меня всегда на седле добрая часть холодного мяса и эта прекрасная бутылка, которую люблю без памяти, как душу, и с которою беспрестанно целуюсь.

— Милостивый государь! — сказал Санко нежным голосом. — Не позволите ли и мне поцеловать ее один раз?

Незнакомый подал ему бутылку.

Санко поднес ее к губам, и повалясь на спину, начал считать звезды. Он пробыл в этом положении, которое отменно ему нравилось, по крайней мере, минут двадцать; потом поднялся и вздохнул:

— Ах, сударь! Ах, милостивый государь! — сказал он. — Это оно; я узнал его! Из Циудад-реала³³, не так ли?

— Так точно! И очень старое!

— Кому вы это сказываете! Боже мой! Нет вина, о котором бы я не узнал безошибочно, по одному запаху, из какого оно места и какой доброты: эта небольшая добродетель досталась мне в наследство от моих предков. Вообразите, что я имел двух родных с отцовской стороны, которых и нынче почитают первыми знатоками в вине и первыми пьяницами во всей Ламанхе. Однажды пришли их звать на пробу вина: один приставил нос к стакану, другой капнул одну каплю на язык; первый сказал: «Вино хорошо, но пахнет железом»; другой сказал: «Вино хорошо, но отзывается кожею». Хозяин уверял, что этому быть не можно; что ни железо, ни кожа не приближались к вину его. Через несколько времени бочку опорожнили. Что ж увидели на дне? Маленький крошечный ключик на тоненьком кожаном ремешке. Что скажете, сударь? Я думаю, согласитесь, что правнук этих славных людей может судить о доброте вина, которым изволите его потчевать.

Санко заключил слова сии новым путешествием в бутылку. Наконец, уставши пить и разговаривать, наши оруженосцы заснули один подле другого. Сочинитель истории оставляет их в покое и возвращается к рыцарям.

ГЛАВА XII

Рыцари ссорятся и дерутся

— Скажу вам, милостивый государь, — продолжал незнакомый, — что эта несравненная Кассильдея Вандальская, которую благосклонная судьба сделала моею владычицею, всегда отвечала на мою любовь, нежную и постоянную, новыми требованиями подвигов, трудных, необычайных, каких, может быть, и самому Роланду делать не удавалось. Возвращаясь к ней с венцом победы, я всегда находил ее недовольною; она желала новых доказательств мой любви, моего мужества, и я опять должен был лететь туда, куда жестокая меня посылала. По ее повелению вызвал я в Севилле на поединок сию славную великаншу Жиральду^[2], которая всегда неподвижна и всегда в движении³⁴. Я пришел, увидел, победил и принудил остановиться Жиральду, благодаря северному ветру, который дул целую неделю. Кассильдея, всегда недовольная, повелела мне потом свесить огромных быков гейзандских³⁵; подвиг, больше достойный носильщика, нежели рыцаря. Она хотела, чтобы я кинулся в глубокую пропасть Кабру³⁰ и описал ей все чудеса, в ней заключенные. Все, все исполнено мною, милостивый государь! Но что может смягчить неумолимую? Она опять повелела мне странствовать; я должен объехать всю Испанию и с мечом в руке принудить всех рыцарей признаться, что моя принцесса прелестнее всех принцесс на свете. Уже несколько месяцев скитаюсь по большим дорогам, победил многих рыцарей; но всего больше приносит мне чести победа, одержанная над первым и ужаснейшим из наших воинов, Дон Кишотом Ламанхским: я принудил сего героя признаться, что его Дульцинея не достойна спорить в красоте с Кассильдеею Вандальскою.

При этом слове наш рыцарь едва удержал гнев свой и не назвал вралем незнакомца.

— Государь мой! — сказал он, смягчив, сколько мог, свой голос. — Верю, что вы победили множество испанских рыцарей; но имею неоспоримые причины думать, что тот, кого вы приняли за Дон Кишота, был не Дон Кишот, а кто-нибудь другой. Вы обманулись!

— Как! Что вы говорите. Я точно победил самого Дон Кишота! Если хотите, я опишу его. Человек высокого роста, худой, сухощавый, долголицый, орлиный нос, усы длинные и висячие; прозванье: рыцарь Печального образа; оруженосец его есть поселянин Санко Панса; мощный конь, носящий его на хребте своем, называется Рыжаком. Принцесса его есть Дульцинея Тобозская, прежде бывшая Альдонца Лоренцо, которой он дал другое имя, также как и я своей, называвшейся прежде Кассильдою просто, а теперь называемой Кассильдеею. Кажется, довольно подробностей и доказательств! Когда же вы и теперь не уверены, то, государь мой, имею меч, который всех уверяет в истине слов моих.

— Не отказываясь от сего последнего доказательства, почтенный рыцарь, я должен объявить вам, что этот Дон Кишот есть друг мой, нежный, истинный, совершенный. Признаюсь, иначе не могу согласить рыцарского учтивства с должною справедливостию, как положив, что какой-нибудь волшебник, неприятель Дон Кишотов, дал все черты его и вид побежденному вами рыцарю. Не в первый раз коварство чародеев пытается омрачить славу сего воина. Вчера, еще вчера жестокие обратили божественную Дульцинею в гнусную крестьянку. Поверьте, что и над самым другом моим сии бездельники сыграли такую же шутку. Поверьте, повторяю, моему слову. Если бы я мог думать, что вы еще и теперь имеете сомнение, то бы сказал вам, милостивый государь: Дон Кишот перед вами; он готов разуверить вас, чем вам угодно, мечом, копьем, словом или делом!

Сказав это, герой встает и кладет руку на меч. Незнакомец посмотрел на него спокойно.

— Люблю, когда меня разуверяют, — отвечал он, — и если говорить правду, милостивый государь, то победившему ваш образ приятно будет победить вашу особу. Однако по ночам дерутся одни разбойники: дождемся утра. Уговор, чтобы побежденный без всякого прекословия исполнил волю победителя, если только не будет она противна законам рыцарства.

— Я бы сам того же потребовал! — воскликнул гордый Дон Кишот.

Рыцари разбудили своих оруженосцев и приказали им держать в готовности коней, чтобы на самой заре сразиться.

Санко, испуганный спросонья, стоял, как немой, и хлопал глазами.

— Товарищ! — сказал ему незнакомый оруженосец. — Тебе, надеюсь, известно андалузское обыкновение?

— Нет! — отвечал унылый Санко.

— Вот оно, приятель. Кто смотрит на сражение, тот не должен стоять без дела.

— Как! Что ты под этим разумеешь?

— Я разумею то, что и нам, глядя на рыцарей, надобно черкнуть друг друга раза два ножами.

— А! Это андалузское обыкновение!

— Да, приятель! Старая привычка! Приготовляйся!

— Милостивый государь! Имею честь вам доложить, что эта прекрасная привычка никуда не годится. Господин мой, который, конечно, все рыцарские привычки знает, не сказывал никогда, что наша братья, оруженосцы, должны были драться между собою, когда рыцари схватываются. Но если положить, что это и закон, и что всех, кто не слушается законов, надобно наказывать, то я говорю наперед, что не слушаюсь закона и позволяю себя наказывать; к тому же, нет ни меча, ни ножа со мною!

— Безделица, приятель. У меня есть два больших холстинных мешка; ты возьми один, я возьму другой, и станем драться мешками.

— На это я согласен! По крайней мере, тот, кто будет сильнее бить, скорее выбьет пыль из спины своего неприятеля.

— Конечно! Только в предосторожность, чтобы ветер не унес мешков, мы положим в каждый по двенадцати крупных камешков.

— Не больше? Нечего сказать, ты не скуп! Не на таких ли подушках почивать изволишь? Но я скажу тебе один раз навсегда, что драться с тобою не стану; будь твои мешки хоть с хлопчатою бумагою, хоть с воздухом. Какое нам дело до того, что господа наши дурачатся? Бог с ними! Станем жить да поживать; разве нам жизнь наскучила? Смерть не опоздает! Перестань об ней беспокоиться! Не рви яблока, пока зелено; созреет и само упадет.

— Однако нам нельзя обойтиться без того, чтобы не подраться, хоть час времени, хоть полчаса!

— Ни минуты! К какой стати нам ссориться, пивши вместе из одной бутылки такое вкусное вино! Вздор, любезный друг, не бывать этому! Я дерусь только в сердце: а как мне сердиться на такого любезного человека, который умеет так хорошо потчевать?

— Извини, я знаю верное средство разгорячить тебя: позволь мне перед сражением дать тебе полдюжины пощечин; ты, конечно, рассердишься, я за это ручаюсь!

— Доволен твоею милостию! Но лучше оставить в покое гнев мой. Бог велит людям жить мирно; это и в Евангелии написано. Кто шумит, бывает бит. Не трогай кошки, глаза выдерет: почему тебе знать, каков я и что могу сделать? Не бросай огня в порох, чтобы самому не улететь на воздух.

В сию минуту явилась заря на опаловой колеснице. Уже растения, цветы, нежные кусточки при виде прелестной богини поднимали свои головы, осыпанные перлами росы. Уже птички начинали перекликаться: леса, луга, благовонные и блестящие, являлись снова оживленными; ручьи, потоки бежали быстрее; земля, небо, вся природа улыбалась, встречая светоносного бога, как бедный Санко взглянул на этого доброхотного оруженосца, с которым так дружно во всю ночь беседовал, и едва не упал навзничь от страха, увидя его страшный нос. Этот огромный нос закрывал половину лица незнакомца и двумя пальцами был ниже рта. Сверх того украшали его несколько больших бородавок, из которых торчали клочки волос. Санко отступил шага на четыре назад, думая, что перед ним привидение, и твердо решился скорее вытерпеть тысячу пощечин, нежели рассердиться на человека с таким носом.

Дон Кишот между тем рассматривал своего соперника. Лицо его было совершенно закрыто забралом. Он был невысокого роста, но казался крепким и плотным. Сверх лат имел он на себе золотое штофное полукафтанье³⁷, усеянное множеством полумесяцев, блестящих, как зеркала. Прекрасный панаш, из белых, зеленых и желтых перьев³⁸, осенял его шлем. В правой руке имел он копье с булатным острием, в левой — огромный щит. Дон Кишот заключил, что неприятель его должен быть ужасен. Он тайно поздравил себя с таким благоприятным случаем отличиться, и подошед с учтивостию к незнакомому рыцарю, просил его поднять забрало своего шлема.

— Я никогда перед сражением не открываю лица своего, — отвечал гордо незнакомец.

— По крайней мере, вглядитесь в меня хорошенько! Тот ли я Дон Кишот, который был побежден вами, как вы сказывали?

— Ничто не может быть сходнее вас, милостивый государь… Впрочем, не смею говорить утвердительно. Чего не сделают волшебники!

— Довольно, милостивый государь! К делу! Это копье докажет вам, что вы ошибаетесь.

Неприятели садятся на коней и разъезжаются, чтобы хорошенько расскакаться. Рыцарь Зеркала, отъехав на несколько шагов, воскликнул:

— Не забудьте, что победитель имеет право всего требовать от побежденного!

— Без сомнения! — отвечал Дон Кишот, остановившись, — кроме противного законам рыцарским.

В эту минуту он ненарочно взглянул на странный нос оруженосца и чрезвычайно удивился. Санко, который дрожал, как на морозе, и пятился беспрестанно задом от сего ужасного носа, подошел к своему господину и просил его униженно помочь ему взлезть на дерево, чтобы лучше видеть сражение.

— Понимаю, — сказал Дон Кишот, — приятель Санко любит смотреть на быков из галереи.

— Признаюсь вам, сударь, этот проклятый нос немного мне страшен: я боюсь, чтобы он меня не клюнул.

— Твоя правда, мой друг, ты имеешь небольшую привычку бояться некоторых вещей. Когда бы я был не я, то бы так же, как и ты, смешался немного.

Герой наш сворачивает в сторону, чтобы посадить Санку на дуб. Рыцарь Блестящих Зеркал в эту минуту скакал к нему во всю прыть своего коня, т. е. маленькою рысью, потому что и этот конь был не лучше доброго Рыжака. Подъехав ближе, он заметил, что Дон Кишот, занятый своим оруженосцем, еще не был готов, и остановился, желая дать ему время. Наш герой, увидя его подле себя, оборачивается поспешно, колет шпорами коня своего и в первый раз от роду принуждает его скакать галопом. Незнакомец хочет сделать то же; но усталый конь его, несмотря на все толчки каблуками, не трогался с места. Бедный рыцарь болтал ногами, бил коня уздой, копьем, щитом, чем ни попало, все напрасно. Конь стоял, как вкопанный, и герой ламанхский, полетев на врага своего с быстротою орла, выбивает его из седла и бросает без чувств на землю.

Спрыгнув поспешно с Рыжака, он подбегает с обнаженным мечом к побежденному и подымает забрало его шлема, желая узнать, жив ли или умер. Санко в восторге слетел с своего дерева и подскочил к своему господину, который в это время, вглядевшись в лицо своего неприятеля, узнает…. сказать ли, кого? И поверит ли мне читатель?… Бакалавра Самсона Караско. Санко восклицает вне себя от удивления:

— Посмотри, посмотри! Новая шутка проклятых чародеев.

Санко смотрит, протирает глаза и, узнав бакалавра, начинает дрожать и креститься.

— Ах, сударь! — говорит он. — Послушайтесь меня, приколите его: на что жалеть колдунов! Чем меньше их, тем лучше.

— Я думаю, что ты говоришь правду. Может быть, этот чародей надеялся избавиться от моего мщения, приняв на себя образ Самсона.

Он подымает меч…

В эту минуту незнакомый оруженосец уже без длинного носа бросается к ногам победителя:

— Остановитесь, милостивый государь, не убивайте своего друга! Это он, это Самсон Караско; поверьте мне, клянусь вам честию, совестию, чем вам угодно!

— Где твой нос? — закричал Санко.

— Вот он, — отвечал оруженосец, вынув его из кармана.

— Что за черт! — прибавил Санко. — Ты как будто мой сосед и кум Томас Сезиал³⁹?

— Конечно, я твой сосед и кум Томас Сезиал: если хочешь, я растолкую тебе, для чего бедный Самсон Караско и я так нарядились; только ради Бога попроси господина своего не умерщвлять безоружного человека!

Тут бакалавр опомнился, и Дон Кишот, приставя к груди его меч, сказал:

— Рыцарь! Ты умрешь, если не признаешься, что Дульцинея прелестнее твоей принцессы, и если не дашь верного слова пойти в город Тобозо упасть к ее ногам от моего имени и потом возвратиться ко мне с известием о здоровье и состоянии моей любезной!

— Обещаю исполнить все, что вам угодно, — отвечал слабым голосом Самсон Караско.

— Этого не довольно! — прибавил Дон Кишот. — Признайся и объяви, что прежде побежденный тобою рыцарь не мог быть Дон Кишот Ламанхский; так как и я признаюсь и верю, что ты не бакалавр Караско, а кто-то на него похожий!

— Вы совершенно правы, — сказал несчастный побежденный. — Признаюсь во всем и верю всему, чему приказать изволите, но, ради Бога, дайте мне руку и помогите мне подняться!

Довольный Дон Кишот поднял и посадил на коня своего неприятеля с помощию обоих оруженосцев, и оставя его на руках Томаса Сезиала, который отвез его в ближнюю деревню, поехал вместе с Санкою по Сарагосской дороге.

ГЛАВА XIII

Кто таковы рыцарь Блестящих Зеркал и оруженосец его

Герой ламанхский, прыгая в седле от радости, поздравлял себя с славным подвигом и утешался надеждою скоро узнать от рыцаря Блестящих Зеркал о несравненной Дульцинее. Он скорым шагом удалялся от своего неприятеля, который печально, задумчиво и повеся голову ехал с своим оруженосцем и немало досадовал на случай, который так худо помог ему исполнить его прекрасное предприятие. По совету Николаса и священника, он сделался странствующим рыцарем. Сии два друга нашего героя, не надеясь удержать его дома силою, решились дать ему волю и немного спустя времени послать за ним бакалавра в рыцарском платье.

— Ты его вызовешь на поединок, — сказали они Самсону, — победишь и возьмешь с него клятву целые два года не выезжать из дому и не брать в руки оружия. Дон Кишот, верный исполнитель законов рыцарства, конечно, не забудет своего слова; между тем мы найдем средство его вылечить.

Молодой бакалавр, надеясь повеселиться, согласился на просьбу отца Переса и цирюльника. Томас Сезиал, Санкин сосед, умный весельчак, взялся играть ролю оруженосца. Караско переоделся, как видели. Томас, чтобы не быть узнанным от Санки, украсился бумажным носом; они отправились вслед за нашими странниками, надеясь нагнать их на том месте, где им попалась колесница Смерти; под вечер они увидели их в лесу. Читатель знает, как удачно исполнилось предприятие замысловатого Караско.

— Что вы задумались, сударь? — сказал Томас бакалавру. — Дон Кишот — сумасшедший! Мы называем себя умниками: он, однако ж, теперь очень весел и доволен; а мы едем, повеся носы, побитые не на шутку. На чьей стороне ум?

— На нашей, без всякого сомнения, — отвечал Караско, — мы можем перестать безумствовать, когда захотим.

— В таком случае имею честь вам доложить, что я больше не безумец, и что в первой деревне расстанусь с вами.

— Очень хорошо сделаешь, приятель! Что ж касается до меня, то, сделавшись один раз странствующим рыцарем, не перестану быть им по тех пор, пока хорошенько не побью господина Дон Кишота. Я рассержен, признаюсь откровенно. До сих пор искал я этого безумца с тем, чтобы его образумить; теперь буду искать его с тем, чтобы наказать.

В таких разговорах наши битые герои доехали до ближней деревеньки, в которой оруженосец оставил своего рыцаря лечиться, и мы оставим его в надежде, что со временем опять с ним увидимся.

ГЛАВА XIV

Встреча героя с ламанхским дворянином

Мы сказали, что рыцарь Дон Кишот, гордясь своею победою и почитая себя, по крайней мере, первым рыцарем в свете, ехал по Сарагосской дороге в твердом уверении, что уже никакой подвиг не может быть для него труден и опасен; он называл вздором все очарования и глупцами всех очарователей, забыв их прежние гонения. Одна только мысль о бедственной участи Дульцинеи уменьшала его счастие. Он думал об ней с горестию и искал уже в голове способа возвратить несчастной прежний ее образ, как Санко прервал его размышление.

— Милостивый государь! — сказал он. — У меня из головы не выходит странный нос Томасов. Я не могу понять, как можно иметь такой огромный нос, прятать его в карман, когда придет в голову; приставлять его ко лбу, когда захочешь?

— Как, приятель, ты в самом деле думаешь, что видел Томаса Сезиала и бакалавра Самсона?

— Как же не думать! Не будь носа, я рад божиться, что это мой кум Томас Сезиал. Я сам сколько раз бывал с ним вместе и с ним говаривал! Его рост, лицо и голос.

— Хорошо, Санко, рассудим порядочно! Первое, скажи мне, можно ли, не сойдя с ума, подумать, чтобы Караско-бакалавр, человек тихий и невздорный, вдруг ни за что, ни про что сделался рыцарем и приехал вызывать меня на поединок? Разве я его неприятель? Какое зло я ему сделал? Может ли он хотя в чем-нибудь на меня пожаловаться? Ни в чем! Я прав пред ним и телом, и душою! Ты скажешь: зависть? И этому быть нельзя. Как можно бакалавру завидовать рыцарю! Одинакого ли мы звания?

— Все это, сударь, прекрасно! Я рад во всем согласиться с вами! Но скажите, если это в самом деле проказы господ колдунов, какой черт велел им непременно выбрать фигуры Самсона Караско и моего кума Томаса, когда и без них много разных фигур на свете?

— Очевидная, самая простая причина! Предвидя, что в этом славном подвиге победа по обыкновению покорится копью моему, они поспешили дать побежденному образ моего друга, чтобы обезоружить справедливый гнев мой и спасти воина, ими на погибель мою вооруженного. Впрочем, Санко, не тебе сказывать о превращениях: ты сам видел одно такое, которому не найдешь примера ни в одной истории; ты помнишь, что в самую ту минуту, когда прелести молодой Дульцинеи ослепляли глаза твои, мне, бедному, мне, несчастному, казалась она гнусною, безобразною крестьянкою! Надеюсь, что это превращение немного потруднее Самсонова. Но мне ли думать о коварстве и хитростях чародеев!

Санко, который очень знал, что не чародеи, а он сам превратил Дульцинею в гнусную, безобразную крестьянку, не очень был доволен доказательствами своего рыцаря. Он не смел отвечать, опасаясь изменить себе, и почесывал голову, не говоря ни слова. Тут поравнялся с ними, путешественник, ехавший на прекрасной серой кобыле в яблоках. На этом незнакомце была епанча из зеленого сукна⁴⁰ с фиолетовым бархатным подбоем, такая же бархатная шапка; прибор на кобыле фиолетового же цвету с зеленым, сбоку маврокисская сабля⁴¹ на богатой перевязи; сапожки такие ж, как и перевязь, с зелеными лакированными шпорами. Во всем его наряде заметна была опрятность, без всякой излишней разборчивости. Лицо незнакомца, который, по-видимому, имел около пятидесяти лет, седины, ясное спокойствие лица его, все вместе вселяло к нему какую-то сердечную доверенность, какое-то особливое почтение.

Поравнявшись с Дон Кишотом, он поклонился ему учтиво и проехал мимо.

— Государь мой! — сказал рыцарь. — Если мне и вам одна дорога и если вы никуда не спешите, то я сочту за великое удовольствие быть вашим товарищем.

— Я бы, конечно, первый сделал вам это предложение, — отвечал путешественник, — когда бы не боялся вашего жеребца. Подо мною кобыла, как видите.

— О! Не бойтесь ничего, — воскликнул Санко, — наш конь очень учтив и спокоен. Во всю жизнь свою не имел он больше одного покушения. Мой господин и я долго этого не забудем; подъезжайте к нам смело; бедная скотинка и не поглядит на вашу кобылу.

Путешественник приближился к Дон Кишоту и начал пристально его рассматривать. Рыцарь ехал с открытою головою; он отдал шишак свой Санке, который держал его в руках, перед собою положив на седельную луку. Необыкновенное лицо героя, удивительная длина его лошади, его высокой рост, оружия, лицо, сухое и желтое, привели в такое изумление незнакомца, что сам Дон Кишот это заметил.

— Вы, конечно, мне удивляетесь! — сказал он, улыбнувшись. — Напрасно — я не более как странствующий рыцарь. Я оставил отечество, родных и дом родительский; заложил почти все имение и слепо кинулся в объятия фортуны. Я хочу воскресить странствующее рыцарство и давно, побеждая опасности, презирая несчастия, не покоряясь самой судьбе, езжу по свету, подаю слабым руку помощи, покровительствую притесненным, служу красавицам, защищаю моим копьем сирот и вдов оставленных. Некоторым подвигам, довольно счастливым, обязан я небольшою славою: моя история уже напечатана; тридцать тысяч экземпляров моей жизни раскуплены в Испании. Не буду удивляться, если раскупятся и еще тридцать тысяч. Одним словом, я Дон Кишот Ламанхский, прозванный рыцарем Печального образа. Скромность моя оскорбляется похвалами, которыми сам себя осыпаю. Но что делать, сударь! Иногда, как ни будь скромен, а поневоле скажешь о себе слово, если некому говорить другому.

Дон Кишот замолчал, а незнакомец, еще больше изумленный, не знал, что отвечать ему. Подумав, он начал говорить:

— Господин рыцарь! Извините, но ваши слова удивляют меня больше вашей наружности. Признаться, я не думал, чтобы в нынешнее время были еще странствующие рыцари на свете, и чтобы их истории печатались. Хотя почитаю душевно ремесло защитников невинности, вдов и сирот, но, право, никогда не думал встретиться с людьми, столько добродетельными, чтобы всю жизнь свою посвятить сему благородному званию. Поздравляю вас от всего сердца, и если печатная история ваших подвигов содержит в себе — как я и думаю — одно описание дел благородных и великодушных, то я, конечно, прочту ее с удовольствием, и с таким удовольствием, какого никогда не имел при чтении сумасбродных рыцарских романов, в которых не найдете вы никаких следов тени ума, вкуса и нравственности.

— Государь мой! — сказал Дон Кишот с важностию. — Не всякий согласится почитать вместе с вами сии книги вздорными и баснословными.

— Надеюсь, что все в том уверены!

— Я не уверен! И если бы имел время, то доказал бы вам неоспоримым образом, что нет ничего в свете правдоподобнее, справедливее и полезнее рыцарских романов. По несчастию, теперь вошло в обычай называть их баснями. Как бы то ни было, но мы оставим эту материю; скажите мне лучше, с кем я имею честь разговаривать?

— Я — ламанхский дворянин; моя деревня очень близко отсюда; мы будем в ней обедать, если вы захотите мне сделать честь посетить меня. Называюсь дон Диегом де Миранда; живу посредственным достатком, но доволен. Провожу время с женою, детьми и некоторыми друзьями. На досуге занимаюсь охотою, рыбною ловлею, хотя не имею собак, ни охотников: великолепие нейдет к моему состоянию. Стреляю рябчиков и цапель. Имею также несколько книг латинских и испанских: книги почитаю своими друзьями и для того не хочу иметь их очень много. История веселит меня и наставляет. Чтением духовных книг образуется мое сердце; но больше всего люблю сочинителей светских, соединяющих чистую нравственность с пылким воображением и прекрасным слогом. Иногда посещаю своих соседей; а чаще зову их к себе в гости; за столом, не пышным, но изобильным, стараюсь веселить их, не злослодя и не позволяя злословить. Не люблю разведывать о поступках моих знакомых; стараюсь наблюдать за своими: ограничиваю себя небольшою сферою, исполняю должности христианина и даю бедным часть своего избытка. Имея счастие быть благодетельным, не люблю хвастать своими благодеяниями, храню тайну в своем сердце: тщеславие уменьшает цену доброго дела; на что им хвалиться, когда оно само по себе приятно? Мирю моих соседей, соединяю несогласные семейства; доказываю им, что на земле нет счастия без взаимной любви и желания помогать своим ближним. Таким образом проходят дни моей жизни; я ожидаю спокойно той минуты, в которую предстану пред вечного Создателя, больше милосердого, нежели правосудного.

Дон Диего замолчал. Санко, который во все это время не говорил ни слова и слушал очень внимательно, спрыгивает с осла, подбегает к добродушному путешественнику, и заливаясь слезами, начинает целовать его ноги.

— Что ты делаешь, друг мой? — спросил удивленный дон Диего.

— Свою должность, сударь. Я христианин, а вы святой человек. Первый, которого вижу в зеленой епанче, на большой дороге.

— Ошибаешься, я не святой! Я слишком далек от святости. Скромность твоя доказывает, что ты, мой друг, гораздо меня лучше.

— Желал, чтоб это была правда, — отвечал Санко, садясь на осла и обтирая рукавами слезы, которые катились еще по щекам его.

— Позвольте, милостивый государь, — продолжал Дон Кишот, — сделать вам еще несколько вопросов. Вы знаете, что древние философы, по несчастию, не просвещенные верою, ограничивали земными наслаждениями свое счастие и думали, что они обитают в кругу многочисленного семейства. Скажите мне, имеете ли детей, и много ли?

— Имею одного сына, государь мой, и должен вам признаться; что не нахожу в нем такого утешения, какое найти надеялся. Ему осьмнадцать лет; он учился в Саламанке: знает по-гречески, по-латыни, но, по несчастию, так привязался к поэзии, что перестал думать о других науках, гораздо полезнейших в обществе. Вместо того, чтобы воспользоваться своими способностями, своим умом для приобретения какого-нибудь выгодного звания по службе, он занимается, чем вы думаете? Вздорными сравнениями стихов Гомеровых с Виргилиевыми; разбором эпиграмм Марциаловых⁴² и сличением их оригинала с толкованием комментаторов. Он думает о фортуне, о деньгах, о чинах гораздо меньше, нежели о Горации, Тибулле, Ювенале⁴³. Отечественных поэтов почитает он маловажными; презирает все новые языки: то, что написано не по-гречески и не по-латыни, кажется ему посредственным и недостойным никакого внимания.

— Я не имею нужды напоминать вам, государь мой, — сказал Дон Кишот, — что недостатки детей не должны уменьшать любви родительской. Отцы, без сомнения, обязаны заранее выбрать для детей своих лучшую и выгоднейшую дорогу, быть их путеводцами, им руководствовать, наполняя сердца их любовию к добродетели; но если дети уже в летах, если, не удаляясь от сей добродетели, они откажутся идти по тому поприщу, на которое ведут их насильно; если чувствуют решительную склонность к тому, а не к другому званию, к той, а не к другой науке, то, кажется мне, отцы и матери не имеют никакого права их неволить. Такое насилие может быть позволено одному ремесленнику, который, доставая хлеб работою, должен выучивать и детей ремеслу своему. Что же касается до вас, государь мой, то вы напрасно не радуетесь привязанностию вашего сына к поэзии. Она есть прелестная, цветущая дева, которой приятностям, блеску и скромной стыдливости удивляются и уступают пальму все прочие науки, завистливые и гордые между собою, покорные одной поэзии, единогласно признанной от них царицею. Поклоняться ей не почитают они унижением; и стараясь украшать ее, сами украшаются. Счастлив молодой человек, привязанный к поэзии! Счастлив, если умеет любить ее! Он должен и щадить, и беречь стыдливую красавицу, должен скрывать ее от взоров порочного; не желать для нее успехов ничтожных и постыдных; не продавать ее злобе и гордости в едкой сатире; не выставлять ее на сцену перед глазами безумцев и невежд, и я разумею под сим названием не одну толпу зрителей, сидящих назади, но и толпу знатных господ, которые не лучше судить умеют, сидя впереди. Если ваш сын, государь мой, в таком смысле любит поэзию, то поздравляю вас от всего сердца! Она сделает его счастливым, славным и добродетельным.

Что ж касается до его непочтения к нашим поэтам и нашему языку, то это есть такая ошибка в логике, которой подвержены многие мне известные люди. Эти господа не думают, что Гомер и Вергилий в то время, когда они писали свои поэмы, были не древние, а новые писатели; что они сочиняли стихи свои на том самом языке, на котором тогда все говорили, и не имели никакой нужды желать другого для выражения высоких мыслей своих. Удивляйтесь им, я согласен, но также удивляйтесь и доброму немцу, который говорит по-немецки, и кастилианину, который говорит по-испански, и даже бискайцу, если он на грубом языке своем умеет говорить прекрасно. Думайте, что хотите, любезный дон Диего; но я уверен, что если сочинение не нравится, то виноват не язык, а один сочинитель. Если он рожден поэтом, если душа его чувствительна и пламенна, без чего и самый упорный труд ничего не значит, то язык его будет приятен и привлекателен, то он откроет в нем сокровища неизвестные и возведет его на степень языков ученых и классических. Скажите ж своему сыну, чтобы не презирал испанского языка; скажите, что если бы Гомер родился в Испании, то наша «Илиада» не уступила бы греческой. Не противьтесь его страсти к стихам: только советуйте ему писать одни хорошие; подражать сим древним поэтам, которых он по справедливости обожает, быть врагом пороков, а не людей; прославлять и воспламенять в людях одни благородные чувства добродетели, и, наконец, не забывать никогда, что истинный гений в сердце, а не в голове; что перо есть орган души; что самое верное средство пленять верным изображением добродетели есть быть самому добродетельным. Будьте уверены, государь мой, что сын ваш, избравши такую дорогу, приобретет любовь и почтение своих современников и останется в памяти потомков. Сама фортуна рано и поздно сделается к нему благосклонною, и цари, земные боги, будут принуждены увенчать его оным бессмертным лавром, к которому громы коснуться не смеют⁴⁴. Пример почтения, которым люди обязаны гению.

Дон Диего слушал Дон Кишота с удовольствием и начинал думать, что он не совсем безумный. Санко, которому разговор путешественников показался скучным и продолжительным, свернул с дороги и кушал молоко у пастухов, которые в стороне стерегли свою скотину. Дон Диего, восхищенный умом и нравоучениями нашего рыцаря, хотел продолжать свои рассуждения; но Дон Кишот увидел вдали на большой дороге огромную повозку, над которой развевались бандероли с королевскими гербами⁴⁵. «Новое приключение», — подумал он и начал громким голосом кликать Санку, который, оставя пастухов, пустился во всю ослиную рысь к своему господину.

ГЛАВА XV

Неоспоримое доказательство, что не было, нет и не будет рыцаря неустрашимее Дон Кишота

Надобно знать, что Санко в ту самую минуту, когда рыцарь его кликнул, купил у пастухов свежего сыру и в торопливости положил его в шишак Дон Кишотов.

— Подай шишак! — сказал наш паладин, как скоро приближился к нему оруженосец. — Я позволю назвать себя сумасшедшим, если подвиг, представляющийся в сию минуту, не будет самым славным и удивительным из всех подвигов на свете. Вооружимся!

Путешественник в зеленой епанче начал осматриваться во все стороны. Он увидел на большой дороге закрытую повозку с бандеролями; подумал, что везли казенные деньги, и сказал об этом Дон Кишоту; но Дон Кишот, который слепо верил своему воображению, отвечал, что знает свое дело; что неприятели, видимые и невидимые, готовы всякую минуту напасть на него под разными образами; что он не может не быть осторожным. И горя желанием сразиться, вырывает из рук Санки свой шишак, не давши ему времени вынуть сыр, надевает его на голову, укрепляется на седле и готовится поразить неприятеля.

Между тем сыр, находившийся в шишаке, мало-помалу начал растапливаться и потек молочными ручьями по лбу, щекам и вдоль носа нашего рыцаря.

— Что это значит? Мой друг Санко, — спросил он в изумлении, — голова моя тает; мозг превращается в воду; я еще никогда не бывал облит таким ужасным потом. Потею, точно потею, но кажется, не от страху! Конечно, предвещание чего-нибудь ужасного! Дай мне обтереться, Санко! Глаза мои залиты; не могу ничего видеть.

Оруженосец подает ему полотенце, не говоря ни слова, и молит потихоньку Бога, чтобы рыцарь не узнал истины. Герой снимает шишак, и увидя в нем что-то, похожее на творог, приближает его к носу:

— Клянусь прелестями Дульцинеи! Это сыр! — воскликнул он. — Мой плут, мой негодяй оруженосец наклал сыру в шишак!

— В самом деле, сыр? — спросил Санко с притворным простодушием. — Пожалуйте его мне: я очень люблю сыр. Однако… извините; этого сыру не возьму в рот. Черт его стряпал, черт его и ешь! Как могли подумать, чтобы я, ваш верный Санко, принял рыцарский шлем за горшок и наклал в него сыру? Нет, нет, это на меня не похоже! Конечно, есть такие очарователи, которым и я не понравился, которые и меня, как маленькую частицу странствующего рыцарства, согласились преследовать. Плуты выдумали эту прекрасную хитрость, чтоб рассердить моего доброго господина и заставить его пощупать мне бока и спину! Обманулись, милостивые государи! Мой рыцарь — человек рассудительный! Он знает, что со мною не было сыру, и что я в противном случае не в шишак, а в желудок бы его спрятал.

Дон Кишот, не отвечая ни слова, обтер свой нос и щеки, вычистил шишак, надел его на голову, осмотрелся с грозным видом, потряс копьем и воскликнул:

— Да явятся враги мои, ожидаю их без трепета, и в сию минуту готов сразиться с самим сатаною!

Путешественник, который все видел и слышал, не верил самому себе и смотрел на рыцаря большими глазами. Повозка с бандеролями приближилась. При ней были два человека: один впереди на мулах, другой назади на самой повозке. Дон Кишот их останавливает.

— Скажите мне, любезные друзья, куда вы едете и что это за повозка?

— Это моя повозка! — отвечал сидевший на мулах. — Я везу двух африканских львов, посылаемых оранским губернатором в подарок его величеству: вы видите королевский герб на бандеролях.

— Сильны ли немного эти львы?

— Так сильны, что в Испании никогда не бывало им подобных. Я уже перевозил их немало, но лучше этих не видывал. В этой клетке лев, а в этой львица; они еще нынешний день не кормлены и начинают чувствовать голод. Прошу покорно вашу милость долее нас не удерживать.

— Понимаю! — сказал Дон Кишот с улыбкою презрения. — На меня выпускают львенков! Ха! Ха! На меня! Львенок! Львенков! На меня! Эти господа с ума сошли. О! Они сей час узнают, что я делаю со львенками⁴⁶. Добрый человек! Слезь поскорее с мула; потрудись отворить клетки и дай мне этих бедных тварей: мне приятно будет доказать господам волшебникам, которые их ко мне посылают, что рыцарь Дон Кишот Ламанхский не охотник до шуток.

Между тем как извозчик, остолбенев, смотрел на паладина, а дон Диего, изумленный, не говорил ни слова, Санко, сложив руки, подбежал к сему и со слезами на глазах воскликнул:

— Милостивый государь! Будьте уверены, что эти львы нас проглотят, если вы не отсоветуете господину моему с ними драться.

— Твой господин не так глуп, чтобы напасть на этих ужасных животных.

— Вы его не знаете! Он нападет на черта!

— Успокойся! Я поговорю с ним.

Тогда, подошед к Дон Кишоту, который принуждал извозчика отворить клетки, он сказал:

— Господин рыцарь! Извините меня, если напомню вам, что истинное мужество соединено всегда с осторожностию. Кто подвергается неминуемой погибели, тот поступает неблагоразумно. Эти львы не за тем приехали из-за моря, чтобы с вами сразиться. Такая мысль им в голову не приходила. Они просто едут ко двору, будут представлены его величеству, и только! Советую вам их не беспокоить и отпустить с миром.

— Государь мой! — отвечал Дон Кишот. — Вы очень искусно стреляете куликов и цаплей; вы умеете управляться с своим домом и семейством — все это прекрасно. Я умею быть рыцарем. Всякий знай свое дело, говорит пословица. Я уверен, что эти львы нарочно для меня оставили Африку. Сей час докажу вам истину моего мнения. А ты, плут-извозчик, отпирай скорее клетку, или клянусь всем на свете, что этим копьем сделаю сито из твоего тела!

— По крайней мере, позвольте мне отпрячь моих мулов! — воскликнул извозчик, приведенный в ужас голосом и взором Дон Кишота. — Они составляют все мое богатство.

— Недоверчивый! Соглашаюсь исполнить твое безумное желание! Отпрягай мулов и беги! Через минуту узнаешь, как бесполезна твоя предосторожность.

Извозчик поспешил отпрячь мулов; потом сказал дон Диего и Санке:

— Государи мои! Вы свидетели, что не я выпустил львов. Не мне, а этому господину должно будет отвечать за все пакости, за все беды, которые они наделают, за все протори⁴⁷ и убытки. Я не виноват ни в чем! Однако советую вам уехать подалее, прежде, нежели отопру клетки; мне же бояться нечего: львы меня знают.

Дон Диего начал было опять уговаривать Дон Кишота, но его не послушали. Санко на коленях со слезами просил, заклинал его бросить опасных животных, в сравнении с которыми все ветряные мельницы, все сукновальни и все палочные удары казались ему розами.

— Милостивый государь, господин рыцарь! — говорил он жалким голосом. — Подумайте, что здесь все очень естественно и нимало не похоже на очарование. Львы эти настоящие львы. Я имел удовольствие видеть сквозь решетку только одну лапу этих господ и уверяю вас, что всякий лев, у которого есть такая прекрасная лапа, должен быть огромнее башни.

— Понимаю! — сказал Дон Кишот. — Кто трус, для того и лев покажется с башню! Поди, поди, мой друг, Санко, дело и без тебя обойдется! Если погибну в сражении, то знаешь, что сказать Дульцинее: эта материя должна быть давно тебе известна. Поди, Бог с тобою! Мне время с ними разделаться.

Дон Диего, видя, наконец, что не было возможности остановить Дон Кишота, решился дать шпоры своей кобыле и уехать подалее; товарищ извозчика последовал за ним с своими мулами, также как и печальный Санко, которому казалось уже, что господин его в зубах у страшных львов, и что он сам до половины съеден; он плакал, охал, а между тем не забывал толкать под бока осла и скакал по полю не останавливаясь.

Извозчик хотел было опять уговаривать Дон Кишота, но ему приказали молчать и повиноваться. Он повесил голову и подошел к клеткам. Рыцарь между тем говорил сам с собою: «Не лучше ли сделаю, когда сражусь пеший? Рыжак может испугаться, увидя львов; может броситься в сторону и унести меня с собою: бешенство его и неукротимость всем известны. Отпущу его!»

Рыцарь слезает с коня, бросает на землю копье, накрывается щитом, вынимает меч и, призвав на помощь Бога и Дульцинею, становится с видом спокойствия, с мужеством во взорах против повозки.

— О, Дон Кишот! Неустрашимейший из рыцарей! — восклицает в сем месте правдолюбивый повествователь его деяний. — Какими словами достойно изображу твое мужество? Поверят ли потомки сим подвигам, превышающим понятие человеческое. Один пеший, без всякой подпоры, кроме своего сердца, сего великого сердца, незнакомого с робостию, с одним палашом, увы, тупым и иззубренным, с одним щитом, до половины покрытым железом и съеденным ржавчиною, ты хочешь победить львов, и таких львов, которым подобных не найдешь в целой Африке! Нет, нет, не буду хвалить тебя, о рыцарь Ламанхский! Опишу просто, без всякого украшения, твое великое дело.

Извозчик, наконец, решается удовлетворить желанию Дон Кишота. Он отпирает клетку льва, который является со всем своим ужасом: огромный ростом, покрытый страшною гривою, с горящими, грозными взорами. Дон Кишот смотрит на него без робости. Лев поворачивается, ложится на спину, катается по клетке, вытягивает свои лапы, выставляет когти, опять ложится на бок, открывает широкую пасть и зевает; потом ужасным языком своим, который выходит на два фута наружу, облизывается, обчищает свою морду, щеки, брови; приподнимается на ноги, выставляет свою необъятную голову из клетки и начинает обращать направо и налево глаза свои, воспламененные, как жаровни.

Наш рыцарь, неподвижный и внимательный, следовал взором за всеми движениями грозного зверя, не чувствуя никакого ужаса и горя желанием начать сражение; но великодушный лев, который очень мало думал о рыцарях, о поединках и о славных подвигах, поглядев на все стороны, поворачивается назад, показывает герою широкий зад свой и покойно ложится в угол своей клетки.

— Раздразни его как-нибудь, — сказал Дон Кишот извозчику. — Я хочу, чтобы он на меня бросился!

— Нет, прошу извинить меня, этого ни за что не сделаю! Он первого меня разорвет на части. Но скажите мне, господин рыцарь, чего вам еще хочется? Неужели вы еще не довольны? Разве неустрашимость ваша не доказана в сем случае самым неоспоримым образом? Кому придет в голову требовать от вас нового опыта? Клетка отперта; лев может выйти, если захочет; вы ожидали его и теперь ожидаете: довольно! Я думаю, что всякий рыцарь, который вызывал напрасно врага своего на поединок, исполнил все обязанности рыцарского звания и может остаться спокойным на счет своей славы. Победа ваша! Милостивый государь: лев струсил, следственно побежден.

— Ты говоришь правду, любезный друг, — сказал Дон Кишот. — Запри клетку и дай мне свидетельство по форме во всем том, что я сделал пред глазами твоими; напиши, что ты выпускал на меня льва; что я вызывал его на поединок; что он струсил; что я повторил свой вызов, и что он опять отказался от сражения. Прекрасно! Я прав со всех сторон: да погибнут очарователи и волшебники; да здравствует рыцарство!

Извозчик не заставил рыцаря дожидаться и тотчас запер клетку; между тем Дон Кишот, навязав на копье платок, начал им махать и кликать дон Диего и Санку, которые, скакавши во всю прыть, беспрестанно оглядывались. Они увидели платок.

— Что это? — сказал Санко. — Рыцарь нам машет! Поздравляю! Бедные львы, конечно, отправлены на тот свет. Поедем к нему!

Они поворотились, и как скоро подъехали к рыцарю, то он сказал товарищу извозчика:

— Мой друг! Ты можешь опять запрячь своих мулов и ехать своею дорогою; а ты, Санко, дай этим господам по ефимку за то, что они были так снисходительны к моей просьбе.

— Охотно дам! Но где же львы? Что с ними сделалось?

Извозчик рассказал подобно, с пышными похвалами Дон Кишотовой неустрашимости, о всем, что произошло в их отсутствии: как лев не осмелился сразиться, и как рыцарь, приказав отпереть клетку, наконец, согласился опять запереть ее.

— Ну! Что скажешь, Санко? — воскликнул восхищенный Дон Кишот. — Еще ли думаешь, что истинное мужество непременно подвластно чародеям и волшебникам? Нет, мой друг, не оскорбляй Провидения! Счастливец бывает их жертвою; добродетельный никогда!

Санко отсчитал ефимки. Извозчик и его товарищ поцеловали руку героя; поблагодарили его и обещали рассказать королю о том, что видели.

— Государи мои! — сказал Дон Кишот. — Если его величеству будет угодно спросить вас о имени сего неустрашимого человека, который отважился на такое дело, то вы меня обяжете, если назовете меня рыцарем Льва. Я решился принять сие прозвание и оставить свое прежнее рыцарь Печального образа. На это имею неоспоримое право по примеру всех древних рыцарей, которые меняли, когда хотели, свои девизы и прозвания.

Извозчики согласились на все и поехали. Дон Кишот, дон Диего и Санко продолжали вместе свою дорогу.

Сей добрый дон Диего, пораженный изумлением, молчал и был в совершенном замешательстве от всего того, что видел и слышал. Он не знал, как назвать Дон Кишота: мудрецом или сумасшедшим. Ему не случилось еще прочесть первой части его приключений. Он сравнивал его разговор умный, приятный и учтивый со всеми его сумасбродными поступками. Его рассуждение о поэзии с творогом в шлеме, который казался ему обвороженным; его справедливые мнения о любви, о семейственном счастии, о правах родителей — с сим неожиданным намерением сразиться со львами, которых везли в королевский зверинец: столько противоречий казались ему совершенно непонятными; он был погружен в размышления, не говорил ни слова, и Дон Кишот, посмотрев на него с примечанием, сказал:

— Я уверен, что вы, дон Диего, теперь думаете обо мне, и что я кажусь вам несколько странным! Вы правы, любезный друг; но войдем в некоторые рассуждения.

Уважают искусного рыцаря, который на площади перед глазами двора и многочисленного народа пронзает копьем разъяренного быка; дают награду победителю на турнире, и я согласен, что позволено, даже похвально искать такой славы; но есть другая, гораздо прелестнейшая, потому что она полезна для всех и для каждого, слава странствующего рыцаря, который пробегает степи, пустыни, взбирается на горы, на утесы, не ужасается, ищет опасностей, и все единственно для того, чтобы подать руку помощи какому-нибудь несчастному, забытому в неизвестном углу света, и все в непоколебимом уверении, что добрые дела гораздо лучше блестящих и громких. Пускай могущий своим могуществом, богатый своею пышностию, светский человек своею любезностию привлекают милости государя, удивляют двор и ловят красавиц: я хочу быть другом, защитником сироты и вдовицы. Предпочитаю страдание для других наслаждению для одного себя. Уверен, что для скорейшего достижения к сему совершенству добродетели, столь драгоценному для моего сердца, необходимо должно ополчить свое тело против трудов и слабостей, приучить душу к презрению страха и опасностей; уверен, что должно искать сих опасностей, стремиться к ним, одолевать их или пленяться.

Итак, встречая на дороге львов, нападаю на них без ужаса, не колеблясь нимало. Такой поступок может показаться неосторожно смелым. Соглашаюсь и даже уверен, что истинное мужество столь же удалено от сей безумной смелости, как от самой робости; но, любезный дон Диего, разве не лучше на пути к добродетели перешагнуть через цель, нежели, не дойдя до нее, остановиться?

— Не могу не назвать справедливыми ваших рассуждений; сам рассудок говорит языком вашим, — отвечал дон Диего, — и если бы когда-нибудь законы рыцарства, столь благотворные и чистые, могли потеряться в этом мире, то я уверен, что их опять нашли бы в вашем сердце. Однако поспешим, любезный рыцарь! Пора нам приехать в свое место. Я надеюсь, что вы у меня пробудете несколько дней и отдохнете от трудов своих.

Рыцарь учтиво поблагодарил его; кольнул шпорами ленивого Рыжака, который прибавил шагу. В два часа пополудни они приехали в деревню дон Диего, которого Дон Кишот называл рыцарем Зеленой епанчи.

ГЛАВА XVI

Рыцарь в гостях у дон Диего и некоторые глупости

Дон Диегов дом был велик и просторен. Герб его, высеченный на камне, украшал фронтон ворот. Погреба были выстроены на дворе, широком и чистом; близ забора стояли в ряд большие глиняные кувшины, которыми торгуют жители тобозские. Сии глиняные кувшины напомнили Дон Кишоту о любезной и несчастной Дульцинее. Он остановился, вздохнул и, поглядев со слезами на кувшины, сказал:

Залоги нежности моей,

Смотрю на вас и вспоминаю

О счастии протекших дней;

Смотрю и слезы проливаю!⁴⁸

Он хотел продолжать, но к ним вышли навстречу донна Христина, жена дон Диегова, и молодой сын его, студент; невольное изумление принудило остановиться обоих и посмотреть внимательно на странную фигуру героя, который тот час спрыгнул с Рыжака и подошел к руке донны Христины.

— Рекомендую вам, сударыня, — сказал ей дон Диего, — рыцаря Львов Дон Кишота Ламанхского, неустрашимейшего, любезнейшего и умнейшего из всех странствующих рыцарей на свете.

Донна Христина, хотя удивленная, обошлась отменно ласково с Дон Кишотом, который осыпал ее учтивостями, насказал множество приветствий молодому сыну дон Диега и удивил его своим умом, и обходительностию.

Рыцаря отвели в зал, где Санко скинул с него латы, расчесал ему волосы, переменил его белье, и чрез минуту герой вышел в лосинном камзоле⁴⁹, почерневшем в иных местах от трения лат, в простом крагене⁵⁰ без кружева и без складок, в сапожках, на мавританский образец, с палашом чрез плечо, в коротенькой суконной епанче кофейного цвету. В таком прекрасном уборе Дон Кишот явился в гостиной, где молодой Лоренцо, дон Диегов сын, которому очень хотелось узнать покойного своего гостя, тем более что на все его вопросы дон Диего отвечал весьма неудовлетворительно, да и нет, умен, любезен, странен, сумасброден, ожидал его с нетерпением. Между тем донна Христина хлопотала об обеде, желая угостить получше знаменитого посетителя.

— Я слышал от вашего батюшки, — сказал Дон Кишот молодому человеку, — что вы занимаетесь науками и предпочтительно любите поэзию, и что вы сами очень хорошо сочиняете стихи.

— Я бы желал, чтобы это последнее было правда, — отвечал Лоренцо, — люблю поэзию; но чем более вникаю в достоинства хороших поэтов, тем более уверяюсь, что писать стихи не мое дело.

— Ваша скромность уверяет меня в противном; истинный талант всегда скромен. Итак, перестану приводить вас в замешательство похвалами, которые приятнее заслуживать, нежели слышать, а попрошу прочесть мне которое-нибудь из ваших сочинений, не так, как знатоку, а как человеку, почитающему себя достойным их чувствовать.

— По сию пору не замечаю никакого сумасбродства, — сказал Лоренцо самому себе, — он рассудителен и остроумен. Батюшка слишком строг в своем суждении. Из сего, что вы говорите, милостивый государь, — продолжал он, обратясь к Дон Кишоту, — надобно заключить, что в вашем воспитании ничто не было забыто. Позволите ли спросить вас, какой науке особенно вы посвятили себя?

— Важнейшей, заключающей в себе все науки!

— Какой же?

— Странствующему рыцарству! Кто его избирает, тот должен непременно знать все на свете: юриспруденцию, права гражданские, права естественные, чтобы не делать ничего противного законам и натуре, чтобы отдавать каждому принадлежащее каждому⁵¹; теологию, чтобы уметь защищать христианскую веру, которой он первый защитник и подпора; медицину и ботанику, чтобы находить в пустынях травы и составлять из них лекарства для излечения ран своих; астрономию, чтобы угадывать по звездам, в какой климат заведен он судьбою; математику, чтобы вести войну и защищать города. Должен заниматься механическими искусствами, для него необходимыми; изящными, которые утешительны в самых несчастиях и, без сомнения, всегда приятны его любезной, одним словом, он должен иметь все телесные и моральные добродетели⁵², которых одно совершенное соединение может образовать истинного рыцаря. Вот что значит, государь мой, странствующее рыцарство, по несчастию, столь мало уважаемое в сем испорченном веке, но, благодаря Бога, не совсем угасшее.

Дон Лоренцо слушал, повеся голову, и говорил про себя: «Видно, батюшка прав».

Сей интересный разговор был прерван приглашением к обеду. Сели за стол. Дон Диего и донна Христина осыпали гостя своего ласками и учтивостями. Дон Кишот, плененный обхождением своих хозяев, был еще более поражен удивительною тишиною, порядком, спокойствием, опрятностию, которые царствовали в сем убежище: начиная с господина до последнего работника, все знали свою должность, всякий исполнял ее без ропота, без зависти, без принуждения; все казались рассудительными, счастливыми, согласными; все казались членами одного мирного семейства.

Вставши из-за стола, герой опять начал приступать к молодому Лоренцо, прося его прочесть которое-нибудь из своих сочинений. Поэт вынул из записной книжки бумагу и прочел следующее:

Богатство, слава, честь безумцам драгоценны!

Страшусь их прелестей блистающих оков!

Вот все сокровища душе моей священны:

Любовь, сердечный мир и безмятежный кров!

Толпы искателей, мечтами ослепленны,

За счастием бегут, но счастья нет для них!

Блаженнее стократ я в горестях моих:

Богатство, слава, честь безумцам драгоценны!

Мне тихий угол мой от бурь и бед покров! —

Мирские радости, как тени пролетают,

Нам счастья не дают, но горе оставляют!

Страшусь их прелестей блистающих оков!

Делить с тобою жизнь, Эльвира, друг бесценный!

Любовь, судьбу мою в глазах твоих читать,

Быв счастливым вчера, наутро счастья ждать:

Вот все сокровища душе моей священны!

Как чистый ручеек, сокрытый меж цветов,

Так жизнь моя пускай безвестно протекает! Чего желать тому, кто вами обладает?

Любовь, сердечный мир и безмятежный кров!⁵³

— Браво! Прекрасно! — воскликнул Дон Кишот, вскочив со стула, с восторгом и крепко сжав Лоренцову руку. — Счастливый, любезный молодой человек! Ты достоин быть увенчан академиями Афинскою, Парижскою и Саламанкскою. Да поразит Аполлон стрелами своими людей без чувства, которые откажут тебе в награде! Благословляю судьбу и умру спокойно! Я видел, я нашел поэта!

Лоренцо поблагодарил нашего рыцаря, который казался ему отменно любезным, хотя несколько чудным в своих выражениях. Он принял похвалы его с удовольствием и внутренне извинял все его небольшие странности.

Ламанхский герой, пробыв несколько дней в доме дон Диега, решился опять отправиться в путешествие за новыми приключениями, которыми сие место, как он сказывал, было богато. Больше всего хотелось ему осмотреть славную Монтесинскую пещеру, из которой вытекает семь источников Рюйдеры⁵⁴. Дон Диего и Лоренцо похвалили его намерение и просили, чтобы он взял у них все нужное для сего трудного подвига. Дон Кишот поблагодарил их от доброго сердца и велел готовиться в дорогу своему Санке, которому было очень нескучно у дон Диега и совсем не приходила на мысль прежняя патриархальная простота их рыцарских обедов. Однако делать было нечего; оруженосец, всегда осторожный и благоразумный, набил потуже свою котомку, оседлал Рыжака и со слезами на глазах, поглядывая с нежностию на этот счастливый дом, который надлежало наконец оставить, подвел его к крыльцу. Рыцарь всем откланялся, и отведя Лоренцо в сторону, сказал ему с важностию:

— Молодой человек! Сердце твое пылает любовию ко славе: два пути к ее бессмертному храму для тебя отверзты: первый, трудный и продолжительный, есть путь поэзии, на котором обещаю тебе много успехов, особливо в таком случае, когда беспристрастный и строгий вкус будет судьею твоих произведений; другой гораздо короче, но чрезвычайно труден и опасен: сделайся странствующим рыцарем. Тебя побьют, а может быть, и убьют; но рано ли, поздно ли, ты непременно будешь императором.

Лоренцо представил герою, что он еще слишком молод, чтобы решиться исполнить совет его, не подумав наперед хорошенько и не посоветовавшись с родными и знакомыми; однако обещал не забыть об нем. Дон Кишот опять простился с своими хозяевами, которые расстались с ним не без сожаления, и выехал из ворот вместе с Санкою, верным оруженосцем.

ГЛАВА XVII

История влюбленного пастуха

Немного отъехав от деревни дон Диега, наш рыцарь встретился с двумя студентами и двумя поселянами, ехавшими вместе на ослах. Он поклонился им, просил позволения им сопутствовать и поспешил сказать, что он есть странствующий рыцарь, путешествующий по всему свету и имеющий прозвание рыцаря Львов. Сие изъяснение было весьма неясно для поселян; но студенты заключили из него, что странствующий рыцарь был сумасшедший. Они, однако ж, обошлись с ним учтиво, и один из них сказал:

— Государь мой! Все странствующие рыцари прошедшего времени, путешествуя без особенной цели, повиновались случаю, который был их единственным путеводителем, не рассудите ли вместе с нами побывать на свадьбе, об которой рассказывают чудеса?

— Очень охотно, государь мой. Скажите, какой принц женится? Какая принцесса выходит замуж?

— Не принц и не принцесса, милостивый государь, но простой земледелец, хотя первый богач во всем нашем округе, и бедная крестьянская девушка, хотя любезнейшая и прелестнейшая из всех красавиц на свете. Невесту называют не иначе как прекрасною Киттериею, а жениха не иначе как богатым Гамахом⁵⁵; ему двадцать два года, ей осьмнадцать, и можно сказать, что в этом браке с обеих сторон нет ни в чем недостатка, если только правда, что богатство может идти наряду с красотою. Свадьбу, для которой пышный Гамахо сделал необычайные приготовления, будут торжествовать на пространной долине, подле самой той деревни, в которой родилась прекрасная Киттерия. Жених велел обсадить почти весь этот луг беседками, такими густыми, что солнечные лучи не могут в них проникнуть. Там, под лиственным сводом, поселяне и пастухи из двадцати или тридцати деревень будут плясать в хороводах с пастушками и поселянами, играть в разные игры, стрелять из лука, бегать взапуски, бороться и увеселять молодых девушек звуком шумных кастаньетов, пением романсов и игрою на гитарах. Но блестящие удовольствия сего праздника ничто в сравнении с тем трогательным участием, которое все принимают в судьбе одного несчастного молодого человека; он, может быть, там будет и одним видом своим, конечно, приведет в слезы всех добрых и чувствительных зрителей.

Этот молодой человек называется Базилем⁵⁶; хижина его, бедная и покрытая соломою, находится близ самого дома прекрасной Киттерии. В этой хижине он родился, вырос и с самых нежных лет младенчества любезнейшим своим чувством, единственным счастием почитал любовь к молодой поселянке, своей соседке. Он был почти неразлучен с нею, и Киттерия всякий раз, когда не приходил Базиль, искала его взорами, стремилась за ним душою. Сии невинные, прекрасные дети, еще не умея говорить, сказали друг другу о взаимной любви своей; вся деревня знала об ней, и все сожалеют о бедном Базиле и бедной Киттерии, которых имена, столько всем любезные, всегда означали нежность и совершенную непорочность.

Прошло время младенчества, и отец Киттерии запретил Базилю говорить с своею дочерью. Бедные любовники повиновались жестокому человеку, но любовь не могла ему повиноваться. Базиль, убегая Киттерии, всегда с нею встречался; Киттерия, убегая Базиля, везде его находила. Отец рассердился, вздумал все кончить одним разом и сосватал свою дочь за богатого Гамаха. Увы! Совершенная бедность была единственным, но величайшим недостатком Базиля; ибо надобно чистосердечно признаться, благодетельная натура с избытком наградила его за все несправедливости слепой фортуны.

Этот молодой человек есть самый любезный из всех пастухов здешнего округа. Никто не умеет так метко бросать копье, так искусно бороться, так хорошо играть в мяч; олень не может перебежать его, и козленок не прыгает с такою легкостию. Кроме того, Базиль знаток в музыке; прекрасно сочиняет стихи, поет, как жаворонок, играет с совершенством на гитаре и всегда остается победителем на сражениях.

— Одно это искусство, — сказал Дон Кишот, — дает Базилю право жениться не только на прекрасной Киттерии, но даже на самой прекрасной королеве Жениевре, будь сказано не в обиду господам Артусу и Ланцелоту.

— Жаль, что моя жена не здесь! — воскликнул Санко. — Она бы сказала то же, что и вы. Тереза большая неохотница до неровных свадеб; барану пара овца, говорит она. О! Тереза моя умная женщина; она всегда говорит правду, и я бы не заплакал, если бы этот добрый Базиль, которого уже начинаю любить немного, женился завтра на этой прекрасной Киттерии в которой-нибудь из зеленых беседок господина Гамахи. Да! Конечно, так! Разве за то, что у господина Гамахи есть много денег, у Базиля не должно быть невесты! Вздор! Пустое! Хорошенькой девочке надобна любовь, а не деньги!

— Успокойся, мой друг, Санко! Воле родительской противиться не должно. Когда бы одним дочерям оставить исключительное право на выбор женихов, тогда бы увидели мы гораздо более несчастных союзов. Тогда большая часть из молодых девушек стали бы выходить за людей, их недостойных, за бродяг, за обманщиков. Амур, с повязкою на глазах, должен иногда покоряться воле разума, который может указать ему настоящую дорогу. Человек, желающий путешествовать, должен иметь много времени, много осторожности для того, чтобы не ошибиться в выборе своего товарища. Что ж, если идет дело о супружестве, то есть о путешествии, продолжающемся целую жизнь; что, если надобно завязать такой узел, который, подобно Гордианскому⁵⁷, никем и ничем расторгнут быть не может, кроме разве одной косы смертной? Не должно ли тогда еще более медлить и во сто раз быть осторожнее? Но, друг мой, эта материя так богата, что я никогда не кончу, если дам себе волю. Послушаем лучше господина лицентиата⁵⁸; он скажет нам еще что-нибудь о Базиле.

— Милостивый государь! — сказал студент. — Этот несчастный, узнавши, что прекрасная Киттерия выходит за Гамаха, тотчас оставил свою хижину и скрылся в лес, где живет в унынии, в мрачной печали, питается дикими плодами и проводит ночи под деревьями. Иногда встречают его близ деревни. Он ходит медленно, потупив глаза в землю, опустив голову, сложив руки, не говоря ни слова, не смотря ни на что, подобно статуе, движимой пружинами. Все любят его, все об нем сожалеют, мы боимся, чтобы завтра отчаянная любовь не привела его на сию свадьбу, и чтобы, услыша Киттерию, произносящую клятву, он не упал мертвый на месте.

— О! Даст Бог, все хорошо кончится! — воскликнул Санко. — Всему помочь можно. Кто знает, что будет вперед? В сутки много воды утекает. Не нынче, так завтра. Иногда и вёдро и ненастье бывает в одно время. Иной ляжет здоров, а встанет мертвый… Никому не удалось вбить гвоздя в колесо фортуны! Между женским да и нет не проденет иголки. Если Киттерия любит Базиля, то нечего бояться: в очках любви медь кажется золотом, бедняк богатым, а стекло алмазом.

— Зажми рот с твоими пословицами, несносная пустомеля! — воскликнул Дон Кишот. — Скажи мне, враль, какую связь имеют твои очки, твое стекло, твой гвоздь в колесе и все твои бредни с Киттериею и Базилем?

— Прошу не погневаться, большую связь! Не я виноват, что меня не понимают; я очень хорошо себя понимаю, и слова мои не так-то глупы, как многие думают. Но что это значит, что вы, господин рыцарь, всегда ко мне придираетесь и так часто крюкаете на мои выражения?

— Критикуете мои выражения, говорить надобно! Бестолковый! Ты еще языку своему не выучился.

— Я выучился ему довольно для того, чтобы говорить дело! Мне больше и не надобно. Я не был воспитан при дворе, я не студент саламанкский: на что ж хотеть, чтобы также складно говорил, как какой-нибудь толедский выходец!⁵⁹ Прошу мне, однако ж, сказать, что в этом за беда, если иногда скажешь слово так, а не инак?

Дон Кишот хотел было отвечать и, конечно бы, произнес предлинную речь о чистоте языка, но уже на дворе была ночь; путешественники увидели множество огней и заключили, что деревня прекрасной Киттерии была близко.

Богатый Гамахо велел посадить на средине луга множество деревьев, обвешанных фонарями: воздух был спокоен, небо ясно и чисто, ветерок веял так тихо, что листья едва колебались; смешанные звуки флейт, бубнов, свирелей, гитар и колокольчиков слышались под древесными сенями. Музыканты играли на подмостках, а пастухи плясали; в ином месте пели песни, в другом играли в разные игры. Далее расстанавливали столы для завтрашнего пира; приготавливали пантомимы; плели гирлянды и их развешивали. Все были в движении; приходили, уходили, бегали, работали, казалось, что вся толпа, рассеянная по лугу, была составлена из одних счастливых любовников.

Наш герой, несмотря на приглашение своих товарищей, не захотел присоединиться к веселым поселянам: он сказал, что рыцарь должен проводить ночи свои в пустынях, диких и неизвестных. Они расстались, и Дон Кишот, свернув с дороги, остановился ночевать посреди открытого поля. Санко последовал за ним с неудовольствием и вздохнул горестно, вспомнив, что он уже не в доме гостеприимного дон Диега.

ГЛАВА XVIII

Гамахова свадьба

Не успела прелестная заря осыпать перлами, украшающими ее златые волосы, поля и равнины, как рыцарь ламанхский, враг неги и лености, встает и начинает кликать своего оруженосца. Санко лежал, как мертвый, и храпел.

— О! Счастливейший из смертных, — воскликнул Дон Кишот, смотря на него с завистью, — без забот и печалей, не опасаясь жестоких чародеев, не знаемый завистью, которой сам не знаешь, ты спишь, и может быть, еще сладкие мечты веселят тебя во время сна твоего! Ты спишь, и страдания, беспрестанно возобновляющиеся, страдания безнадежной страсти и тягостные заботы о продолжении жизни твоей — может быть, не многими днями — не возмущают твоего спокойствия: мучительное честолюбие, ничтожная пышность света, ненасытное желание честей и славы неизвестно тебе в низкой доле. Ничто не занимает тебя, кроме осла, твоего товарища. Я один о тебе должен думать, о тебе заботиться, обязанность столь же тягостная, как и самая завистливость! Господин должен бодрствовать, чтобы насытить, чтобы наградить верного слугу своего, который спит покойно. Он должен трудиться для его счастия, он должен быть его провидением!

На все это Санко не отвечал ни слова, и может, еще долго не мог бы отвечать, если бы Дон Кишот не толкнул его своим копьем; открыв глаза и потянувшись, оруженосец вдруг начал оборачиваться во все стороны, сжимать и разжимать свои ноздри и наконец сказал с заметным сердечным волнением:

— Милостивый государь! Если не ошибаюсь, то этот прекрасный запах, который приятнее для меня ясминов и роз, должен выходить из-под беседок, которые мы видели вчера на равнине. Я думаю, я уверен, я чувствую, что там пекут и жарят всякую всячину! Ах, сударь, счастлива та свадьба, которая так хорошо пахнет!

— Вставай, прожора, — сказал Дон Кишот, — поедем! Надобно видеть эту свадьбу, которая, может быть, убьет несчастного Базиля.

— Сказать правду, вчера я был на его стороне! Но с тех пор, как чувствую запах жареного, то начинаю признаваться, что господин Гамахо — человек с достоинствами. Надобно быть справедливым! Если нет ни копейки в кармане, то нельзя жениться на прекрасной Киттерии. Бьюсь об заклад, что господин Гамахо может засыпать Базиля своими пистолями⁶⁰. Прекрасные розы, прекрасные ожерелья и платья, которыми он подарит жену свою, немного получше прыжков, скачков и песен господина Базиля. Что возьмешь на рынке за песню и за прыжок? Всеми этими уловками и увертками не заплатишь ни мяснику, ни булочнику. Они хороши с богатством! Для веселого житья в доме надобно, чтобы он стоял крепко; а что может быть крепче и лучше денег!

— Клянусь Роландом, — воскликнул герой, — в целом мире не найдешь подобного тебе пустомели: не успел проснуться, как уже начинает говорить вздор!

— Милостивый государь! Не угодно ли вам вспомнить о нашем уговоре перед последним выездом? Вы дали мне право говорить, что хочу, лишь бы госпожа Дульцинея была в стороне.

— Не помню и не хочу помнить об этом уговоре! Между нами никогда не бывало уговоров. Приказываю тебе молчать и следовать за мною на луг, где уже началась музыка и игры.

Послушный оруженосец взнуздал Рыжака; они сели каждый на свою скотину и приближились к месту праздника.

Первый предмет, поразивший глаза Санки, был молодой бык, которого, воткнувши на огромный вязовый вертел, жарили перед большим пылающим костром. Вокруг огня в шести кастрюлях или, лучше сказать, котлах варилось по нескольку целых баранов; ободранные зайцы, кролики, телята, ощипанные гуси, курицы, голуби, утки, всякого рода дичина были развешаны по деревьям в великом множестве; больше шестидесяти кувшинов лучшего ламанхского вина стояло по правую и по левую сторону. В одном месте навалена была целая гора из белых хлебов; в другом сырники, складенные наподобие кирпичей, казались огромною стеною. В двух больших чанах, наполненных лучшим маслом, приготовлялись оладьи, которые вынимали широкими лопатами и бросали в чаны, полные меда, самого сладкого и вкусного. Более пятидесяти поваров и поварих, чисто одетых, проворных, расторопливых, работали, пели и смеялись. Брюхо жареного быка было набито множеством поросят, которые жарились с ним вместе и должны были удивить посетителей. Пряники и овощи лежали в больших корзинах. Словом, целая армия могла бы насытиться по нужде на этом сельском празднике. Санко смотрел, рассматривал и удивлялся; улыбка сердечного удовольствия была на устах его; чистая радость наполняла его душу! Иногда прелестный, ароматический запах привлекал его к кастрюлям: он стоял над ними в сладостном забвении; иногда останавливался он и вздыхал перед кувшинами; иногда оставлял их и восхищался оладьями. Наконец, не будучи в состоянии перенести такого множества разнообразных чувств, он приближается с подобострастием к одному повару, и потупя глаза с видом скромности, покорным и нежным голосом просит у него позволения обмочить маленький кусочек хлеба в которую-нибудь из больших кастрюль.

— Что ты говоришь, брат? Стыдись, — отвечает ему повар, — богатый Гамахо не намерен учить людей постничать. Возьми ложку, вынь из кастрюли курицу или две и кушай на здоровье.

— Вы, сударь, очень добрый и учтивый человек, — сказал Санко, — но где мне взять ложку?

— Ох! Приятель, как ты неловок: я помогу твоему горю! Услужливый повар берет кастрюльку, опускает ее в чан и вытаскивает из него трех вареных куриц и двух гусят, которых подает Санке:

— Возьми, любезный друг, позавтракай немного; за обедом наешься сытнее.

— Покорно вас благодарю, сударь; но мне этого положить не во что!

— Какой ты недогадливый! Возьми кастрюлю; разве боишься разорить Гамаха?

Санко смекнул, что надлежало ему делать; поклонился повару в пояс и побежал в уголок с своею добычею.

Между тем Дон Кишот был занят иным образом. Двенадцать поселян в праздничных одеждах прискакали на луг на прекрасных и богато убранных кобылах, обвешанных колокольчиками, и начали скачку толпами и порознь. То смешивались, то опять разъезжались и кричали во все горло:

— Да здравствуют Гамахо и Киттерия! Он богатейший из пастухов! Она прелестнейшая из женщин!

— Вы бы не то заговорили, — сказал про себя Дон Кишот, — когда бы увидели Дульцинею.

В эту самую минуту из всех беседок выступили танцовщики, между которыми отличались двадцать четыре пастуха, одетые в белое платье, с белыми шелковыми платками на головах, вооруженные шпагами. Вышед на средину, они остановились; разделились на две толпы и разом напали друг на друга. Их проворство, их гибкость, их удары, в одно время наносимые и отражаемые, их шпаги, блестящие и быстро рассекающие воздух, победы, беспрестанно оспориваемые и некровопролитные, прыжки, смех, крик, веселость побежденных и победителей принесли великое удовольствие зрителям, особливо Дон Кишоту.

Поединщики уступили место многочисленной толпе молодых девушек, из которых самая старшая не имела осьмнадцати лет; их выбрали между первыми красавицами того места. Они были одеты в зеленые платья, имели распущенные волосы, на головах венцы из роз, и были соединены друг с другом гирляндами из амарантов и ясминов. Пред ними шел почтенный седой старик, который вел за руку почтенную старушку: они приближались при звуке свирелей, плясали, прыгали, и удовольствие, которое блистало в их взорах, было соединено с совершенною, милою непорочностию, которая во всякое время служила им украшением.

Потом прекрасная пантомима обратила на себя внимание зрителей. Явился пышный замок, сооруженный на утесе, со всех сторон неприступном. На стене стояла девушка, молодая и робкая, которой прелести приводили в восхищение. Амур, окруженный всеми очарованиями, смехами, играми, удовольствиями, приближился к стене и начал стрелять в нее из лука; но скоро колчан его истощается, и прелестная девушка остается в своем заточении. Фортуна, которую все узнают по ее одежде, блестящей и великолепной, по множеству и пышности ее последователей, осмеливается оспоривать у Амура победу. По многим опытам, равно неудачным для обоих соперников, замок рассыпается пред Фортуною, и молодая красавица в ее власти. Амур позабыл свою досаду, мирится с победительницею, венчает ее собственными руками, и обе толпы начинают танец, живой и веселый, в честь могущественной Фортуны.

Наш герой, внимательно смотревший на пантомиму, спросил об имени ее сочинителя. Ему назвали приходского дьячка, человека весьма остроумного.

— Я об заклад бьюсь, — сказал Дон Кишот, — что этот честный дьячок обедает чаще у Гамаха, нежели у несчастного Базиля.

— Послушайте, — сказал ему Санко, который занимался своим завтраком неподалеку оттуда, — по-моему, кто пан, тот и прав, и я чем больше думаю, тем больше начинаю любить господина Гамаха.

— Верю, ты из числа таких добрых людей, которые всегда на стороне сильного.

— Говорят не о сильном, говорят о том, вынул ли бы я из кастрюли господина Базиля эту прекрасную пуларду⁶¹? Посмотрите на нее, как она мила, и скажите, что лучше богатства! На белом свете только два семейства — имущих и неимущих, говорила моя бабушка, которая всегда чувствовала небольшую склонность к имущим, и я с нею согласен; что и честь, когда нечего есть; осел в золоте лучше коня под седлом.

— Послушайся меня, Санко, окончи свой завтрак и оставь свои размышления.

— О! Будьте покойны! Сударь, кастрюлька моя не останется с грузом. На кухне Базиля я бы не так разговорился.

— Ты и здесь не молчалив!

— Извините! Я только тогда говорю, когда мне нечего делать. Я знаю, что на том свете придется отвечать за всякое лишнее слово! Итак, прошу покорно позволить мне заняться моею кастрюлькою.

Добрый оруженосец замолчал и принялся кушать с таким аппетитом, что и сам рыцарь, конечно бы, разлакомился, глядя на своего товарища, если бы другие, важнейшие происшествия не отвлекли его внимания.

ГЛАВА XIX

Продолжение

Вдруг услышали впереди большой шум, смешанный с восклицаниями радости. Это были поселяне, которые садились на лошадей, чтобы ехать навстречу к жениху и невесте, которые скоро явились, окруженные музыкантами, провожаемые священником и первыми людьми окружных деревень. Санко, увидя Киттерию, сплеснул руками и воскликнул:

— Вот красавица! Не думаю, чтобы нашли при дворе такую прелестницу! Посмотрите, сударь, посмотрите: платье на ней из самого дорогого зеленого бархата; белое полотно, которым оно обшито, есть не иное что, как самый лучший атлас. А это корольковое ожерелье!⁶² Знаете ли, чем оно обделано? Золотом! Посмотрите ради Бога на ее руки: все в жемчуге, крупном, как мои глаза, все пальцы обнизаны перстнями! Пресвятая Богородица! Что за волосы! Лучшего каштанового цвета, и тащатся по земле. Что за стан! Какой прямой, какой гибкий! Смотря на эти прекрасные серьги, которые болтаются в ушах ее, подумаешь, что она — дуб с желудьми.

Дон Кишот смеялся от доброго сердца, признавался внутренне, что после Дульцинеи не видал ни одной женщины лучше Киттерии.

Киттерия, бледная, задумчивая, безмолвная, приближалась к одному древесному амфитеатру, где священник должен был соединить их навеки. Они были уже близко, как вдруг позади их воскликнул голос:

— Постойте или бойтесь упустить время!

Киттерия, Гамахо и все, их окружавшие, оборотились. Увидели молодого человека в черном платье, в венце из кипариса, с распущенными волосами, с палкой в руках. Все узнали Базиля. Толпа расступилась. Базиль стремится, прибегает вне себя, останавливается пред супругами, втыкает палку в землю, сбирается с духом и, наконец, взглянув на Киттерию, грозно и отчаянно говорит:

— Выслушай меня, клятвопреступница! Я в минуту все кончу и прощусь с тобою навеки. Не приводя тебя в стыд, могу открыть все наши тайны; могу напомнить тебе, что с самой минуты, в которую полюбил тебя, то есть с самой первой минуты моей жизни, я ничего не требовал, ничего не желал противного невинности, для меня священной. Счастливый, довольный твоею любовию, наслаждаясь одними отдаленными надеждами, я трудился беспрестанно с терпением и постоянством. Я хотел умилостивить или победить жестокую фортуну: надеялся сделаться достойным Киттерии; но Киттерия меня забыла, Киттерия меня оставляет! Жестокая, где же твои клятвы? Скажи мне, кто, кроме Базиля, имеет право на твое сердце, на твою руку? Ах! Я уверен, что одна мысль о недостойном вероломстве может разрушить навсегда блаженство жизни твоей. Но будь спокойна, Киттерия; возвращаю тебе твои клятвы, ты свободна, ты независима, и дай Бог, чтобы могла быть также счастлива. Живи и наслаждайся жизнию с тем человеком, для которого ты меня оставляешь. Я восклицаю со всеми вместе: да здравствует богатый Гамахо и прекрасная Киттерия! Но должен прибавить: умри, умри, несчастный Базиль!

С сими словами он выхватил из своей палки длинный и остроконечный нож; воткнул его рукояткою в землю, бросился грудью на острие и упал, облитый кровию. Раздается восклицание ужаса. Все сбегаются, все окружают Базиля. Он был простерт без движений, пронзенный насквозь; Дон Кишот держал его в своих объятиях! Многочисленные друзья его проливали слезы; некоторые хотели вынуть нож из его груди; но священник тому воспротивился, говоря, что надлежало скорее исповедать умирающего; что он может умереть всякую минуту. Базиль поднял глаза и сказал ослабевшим голосом:

— Друзья мои, умираю! Ах, если бы Киттерия при конце моей жизни согласилась назвать меня своим супругом и дать мне торжественную клятву в верности; я чувствую, что бы тогда мое сердце сделалось покойнее, и я бы осмелился подумать о испрошении помилования от Всемогущего.

— Забудь теперь о Киттерии, — сказал священник, — час твой приближился, подумай о прешедшем и покайся.

— Нет, я не могу, я не способен ни о чем думать, если Киттерия не согласится быть моею, не назовет меня своим супругом. С сим именем, которым, увы, так мало я должен наслаждаться, я готов исполнить все, чего от меня ни потребуете!

Тут Дон Кишот начал говорить; объявил всем зрителям желание Базиля и со всем жаром и красноречием оратора убеждал Гамаха склониться на желание умирающего.

— Киттерия, вдова Базиля, — говорил он ему, — Киттерия, покрытая крепом печали, будет столь же чиста и непорочна, как и Киттерия, выходящая из дому родителя в венце из белых роз и в одежде брачной. Твое счастие отдалится только на одну минуту; ибо сей алтарь, перед которым она поклянется тебе в вечной верности, будет не иное что, как гроб несчастного Базиля.

Гамахо в удивлении, в нерешимости смотрел на Базиля, на рыцаря и не знал, что отвечать, что думать; он искал ответа своего в глазах предстоящих; все были на стороне Базиля, все хотели, чтобы он сжалился над несчастным, который, лишившись всех надежд в сей жизни, лишал себя и спасения в будущем. Гамахо, измученный неотступностию друзей Базилевых, наконец сказал, что он согласится на все, если только Киттерия захочет исполнить их просьбу. Все обратились к Киттерии: друзья Базиля упали перед нею на колена и умоляли сжалиться над несчастным, который из любви к ней лишал себя жизни. Киттерия, почти бездыханная, была не в силах отвечать и только смотрела на отца своего, который не спешил соглашаться, но священник его к тому принудил.

— Ты должен будешь отвечать пред Богом, — сказал он строгим голосом, — разве не видишь, сколь может быть гибельно твое упрямство!

Старик подал знак согласия; Киттерия бросилась к Базилю, упала перед ним на колена, устремила взоры на лицо умирающего, схватила его руку и, облив ее слезами, воскликнула:

— Базиль! Базиль! Клянусь быть твоею! Прими руку мою! Прими мои клятвы: я твоя, твоя навеки!

— Ах, Киттерия! — сказал Базиль. — Могу ли быть уверен, что любовь, а не жалость тебя ко мне приводит? Не обманываешь ли меня, Киттерия! Повтори еще раз, что ты моя, что я твой супруг, что даешь мне руку без принуждения, без притворства, невзирая на бедственное мое положение, из одной искренней, нежной любви!

— Так, несчастный! Я твоя супруга навеки! Что ни будет, что ни случится со мною, похитит ли тебя смерть из моих объятий, определено ли нам вместе наслаждаться блаженнейшею жизнию, я твоя, твоя непременно!

— Довольно, — сказал Базиль, — о, моя Киттерия! О, моя нежная Киттерия! Отдаю тебе снова мое сердце, мою душу, мою руку, мою жизнь и все, и все, что могу назвать своим! Господин священник! Поспешите благословить наше супружество.

Санко, свидетель происходившего, сказал про себя, обтирая слезы:

— Бедный Базиль! Он потерял столько крови, а говорит еще, как здоровый.

Священник, растроганный до глубины сердца, благословил супругов и заключил бракосочетание молитвою о душе несчастного Базиля. Но Базиль, услышав, что церемония кончилась, вдруг вскочил очень свободно, вынул нож из раны и бросился перед Киттериею на колена, прося у ней прощения в обмане, к которому он прибегнул для получения руки ее. Все зрители были поражены удивлением; некоторые, будучи простоватее других, закричали:

— Чудо! Чудо!

— Нет, — воскликнул Базиль, — не чудо, но искусство, но проворство, но хитрость, позволенная любовнику.

Тут показал он зрителям гибкую жестяную трубку, которая была им поставлена так, что нож, на который он бросился, должен был в нее спрятаться и казаться пронзившим насквозь его тело. Несколько пузырей, наполненных кровью, лопнули в одно время от одного удара. Изобретательный ум Базилев, его проворство, его искусство обманули всех зрителей так, что самому подозрительному нельзя было не подумать, что он проколот насквозь и должен умереть непременно.

Его признание, откровенность, приятный вид и участие, которое вообще принимают в любимом любовнике, склонили почти всех судей на его сторону.

Громкое восклицание зрителей было знаком их одобрения. Киттерия, не совсем еще пришедшая в себя от удивления, от замешательства, едва могла сокрыть свою радость. Некоторые, более других разборчивые, а может быть, и оскорбленные тем, что вдались в обман, осмелились было сказать, что брак не может быть законным, потому что совершен обманом; но Киттерия, которая уже не могла долее себя удерживать, остановила их и воскликнула с живостию, что снова его подтверждает.

При сем слове разъяренный Гамахо, его родные, знакомые, служители обнажили шпаги и бросились на Базиля. Тысячи других шпаг защищают его; Дон Кишот с поднятым копьем летит вперед к его защитникам, и Санко, который всегда был неприятелем таких споров, которые оканчиваются сражениями, спешит поскорее спрятаться за большими кастрюлями, надеясь, что это святилище с той и с другой стороны уважено. Уже обе партии были готовы схватиться, как рыцарь ламанхский громогласно воскликнул:

— Чего хотите вы, Гамаховы воины? Как, неужели позволенные славным и мужественным полководцам военные хитрости будут запрещены одним любовникам? Нет! Пускай любовь имеет хотя привилегии брани! Киттерия принадлежала Базилю! Он владел ее сердцем, теперь владеет рукою: она его единственное сокровище; а у Гамаха их так много! Богатый Гамахо, который обладает столь многочисленными стадами, осмелится ли отнять последнюю овцу у бедного? Нет, нет, Всевышний отвращается от сих похитителей; а копье мое поражает их!

Сии слова, сей голос, сие ужасное копье и грозный вид нашего рыцаря привели в трепет зрителей. Священник воспользовался сею минутою, чтобы утушить ссору; а Гамахо, подумав, что Киттерия сама перед глазами такого множества свидетелей взяла сторону его соперника, решился заплатить ей презрением за презрение и наказать ее, сделав счастливою; он, вложив в ножны шпагу, сказал с притворным равнодушием, что он более не сердит на Базиля; что не завидует его счастию, и даже предложил супругам отпраздновать у него свою свадьбу.

Но Киттерия и Базиль не приняли сего предложения: они вместе удалились в бедную Базилеву хижину, куда множество поселян за ними последовало; пословица говорит: за богачом ходят льстецы, за бедным — друзья; так и сделалось. Любовники-супруги взяли под руки Дон Кишота и осыпали его ласками и уверениями в искренней дружбе и благодарности. Санко, печалясь о том, что должен был оставить праздник без обеда, последовал за господином своим, ведя за повод Рыжака и осла и часто с сердечными вздохами поглядывая на большие кастрюли.

Конец четвертого тома

ДОН КИШОТ ЛАМАНХСКИЙ

ТОМ ПЯТЫЙ

ГЛАВА XX

Монтесиносская пещера¹

Базиль, при всей своей бедности, нашел средство хорошо угостить любезных посетителей. Киттерия, в угодность своему супругу, ежеминутно выхваляла красноречие и мужество нашего героя и называла его Сидом. Дон Кишот, которому было очень весело, пробыл с ними трое суток; а Базиль, желая совершенно перед ним оправдаться, старался представить в самом лучшем виде хитрость, им употребленную.

— Вы не имеете нужды оправдываться, — сказал Ламанхский рыцарь, — Гамахо думал отнять у вас Киттерию и воспользовался теми преимуществами, которые он над вами имеет: то есть богатством, следственно, дал вам право употребить в свою пользу против него самого те преимущества, которые вы над ним имеете: то есть искусство и ум; а ваше право основывается на любви Киттерии; старайтесь, Базиль, сохранить ее всегда; любите сами, чтобы быть любимым взаимно.

Теперь вы должны подумать о употреблении в пользу способностей, природою вам данных. Киттерия навеки ваша; вы не можете желать уже никому нравиться, старайтесь о своем состоянии; без любви оно ничего не значит; с любовию оно важно! Добрая, прекрасная жена, конечно, есть первое благо на свете; а тот, кто ею владеет, должен быть творцом, хранителем ее счастия, должен отдалять от нее заботы и беспокойства, которые могли бы смутить приятность их жизни и взаимной любви. Итак, мой друг, надобно иметь состояние верное, достаточное, надобно иметь все необходимое в жизни и, если можно, некоторые удовольствия. Я уверен, что если вы обратите все свое внимание на хозяйство, то фортуна со временем наградит вас за труд и прилежание. Трудитесь, друзья мои, труды никогда не пропадают; трудолюбие в самом себе заключает свою награду, потому что успокаивает душу и разгоняет скуку. Никакое счастие на земле не может равняться с совершенною взаимною любовию мужа и жены: первый заботится о благоденствии, о порядке своего дома; последняя служит лучшим ему украшением, вселяет в сердце радость, удовольствие; покоит по трудам, награждает своего супруга за его попечения и дает ему сильнее чувствовать цену его блаженства; разделяет с ним настоящее и его одного благодарит за будущее: вот картина семейства и рая. Говорю вам, согласно с собственными своими чувствами, хотя я еще не имел счастия быть связан приятными узами супружества, и по несчастию — так угодно судьбе! — не должен надеяться сего счастия.

Супруг Киттерии, тронутый сими советами, благодарил нашего героя и обещал ими воспользоваться. Санко, слушая своего господина, шептал про себя: «Вот какой человек! Говорит обо всем, как черт! Я, право, думал, что он ни о чем, кроме странствующего рыцарства, понятия не имеет; теперь вижу, что он мог бы быть проповедником, если б захотел, и наставлял бы людей на путь истинный, с которого они, бедные, так часто сбиваются».

— Санко! — сказал Дон Кишот. — Ты что-то про себя говоришь?

— Ничего, сударь! Я жалею о том, что не послушал ваших рассуждений прежде моей женитьбы; может, выбрал бы себе жену получше.

— Напрасно! Тереза, мне кажется, очень хорошая женщина.

— Много сказать, очень хорошая! Правда, что есть и ее хуже; однако ж, много и лучше!

— Санко! Стыдно о своей жене говорить худо; она мать твоим детям, этого довольно, чтоб заслужить твое почтение.

— Хорошо почтение! Посмотрели бы вы, какое она ко мне имеет почтение! Поверьте, что мы друг другу ничем не должны! Вы еще не знаете, каково мне, когда она вздумает ревновать! Настоящий дьявол!

По прошествии трех дней Дон Кишот собрался ехать и просил Базиля дать ему проводника, который бы самою ближайшею дорогою провел его к пещере Монтесиносской, говоря, что он намерен в нее опуститься. Базиль рекомендовал ему молодого студента, своего родственника, который разговорами своими мог забавлять рыцаря во всю дорогу. Санко опять наполнил свою котомку, оседлал Рыжака, и скоро герой, вместе с оруженосцем и проводником, на ослах сидящих, простился с любезными хозяевами, которые очень об нем сожалели, и отравился в путь.

Дорогою спросил Дон Кишот у молодого человека, чем он занимается?

— Я, милостивый государь, — отвечал студент, — сочиняю книги, которые прежде, нежели утешат читателей, утешают меня самого; теперь у меня в отделке две: «Превращения», забавное подражание Овидиевым²; в этом сочинении даю волю моему веселому духу; вы найдете в нем самое смешное происхождение всех примечательных вещей нашей Испании. Другая будет иметь пышное заглавие: «О начале всех вещей»³, в ней позабавлюсь над педантами, комментаторами, этимологистами; буду разбирать с важностию всякий вздор, приводя в доказательство мнений своих целые страницы из всех авторов, древних и новых; в обеих книгах будут осмеяны эти господа, мнимо ученые, невежды, которые, гордясь познанием вещей, совершенно бесполезных, пишут целые томы только для того, чтобы читатель мог подивиться их грубому невежеству и обширной учености в пустяках.

Разговаривая таким образом, путешественники наши прибыли в одну деревню, где и ночевали. Проводник сказал Дон Кишоту, что они находились в двух верстах от пещеры, и что если он решился в нее опуститься, то непременно должен иметь длинную веревку. Наш герой велел купить сто сажен⁴; с наступлением утра отправился с своими товарищами в путь и прибыл в два часа пополудни к отверстию пропасти, широкому и со всех сторон обросшему кустарником, дикими фигами и тернами.

Дон Кишот слез с Рыжака и велел обвязать себя поперек тела веревкою.

— Милостивый государь! — сказал Санко. — Смотрите, чтоб с вами того же не случилось, что иногда случается с бутылками, которые опускают прохолодить в колодезь, а вместо которых вытаскивают одно горло; я не нахожу большой необходимости лазить в эту яму!

— Молчи! — воскликнул грозно Дон Кишот. — Я знаю, что мне предоставлено исполнение сего великого подвига!

— Милостивый государь! — сказал проводник. — Сделайте одолжение, постарайтесь не забыть того, что вы увидите в пещере: мне бы хотелось вашим описанием украсить свои «Превращения».

— Будьте покойны, — отвечал Санко, — начин дело красит; все сделаем.

Герой наш, обвязавшись веревкою, долго жалел, что не взял с собою колокольчика, которым бы мог изредка давать о себе известие; наконец, препоручив себя судьбе, он становится на колени, читает про себя молитву и, наконец, восклицает:

— О! Повелительница ума моего, славнейшая и прекраснейшая Дульцинея! Услышь желания твоего любовника! Подкрепи его снисходительным взглядом: он бросается в пропасть, в которой, может быть, погибнет; но да будет всей подсолнечной известно, что нет трудов, нет опасностей, могущих устрашить любящее тебя сердце!

Сказав сие, он подходит к отверстию, обнажает меч и рубит кусты, которыми оно было закрыто. Послышался великий шум в пещере, и вдруг множество галок, ворон, летучих мышей и сов из нее вылетело с такою быстротою, что рыцарь не устоял на ногах; неустрашимое сердце его не потревожилось сим печальным предвещанием; он встает, разгоняет чудовищен и начинает спускаться по веревке в пропасть.

— Бог с тобою, — воскликнул Санко, перекрестясь, — цвет, сахар, сливки, сметана рыцарей! Пресвятая Богородица да сохранит тебя! Бог с тобою, медное сердце! С тобою святая воля Его, булатная рука! Счастливый тебе путь, смелость необъятная! Дай Бог мне тебя еще раз видеть здрава и невредима на здешнем свете, который ты, не дожив веку, оставляешь.

Дон Кишот не отвечал, а просил, чтоб опускали проворнее веревку. Проводник и оруженосец повиновались; скоро геройского голосу не слышно стало, и веревка дошла до конца: не зная, что делать, они советовались около получаса, наконец, решились тянуть веревку назад, но она поднималась без всякой тяжести; заключили, что рыцаря уже не было на конце ее. Санко в слезах, в отчаянии охал и тащил из всей мочи веревку; вытянув около осьмидесяти сажен, почувствовали, что она опять сделалась тяжела; оруженосец заплясал от радости; вытянули еще сажен десять и ясно увидели героя!

— Слава Богу, — воскликнул Санко, — слава Богу! Милости просим, сударь, пожалуйте, с приездом поздравляю! Мы, право, боялись, чтоб вас там под заклад не оставили.

Дон Кишот ничего не ответствовал, потому что спал; его вытащили, положили на землю, расстегнули и начали трясти; герой открыл глаза и, окинув строгими взорами окружавших его, воскликнул:

— О любезные друзья! Для чего лишили вы меня прелестнейшего, восхитительнейшего зрелища? Ах! Как справедливо сказано, что истинное благополучие проходит, как сон, а удовольствия жизни, как утренний цвет, который к вечеру увядает! Сожалею, искренно сожалею о вас, о несчастный Монтесинос! О Дюрандар! О Белерма!⁵ О, унылый Гвадианна! О, вы, печальные дочери Рюйдеры⁶, коих слезы, изобильно текущие, источник составляют!

Санко и проводник с удивлением слушали Дон Кишота, произносящего с сильным чувством сии непонятные слова; просили его рассказать, что он видел в аду.

— Нет, друзья мои! Это не ад, — отвечал он, — но вместилище удивительных чудес. Садитесь… слушайте… и верьте.

ГЛАВА XXI

Дон Кишот рассказывает о чудесах, виденных им в Монтесиносской пещере

Опускаясь, друзья мои, по вашей веревке во глубину сей бездны, и будучи уже в далеком расстоянии от света, приметил я пространную пещеру со сводом, слабо озаренную лучами дня, которые блистали с земной поверхности, и решился войти в нее; кричал вам несколько раз, чтобы вы перестали опускать веревку, но вы не могли меня слышать; итак, видя, что веревка все опускалась, я склал ее в кучу на скале, отпавшей от горы, и сел на ней отдохнуть. Не успел я сесть, как самый сладкий сон овладел моими чувствами; пробуждаюсь и вижу себя на средине прекрасного луга, где природа, казалось, нарочно соединила все свои прелести; смотрю, вглядываюсь, чувствую, что я не сплю; уверяюсь, что все это не мечта, иду через луг: вдруг представляется глазам моим великолепный хрустальный замок, который неописанным блистанием ослепляет мои взоры; изумрудные вороты отворяются; из них выходит тихими шагами старец в зеленой одежде, багряной мантии, с черною бархатною скуфьею на голове⁷; седые волосы его развевались по плечам, а борода, чистейшему льну подобная, лобзаемая зефиром, досягала колен; в руках имел он четки, которых зерна, в орех величиною, были разделены алмазами, каждый с большое страусово яйцо. Не могу вам изъяснить, что я почувствовал при виде сего величественного старца.

Он приближается ко мне, я останавливаюсь:

— Давно, — говорит он, — давно мы ожидаем тебя, неустрашимый Дон Кишот! Следуй за мною, достойный рыцарь; судьба повелевает мне открыть тебе тайны сего хрустального замка, в котором я бессменный алькад. Ты видишь перед собою Монтесиноса!

— Ты — Монтесинос? — воскликнул я с удивлением. — Ах! Скажи скорее, что ты сделал по смерти друга твоего, храброго Дюрандара? Исполнил ли его последнюю волю? Вручил ли геройское сердце любезной Белерме?

— Все сделал! — отвечал Монтесинос. — Иди за мною, я приведу тебя в объятия самого Дюрандара.

Мы идем по длинным переходам, наконец, вступаем в небольшую залу, просто отделанную; тут вижу мраморный гроб искуснейшей работы и в нем человека, совершенно живого, с мясом и костьми; незнакомец казался сонным; правая рука его закрывала левый бок.

— Вот, друг мой Дюрандар, — сказал Монтесинос в слезах, — герой, пример любовников и рыцарей, известный вам французский чернокнижник Мерлин⁸, которого все почитали сообщником дьявола, очаровал его здесь вместе со многими несчастными, которых вы узнаете; хотя мой любезный Дюрандар очень давно умер за несколько перед сим веков, хотя я и вынул из груди его сердце, но все это не мешает ему стонать и жаловаться. В ту минуту Дюрандар томным голосом произнес следующие слова:

Ужель, мой брат, Монтесинос,

Пример героев и друзей,

Не вынул сердца, не отнес

Его к владычице моей?

— Отнес, отнес! Любезнейший брат, — отвечал старец, ставши на колена, — будь покоен, я открыл твердую грудь твою, вынул из нее бережно твое храброе сердце, бальзамировал его, завернул в кружева, обвил алыми лентами, не забыл тебя похоронить, потом отправился во Францию и отдал сей бесценный подарок неутешной Белерме. С тех пор не знаю, как Белерма очутилась здесь вместе с тобою, со мною, с твоим оруженосцем, Гвадианною, с доброю дуэнною Рюйдерою, с семью ее дочерьми, двумя племянницами и многим множеством несчастных, очарованных могуществом Мерлина. Мы живем здесь более пяти сот лет; все, слава Богу, здоровы, кроме дуэнны Рюйдеры, которая с дочерьми и племянницами беспрестанно плакала, плакала и, наконец, превратилась в источник. Маленькое несчастие приключилось и твоему верному оруженосцу Гвадианне: он вдруг сделался рекою и, заметив свою жидкость, так опечалился разлукою с тобою, что скрылся в недрах земли; но судьба принудила его опять выйти на ее поверхность, и теперь он орошает струями своими Португалию. В продолжении пяти сот лет я каждый день пересказываю тебе одно и то же; ты мне никогда не отвечаешь, и я должен, наконец, к совершенному моему прискорбию, заключить из сего, что ты несколько недоверчив. Сегодня могу тебя обрадовать приятнейшим известием: к нам приехал славный Дон Кишот, которого прибытие возвестил Мерлин. Надеюсь, что этот герой избавит всех нас, заключенных, от очарования; ты сам знаешь, что такие великие дела предоставлены одним великим людям!

— Увы! Любезный брат, — сказал Дюрандар слабым голосом, — желаю сего, хотя не надеюсь; но чему бы ни надлежало случиться, вооружимся терпением и ко всему приготовимся!

Он замолчал и повернулся на бок.

В сню минуту слух мой был поражен воплем и стенанием; я оборотился и увидел в другой горнице сквозь хрустальную стену множество прекраснейших женщин в трауре, с растрепанными власами, унылых, плачущих и тихо идущих одна за другою. За ними шла женщина, печальнее других одетая; черный флер висел на главе ее⁹ и тащился по земле; унылость ее лица изображала душевное прискорбие, но красота ее была не очаровательна; брови густые, в два пальца шириною, совершенно сросшиеся, расплющенный нос, большой рот, зубы, довольно редкие и кривые, но превосходящие белизною очищенный миндаль¹⁰; в руках имела она платок, в котором что-то было завернуто; из глаз ее, неподвижно на платок устремленных, лились ручьями слезы.

— Вот Белерма с своими женщинами, вместе с нею очарованными, — сказал старец, — четыре раза в неделю сия неутешная любовница приходит к Дюрандару и плачет с церемониею над его гробом. Вы, может быть, найдете в ней меньше прелестей, нежели сколько найти надеялись; но пять сот лет ежеминутного огорчения почти всегда повреждают черты и свежесть прекрасного лица. Вы видите, как она бледна и как глубоко впали глаза ее; не подумайте, однако ж, чтоб нездоровье было тому причиною. Нет! Белерма, всегда, слава Богу, здорова; одна горесть снедает ее во цвете юности; иначе она бы могла равняться даже с несравненною Дульцинеею Тобозскою!

— Пожалуйте, дон Монтесинос, — отвечал я с важностию, — воздержитесь от сравнений, которые не всем нравиться могут! Дульцинея есть то, что она есть, Белерма имеет достоинство; не будем об этом спорить!

Монтесинос извинился, и мы осталась друзьями.

— И не потузили вы хорошенько этого старика, — воскликнул Санко, — и не выдрали ему бороды!

— Нет, — отвечал рыцарь, — он извинился и тем загладил вину свою перед Дульцинеею; я никогда не забываю должного почтения к старикам, особливо к очарованным.

— Государь мой! — сказал молодой студент. — Я никак понять не могу, чтобы в такое короткое время пребывания вашего в пещере могло случиться с вам столько приключений; вы часу в ней не пробыли.

— Как часу! — воскликнул герой. — Я счел три восхождения и захождения солнца, и мне очень памятно, что важнейшее приключение случилось в третий день пребывания моего в хрустальном замке!

— Какое? — спросил Санко.

— Я гулял с Монтесиносом, — продолжал путешественник, — по тому цветущему лугу, который я уже вам описывал; вдруг вижу трех деревенских девушек, играющих между собою на зеленом дерне; сходство их с теми красавицами, которых мы с тобою встретили на Тобозской дороге, меня удивило, восхитило! Я спросил у любезного своего спутника:

— Кто таковы эти поселянки?

— Я их не знаю, — отвечал Монтесинос, — они здесь очень недавно: должно думать, что они также какие-нибудь очарованные принцессы; ибо здесь вместилище всех очарованных смертных.

Не сомневаясь более, чтобы одна из них не была Дульцинея, моя владычица, я бросился к ней, узнал ее, хотел с нею говорить; но, увы, не удостоив меня ни одного слова, ни единого взгляда, она убежала, как робкая серна. Я остался с простертыми руками, безмолвный, горестный, пожирал свои слезы и уже готовился последовать бегущую, как вдруг хрустальный замок, луг, Монтесинос, все предметы исчезли; я вас увидел перед собою.

— Ах, Боже мой! — воскликнул Санко, ударив себя по лбу. — Возможно ль, чтобы колдуны, волшебники имели такую власть, что даже свели с ума моего господина; прошу вас, сударь, ради всех святых, не сказывайте в городе никому об этом прекрасном приключении: подумают, что вы безумный.

— Сын мой! — отвечал Дон Кишот. — Ты из любви ко мне говоришь вздор: охотно тебя прощаю; но прибавлю, что все, мною сказанное, есть сущая правда; ты знаешь, как я не терплю лжи! Придет время, что вы не такие услышите чудеса, и то, чему теперь не верите, покажется вам тогда натуральным и обыкновенным.

ГЛАВА XXII

Подробности смешные, но весьма нужные

Переводчик почтенного Сид Гамед Бененжели говорит, что сочинитель при конце предыдущей главы написал следующее важное примечание:

«Все, что ни случилось до сих пор с Дон Кишотом, хотя чудесное, необычайное, может быть очень просто истолковано, одно только приключение в Монтесиносской пещере кажется невероятным; но простосердечие, откровенность и прямодушие нашего героя не позволяют нам быть недоверчивыми: он не может солгать, это верно. Что ж нам подумать? Разве только то, что он все видел во сне и все принял за существенное. Оставляем сию важную гипотезу на рассмотрение читателям; они, конечно, не обидят оскорбительными мыслями почтенного рыцаря Ламанхи».

Как бы то ни было, молодой проводник поблагодарил рыцаря за его удивительную повесть, которую хотел поместить в число своих превращений, и радовался случаю объяснить настоящее происхождение Гвадианны и источников Рюйдеры, никому до сих пор неизвестное. Дон Кишот предложил автору некоторые свои мнения о том, как ему сделать свою книгу забавнее, занимательнее; сели на траву, отобедали, потом отправились в ближний постоялый двор на ночлег.

На большой дороге догнал их человек на лошаке, навьюченном копьями, которого погонял он из всей мочи:

— Ты уморишь его, — сказал Дон Кишот, — куда ты так спешишь?

— Крайняя нужда, — отвечал погонщик, — завтра будет побоище!

— Какое? — спросил поспешно рыцарь.

— Некогда мне толковать с вами! Если хотите об этом узнать обстоятельно, то заезжайте на ближний постоялый двор: там найдете меня и обо всем от меня услышите.

Погонщик поспешно удалился.

Судите сами, любезные читатели, о нетерпении нашего героя; он заставил Рыжака прибавить шагу; в сумерки доехал к назначенному постоялому двору и, к совершенному удовольствию Санки, на сей раз принял его точно за постоялый двор; не успел он слезть с лошади, как спросил у хозяина, тут ли был человек с копьями.

— Тут, — отвечал хозяин, — он убирает лошака.

Герой побежал в конюшню, где нашел его, насыпающего овес; и желая поскорее узнать о побоище, сам пособлял ему приготовлять корм; потом посадил его вместе с собою на камень, прося хозяина, молодого студента и Санку прислушать, и погонщик начал говорить следующим образом:

— В пяти милях отсюда есть деревня; в этой деревне у одного из выборных¹¹ пропал осел; искал он его немало, там, здесь, нигде не нашел, как в воду канул; прошло недели две, вдруг прибегает к нему другой выборный, его кум, говоря:

— Слава Богу, товарищ! Об осле твоем есть слухи.

— Что ты говоришь! Спасибо, кум! Но хороши ли слухи? Где он?

— Шатается по горе! Я его видел! Такой слабый и тощий! Все кости наруже! Словом, твой осел! Я кликал его, кликал: сюда! Сюда! Кстати ли! Одичал совсем; лишь только я к нему, он начнет лягать; наконец запрыгал, ударился бежать в лес и пропал! Пойдем его искать вместе; может быть, двоим он и дается в руки.

— Пойдем, кум, пойдем! Я буду тебе очень благодарен, сам услужу при случае.

Пошли наши соседи искать осла по горам и по лесу; искали, искали, не тут-то было, нет осла! Тот, который его видел, говорит:

— Постой, кум! Я знаю другое средство: я великий мастер мычать по-ослиному; это природное дарование, которым я старался воспользоваться, и которое, не хвастая, скажу, довел до совершенства; посмотри, как зареву! Осел твой обманется, сам прибежит на мой голос.

— И я, товарищ, горазд мычать по-ослиному; никакой знаток не распознает меня с ослом.

— Что ты говоришь! Я этому очень рад! Поди ж сюда, я пойду туда, заревем оба во все горло; увидишь, что твой осел тотчас к нам выбежит.

— Кум! Ты человек догадливый; я всегда говорил, что ты умный малый.

Соседи разлучились, всякий пошел своею дорогою, и ну реветь. Что же вышло? Они сбежались опять в одно место: каждый подумал, что вблизи его ревет настоящий осел; сбежались и глядят друг на друга с удивлением.

— Это ты, кум! — спросил первый.

— Я! — сказал другой. — Неужели ты ревел?

— Я! Но мне кто отвечал?

— Я! Удивительно! Ты великий мастер! Ты ревешь совершенно! Много делаешь мне чести!

— Нимало! Ты достоин всякой похвалы! Какой звонкий голос, какая выдержка! Какие трели и чистота!

— А ты? Какое искусство в остановках, в переливах! Какое разнообразие в звуках!

— О! Я уступаю тебе во всем!

— Нет! Я не желаю быть твоим победителем; доволен буду и первым по тебе местом! Начнем снова, если хочешь!

Они разошлись, заревели опять во все горло и еще несколько раз сбегались; один осел не отвечал ни слова: его нашли до половины съеденного волками.

— Вот, от чего он тебе не откликнулся! — сказал один.

— Если бы мы его живого застали, то не миновать бы ему тебя, — отвечал другой.

Утешенные сими взаимными похвалами, они забыли об осле, возвратились в деревню и рассказали о приключившемся с ними своим знакомым, говоря с восхищением каждый об искусстве, приятности и совершенстве своего товарища в мычании. Сии рассказы, переходя от одного к другому, наконец, распространились по деревням. А черт, которому до всего дело, как тут научил соседних поселян, встречаясь с нашими, реветь по-ослиному, говоря, что это язык наших выборных! Маленькие мальчики, негодные проказники, вмешались в шутку, стали на нас указывать пальцами; начались ссоры, драки, наконец, мы решились дать настоящее сражение, которому надобно быть завтра. Вот для чего я накупил и везу такое множество копьев, которыми, как вы изволили сами видеть, навьючен мой лошак.

Дон Кишот хотел отвечать и сообщить погонщику некоторые свои мнения о наступательной и оборонительной войне, как взошел на двор человек, очень странно одетый, с огромным пластырем на правом глазе и на левой щеке.

— Хозяин! — сказал он. — Есть ли место для постояльцев? Для обезьяны-отгадчицы и для прекрасной Мелизандры со всем кукольным причетом!

— Ах! Это ты, Петр? — воскликнул хозяин. — Милости просим! Другому кому, а не тебе откажем в ночлеге! Добро пожаловать! Где ж обезьяна-отгадчица и комедия?

— Здесь недалеко; поместимся ли мы у тебя?

— Что ты, Петр! Я лучшему графу откажу, только бы тебе покой очистить! Вели въезжать на двор: у меня сегодня гостей довольно; ты нас позабавишь, и сам в накладе не останешься!

— Доброе дело! Я для тебя и цены сбавлю, а господа заплатят вместо меня за постой!

Петр пошел к своей фуре, а Дон Кишот между тем начал расспрашивать о куклах и обезьяне-отгадчице.

— Приятель наш, Петр, — отвечал хозяин, — давно разъезжает по здешнему околотку, показывая любопытным комедию, в которой представляется освобождение прекрасной Мелизандры из неволи неверных дон Гайфером¹², ее любовником! С ним есть удивительная обезьяна, которая умнее всех обезьян на свете и не глупее многих людей. Спроси ее, о чем изволишь; она тотчас вспрыгнет к хозяину на плечо, шепнет ему ответ на ухо, а Петр его перескажет: видно, один он понимает язык ее, и почти всегда ответ бывает самый умный! Иногда уморит всех со смеху; говорят, что эта обезьяна — оборотень; дело сбыточное! За каждый вопрос должно платить по два реала. Таких реалов наберется в год довольно; Петр этим разбогател; мы его любим; человек добрый, простой, весельчак, говорун, ест за четверых, а пьет за дюжину! Не хотел бы расстаться с этим человеком!

Между тем явился опять Петр на дворе с повозкою, на которой сидел мальчик и обезьяна, весьма проворная и острая. Дон Кишот, подошедши к повозке, сказал:

— Госпожа отгадчица! Я желаю знать, что завтра со мною случится?

— Государь мой! — отвечал Петр. — Это животное не предсказывает будущего: знает только настоящее и прошедшее.

— Вот тебе на! — воскликнул Санко. — Какая диковинка! Я за прошедшее не дам булавки! О том, что со мною было, я знаю сам лучше всех обезьян на свете; но если эта госпожа колдунья изволит ведать о настоящем, то прошу ее сказать мне, что теперь делает Тереза, жена моя? Так и быть, заплачу два реала!

Петр не принял денег вперед, подал знак обезьяне; она вскочила к нему на плечо, приложила морду к его уху и, пошевеля проворно языком и губами, спрыгнула на землю. Петр, подошед к Дон Кишоту, стал на одно колено и воскликнул:

— Позволь, возобновитель рыцарского достоинства, обнять твои колена! Позволь воздать должное почтение великому рыцарю Ламанхскому, неустрашимому Дон Кишоту, защитнику невинности, покровителю несчастных, любимцу славы, жрецу добродетели!

При сих словах Дон Кишот, его оруженосец, проводник, хозяин и все, на дворе стоявшие, несказанно изумились; Петр, не дав им опомниться, продолжал:

— А ты, о вернейший оруженосец славного рыцаря! Пади на колено и благодари судьбу! Тереза, жена твоя, в самый сей час допрядает намычку льну¹³, имея беспрестанно в сердце образ обожаемого супруга, она скрывается в тишине уединения, подле нее на лавочке стоит черепочек; в черепочке вино, которым она нередко подкрепляет силы свои, горем истощенные!

— Верю, верю, — отвечал Санко, — Тереза добрая жена, и если б не ревность ее меня сокрушала, то вряд ли бы я променял ее на великаншу Андадону¹⁴, которую так расхваливает мой рыцарь! Сбыточное дело, что она с черепком подружилась! Проказница не любит себе ни в чем отказывать, хотя знает, что все наши наследники от ее прихотей разорились.

— Признаюсь, — сказал Дон Кишот, — Санкина пословица справедлива: век живи и век учись; я бы засмеялся, когда бы мне сказали, что простая обезьяна может что-нибудь угадывать с такою верностию. Надобно вам, государи мои, объявить, что я точно этот Ламанхский Дон Кишот, которого слишком много расхвалило ваше удивительное животное; скажу просто — люблю делать добро всегда, во всяком случае: вот все мое достоинство.

— Я столько обрадован присутствием вашего странствующего рыцарства, — сказал Петр, — что сей же час даром представлю свою прекрасную комедию!

— Давай! Давай! — закричал обрадованный хозяин. — Жена, дети, проворнее очистите большую горницу! То-то добрый человек Петр! Как одолжил всех нас!

Между тем Санке вздумалось еще сделать один вопрос обезьяне.

— В самом ли деле, — спросил он, — мой рыцарь видел такие удивительные чудеса в Монтесиносской пещере.

Обезьяна, по своему обыкновению, пошептала хозяину на ухо, а хозяин пересказал ответ ее следующим образом:

— Вопрос, данный вами, затруднителен! Сказать можно только то, что виденные славным Дон Кишотом в Монтесиносской пещере, по крайней мере, вероятны; следовательно, веры и уважения достойны.

Герой, совершенно довольный, удвоил свое почтение к обезьяне; между тем театр был приготовлен. Рыцарь пошел в залу, занял почтенное место, все зрители стали позади его; зажгли множество свеч; Петр спрятался позади сцены, чтобы управлять машинами; его мальчик вышел наперед, держа в руке жезл, которым должен был указывать на актеров и все объяснять зрителям: наконец свисток возвестил начало, поднялся занавес.

ГЛАВА XXIII

Освобождение Мелизандры

Все пребывало в глубоком молчании, все слушало, все было внимательно, все глаза были устремлены на сцену. Вдруг загремели трубы, литавры, поднялась пальба за театром, и мальчик пономарским тоном в нос начал говорить следующее:

— История прекрасной Мелизандры и супруга ее дон Гайфера, извлеченная из французских хроников и гишпанских романсов¹⁵, известных всем от малого до большого. Вы увидите, как Мелизандра из плена мавров сарагосских освобождена была супругом своим дон Гайфером. Вот и дон Гайфер сам: он в гостях у императора Карла Великого, который Мелизандре немножко сродни, кажется, родной или названный отец, играет в шахмат, а о бедной жене своей и не помнит; в романсе говорится о нем следующее:

Наш рыцарь ферзию играет,

А ферзь свою позабывает.

Смотрите, господа, идет Карл Великий со скипетром и в короне; он сердится на зятя и говорит ему:

— Не стыдно ли тебе играть в шашки тогда, как жена твоя в полону?

Дон Гайфер оправдывается. Император в ужасном гневе, едва удерживается, чтобы не вцепиться ему в волосы; иные говорят, что он в самом деле его потаскал: сделав такой выговор, Карл Великий оборачивается спиною к рыцарю.

— Смотрите, как дон Гайфер прогневался, как вскочил со стула, как поронял шашки и стол: он требует своего оружия, просит рыцаря Роланда ссудить его мечом своим Дюрандалом; Роланд меча ему не дает, а сам сбирается идти с ним выручать из плена Мелизандру, но дон Гайфер его благодарит, а брать с собою не хочет. Вот! Он вооружился, сел на коня, едет по Сарагосской дороге; теперь, государи мои, прошу смотреть, это башня дворца Сарагосского¹⁶; видите ли балкон? На нем женщина, одетая не по-нашему; это жена Гайфера, прекрасная Мелизандра! С самого утра сидит она на балконе; смотрит на парижскую дорогу; думает о Франции, о своем супруге и плачет, как ручей льется! Теперь увидите такое дело, которое заставит вас ахнуть с досады. Примечайте: вот крадется малорослый мавр на цыпочках, приложив палец к губам, озираясь, как волк; вот подошел, зашумел, красавица оборотилась; а он ее поцеловал. Мелизандра в отчаянии обтирает обе губы рукавом, воет голосом; кричит, опять обтирается, рвет на голове волосы. Ах! Милостивые государи! Худо жить на свете пленникам!

Вот в этой вызолоченной галерее расхаживает старый мавр! Это Марсил, король Сарагосский; он видел дерзкий поступок маленького мавра, своего родни и любимца, приказал его взять и на площади дать ему двести палок; видите, его колотят. О! У мавров по судам волочить не любят; приказ дан, исполняют мигом, не так, как у нас; хлопочи целый век, а конца нет.

— Продолжай, мальчик, без прибавлений, — сказал Дон Кишот, — все излишнее уменьшает интерес.

— Конечно, так, — прибавил Петр из-за кулис, — ты очень заболтался! Благодари его милость за совет и вперед не в свое дело не вмешивайся.

— Я, кажется, ничего худого не сказал, — отвечал мальчик. — Вот рыцарь на лошади, — продолжал он, — это сам дон Гайфер. Он подъезжает к башне; Мелизандра смотрит на него, не узнает и поет ему следующие стихи из романа¹⁷!

Проезжий, где ты был?

Скажи, где дон Гайфер?

Смотрите, как дон Гайфер проворно сбрасывает с головы шишак, она его узнает; видите ли, как с радости подпрыгивает! Хочет броситься с балкону, но высоко! Смотрите, какая выдумщица: связывает несколько простынь вместе и по ним хочет спускаться вниз; вот она спускается; ах, беда! Зацепилась фалбарою¹⁸ за гвоздь и повисла! Бедненькая, как ей быть?

Не беспокоитесь, не беспокойтесь, дон Гайфер за нею лезет; насилу вскарабкался, отцепил свою жену, изорвал прекрасную фалбару; она от страху без чувства; он ее перекидывает чрез седло, садится — ступай… они уж далеко!

Извольте прислушать, как ржет его конь, почувствовав на себе таких любезных и достойных седоков; смотрите, как он легко скачет и как он сам выбирает в Париж дорогу. Бог с вами! Живите и веселитесь в своем отечестве; желаю вам счастливого пути, чтоб не встретилось дорогою с вами ничего худого; чтоб по приезде вашем, друзья и родственники, давно вас ожидавшие с нетерпением, встретили с распростертыми объятиями и долго наслаждались вашим счастием, которое только любовь и Гименей, тесно соединенные, дают человеку!

Мальчик закричал в другой раз:

— Петр, тебе не велено много болтать! Слышишь ли?

Мальчик ничего не отвечал.

— По несчастию, — продолжал он, — жители города видели, как Мелизандра опускалася с балкона, как бежала с мужем! Король Марсил приказал ударить тревогу, бить в барабаны, в набат! Слышите ли, какой шум и возня в Сарагоссе? Стук оружия, крик, музыка, колокольный звон?

— Пустое, — возгласил Дон Кишот, — у мавров в это время не было колоколов, а были бубны; это, Петр, ошибка большая!

— Ваша правда, сударь! — отвечал Петр. — Пожалуйте, нас извините, в лучших наших комедиях найдется множество подобного вздору.

— Продолжай, мальчик, почтенный рыцарь снисходителен!

— Смотрите прилежнее, господа! Прекраснейшая конница выезжает из городу вслед за Мелизандрою, видите ли? Все воины в усах; какие у них сабли, какие страшные лица! Слушайте; бьют в литавры, играют на трубах, на гобоях, на рогах! Какое их множество. А! Вот и еще, и еще! Они же все верхами! Боюсь я за наших любовников! Если, по несчастию, их догонят, беда! Вы увидите их, привязанных к лошадиным хвостам, брошенных на позорище нечестивому народу.

— Нет! Нет! Не удастся вам! — воскликнул наш герой ужасным голосом. — Пока в жилах моих будет капля крови, не позволю ничего сделать храброму дон Гайферу. Стойте! Стойте, негодные бездушники! Не осмеливайтесь преследовать невинных; я защитник дон Гайфера и Мелизандры.

С сим словом обнажив меч, наш рыцарь бросается на кукол и опрокидывает всю неверную конницу; все разлетелось, все разбито; город разорен; домы, дворец и укрепления поставлены вверх дном, и сам Петр едва увернулся от разрушительного меча, который едва не ссек ему головы.

Бедняжка забился под доску, откуда кричал из всей мочи:

— Господин рыцарь! Господин рыцарь! Великий Дон Кишот! Укроти свой гнев, не проливай напрасно крови; это, сударь, не мавры, это глиняные куклы! Ах! Что мне делать? Разорили вы меня, господин Дон Кишот!

Рыцарь наш ничего не слушал, продолжал колоть и резать; чрез пять минут театр обрушился; кавалерия в куски избита; король Марсил, опасно раненный, валялся посреди развалин, а Карл Великий, с которого была сшибена корона, плавал в крови, задавленный грудою мертвых тел; обезьяна, испугавшись стукотни, оборвала цепочку и вспрыгнула на чердак; мальчишка также от страху куда-то забился; проводник, хозяин, все разбежались, а Санко, который никогда еще не видывал Дон Кишота в таком ужасном гневе, чуть-чуть и сам бежать не собрался.

Наш герой, посреди мертвых, раненых и бегущих, оставшись один победителем и не видя врагов, восклицает:

— Желал бы я, чтобы теперь кто-нибудь осмелился со мной поспорить о пользе рыцарства! Что бы в сию минуту было с дон Гайфером и прекрасною Мелизандрою, когда бы я здесь, к их счастию, не случился; когда бы сия рука не избавила их от ярости сих нечестивых войск! Да здравствует рыцарство! Оно благодетельно для смертных!

— Только не для меня, — отвечал Петр плачевным голосом из-за доски, — теперь могу сказать, как Родриг, король, разбитый на сражении: вчера я царствовал в Испании, а ныне лишен пристанища; вчера я имел во власти множество королей, императоров; бесчисленное войско повиновалось одному моему слову; мои города, замки и сундуки были наполнены красавицами, рыцарями, резвыми конями, пышными уборами; теперь я разорен вконец, осиротел, обеднял и принужден таскаться по миру, потому что моя обезьяна, мое первое сокровище, теперь бегает по крышам, откуда ее сам черт не стащит! Кругом в бедах, и от кого? Оттого, кто до сих пор был покровителем, отцом несчастных, подпорою слабого человечества! На меня одного изволил он прогневаться, на меня, который его любит, как отца, и в самом несчастии благословляет его великое имя.

Санко, услышав это, растрогался и сказал:

— Не плачь, Петр, ты и меня приведешь в слезы; я знаю своего барина; он человек добрый и милостивый, заплатит тебе за все убытки!

— Что такое? — спросил Дон Кишот. — Чего от меня хочет Петр? И за что мне ему платить?

— Как за что? — отвечал Петр. — За все эти мертвые тела, разоренные домы и замки, за изувеченных принцев и принцесс! Не мое ли это богатство? Не мою ли кровь вы пролили? Эти добрые куклы меня кормили и поили; где они теперь? Все разбиты в куски вашею всемогущею рукою!

— Полно, полно, — сказал Дон Кишот, — я примечаю, что господа очарователи опять надо мною подшутили! Вы увидите, что побитые мною неприятели сию минуту превратятся в кукол. Я, признаюсь, принимал вещи так, как они мне казались; я видел мавров и бил мавров, Мелизандру счел за Мелизандру, а дон Гайфера за дон Гайфера; я делал свою должность; если я ошибся, не моя вина, и в доказательство, что я не хотел никому зла, охотно соглашаюсь, плачу за все нанесенные тебе убытки; разочтемся! Деньги готовы!

Петр, ставши на колена, сказал:

— Я никогда не сомневался в великодушии премудрого Дон Кишота! Прикажите великому Санке и хозяину быть свидетелями нашей оценки; они нас рассудят беспристрастно.

Дон Кишот согласился на все.

Петр подымает с полу Марсила, короля сарагосского, у которого голова была надвое разрублена.

— Судите сами, господа, легко ли возвести на трон его величество в этом положении! Надобно счесть его почти мертвым: следственно, за такое важное смертоубивство дешевле четырех реалов¹⁹ взять не можно.

— Даю четыре реала, — отвечал Дон Кишот.

— А этот, у которого грудь, желудок и брюхо распороны, кто бы таков был, государи мои? Император Карл Великий! Что пожалуете ему на лекарство? Нельзя ли пять реалов?

— Много! — воскликнул Санко.

— Не много! — перебил хозяин. — Раны опасны!

— Ваша правда, — сказал Дон Кишот, — плачу пять реалов за императора.

— Ах! Мои батюшки, — воскликнул Петр, — какая это госпожа без носу с выколонным глазом! Увы! Прекрасная Мелизандра, возможно ли тебя узнать в таком положении? Государи мои! Надобно иметь совесть. Вспомните, какова она была прежде, посмотрите, какова теперь, и дайте два реала и двенадцать мараведисов²⁰.

— Петр! — сказал Дон Кишот с суровостию. — Прошу не выдавать кошек за зайцев! Это вздор; я видел, как дон Гайфер пустился скакать во всю конскую прыть с своею Мелизандрою; они должны быть уже во Франции; может быть, теперь изволят наслаждаться супружескими удовольствиями, не думая о побитых маврах; эту статью вон из списка.

— Ваша правда, — отвечал Петр, которому не хотелось с героем спорить. — Эта безносая не Мелизандра, конечно, какая-нибудь из ее фрейлин, второпях забытая; дельно ей, не отставай от госпожи! За нее два или три мараведиса.

Кончив оценку, Санко по расчету заплатил сорок реалов, прибавя малость на поимку обезьяны; Петр остался довольным. Дон Кишот радовался избавлению любовников; на постоялом дворе все успокоилось, каждый пошел спать. Петр на другой день уехал до свету с развалинами своего театра и с своею обезьяною; а герой наш немного позже, распростившись с хозяином и проводником и всех оставив удивленными его проказами и словами.

ГЛАВА XXIV

Конец истории об ослах

Читатели мои, конечно, хотят иметь сведение о Петре, я не буду таиться. Помните ли вы, государи мои, о славном освобождении галерных невольников? О Гинесе Пассамоне, который украл Санкина осла? Этот Гинес и наш Петр — одна особа. Опасаясь не без причин строгого правосудия, он налепил на лице несколько пластырей, купил обезьяну, которую научил пособлять своему проворству и сделался кукольным комедиантом. С тех пор он повсюду разъезжает и обманывает божий народ. Этот сметливый плут, при въезде в какой-нибудь городок или селение, старается узнавать о всех обстоятельствах главных жителей, приходит к ним в дом с своими куклами, для которых сочинил несколько приятных комедий, потом заставляет свою обезьяну отгадывать то, что ему известно: обезьяна-отгадчица всегда говорит правду; ее слушают, удивляются чуду, платят деньги проворному Гинесу, который своим остроумием, своими шутками веселит, занимает зрителей и от них хорошо наживается. Накануне, остановившись на постоялом дворе, он тотчас узнал рыцаря и оруженосца, и мудрено ли, правду сказать, в них ошибиться тому, кто хотя один раз в жизни имел удовольствие с ними встретиться? Гинес не пропустил удобного случая отличить свою обезьяну и между тем самому позабавиться, хотя его забава могла недешево ему стоить, потому что всеразрушительный меч Дон Кишотов, разбивая Марсилову конницу, был на один волос от головы его.

Герой, оставя постоялый двор, хотел прежде Сарагоссы осмотреть берега Эбры. В продолжение двух дней не встретилось с ним ничего достойного примечания; но в третий день, поднимаясь на пригорок, он вдруг услышал барабанный бой, литавры, трубы; тотчас вообразил, что какое-нибудь многочисленное войско идет маршем; дал шпоры Рыжаку, взлетел на высоту пригорка и увидел в долине двести человек пеших, вооруженных рогатинами, цепами, вилами, дубьем, ружьями и копьями. Впереди перед войском развевалось знамя, на котором был изображен маленький прекрасный осел с разинутою пастью, раздутыми ноздрями, вытянутою шеею, с поднятыми ушами, а под ним следующая надпись:

Когда наш выборный ревет,

Не просим мы трубы военной!

По сей надписи Дон Кишот тотчас узнал причину войны и решился соединиться с армиею, хотя Санко, который никогда не был охотником до сражений, почти со слезами просил его в чужие дела не вмешиваться. Крестьяне, вооруженные за честь осла, весьма хорошо приняли рыцаря, который удивил их своим видом и одеждою; Дон Кишот объявил, что хочет говорить с войском. Его предложение приняли, замолчали, стали в кружок; и он сказал:

— Знаменитые рыцари! Позвольте предложить вам некоторые мнения, которые благоразумными и полезными почитаю; если, по несчастию, они вам покажутся неприятными, скажите одно слово, и я замолчу. Во-первых, должны вы знать, что я — странствующий рыцарь, что ремесло мое — война, что моя должность и вместе удовольствие — защищать сим мечом невинных, служить ревностно всем и каждому. Знаю причины, побудившие вас приняться за оружие: вы хотите отмстить за какие-то обиды, нимало не оскорбительные, по моему мнению. Послушайте, друзья мои! Я знаю законы; никакая земля, никакой город, никакое общество не должны оскорбляться обидами частных людей; также и то, что говорится на счет целого общества, не может быть оскорбительно для частного человека; насмешки глупых повес не должны быть причиною войны. Нет, друзья мои, она противна уму и закону Божию. Война есть страшный бич. Необходимость проливать кровь так ужасна и так близка к преступлению, что одна только важная, сильная причина может ее оправдывать. Хотим отмстить, говорите вы; ах! Одно это слово показывает, что вы хотите сделаться виновными. Отмстить! Кому ж? Своим братьям, своим соседям, соотечественникам! И вы называетесь христианами! Ужели не внятен вам голос человечества? Друзья мои! Послушайтесь меня, мир и согласие! Забудьте обиду! Любите друг друга, как нежные братья! Это правило лучше всякой победы; не будем сами себя делать несчастными; нам и без того должно терпеть много горя.

— Черт меня возьми! — говорил про себя Санко. — Мой рыцарь знает богословие лучше всякого прелата! Надобно и мне сказать когда-нибудь проповедь! Я ведь не без языка! Не хуже никого умею говорить! И зачем терять случай? Начну, перекрестясь.

Санко, воспользовавшись тишиною, которую произвели слова Дон Кишота, начинает:

— Господа! Слышали ли вы поучение господина Дон Кишота Ламанхского, рыцаря, который прежде назывался рыцарем Печального образа, теперь пожалован в рыцари Льва; я вам сказываю, что он все знает, даже и латынь, а говорит по-испански лучше нас всех! Баталии, сражения выучил наизусть; словом сказать, он великий человек, не уступит никакому прелату. Послушайте его советов; он говорит дело. Я вам за это отвечаю! Что за дьявольщина, друзья мои! Кто набил вам голову такою дрянью? Перед вами заревут, а вы и драться! Послушали бы вы меня, когда я был робёнком! Никто не умел так хорошо реветь, как я, и вместо того, чтобы надо мною смеяться, все у меня учились. Слушайте и судите сами.

Санко зажал рукою правую ноздрю и заревел из всей мочи. Одному из крестьян вошло в голову, что он над ними смеется; не говоря доброго слова, он стукнул его дубиной, и Санко полетел с осла кверху ногами. Дон Кишот хотел сам ударить обидчика; но копья, рогатины и ружья на него устремились, камни над ним засвистали: он сначала не ужаснулся; но мы имели случай сказать, что рыцарь имел маленькое отвращение от огнестрельных оружий; увидя их, он поворотил Рыжака, кольнул его шпорами и пустился скакать прочь, творя молитву и ожидая всякую минуту, что пуля пробьет его насквозь. К счастию, никто не выстрелил; крестьяне, довольные тем, что от него даром отделались, подняли Санку, посадили на осла и отпустили с Богом! Бедный оруженосец едва держался на осле, который сам догнал своего приятеля Рыжака и пошел за ним, потряхивая ушами. Войско простояло целый день в боевом порядке; но неприятель не показывался, и оно с торжеством назад возвратилось: жаль, что между ими на нашлось знатоков в греческих обыкновениях; они бы, конечно, во славу столь знаменитого дня, воздвигнули памятник с пышною надписью.

ГЛАВА XXV

Некоторые подробности

Есть случаи в войне, в которых и самый неустрашимый бежать должен; об этом прежде бывали споры, но с тех пор, как Дон Кишот бежал, сии споры прекратились.

Бедный Санко, догнавши героя, упал к ногам Рыжака; Дон Кишот хотел осмотреть его раны, но не нашел ни одной, поглядел на него с сердцем и воскликнул:

— Кто тебя просил, дурачина, реветь перед целым войском, которое только за это и дерется? Разве ты, господин знаток в пословицах, забыл, что в доме повешенного о веревке не говорят? Поделом тебя побили! Чудо, что еще тебе головы не отсекли!

— О! Теперь полно реветь и говорить перед публикою, — отвечал плачевным голосом Санко, — однако ж вы позвольте мне думать, что странствующие рыцари, также как и мы, грешники, умеют бегать и оставлять в беде своих оруженосцев?

— Что ты под этим разумеешь, урод? Отступить не значит бежать! Истинное мужество не должно быть никогда безрассудным! Оно сохраняет смелого и не допускает его ввергаться без нужды в опасность. В истории найдешь множество сему примеров.

Санко на это не отвечал ни слова, ехал шагом, повеся нос, и вздыхал.

— Что ты вздыхаешь? — спросил Дон Кишот.

— Вздохнешь, сударь, когда всю спину ломит!

— Я на это скажу тебе основательную причину: конечно, дубина, которою тебя били, была длинна и толста, и конечно, ловко попали тебя по спине; когда бы эта дубина была длиннее и толще, то я отвечаю, что и тебе было бы несравненно больнее.

— Так точно, сударь; угадали! Я очень благодарен за наставления! Без вас где бы мне знать, что битому больно! Сверх того это очень и помогает; но ваши размышления так прекрасны, что и я в свою очередь размышлять начинаю. Все может прискучить, и мне становятся скучны проказы господ рыцарей и важная должность оруженосца. Какая прибыль от того, что нынче тебя побьют, завтра пошвыряют на простыне, послезавтра не дадут тебе ни есть, ни пить, и все по-пустому! Мокни под дождем, жуй одни сухари, пей мутную воду, спи на траве, лежи да дрогни, небом покрыт, а пень в головах! Нет, право, умнее сделаю, когда ворочусь домой к жене и детям! Бог с ним и с рыцарством; выключая вас, все рыцари ни на что не годятся!

— Послушай Санко, — сказал холодно Дон Кишот, — прежде, нежели буду отвечать тебе, признайся, что с тех пор, как ты со мною говоришь, спине твоей гораздо легче! Продолжай, мой сын, продолжай; не беспокойся; говори, что тебе на ум взбредет! Хотя мне и очень скучно слушать твои глупости; но я рад, что болтанье тебе помогает. Говори, мой друг, на здоровье! Что же принадлежит до желания твоего возвратиться домой, то я тебя не неволю; поезжай с Богом: все мои деньги перед тобою; сочти, сколько я тебе должен, сам себе и заплати!

— Когда я, сударь, был в услужении у Томаса Караско, то мне платили по два червонца на месяц; сверх того, кормили. Мне кажется, что в рыцарской службе больше хлопот, нежели в крестьянской. Бывало, хорошо поработаешь, хорошо поешь, хорошо и поспишь; такого благополучия при вашей милости со мною не случалось; разве только во время нашего пребывания у дон Диега, да помнится, еще на свадьбе богатого Гамахи, у которого я опорожнил не одну кастрюльку.

— Хорошо, хорошо; сколько же тебе надобно прибавить сверх двух червонцев?

— Два реала к двум червонцам прикинуть можно; сверх того, реалов шесть за обещанный остров, которому желаю доброго здоровья!

— Согласен: сочти ж, что тебе придется за двадцать пять дней нашего путешествия!

— Господи помилуй, какие двадцать пять дней! Мы двадцать пять лет по белому свету шатаемся, еще и на пядь не подвинулись к этому прекрасному острову, хотя каждый день бьют нас палками и рычагами!²¹

— Я вижу маленькую неверность в твоем счете; ты хочешь прибрать к рукам все мои деньги! Не трудись напрасно; я их тебе уступаю все сполна; возьми их, возвратись в свою деревню, оставь своего господина, будь первым корыстолюбивым оруженосцем, который для денег, для такой низости, бросил своего благодетеля! Поди! Ты будешь, конечно, наказан, безумец неблагодарный! Твое счастие было в твоих руках; слава была готова тебя увенчать; фортуна спешила тебя наградить за все страдания, которые и ты, и я вместе испытали; но ты, ослепленный своим корыстолюбием, все отвергнул; поди же от меня; возвратись в то низкое состояние, которое судьба тебе назначила; пресмыкайся, малодушный!

В продолжение сего разговора Санко изредка посматривал на Дон Кишота и вздыхал очень тяжело, не находя слов к ответу. Потом, по долгом молчании, всхлипывая, прерывающимся голосом воскликнул:

— Государь, ах! Милостивый государь, я давно знаю, что я настоящий осел, не достает мне одного седла; если вам угодно будет и его на меня накинуть, то я, право, жаловаться не стану! Поделом мне, дураку, скотине! Не гневайтесь, господин рыцарь, я и так не знаю, что мне с собою делать; говорю много, а толку во мне мало, но я, право, не злой человек: Бог кающихся прощает.

— Успокойся, мой друг, — сказал Дон Кишот, — мы все имеем нужду в прощении! Забываю прошедшее! Постарайся только исправиться от корыстолюбия, недостойного души великой: возвышай ум и сердце; не забывай, что рано ли, поздно ли верно получишь награду! Между тем будем добрыми друзьями; дружба — во всем утешенье, а в моей ты должен быть уверен.

Добрый Санко утер слезы и поблагодарил своего господина. Под вечер они въехали в лес, где провели ночь очень весело, несмотря на Санкину болезнь, которая от ночной сырости еще усилилась. На рассвете они опять сели на коней и поехали вдоль берегов Эбры.

ГЛАВА XXVI

Очарованная ладья

Дон Кишот и Санко ехали шагом по берегу реки прекрасной, светлой, спокойной, величественно протекающей. Сие великолепное зрелище погрузило рыцаря в размышления и настроило его к нежным чувствам; вдруг, он видит лодку без весел, привязанную к дереву; останавливается, смотрит на все стороны и, не говоря ни слова, слезает с лошади.

— Что вы хотите делать? — спросил Санко.

— То, что мне должно, — отвечал рыцарь с важностию, — эта ладья здесь недаром; если бы ты, также как я, начитался наших книг, то бы сам узнал, на что годится это судно. Всякий раз, когда какой-нибудь рыцарь случается в крайней опасности, благодетельный волшебник, его друг и хранитель, посылает к другому рыцарю (иногда за две тысячи миль) облако, лодку, гиппогрифа, летучую мышь, на которых он вмиг поспевает воздушным, сухим или водяным путем на помощь к притесненному герою. Таков наш обычай есть и был во всякое время. Привяжи скорее Рыжака и осла к дереву: сядем на эту легкую ладью и покоримся слепо судьбе своей.

— Сию минуту, сударь, вас послушаюсь, — отвечал удивленный оруженосец, — пословица говорит: сперва повинуйся господину, потом рассуждай; но если бы мне было позволено начать рассуждением, то бы я вам сказал, что эта лодка принадлежит рыбакам, которые здесь в реке ловят самых лучших алозей²³; я тут не нахожу никакого колдовства; мне только будет грустно покинуть бедных скотин наших.

— Не беспокойся, мой друг Санко; тот, кто нас призывает, может быть, к самым полюсам, тот, без сомнения, сбережет и наших коней.

— Они привязаны, сударь! Совсем! Когда мы отправляемся в эту прекрасную землю?

— Сей час, мой друг; садись, поднимай якорь, и пустимся в море.

Герой прыгнул с оруженосцем в лодку; обрезали веревку, и судно понеслось тихо по течению реки. Не успели они отплыть двух сажен, как Санко начал дрожать и креститься!

— Ах! Сударь, — воскликнул он. — Рыжак хочет оторваться! Посмотрите на осла, как он умильно на меня поглядывает, как растопорил ушки! Прощайте, друзья мои, дети мои: не печальтесь, пожалуйста; мы воротимся, воротимся! Надеюсь, что наше дурачество недолго продолжится и что хозяева лодки скоро нас с нее сгонят.

Санко рыдал; но Дон Кишот, прогневанный такою слабостию, посмотрел на него сурово и сказал:

— О червь малодушный! О трусливый заяц! Что с тобою сделалось? О чем плачешь? Принуждают ли тебя идти босиком чрез вечные снеги Рифейские²⁴? Ты спокойно сидишь на корабле, как Клеопатра, плывущая на Кидне²⁵; тихие волны прекраснейшей реки несут тебя на хребтах своих; в каждую минуту мы протекаем более ста миль, и с тех пор, как я с тобою говорю, проехали уже сорок градусов широты. Очень мне жаль, что нет со мной астролябии; я бы тебе точно назначил пункт, на котором мы теперь находимся; заключаю, однако ж, что мы уже миновали равноденственную линию.

— Верю, сударь, верю; но как вы думаете, сколько будет расстояния от той прекрасной линии до того места, с которого мы поехали?

— Разочти сам. Экватор разделяет нашу планету на две равные части; Птоломей, величайший из космографов, считает триста шестьдесят градусов от полюса Арктического до полюса Антарктического: итак, видишь, что мы объехали целую половину земного шара!

— Господи Боже мой! Я ужасных ваших слов никак не понимаю; извольте мне сказать по-испански, почему мы половину шара объехали.

— Слушай. Когда мореходцы едут из Кадикса в Индию, то узнают они по тому равноденственную линию, что все насекомые на корабле вдруг умирают.

Санко, который слушал своего господина с великим примечанием, вдруг схватил себя за ногу и, поглядывая на рыцаря, сказал:

— Могу вас уверить, что мы еще не переехали этой линии; я сей час поймал блоху, которая меня до крови кусала; сверх того, Рыжак и осел еще у нас в виду; мы, я думаю, и двадцати сажен не отъехали.

В это время обвороженная ладья подплыла к большому острову, вокруг которого стремление реки было гораздо сильнее, пошла скорей, ударилась в берег и опрокинулась, а путешественники попадали в воду. Дон Кишот, который умел плавать, как гусь, выплыл и вытащил Санку на берег. Тут окружили их рыбаки, которым принадлежала лодка.

— Я готов платить, — отвечал рыцарь, — но с тем, чтобы вы мне показали ту крепость, в которой содержится рыцарь, требующий моей помощи.

— Какая крепость? Какой рыцарь? — спрашивали рыбаки. — Заплати нам за лодку, а рыцаря крепостей ищи, где хочешь!

— Эти добрые люди меня не понимают! Видно, я игралище очарователей! Один хотел, чтобы я освободил рыцаря, прислал за мной ладью; другой ему противился и ее опрокинул! Видно, судьбе угодно другому предоставить исполнение сего великого подвига. Так и быть, Санко, расплатись с ними, они не виноваты!

Санко, не торгуясь, заплатил деньги. Они обсушились и пошли, повеся нос, к своим коням. Так кончилось приключение с очарованною ладьею.

ГЛАВА XXVII

Встреча

Санко тосковал о деньгах своих, которые приметно убывали. Надежда на будущее была не очень утешительна; он ехал на осле пригорюнясь и размышлял про себя о том, что надлежало ему делать. Герой мечтал о Дульцинее. В таком расположении оба удалялись тихим шагом от брегов Эбры.

Переезжая через один луг, они увидели соколиную охоту, а в толпе охотников даму, сидящую на белой лошади, в богатом амазонском платье, с соколом на руке, прекрасную собою; по тому почтению, какое все ей оказывали, можно было заключить, что сия дама знатного роду.

— Сын мой! — сказал рыцарь Санке. — Видишь ли эту прекрасную госпожу с птицею на руке, скачи к ней, скажи, что рыцарь Льва, который приносит к ногам ее свое усердное почтение, желает иметь счастие ей представиться! Смотри же; старайся как-нибудь это сказать получше, поскладнее и пуще всего не вмешивай в слова свои пословиц!

— Что вы, сударь, Бог с вами! — отвечал Санко. — Разве я безумный! Разве не умею сказать двух слов складных! Вы сами знаете, что я пословиц без нужды никогда не говорю! Всякое дело мастера боится. У нашего брата что есть в печи, то и на стол мечи! Ведь я не вчера родился; вы сами знаете, что всякое мое посольство к прекрасным госпожам всегда исправлялось самым лучшим образом!

— Кажется, мой друг, что кроме принцессы Дульцинеи ты ни к кому от меня послан не был.

— Разве это шутка! С Дульцинеями не с своим братом разговаривать. Ох! Сударь, пожалуйста, будьте покойны, дайте мне волю; я все сделаю, как надобно; лицом в грязь не ударю.

Санко пускается рысцою к охотникам, въезжает в средину их, приближается к амазонке, спрыгивает проворно с осла, становится на одно колено и говорит:

— Милостивая государыня! Прекрасная госпожа, меня зовут Санко Пансою; служу оруженосцем у его храбрости рыцаря Львов, который изволил остановиться там на горке; его милость, мой господин, который назывался прежде рыцарем Печального образа, приказал вам доложить, что ему очень приятно будет поцеловать вашу ножку и предложишь свои услуги вам и вашей птичке. Но для этого нужно ваше позволение, которое, кажется мне, вы можете без зазрения совести пожаловать, потому что и вам самим, конечно, хочется видеть моего рыцаря.

— Любезный оруженосец! — отвечала амазонка. — Ты прекрасно выполняешь комиссии, на тебя возлагаемые! Прежде всего, встань, потому что друг и товарищ великого рыцаря Львов, который мне известен по слуху, не должен говорить стоя на коленях. Возвратись к сему герою; скажи ему, что герцог, мой супруг, и я поставим за честь угостить его в своем замке, который очень недалеко отсюда.

Санко, узнавши, что с ним говорила герцогиня, удивился до крайности, потому что не воображал найти в знатных господах такой снисходительности и любезности, и все стоял на коленях, вылупя глаза на герцогиню, которая так милостива к оруженосцам. Герцогиня подала ему руку и спросила, не есть ли господин его тот рыцарь Дон Кишот, обожатель Дульцинеи Тобозской, которого история напечатана?

— Он, точно, — отвечал Санко, — а я тот оруженосец, который в этой истории играет такую прекрасную ролю!

— Радуюсь, что это вы, — сказала герцогиня, — тем приятнее для меня будет угощать вас, тебя и твоего славного рыцаря!

Оруженосец, поклонясь униженно, встает, проходит гордо мимо всех охотников, садится на осла и скачет к рыцарю, которому доносит обо всем обстоятельно, вознося до небес красоту, обходительность, учтивость и, больше всего, милостивое с ним обращение прекрасной герцогини. Герой, выслушав Санку, прибодрился, поправился на седле, поднял забрало шлема, натянул повода, чтобы придать больше огня Рыжаку, и поехал к герцогине. Герцогиня между тем рассказала своему супругу о посольстве, и так как они оба читали первую часть приключений рыцаря, то и уговорились обходиться с ним, как с настоящим странствующим рыцарем, приноровиться к его тону, к его идеям и словам и во всем совершенно с ним согласоваться. Между тем Дон Кишот приближился и спешил сойти с Рыжака; но Санко, торопясь подхватить его стремя, запутался в собственных стременах своих и повис на седле. Герой, не приметив сего несчастия и считая, что оруженосец, конечно, в своей должности исправен, занес правую ногу; но седло, без сомнения, худо подтянутое, повернулось, и он затылком ударился о землю, проклиная себя и медлительного оруженосца. Рыцарь долго барахтался на земле, стараясь выпутать ногу из стремени, охотники по приказанию герцога подбежали к нему на помощь, поставили его на ноги, отцепили оруженосца, и Дон Кишот, прихрамливая, подошел к герцогине, перед которою стал на колена; герцог его поднял и, обнявшись с ним, сказал:

— Почтенный рыцарь Печального образа! Мне очень жаль, что первый шаг ваш на мою землю может вам показаться падением; надеюсь, что это маленькое несчастие не воспрепятствует вам пробыть несколько времени у таких людей, которые вам искренно удивляются.

— Вижу, — отвечал герой, — что за всякое удовольствие должно платить в здешнем свете неудовольствием; но я готов заплатить и дороже за счастие быть с вами знакомым. Мой ветреный оруженосец умеет лучше болтать, нежели подтягивать подпруги; он один во всем виноват! Как бы то ни было, но я готов во всякое время: и в дождь, и в ненастье, и в ясную погоду — служить вам и светлейшей супруге вашей, которой прелести так очаровательны!

— Остерегайтесь, благородный Дон Кишот, — сказал герцог, — обожатель несравненной Дульцинеи не должен никакой женщины находить прекрасною!

Санко, которого, между тем, подняли и отряхивали, без дальних околичностей вмешался в разговоры.

— Ваша правда, господин герцог, — сказал он, — наша принцесса Дульцинея прелестна, как полная луна! Но разве один заяц в опушке? Госпожа натура похожа на горшечника: нынче смастерит хорошенький горшечик; завтра другой, такой же хорошенький; госпожа Дульцинея прекрасна, спору нет! Госпожа герцогиня также прекрасна, и также спору нет!

— Милостивая государыня! — прервал Дон Кишот. — Я должен вам признаться, что мой оруженосец иногда несколько болтлив. Покорно прошу на него не гневаться!

— Напротив, я им радуюсь, — отвечала герцогиня, — он весел, умен, забавен и, конечно, мне никогда не наскучит!

— Время нам возвратиться в замок, — сказал герцог, — смею надеяться, что храбрый рыцарь Печального образа удостоит нас своего посещения!

— Конечно, удостоит, — отвечал Санко с важностию, — и я также; не забывайте, однако ж, господин герцог, что мы теперь называемся рыцарем Львов.

Оруженосец оправил седло на Рыжаке. Дон Кишот сел на коня; поехали к замку. Герцогиня, которая находилась в середине, увидев позади себя оруженосца, который был важен, как царь, сказала ему:

— Подъезжай ко мне, Санко, и поговори что-нибудь.

Санко толкнул каблуками осла и поместился между герцогом и герцогинею, которых до самого приезда в замок утешал своими пословицами и шутками.

ГЛАВА XXVIII

Важные дела

Дружба такой знатной госпожи, какова была герцогиня, и маленькая надежда пробыть несколько времени в хорошем доме, верно, не меньше Диегова изобильном, наполняли душу его живою радостию. Он был доволен, весел, говорил и шутил беспрестанно. Приближились к замку, герцог поехал вперед, чтобы все приготовить к принятию высокого посетителя. Два конюших, богато убранных, встретили героя у крыльца и помогли ему сойти с коня; четыре прелестные девушки вынесли на подушке прекрасную пурпуровую епанчу и наложили на плечи его; галереи, террасы были наполнены зрителями; все жители дома выбежали навстречу к рыцарю; прыскали на него духами; бросали ему на голову цветы и восклицали:

— Благословляем счастливый день, показавший нам украшение рыцарства!

Дон Кишот, восхищенный, шел с важностию, ведя за руку герцогиню, кланялся на обе стороны и говорил про себя: «Наконец и меня принимают так, как в романах всех рыцарей принимали! Слава Богу!»

Санко, чтобы не разлучиться с своим другом герцогинею, принужден был оставить осла: он упрекал себя внутренне за такую оплошность, беспокоился; наконец, не вытерпев, подошел к одной старой дуэнне, которую заметил в толпе, и сказал ей:

— Госпожа Гонзалец²⁶! Покорно прошу объявить мне ваше имя. Я хочу иметь удовольствие сказать вам несколько слов на ухо.

— Меня зовут донна Родрига Гриальва²⁷! Что вам угодно?

— Ах! Госпожа донна Родрига Гриальва! Вы одолжите меня, если потрудитесь сойти на двор, на котором найдете серого осла. Этот осел мой; я люблю его без памяти. Бедняжка застенчив; он не видал свету и не привык оставаться один. Боюсь, чтобы ему не соскучилось; отведите его сами в конюшню и дайте ему, что надобно.

— Прекрасно! — отвечала дуэнна охриплым голосом. — Хороши мы, если господин таков же, как и слуга! Знай, дружок, что в здешнем доме дуэнны не ходят по конюшням.

— О! О! Вы очень спесивы, сударыня, как мне кажется! Мой господин, однако ж, рассказывал, что дуэнны чистили коня Ланцелотова, когда он возвратился из Англии. А мой осел не хуже никакого коня на свете.

— Плюю на твоего господина и на твоего Ланцелота. Сказывай сказки тем, кто может за них платить, а я не дам за них и фиги!

— Я, правду сказать, до старых фиг и не охотник.

— Ты грубиян, невежа, — воскликнула разгневанная дуэнна. — Я научу тебя говорить с честными женщинами.

Герцогиня, услыша шум, оглянулась и увидела госпожу Родригу с вылупленными глазами, с лицом воспаленным, в совершенной горячке.

— Что с тобою сделалось? — спросила она.

— Помилуйте, сударыня! Этот деревенщина посылает меня за своим ослом и хочет уверить, что дуэнны ходили за конем какого-то Ланцелота. Он же еще говорит, что я стара.

— Ах! Какая несправедливость! — сказала герцогиня. — Ты ошибаешься, мой друг Санко, если почитаешь госпожу Гриальву старою. Она еще девушка-невеста. Никто не даст ей больше осьмнадцати лет.

— Милостивая государыня! Герцогиня, — отвечал Санко, — я рад побожиться, что никогда не думал ни о лице, ни о старости этой доброй старушки. Я беспокоился об одном осле, которого оставил на дворе, и хотел разделить свою печаль с госпожою Родригою для того, что она мне показалась очень жалостливою.

— Санко! — сказал Дон Кишот. — Здесь не место говорить об этом вздоре.

— Извините, сударь, везде место говорить о своих друзьях! И я говорю об них везде, где вздумаю.

— Правда твоя, Санко, — сказал ему герцог, — но будь спокоен, я приказал отвести ослу твоему прекрасное место в конюшне и ходить за ним, как за тобою; он будет доволен, я за это отвечаю.

Между тем ввели героя в великолепную залу. Шесть прекрасных девушек сняли с него оружия, прося позволения раздеть его и переменить на нем рубашку. Скромный Дон Кишот извинился, приказал позвать своего оруженосца и заперся с ним наедине.

— Безмозглый человек, — сказал он ему, — что значит эта сцена с почтенною дуэнною? Пристойно ли было говорить об осле в такую минуту? Разве не видишь, как нас угощают? Можно ли подумать, чтобы забыли о наших конях? Остерегись, Санко: не давай воли своему языку, или, к стыду нашему, заметят, что ты не иное что, как грубая деревенщина. Подумай, что по обращению и ухваткам слуги заключат о господине; что всего на свете выгоднее для принцев иметь в услужении людей, столь же хорошо воспитанных, как они сами. Что подумают обо мне, если найдут в тебе глупого мужика или шута? Быть забавным очень трудно; это звание никогда не возбуждает почтения. Говори меньше, Санко, говори гораздо меньше; приучайся говорить с размышлением; не теряй того счастия, которое можешь получить от людей, нас окружающих, и от господина, которому служишь.

Санко обещал быть вперед осторожнее и дергать себя за ухо, когда вздумает сказать глупости. Он одел своего господина, который накинул на плечи пурпуровую мантию сверх истертого верблюжьего колета²⁸ и тюленьей перевязки, на которой висел грозный меч его, надел на голову зеленую атласную шапку и в таком прекрасном облачении вышел в гостиную. Девушки дожидались его у дверей с золотою лоханью, над которою он умыл руки. Потом явился дворецкий, перед которым шли двенадцать пажей с докладом, что кушать поставили. Дон Кишот, окруженный пажами, был отведен с большим торжеством в столовую, где находился стол, накрытый на четыре прибора и уставленный кушаньем. Герцог и герцогиня ожидали его вместе с одним важным духовным человеком из числа таких, которые втираются в домы знатных господ, управляют ими, делаются их наставниками, входят во все их дела, прибирают к рукам их имения, одним словом, стараются их унизить, чтобы сравнить с собою.

Такой был этот святой человек, который с неудовольствием смотрел на Дон Кишота и на все учтивости, которые герцог и герцогиня ему оказывали. Дон Кишот долго не хотел садиться в первое место, наконец, герцог посадил его насильно; герцогиня села с ним рядом, священник против него, Санко, удивленный отличием, которое сделали его господину, первый начал разговор:

— Если, ваши превосходительства, позволите мне рассказать вам сказочку, то уверен, что будете мною очень довольны.

Дон Кишот посмотрел на него пристально.

— Прошу не беспокоиться, — продолжал оруженосец, — я не забыл ваших советов. Буду говорить правду: вы можете остановить меня, если заметите, что я солгал; дело происходило в нашей деревне.

— Милостивая государыня! — сказал Дон Кишот герцогине. — Ваши милости свели с ума этого бедного человека! Прикажите ему выйти.

— Напротив, я приказываю ему не отходить от меня ни на минуту. Я нахожу в нем час от часу более приятностей.

— И мне с вами очень приятно, госпожа прекрасная герцогиня, — отвечал Санко. — Но вот моя сказка. Надобно знать, что у нас в деревне есть дворянин, богатый человек и очень знатной фамилии, потому что прозывается Мединою дель Кампо, и что он женат на донне Минцие де Кинолес, дочери дон Алонза де Маранно, кавалера Св. Иакова²⁹, который утонул в самый день своей смерти и за которого сделалась страшная ссора в нашей деревне, известная самому господину Дон Кишоту, который был в ней замешан и, верно, помнит, как этот шалун Томазалло, сын Балвастра³⁰, нашего кузнеца, был тогда избит в кровь и тяжело ранен. Не правда ли, что вы это помните, господин рыцарь; скажите вслух, не бойтесь; надобно, чтобы все знали, что я не охотник лгать и сказывать небылицу.

— Все правда, — отвечал Дон Кишот, — я согласен; но кажется мне, что ты говоришь много лишнего.

— Нет, нет; говори все, что знаешь, любезный Санко, — сказала герцогиня. — Я хочу знать все подробности; ты же так прекрасно умеешь рассказывать.

— С вами всему научишься, сударыня, — продолжал оруженосец. — Итак, скажу вам, что этот господин, которого я знал также коротко, как знаю своего рыцаря, потому что между его и моим домом не пройдут рядом две курицы, этот господин вздумал однажды позвать к себе обедать бедного крестьянина. Когда стали садиться за стол, то этот господин, помяни Бог его душу в своем царствии, потому что он давно умер, и умер, как святой; я это знаю наверно. Хотя тогда не был в церкви, а ходил жать в Тамблеку; но слышал об этом от добрых людей, не охотников до сказок, которые уверяли меня, что все были растроганы его смертию. Когда-нибудь опишу ее вам получше; теперь надобно говорить как можно короче, потому что мне не позволяют входить в подробности. Итак, когда надобно было садиться за стол, то крестьянин заспорил с господином, который указывал ему первое место; господин упрямился и приказывал ему садиться; крестьянин отказывался; наконец, господин, наскучив, посадил его насильно и сказал:

— Успокойся, приятель; где бы я ни сидел вместе с тобою, везде мое место будет почетное. Вот вам моя сказка, какова ни есть, не погневайтесь; я не выдаю шумихи за золото.

Дон Кишот, который сидел на иголках во все то время, как говорил Санко, попунцовел, услыша последние слова его. Герцог и герцогиня призаметили его замешательство и, не отвечая коварному оруженосцу, обратили разговор на другую материю.

— Давно ли, — спросила герцогиня, — давно ли рыцарь Львов имел известие о принцессе Дульцинее? Не посылал ли еще к ней каких-нибудь великанов или побежденных рыцарей?

— Ах! Милостивая государыня! Вы растравляете глубокую сердечную рану. Напрасно посылал я к Дульцинее великанов и рыцарей. Они не могли и не могут узнать ее. Несчастная очарована, обращена в безобразную крестьянку.

— Не для всех! — воскликнул Санко. — Я видел ее своими глазами! Прекрасна, как подсолнечник, проворна и пуще всего великая мастерица ездить на ослах. Посмотрели бы вы, как она прыгает к нему на спину, как прекрасно кувыркается.

— Разве ты видел ее очарованною?

— Как же не видать! Она очарована, по-моему, то есть я первый узнал об этом несчастном очаровании.

До сих пор священник, которому великаны, рыцарство и Дульцинея очень не нравились, сидел спокойно и воздерживался; но будучи отменно вспыльчив и не любя, чтобы другие веселились в то время, когда он сам был не весел, он посмотрел с досадою на герцога и сказал ему сердитым голосом:

— Ваша светлость, будете отвечать Богу за все эти шутки, не позволенные никакому христианину. Скажите, как этому безумцу, которого называете Дон Кишотом, не сделаться втрое безумным, когда вы с ним во всем соглашаетесь и с таким хладнокровием отвечаете на все его бредни! А ты, бедный сумасброд, скажи мне, разве не видишь, что над тобою смеются! Как можешь думать, что ты странствующий рыцарь, что твоя Дульцинея очарована, что ты перебил для нее множество великанов и тому подобное! Знаешь ли в глаза хоть одного рыцаря? Есть ли великаны в Испании? Часто ли попадались тебе очарованные Дульцинеи? Послушайся меня, приятель, поезжай домой в свою деревню, воспитывай детей, хозяйничай; это гораздо лучше, нежели таскаться по всему свету и быть посмешищем праздных людей.

Священник замолчал. Герой наш, который терпеливо его выслушал, посмотрел на него сверкающими от гнева глазами, поднялся со стула и сказал изменившимся голосом:

— Милостивый государь!…

Но этот ответ один достоин целой главы.

ГЛАВА XXIX

Ответ Дон Кишота священнику и некоторые другие происшествия

— Милостивый государь! — сказал наш герой, всеми силами стараясь укротить справедливый гнев свой. — Место, в котором мы находимся, мое почтение к ее светлости и ваше священническое достоинство запрещают мне отвечать так, как бы я хотел и мог. Отвечаю вам словами. Судя по вашему почтенному сану, которому благодарите за сохранение своей жизни, я мог бы ожидать от вас советов, если бы имел в них нужду, а не обид, достойных всякого презрения. Сколько уважаю и люблю человека, взявшего на себя трудную должность показывать своим братьям их недостатки, наблюдать за ними с нежностию друга, быть их вождем на пути истинном; столько, напротив, презираю и ненавижу недостойного, который, сокрывшись под личиною святости, позволяет себе всякую несправедливость и оскорбляет, не опасаясь наказания, людей, ему неизвестных и перед ним невинных. Скажите, чем я перед вами провинился! Что я вам сделал? За что хотите вы запереть меня в мой дом и заставить воспитывать детей, которых не имею? Вы называете меня бродягою! Скажите, какое бы имя вы мне дали, когда бы нашли меня в чужом доме, занятого интригами, пронырливо старающегося овладеть умом хозяина и сделаться господином своего благодетеля? В этом случае, государь мой, я не имею чести быть на вас похожим и также не думаю, чтобы звание друга человечества, помощника несчастных и угнетенных, было так вредно, как вам кажется. Вы, конечно, имеете свои причины называть бедными безумцами тех людей, которые посвятили себя сему трудному званию, и ваша ревность к истине заставляет вас говорить то при свидетелях! Я не хочу с вами спорить; но скажу вам, что я гораздо вас снисходительнее, что никогда не говорю всего, что я думаю, в глаза этим скрытным честолюбцам, которые всегда выбирают кривые дороги предательства, лести, низкого лицемерства и не стыдятся прикрывать своих пороков личиною добродетели.

— Прекрасно! — воскликнул Санко. — Вот что называется отвечать! Поделом ему, господин рыцарь! Вы подсекли язык этому доброму человеку, который вздумал уверять нас, что нет ни рыцарей, ни великанов, ни привидений. Желал бы я, чтобы он с ними также коротко познакомился, как я; тогда бы узнал, чем крапива пахнет!

— Не ты ли, — спросил священник с принужденною улыбкою, — не ты ли тот Санко Панса, которому этот славный рыцарь обещал остров?

— Я, сударь! Не прогневайтесь, и верно, не хуже других управлюсь с этим островом! Я из тех людей, о которых говорят: он с добрыми водится, потому что сам добрый человек; скажи мне, с кем ты друг? Я скажу тебе, каков ты; выбери хорошее дерево, будешь сидеть под тенью. И я, слава Богу, выбрал прекрасное дерево; служу доброму господину, который меня поит, кормит, одевает и учит всему хорошему! Даст Бог, что ни я, ни он не останемся без острова или какой-нибудь империи.

— Конечно, друг мой Санко, — сказал герцог, — я имею во владении девять островов самых лучших и богатых; если господин Дон Кишот позволит, то нынче же ты будешь на одном из них губернатором.

— Санко! — воскликнул рыцарь, — стань на колена и благодари его светлость за милость.

Оруженосец повиновался. Священник, вне себя от досады, поглядел на герцога гневными глазами и сказал:

— Если в этом доме потакают сумасшедшим и смеются над безумными, то я объявляю вашему превосходительству, что нога моя не будет в нем, по тех пор, пока не выйдут из него сии сумасброды.

С сим словом он встает из-за стола и поспешно выходит из горницы. Герцог и герцогиня не рассудили его удерживать.

— Почтенный рыцарь Львов! — сказал герцог с важностию, — надеюсь, что не нужно мне извиняться перед вами в случившемся. Вы должны быть выше такого ничтожного оскорбления; ваш ответ был самым лучшим наказанием оскорбителю.

— Я с вами согласен, — отвечал Дон Кишот, — все позволено детям, женщинам и попам. Они беззащитны; следственно, оскорбить никого не могут. Оскорбление тогда только может быть обидно, когда сила его поддерживает. Не советовал бы, однако ж, этому господину перед всеми рыцарями давать волю языку своему. Какой-нибудь Амадис или Галаор обошлись бы с ним не так учтиво, как я обошелся.

— О! О! — воскликнул Санко. — Эти добрые люди отвечали бы ему добрым тычком копья или ударом меча, который бы развалил вам господина священника надвое, как тыкву! Черт побери! Ну если бы Ренод Монтобанский здесь случился, куда бы деваться этому крикуну? Он раздавил бы его, как клопа!

Герцогиня умирала со смеху. Санко забавлял ее больше самого рыцаря. Наконец встали из-за стола, и вдруг явились четыре девушки. Одна несла лохань, другая серебряный рукомойник, третья — полотенце из самого тонкого полотна, а четвертая, с завороченными до локтя рукавами, имела в руках душистое мыло. Первая подошла к рыцарю и приставила к его подбородку лохань; рыцарь посмотрел на нее, не говоря ни слова, и вообразив, что эта церемония принадлежала к обыкновениям того места, вытянул свою сухую шею. Другая девушка налила в лохань воды, а четвертая, которая принесла мыло, начала намыливать бороду рыцарю и, вспенив воду, которую беспрестанно в лохань подливали, покрыла этою пеною щеки, нос, уши и глаза покорного паладина. Герцог и герцогиня, которые не ожидали такой сцены, посматривали друг на друга в молчании, не зная, смеяться ли им или сердиться. Вдруг девушка, умывавшая рыцаря, сказала, что воды не достанет. Одна из пришедших с нею тотчас побежала за водою, а бедный рыцарь между тем должен был остаться с вытянутою шеею над лоханью, с пеною на лице, с зажмуренными глазами. Все помирали внутренне со смеху, но все старались казаться спокойными; а три проказницы, неподвижные, с потупленными глазами, не смели взглянуть на господ своих, чтобы не захохотать с ними вместе. Наконец принесли воду; девушка вымыла бороду рыцарю, вытерла ее тихонько полотенцем, поклонилась ему в пояс вместе с своими подругами и пошла было с важным видом из горницы вон, как герцог, желая истребить всякое подозрение, кликнул ее и просил оказать ему такую же услугу. Девушка поняла его и умыла его так же точно, как рыцаря.

Санко, внимательный ко всему, что вокруг него происходило, говорил про себя: «Желал бы я, чтобы оруженосцев также умывали, как и рыцарей; я даже бы согласился позволить и обрить себя».

— Что ты говоришь, Санко? — спросила герцогиня.

— Я говорю, сударыня, что век живи, век учись. Я прежде думал, что у принцев и у знатных господ, вставши из-за стола, умывали только руки; но теперь вижу, что им намыливают и бороды: обыкновение очень опрятное и прекрасное.

— Тебе стоит только захотеть, друг мой; эти девушки не только вымоют тебе бороду, но и самого тебя сводят в баню!

— О сударыня! Я не люблю бани! Покорный слуга!

— Прикажи, — сказала герцогиня дворецкому, — прикажи покормить Санку, как можно лучше. Я хочу, чтобы он доволен был нашим угощением.

Дон Кишот, оставшись один с герцогом и герцогинею, говорил об Дульцинее, как сумасшедший, и обо всех других предметах, как мудрец. Герцог спросил у него, надеется ли он, чтобы Санко мог быть хорошим губернатором?

— Ваша светлость! — отвечал Дон Кишот. — Я буду говорить откровенно. Характер Санки есть чудная смесь противностей; он прост и вместе тонок, откровенен и скрытен, простодушен и коварен; во всем сомневается и всему верит, иногда самым грубым образом скажет умное и острое. Вам кажется, что он говорит глупость; напротив, он дает вам прекрасное наставление. Он имеет доброе сердце и совершенно честен; любит добродетель по натуре своей, не зная, что она такое; дальновиден и в самой простоте своей благоразумен. Я думаю, что сих качеств будет довольно для изрядного губернатора; по крайней мере, я знаю многих, которые, не имея душевных достоинств Санки, так же, как и он, не знают азбуки. Вообще, ваша светлость, наука правления не так трудна, как думают. Посмотрите, сколько простяков ею занимаются, и слава Богу, все у них счастливо с рук сходит. Санко не хуже их будет делать дела свои, особливо если согласится следовать моим советам.

В эту минуту услышали шум и крик, и Санко вбежал испуганный, с поваренным передником на шее; за ним дюжина поваренков, из которых один держал кастрюлю с кипятком.

— Что такое, — спросила герцогиня, — что вы хотите сделать с Санкою?

— Мы хотим, сударыня, — отвечал один из поваренков, — вымыть бороду господину оруженосцу, который нам противится и не изволит нас подпускать к себе.

— Конечно, не изволю! — воскликнул Санко. — Ее светлость разве приказывала мыть мою бороду в кастрюле? На это есть лохань! А кипяток не душистое мыло, распущенное в воде. В домах знатных господ не умеют шутить, и видно, забывают, что языком говори, а рукам воли не давай; что кошке игрушки, а мышке слезки; я не хочу, чтобы вы были моими цирюльниками. Попробуй кто взяться за мою бороду: я дам ему знать, что умею отгрызаться, и пересчитаю у него зубы.

— Санко прав! — отвечала герцогиня с важным видом, который едва сохранить могла; так смешон был Санко с своею гневною миною! — Как вы смеете сердить такого человека, которого ваш господин сделал губернатором? Никто его не трогай, если не хочет быть в ту же минуту выгнан из дому!

От этого слова все поваренки разбежались. Санко сперва хотел было за ними погнаться, но, подумав, подошел с своим передником на шее к герцогине и стал пред нею на колена.

— Ваша светлость! Прекрасная герцогиня, — сказал он, — дело кончено; вы так ко мне милостивы, что я решился идти в странствующие рыцари и выбираю вас в свои принцессы. Между тем я не иное что, как бедный оруженосец, ремеслом — земледелец, по имени Санко, с женою, с детьми. Если во всем этом найдете что-нибудь угодное вам, то оно ваше; вы моя госпожа и королева.

— Нельзя не видеть, — сказала герцогиня, — что мой друг Санко был воспитан между самыми учтивыми светскими людьми. Ты изъясняешься, как прилично товарищу любезнейшего из любовников. Я тебе очень благодарна и буду просить герцога, чтобы он поскорее сделал тебя губернатором.

Дон Кишот встал и пошел в свою горницу спать. Герцогиня повела Санку с собою в одну из отдаленных комнат замка, в которой думала провести несколько времени с своими женщинами. Санко сказал, что, несмотря на его привычку отдыхать часов по пяти или по шести после обеда, он с охотою последует за своею приятельницею герцогинею и будет стараться не заснуть, разговаривая с нею. Герцог между тем пошел делать приготовления к рыцарским праздникам, которые хотел дать нашему герою.

ГЛАВА XXX

Разговор герцогини с Санкою

Санко сидел на табурете подле герцогини, окруженный дуэннами и прекрасными девушками.

— Объясни мне, любезный губернатор, — сказала она, — некоторые места, показавшиеся мне темными в истории великого Дон Кишота. Например, как мог ты сказать, что видел Дульцинею, пересыпавшую рожь, когда всему свету известно, что ты не видал ее и никогда не носил к ней писем? Прилично ли так обманывать господина своего верному и доброму оруженосцу? Признаться, мне очень грустно делать маленькие выговоры моему любезному, почтенному другу Санке.

При сих словах Санко встал, приложил палец к губам, согнулся почти в дугу и пошел на цыпочках заглядывать потихоньку во все углы, под столы, под стулья, за шкапы, за обои. Уверившись, что нигде никого не спрятано и что дверь заперта, возвратился с торопливостию назад и сказал вполголоса:

— Я сперва хотел узнать, нет ли здесь какого доброго человека, охотника до чужих тайн? Теперь могу рассказать вам о самых важных вещах. Первая вас удивит. Надобно знать, что я ничего от вас скрывать не намерен. Итак, первая тайна моя есть та, что господин Дон Кишот, рыцарь Львов, кажется мне немного сумасшедшим. Иногда удается ему говорить такие вещи, которые покажутся умными тому, кто поймет его; зато не редко, прошу не погневаться, он изволит сумасбродствовать. В таких мыслях позволяю себе, если случится мне быть в замешательстве, маленькие хитрости; например, заставляю его верить всяким небылицам, всему, что придет мне в голову. Так-то я принес ему ответ от госпожи Дульцинеи; так-то я очень недавно очаровал эту знатную даму.

Герцогиня пожелала знать подробности очарования. Оруженосец описал их со всем своим красноречием и самым смешным образом.

— Хорошо, — сказала герцогиня, — размыслив о том, что я от тебя слышала, заключаю, что рыцарь Дон Кишот безумный и что сам любезный Санко, который, то же думая, за ним следует, должен быть также несколько сумасшедшим. Как же мне просить для него губернаторства у герцога! Может ли он повелевать другими, когда собою повелевать не умеет?

— Что говорить! — отвечал оруженосец. — Вы прекрасно рассуждаете. Я первый признаюсь, что если бы я не был величайшим глупцом, то уже давно простился бы с своим господином. Но вот маленькая причина, для которой не могу его оставить: я его люблю; мы из одной деревни; он меня кормил; он подарил меня ослятами; у него доброе сердце, у меня также: можно ли с ним расстаться! Ни за что в свете, по гроб не расстанусь! Что же касается до вашего губернаторства, то если оно не по мне, Бог с ним! Я и без него проживу на свете. Может быть, для меня же лучше остаться тем, что я есть. Наш священник рассказывает прекрасную сказку о муравье, которому захотелось крыльев и который скоро в этом раскаялся. Санко, простой оруженосец, попадет в рай, может быть, скорее, нежели Санко-губернатор и милостивый государь. Вы знаете пословицу: хлеб везде хорош, и здесь, и во Франции. Ночью все кошки черны. Богатый не два раза обедает. Голенький, ох! А за голеньким — Бог. Под толстым сукном так же согреешься, как и под бархатом. Придет время, все лягут в могилку. В земле и царю, и носильщику одна квартира. Папа и деревенский пономарь равны под землею. Итак, милостивая государыня! Не извольте беспокоиться! Возьмите себе ваш остров, а мне дайте свою дружбу: я останусь доволен.

— Нет, нет! Мой добрый Сапко, ты знаешь, что рыцарское слово закон, а мой герцог — рыцарь, хотя и не странствующий. Он обещал тебе остров, и ты получишь его, несмотря на завистников. Скоро мы тебя отправим в твои владения, оденем в золото и серебро, и ты будешь сам господин. Прошу только не оставить своих подданных, которые все — очень добрые люди.

— Не беспокойтесь об них. Я сам был беден; как же не быть мне добрым с бедными? Тот в несчастии людей берет участие, кто знает его по опыту: с этой стороны бояться нечего. Что же касается до обманщиков, до этих плутов, которые беспрестанно ластятся к знатным людям и заставляют их делать глупости, то я с ними слажу, поверьте моему слову. Я тертый калач, сударыня; меня трудно заманить в западню. Я знаю, где раки зимуют, и никогда не поверю, чтобы во лбу вместо глаз были желуди. Покорно прошу вас во мне не сомневаться! Всякому доброму человеку буду другом, заступником самым услужливым и ласковым, для злых зажму уши! Вот и все, довольны ли вы?

— Очень довольна и теперь уверена, что ты будешь неоцененным губернатором. Однако то, что ты мне сказывал о госпоже Дульцинее, меня беспокоит. Ты воображаешь, что очарование, тобою выдуманное, и которому так слепо верит твой господин, есть шутка. Остерегись, любезный друг, очень может статься, что крестьянка на осле, представленная тобою рыцарю, была сама Дульцинея! Ты удивляешься; но оно так: вот почему я это думаю. Мы давно знакомы с некоторыми волшебниками, которые к нам очень милостивы и которые нас уведомляют обо всем, что делается в свете. От них я узнала, что все, выданное тобою за ложь, совершенная правда, и что несчастная Дульцинея в самом деле превращена в безобразную крестьянку. Даже очень вероятно, что мы вдруг неожиданно ее здесь увидим.

Наш оруженосец удивился чрезвычайно!

— Я почти верю вам, сударыня, — отвечал он. — Недаром господин мой видел столько чудес в Монтесиносской пещере. Все очень согласно с вашими словами и заставляет меня много думать. Впрочем, я здесь не виноват ни в чем. Я говорил без всякого худого намерения, увидел крестьянку, принял ее за крестьянку, и только. Если она была принцесса Дульцинея, я этому не причина; господам неприятелям моего рыцаря не за что со мною ссориться, и никому нет нужды говорить: Санко то-то сказывал, Санко то-то сделал. Я не люблю пустословия. Госпожа Дульцинея отделывайся, как хочешь; я в стороне и ни во что не вступаюсь. Чудно, однако ж, что я, хотевши немного солгать в удовольствие господину Дон Кишоту, сказал вместо того правду. Видно, я умею кстати выдумывать; видно, я отгадал очень верно!

— Не сомневайся в этом, Санко. Я люблю тебя, как своего друга, и конечно, не буду обманывать. Расскажи мне, пожалуй, что видел твой рыцарь в Монтесиносской пещере.

Оруженосец описал все подробности подземного путешествия Дон Кишотова. Повесть его была очень забавна. Герцогиня смеялась до слез, уверила его снова, что он будет губернатором, и отпустила спать.

Санко в чрезвычайном удовольствии поцеловал у нее руку и просил у ней еще одной милости.

— Чего тебе хочется, мой друг? Я все готова для тебя сделать!

— Ах, сударыня! Боюсь, чтобы ваша светлость не прогневались! Мне хочется вам напомнить о моем осле. Его забудут в этом большом доме! Скажите о нем доброе слово!

— Я беру его на свои руки; будь спокоен! Сама пойду к нему в конюшню и велю его накормить, как можно лучше.

— Нет! Уж этого много! Ни он, ни я не стоим вашего посещения! Одно слово мимоходом, и с нас будет довольно!

— Хорошо, хорошо, все будет сделано! Советую тебе, однако ж, взять его с собою, когда поедешь в свои владения.

— Забуду ли я своего друга! Он будет не первый осел при хорошем губернаторе.

Санко отправился спать, а герцогиня пошла в комнату герцога, с которым хотела приготовить для нашего рыцаря самое рыцарское приключение.

ГЛАВА XXXI

Важное происшествие в лесу

Герцогиня радовалась, что Санко поверил очарованию Дульцинеи, им самим выдуманному. Она надеялась позабавиться и приказала всем своим охотникам собраться на другой день на охоту. Рыцарю предложили от ее имени богатое охотничье платье; но он его не принял, говоря, что дал клятву никогда не снимать с себя оружия. Санко, напротив, не отказался от прекрасного зеленого кафтана, который ему прислала герцогиня. Он долго рассматривал, переворачивал, выворачивал, наконец, уверившись, что он совершенно новый, принял, дав себе честное слово продать его при первом случае.

На другой день рано поутру Дон Кишот, вооруженный с ног до головы, и Санко в новом зеленом кафтане явились у дверей герцогини, которая скоро показалась в амазонском платье, с длинным копьем в руках, прелестная и легкая, как Диана, и вскочила на коня, которого Дон Кишот подвел к крыльцу и держал за узду. Оруженосцу представили сильного андалужского коня, который играл и бил копытом в землю; но он ни за что не согласился на него сесть и велел привести своего друга-осла. Охотники верхами поехали за герцогинею. Скоро приближились к одному лесу, находившемуся между двух гор; остановились, рассеялись, спустили собак, расставили сети, и ловля началась игрою на трубах и веселыми восклицаниями. Смелая герцогиня спрыгнула с своего коня и стала позади одного узкого прохода, чрез который обыкновенно кабаны выбегали. Дон Кишот и герцог, пешие, стояли подле нее. Санко, который узнал, что дело шло об кабанах, не рассудил за благо сойти с осла, стал позади своего господина и заметил на всякий случай свободное местечко, чрез которое бы можно было уйти подалее. Не успел он взять всех своих предосторожностей, как страшный, огромный кабан, преследуемый целою стаею собак, с сверкающими глазами, с опененными челюстями, является, бежит, кидаясь во все стороны то на собак, то на охотников и подставляя им острые ужасные клыки свои, Дон Кишот летит нему навстречу с мечом, герцог за ним, а герцогиня, будучи проворнее, конечно бы, опередила их обоих, когда бы не была удержана своим супругом. Санко, увидя страшного зверя, бросается с осла, бежит, усматривает вблизи дерево и спешит на него вскарабкаться. О несчастие! На половине пути сук под ним ломается; Санко падает, цепляется платьем за другой сук и остается висящим на воздухе. Бедный оруженосец, чувствуя, что проклятый сук дерет его платье, и боясь, чтобы кабан не достал его клыками, начинает кричать так жалостно и громко, что в целом лесу вопли его раздавались.

Между тем кабан умирал под ударами охотников. Тут Дон Кишот увидел Санку, висящего на суку вверх ногами, и подле него осла, верного друга, который один его не оставил. Он поспешил к нему на помощь. Санко, снятый с дерева, забыл поблагодарить избавителя и начал плакать о своем новом зеленом кафтане, который был прорван и испорчен.

Охотники, положив кабана на мула, покрыли его миртовыми ветвями и повезли в торжестве к палаткам, посреди леса расставленным. Тут были уже готовы столы с кушаньем: сели обедать. Санко подошел к герцогине и, показав ей с печальным видом свой изодранный зеленый кафтан, сказал:

— Вот что делается на ваших прекрасных травлях! Кто запрещает вам гоняться за зайцами или за маленькими птичками? Тогда не пропал бы мой бедный зеленый кафтан. Что за удовольствие беспокоить таких неучтивых зверей, которые не посмотрят на то, что вы герцогиня, и клыками своими отправят вас на тот свет. Разве не знаете старинного романса:

Фавила в лес ходить любил!

За то медведем съеден был!³¹

— Этот Фавила, — сказал Дон Кишот, — был готский король. Он, в самом деле, любил скитаться по горам и был разорван дикими зверями.

— Не правду ли я говорю, — продолжал Санко, — что принцам и королям не годится быть так смелыми. Какая слава убить доброго зверя, который об нас не думал и не ведал?

— Послушай, Санко, — сказал герцог, — не злословь охоты; она всегда была забавою королей и героев. Она такое же искусство, как война, которую изображает со всеми ее хитростями и даже опасностями. Она приучает тело к усталости, к трудам, развивает его, делает гибким и предохраняет нас от множества пороков, соединенных с негою. Советую и тебе полюбить охоту, когда будешь губернатором.

— Извините, милостивый государь, всякий порядочный губернатор должен быть сиднем и не сходить со двора ни на минуту. Что скажут бедному человеку, который захочет поговорить со мною о нужде и не найдет меня? Его превосходительство на охоте! Прекрасный ответ! Его превосходительство не должен жить с кабанами, когда он нужен людям; это удовольствие прилично ленивцу, а не губернатору. Не скажу, однако ж, чтобы я совершенно отказался от всякой забавы; для чего, например, всякое воскресенье не поиграть в мячик или в жмурки? Эти забавы самые невинные; всякую минуту можно их оставить и пойти, куда надобно. Итак, прошу не беспокоиться; не скажут, чтобы я терял свое и чужое время на пустые прихоти.

— Ты очень строг, Санко! Посмотрим, таков ли будешь на деле, каков на словах.

— Увидите! Кто называет себя должником, тот хочет заплатить! Слово давать и слово держать для меня одно и то же. Я не боюсь прозакладывать! Дайте мне угря в руку; вы увидите, умею ли сжать его.

После обеда продолжалась травля. При наступлении ночи, перед отъездом в замок, лес вдруг озарился ярким светом; вдали послышались звуки труб, литавров и других военных инструментов. Все останавливаются, все смотрят друг на друга, все спрашивают о причине сих звуков. Они усиливаются: барабаны, флейты, мавританские рога раздаются, и смешанный звук их приближается к тому месту, на котором охотники находились. Дон Кишот в изумлении; герцог в беспокойстве; герцогиня в замешательстве; Санко в совершенной лихорадке. Все молчали; вдруг явился вестник с огромным рогом, в виде дьявола.

— Кто ты, вестник? Откуда? И кого ищешь?! — спросил герцог.

— Я черт! — отвечал вестник ужасным голосом. — Бегу за Дон Кишотом Ламанхским; а шум, который вы слышите, происходит от толпы волшебников, которые везут на колеснице Дульцинею Тобозскую.

— Если бы ты был черт в самом деле, — продолжал герцог, — то давно бы узнал рыцаря, которого ищешь; он здесь перед тобою.

Черт приближается к Дон Кишоту и говорит:

— Великий Мерлин посылает меня к тебе, герой ламанхский; ты должен дождаться его здесь; он прибудет вместе с Дульцинеею и скажет тебе средство уничтожить ее очарование. Повинуйся.

Черт начинает опять трубить и в минуту скрывается в густоте леса. Все поражены изумлением, особливо Санко, который, наконец, верит, что Дульцинея в самом деле очарована.

— Господин рыцарь! — спросил герцог у Дон Кишота. — Осмелитесь ли дождаться Мерлина?

— Осмелюсь, конечно, — воскликнул герой. — Хотя бы весь ад ко мне пожаловал в гости.

— Как вам угодно, — сказал Санко, — что ж касается до меня, то иду домой: эти господа очень некрасивы собою! Никому не придет в голову ими любоваться.

Оруженосец хотел было бежать к замку, но страшный шум, который в самой той стороне послышался, удержал его и принудил остаться.

Этот шум был очень похож на визг ненамазанных колес, медленно оборачивавшихся и скрипящих при каждом обороте. В сию минуту со всех концов леса загремели ружейные выстрелы. Казалось, что несколько сражений вдруг происходило. Барабаны, рога, трубы, литавры, крики сражающихся час от часу становились громче и пронзительнее. Сие смешение звуков, сии огни во мраке леса, сия ужасная стрельба и, больше всего, сие беспрестанное скрипение колес едва не ужаснули самого Дон Кишота. Он признался, что сей опыт слишком труден для его оруженосца. Санко, между тем, ни живой, ни мертвый, сидел у ног герцогини. Наконец, страх лишил его чувств; он упал без памяти; побежали за водой, опрыскали ему лицо; он открыл глаза и что же увидел?.. Колесницу с скрипящими колесами, везомую четырьмя быками в длинных черных попонах, с пылающими факелами на рогах. В колеснице, на троне, сидели три старика с длинными седыми бородами; они были окружены дьяволами, такими уродливыми и ужасными, что Санко зажмурил глаза, боясь смотреть на них. Колесница остановилась перед Дон Кишотом. Один из стариков сказал:

— Узнай меня, я мудрый Лирганд³².

— А я могущий Алкуиф³³, — прибавил другой.

— А я очарователь Аркалай³⁴, — воскликнул третий грозным голосом, — горе несчастным рыцарям, которых я почитаю своими врагами!

Колесница опять тронулась и через несколько минут исчезла; услышали приятную гармонию флейт и кларнетов. Сии звуки ободрили Санку, который не отходил от герцогини и держал ее за юбку.

— Теперь, — сказал он ей на ухо, — увидим мы что-нибудь нестрашное.

— Желаю, — отвечала герцогиня, — иной скажет, что ты трусишь!

ГЛАВА XXXII

Предлагают средства уничтожить очарование Дульцинеи

Надежда не обманула Санку. Увидели торжественную колесницу, в которой запряжены были шесть мулов серых в яблоках. В колеснице, весьма просторной, находилось двенадцать фигур, совершенно белых, с пылающими факелами, окружающих трон, на котором сидела Нимфа в серебряной мантии, ослепляющей глаза своим блеском. Лицо ее было накрыто покрывалом, таким тонким и прозрачным, что все черты красавицы сквозь него различить было можно. Она, по-видимому, имела не больше осьмнадцати или девятнадцати лет. Ничто не могло сравниться с ее красотою и приятностию. Близ нее стояла длинная неподвижная фигура, в черном саване, под креповым покрывалом. Как скоро колесница поравнялась с Дон Кишотом, флейты и рога замолчали, услышали согласные звуки арф, игравших около трона. Длинная неподвижная фигура вдруг сбросила с себя креп, и все увидели старика сухого, бледного, похожего на привидение. Санко едва не ударился затылком об землю. Сам Дон Кишот несколько смешался. Старик, посмотрев на него, сказал следующее:

Великий Дон Кишот! Мерлин перед тобой!

Весь тартар возмущен судьбою Дульцинеи!

Все силы вышние, волшебники и феи

По ней терзаются тоской!

Совет их наконец изрек определены!

Внимай и принеси богам благодаренье!

«Пусть Санко длинную ременну плеть возьмет,

И задницы своей обширной не жалея,

По ней три тысячи пять сот

Ударов оточтет:

Тогда великая принцесса Дульцинея,

Приняв свой прежний вид, и с прежней красотой,

Явится пред тобой!»³⁵

— Как бы не так! — воскликнул Санко. — Только три тысячи пять сот ударов! Безделица, ваше превосходительство! Господин Мерлин! Выдумываете прекрасные рецепты против очарования. Желал бы я знать, какое дело до моей кожи волшебникам? Если госпожа Дульцинея сделается прекрасною только тогда, когда я себя высеку, то, видно, ей оставаться дурною крестьянкою.

— Замолчи, грубиян, — воскликнул Дон Кишот, — или сей час будешь привязан к дереву и получишь вдвое больше ударов, нежели сколько угодно господину Мерлину.

— Нет, — сказал Мерлин, — Санко должен высечь себя сам добровольно, когда захочет. Судьба, к нему благоприятная, позволяет убавить половину из назначенных ударов, если Санко согласится дать другому себя высечь.

— Ни другому, ни себе не позволю этого сделать, — отвечал Санко. — Какое мне дело до госпожи Дульцинеи! Разве она моя дочь или жена, и разве я сумасшедший? Соглашусь ли я себя изуродовать из почтения к ее прекрасному личику? Пускай мой господин, который так ее любит, который зовет ее всякую минуту своею богинею, своею жизнию, изволит за нее испестрить себе спину, это будет очень справедливо и похвально! Я же человек посторонний и ни во что мешаться не намерен.

Тут прекрасная Нимфа, сидевшая в унынии на троне, встает, сбрасывает с себя покрывало и восклицает:

— О безжалостнейший из оруженосцев, каменное сердце, железная душа! Ты не хочешь из любви к своему благодетелю снести безделицы; не хочешь вытерпеть легкой боли, которую всякий ребенок вытерпит без роптания, без крику, даже не наморщившись. Посмотри вокруг себя, жестокий: все тронуты моими несчастиями; один ты не знаешь жалости, один ты можешь видеть с холодностию мои глаза, прежде столь прелестные и блестящие, теперь от слез помраченные; мое лицо, прежде украшенное живым румянцем, теперь увядшее и бледное; мою молодость, которая обещала мне столько счастия и наслаждения в будущем и которая должна исчезнуть в слезах и унынии: теперь кажусь тебе в другом виде; могущий Мерлин на время возвратил мне прежние прелести: он думал, что красота в унынии не может не тронуть и тигра; но тигры чувствительнее Санки. Ах! Смягчись, смягчись, любезный оруженосец! Ты так жалостлив от природы! Смягчись если не моим, то господина твоего страданием: смотри, как он терзается! Он умрет, если ты будешь долее томить его своею нерешимостию.

— Ах! В самом деле, — воскликнул Дон Кишот, опершись на герцога, — чувствую, что силы мои ослабевают!

— Санко, друг мой, Санко! — сказала герцогиня. — Сердце твое неужели ничего не говорит тебе?

— Извините, сударыня; сердце мое говорит и очень явственно, что удары плетью совсем неприятны и что я не дам себя высечь. Но здесь, правду сказать, не умеют просить ни о чем. Госпоже Дульцинее хочется быть прекрасною, и для того я должен содрать с себя кожу; и меня же называют каменным сердцем, железною душою, тигром жестоким, всем, что есть худшего на свете! Если бы она изволила привезти мне мази и корпии или какой-нибудь небольшой подарок в доказательство своей благодарности, я бы тогда подумал, и может статься, что-нибудь выдумал. Осел, навьюченный золотом, идет бодрее: с терпением и подарками все можно сделать; напротив, меня же бранят без всякой пощады. Господин мой, рыцарь, вместо ободрения, хочет привязать меня к дереву и удвоить мне порцию. Милостивые государи! Жаль очень, что вы все плачете; но вам надобно подумать, что хотят сечь оруженосца, губернатора; надобно быть учтивее и просить его не так, как вы просите, без брани, без грубости! Надобно дать ему время на размышление и даже выбрать другую минуту для того, чтобы его уговаривать, потому что теперь он очень устал и очень сердит на дубовый сук, который изодрал на нем прекрасный зеленый кафтан.

— Видя твое упрямство, друг мой Санко, — сказал герцог, — я начинаю думать, что нельзя тебе дать обещанного острова. Всякий губернатор должен быть жалостлив, великодушен, всегда готов услуживать красавицам, помогать несчастным; в противном случае он не может повелевать другими. Оставляю тебе на выбор или не иметь губернаторства, или покориться своей участи.

— Нельзя ли дать мне двух или трех дней на размышление? — спросил Санко.

— Ни двух часов, — воскликнул Мерлин, — решайся в сию же минуту. Если не согласишься на то, чего от тебя требуем, то Дульцинея, оставшись навек крестьянкою, возвратится в Монтесиносскую пещеру; если же согласишься, то она улетит в Елисейские поля и там будет ожидать своего искупления, которое от тебя одного зависит.

Санко стоял, потупя голову, и не спешил отвечать.

— Говори, приятель, — сказала ему герцогиня, — будь отважнее! Надобно помнить благодеяния добрых людей. Сказать «да» ничего не стоит; этим одним словом сделаешь всех нас счастливыми; подумай, что…

— Боже мой! Сударыня, — воскликнул Санко, — я думаю, что всякому чужая беда кажется сном; что подавать совет не мудреное дело. Но по несчастию, я вас люблю от всего сердца и не могу вам отказать ни в чем, и для того соглашаюсь дать себе три тысячи пять сот ударов плетыо в угодность госпожи Дульцинеи, которую не почитаю ни прекрасною, ни очарованною. Однако с условием, чтобы меня не принуждали; чтобы не приказывали мне сечь себя до крови; чтобы считали всякий промах за удар; чтобы господин Мерлин, который все знает, мне сказывал, когда обочтусь в свою невыгоду.

— Не беспокойся об этом! При последнем ударе Дульцинея, в прежнем своем виде, перед тебя предстанет с искреннейшею благодарностию и с небольшим подарком…

— Когда так, я согласен! Буду высечен!

Тут музыка и выстрелы опять послышались. Дульцинея движением головы простилась с герцогом, герцогинею и Дон Кишотом, а Санке поклонилась в пояс с приятною улыбкою. Колесница скрылась. Герой наш в восторге обнял своего оруженосца; все поздравляли его с окончанием такого важного дела; заря занялась, и охотники возвратились в замок.

ГЛАВА XXXIII

Письмо Санки к Терезе и другие приключения

Все было выдумано и приготовлено управителем герцога, человеком изобретательного и острого ума. Он обещал господам своим новый праздник, к которому также все приготовления были сделаны. Дни через два герцогиня спросила у Санки, занимался ли он исполнением данного слова? Оруженосец отвечал, что исполнял его с великою точностию, что уже прошедшею ночью дал себе шесть ударов в счет трех тысяч пяти сот.

— Это не много; но чем ты себя бил?

— Голою ладонью!

— Ладонью! Сомневаюсь, чтобы Мерлин был тобою доволен. Надобно иметь ременную плетку с узлами; ты должен вспомнить, что тебе много делают чести, позволяя разрушить очарование такой славной принцессы, какова Дульцинея.

— Как вам угодно, сударыня! Приищите мне сами эту прекрасную плетку; я рад ею себя сечь, лишь бы только не было больно: кожа моя такая тонкая, такая нежная, что надобно быть очень осторожным! Между тем хочу вам показать маленькое письмецо к моей жене Терезе. Я хочу знать, будете ли вы довольны моим слогом, и годится ли он для губернатора?

— Разве ты написал письмо?

— Нет! Велел написать; самому мне было некогда; у меня такая пропасть дел; сверх того, не умею ни писать, ни читать! Мне помог один добрый человек!

— Покажи; я уверена, что оно прекрасно.

Санко вынул из-за пазухи письмо, и герцогиня прочла следующее:

Письмо Санки Пансы к Терезе Пансе, его жене

Кто больно сечет, тот нежно любит: так поступила со мною госпожа Фортуна. Теперь ты этого не понимаешь, но со временем поймаешь. Дело идет об том, что надобно тебе купить карету³⁶. Ездить на ослах оставь кошкам; ты губернаторша; одно это слово все изъясняет!

Посылаю тебе зеленый полевой кафтан; это подарок госпожи герцогини, которая меня без памяти любит и которую сам я люблю не меньше. Сделай из него себе корсет, а Саншетте юбку. Господина моего все называют умным и приятным дураком; уверяют также, что я ничем ему не обязан. Скажу тебе, что мы были в Монтесиносской пещере, что господин Мерлин, волшебник, мой знакомец, дал мне комиссию разрушить очарование госпожи Дульцинеи, которая у нас в деревне называется Альдонцою Лоренцо. Если дам себе три тысячи пять сот ударов плетью, без шести, которые уже даны, эта принцесса будет также не очарована, как моя бабушка и твоя тетушка. Этого не нужно, Тереза, рассказывать соседям и соседкам: один скажет черное, другой белое; сплетням счету не будет.

Я отправляюсь на свой остров чрез несколько дней. Признаться, мне очень туда хочется; все губернаторы, как известно, туго набивают карманы; я также намерен набить свой потуже. Как скоро узнаю, чем пахнет мой остров, то напишу к тебе письмо, и ты приедешь. Наш осел здоров и тебе кланяется. Госпожа герцогиня целует у тебя ручки: отвечай ей учтивее; учтивость, говорит господин Дон Кишот, прекрасное дело и ничего не стоит. Богу не угодно было, чтобы я опять нашел на дороге чемодан с золотыми деньгами; но утешься, Тереза: губернаторство за все нам заплатит; все меня уверяют, что надобно только держать руки наготове. Будь спокойна, разбогатеем. Поручаю тебя воле Божией и остаюсь

твой муж,
губернатор Санко Панса.

Писано в замке прекрасной герцогини 20 июля 1614 года³⁷.

Герцогиня, прочтя письмо, сказала, что оно прекрасно, и что в нем заметен один только недостаток: маленькая привязанность к деньгам, непристойная губернатору. Санко просил позволения переписать письмо; но герцогиня оставила его у себя и пошла показать герцогу, находившемуся в саду, в котором обед был приготовлен. Письмо и Санкины объяснения некоторых слов заняли их во все продолжение обеда. После стола расположились на траве под тенью. Вдруг услышали пронзительный звук свистка и тихий бой барабана. Сия неприятная музыка приближалась медленно. Через несколько минут увидели великана, одетого в черное платье, с черною перевязью, на которой висел ужасный меч. Перед ним шли два барабанщика и один флейтщик с свистком. Длинная, как снег, белая борода его доставала до колен. Он приближался медленно, по барабану, преклонился перед герцогом и сказал ему важным голосом следующее:

— Могущий принц! Ты видишь пред собою Трифальдина белобородого, посланника и конюшего графини Трифальди, по прозванию Долориды³⁸, или Печальной. Сия несчастная пришла сюда пешком из отдаленного Кандайского королевства, в той надежде, что ты, услышав ее невероятную историю, скажешь ей что-нибудь о непобедимом рыцаре Дон Кишоте Ламанхском, который один может прекратить ее мучения. Она дожидается у ворот сего замка позволения упасть перед тобою на колена.

Трифальдин замолчал, кашлянул и погладил свою бороду.

— Верный оруженосец! — отвечал герцог. — Мы давно слышали о чудных несчастиях Долориды Печальной. Проси ее покорно сюда; уверь в моей готовности служить ей и скажи, что сам рыцарь Дон Кишот, будущий ее избавитель, находится теперь в моем замке.

Трифальдин кланяется в пояс и возвращается назад так же медленно, с такою же печальною музыкою.

— Видите ли, — сказал герцог рыцарю, — что добродетель, несмотря на зависть и клевету, обожается вселенною. Нет еще недели, как вы в моем замке, а уже из всех отдаленных стран стекаются несчастные, утесненные требовать от вас защиты.

— Признаюсь, — сказал Дон Кишот, скромно улыбаясь, — я бы желал теперь здесь видеть того священника, который с таким пренебрежением говорил о странствующем рыцарстве. Может быть, он уверился бы наконец, что гонимые несчастием или злыми людьми скорее прибегнут к простому рыцарю, нежели к государю, министру, вельможе и даже священнику; что рыцарские мечи действительнее молитв и увещаний. О Боже! Благодарю Тебя за то, что наградил меня сим тяжким, но славным жребием! Позовите сюда эту несчастную Долориду! Я готов служить ей всем моим могуществом.

ГЛАВА XXXIV

История Долориды

Графиня Трифальди не замешкалась. Увидели двенадцать женщин в трауре, в белых покрывалах, которых концы по земле тащились. Они шли в два ряда перед графинею, одетою в черное же платье, которого хвост, ужасно длинный и на три конца разделенный³⁹, несли три пажа. Графиня сия имела также на голове покрывало и шла медленно, опираясь на плечо великана Трифальдина. Герцог, герцогиня и герой встали и пошли к ней навстречу. Долорида, не снимая покрывала, бросилась на колени перед герцогом, который поднял ее, посадил подле герцогини и спросил о причине ее к нему прибытия.

— Всемилостивейший государь! — отвечала она довольно мужественным голосом. — И вы, прекраснейшая герцогиня, и вы, почтеннейшие собеседники! Выслушайте мою чудеснейшую историю: она тронет ваши сердца нежнейшие. Но прежде скажите, здесь ли находится храбрейший и сильнейший рыцарь Дон Кишот Ламанхский и оруженосец его Санко Панса, милейший и умнейший.

— Здесь, моя госпожа графиня светлейшая, вот сидит Дон Кишот Ламанханейший, рыцарь странственнейший, а я оруженосец его вернейший, Санко Пансейший. Мы готовы своим мечом острейшим помочь вашей беде беднейшей!

Дон Кишот подал руку несчастной графине и обещал за нее заступиться. Долорида хотела упасть перед ним на колена; герой остановил ее и просил объясниться, как можно простее. Долорида, не скидывая покрывала, начала говорить следующим образом:

— Вам известно, думаю, славное Кандайское королевство⁴⁰, находящееся между Южным морем и великою Трапобаною, в двух милях от мыса Коморина. Там царствовала королева Магонса, вдова короля Архимиелы, которая оставила по себе малолетнюю дочь свою, инфанту Антономазию наследницею сих обширных владений. Я, по знатности своего рода, по своим летам, по сану первой придворной дуэнны, была назначена воспитывать молодую принцессу. Она еще не имела четырнадцати лет, а уже славилась в целом мире своею красотою, своим умом и добронравием. Множество принцев по ней воздыхали. Простой придворный рыцарь осмелился войти в сию толпу коронованных обожателей. Он не имел ничего, кроме прелестей, цветущей молодости и самой пламенной любви. Зная совершенно искусство нравиться, он писал прекрасно стихи, пел очень приятно, играл на гитаре, одним словом, имел все сии легкие дарования, которые всегда пленяют женщин. Я бы, конечно, своею осторожностию спасла от сетей его Антономазию; но изменник обманул меня самым предательнейшим образом. Он притворился в меня влюбленным, и признаюсь, к стыду моему, что я, несмотря на свою долговременную опытность, несмотря на строгую свою добродетель, ему поверила, сделалась к нему примечательною, и приятности его меня тронули. Увы! Я извиняла свою слабость, говоря себе повсечасно, что жертвую собою для спасения инфанты. Сие пожертвование с моей стороны было благородно и возвышенно. Я стала слушать молодого рыцаря; тронулась его нежными стихами, которые он пел перед моими окнами; не забуду никогда той прекрасной песни, которою он пленил меня в один летний прохладный вечер: я спою эту незабвенную песню, если только не умру от горести. Долорида довольно томным голосом запела следующее:

Что делать, сердце, мне с тобою?

Как тайну мне твою сокрыть?

Куда бежать с моей тоскою?

В моей ли власти не любить?

Могу ль надеждой не пленяться

И душу радостей лишать?

Могу ль от милой отказаться?

Любить и ненависть казать?

Напрасно! Свет все тайны знает!

А я притворству не учен!

Таись иль нет, все уверяет,

Что я Эльвирою пленен!

Хочу ли не встречаться с нею,

Всегда навстречу к ней лечу;

Скажу ль ей слово — покраснею,

Глаза потуплю, замолчу!

Скрывать любовь одно страданье;

Но пользы нет в том никакой!

Во всем, во всем её признанье!

Любовь сама предатель свой!⁴¹

— Могла ли я быть жестокою, — продолжала графиня, — к молодому любовнику, который так мало изображал собственные мои чувства. Ах! Милостивые государи, как часто мне приходило на мысль с того времени, что поэты — самые вредные люди в обществе! Я говорю не о тех, которых стихами набиты все наши новые стихотворные собрания, такие стихи неопасны; я говорю о тех, которые имеют пагубное дарование украшать нежные чувства всеми прелестями остроумия, которые так тонко выражают тайнейшие свои мысли; так ясно говорят, когда хотят скрываться; так трогают душу чарованием слуха! Вот проклятые поэты, от которых надобно бегать, как от язвы, которых бы надлежало — если б только было можно — столкнуть с земного шара. Но что я говорю! Возвратимся к своей печальной повести.

В простоте и невинности души я уверяла себя, что любима дон Клавием (имя прелестного рыцаря); я думала, безумная, что упрямством своим лишу его жизни, и решилась пожертвовать собою для ее сохранения. Признаюсь со стыдом, что я назначила ему свидание и впустила его в свою горницу, находившуюся подле самой принцессиной. Предатель, не останавливаясь в ней, побежал прямо к инфанте, растворил насильно и запер за собою дверь ее комнаты, и оставил меня в отчаянии. Ни слезы мои, ни вопли, ни усилия не могли понудить его возвратиться: он долго пробыл с инфантою. По счастию, после узнала я от нее, что он не вышел ни на минуту из границ совершенного почтения; имела слабость его простить и даже ему позволить несколько раз видеться наедине с принцессою, разумеется, так же невинно, как и прежде. Посудите о моем удивлении, когда я заметила через несколько времени, что Антономазия беременна. Делать было нечего; бедная невинная открыла мне свой проступок с любезным простосердечием и сказала, что дон Клавий получил от нее письменное обещание выйти за него замуж. Я побежала к обманщику и велела ему, не мешкав ни часа, показать земскому судье эту бумагу и требовать, чтобы его женили на принцессе. Все сделалось по нашему желанию. Судья, уверившись, что бумага написана по форме, допросил инфанту, выслушал ее признание, отдал ее на руки одного честного алгвазила⁴² и объявил публично, что рыцарь дон Клавий есть законный супруг наследницы Кандайского королевства.

— Милостивая государыня, госпожа Долорида! — спросил Санко. — И у вас в Кандайском королевстве есть также земские судьи, алгвазилы, поэты и песни? Не правду ли я говорил моей тетушке, что все земли одна на другую похожи. Но извольте продолжать. Что-то будет, посмотрим.

Графиня продолжала.

— Королева Магонса так была опечалена неожиданным замужеством своей дочери, что мы чрез три дни ее положили в землю.

— Стало быть, она умерла? — спросил Санко.

— Так точно, — отвечал Трифальдин, — в нашей земле имеют маленькое обыкновение хоронить одних мертвых.

— Напрасно госпожа Магонса, — продолжал оруженосец, — изволила так огорчиться; жених — молодец прекрасный! Тысячи принцесс делают то же, что сделала ее дочь, а матушки их в добром здоровье. Сверх того, всем известно, что каждый рыцарь, рано ли, поздно ли, делается королем или губернатором!

— Санко прав, — сказал Дон Кишот, — такова наша участь. Но дослушаем конец истории. Он должен быть самый несчастный и ужасный!

— Вы не обманулись, — отвечал графиня, — то, что вы слышали, безделица перед тем, что услышите. Мы понесли хоронить королеву. В самую ту минуту, как начали опускать гроб в могилу, является перед нами славный великан Маламбрун⁴³, сват покойницы, жестокий чародей, на деревянном коне своем. В отмщение за свою любезную сватью этот ужасный сват превращает новобрачных на самом гробе их матери, Антономазию в медную телушку, а рыцаря в крокодила, из какого металла, не знаем. Около их является мраморная ограда, и на ограде надпись на сирском языке⁴⁴: Сии преступники по тех пор не возвратят своего прежнего вида, пока Дон Кишот Ламанхский не сразится со мною. Не довольствуясь сим ужасным мщением, гневный Маламбрун берет меня за волосы, извлекает меч и хочет отрубить мне голову; но вдруг, одумавшись, удерживает руку свою, и говорит:

— Оставляю тебя жить для большего мучения; хочу наказать вместе с тобою и всех придворных дуэнн, не усмотревших за невинностию принцессы.

Он исчезает, а мы все, я и мои подруги, вдруг почувствовали странную перемену в своих подбородках. Казалось, что их кололи тысячью острых иголок; прикасаемся к ним, и что же находим?.. Посмотрите!

Долорида и ее двенадцать дуэнн разом сбрасывают с себя покрывала, и зрители видят густые, длинные бороды, черные, русые, рыжие и седые. Санко начинает пятиться назад; герцог, герцогиня и Дон Кишот поражены удивлением.

— Вот в какое несчастное состояние привел наши подбородки жестокий, безбожный Маламбрун! Ах! Для чего ударом меча не пресек он моей жизни! Чего может ожидать, чего надеяться дуэнна с бородою? Кто об ней подумает? Кому она понравится? Увы! Нередко и без бороды она бывает оставлена в презрении, что же с бородою, с длинною рыжею бородою! О дуэнны, о мои милые подруги! Восплачем и возрыдаем! Небесное мщение нас постигло.

С сим словом Долорида упала в обморок.

ГЛАВА XXXV

Долорида избавлена от бороды

Надобно признаться, что Сид Гамед Бененжели очень добрый человек! Одному ему можно так заботиться о удовольствии читателя, с таким терпением входить во все подробности и мелочи, так внимательно следовать за каждым движением наших героев и описывать их с такою верностию! О почтенный историк! О счастливый Дон Кишот и о любезный Санко! Живите, живите в памяти людей благодарных за то удовольствие, которое вы им доставляете.

Санко, видя Долориду в обмороке, воскликнул:

— Вот что называется чудная история! Ах ты, плут, чертов сын, Маламбрун! Что тебе вздумалось прилепить бороду к этим бедным девушкам, которым, может быть, нечего заплатить и цирюльнику?

— Правда ваша, сударь, — отвечала одна из дуэнн, — великан не оставил нам ни одного мараведиса. Мы должны будем умереть в этом несчастном состоянии, если великий рыцарь, ваш господин, над нами не сжалится.

— Успокойтесь и не плачьте, — воскликнул Дон Кишот, — я все кончу, и если надобно, сию же минуту! Скажите только, что мне делать.

При этом слове Долорида пришла в себя.

— Непобедимый герой! — сказала она. — Душа моя готовилась оставить сию бренную скинию; но ваши слова остановили ее: оживаю снова для того, чтобы вам удивляться и подать способ к приобретению новой славы. Знайте, что отселе считается большою и проселочной дорогами, если ехать сухим путем, пять тысяч триста двадцать две мили и три сажени до Кандайского государства; а если воздушным, то тысяча девяносто пять миль и одна сажень. Жестокий Маламбрун сказывал, что в ту самую минуту, когда мы увидим рыцаря, своего избавителя, явится перед нами деревянный конь, тот славный конь, на котором Петр Прованский увозил прекрасную Магелонну⁴⁵. Этот конь ни пьет, ни ест, ни спит, управляется деревянною рукояткою, утвержденною между ушей его, и летает быстрее птиц и ветра над облаками. Он сделан знаменитым чародеем Мерлином, крестным отцом Петра Прованского. Маламбрун украл его и разъезжает на нем по всему свету; поутру является в Мадрите, а к вечеру поспевает в Перу. Сидеть на этом коне так покойно, что прекрасная Магелонна предпочитала его всякой подушке, набитой самым лучшим лебединым пухом. Я уверена, что вы через минуту увидите его перед собою.

— А сколько человек помещается на этом прекрасном коне? — спросил оторопевший Санко.

— Два человека! — отвечала Долорида. — Всякий рыцарь должен брать с собою оруженосца, который тогда занимает место прекрасной Магелонны.

— Очень хорошо! Но покорно прошу сказать, как величают того деревянного бегуна?

— Ни Пегасом, ни Буцефалом, ни Баярдом⁴⁶, ни Златоуздом⁴⁷, ни Фронтином⁴⁸, ни Эусом⁴⁹, ни Ксантом⁵⁰, ни…

— Эх! Конечно, и не Рыжаком; он должен, однако ж, иметь свое собственное имя: об нем-то я спрашиваю!

— Понимаю! Он называется Скоролетом неподвижным⁵¹; Скоролетом потому, что летает очень скоро; неподвижным потому, что сам не двигается с места.

— Все это очень хорошо! Но я имею честь быть покорным слугою господина Скоролета неподвижного, который летает и не двигается, и сказываю, что не сяду к нему на спину. Да, конечно, не сяду; я и на осле, который так спокоен, как бархатный тюфячок, едва могу держаться; кто же велит мне сесть на деревянную лошадь и ехать, Бог знает куда, за тем, чтобы сломить себе голову? Нет! Государыни мои, нет! Сказано один раз навсегда! Очень сожалею о маленьком несчастии, приключившемся вашим подбородкам; но признаюсь, не соглашусь себя изувечить для того только, чтобы вы имели удовольствие обриться! Сверх того, надобно вам знать, что я имею свое дело, что мне должно наперед уничтожить очарование госпожи Дульцинеи.

— Как вам угодно, любезный Санко; но по закону судьбы ничто не должно кончиться без вашего участия.

— И так ничто и не кончится, сиятельная графиня Долорида; по закону моей воли мне не сидеть на господине Скоролете неподвижном. Мы, оруженосцы, всегда бываем лишние во всех этих приключениях. И вы знаете, что все историки, описывая дела наших рыцарей, забывают об нас, как будто о каких-нибудь турках. Я на них не сержусь; но я думаю, что мне не хочется вплетаться в чужие хлопоты. Другое дело, если бы надобно было помогать какой-нибудь красавице молодой, любезной, я бы здесь то же сделал, что всякий честный человек обязан делать. Но бросаться в огонь для бородатой дуэнны: изрядная выдумка! Я остаюсь дома, подле своей любезной госпожи герцогини, которой мизинчик дороже для меня всех дуэнн на свете, бородатых и небородатых.

— С позволения доложить, — сказала госпожа Родрига с досадою, — есть такие дуэнны, которые были бы самыми лучшими графинями и герцогинями, когда бы фортуна об них вспомнила.

— На это скажу только, — отвечал Санко, — что я согласен с фортуною.

Госпожа Родрига хотела продолжать; но в эту минуту увидели четырех негров полуобнаженных, несущих на руках огромного деревянного коня. Они приближаются, ставят коня на землю, и один из них восклицает громогласно:

— Могущий Маламбрун обещает исполнить все требования того из вас, кто осмелится выйти с ним на поединок, не употребляя никакого оружия, кроме меча. Он должен вместе с своим оруженосцем сесть на сего коня, который принесет его в одну минуту в то место, где пребывает Маламбрун. Однако, в предосторожность, чтобы не оробеть на высоте воздушной, и рыцарь, и оруженосец его должны оба завязать глаза и не снимать повязки до тех пор, пока их конь своим ржанием не возвестит о конце путешествия.

Негры удаляются поспешно. Дон Кишот, пламенея мужеством, хочет садиться на Скоролета и повелевает Санке за собою следовать.

— Извините, — воскликнул оруженосец, — я вас не послушаю: взглянувши на эту клячу, я потерял охоту путешествовать. Разве я колдун? Как мне летать по воздуху верхом на палке? Я же губернатор! Мне и без летанья довольно дела! Сверх того, отсюда до королевства Кандайского считается больше трех тысяч миль! Безделица! Заедешь туда, и назад не выедешь! Господин Скоролет, может быть, заупрямится, или господин Маламбрун не согласится опять его нам пожаловать! Что тогда станем делать? Пешком не дойдешь и в двенадцать лет, а в это время мой остров умрет с голоду! Нет, нет! Я не дурак; я должен сохранить себя для своих подданных, не поеду! Петру Апостолу хорошо в Риме, а мне здесь; я здесь и остаюсь.

Тут герцогиня начала увещевать своего друга Санку; говорила ему о его должности и о благодарности, просила, умоляла, доказывала, что он должен прославить себя из любви к своим подданным, и Санко, моргая глазами, тронутый до слез, наконец сказал, что не может ни в чем отказать своей неоцененной герцогине, что он готов ехать. Дон Кишот обнял его, отвел в боковую аллею и сказал ему на ухо:

— Мой сын! Мы едем в дальную сторону, будем заняты долго важными, а может быть, и опасными делами: нельзя ли тебе до отъезда уйти на минуту в свою горницу, будто за каким-нибудь делом и дать себе хотя половину из трех тысяч пяти сот ударов, необходимых для счастия моей владычицы. Хотя пять сот, и тем буду доволен: всякое дело, как ты сам изволишь знать, красится начином.

— Изрядная выдумка, — воскликнул Санко, — прекрасное предложение! Вы, правду сказать, умели выбрать время! Я должен верхом на доске проехать три тысячи миль, а вы заставляете меня ободрать плетью самое нужное для этого путешествия место! Вы с ума сошли! Кончим сперва приключение с бородами, потом подумаем о Дульцинее. Даю вам слово, что не замешкаюсь возвратить ей прежнее прекрасное личико! Только теперь не говорить об этом ни слова!

— Хорошо! Полагаюсь на твое обещание! Только не забудь об нем!

— Я еще не бывал беспамятен!

Они возвратились; Дон Кишот вынул из кармана платок и просил Долориду завязать ему глаза. Она исполнила его требование. Рыцарь сел на Скоролета. Санко не торопился и требовал подушки; но строгая Долорида не захотела его удовольствовать, и Санко с завязанными глазами сел раскорякою позади своего рыцаря на Скоролета и просил предстоящих об нем помолиться.

— Трус! — говорил ему рыцарь. — Чего ты боишься? Разве прекрасная Магелонна не сидела на твоем месте? Разве я не на месте Петра Прованского? Разве этот герой был смелее меня?..

Он трогает деревянную рукоятку, и в сию минуту все дуэнны воскликнули:

— Бог с тобою, мужественный рыцарь! Бог с тобою, оруженосец неустрашимый! Вы уж под облаками, почти сокрылись от взоров наших. Сиди прямее, великий Санко; если упадешь, расшибешься, как Фаэтон.

Санко слушал и прижимался к своему господину.

— Ты задушишь меня! — говорил Дон Кишот. — Дай мне вздохнуть, ради Бога! Не понимаю, чего ты боишься; не может быть коня спокойнее Скоролета! Мы пролетели больше тысячи миль, а кажется, что не тронулись с места.

— Ваша правда, — отвечал оруженосец, — но с этой стороны дует страшный ветер и прямо мне в лицо.

Санко не ошибся; несколько человек дули в него большими мехами.

— Конечно, мы прилетели в ту страну, где составляется град и снег, — сказал Дон Кишот, почувствовав ветер, — думаю, что мы скоро долетим до обители грома и молнии. Право, не знаю, как удержать Скоролета.

В сию минуту мехи перестали дуть; путешественников окружили пуками зажженной соломы.

— Ах! Сударь, — воскликнул Санко, — вот она! Ваша обитель грома и молний! Чувствую жар; мне опалило бороду: я сниму повязку.

— Ради Бога, не делай этого; твое непослушание может навлечь на обоих нас какое-нибудь несчастие; покоримся очарователю, который лучше нас знает, что нам должно делать. Может статься, мы теперь над самым Кандайским королевством, на которое устремимся, как сокол на голубя.

— Пора нам приехать; мне уж наскучило это воздушное путешествие. Видно, у госпожи Магелонны была кожа грубее моей, когда ей так приятно было сидеть на этой кляче.

Разговор их забавлял несказанно герцога и герцогиню, которые через силу могли удерживаться от смеху. Повеселившись несколько времени на счет воздушных героев, они приказали спрятаться всем дуэннам, а сами вместе с окружавшими их распростерлись на земле, как будто погруженные в глубокий сон. Героя и Санку столкнули с коня, а Скоролета, наполненного пороховым составом, зажгли; он лопнул и полетел на воздух, окруженный фузеями⁵² и ракетами; а рыцарь и Санко, оглушенные падением, встали, развязали платки и изумились, увидя себя на прежнем месте.

Перед ними воткнуто было в землю копье, к которому была привязана медная дощечка с следующею надписью: «Непобедимый рыцарь Ламанхский торжествует; ему только стоило отважиться на гибельный подвиг, чтобы победить Маламбруна. Дуэнны уже не имеют бород; Антономазия и дон Клавий на троне; остается любезнейшему из оруженосцев не пожалеть своей задницы для возвращения нежнейшей голубицы вернейшему голубю. Таково определение Мерлина!»

Дон Кишот в восхищении приближается к герцогу, который казался без всякого чувства, также как и все, его окружавшие.

— Ваша светлость! — сказал он, взяв осторожно его за руку. — Пробудитесь, все кончено. Сия дощечка уверит вас в истине слов моих.

Герцог, герцогиня и все зрители притворились, будто приходят в чувство, протирают глаза и рассказывают с ужасом, что в самую ту минуту, когда Скоролет, окруженный пламенем, слетел с неба, дуэнны, избавленные от бород, все исчезли, а они упали без памяти. Герцог подошел к копью и прочел вслух написанное на дощечке. Все начали поздравлять Дон Кишота. Герцогиня спросила Санку о том, что он видел и чувствовал. Оруженосец, посматривая гордо на слушателей, сказал, что измучился, летая по огненному воздуху; что он без ведома своего господина, приподнял немножко повязку и увидел под собою землю, которая показалась не больше горчичного зерна. Все удивились. Санко, желая доказать, что он не солгал, прибавил, что люди, которых он точно рассмотрел, показались ему маленькими орешками. Он рассказал еще множество чудес. Дон Кишот, удивленный, хотел было с ним спорить, но Санко шепнул ему на ухо:

— Я не сомневался ни в чем, когда вы описывали свое путешествие в Монтесиносскую пещеру: прошу и вас верить тому, что я видел на небе.

ГЛАВА XXXVI

Совет Дон Кишота губернатору Санке

Герцог приказал Санке готовиться к отъезду, говоря, что все подданные ожидают его, как иссохшие цветы росы небесной.

— Милостивый государь герцог! — сказал Санко с низком поклоном, — и ваша светлость, и господа мои подданные очень учтивы. Признаюсь вам чистосердечно, что с тех пор, как я имел удовольствие посмотреть на землю сверху и видеть, что она не больше горчичного зернушка, то почти раздумал быть губернатором. Как можно желать начальства в маленьком уголке горчичного зернушка? Стоит ли это каких-нибудь забот и попечений? Лучше быть спокойным: не трогаться с того места, на котором поставил нас Бог; жить тихо, смирно и не думать о управлении людей, которые и вблизи ничего не значат, а вдали совсем неприметны.

— Что за чудо, Санко! Ты философствуешь! — сказал герцог. — Скажи же, можно ли отказать в губернаторстве такому умному философу, каков ты? Нет, мой друг, ты должен взять остров; иначе я останусь в лжецах! Божусь, что ты будешь доволен моим подарком.

— Чтобы вы не подумали, что я не умею управляться с губернаторством, принимаю ваш подарок; еду, везите меня!

— Завтра будешь отправлен. Ныне ввечеру принесут тебе новые платья и некоторые вещи, необходимые для тебя в новом звании!

— Каким бы покроем ни были сшиты эти платья, оденьте меня хоть в золото, хоть в жемчуг, я все останусь Санко Панса.

— Знаю; но всякое звание имеет свое особенное отличное платье. Судья одет не так, как солдат; солдат не так, как священник. Ты, Санко, должен быть и военным, и статским человеком; то есть должен заниматься и военными, и письменными делами. Платье твое будет означать и то, и другое достоинство.

— Я, мне кажется, вам уже сказал, что не много толку знаю в письменных делах и что от роду не принимался за книгу, потому что не умею читать. Но много ли губернаторов найдете ученее меня? О моих военных качествах ни слова; я прекрасно дерусь с убитыми. Вот все мои дарования!

В эту минуту вошел в горницу Дон Кишот, который узнал о том, что происходило. Он подходит с важностию к Сайке, берет его за руку, извиняется перед герцогом и герцогинею и уводит его в свою комнату.

Запершись с ним наедине, он говорит следующее:

— Мой друг, Санко, благодарю небо за то, что оно тебя наградило прежде меня. Без трудов, без искания ты сделался владыкою сильного государства; между тем как господин твой, неутомимый, беспрестанно побеждающий трудности и опасности, все еще простой рыцарь. Не относи этого счастия к своим достоинствам, а единственно к одному милосердию неба, покровителя рыцарей. Видишь ли, что все мои обещания исполнены! Остается тебе выслушать мои отеческие советы: они спасут тебя от мелей и подводных камней, рассеянных по сему обширному морю человеческого величия.

Во-первых, мой сын, бойся Бога: страх Божий есть начало премудрости!

Наблюдай за собою, старайся узнать самого себя: наука трудная, но необходимая для всякого человека, который не хочет быть подобным лягушке, желавшей сравниться с быком. Помни, повторяй себе ежечасно, что ты назначен был судьбою пасти поросят в своей молодости.

— Не в молодости, а в ребячестве, — отвечал губернатор, — когда я подрос, то меня посылали стеречь индеек.

— Не стыдись низкого своего происхождения; не бойся в нем признаваться. Чванство неразлучно с пороком. Кротость украшает добродетель; говори, не краснея, что ты родом земледелец: никто не вздумает тебе об этом напоминать, видя, что ты сам об этом помнишь.

Не завидуй ни принцам, ни дворянам, которых происхождение твоего благороднее. Сии дары случая, для них столь важные, сами по себе ничтожны: дворянство получаем по наследству; а добродетель сами приобретаем. Суди сам, что лучше.

Если случится которому-нибудь из твоих родных посетить тебя в твоем великолепном замке, прими его с таким же удовольствием, с каким бы принял в своей бедной хижине. Бог и наша совесть этого требуют: исполняй сию должность непринужденно.

Если вздумаешь призвать к себе Терезу, что и советую сделать, потому что не годится губернатору не иметь при себе жены, то старайся образовать ее, дать ей хороший тон, научить ее учтивому обхождению: всякое доброе дело мужа может расстроиться глупостию жены, ветреной или грубой. Не позволяй ей ни под каким видом принимать подарков: будешь виноват и тогда, когда об этом не узнаешь!

Не воображай, чтобы тебе позволено было толковать в свою пользу государственные законы: это противно Богу и справедливости.

Старайся, чтобы никакой интерес, никакая злоба или приязнь не могли заставить тебя судить пристрастно. Отвращай слух от обещаний богача; трогайся слезами бедного: будь справедлив к обоим.

Если можно быть милосердым не во вред правосудию, будь милосердым. Это удовольствие может назваться наградою доброго судии. Бойся, чтобы тяжесть золота не наклонила жезла твоего; скорее склони его на сторону милости.

Если враг твой потребует твоего правосудия, забудь о вражде и помни об одном его деле.

Знай, что все ошибки судии заглаживаются на счет его чести или имения, или, что еще ужаснее, ничем не могут загладиться.

Если придет к тебе женщина, молодая и прекрасная, выслушай ее требование, но зажмурься.

Не говори грубых слов никому, ниже осужденному преступнику: наказание изглаживает вину его; тогда он только несчастлив, а несчастные должны быть уважаемы.

Наконец, помни всегда, что бедные человеки наклоннее ко злу; будь снисходителен всякий раз, когда снисхождение позволено и не вредно: лучшее имя Бога есть Милосердый.

Поступая по сим правилам, друг мой, ты будешь счастлив, спокоен в совести, сохранишь невинность души, необходимую для счастия; будешь любим, окружен людьми, тобою счастливыми; женишь и выдашь замуж сынов и дочерей, состаришься посреди внуков и правнуков, от всех почитаемый, благословляемый, драгоценный друзьям твоим, и слезы искреннего чувства оросят твою могилу.

Прибавлю еще несколько советов, которые другим показались бы маловажными, но для тебя необходимы в твоем звании: они касаются собственно до тебя.

Будь опрятен без отменной разборчивости, хорошо одет без пышности: беспорядок в одежде показывает человека, ни к чему не внимательного, который очень неприятен в обществе.

Убегай скупости, но будь нерасточителен; умей считать деньги; всегда издерживай не столько, сколько можешь, и оставляй что-нибудь для будущего. Есть прекрасное средство употреблять с пользою лишние деньги; если можешь иметь шесть пажей, имей только трех и содержи трех бедных; они отслужат тебе на том свете.

Будь воздержан в пище; довольствуйся малым в обеде; не ужинай, если хочешь сохранить здоровье: первое благо в этом мире.

Не пей много вина: оно делает человека нескромным и неверным в своем слове.

Спи мало: что похищено у сна, то приложено к жизни. Прилежность есть мать успехов, а праздность — мать пороков.

Отучайся от глупой привычки вмешивать в речи свои пословицы, которые по большей части бывают не кстати. Иногда одна пословица, вовремя сказанная, может быть приятна; но говорить их множество вдруг — смешно и непристойно.

— Покорно прошу меня извинить, сударь, — воскликнул Санко, — один Бог это несчастие переменит. У меня в голове куча пословиц: лишь только открою рот, они посыплются сотнями, и часто лучшие выходят не первые; однако я вам обещаюсь быть осторожнее. Хороший совет стоит десяти изрядных. Полон дом, полон рот. От всего вылечишься, кроме смерти. Суженого конем не объедешь. Родился волком, лисицей не бывать. Конь горбат, не мерину брат. Кто кого смога, тот того в рога. Ешь больше, говори меньше. Будь лишь мед, мух много нальнет. Без денег везде худенько. Бабушка моя говорила: без Бога ни до порога…

— Черт тебя побери! Пустомеля, дурачина! Ты, видно, решился дразнить меня. Я говорю тебе: не души меня пословицами, а ты как будто нарочно выдумываешь новые. Поди, я от тебя ничего доброго не надеюсь; ты будешь только смешон в своем звании, только пристыдишь своего господина. Я не знаю, что удерживает меня пойти к герцогу и сказать ему, что ты ни на что не годишься, что он сделал губернатором болтуна и болвана.

— Не гневайтесь, сударь, — сказал Санко с покорностию, — не вы ли сами вселили мне в голову этот остров, о котором мне никогда и во сне не грезилось. Если вы думаете, что я не в состоянии сделать моих подданных счастливыми, не отпускайте меня, я останусь при вас: ни за какое благополучие в свете не соглашусь делать зло своему ближнему; лучше быть хорошим оруженосцем и есть сухой хлеб с луком, нежели худым губернатором, которого кормят рябчиками и пулардами.

— То, что ты говоришь теперь, примиряет меня с тобою, — сказал Дон Кишот, потрепав его по плечу, — ты имеешь доброе сердце, а это главное. Будь смело губернатором: я напишу свои советы на бумажке и отпущу их с тобою; они могут тебе руководствовать. Развеселись, мой друг, будь надежнее на самого себя; теперь пойдем, меня ожидают к обеду.

ГЛАВА XXXVII

Санко отправляется на свой остров. Чудное приключение с рыцарем

Дон Кишот написал на бумажке свои наставления и подарил их Санке; но Санко, будучи не большой охотник до морали, особливо до писанной, выронил этот прекрасный подарок из кармана. Один из пажей поднял его и отнес к герцогу и герцогине, которые, прочитав написанное, не могли не подивиться уму нашего героя, чудной смеси безумия, легковерности с остротою и рассудительностию. Управитель, который так удачно сыграл роль графини Трафальдини, получил приказание проводить Санку в маленький городок, названный в угодность его островом. Он пошел к новому губернатору, которого нарядили уже в длинную рясу, в алую епанчу и в алый бархатный картуз. Великий Санко в сем уборе, окруженный многочисленною свитою, идет, откланивается герцогу, целует с нежностию руку у герцогини и обнимает с тяжелыми вздохами колена своего господина, который, стараясь удержаться от слез, дает ему свое родительское благословение. Добрый оруженосец поплакал, потом отправился верхом на прекрасном муле, за которым следовал его любезный друг-осел, накрытый пышною попоною. Санко изредка оборачивал голову, поглядывал на него с нежностию и называл, в глубине души, своими благодетелями тех людей, которые оказывали такие почести его доброй скотине. Так приближался он к своей столице, будучи довольнее и веселее всякого нового императора.

Оставим его в покое! Счастливый путь любезному Санке! Возвратимся к его господину, который, расставшись с верным слугою, почувствовал ужасную пустоту в сердце и впал в меланхолию. Герцогиня, заметив его грусть, советовала ему выбрать кого-нибудь другого на место Санки.

— Милостивая государыня! — отвечал унылый рыцарь. — Я могу только благодарить вас за ваше обо мне попечение; но не в состоянии принять вашего совета, и даже прошу вас запретить служителям замка ходить в мою комнату.

— Как вам угодно, — сказала герцогиня, — по крайней мере, позвольте мне представить вам четырех девушек, свежих и прекрасных, как весенние цветы: они будут вас раздевать и одевать.

— Ах, милостивая государыня! Что вы говорите? Эти цветы весенние будут для меня терниями. Снова прошу вас, не прикажите никому, ни мужчинам, ни женщинам, ходить в мою комнату. Затворенная дверь моя да будет защитою моего целомудрия и верности. Я скорее соглашусь спать не раздетый, нежели позволю таким опасным служителям раздевать себя.

— Довольно! Господин Дон Кишот, беспримерный любовник, я строго запрещу моим служителям и служительницам приближиться к святилищу скромности. Вы должны быть уверены, что я не в состоянии подумать о уловлении в сети вашей добродетели; я удивляюсь ей, обожаю ее и душевно радуюсь счастию этой интересной Дульцинеи, которая пленила такое верное сердце.

Рыцарь отблагодарил герцогиню вздохом и нежным взглядом. Сели ужинать; после ужина герой удалялся в свою спальню, которой дверь запер на замок, потом начал раздеваться. Но, увы! Снимая чулки, несчастный рыцарь спустил на одном полдюжины петель, что крайне его огорчило; он имел одну только пару и не имел ни одной зеленой шелковинки (чулки были зеленого цвета), чтобы их заштопать. «О бедность! Бедность! — восклицает Бененжели. — Не понимаю, как мог Сенека называть тебя даром неба; нет ничего ужаснее этого дара, особливо для тех, которых знатность происхождения и воспитание принуждают сносить в молчании твои жестокости и улыбаться, когда они страждут».

Мучимый сими печальными мыслями, герой твердо решается надеть завтра сапоги, задувает свечу, ложится; но не может заснуть от жара, встает, отворяет окно в сад, где видит двух женщин, разговаривающих между собою довольно громко, начинает вслушиваться в их разговоры и слышит следующее:

— Для него заставляешь меня петь, о Эмеранса⁵³! Разве не знаешь, что с самой той минуты, как я увидела этого любезного рыцаря, сердце мое отказалось от веселия, и только что вздыхает? Я подвергаюсь теперь двоякой опасности. Герцогиня может услышать мою песнь; она никогда не простит мне моей дерзости; с другой стороны, этот опасный Эней, который так непреклонен, может не услышать ее: жалобы мои потеряются в пустоте воздушной⁵⁴.

— Нет, нет, моя милая Альтизидора, — отвечал другой голос, — герцогиня спит глубоким сном; все покоится, кроме очарователя твоей души, который только что теперь отворил свое окно. Запой нежным голосом Филомелы⁵⁵, соглашенным с игрою твоей сладкой арфы, ту песню, в которой так живо изображаешь пламень своего сердца.

— Ты этого требуешь, Эмеранса, исполняю твое желание, столь приятное моему сердцу. Мрак ночи не даст заметить стыда, который покроет румянцем мои щеки; все, испытавшие любовь, извинят меня, слабую, несчастную.

Альтизидора настроила арфу, а наш герой, в чрезмерном удивлении, начал приводить на память все любовные приключения, известные ему по романам, все ночные и денные свидания, все, что было говорено и пето перед окнами, перед решетками, на открытом воздухе, в темницах, на башнях, и прочее, и прочее, и твердо решился противиться всем искушениям дьявола. Он вспомнил о несравненной Дульцинее, призвал ее на помощь и, уверенный в своем постоянстве, чихнул в знак того, что слышал сказанное и услышит песнь. Приятный голос запел следующее:

Лишь только роза расцвела,

Уже поблекла, опадает!

Лишь только жить я начала,

Уж горе дни мои снедает!

О дружба, мир души моей,

Часы отрадные прелестны,

Беспечность, рай протекших дней,

Уж мне вы боле неизвестны!

Он здесь, сей витязь, сей герой;

Но ах! Не рыцарская сила

Могла разрушить мой покой,

Меня души моей лишила!

Прелестный, мужественный взор,

Ума, души образованье,

Приятность, нежный разговор,

Вот все его очарованье!

Могу ль, о лучший из людей,

Молчать, таить свое мученье?

Одной отрадою моей

Твое осталось сожаленье!⁵⁶

Дон Кишот, слушая песню, вздыхал и говорил самому себе: «Видно, я родился на несчастие! Не могу показаться, чтобы не пленить женщины. О Дульцинея, Дульцинея! Хотят похитить у тебя мое сердце, хотят поколебать мою верность! Ах, что она вам сделала! О вы, королевы, императрицы, принцессы! За что ее преследуете, жестокие! За что хотите отнять у нее последнюю, единственную ее радость? Сказываю, повторяю и повторять буду: ваши усилия тщетны; любил, люблю и вечно буду любить одну Дульцинею; одна она мила, умна, добродетельна, остроумна, прелестна, восхитительна в глазах моих; одна она обладает всеми совершенствами; одна она есть божество моего сердца, предмет моих вздохов, моего обожания, моей постоянной, неизгладимой страсти. Пойте, плачьте, умирайте с горя; я решился: я живу, хочу жить для одной Дульцинеи».

Он встает, запирает с сердцем окно и ложится спать. Покойся, о пример постоянства! Мы тебя оставляем и спешим к великому Санке.

Конец пятого тома

ДОН КИШОТ ЛАМАНХСКИЙ

ТОМ ШЕСТОЙ

ГЛАВА XXXVIII

Санко — губернатор

О ты, обтекающий на пламенной колеснице вселенную, лучезарный Феб, светило мира, вечное украшение небес, отец натуры, божество Хризы и Делоса¹, всемогущий благотворитель земли! О ты, который научил людей врачеванию и песнопению, призываю тебя! Да оживится лучом твоим гений повествователя; да воспою, вдохновенный звуками лиры твоей, чудесные дела Санки Пансы, губернатора острова Баратарии².

Городок, состоявший из тысячи домов и находившийся во владении герцога, был поручен Санке Пансе. Ему сказали, что этот городок назывался островом Баратариею, и он поверил. У ворот встретили его знатнейшие люди государства с колокольным звоном; народ бежал к нему толпами; все показывало радость. Его отнесли на плечах в приходскую церковь, где пели благодарственный молебен; потом подали ему ключи от крепости, и публичные крикуны провозгласили его губернатором острова Баратарии. Санко принимал сии знаки отличия в молчании, с важным видом, не показывая удивления; многие из новых его подданных, которым тайна была не открыта, находили несколько странными фигуру, лицо, бороду и малый рост нового губернатора!

Вышед из церкви, Санко пошел в залу судилища, где посадили его на кресла, обитые бархатом, под великолепный балдахин. Герцогский управитель, который играл ролю обер-церемонимейстера, приближился к нему с почтением и сказал следующее:

— Есть древний обычай, милостивый государь, по которому всякий новый губернатор острова Баратарии должен решить два или три запутанных дела в присутствии всего народа, который, будучи свидетелем его мудрости, может заранее порадоваться тому счастию, которое ожидает его. Ваше превосходительство, конечно, не откажетесь исполнить эту священную должность.

Между тем Санко, внимательно слушая слова управителя, пристально глядел на стену. Против самого его стула было что-то написано золотыми буквами; сожалея, что не умел читать, и любопытствуя узнать содержание написанного, он сказал на ухо управителю:

— Растолкуйте мне, пожалуйста, что значит эта золотая надпись.

Управитель прочел следующее: «Ныне, такого-то дня, месяца и года прибыл на остров Баратарию, ко счастию всех его обитателей, новый губернатор дон Санко Панса».

— Кого называют дон Санко Пансою? — спросил губернатор.

— Ваше превосходительство, без сомнения! Никакой другой Панса не был здесь губернатором.

— Прошу вас покорно замарать «дон»; в нашей фамилии есть маленькое обыкновение никогда не присвоивать себе чужого. Меня зовут Пансою просто. Отец мой назывался также Пансою, и дед, и прадед; все старые христиане и честные люди ошибаются, если думают угодить мне лестию. Я надеюсь доказать, что больше люблю хорошие дела, нежели пышные титулы. Прошу это заметить! Теперь время решить дела: я постараюсь всех удовольствовать. Чего от меня хотят?

Вошли два человека, один в одежде земледельца, другой с большими ножницами.

— Ваше превосходительство! — сказал последний. — Я портной; вчера этот добрый человек принес ко мне кусок сукна. Выйдет ли капот из этого куска, спросил он у меня? Выйдет, отвечал я, не запинаясь. Он удивился моей поспешности, подумал, что хочу у него украсть, и сказал: «Посмотри хорошенько, не выйдет ли двух капотов!» Я понял его мысли и отвечал: «Выйдет и пять!» — «В самом деле? Сделай же пять!» — Мы ударили по рукам! Условились! Я свое условие выполнил! Капоты готовы, но этот добрый человек не только не хочет заплатить мне за покрой, но еще требует назад сукна! Рассудите нас.

— Все ли так происходило, как он сказывает? — спросил Санко у земледельца.

— Признаюсь, — отвечал проситель, — он ни прибавил, ни убавил ни слова; но прикажите показать капоты!

— Вот они, — воскликнул портной, вынув руку из-под епанчи. Увидели пять маленьких капотцев, висевших на указательном его пальце. — Вот они, — продолжал портной, — сшиты как нельзя лучше, и я клянусь своею совестию, что не украл ни кусочка материи.

Все засмеялись. Один Санко сохранил свою важность.

— В этом случае здравый смысл должен быть законом, — сказал он. — Портной лишается платы за шитье, а земледелец своего сукна! Зовите других; время дорого; я не люблю терять его на пустяки.

Входят два старика.

— Ваше превосходительство! — говорит один. — Я дал взаймы десять золотых ефимков этому честному человеку. Прошло больше года; я не говорил ему ни слова о долге, и он молчал. Наконец, видя, что мой должник совсем позабыл обо мне, требую назад своего золота. Он отвечает, что его мне отдал. Я не имею ни свидетелей, ни расписки. Прошу, ваше превосходительство, привести его к присяге. Я всегда почитал его честным человеком; надеюсь, что он не согласится замарать своей совести ложною клятвою.

— Что ты скажешь на это? — спросил Санко у другого старика, который слушал, не говоря ни слова, опершись на толстую палку.

— Я готов клясться на вашем судейском жезле³, что отдал этому человеку его десять ефимков⁴.

Санко наклонил свой жезл, а старик, подавши свою палку заимодавцу, кладет руку на жезл и клянется в том, что возвратил требуемые деньги; потом берет назад свою палку и смело поглядывает на предстоящих. Первый старик долго смотрел на него в молчании; наконец, поднявши глаза к небу больше с сожалением, нежели с досадою, пошел вон; но Санко велел ему воротиться. Санко, который не проронил ни одного движения просителей, сравнивал, потирая лоб, их лица и находил одно совершенно честным, другое лукавым, и наконец сказал:

— Еще не все! Ты, старик, который так охотно присягаешь, отдай мне свою толстую палку; а ты, старик, которому так хочется возвратить свои деньги, возьми ее и поди с Богом! Твой долг тебе отдан!

— Как отдан, ваше превосходительство! Эта палка не стоит пяти реалов, а я требую десяти золотых ефимков.

— О! Я тебе сказываю, что палка стоит десяти твоих ефимков! Переломите ее.

Ему повинуются. Десять ефимков выпадают из палки; все собрание показывает знаки удивления; и жители острова начинают думать, что у них сам царь Соломон губернатором.

Санко, довольный собою, слушал с особенным снисхождением похвалы, которыми его осыпали. Вдруг вбегает в залу расплаканная женщина⁵, таща за ворот молодого человека и крича во все горло:

— Правосудие! Правосудие! Этот бездельник нашел меня одну на поле; употребил насилие и лишил меня моего сокровища, единственного, драгоценнейшего для всякой порядочной девушки, сокровища, которое берегла я, как глаза свои, и совсем не для этого бездушника! Помилуйте, рассудите нас, светлейший губернатор!

— Говори, ты, молодой человек! — сказал Санко.

— Ах, ваше превосходительство! Мне нечего говорить. Я бедный свинопас; нынешним утром продал на рынке четырех свиней, и продал с убытком, если позволите доложить. Возвращаясь в деревню, встретился нечаянно с этою красавицею, которая сказала мне очень умильно: здравствуй. И я сказал ей: здравствуй! Говорит, шутит; черт как тут, вмешался в наши разговоры; но я готов побожиться, что эта добрая женщина совсем не досадовала на черта. Она теперь только, Бог знает, от чего, так сердита; тогда была смирна, как овечка.

— Вздор! Клевета! — воскликнула женщина пронзительным голосом. — Я долго защищалась! Но что будешь делать, когда нет сил? Я требую бесчестья! Пускай он мне заплатит все протари и убытки!

— Просьба твоя справедлива! С тобою есть деньги, господин свинопас?

— Есть, ваша светлость! Двадцать червонцев, которые получил я за своих покойных свиней! Вот они — в кошельке!

— Отдай этот кошелек обиженной и вперед не разговаривай, не шути с целомудренными девушками.

Оскорбленная невинность поспешно приняла кошелек, осыпала благословениями правосудного губернатора, поклонилась ему раз двенадцать в пояс и вышла в совершенном удовольствии. Лишь только она удалилась:

— Мой друг, — сказал Санко плачущему пастуху, — беги за нею; деньги твои, если удастся тебе их отнять.

Молодой человек не поупрямился, пустился, как стрела, а зрители остались в недоумении и посматривали с любопытством на губернатора.

Через минуту, увидели в зале просительницу в бешенстве, с огненными глазами, с раздутыми ноздрями, с кошельком на груди, угрожающую выдрать глаза пастуху, если он осмелится к нему прикоснуться.

— Что такое? — спросил губернатор.

— Помилуйте, ваша светлость! Этот вор, этот разбойник хочет отнять у меня среди бела света, перед глазами тысячи человек, эти деньги, но ему не удастся. Дюжина таких удальцов со мною не сладят! Он еще не знает, с кем связался! Поди, поди, мальчишка! Мой кулак разобьет тебя вдребезги.

— Признаюсь! — сказал пастух. — Я выбился из сил и отказываюсь от своих червонцев!

— Храбрая девица! — воскликнул губернатор. — Изволь-ка отдать свои деньги. Если бы ты умела также хорошо защищать свою честь, как теперь защищаешь свой кошелек, то не на что было бы тебе жаловаться. Поди, бесстыдная, и никогда не показывайся в моем острове, или будешь очень больно высечена! Выведите ее сию минуту за город!

Тотчас исполнили этот приговор. Мудрость нового губернатора вознесли до небес; а тот, кому поручено было описывать все дела его, послал к герцогу подробное обо всем донесение.

ГЛАВА XXXIX

Беды за бедами

Между тем герой ламанхский, смущаемый нежными жалобами страстной Альтизидоры, огорченный отсутствием своего оруженосца и необъятною прорехою на зеленом чулке своем, не находил спокойствия в уединенном ложе. Лишь только занялась заря, он встает, надевает свой лосиный камзол, свои большие сапоги с раструбами, свою алую епанчу и зеленую бархатную шапку и идет во внутренние комнаты дожидаться выхода герцогини. Первые встретились ему Альтизидора и ее подруга. Альтизидора, при виде любезного ей рыцаря, падает без чувств на руки своей приятельницы, которая спешит расшнуровать ее. Герой хочет сам подать ей помощь; но скромная наперсница отталкивает его с досадою!

— Рыцарь, не подходите, — восклицает она, — по тех пор, пока будете жить под одною кровлею с нами, по тех пор эта несчастная не перестанет мучиться и плакать. Удалитесь, повторяю вам! Неблагодарные ни на что не надобны.

— Я оставляю вас, милостивая государыня, — отвечал герой. — Надеюсь, что этот случай не будет иметь никаких дурных следствий, и прошу вас покорно принести в мою комнату какой-нибудь музыкальный инструмент, которым бы я мог себя аккомпанировать.

С сими словами герой, потупив глаза, входит в комнату герцогини, которая уже отправила к Терезе письмо и подарок ее великодушного супруга. Этот день провели в приятных разговорах, гуляли, слушали музыку и прочее. Ввечеру герой нашел в своей спальне на столе цитру и, благодаря случай, доставивший ему тот самый инструмент, на котором он играл не так худо, как на других, сел на балкон; растворил жалюзи и запел немного сиповатым голосом следующий романс, который герцогиня и все её девушки, находившиеся тогда в саду, подслушали.

Однажды бог любви, с Кипридой разлученный,

У светлого ручья в лесочке отдыхал.

Ребёнок, случаем к потоку приведенный,

Увидя спящего, колчан его украл!

Добычею гордясь и богом слыть желая,

С тех пор себя везде Амуром он зовет;

Толпой бессмысленных кокеток управляя,

Он мыслит, что ему покорен целый свет.

Но ах, с Амуром он и сходства не имеет!

Он ветрен и жесток, и любит лишь себя!

Амур есть царь сердец; он их судьбой владеет!

Амур — бессмертный бог! А этот — лишь дитя!

Тот стрелы меткою рукою направляет

И в сердце вечный огнь прямой любви родит!

А сей не целится и на ветер стреляет!

От легких ран его минута исцелит!

Я бога богом чту, ребенка не страшуся!

Где бог хранитель мой, там страшен ли дитя!

Амуру верным быть Климене я клянуся!

Когда ее люблю, то богом ранен я!⁶

Он еще не успел допеть последнего куплета, как вдруг из окна, находившегося над самым балконом, бросили на него целый мешок кошек, которые имели на хвостах гремушки. Звук их падения испугал герцога и герцогиню, которым Альтизидора ничего не сказала о сей новой выдумке. Дон Кишот вздрогнул, оторопел; но, вспомнив, что надобно побеждать колдунов неустрашимостию, обнажил меч и начал преследовать кошек, которые, пороняв и загасив свечи, бегали по комнате, сверкали глазами и страшно мяукали. Герой в потемках, оглушаемый гремушками, махал мечом, рубил, колол и кричал без памяти:

— Вон, колдуны! Вон, адская сволочь! Всех изувечу!

Несчастные кошки бегали, как угорелые, прядали на столы, на стулья, на карнизы. Одна из них, раненная героем, вспрянула к нему на лицо и уцепилась когтями за его нос. Дон Кишот заревел. Герцог и герцогиня со множеством слуг вбегают в его спальню и находят его в страшной борьбе с четвероногим колдуном, который держался крепко за нос, мурчал, пыхтел, фырскал и не покорялся. Хотели подать помочь рыцарю.

— Не приближайтесь, — воскликнул он, — я один слажу с этим проклятым чародеем, как бы он ни вертелся!

По счастию, кошка, испуганная светом и людьми, сама спрыгнула с носу и убежала; а герцогиня, недовольная такою шуткою, которая стоила крови Дон Кишоту, велела приложить к ране его пластырь и поручила должность лекаря прекрасной Альтизидоре. Альтизидора, обвивая полотном лицо раненого рыцаря, сказала ему на ухо:

— Господин рыцарь! Иногда волшебники отмщают за нежное сердце, которого любовь в пренебрежении.

Дон Кишот притворился, будто не слыхал ее слов, поблагодарил герцога и герцогиню за милости, ему оказанные; уверил их, что ему известны враги, против него вооружившиеся, и просил, как скоро перевязали его раны, чтобы оставили его в покое.

ГЛАВА XL

Губернаторство Санки Пансы

В этот самой день знаменитый Санко, показав на деле свою необыкновенную мудрость, был отведен с великим торжеством во дворец, для него приготовленный. Там в огромной зале находился стол, уставленный лучшими кушаньями. Лишь только показался губернатор, зазвучали трубы, загремели барабаны и литавры, и четыре пажа поднесли ему лохань, над которою он с важным видом умыл руки, поглядывая искоса на обед. Музыка замолчала. Санко сел за другой маленький стол, на котором стоял один только прибор, а подле его стула поместился длинный человек с угрюмым лицом, в черной мантии, с длинным жезлом в руке. Санко, не говоря ни слова, поглядел на него с торопливостию; между тем молодой капеллян благословил обед, и дворецкий поднес кушанье.

Губернатор, который умирал с голоду, наклал свою тарелку верхом; но лишь только поднес руку ко рту с первым куском, как человек в черной мантии наклонил свой жезл, и в миг унесли блюдо и тарелку. Подают другое кушанье. Губернатор хочет его отведать. Еще движение жезла, опять блюдо исчезает. В несказанном удивлении Санко оборачивается на длинного человека с жезлом и, вытаращив на него глаза, спрашивает:

— Неужели на острове Баратарии едят глазами?

— Нет, ваше превосходительство, — отвечал длинный человек. — Я имею честь быть лейб-медиком здешних высоких губернаторов. Моя должность — наблюдать за их драгоценным здоровьем, как за своим собственным; знать, что им вредно, что им не вредно, за что получаю хорошее жалованье. Я обязан всегда присутствовать при обедах ваших превосходительств и позволять вам кушать одну здоровую пищу. Первое блюдо, снятое с вашего стола, есть блюдо холодное, которого не сварит ваш высокий желудок. Второе, напротив, есть блюдо горячее, от которого возбуждается сильная жажда: оно бы вспалило вашу внутренность и могло иссушить большое количество жизненных соков.

— Прекрасно! — сказал Санко. — Но эти рябчики, которые так хорошо нашпигованы, верно, принесут великую пользу моему желудку. Я могу, например, съесть их одну пару или две!

— Боже вас сохрани от рябчиков!

— Покорно прошу сказать, почему?

— Потому, что мой учитель Гиппократ говорит именно в своих афоризмах: Omnis saluralio mala, perdix auiem pessima⁷. Это значит: жареный рябчик — самая вредная пища.

— Если так, господин лекарь, то изволь же осмотреть мой стол и назначить мне что-нибудь невредное; разве мне без обеда оставаться? Я не для того губернатор, чтобы иметь удовольствие умереть с голоду.

— Ваше превосходительство изволите говорить правду. Я назначу вам то, что можете кушать, не вредя своему желудку. Например, этот жареный заяц никуда не годится; мясо его тяжело и не способно для варения; этот теленок худо приготовлен и слишком свеж; этот пирог может причинить одышку и звон в ушах; этот гусь вреден для глаз и может произвести на спине сыпь.

— Но в этой прекрасной похлебке, которая составлена из розных мяс и пахнет так хорошо, что насильно меня к себе тянет, неужели не найдется такого куска, которому бы очень хорошо было в моем желудке? Подай-ка мне эту похлебку, дворецкий!

— Не трогай ее! Ваше превосходительство! Что вы хотите делать? Эта похлебка — яд! Ради Бога, оставьте эту грубую пищу монахам, землепашцам, носильщикам; их желудки способны варить ее; но желудок губернатора должен гнушаться таким вздором: ему не такая пища прилична! Например, вашему превосходительству можно употреблять легонький цыплячий бульон с луком, какое-нибудь сахарное варенье, два, три бисквита в день, и довольно!

Санко при сих словах растянулся в своих креслах и, осмотрев лекаря с головы до ног, воскликнул:

— Как вас зовут, господин доктор, ученик Гиппократов?

— Я называюсь, — отвечал доктор, — Педро Речио де Огуэро, уроженец Тиртео Фуэрской, произведенный в докторы университетом Оссонским!⁸

— Слушайте ж, — воскликнул Санко с горящими от гнева глазами, — слушайте, господин доктор Педро Речио де Огуэро, уроженец Тиртео Фуэрской, пожалованный в докторы Оссонским университетом, сей час долой с глаз моих! Или прикажу вашу милость повесить на первой виселице со всеми докторами, тиртео фуэрскими уроженцами, которые найдутся в моем владении! Вон! Бездельник, душегубец, или я велю так тебе набить спину, что вперед не захочешь ни рябчика, ни похлебки! Давайте мне обедать; я стою того, чтобы меня накормили!

Доктор струсил, и давай Бог ноги; а Санко собрался было кушать рябчиков, как ему доложили о приезде курьера.

— Верно какие-нибудь важные известия, — сказал дворецкий, — письмо от герцога!

Курьер подал огромный пакет Санке, который отдал его дворецкому и велел читать адрес. На конверте было написано: Дон Санке Пансе, губернатору острова Баратарии, в его собственные или секретаря его руки.

— Кто мой секретарь? — спросил губернатор.

— Я, Ваше превосходительство! — отвечал один молодой человек, бискаец.

— Прочти это письмо, если умеешь, и скажи мне, что в нем содержится.

Бискаец, прочетши письмо, сказал, что должен наедине переговорить с его превосходительством. Все вышли, кроме дворецкого, и секретарь прочел следующее:

"Мне сказали, ваше превосходительство, что нынешнею ночью ваши и мои неприятели намерены напасть на остров Баратарию; будьте готовы принять их. Еще известно мне, что в самом городе вашем находится несколько подкупленных убийц, которые должны умертвить вас. Берегитесь, будьте осторожны с теми, кто вас окружает, и пуще всего опасайтесь, чтобы вас не отравили ядом в пище. Я готовлюсь послать к вам вспомогательное войско и во всем полагаюсь на вашу мудрость и на ваше мужество.

Герцог".

— Господин дворецкий! — воскликнул Санко, выслушав письмо. — Посадите в яму доктора Педро Регио; он первый злодей мой, он хотел уморить меня с голоду.

— Ваше превосходительство! — отвечал дворецкий. — Советую вам хорошенько подумать об этом, что к вам пишут! Ради Бога не кушайте ничего за столом; я не ручаюсь за тех, которые приготовляли кушанье.

— Велите ж мне дать несколько фиников, хлеба и винограду: в них, верно, не успели положить отравы! Надобно ж что-нибудь есть; губернаторы не живут одним воздухом, особливо накануне сражения; а вы, господин мой секретарь, извольте написать к его светлости, что все будет исполнено по его желанию; прибавьте, что я целую ручки у госпожи герцогини. Это надобно написать поучтивее; не забудьте попросить ее, чтобы отправила мое письмо и посылку к Терезе; надобно что-нибудь сказать и господину Дон Кишоту, чтобы он не счел меня неблагодарным. Смотрите ж, не ударьте лицом в грязь; напишите все, как можно лучше. Между тем прикажите, — прибавил он со вздохом, — сбирать со стола и подать мне мой виноград; черт побери этих бездельников, которые вздумали нападать на мой остров.

В эту минуту входит паж и докладывает, что один земледелец имеет крайнюю надобность говорить с губернатором.

— Прекрасно! — воскликнул Санко. — Мне не дадут поесть и хлеба. Время ли теперь говорить со мной о нуждах; разве губернаторы железные. О! Если все дела пойдут таким чередом, то я не вытерплю. Позовите этого надоедалу; смотрите, чтобы он не убил меня!

Паж уверял, что земледелец казался самым честным человеком и имел самое доброе лицо. Его ввели в горницу; простяк огляделся и спросил, кто губернатор; его подвели к Санке, перед которым он стал на колена, прося позволения поцеловать его ручку; но Санко не дал руки, велел ему встать и скорее объяснить свою нужду.

— Тотчас кончу, ваше превосходительство, — сказал земледелец, — извольте слушать. Я земледелец, прошу не погневаться, родом из деревни, которая находится в двух милях от Циудад Реала; вам, может быть, знакома эта сторона.

— Немного, — отвечал Санко, — но говори о своем деле.

— В двух словах кончу, — продолжал земледелец. — В своей молодости я женился, как должно христианину и как предписывает святая римско-католическая церковь, на доброй и почтенной женщине; с нею прижил я двух сыновей; теперь ребята взрослые: один скоро будет бакалавром, другой уже читает по складам лучше всякого церковника. Я с некоторого времени, так сказать, вдов. Моя жена, Бог с нею, покойницею, отправилась на тот свет по милости одного почтенного лекаря, который вздумал напоить ее рвотным тогда, когда она была брюхата на сносях: она умерла, от чего и не могла родить вовремя. Если бы она родила мне сына, то я и его отдал бы в школу, и он бы был у меня бакалавром и читал по складам не хуже церковника; но это дело кончено, говорить об нем уже не нужно.

— Зачем же говорить? — сказал с досадою Санко. — По сию пору из слов твоих я узнал только то, что ты овдовел с тех пор, как умерла твоя жена; не будь так словоохотен, любезный друг! Пора спать.

— Мое дело состоит в том, — продолжал земледелец, — что меньшой сын мой, тот, который так прекрасно читает по складам, вздумал полюбить одну девушку из нашей деревни — Клару Перлерину⁹, дочь Андрея Перлерина¹⁰, богатого откупщика. Эта девка — редкость, как восточный жемчуг; если поглядишь на нее с правого боку, то скажешь, что никакая роза, никакое майское утро не могут сравниться с нею в свежести; если же с левого, то она покажется не такою красавицею, потому что от оспы испортился у нее нос и щека, и пропал левый глаз: она, так сказать, крива; сверх того, десятка полтора зубов выпало у нее от флюса; вдобавок маленький зоб вырос на ее подбородке; со всем тем эта красавица с правого боку понравилась моему сыну. Не погневайтесь, ваше превосходительство, за все эти подробности; я люблю Клару, как дочь, а отцы болтливы, когда говорят о детях.

— А губернаторы садятся обедать, когда бывают голодны, — отвечал Санко, — изволь кончить скорее; нынешний день не съел еще ни крохи хлеба.

— Сей час все расскажу вам. Мой сын полюбился Кларе Перлерине, но маленькое препятствие не позволяет ему на ней жениться: она, так сказать, сидень, не встает с места, не может тронуться ни одним членом; и это была бы совершенная безделица, когда бы мой сын, по несчастию, не имел припадка, от которого всякий день не больше трех или четырех раз он падает без чувств. Бог знает как бьется об пол, рвет на себе волосы и всех без милосердия колотит; впрочем, он тих, как овечка, и очень бы желал жениться на прекрасной Кларе; но отец Клары — упрямый человек, не хочет и слышать о соединении такой любезной четы: я пришел просить у вашего превосходительства письмеца к этому упрямому старику; по вашей просьбе он отдаст дочь за моего сына. Вот в чем состоит мое дело!

— Только всего, любезный друг!

— Нет, не только, ваше превосходительство; я бы еще попросил у вас безделицы, но не смею.

— Говори, говори, чего боишься.

— Я бы попросил у вас маленького подарка, с которым бы моему сыну не стыдно было на глаза невесты показаться: шести или семи сот червонцев будет довольно; он заведет свое хозяйство, а за ваше превосходительство станет молить Богу!

— Все ли ты сказал? Нет ли другой какой просьбы? Еще не хочешь ли чего-нибудь?

— Ваше превосходительство очень милостивы, но я и тем останусь доволен!

Тут Санко вскочил с своего места, схватил первый попавшийся ему стул и побежал за крестьянином, которого как не бывало, крича:

— Постой, собака, я тебя научу просить у меня шести сот червонцев! Слыхана ли такая дерзость: шесть сот червонцев! А где бы ты приказал мне их взять, мошенник! Получил ли я хоть один мараведис с тех пор, как сделан губернатором? Шесть сот червонцев! Я и подумал бы послать их кривой девке и глупому болвану, которого всякий день по три раза бьет припадок, на свадьбу! Ах! Боже мой, видно со всего света безумцы сбежались на мой остров, со всяким вздором лезут к губернатору! Смотрите, ни одной души ко мне не пускайте! Я хочу обедать! Шесть сот червонцев! Безбожник!

ГЛАВА XLI

Посещение

Итак, Санко Панса начал чувствовать маленькие неприятности губернаторского звания. Между тем Дон Кишот, исцарапанный кошками, должен был лежать в постели и не показываться больше пяти дней в публику. В одну ночь бессонница его беспокоила, он не спал; вдруг слышит, что дверь скрыпнула, отворилась немного и опять затворилась. «Что бы это значило? Конечно, Альтизидора. Боже сохрани! Тогда прощай и любовь, и верность! Нет, — воскликнул он, отвечая самому себе, — я не поддамся! Никакая красавица из красавиц не тронет моего сердца, подвластного одной тебе, о Дульцинея, мой единственный друг, моя царица, моя звезда-сопутница! Сердце мое принадлежит тебе, было твоим, будет и не быть не может!»

Он становится на ноги на постели, разделяет занавески, между тем дверь отворилась и вместо прекрасной Альтизидоры входит в горницу старая дуэнна, которой мантилья по земле тащилась, а почтенный крюком нос украшен был очками; она имела в одной руке свечу, а другою заслоняла огонь, которым светло озарялось наморщенное лицо ее. Увидя эту красавицу, герой вообразил, что какая-нибудь древняя Питонисса¹¹ вздумала посетить его, или злая колдунья хочет сыграть над ним какую-нибудь шутку, начал творить молитвы, креститься и, наконец, запел тихим голосом: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его». Дуэнна приближилась медленно, и увидя на постели длинную фигуру, стоящую на ногах, как на ходулях, в желтом атласном одеяле, с пластырем на носу, с усами в бумажках, струсила, начала креститься, уронила свечу, хотела бежать, запуталась в своем длинном платье и упала посреди горницы.

— Чего ты от меня хочешь, привидение? — воскликнул герой. — Если ты — страждущая душа грешника, то объяви мне свою нужду; я все сделаю для тебя, что повелевает мне долг рыцаря и христианина.

— Господин Дон Кишот, — отвечала дуэнна, — это вы? Я вас не узнала; я не страждущая душа грешника, я дуэнна Родрига, пришла объявить вам свое горе и просить вашей помощи.

— Говорите, госпожа Родрига! Я рад вас слушать, только о любви ни слова, какая бы красавица вас ни послала.

— Что вы, господин Дон Кишот, мне ли быть поверенною красавице; я сама еще не старуха: слава Богу, здорова; все зубы мои целы, исключая немногих, которые выпали, Бог знает от чего, так рано; если бы мне заняться любовным вздором, то бы я сама… Но позвольте мне засветить свою свечу; вы узнаете все тайны моего сердца.

Госпожа Родрига, не дожидаясь ответа, вышла из горницы. Герой, оставшись один, начал размышлять о последних словах престарелой прелестницы.

— Это предвещает, — сказал он, — какое-нибудь новое приключение! Черта не перехитрить; он насылал на меня принцесс, герцогинь, девушек в пятнадцать и шестнадцать лет; теперь вздумал меня пленять старухою, надеясь, что я попадусь скорее в такую западню, которой бояться не буду. Нет, государь мой, вам не удастся! Госпожа Родрига скоро возвратится, я буду с нею один; эта уединенная горница, час полночи, слова ее, все может поколебать мое постоянство; я могу быть слабым на одну минуту! Слабым перед госпожою Родригою? Стоит взглянуть на ее морщины, на ее убор, на ее очки… Сам черт убежал бы от нее в страхе… Ах! Вот как рассуждает обыкновенно гордый! Но излишняя надежда на самого себя губит человека. Будем осторожны, запрем дверь, не пустим сюда госпожу Родригу.

Герой встает и хочет запереть дверь; но в эту самую минуту входит госпожа Родрига с свечою; они сталкиваются лбами; дуэнна отступает на два шага, вытаращив глаза на Дон Кишота, обернутого в свое одеяло, как в саван, и говорит, потупив стыдливо глаза вместе с очками:

— Зачем вы встали, господин рыцарь? Не должна ли я чего-нибудь опасаться?

— И я у вас о том же спрашиваю; могу ли я быть уверен?

— В чем?

— В невинности вашего намерения?

— Что вы говорите!

— Да, госпожа Родрига, как ни рассуждай, но сердце мое не камень, я не железный; мы одни; глубокой мрак покрывает природу, луна блистает на высоте неба, а моя спальная очень похожа на ту спокойную пещеру, в которой Дидона и Эней укрывались от бури¹²: но я вам верю, госпожа Родрига, верю вашим морщинам, вашим очкам и вашей опытности; дайте мне руку в знак того, что ваши мысли чисты, как майское утро.

Герой целует свою руку и подает дуэнне¹³, которая, также поцеловав свою, вкладывает ее в руку рыцаря; потом оба, успокоившись, идут вместе к постели, на которую Дон Кишот ложится, закутавшись одеялом по самые уши, а дуэнна помещается с скромностию в ногах, не снимая очков и не оставляя свечи, и начинает говорить следующее:

— Несмотря на печальную одежду простой дуэнны, в которой вы меня видите, я происхожу от знатной, очень знатной астурийской фамилии¹⁴; мои родители, угнетаемые бедностию, принуждены были отвезти меня в Мадрит и отдать в дом одной знатной госпожи, которой я была приятельницею и смотрела, по дружбе, за ее бельем. Не хвастаясь, скажу, что во всей Испании не найдете такой мастерицы рубить платки и косынки¹⁵, как я. Это дарование было не весьма прибыточно; я была очень бедна, несчастна в своих обстоятельствах, очень рано лишилась отца и матери, думала вечно остаться в девках, как вдруг полюбилась одному конюшему, человеку в летах, не богатому, но также знатному по своему происхождению.

Он полюбил меня, как я сказывала; мое сердце, слишком нежное, не могло не сжалиться, видя его страдания. Мы долго скрывали нашу взаимную любовь, но что на свете может скрываться вечно? Госпожа, моя приятельница, узнала об ней, и любя меня, как душу, для сбережения моей репутации соединила меня с конюшим законным браком. Я скоро после свадьбы родила дочь, которая и теперь жива; девочка вся в меня, умна, хороша, любезна. Скоро потом скончался мой супруг; он умер, простите меня, рыцарь, я и теперь плачу, как дура, вспоминая об этом, он умер от испугу. Бог — судья тем проказникам, которые вздумали так пошутить над ним.

И так я осталась вдовою с малолетнею дочерью, которая начинала уже расцветать, как роза. Герцогиня, у которой я теперь служу, наслышавшись о моем искусстве обрубать платки и косынки, приняла меня себе в услужение. Я вошла к ней в дом вместе с моею Анжелиною; мы жили тихо и скромно, довольствуясь своим маленьким жалованьем. Не знаю, как это случилось; но вдруг моя дочь, моя добронравная Анжелина, которая никогда ни на пядь от меня не отходила, обрюхатела без всякой причины. Так как ее не очень любили в доме за ее отличную красоту, за ее дарование, то все на нее поднялось страшным образом; заговорили, зашумели; толкам не было конца; госпожа герцогиня, которая всегда последнему верит, сослала мою дочь с глаз долой. Она должна была оставить дом, милостивый государь; теперь живет в Мадрите, без денег, без места, и едва может кормиться трудами своих рук. Имевши удовольствие слышать от вас о таком множестве герцогинь, королев, принцесс, ваших приятельниц, я вздумала, что рыцарь, такой любезный, услужливый, как вы, легко можете найти моей Анжелине место фрейлины при дворе какой-нибудь доброй императрицы: вот за чем я пришла к вам, милостивый государь.

— Я охотно буду ходатаем вашей дочери, госпожа Родрига, если так, как и думаю, честь ее замарана только одною клеветою; но вы согласитесь…

— Ах! Сударь, будьте уверены, что в этом доме все было против моей дочери, все ее не терпели, все ей завидовали, а об женщинах и девушках герцогини говорить нечего: все, как змеи, на нее шипели. Дочь моя был красавица прямо, без всякого обмана: другим о себе этого сказать не можно.

— Что вы под этим разумеете, госпожа Родрига?

— Ах! Господин Дон Кишот, не все то золото, что светится; например, эта блестящая Альтизидора, которая так чванится своею красотою, всякий день чернит брови, белится. Сама герцогиня… но я молчу; в наших домах и стены имеют уши.

— Как! Что вы можете сказать о госпоже герцогине?

— Боже мой! Я не говорю ничего, совсем ничего: госпожа герцогиня бела, как снег, румяна, как роза, имеет прекраснейший стан, глаза, каких мало, все это правда; только не надобно думать, чтобы эти прекрасные волосы, которые рассыпаются кудрями по плечам ее, все ей принадлежали: половина выписана из Мадрита; ее белые сияющие зубы также…

В эту минуту дверь отворяется с стуком; госпожа Родрига вздрагивает и роняет свечу; молчание и мрак царствуют в горнице; но вдруг невидимые руки берут дуэнну за шиньон, кладут ее на постель, заворачивают ей юбки и начинают ее сечь. Дон Кишот, слыша удары и тяжелые вздохи госпожи Родриги, угадывал происходившее; но подумав, что опять привидения проказничают, не рассудил вмешиваться не в свое дело и лежал очень покойно под одеялом. Через четверть часа все успокоилось, привидения удалились; госпожа Родрига встала, оправилась, начала шарить по полу, подняла очки и вышла, не сказав ни слова.

ГЛАВА XLII

Санко осматривает свои владения

Мы оставили своего губернатора не весьма веселым. Губернаторство показалось ему тягостным, а пост, который он принужден был выдержать, не совсем приятным. Управитель, желая развеселить его, сказал, что сам своими руками приготовил для него ужин, который, без сомнения, покажется ему вкусным. Санко вспрыгнул от радости, поцеловал его два раза в лоб, назвал своим лучшим другом и пожаловал первым министром; а за ужином развеселился снова.

— Я не боюсь работы, — говорил он, опустошая одно блюдо за другим, — лишь бы только меня и осла моего не забывали. Этот остров будет мною доволен, только бы мне самому было не скучно. Позволяю о себе говорить все, что придет в голову; пускай судят о моих делах и смотрят на меня во все глаза; человек, которого видят, лучше других; один черт любит прятаться; пчела одна не много сделает меду.

Управитель, который не оставлял Санки и имел случай удивляться уму его, предложил ему после ужина осмотреть остров и показаться своим подданным, которые уже были к нему искренно привязаны.

— Хорошо, хорошо, — сказал Санко. — Мое намерение выгнать из моих владений всех бродяг и ленивцев, которые не хотят или не умеют вырабатывать своего хлеба и вкрадываются в общество, как шмели в улей. Нет, не хочу терпеть духу праздных людей; от них все беды случаются; праздность есть мать пороков, говорит пословица, а все пословицы говорят правду. Буду покровительствовать земледельцам, заставлю почитать христианскую веру; хочу награждать добрых людей и гнать без милосердия плутов и бездельников. Правду ли я говорю, друзья мои? Отвечайте смело; всякий добрый совет приму с удовольствием.

— Мы все должны вам удивляться, — отвечал управитель, — и я уверен, что самые те, которые вас сюда послали, не знав, может быть, истинной цены вашей, будут разделять наше удивление. Но время начать нам свое путешествие; пробило одиннадцать часов.

Санко вышел из дворца с судейским жезлом своим, в провожании секретаря, управителя, историографа, который записывал все его деяния, и множества стражей. В нескольких шагах от его дома услышали шпажный стук; стражи побежали и привели пред губернатора двух человек, которых нашли со шпагами в руках.

— Как смеете вы драться, — спросил Санко сердитым голосом, — разве нет у вас губернатора, который всегда готов оказать вам правосудие?

— Ваше превосходительство, конечно, меня оправдаете, — отвечал один из пойманных, — я вступился за свою честь. Этот господин выиграл больше тысячи червонцев; как выиграл, это знает один Бог, да я. Будучи свидетелем игры, я всегда держал его сторону; он почти все по моей милости выиграл. Что же? Он выходит на улицу, я следую за ним, требую от него наград за свои услуги; он без всякого стыда подает мне четыре реала. Мы, кажется, с ним знакомы; он должен знать, что я не шучу, когда идет дело о чести, что я всю свою жизнь провел между игроками, помогая счастливым, а иногда выводя из беды и несчастных: он мог бы остеречься; поступок его так рассердил меня, что я решился, со шпагою в руке, научить его учтивости и благородству.

— Что ты скажешь на это? — спросил губернатор у другого.

— Ничего; он говорит правду, только напрасно требует от меня денег; я выиграл не по его милости и не дам ему ни больше, ни меньше четырех реалов.

— Ты дашь ему сто, — воскликнул губернатор, — но он ими не будет пользоваться: я беру их на гошпиталь и богадельню, а вы оба должны сверх того заплатить по двести реалов на тюрьмы; потом и ты, и этот господин, который учит людей благородству, будете выведены из моего острова, в который не советую вам возвращаться, если не хотите болтать ногами на прекрасной виселице. Понимаете? Добрый путь. Чтобы мой приговор был немедленно исполнен!

Пять сот реалов были заплачены в минуту. Управителю поручена их раздача, а обоих игроков тотчас вывели из города. Между тем дозор привел молодого человека, который показался подозрительным, потому что спрятался, увидя стражей, и долго им не давался в руки.

— Для чего ты бежал? — спросил Санко.

— Для того, чтобы меня не поймали, — отвечал молодой человек.

— Верю; но куда ты шел в такое время?

— Вперед.

— А не назад? Хорошо! Но за чем?

— Хотел освежиться на чистом воздухе.

— Да! Освежиться на чистом воздухе! Понимаю, а где ты хотел освежиться?

— Там, где есть воздух!

— Очень хорошо! Я примечаю, что ты весельчак, и не знаешь, куда деться. Мой друг! Я найду для тебя верное место, в котором есть и воздух: отведите его в тюрьму; пускай изволит в ней ночевать: утро вечера мудренее!

После многих других встреч, в которых Санко имел случай доказать проницательность и быстроту ума своего, пришли к одному мосту, за которым стояла караульня. Солдаты построились во фрунт и отдали честь губернатору. Четыре офицера вышли к нему навстречу, ведя за собою человека.

— Ваше превосходительство! Очень кстати сюда пожаловали, — сказал один из них, — вы можете решить наше сомнение. Извольте выслушать: мы имеем древний закон, по которому всякий человек, который придет после зари к этому мосту, обязан сказывать под клятвою, куда он идет и за чем. Если он скажет правду, мы его пропускаем без задержки; если солжет, то мы должны его повесить на этой виселице, которую изволите видеть за мостом, на берегу канала. Этот закон известен всем обитателям вашего острова. Человек, которого представляем вам, пришел сюда за несколько минут перед вами; мы остановили его, как водится; спросили, он поднял руку и сказал, что идет за тем, чтобы мы его повесили на той виселице. Если мы его в самом деле повесим, то он сказал правду и не заслуживает смерти; если пропустим его, то он солгал и должен быть повешен. Мы не знаем, что делать! Вам должно решить наше недоумение.

— Черт побери! — воскликнул Санко. — Это дело — не шутка. Прошу покорно еще раз пересказать мне вашу историю.

Офицер повиновался. Санко слушал внимательно, долго молчал, зажмурив глаза, потирал руками, наконец, сказал:

— Этот человек — дурак. Для чего бы ему не пойти другою дорогою? Но послушайте, государи мои, как бы ни решили этого дела, все наше решение будет противно закону. Если повесим его, он сказал правду, и мы виноваты; если не повесим, он солгал, и мы опять виноваты; что делать? Выбирать! Из двух зол выберем меньшее: будем виноваты, не вредя другому; отпустите его. Если ему так хочется на виселицу, то и без этой найдет много к свом услугам!

Все окружавшие осыпали похвалами милосердого Санку. Его отвели во дворец, где он, потрудившись целый день, заснул крепим сном.

ГЛАВА XLIII

Прибытие пажа герцогини в дом Терезы Пансы

Правдивый повествователь Дон Кишотовых подвигов почитает за нужное объявить, что привидения, наказавшие нескромную Родригу, были не иные кто, как герцогинины девушки. Альтизидора, которой сказали об таинственном посещении дуэнны, разбудила своих подруг и вместе с ними подслушала разговор ее с ламанхским героем. Его трагическое заключение известно читателю.

В этот самый день и герцогиня отправила пажа к Терезе с письмом и подарком от ее супруга, приложив от себя записку и тяжелую золотую цепь. Паж, очень довольный комиссиею, сел на лучшую лошадь, поехал и скоро прибыл в деревню. У самой околицы увидел он на берегу ручья девушек, которые мыли белье; приближился к ним и спросил: где дом Терезы Пансы, которой муж Санко Панса служит оруженосцем у господина Дон Кишота, Ламанхского рыцаря.

— Я дочь ее, — сказала одна из девушек, прекрасная собою, четырнадцати или пятнадцати лет, — этот Санко Панса — мой отец, а этот Дон Кишот наш господин.

— Покорно прошу вас, сударыня, отвести меня к вашей матушке, которой я должен отдать письмо и посылку!

— Ах! Сударь; конечно, от батюшки! Я очень рада; мы давно об нем ничего не слыхали! Пойдемте, пойдемте! Наш дом на конце улицы.

Молодая Саншетта в минуту подобрала свое белье и мыло, схватила в руки башмаки и подбежала босиком, с распущенными волосами, к пажу, поклонилась ему проворно и потащила его за собою в деревню, смеясь и прыгая от удовольствия.

За пятьдесят шагов от дому Саншетта начинает кричать:

— Матушка, матушка! Подите сюда; вот незнакомый господин, который привез вам письмо и подарки от батюшки; подите сюда поскорее.

Тереза выходит к ним навстречу с веретеном в руках, в серой кофте и юбке, очень короткой спереди¹⁰; она была женщина в сорок лет, плотная, смуглая, здоровая и довольно привлекательная лицом.

— Чего тебе надобно, Саншетта, — спросила она, — кто этот господин?

— Я ваш покорный слуга, милостивая государыня, — отвечал паж, скочив с лошади и ставши перед ней на одно колено, — осмелюсь ли поцеловать ручку почтенной супруги его превосходительства Санки Пансы, губернатора на острове Баратарии?

— Встаньте, сударь, встаньте; не говорите со мною таким образом; я не госпожа, мой муж не губернатор, мы простые крестьяне!

— Нет, сударыня, я говорю сущую правду! Вы супруга великого губернатора; я послан к вашей особе; вот письма и посылки, адресованные на ваше имя.

Паж подал письма и повесил ей на шею золотую цепь¹⁷. И дочь, и мать, неподвижные от удивления, посмотрели друг на друга, не говоря ни слова.

— Матушка! — сказала Саншетта. — Видно, господин Дон Кишот сдержал слово и подарил батюшке этот остров, который он обещал ему.

— Так точно, сударыня; остров Баратария дан вашему батюшке по просьбе господина Дон Кишота; в этом письме найдете всему истолкование.

— Ах! Сударь, что нам делать? Я никогда не разбирала писем. Мое дело прясть, а не читать.

— И мое также, — сказала Саншетта, — как жаль, что я грамоте не училась! Побегу к священнику или к господину цирюльнику Николасу; они будут рады известию о батюшке.

— Не трудитесь, сударыня, — сказал паж, — я не умею прясть, но умею читать. Пожалуйте мне письмо.

Он прочел следующее:

"Любезная Тереза! Ваш муж Санко Панса очень мил; за это герцог, супруг мой, сделал его губернатором на одном из наших островов. Он управляет им, как мудрец: все ему удивляются, и я не могла воздержаться, чтобы не сообщить вам такой приятной новости.

Посылаю вам золотую цепь; носите ее из любви ко мне; желала бы вас подарить чем-нибудь получше; со временем мы познакомимся короче, тогда найду случай доказать вам, что люблю вас искренно. Поцелуйте за меня любезную Саншетту; скажите, что я намерена прислать ей жениха, достойного дочери губернатора. Отвечайте мне, пожалуйте; я хочу знать, что с вами делается, что вам нужно; говорите со мною откровенно, не опасаясь ничего; я ваш верный, искренний друг. Между тем прошу вас покорно прислать мне дюжины две желудей, которые, сказывают, у вас отменно вкусны; если получу их от вас, то будут они еще вкуснее. Простите, милая Тереза, желаю вам счастия и доброго здоровья; не позабывайте своего друга,

Герцогини".

— Ах, Боже мой! — воскликнула Тереза. — Какая милая, какая добрая герцогиня! Куда годятся перед нею все наши мелкие дворянки, которые, по тому только, что у мужей их есть пара тощих борзых собак, вздергивают носы, стоят в церкви, как какие-нибудь инфанты, и не хотят взглянуть ласково на нашу сестру-крестьянку; а герцогиня, и какая ж герцогиня?.. Самая знатная и богатая? Изволит называть меня другом и обходиться со мною, как с родною. Ах! Дай Бог ей много лет здравствовать! Дай Бог ей прожить сто лет в счастии, в изобилии, дождаться внуков и правнуков! Скажите мне, сударь, госпожа герцогиня очень любит желуди? О! Я ей пришлю самых лучших целый кузов, сама выберу. Саншетта! Надобно хорошенько накормить этого господина за его добрые вести: отведи лошадь в конюшню; сбегай за яйцами, отрежь хорошенький кусок ветчины, разведи огонь, а я между тем побегу к нашим родным, соседям, к священнику и цирюльнику Николасу, которые все любят твоего отца.

— Хорошо, матушка; но половина этой цепочки моя?

— И! Милая, эта цепочка вся твоя, только дай мне ею несколько дней порадоваться.

— Вы еще не все изволили видеть, — сказал паж, — я привез прекрасный зеленый кафтан для любезной Саншетты: это подарок ее высокого родителя.

— Ах! Какой он добрый, — воскликнула Саншетта, схвативши в руки кафтан и рассматривая его с великим удовольствием.

Между тем госпожа Тереза с письмом и золотой цепью в руках выбежала ца улицу; первые попались ей на встречу священник и Караско-бакалавр.

— Здравствуйте, здравствуйте! — сказала она им, улыбаясь. — Я бежала к вам с радостною вестью. Прекрасные дела делаются. Все идет, как нельзя лучше! Слава Богу, вперед эти мелкотравчатые дворянки не станут передо мною топориться, как павы, и у нас есть муж — губернатор!

— Что за вздор ты говоришь, Тереза? — спросил священник. — Какие это бумаги?

— Я говорю не вздор, отец Перес! Эти бумаги не иное что, как письма от одной герцогини и от одного губернатора; а эта золотая цепочка, которая у меня на шее, как видите, есть маленький подарок герцогини, моей приятельницы. Прошу не погневаться!

Священник удивился, увидя прекрасную цепь; начал читать письма вслух; а Караско при каждом слове поглядывал на него с недоумением, не веря ушам и глазам своим. Помолчав, они спросили:

— Кто привез это письмо?

— Подите ко мне, — сказала Тереза, — у меня увидите прекрасного господина, который отправлен ко мне с посольством.

— Пойдем! — отвечал Караско. — Я рад видеть посла этой герцогини, которая дарит тебя золотою цепью, а от тебя просит дубовых желудей.

Пошли в дом Терезы и увидели на дворе пажа, которой насыпал корм своей лошади. Саншетта между тем хлопотала о яичнице. Богатая одежда и вид посланника удивили их; они поклонились ему и спросили с учтивостию, что значило это посольство, эти письма и эти подарки?

— Милостивые государи! Все, заключающееся в письмах, совершенная правда; я божусь, что господин Санко Панса есть точно губернатор и, как слышно, отправляет свою должность с великою мудростию. Не могу наверно сказать, на острове ли город, ему принадлежащий, или на твердой земле; я его не видал и худо знаю географию.

— Но эта герцогиня, сударь, которая пишет к Терезе?

— Эта герцогиня есть настоящая герцогиня, супруга герцога, моего господина. Если вы удивляетесь ее благосклонности и учтивству, то это заставит меня думать, что наши кастильские дамы учтивее и ласковее ваших аррагонских.

— Однако вы позвольте нам почесть этот случай несколько удивительным и спросить у вас, нет ли здесь такого же очарования, какое замешано во всех приключениях Дон Кишота?

— Понимаю вас, сударь; но будьте уверены, что в этих письмах нет ни одного слова, которое бы не было совершенно истинным.

— Конечно, так, без всякого сомнения, — воскликнула Тереза, — говорить нечего! Все ваши вопросы лишние! Не извольте беспокоить этого прекрасного господина! Подумаем о важных вещах! Скажите, господин священник, не едет ли кто из деревни в Толеду или Мадрит: надобно мне купить прекрасное платье, кружевной головной убор, словом, все, что нужно для жены губернатора. О! Я не хочу острамить своего мужа; поеду к нему в карете, как знатная дама. Если об этом заговорят, нужды нет, пускай говорят; на язык нет пошлины!

— Ваша правда, матушка, — прибавила Саншетта, — пускай говорят, что им угодно. Плюнем на них! В пословице сказано: собака лает, ветер носит; если станут смеяться, мы сами посмеемся; смех завистников не худое дело; пускай нам завидуют, только бы о нас не жалели; тот и господин, кто все может сделать один; коза на горе выше коровы в поле.

— Удивительное дело, — сказала священник, — все это семейство Пансов родится на свет с пословицами!

— Ваш правда, государь мой, — отвечал паж, — родитель прекрасной Саншетты говорит много пословиц, и наша герцогиня почитает за великое удовольствие с ним разговаривать.

— Желал бы узнать эту герцогиню, — сказал бакалавр Караско.

— Это зависит от вас, — продолжал паж, — поедемте вместе со мною.

— Я поеду с вами, — воскликнула Саншетта, — мне очень хочется видеть батюшку и очень будет весело ехать с таким прекрасным товарищем, как вы! Посадите меня с собою на лошадь, я умею держаться на седле и не упаду никак.

Паж представил ей, что неприлично такой знатной девушке, как она, ездить верхом, и еще одной с мужчиною. Тереза с ним согласилась. Между тем Саншетта не успела приготовить своей яичницы, священник позвал пажа к себе; он несколько времени отговаривался, наконец, согласился. Во время его отсутствия Тереза старалась приготовить ответ на оба письма. Караско хотел быть ее секретарем; но Тереза ему отказала, говоря, что он слишком любит смеяться; пономарь за пяток яиц написал ей обе эпистолы.

ГЛАВА XLIV

Возвращение пажа

Между тем наш губернатор приводил на своем острове в порядок полицию; ходил по рынкам, осматривал весы, меры и строго наказывал купцов-обманщиков. Он запретил собирать в запасные магазейны хлеб и потом продавать его по частям; положил смертную казнь за примес воды в вино; уменьшил цену башмаков; назначил настоящую плату наемным служителям; выгнал из города публичных песельников, которые увеселяли народ непристойными песнями; определил смотрителей над бедными, не для их притеснения, но для их пользы; словом, сделал такие полезные учреждения, которые и поныне еще в действии и называются кодексом великого губернатора Санки Пансы.

Дон Кишот между тем, излечившись от ран своих, начинал скучать праздною жизнию в доме герцога и находил ее не достойною рыцаря. Он воздыхал о счастливом времени своего отъезда, готовил свои прощальные приветствия и мало-помалу снаряжался в поход; между тем посланный к Терезе паж прибыл из деревни с ее ответом и подарками. Все обрадовались его возвращению, все начали его расспрашивать, и благоразумный паж, в присутствии Дон Кишота, сказал только то, что должно было сказывать. Он с важным видом подал свои депеши. На одном конверте было написано: «Госпоже герцогине, которой имени я не знаю». На другом: «Моему мужу Санке Пансе, губернатору на острове Баратарии, где желаю ему пробыть подолее». Герцогиня прочла следующее:

Письмо Терезы к герцогине Милостивая государыня!

Ваше прекрасное письмо очень меня обрадовало, а подарок еще больше. Вся наша деревня в великом удовольствии от того, что вы изволили пожаловать остров моему мужу. Есть люди, которые не хотят этому верить, например, господин священник, наш цирюльник Николас, бакалавр Самсон Караско и им подобные; пускай они говорят, что им угодно, а у меня есть золотая цепочка и прекрасный зеленый полевой кафтан, на которые они очень зарятся.

Признаюсь вам, сударыня, мне вздумалось сесть в карету и ехать ко двору с моею дочерью; не худо, если прикажете мужу моему, губернатору, прислать мне на дорогу денег, которые очень в нашей стороне нужны. Хлеб дорог, а мясо по тридцати мараведисов фунт. Мне очень к вам хочется. Люди говорят, что всякий губернатор женою красен: надобно, чтобы и я поскорее украсила своего губернатора.

Жаль очень, что желуди нынешний год не уродились; несмотря на это, я набрала полкузова самых лучших, которые извольте кушать на здоровье. Все сорваны моею рукою один по одному; желала бы, чтоб они были крупнее гусиных яиц.

Прошу покорно вашу светлость писать ко мне почаще. Я буду отвечать вам на всякое письмо и описывать все, что у нас в деревне делается. Саншетта, моя дочь и моя малютка, целует у вас ножки; а я вас так люблю, так люблю, что этого пером написать не можно.

Ваша услужница
Тереза Панса.

Герцогиня, довольная ответом Терезы, очень хотела прочесть письмо ее к Санке, но не смела. Дон Кишот это заметил, тотчас распечатал пакет и подал письмо герцогине. Она прочла следующее:

"Я получила твое письмо, мой добрый Санко, и чуть не сошла с ума от радости. Вообрази, каково это узнать в одно время, что ты губернатор, получить от тебя прекрасный зеленый кафтан, богатую золотую цепочку от госпожи герцогини, и все это из рук такого красавца, какого я еще родясь не видывала! Я едва не помешалась: твоя Саншетта избегалась, как угорелая, от радости.

Ты нынче губернатор, и так больше не будешь пасти коз! Правду говорила моя покойная бабушка: поживи на свете, много чудес увидишь. Поживем на свете, поглядим чудес, из которых не последнее был бы добрый мешочек червонцев, который советую тебе прислать мне пополам с Саншеттою, когда получишь доходы с своего острова.

Я тебе скажу новость. Соседка Беруэка выдала дочь за славного чужестранного живописца, который поселился в нашей деревне. Наши выборные хотели воспользоваться его приездом и переменить королевский герб на вывеске питейного дома. Живописец потребовал двух червонцев за работу, трудился целые восемь дней, наконец, отдал деньги назад, говоря, что работа слишком трудна. Сын Петра Волка¹⁸ постригся; маленькая Мингвилла¹⁹ пожаловалась на него в суду, уверяя, что он дал ей слово на ней жениться. Добрые люди, насмешники, не то говорят; все это не сделало наших оливок лучше, все посохли; а в целом нашем околотке нет ни капли уксусу.

Через нашу деревню прошли солдаты, которые увели с собою трех девок. Я их не называю по имени; они могут воротиться; несколько времени поговорят об этом, потом перестанут говорить. Саншетта начинает изрядно плесть кружево и вырабатывает в день по осьми мараведисов; но теперь она губернаторская дочь; можно ей успокоиться, и без труда получит хорошее приданое. Колодезь на площади совсем высох, а виселицу разбило громом: эта беда не велика. Прости, мой добрый Санко, Бог с тобою; живи порядочно, тихо, скромно. Я все люблю тебя по-прежнему.

Твоя жена
Тереза Панса.

К сим ответам приложен был маленький кузовок желудей и прекрасный сыр для герцогини. Она приняла подарки с видом чувствительнейшей благодарности и увела с собою пажа, желая расспросить его о всем подробнее.

ГЛАВА XLV

Славный конец губернаторства Санки Пансы

Нет постоянства и прочности на земном шаре! Время летит, не останавливаясь ни на минуту, и все беспрестанно разрушается. Лето заменяет весну, осень — лето, зима — осень; все проходит, все возобновляется, выключая человека, который, один раз увянув, увядает навеки. Такими печальными размышлениями начинает мудрый Бененжели сию главу. Поблагодарим его, читатели, он хочет приготовить нас к самому горестному зрелищу. Мы увидим, как счастливое правление Санки, сей образец мудрости, проницательности, благоразумия, правдивости, исчезло, как дым, обратилось в ничто.

Семь дней прошло с тех пор, как великий Санко принял жезл губернаторства. Усталый, утомленный делами, тяжбами, учреждениями, законами, он хотел воспользоваться тишиною ночи и начинал уже предаваться сладкому сну, как вдруг ужасный шум в городе, набат, крик и звук оружий разбудили его и принудили поспешно вскочить с постели. Шум увеличивается: трубы, барабаны, военные инструменты смешиваются с воплями, с набатом и шумом. Санко, в страхе, в недоумении, забывает надеть исподницы и бежит босиком к дверям своей спальни. Двадцать человек с обнаженными шпагами, с факелами бегут к нему навстречу, восклицая:

— К ружью! К ружью! Неприятель в городе! Господин губернатор, мы погибли! Вся наша надежда — на ваше мужество!

Санко смотрит на них в молчании.

— Вооружитесь, ваше превосходительство, — продолжают они, — вооружитесь скорее, или мы все пропали!

— На что мне вооружиться! От этого не будет вам ни прибыли, ни убыли: война не мое дело! Позовите господина Дон Кишота, он вам ощиплет этих господ, как цыплят, а я, повторяю еще раз, не умею воевать с неприятелем.

— Что вы говорите, ваше превосходительство! Вы — наш полководец, наш повелитель, наш герой! Мы принесли вам оружия наступательные и оборонительные. Поспешите вооружиться! Пускай всякий здесь исполняет свою должность! Вы ведите нас к победе; мы пойдем умереть за вас или победим вместе с вами!

— Хорошо! Наряжайте меня, если вам этого так хочется.

На губернатора накладывают сверх рубашки два огромных щита, один спереди, другой сзади, и связывают их крепко-накрепко, оставив только место для рук и ног и для головы. Санко не мог пошевелиться и казался настоящею черепахою, стоял прямо, неподвижно, как веретено. Ему подают копье, на которое он опирается, и восклицают все в один голос:

— Пойдем! Веди нас, герой неустрашимый!

— Куда мне вас вести? Я сам не могу двинуться с места; меня так сжали, что я едва могу переводить дух: я готов вести вас, если вы меня понесете. Поставьте меня там, где вам надобно, я не сойду с места.

— Ах, ваше превосходительство! Эти щиты не могут мешать вам! Храбрые люди не должны знать помешательства; но время проходит, опасность увеличивается! Пойдем, побежим! За нами, господин полководец!

Санко, тронутый сим упреком, хотел идти, но запнулся за копье, упал на спину и остался на месте, как лодка, выброшенная на песок бурею. Некоторые проказники притворились, будто его не видали, загасили факелы, закричали, затопали, начали бегать взад и вперед по горнице, стуча шпагами и щитами. Санко потел, кряхтел, сжимался, прятал голову под щиты и читал про себя отходную. Этого не довольно: один из воинов вздумал стать на губернатора и начал командовать с него другими, крича:

— Бегите сюда, неприятель здесь! Заложите двери! Загородите этот проход! Пороху, смолы, вару! Проворнее, друзья! Все хорошо! Слава Богу!

— Только не для меня, — говорил бедный Санко, которому трудно было держать на себе этого крикуна. — О! Только бы прогнать этих неприятелей, я — покорный слуга острову! Оставайся он, проклятый!

В эту минуту раздались восклицания:

— Победа! Победа! Они бегут! Встаньте, господин губернатор, спешите насладиться торжеством своим! Мы победили, благодаря вашему мужеству!

— Если хотите, чтобы я встал, — отвечал печальный Санко, — то подымите меня.

Его поставили на ноги.

— Ох! Я очень рад, что неприятели побиты! Дельно им! Я их не трогал. Дайте мне ради Бога стакан вина, я уступаю за него свою часть добычи!

Побежали за вином; сняли с него тяжелые щиты и положили его в постель, где он насилу пришел в память. Успокоившись немного, он спросил:

— Который час?

— Заря занимается, — отвечали ему.

Он встал, не говоря ни слова, оделся, пошел молча в конюшню, куда весь двор за ним последовал; там, увидевши своего осла, взял его обеими руками за голову, поцеловал в лоб, посмотрел на него со слезами и сказал:

— Друг мой, товарищ мой! Пока мы были вместе, пока я был доволен своею участью, не думал ни о чем, не помнил о завтрашнем дне, по тех пор я был счастлив; часы, дни и годы проходили для меня, как один веселый миг; но с тех пор, как я познакомился с гордостию, с тщеславием и знатностию, сердце мое лишилось покоя, тоска и горе меня изнурили.

Он берет свое седло и узду, седлает осла, садится на него и, посмотрев на управителя, на секретаря и на доктора Педро Речио, которые его окружали, говорит:

— Дайте мне, государи мои, дорогу; я возвращаюсь на старое свое место; хочу жить по-старому, свободно и весело; я не рожден управлять островами и защищать их от неприятелей. Мое дело — пахать землю, обрезывать виноград, а не писать законы и драться. Петру Апостолу хорошо в Риме; всякому человеку на своем месте. Судейский жезл тяжеле серпа и косы. Лучше есть черный хлеб, нежели быть под присмотром у лекаря-душегубца. Лучше хочу спать на голой земле, под дубом, нежели мучиться бессонницею на атласной постели, под шелковым занавесом. Бедность, покой, свобода: вот настоящее счастие! Простите, господа, ваш покорный слуга! Я голый к вам пришел, голый от вас и ухожу. Сделавшись губернатором, я не имел ни копейки в кармане и теперь ни копейки не имею; желаю, чтобы все ваши губернаторы то же о себе сказать могли. Простите, мне пора ехать и полечиться, потому что у меня все бока переломаны, благодаря господам неприятелям, которые вчера целый вечер прогуливались по моему телу.

— Не беспокойтесь, ваше превосходительство, — сказал доктор Педро Речио, — я дам вам капли, которые в минуту вас вылечат; а вперед буду позволять вам кушать все то, что вам не может быть вредно.

— Благодарен, очень благодарен вашему докторству; но теперь поздно; ваши сладкие слова и капли меня не прельстят: я не хочу ни капель, ни губернаторства; я теперь пуганая ворона; я из фамилии Пансов, которые все упрямы и настойчивы; как скоро скажут «нет», сам черт не принудит их сказать «да»! Добрая ночь! Добрая ночь! Муравей захотел полетать и был бы склеван ласточками, когда бы не покинул своих крыльев, и я вам оставляю свои муравьиные крылья; не хочу летать, пойду по земле, это не так опасно. Овце с волками худо жить! По одежке протягивай ножки! Счастливо вам оставаться!

— Мы не будем удерживать вашего превосходительства, — сказал управитель, — хотя все искренно об вас сожалеем; но у нас есть старый обычай, следуя которому всякий губернатор, оставляя остров, дает отчет в своем правлении: вы, конечно, не захотите преступить этого закона.

— Государь мой! — отвечал Санко. — Я не дам отчета никому, кроме его светлости самого герцога; он будет меня судить; к тому ж я сказал, что не пользовался ни копейкою; вы сами были свидетелем моей честности.

— Великий Санко изволит говорить правду, — воскликнул доктор Педро Речио, — пожалеем об нем и дадим ему волю ехать.

Доктора послушались. Губернатору предложили все нужное для дороги; скромный Санко взял пригоршню овса для своего друга осла и кусок черного хлеба с сыром для себя. Простившись со всеми, поплакав немного, он отправился в путь и оставил насмешников, которые так его мучили, удивленных его неожиданным поступком и глубокою мудростию.

ГЛАВА XLVI

Что приключилось Санке дорогою

Санко, веселый и печальный, ехал шагом и воображал, как ему будет приятно увидеться с своим господином, которого он любил больше всякого губернаторства. Проехав около половины дороги, он остановился в лесу, дал корму своему ослу и начал с большим аппетитом обедать; покушал, заснул и в тихом сне забыл о своем острове.

Бедный Санко, утомленный трудами прошедшей ночи, проспал до самой вечерней зари; проснувшись, отправился опять в свой путь, и ночь застигла его в двух верстах от замка. К совершенному несчастию, осел его свернул с дороги, оступился и упал вместе с седоком в глубокий ров, находившийся близ развалин одного старого замка. Оруженосец, летя вниз, думал, что сломит голову и разобьется на мелкие части; но он каким-то чудом очутился на дне рва в прежнем своем положении, то есть верхом на осле, начал себя ущупывать, дуть себе на руку, желая узнать, точно ли он был жив, и наконец уверившись, что он невредим и нигде не ушибен, поблагодарил Бога; потом принялся ошаривать руками ров, желая найти выход; но земля, срытая перпендикулярно, везде представляла ему голую, прямую стену. Он очень опечалился; но печаль его удвоилась, когда осел его, несколько ушибенный своим прыжком, замычал жалобным тоном.

— Ах, Боже мой! — воскликнул Санко. — Сколько бед на сем свете! Кто бы подумал, что губернатор, окруженный поутру министрами, стражами, служителями, мог очутиться ввечеру в глубокой яме, один с ослом, без всякой помощи! Если бы, по крайней мере, со мной случилось здесь то же, что с господином Дон Кишотом в Монтесиносской пещере, где он нашел накрытый стол, красавиц и многое множество чудес, но здесь, видно, живут одни змеи и жабы! Ах, бедный друг мой осел! Пришло нам умирать с голоду! Мы погребены живые; фортуна не хочет, чтобы мы умерли спокойно на своей родине, между родными и друзьями, которые бы закрыли нам глаза и об нас поплакали. Прости меня, товарищ! Худая тебе заплата за все твои труды и услуги! Я не виноват! Поверь, что видеть тебя умирающего для меня тяжеле, нежели самому умирать.

Ночь прошла; оруженосец охал и до самого утра не смыкал своих глаз. Заря занялась, и Санко уверился, что не было совершенно никакого выхода из ямы. Он начал кричать, надеясь, что какой-нибудь путешественник его услышит; но ни один путешественник его не слыхал: Санко кричал в пустыне. Уверясь, что ему скоро должно умереть, губернатор не захотел продолжить печального остатка дней своих и беречь свой хлеб: он подает его ослу, который лежал на земле, опустя уши; осел поглядел на хлеб печально и начал кушать его с великим аппетитом. Правду говорят люди, что за обедом забываешь самые жестокие огорчения! В сию минуту Санко заметил в стене рва нечто, похожее на впадину, в которой мог поместиться человек; он бежит к ней, влезает в отверстие и видит перед собою длинный подземный ход, а на конце его свет; возвращается к ослу, берет его за повод, раскапывает руками впадину и входит с ним в подземелье. «Это приключение, — говорит он про себя, — годится больше для моего рыцаря, нежели для меня! Он бы нашел в этой норе прекрасные луга, зеленые сады, стеклянные замки, от которых также светится, как от солнца; он бы обрадовался этому вздору, как Бог знает чему; но я боюсь, как бы не попасться в другую яму, которая глубже первой! Чудно будет, если останусь при том, что со мною случилось: несчастие одно не приходит!»

Он шел вперед и прошел более полуверсты, не видя конца подземелью. Сид Гамед Бененжели оставляет его в этом незавидном положении и возвращается к Дон Кишоту.

Герой наш, утомленный продолжительным бездействием, думал, как мы сказывали, об отъезде из замка. В сих мыслях он всякое утро проезжался на бодром Рыжаке по окрестностям замка, желая промять его и приготовить к новому путешествию. В этот гибельный день он доехал до самой ямы, в которую бы, конечно, упал, когда бы не держал поводов своего Буцефала. Рыжак остановился; рыцарь начал рассматривать пещеру, как вдруг услышал голос, который говорил следующее: «Нет ли здесь кого? Помогите, добрые люди, бедному губернатору, который попал в яму!» Дон Кишот вслушался: «Голос моего оруженосца, — подумал он и воскликнул, — кто здесь? Отвечай!»

— Эх! Кому быть, кроме Санки, губернатора, за свои грехи на острове Баратарии, служившего в старину оруженосцем славному рыцарю Дон Кишоту!

Рыцарь изумился чрезвычайно, вообразил, что Санко умер и что душа его пришла опять на землю и требовала молитвы.

— Друг мой! — сказал он. — Если ты теперь в чистилище, то скажи, что я должен делать для утоления твоих страданий? Я верный католик; мое первое старание — помогать несчастным.

— Если так, господин Дон Кишот, то сжальтесь над бедным своим оруженосцем Санкою, который не в чистилище, который не умер, который бросил свое губернаторство для добрых причин и попал в эту яму вместе с своим ослом, который сам здесь своею персоною и может засвидетельствовать вам истину сказанного.

Осел, как нарочно, заревел изо всей мочи.

— Теперь верю, — сказал растроганный рыцарь, — я узнаю вас обоих. Погоди, мой друг, позову к тебе на помощь людей из замка.

Он дает шпоры Рыжаку и скачет в замок, где сказывает герцогу и герцогине о несчастии, приключившемся оруженосцу; они тотчас послали людей с веревками и рычагами к подземелью, которое давно было известно в околотке. Санку и осла вытащили. Один насмешник, видя оруженосца, бледного, дрожащего, полумертвого, сказал:

— Такого конца желаю всем худым губернаторам.

— Дружок! — отвечал Санко. — Мое губернаторство продолжалось не более семи дней, а в это время негодяи-лекари успели меня уморить с голоду, неприятели измять мне бока, и я не воспользовался ни копейкою. Надобно было ожидать не такой награды; но человек думает, Бог располагает, а глупцы болтают; не надобно им мешать, пускай говорят, что им угодно: лейся ручей, я не буду пить воды твоей!

Приехали в замок. Санко, окруженный толпою народа, подошел к герцогу, который дожидался его в галерее с герцогинею, и стал перед ним на колена.

— Ваша светлость без всякой заслуги изволили наградить меня губернаторством: я отправлял свою должность, как мог; пускай об этом говорят очевидцы; верно только то, что я переменил множество старых законов, написал множество новых, решил несколько дел, и все натощак, благодаря господину доктору Педро Речио, Тиртео Фуэрскому уроженцу, бездельнику и душегубцу, которому дают жалованье за то, чтобы он морил губернаторов. Ночью вошли в город неприятели; все говорят, что я их победил; я на это согласен, и дай Бог, чтобы люди мне самому столько сделали зла, сколько я им сделал. Между тем как их бил так немилосердо, пришло мне в голову, что быть губернатором тяжело и что эта ноша не по моим плечам. И так я решился оставить губернаторство прежде, нежели оно меня оставило. Вчера поутру я простился с островом, который в добром здоровье таков же, каков был прежде, с прежними людьми, улицами и домами. Я выехал из него с пустым карманом и с одним ослом, который вместе со мною попал в яму, где бы нам быть по сию пору, если бы господин Дон Кишот не подоспел к нам на помощь. Итак, ваша светлость, госпожа прекрасная герцогиня! Ваш губернатор сделался опять просто Санкою; он целует ваши ножки и отказывается от губернаторства. Бог с ним, я его покорный слуга; хочу опять служить своему доброму рыцарю, с которым, несмотря на некоторые небольшие несчастия, мне весело, сытно и спокойно.

Санко замолчал. Дон Кишот улыбнулся, а герцог обнял очень милостиво оруженосца, говоря, что очень жалеет о потере такого достойного губернатора, и обещая дать ему место не столь трудное, но больше выгодное. Герцогиня также обняла старинного своего друга и велела дворецкому накормить его получше для рассеяния его меланхолии.

ГЛАВА XLVII

Дон Кишот оставляет герцогский замок

Герой наш, внутренне радуясь возвращению своего товарища, решился немедленно отправиться в дорогу. Роскошь и бездействие давно ему надоели. Он объявил о своем намерении герцогу и герцогине, назначив следующее утро для своего отъезда. Его не смели унимать, но весьма о нем сожалели. Герцогиня сама прочла Санке письмо от Терезы, которого он не мог без слез слышать.

— Ах! — сказал он. — Кто бы мог подумать, что все прекрасные надежды моей жены кончатся тем, что я опять отправлюсь странствовать с своим господином по белому свету? Я, по крайней мере, тому рад, что Тереза прислала госпоже герцогине желудей; она бы очень худо поступила, когда бы этого не сделала, и я бы никогда не простил ей такой глупости: часто и малый подарок означает большую благодарность.

Герцогиня, тронутая добросердечием Санки, приказала ему со всяким требованием к ней относиться, а ламанхскому рыцарю желала славы и счастия.

На другой день герой, с ног до головы вооруженный, верхом на Рыжаке, явился на дворе замка. Оруженосец ехал за ним и казался очень веселым. Этому веселью была маленькая причина: управитель отдал ему от имени герцогини кошелек с двумястами золотых ефимков, который Санко поцеловал и положил за пазуху. Все жители замка вышли на террасу, на крыльца и балконы; кланялись героям, желали им счастливого пути. Герцогиня, окруженная своими женщинами, простирала к ним объятия; все было в унынии. Вдруг молодая Альтизидора является у окна с растрепанными волосами, с бледным лицом, устремляет на рыцаря нежные страстные взоры и начинает петь следующее:

Прости, герой! Прости, любезный!

Беги, оставь сии края!

О страшный час разлуки слезной!

С тобою жизнь теряю я!

Прошли минуты наслаждений!

Уж боле счастья не видать!

О время сладких восхищений!

Придешь ли ты когда опять?

Ах нет! Не буду веселиться

Ничем уж в бедной жизни сей!

Навек с ним должно разлучиться,

Но он не зрит любви моей!

Не зрит сердечного терзанья!

Любовь героя не смягчит!

С холодностью, без состраданья

Меня покинуть он спешит!

Покинь меня, покинь, жестокий!

Погибели моей творец!

Мое спокойство не далеко!

Увы, страданьям смерть конец!²⁰

Альтизидора падает без чувств на руки своей подруги; Дон Кишот во все время пения стоял, как вкопанный, не говоря ни слова, потупив голову; наконец увидя, что несчастная любовница лишилась чувств, пожал плечьми, поглядел на небо и приготовился ехать, как вдруг приближается к нему герцог и говорит:

— Почтенный рыцарь! Ваше посещение было для меня весьма приятно; но я не воображал, чтобы оно могло иметь такие дурные следствия, чтобы вы, в воздаяние за мою дружбу, вздумали уморить молодую девушку в моем замке. Признаюсь, что я почитаю за долг, с копьем в руках, потребовать от вас удовлетворения несчастной Альтизидоре.

— Боже избави меня, — отвечал герой, — от поединка с таким рыцарем, которого почитаю и люблю, как своего благодетеля! Я не могу забыть того, чем вам обязан; не требуйте ж и вы, чтобы я забыл владычицу моих мыслей. Жалею об Альтизидоре, но больше ничего не могу для нее сделать. Выпустите меня из сего места с моею прежнею чистою невинностию.

— Бог с тобою, — воскликнула герцогиня, — феникс любовников, пример постоянства и верности! Возвратись к твоей красавице, достойной такого нежного сердца. Желаю, желаю, чтобы очарование ее скоро было разрушено рукою мудрого Санки! Да наградит она тебя с избытком за все, что ты для нее делаешь.

Дон Кишот низко поклонился, вздохнув, ударил Рыжака, выехал из ворот и вместе с оруженосцем пустился по Сарагосской дороге.

ГЛАВА XLVIII

Приключение за приключением

Герой, увидя себя на открытом поле, свободным по-прежнему, почувствовал в душе своей новую силу, новое необыкновенное мужество и сказал оруженосцу:

— Друг мой! На свете одно только благо, достойное исканий, трудов и любви человека: свобода! Все сокровища, в земле и в глубине морской сокрытые, все наслаждения фортуны, все удовольствия роскоши не могут сравниться с сею драгоценною свободою, за которую человек мыслящий всегда готов принести в жертву и кровь, и жизнь свою. Я сказываю тебе это с намерением; хочу, чтобы то, что теперь услышишь от меня, тебя не удивило и было для тебя понятно. Послушай: ты видел, как меня принимали, как угощали, какое мне почтение оказывали в этом замке; видел его пышность и великолепие: что же, мой друг, на сих блестящих праздниках, где множество разнообразных и вкусных яств одно за другим следовали, где самое лучшее вино пенилось в кубках, ничто не пленяло моего вкуса, ничто не возбуждало моих желаний; я был не свободен, я был в подчиненности у обладателей сих несметных сокровищ, которыми я пользовался, и благодарность, нетягостная для моего сердца, казалась цепью моему рассудку. О! Как он счастлив, сей трудолюбивый человек, который спокойно вырабатывает хлеб свой, не зная другого благодетеля, кроме неба!

— Милостивый государь! — отвечал оруженосец. — Может быть, вы говорите правду; но я думаю, мне позволено радоваться немного тому, что управитель госпожи герцогини дал мне от ее имени двести золотых ефимков в прекрасном кошельке, который я ношу на желудке вместо чистительного, крепительного, промывательного и всякого лекарства. Вы можете успокоиться насчет прекрасных замков, в которых нас так хорошо угощают: они не часто нам попадаются, а много на свете таких постоялых дворов, на которых бьют и рыцарей, и оруженосцев. Но переменим материю, поговорим об этой Альтизидоре, которая теперь, конечно, уже отдала Богу свою душу. Правду сказать, вы были слишком безжалостны; я бы на вашем месте не отказался от такой красавицы. Вы, сударь, непонятный человек, а еще для меня непонятнее, как могла эта девка в вас влюбиться и умереть от такой сумасбродной любви. Если посмотришь на вас, то никак этому не поверишь: вы не красавец, сударь, а я слышал от старых людей, что любовь начинается с глаз.

— Я согласен, Санко, что красота производит любовь; но два рода красоты: телесная и душевная. Последняя состоит в очаровательном соединении добродетелей ума, обходительности, учтивости, которые не всегда бывают вместе с красотою лица; но она, несмотря на это, имеет свою цену; она сохраняет любовь и дает ей новую силу: теперь понятна ли тебе любовь Альтизидоры?

В таких разговорах наши путешественники приближались к густому лесу. Вдруг рыцарь попал в зеленую шелковую сеть, искусно между дерев расставленную.

— Санко, — воскликнул он, — или я грубо ошибаюсь, или нам надобно ожидать удивительнейшего из всех приключений. Очарователи, конечно, вздумали поймать меня в сеть, как птицу; прекрасная выдумка! Я докажу им, что они дураки.

Он обнажает меч и хочет разрубить сети; но в эту минуту являются две молодые пастушки необыкновенной красоты: светло-русые волосы рассыпались небрежно по их плечам; на головах их лежали венки из лавров и амарантов, и каждая была постарее пятнадцати или шестнадцати лет.

— Остановитесь, рыцарь, — сказала одна из них, — не разрывайте сетей, которые были не для вас расставлены. Наши невинные удовольствия никому не вредны; здесь в лесу, в палатках найдете вы несколько счастливых семейств, которые всякий год в это время года сюда переселяются из ближнего города; здесь супруги, родные, друзья, сами старики, одетые в пастушеское платье, наслаждаются счастием Золотого века. Мы гуляем в здешних рощах, по лугам, по долинам, читаем на берегу светлых ручьев прекрасные эклоги и Камоэнса²¹; иногда сами представляем сцены, в них описанные, и наслаждаемся в одно время красотами природы, очарованием поэзии и сладостию дружбы. Вчера для разнообразий в удовольствиях мы вздумали ловить птиц и расставили сети. Придите в наше приятное жилище; мы будем угощать вас с искренним удовольствием в своей Аркадии.

— Милостивые государыни, — отвечал рыцарь, — я ручаюсь, что молодой Актеон²², увидя богиню лесов, окруженною нимфами, не так удивился, как я, увидя вас. Ваши слова, приветствия, любезность и учтивые предложения производят в душе моей неизъяснимо приятное чувствие. Нет, я не разрушу орудия ваших удовольствий; и если бы ваши сети покрывали всю землю, то я и тогда не решился бы их разорять, и стал бы искать другого мира для выхода. Эти выражения, которые могли бы показаться несколько пышными и натянутыми в устах всякого другого человека, не иное что, как самое простое излияние чувств моих. Вы должны знать, что я рыцарь Дон Кишот Ламанхский.

— Ах, моя милая, — воскликнула одна девушка, — какое счастие! Это самый тот рыцарь, которого все называют примером добродетели, учтивости и верности. Я читала, я знаю наизусть его удивительную историю и готова биться об заклад, что этот человек, который стоит за ним, есть Санко Панса, умнейший и приятнейший из оруженосцев.

— Вы угадали, сударыня, — сказал Санко, — я точно я, а это мой господин.

— Милая, — продолжала пастушка, — уговорим этих любезных путешественников к нам заехать. Наши родные и наши подруги будут обрадованы их прибытием. Кто не пожелает видеть знаменитого любовника этой Дульцинеи, которая в красоте не имеет подобной.

— Теперь имеет, — отвечал рыцарь с улыбкою, — но я, по несчастию, не могу воспользоваться вашею благосклонностию; я должен ехать: праздность противна моему званию.

В эту минуту приходят пастухи, братья и друзья пастушек. Узнавши от них об имени незнакомца, которого великие деяния были им известны, они присоединили к их просьбам свои, и рыцарь, наконец, согласился у них отобедать.

Между тем началась ловля птиц; множество испуганных криком попались в сети; пастухи и пастушки сбежались толпою, окружили Дон Кишота. Он сделался предметом общего внимания, развеселился, начал говорить, шутить и всех удивил своею любезностию.

Повели его в палатки; стол был готов, кушанье поставлено; посадили его в первое место. Санко стал за ним; все было весело, шумело, смеялось. Дон Кишот был любезен, приятен; время летело; доверенность, откровенность присутствовали при разговорах.

Один из пастухов сказал рыцарю:

— Позвольте мне признаться, что я не очень доволен второю частию вашей истории, изданною каким-то аррагонцем²³. Этот человек кажется вашим завистником; он, верно, надеялся своею глупою баснею очернить вашу репутацию. В его книге совсем обезображен ваш характер. Он заставляет вас говорить плоскости и утверждает, будто вы перестали обожать несравненную Дульцинею.

— Клевета! — воскликнул герой, побледнев от гнева. — Тот, кто осмелился сказать такую небылицу, есть безумный лжец и враль! Я готов ему доказать это с мечом, с копьем в руках, пешком, верхом, как ему будет угодно. Я любил, любим и буду любить вечно мою божественную Дульцинею; сколько она превосходит прелестями всех красавиц на свете, столько мое сердце, ей покорное, превосходит всякое другое сердце в постоянстве.

— Мы в этом не сомневаемся, знаменитый рыцарь; но ваш историк не одну ошибку сделал: например, он так глуп, что называет жену Санки Пансы, Терезу, Кларою Гутье²⁴.

— Ах! Вот что забавно, — воскликнул Санко, — знающий историк! Я думаю, что он меня описал прекрасно!

— Вы можете ему сказать спасибо, — сказала одна из пастушек, — он везде вас представил жадным, пьяницею, плоским шутом, который только и делает что ест, пьет и говорит глупости!

— Не попадайся ж он мне навстречу; я научу его, как бесчестить добрых людей, которых он не знает. А вам, государи мои, должно знать, что на свете один Дон Кишот и один Санко; они перед вашими глазами: один храбрый рыцарь, влюбленный, верный, умный и любезный; другой добросердечный простяк, не хитрый, не шут, а охотник до шуток и также не без ума.

— Теперь мы в том не можем и сомневаться! Не понимаю, как мог этот глупый человек так изуродовать вас в своей басне. Подумайте; он утверждает, что славный Дон Кишот был в Сарагоссе посмешищем черни, которая забросала его грязью и навозом.

— Какой вздор! Я никогда не бывал в Сарагоссе! Я туда ехал, но теперь не поеду и клянусь, что нога моя не будет в этом городе, вопреки господину аррагонцу, глупому историку²⁵. Но позабудем его; дурные писатели не должны занимать честных людей; хочу вам предложить маленькое намерение, внушенное мне благодарностию: я решился сию минуту сесть на коня, стать на большой дороге и целые два дни утверждать и требовать, чтобы все идущие и едущие, встречные и поперечные, утверждали со мною, что нет на свете ничего, выключая моей Дульцинеи, прелестнее вас, мои красавицы!

Рыцарь встает из-за стола, бежит к своему Рыжаку, садится на него и вместе с Санкою скачет на большую дорогу. Пастухи и пастушки следуют за ними, желая видеть конец этой комедии.

Паладин несколько раз кричал проходящим, чтобы они готовились согласиться с его мнением и подтвердить клятвою истину его слов; но он не получал ни от кого ответа, потому что никто его не слыхал. Через минуту увидели на дороге множество человек верховых, пеших, вооруженных длинными палками, с большим стадом быков, которые подняли страшную пыль. Пастушки, увидя стадо, разбежались со страхом; один Дон Кишот, не зная страха, утвердился на седле и остался на месте. Санко пятился назад; стадо приближилось, и один из погонщиков закричал:

— Посторонитесь! Эти быки изомнут вас.

— Нашел человека пугать быками, — отвечал рыцарь, — я не дам им проходу по тех пор, пока вы не признаетесь, что пастушки сего леса…

Он не успел договорить, быки сбили с ног и рыцаря, и коня, и осла, и оруженосца; прошли через них очень спокойно и были уже очень далеко, когда наши путешественники встали с земли. Дон Кишот побежал за ними, прихрамывая, называл их трусами, бродягами, негодяями, но ни один не обернулся. Санко молча поднял осла и Рыжака, пошел за рыцарем, который, стыдясь своей неудачи, не захотел уже возвратиться в Аркадию и поехал вперед, не говоря ни слова своему оруженосцу.

ГЛАВА XLIX

Маленькая ссора

Они въехали в лесок, в котором нашли прекрасный ручей, бежавший на траве и привлекательный своею чистотою; они остановились на берегу, умыли руки и лицо, разнуздали коня и осла и легли на мягкий дерн. Санко, который все молчал, открыл свою котомку, очень туго набитую, вынул провизию, разложил ее перед Дон Кишотом, и не смея притронуться к кушанью первый, поглядывал то на обед, то на рыцаря с глубокими и нежными вздохами.

— Ешь, мой друг, — сказал Дон Кишот, — насыщайся; горесть утоляется вместе с голодом; но моей горести ничто, кроме смерти, утолить не может. Так! Одна смерть есть мое утешение²⁶, когда подумаю, что сей Дон Кишот, которого историю читает вселенная, которого подвиги утомили стоязычную славу, сей рыцарь, почитаемый принцами, любезный женщинам, обожаемый красавицами, в ту самую минуту, когда новый венец для него готовился, был попран ногами нечистых животных. О судьба! О друг мой! Все решилось; я не могу перенести такого посрамления, уморю себя с голоду, если горесть уморить меня не хочет.

— Ах! Сударь, что вы говорите! — воскликнул Санко с набитым ртом. — На свете нет мучительнее той смерти, которую вы выбрали. Сверх того, мне кажется, не о чем много печалиться: такие вещи с нами не впервой случаются; послушайтесь меня, сударь, покушайте, как надобно, потом засните, утро вечера мудренее; сон лучше всякого лекарства.

— Ох! Друг мой, я знаю, что никакой сон не развеселит меня. Разве ты захочешь это сделать?

— Чего вам от меня надобно?

— Как чего, мой друг! Вспомни свои обещания; стоит тебе отойти в сторону и, воспользовавшись прекрасным временем, тишиною ночи и уединением, дать себе ударов триста или четыреста в счет назначенных для уничтожения очарования Дульцинеи; признаюсь, это бы меня утешило; много утешило.

— Жаль, что надобно вам отказать! Это дело требует размышления; не вдруг решишься содрать с себя кожу! Заснем с Богом, а завтра подумаем: во дне много часов; может очень легко случиться, судя по моей любви к госпоже прекрасной Дульцинее, что вдруг я испестрю себе всю спину и сделаю вам ее по-прежнему принцессою. Потерпите немного.

Оруженосец доужинал, пожелал доброй ночи своему господину и заснул глубоким сном. Дон Кишот между тем размышлял о медлительности своего товарища, печалился, вздыхал, наконец, заключил, что Санко, без маленького принуждения, никогда не исполнит приказания Мерлинова. «Так, — сказал он самому себе, --Александр, не могши развязать Гордиева узла, разрубил его; я должен подражать Александру: я должен сам высечь ленивого Санку, или мне никогда не видать своей любезной Дульцинеи».

Рыцарь встает, снимает узду с Рыжака, подходит потихоньку к спящему оруженосцу и хочет сдернуть с него исподницы, но Санко просыпается и начинает кричать во все горло:

— Кто идет? Кому дело до моего исподнего платья?

— Это я, мой друг! — отвечает герой. — Не бойся ничего, хочу тебе помочь, хочу выплатить твои долги, хочу избавить тебя от неприятной должности сечь самого себя. Дульцинея страждет, сын мой! Дай мне волю! Я в час все кончу!

— Нет, сударь, отойдите от меня, что за шутки! Разве забыли вы, что я сам добровольно должен себя высечь; теперь у меня нет доброй воли, я хочу спать, а не драться с самим собою! Погодите! Дайте мне самому захотеть.

— О, я давно это слышал! Мне наскучило ждать! Я тебя знаю: ты слишком нежен; раздевайся.

Он хочет насильно скинуть исподницы с оруженосца и непременно выполнить повеления оракула. Санко, принужденный защищаться, встает на ноги, схватывается с рыцарем, дает ему толчок под ногу и падает с ним на траву. Дон Кишот попал под низ, а Санко сидел на нем и держал его за руки.

— Как! Бездельник, — кричал герой, — ты смеешь подымать руку на своего господина, на того, кто тебя поит и кормит!

— Я на вас не подымал рук, — отвечал Санко, — я люблю, почитаю своего господина, но не хочу, чтобы он меня сек. Обещайте меня не трогать, и я вас пущу сию же минуту.

Дон Кишот обещал именем Дульцинеи. Санко встал, отошел в сторону без всяких изъяснений и опять расположился на траве спать. Желаем ему доброй ночи.

ГЛАВА L

Странная встреча

Солнце взошло; Дон Кишот поехал далее, и решившись непременно сделать лжецом глупого своего историка, поворотил на Барцеллонскую дорогу. Он скоро заехал в лес, в котором заблудился и принужден был ночевать под деревьями вместе с своим товарищем. Проснувшись рано, они очень удивились, увидя вокруг себя человек около сорока, худо одетых и хорошо вооруженных, которые велели им не трогаться с места и ждать их начальника. Дон Кишот был пеший, не имел при себе ни щита, ни копья, словом, был совершенно обезоружен. Что делать? Он потупил голову и сложил свои могучие руки; Санко также повесил нос и вздыхал очень усердно, видя, с каким проворством эти господа опустошали его котомку. Он трепетал о судьбе своего кошелька, который был спрятан под рубашкою, и без сомнения, также бы достался в добычу этим пронырливым людям, когда бы, по счастию, не пришел их атаман, учтивее, начальник, и не велел им оставить оруженосца.

Этот человек, посредственного роста, сильный, плотный, смуглый лицом, сурового, но приятного виду, имел не больше тридцати пяти лет; одет был в панцирь, с четырьмя пистолетами за поясом и ехал на прекрасной андалузской лошади. Увидя, что Санку обирали, он только что взглянул, не говоря ни слова, на своих подчиненных, и оруженосец остался в покое. Атаман, посмотрев с удивлением на длинное копье и щит, прислоненные к дереву, на эту рыцарскую вооруженную фигуру, сухую, долгую, печальную, приближился к Дон Кишоту и сказал:

— Не унывай, любезный приятель, ты попался не в худые руки: я честный Рокк Гвинарь!²⁷

— О почтенный Рокк! — отвечал герой. — Я печалюсь не о том, что попался в твои руки, но единственно о том, что мог на минуту забыть осторожность, первую, главнейшую добродетель всякого странствующего рыцаря: знай, любезный Рокк, что если бы твои воины нашли меня вооруженным, то им не легко бы было овладеть Дон Кишотом.

Рокк Гвинарь, услыша это славное имя, внутренне обрадовался встрече с таким человеком, о котором говорила вся Испания. Он долго на него смотрел пристально, потом сказал:

— Мужественный рыцарь! Не почитайте несчастным того случая, который привел вас в этот лес: иногда находишь друга в том человеке, которому не веришь; прошу вас не судить обо мне решительно по тех пор, пока вы не будете меня знать короче; между тем приказываю возвратить вам и вашему оруженосцу все то, что у вас взято моими подчиненными.

Разбойники тотчас опять наполнили Санкину котомку. Дон Кишот вооружился и готовился уже сказать комплимент атаману, как принесли множество платья, драгоценных вещей, денег, взятых накануне у путешественников. Разбойники стали в кружок; начался дележ. Атаман оделил всех с такою справедливостию, что никому не пришло в голову быть недовольным; никто даже не поглядел на часть своего товарища. Санко, удивленный сим зрелищем, не мог удержаться, чтобы не сказать довольно громко:

— Видно, справедливость хорошее дело, когда и воры ее наблюдают.

Не успел он выговорить, как один из разбойников, рассердяся, прицелился в него из ружья, и когда бы Рокк не остановил его своим криком, то Санке вперед не досталось бы говорить нравоучения. Побледнев и дрожа от страху, он внутренне обещался не давать языку своему воли и решился не открывать рта во все время своего пребывания с оруженосцами господина Рокка.

Шайка уже начинала расходиться, как прибежали часовые с известием, что на дороге показалось множество путешественников.

— Кто это? — спросил Рокк. — Наши или не наши?

— Наши, атаман.

— Приведите их сюда; только, смотрите, никому ни щелчка!

Разбойники скрылись, а Рокк, оставшись один с Дон Кишотом, сказал ему следующее:

— Странный образ моей жизни, конечно, вас удивляет, почтенный Дон Кишот; вы видите во мне ужасный пример необузданности страстей и гибельных крайностей, до которых они доводят… Я родился нежным, чувствительным, кротким; душа моя, пылкая и благородная, была привержена к добродетели: я искал ее, обожал ее образ, слепо верил людям, которых всех почитал равно добродетельными! Как дорого заплатил я за эту ошибку! Жестокие оскорбили меня, обманули, вонзили кинжал в самое чувствительное место моего сердца; я поклялся отмстить, в исступлении бешенства. Первый шаг к преступлению был сделан; на этой ужасной дороге останавливаться не можно; непреодолимая сила влекла меня из пропасти в пропасть; наконец я очутился посреди разбойников, их атаманом: вижу весь ужас своего состояния; но поздно! Не могу уже возвратиться к добродетели!

— Вы ошибаетесь, — отвечал Дон Кишот, — кто еще жалеет об ней, тот не совсем с нею расстался; надобно знать болезнь, чтобы ее вылечить: ваша вам известна; стоит только найти нужные лекарства; на небесах есть Лекарь, всегда готовый помогать страждущим, как скоро они чистосердечно будут просить Его помощи: от вас зависит, любезный Рокк, ваше излечение! Хотите ли, я вам скажу средство, самое верное и легкое, не только выйти из этой глубокой пропасти, но даже возвыситься к совершенству. Сделайтесь странствующим рыцарем; усталость и труды, которые вам понести будет надобно, загладят ваши прошедшие заблуждения. Ваша сила, ваше мужество и ваш ум будут тогда посвящены пользе людей.

Атаман улыбнулся, хотел отвечать; но его подчиненные возвратились в эту минуту с большой дороги; с ними были два путешественника верхом, два пешие богомольщика, полная карета женщин и при ней множество служителей. Разбойники составили большой круг, посреди которого несчастные пленники с трепетом ожидали своего жребия.

— Кто вы таковы? — спросил Рокк. — Отвечайте каждый поочередно и скажите прямо, сколько с вами денег.

— Мы военные люди, — отвечал один из верховых, — мы ехали в Барцеллону; там намерены были сесть на корабль и плыть в Неаполь, где находится наш полк. С нами не больше двух или трех сот ефимков, которые составляют все наше богатство: солдатам больше не надобно.

— А мы — богомольщики, идем в Рим и не имеем больше пятидесяти реалов!

Дамы не могли говорить от страха. Один из их служителей сказал, что госпожа его называлась донною Гюймар де Киньонес, что она супруга неаполитанского регента; что путешествует вместе с своею внучкою, и что с ними около шести сот ефимков.

— Довольно, — отвечал Рокк, — теперь разочтемся! Вы, господа служивые, согласитесь дать мне взаймы шестьдесят ефимков; госпожа де Киньонес пожалует мне сто. Извините, что занимаю у вас деньги без вашего согласия; каждый живет своим ремеслом, а мои солдаты не имеют другого жалованья, кроме сбора податей с проезжих. Я в знак благодарности дам вам пропуск, с которым можете продолжать свое путешествие, не опасаясь никакой дурной встречи. Довольны ли вы? Согласны ли на мое предложение?

Офицеры не знали, как благодарить Рокка. Госпожа де Киньонес хотела выйти из кареты и упасть ему в ноги; одни богомольцы плакали. Рокк, получив требуемые деньги, сказал своим товарищам:

— Вас здесь семьдесят, вот сто шестьдесят ефимков; каждому достанется по два; в остаче будет двадцать; позвольте, друзья мои, отдать из них десять этим бедным пешеходцам, а другие десять оруженосцу почтенного Дон Кишота в знак дружбы.

Он раздает деньги, вынимает из кармана перо и чернилицу и садится писать пропуск. Один из разбойников, недовольный дележом, сказал вслух:

— Нашему атаману приличнее жить с монахами, нежели с нами. Если хочет быть щедрым, то пускай сыплет своими деньгами.

Рокк, вслушавшись, кладет перо, вынимает шпагу, рассекает надвое голову болтуна, потом спокойно дописывает пропуск, который отдает госпоже де Киньонес, желая всем счастливого путешествия.

Ни один из разбойников не осмелился сказать слова. Санко дрожал, как в лихорадке, и дергал за руку своего рыцаря, понуждая его ехать; но Рокк уговорил его остаться еще на несколько времени. Ему хотелось дать знать своим барцеллонским приятелям, что славный Дон Кишот и его знаменитый оруженосец Санко прибудут в такой-то день и час в Барцеллону. Письмо было послано с одним из разбойников, переодетым в крестьянское платье, и Рокк, заключив, наконец, что оно должно быть уже доставлено, отпустил нашего героя, которого сам проводил объездными дорогами почти до самой Барцеллоны. Прощаясь с ним, он еще раз уверил его в своей дружбе, обнял с нежностию и рыцаря, и оруженосца, и скрылся от глаз их в густоте леса.

ГЛАВА LI

Принятие нашего героя в Барцеллоне и очарованная голова

Был праздник Святого Иоанна²⁸. Заря занялась, и глазам обоих героев наших открылась Барцеллона, с ее пристанью и цветущими берегами, и море, которое показалось им немного обширнее Рюйдерских прудов, столь славных в Ламанхе. В то же время звук барабанов и гобоев послышался в городе, и восклицания радости, наполнившие воздух, возвестили начало праздника. Небо было ясно, воздух свеж, солнце осыпало своим блеском все предметы: галеры, корабли с развевающими флагами и бандеролями разъезжали при звуке труб и военных инструментов. Множество молодых людей, в богатых одеждах, на прекрасных лошадях, скакали толпами по берегу; ружейные, пушечные выстрелы соединялись с музыкою, и пушки с кораблей отвечали пушкам, гремевшим на бастионах крепости.

Дон Кишот и Санко были в приятном изумлении; вдруг увидели множество верховых, едущих к ним навстречу. Это были друзья нашего Рокка. Один восклицает:

— Добро пожаловать в наш город, пламя, зеркало, феникс странствующих рыцарей! Да всякий поспешит насладиться лицезрением великого Дон Кишота, не того Дон Кишота, который обезображен глупым историком, но истинного, знаменитого героя, воспетого Сид Гамед Бененжелием!

Наш рыцарь долго не мог отвечать; его теснили, обнимали, почти на руках несли в город; он въезжал при звуке труб и литавров. Антонио Морено, молодой человек, приятель Рокка, позвал его к себе в дом; все было готово для его принятия. Антонио отвел ему самую лучшую горницу в своем замке; угощал его с отличием, не забыл и Санку, который воображал себя опять в доме любезного дон Диега или в замке госпожи герцогини.

Дон Кишот, снявши с себя вооружение и одевшись в свой прекрасный лосиный колет, вышел в гостиную, где множество гостей его ожидали. Сели за стол; молодая жена Антониева занимала во все продолжение обеда высокого посетителя. Герой осыпал всех комплиментами, а Санко, развеселившись, заставил всех хохотать описанием своего несчастного губернаторства.

После обеда Антонио повел рыцаря и некоторых из гостей в большой кабинет, которого главное украшение составлял бронзовый бюст, поставленный на высоком пьедестале²⁹.

— Прошу вас, рыцарь, заметить эту голову, — сказал Антонио. — Вы, может быть, подумаете, что она изображает какого-нибудь римского императора. Нет, она есть совершеннейшее произведение волшебства. Один польский очарователь, ученик славного Скота³⁰, живший несколько времени в моем доме, подарил ее мне в знак благодарности за мое угощение. Эта голова отвечает на все вопросы; увидите сами! Скажи мне, голова, о чем я теперь думаю?

Голова, не шевеля губами, отвечала очень явственно:

— Я не проницаю мыслей.

Дон Кишот остолбенел от удивления; Санко перекрестился.

— Голова, — продолжал Антонио, — скажи мне, сколько нас теперь в горнице?

Голова отвечала:

— Ты, жена твоя, две дамы, двое из твоих приятелей, славный рыцарь Дон Кишот и оруженосец его Санко Панса.

Удивление присутствовавших было неописанно. Одна из дам подходит к голове и спрашивает:

— Голова! Скажи мне средство быть всегда прекрасною!

— Будь добронравна, — отвечала голова.

— Любит ли меня мой муж? — спросила другая.

— Сердце твое должно тебе отвечать, — сказала голова.

Дон Кишот приближился, в свою очередь.

— Голова! — спросил он. — Справедливо ли то, что я видел в пещере Монтесиносской? Исполнит ли мой оруженосец свое обещание? Увижу ли Дульцинею не очарованною?

— То, что ты хочешь знать о Монтесиносской пещере, — отвечала голова, — требует продолжительных объяснений: теперь не время! Твой оруженосец, с помощию Божиею, исполнит свое обещание, а Дульцинея будет тем, чем она всегда была.

— Довольно, я не стану жаловаться на судьбу, если получу это неизреченное счастие!

Тут Санко подошел на цыпочках.

— Любезная голова! — спросил он. — Быть ли мне еще когда-нибудь губернатором? Увижу ли детей и жену?

— Ты будешь губернатором в своем доме, — отвечала голова, — тогда увидишь жену и детей.

— Хорош ответ! Это и я бы умел сказать!

Антонио просил, чтобы никто из присутствовавших не разглашал о волшебной голове; но тайна сия скоро сделалась не тайною. В городе говорили об очарованной голове, и Антонио, опасаясь святой инквизиции, побежал к главному инквизитору, которому объяснил, как посредством трубы, проведенной из головы в пьедестал, а из пьедестала в пол, голос проходил в нижнюю горницу, в которой находился человек, отвечавший на все вопросы. Несмотря на это изъяснение, святая инквизиция приказала разбить голову, что еще более уверило Дон Кишота в справедливости ее оракулов и в том, что она была очарована.

ГЛАВА LII

Самое неприятное для нашего рыцаря приключение

На другой день Антонио и его приятели предложили Дон Кишоту идти осматривать галеры. Санко за ними последовал. Начальник, которому дано было знать, встретил их с музыкою и принял героя на шлюпке, украшенной коврами, богатою позолотою и бархатными подушками. Началась стрельба из пушек; весь экипаж кричал:

— Да здравствует Ламанхский герой! Да здравствует Санко!

Начальник повел их на свою галеру, обнял и подал знак, чтобы началось плавание.

По первому сигналу галерные невольники сбросили с себя верхнее платье и начали гресть с такой силою и таким проворством, что Санко струсил; он вообразил, что попался в руки дьяволам, дрожал и пятился к своему господину, который сидел подле начальника на бархатной подушке. Вдруг крайний из невольников, будто вообразив, что Санке хочется перейти на другую сторону, берет его на руки, передает своему товарищу, тот своему, другой третьему, третий четвертому и так далее. Санко, перелетая из рук в руки, в миг очутился на носу галеры. Он был почти без памяти от страху. В эту минуту галера с неописанною быстротою повернула назад; он закричал, зажмурил глаза, закрыл лицо руками и вообразил, что непременно нырнет в море.

— Что с вами сделалось? — спросили у него.

— Я хочу сказать одно слово моему господину, — отвечал оруженосец.

Невольники опять подымают его на воздух, начинают швырять, и он опять очутился на старом месте. Не успел он опомниться, как увидел надсмотрщика с бичом, который принялся безжалостно сечь несчастных гребцов. Санко, пуще испуганный, не знал, куда деваться. Дон Кишот подозвал его с важным видом к себе и сказал:

— Вот случай, любезный друг, доказать, что ты желаешь мне добра.

— Как это, сударь?

— Разденься, сядь на скамью подле этих господ и неприметно, без всякого труда получишь несколько сот ударов, необходимых для моего счастия.

Санко отвечал на это предложение одним гневным взглядом. Начальник просил, чтобы ему растолковать, почему так было нужно высечь Санку. Дон Кишот рассказал ему историю царицы сердец. В продолжение сего разговора пристали к берегу, чему Санко был очень рад. Герой наш поблагодарил начальника, и вышед на берег, пошел пешком осматривать Барцеллону, посетил публичные здания и к вечеру возвратился домой. Блестящий праздник ожидал его. Первые красавицы города съехались смотреть героя; отужинали, начался бал; Дон Кишота просили его открыть. Между тем две танцовщицы согласились не давать ему ни на минуту отдыха; не успевал он оттанцевать с одной, другая была готова. Учтивый паладин не смел отказываться, танцевал, задыхался. Нельзя было без смеху видеть, как эта высокая, сухощавая, желтая, нескладная фигура, одетая в лосиный колет, кряхтела, прыгала не в каданс³¹, вертелась в толпе молодых красавиц, которые все ею занимались, об ней спорили, одна у другой перебивали удовольствие с нею танцевать; но силы Дон Кишота наконец истощились. Изнуренный усталостию, облитый потом, он сел на паркет и воскликнул:

— Прочь от меня, прелестницы, очаровательницы, духи-искусители моего верного сердца! Исчезните! Скройтесь!

Антонио прибежал к нему на помощь, велел его поднять, отнести в спальню, где Санко, укладывая его на постелю, сказал:

— Не всякий храбрый рыцарь — мастер танцевать: иному легче распороть брюхо великану, нежели прыгать козлом; но вам все знать хочется! Кто мешал вам по-моему отойти в сторону, смотреть из угла и молчать? Вы бы, конечно, не задохнулись.

Дон Кишот заснул, и силы его подкрепились. На другой день новые забавы, новые праздники. Несмотря на это, наш герой, будучи врагом лени и праздности, думал ехать из Барцеллоны и снова начать трудиться для блага человеческого. В сих мыслях он проезжал одним утром по берегу моря, вооруженный с ног до головы, вместе с Антонием и его друзьями. Вдруг является перед ним рыцарь, в богатом вооружении, с закрытым забралом шлема, с копьем и щитом, на котором изображена была блестящая луна. Сей незнакомец скачет прямо к Дон Кишоту, останавливается перед ним и говорит грозным голосом:

— Знаменитый витязь! Ты видишь перед собою рыцаря Светлой луны. Имя мое известно миру; я хочу испытать с тобою сил своих; хочу заставить тебя признаться, что любезная моего сердца превосходит прелестям самую Дульцинею. Если признаешься в этом без всякого принуждения, то спасешь жизнь свою, и мы останемся друзьями; в противном случае готовься к сражению. Вот условия поединка. Побежденный должен возвратиться домой и целый год не брать в руки оружия, ни копья, ни меча, ни шлема. Решись скорее; минуты дороги; я должен поспешить в другое место!

— Рыцарь Светлой луны! — отвечал Дон Кишот, пылая гневом. — Ты никогда не видал Дульцинеи: один взор заставил бы тебя признаться, что она несравненна. Жалею о твоем заблуждении; но принимаю твой вызов и готов исполнить все условия: не будем медлить; сразимся в сию же минуту!

Антонио, свидетель сего разговора, не сомневался, чтобы незнакомый рыцарь не был какой-нибудь из барцеллонских проказников; он поглядывал с улыбкою на своих товарищей, желая знать, не был ли кто-нибудь из них в заговоре, но ни один не знал рыцаря Светлой луны. Между тем соперники разъехались; уже не время было их разнять; они во всю прыть скакали друг против друга; сильный и быстрый конь незнакомца, будучи здоровее Рыжака, налетел, как стрела, на Дон Кишота, который вместе с конем своим перекувырнулся и растянулся на песке. Рыцарь Светлой луны спрыгивает на землю, подходит к Дон Кишоту, приставляет копье к его груди и говорит:

— Ты погиб, если не признаешься, что моя принцесса совершеннее Дульцинеи.

Дон Кишот, почти бездыханный, сбирается с силами и отвечает плачевным голосом:

— Несчастие и слабость обожателя Дульцинеи не могут уменьшить ее прелестей: она — первая красавица в мире! Умертви меня! Смерть — псследнее благо для того, кто лишился чести!

— Я недостоин буду жить, — воскликнул незнакомец, — если умерщвлю великодушнейшего и вернейшего из любовников! Пускай Дульцинея наслаждается своею славою! Одного только требую от Ламанхского рыцаря; пускай он возвратится домой, и целый год не принимается за оружие.

— Клянусь исполнить это условие! — отвечал побежденный. — Клянусь, ибо оно не противно чести моей принцессы!

При сих словах незнакомец поворачивает назад и скрывается. Дон Антонио, изумленный больше прежнего, скачет за ним вслед, а его друзья и Санко подымают бедного Дон Кишота, кладут его на носилки и увозят в город.

ГЛАВА LIII

Кто таков рыцарь Светлой луны. Отъезд Дон Кишота и его новые планы

Антонио крайне любопытствовал узнать рыцаря Светлой луны; он не выпускал его из глаз, заметил дом, в который он въехал, и явился у него в горнице в ту самую минуту, когда он начал скидать с себя латы. Незнакомец сказал ему с улыбкою:

— Милостивый государь! Я угадываю причину вашего посещения; конечно, хотите знать, кто я: охотно удовлетворю вашему любопытству. Я называюсь Самсоном Караско и живу в одной деревне с Дон Кишотом, которого сумасшествие давно прискорбно для всех его друзей, искренно уважающих в нем доброго человека и просвещенного мудреца. Мы все уверены, что покой и уединение непременно его вылечат; я решился на время сделаться рыцарем, победить его и принудить возвратиться в свою деревню. Это не в первый раз; я был уже побежден Дон Кишотом под именем рыцаря Блестящих зеркал и счастлив, что он меня помиловал; теперь моя очередь; я отмстил, слава Богу, за свою обиду, и что всего лучше, он должен будет возвратиться домой, где ум его скорее может прийти в прежнее положение: надеюсь, милостивый государь, что вы не откроете моей тайны, и не захотите препятствовать излечению доброго, достойного человека.

— Не смею вам, сударь, признаться, — отвечал Антонио, — что я досадую на успешное исполнение вашего предприятия. Вы лишаете людей большой забавы: никогда умный Дон Кишот не будет стоить сумасшедшего Дон Кишота; сверх того, не думаю, чтобы ваше искусство могло поправить эту расстроенную голову. Как бы то ни было, я даю слово не открывать никому вашей тайны, и если что-нибудь нужно к вашим услугам в здешнем городе, в котором, конечно, вы не имеете знакомства, то прошу вас покорно мною располагать; я почту за удовольствие служить вам.

Бакалавр поблагодарил услужливого Антонио, велел скласть на мула свои оружия, сел на своего рыцарского коня и выехал из Барцеллоны.

Между тем наш герой, унылый и поизмятый, сидел, повеся голову, на постели и слушал красноречивые утешения Санки.

— Перестаньте сударь, печалиться, — говорил оруженосец, — благодарите Бога, что вам еще не сломили шеи. Надобно беречь монету про черный день; оханьем ничему не поможешь, терпи горе, а слезы — вода; вы, сударь, оправитесь; Бог даст, воротимся в свою деревню; станем жить да поживать спокойно, честно, и вы увидите, что своя родина и свой угол лучше всякого рыцарского вздору. Между тем рассудите, сударь, кто из нас двоих больше теряет в этом случае? Конечно, я! Все мои надежды к черту! Если я разлюбил ремесло губернатора, то не отказался бы отведать графства или герцогства; но сами подумайте, как мне быть графом и герцогом, когда вам не можно быть ни королем, ни императором.

— Ошибаешься, любезный друг, — отвечал Дон Кишот, — я обязан не больше одного года пробыть в своей деревне; по истечении этого времени могу, если Богу будет угодно, опять вступить в свое великое звание, тогда можешь выбрать любое графство или герцогство.

— О чем же вы задумались? И, сударь! Не поймал карася, поймаешь и щуку! Нынче я, завтра ты, всякому своя очередь! На войне верного нет. Все поправится, терять надежды никогда не должно; авось дело великое, говорила моя покойная бабушка.

Дон Кишот целую неделю пролежал в постели. Собравшись с силами, он простился с любезным Антонио, сел на хромого Рыжака без лат, без меча и копья, в виде побежденного, и поехал домой. Санко отправился за ним пеший, таща за собою осла, на котором лежали рыцарские доспехи.

При выезде из Барцеллоны герой хотел видеть то место, на котором его победил рыцарь Луны.

— Здесь была Троя! — воскликнул он³². — Здесь судьба лишила меня всей моей славы, здесь ветреная фортуна в одну минуту ниспровергла великолепное здание моих подвигов!

— Опять вы начинаете выть голосом, — сказал Санко, — разве не знаете, что такому человеку, как вы, не пристало жаловаться. Посмотрите на меня; я смеялся, когда ехал на остров Баратарию, когда я был губернатором; что ж я теперь? Тощий и пеший оруженосец битого рыцаря; несмотря на это, смеюсь также, как и тогда смеялся; мое правило — не поддаваться фортуне и быть веселым, несмотря на все прихоти! Она — женщина, а все женщины сумасбродны, выключая одной госпожи Дульцинеи.

— Ты удивляешь меня, любезный друг Санко! Твоя философия гораздо лучше моей, и ты очень часто говоришь, как истинный мудрец. Хорошо, мой сын, я готов послушаться твоего совета; возвратимся в свою деревню: должно исполнить данное обещание. Когда я был рыцарем, когда победа венчала меня лаврами, тогда я имел право на всякую славу; но теперь, когда слабая рука моя не может владеть ничем, кроме одного веретена, теперь я не должен думать ни о чем, кроме верного исполнения моих обещаний; поедем домой, друг мой, скорее поедем!

— Скорее? Да, хорошо вам говорить скорее, когда вы на лошади, а я иду пешком. Поедем тише, а не скорее! Вы бы очень умно поступили, когда бы сняли с моего осла ваши оружия, повесили бы их на какой-нибудь прекрасный дуб, подписали бы под ними свое имя, год, месяц и число, а меня бы пустили на осла. Тогда бы можно было сказать: поедем скорее.

Так разговаривая, наши рыцари, без всяких новых приключений, провели четыре дня в дороге и скоро прибыли к той роще, в которой жили аркадские пастушки.

— Знаете ли это место? — спросил Санко.

— Очень знаю, — отвечал рыцарь, — воспоминание о нем дает мне счастливую идею. Сделаемся пастухами, Санко, на все то время, которое должны будем провести в деревне. Я куплю несколько барашков, свирель, корзину; наденем пастушеское платье, назовемся: я — пастухом Кишотисом, ты — пастухом Пансиною; будем бродить по холмам, по долинам, петь нежные песни и спорить в искусстве с соловьями; станем обедать на берегу светлых ручьев, под тению благовонных рощей, питаться дикими плодами дуба, утолять жажду свою частою водою быстрых потоков, спать под каштанами. В невинности и мире будут протекать все наши дни, как тихие струи кристального источника; ясность спокойного неба будет их подобием. Счастливые, беззаботные, довольные своим жребием, мы станем плакать по целым дням, воспевать своих любезных, сплетая для них венки из роз и амарантов, и сочинять стихи, такие прекрасные, что нимфы лесов будут сбегаться толпами нас слушать. Что ты скажешь на это, любезный друг?

— Прекрасная выдумка, сударь! Эта похвальная праздность мне очень нравится; я предпочитаю вашу пастушескую жизнь рыцарской и бьюсь об заклад, что наш приходской священник, бакалавр Караско и цирюльник Николас с нами будут согласны; того и гляди, что они сами в пастухи запишутся.

— Тем лучше! Мы их перекрестим: Самсону Караске дадим имя Самсонины, Николасу, цирюльнику, имя Николозы³³, а нашего священника назовем пастухом Священко³⁴. И в пастушках не будет нам недостатка, — продолжал Дон Кишот, — я имею свою Дульцинею; она может быть также прекрасною в пастушеском звании, какова прекрасна в звании принцессы; об этом я не беспокоюсь; ты, мой друг, найдешь…

— О! Мне недолго искать, у меня жена хоть куда пастушка; назову ее Терезоною, вместо Терезы, и дело с концом; имя Терезоны не изгадит моих прекрасных стихов; Николозо и Самсонино приищут себе красавиц, а отцу священнику не советовал бы и искать ради соблазна.

— Ты говоришь правду! Ах, мой милый Санко! Какая веселая, райская жизнь нас ожидает! Сколько песен, сколько романсов, сколько сонетов услышим! Какие приятные флейты и свирели будут играть в тенистых рощах и на холмах зеленых! Бакалавр Караско мастерски сочиняет стихи; цирюльник играет хорошо на гитаре, а отец священник, верно, скоро научится сочинять, если захочет. Мои таланты тебе известны, а твои ожидают одного образования; это дело беру на себя, и так ни в чем недостатка не будет, любезный друг; остается каждому выбрать свое дело: я буду жаловаться на разлуку, ты будешь воспевать постоянную любовь. Караско возьмет на свою часть жестокость, цирюльник — благосклонность, а священник — что ему угодно.

— Так, сударь, вы правы! Я хочу и Саншетте, мой дочери, назначить дело; она будет носить нам обед.

— Умная выдумка! Но уже ночь раскинула покров свой; сокроемся под тихую сень этой рощи и предадимся нежным мечтам страстных сердец наших.

ГЛАВА LIV

Как Санко уничтожил очарование Дульцинеи

Ночь была темная. Дон Кишот и его оруженосец, находившиеся под высокими деревьями, поужинали кое-как, и Санко начал готовиться ко сну.

— Мой друг, — сказал Дон Кишот, — мой милый сын! Позволь тебе напомнить об одной вещи, необходимой для нашей будущей, блаженной пастушеской жизни, которая обещает нам столько наслаждений.

— А что это за вещь? — спросил оруженосец, зевая.

— Сердце твое тебе об ней скажет! Разве ты забыл о своем обещании? Разве можем возвратиться домой и думать об удовольствиях пастушеской жизни прежде, нежели разрушим очарование Дульцинеи? Ты знаешь, от кого это зависит; ты видишь, мой друг, что я говорю без всякой досады, с спокойным духом; видишь, что я ничего тебе не приказываю, а только прошу тебя именем нашей дружбы успокоить, утешить мое страждущее сердце.

— Ах, Боже мой! Вы всегда умеете меня разжалобить; но скажите мне, ради Бога, какую связь могут иметь удары ременной плети с очарованием прекрасных принцесс? Что общего между моею кожею и Дульцинеею? Это похоже на то, когда бы мне сказали: у тебя голова болит, утри нос. И за что меня сделали лекарем? Хотя бы я был такой же лекарь, как другие; им платят за каждый приезд, а я должен буду ободрать себе спину, и мне только что скажут спасибо! Слуга покорный!

— Ах, мой сын! Кто ж не велел тебе этого говорить? Если бы я воображал, что награда может тебя побудить к скорейшему исполнению данного слова, то бы я давно тебе ее предложил. Чего тебе надобно, требуй и принимайся за дело.

Санко распустил уши. Ему очень хотелось приехать с полным карманом к своей Терезе.

— Извольте, — сказал он, — я вас утешу. Не подумайте, однако ж, чтобы я был жаден к деньгам; совсем нет! Но у меня есть жена и дети. Что вы дадите мне за три тысячи пять сот ударов? Я не говорю о пяти, которые пойдут в счет и которые уступаю вам даром.

— О Санко! Сокровищей испанского короля мало для воздаяния за то, что ты намерен для меня сделать. Говори сам, требуй, назначай, я на все согласен!

— Итак, четверть реала за удар! Это не много; с другого бы я, конечно, взял больше. По счету выйдет семь сот пятьдесят за три тысячи; еще сто двадцать пять за пять сот, всего на все восемь сот семьдесят пять реалов. Право, это недорого! Я себя не пожалею; завистники не скажут мне; ты не выслужил своих денег; вы будете довольны, я вам за это ручаюсь!

— Я уже и теперь доволен, мой Санко, мой добрый, великодушный Санко! Чем в жизни могу доказать тебе свою благодарность? Ах! Если опять увижу Дульцинею, возвратившую прежние свои прелести, то перестану жаловаться на судьбу; мое блаженство будет неизъяснимо, и всем буду обязан твоему великодушию! Когда же ты начнешь? Если бы можно было теперь, то бы я прибавил еще сто реалов!

— Теперь, теперь начну! Считайте!

Он снимает повода с осла и Рыжака, связывает их вместе и отходит шагов на двадцать в сторону, решившись одним разом все кончить. Дон Кишот, пораженный его решимостию, не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:

— Мой друг, побереги себя! Тише! Ради Бога, тише! Боюсь, чтобы ты себя не засек до смерти; я стану считать и остановлю тебя, когда будет довольно!

— Считайте, считайте, — отвечал оруженосец, раздеваясь, — я себе не враг, не убью себя!

Он дает себе два удара, вскрикивает, дает еще два, кричит громче, еще один и руки его опускаются.

— Нет, сударь! — восклицает он. — Я ошибся; каждый удар стоит половины реала!

— Плачу половину реала, — ответствует великодушный рыцарь, — только продолжай, мой друг, мой добрый Санко!

Санко опять принимается за узду, но вместо спины начинает бить по ближним деревьям, и видя, что это не так больно, продолжает усердно работать; махает направо-налево, хлопает по деревьям, не жалея сил своих и вздыхая так тяжело, как будто бы душа его с телом разлучалась. Дон Кишот вне себя кричал:

— Сын мой, остановись! Перестань, мой сын! На этот раз довольно, я счел больше тысячи; ты себя измучишь, мое дитя! Перестань же, прошу тебя!

— Нет, нет! — говорил Санко. — Я теперь в духе; куй железо, пока горячо! Не сули журавля в небе, а подай синицу в руки! Не подходите ко мне; я еще дам себе тысячу ударов, остальное будет безделица.

Он опять начинает хлопать по деревьям так сильно и проворно, что кора летела с них кусками; наконец с последним и самым сильным ударом вскрикивает громко и говорит, повалившись на землю:

— Здесь погиб Самсон!³⁵

Дон Кишот, испуганный до смерти, бросается к нему на помощь, вырывает из рук его повода и говорит со слезами на глазах:

— Я тебе запрещаю продолжать! Подумай, любезный друг, что жизнь твоя нужна жене и детям; сохрани себя для них! Дульцинея может немного подождать!

— Когда так, — сказал Санко, — то и я подожду до завтрашнего дня; дайте мне вашу епанчу; я вспотел, надобно хорошенько укутаться, чтобы не простудиться.

Герой накрыл епанчою оруженосца, который через минуту заснул глубоким сном.

На другое утро на заре отправились опять в поход. Рыцарь не смел спросить оруженосца о здоровье; а Санко, не входя в объяснения, просил только того, чтобы не останавливаться ночевать в деревне, а в лесу, потому что он твердо решился высечь себя на чистом воздухе, а не на постоялом дворе, и что один вид деревьев уже доставлял ему великое облегчение. Дон Кишот на все согласился, и в тот же вечер они остановились в густом лесе, где Санко довершил искупление Дульцинеи, за которую досталось от него бедным липам и вязам.

ГЛАВА LV

Прибытие Дон Кишота в деревню. Его болезнь и смерть

Дон Кишот, восхищаясь мыслию, что милый предмет его нежной любви опять возвратил свои прелести, ожидал нетерпеливо утра, в надежде, что с первыми его лучами предстанет пред ним Дульцинея.

Заря занялась, — нет красавицы; Дон Кишот, удивленный, продолжал свой путь, поглядывал туда, сюда, беспокоился, двигался на седле. Всякая путешествующая женщина приводила его в трепет; он спешил к ней навстречу, всматривался в ее лицо; она проходила мимо, не говоря ни слова, и он оставался, опустив голову, с тяжким унынием в сердце. Так прошли два дня. Герои наши, наконец, увидели с высоты одного пригорка свою деревню. Санко упал на колени и воскликнул:

— О моя милая родина! Твой Санко здесь опять! Не богатый, не знатный, а высеченный Санко, с ним и господин его, Дон Кишот, славный рыцарь, правда, побежденный, но это — безделица: не все коту масленица, бывает и великий пост!

Дон Кишот велел своему оруженосцу встать, и они въехали в деревню. Первые встретились с ними священник и Караско — бакалавр, которые шли прогуливаться; увидя своего друга, они побежали к нему с отверстыми объятиями. Дон Кишот соскочил с Рыжака, прижал их к сердцу и, взяв их обоих за руки, пошел с ними к себе в дом, окруженный множеством ребятишек, которые все кричали в один голос:

— Господин Дон Кишот приехал! Добрый Санко Панса приехал!

Тереза услышала крик и выбежала полуодетая вместе с дочерью навстречу к своему супругу; но видя, что он пеший, остановилась и воскликнула:

— Что это? Где твоя карета? Где твои лошади и лакеи? Ты пришел пешком?

— Пришел пешком, жена, и принес денег! Поцелуй меня!

— Ах, мой милый друг, Санко, как я тебе рада! Ты потолстел, мой сын! Поцелуй же Саншетту; она ждала тебя, как ясного утра! Пойдем с нами домой! Теперь нам есть о чем поговорить!

Мать и дочь взяли Санку под руки, осла за узду и повели их домой, целуя то того, то другого попеременно.

Управительница и племянница вышли встречать Дон Кишота с такою искреннею, живою радостию, что наш герой был сильно тронут; он рассказал им, как его победили на поединке, какое он условие обязался исполнить и как должен пробыть целый год дома, не принимаясь за оружие. Бакалавр и священник старались его утешить, но тщетно; ничто не могло разогнать его печали. Друзья его простились с ним, прося его подумать о своем здоровье, чем-нибудь рассеяться и быть веселее; он отвечал с угрюмостию, что последует их совету. Управительница дала ему несколько благоразумных наставлений, которых он не слыхал, и его меланхолия усилилась к вечеру и на другое утро.

Прошло несколько дней; молчаливый Дон Кишот ни в чем не принимал участия; потерял аппетит; не жаловался, не показывал никакого неудовольствия, искал уединения, задумывался, плакал и старался скрыть свои слезы. Один Санко заставлял его иногда улыбаться своими смешными рассуждениями; но улыбки его всегда были смешаны с горестью, а лицо всегда было мрачно и уныло.

Увы! Несчастные смертные, как бы ни отличались своею славою, своею фортуною, своими достоинствами, всегда поспешно приближаются ко гробу. Дон Кишот был готов сойти в него: час его наступил; жестокая горячка принудила его слечь в постель. Во все время его болезни Караско, Николас и священник были при нем неотлучно. Добрый Санко, в тоске и беспокойстве, не выходил из его горницы; послали за лекарем, который сказал, что меланхолия есть единственная причина болезни. Санко, несмотря на свою горесть, старался развеселить своего господина, говорил ему о том, как весело им будет жить пастухами, играть на свирели, ходить по лугам, по рощам, сказывал, как он купил для сбережения стада огромных собак, которые называются: одна — Барзаною, другая — Бутроном. Больной слушал, посматривал на него с нежностию, и благодарный взгляд его показывал, что он угадывает его намерение.

Болезнь усилилась; лекарь, по прошествии шести дней, сказал, что не осталось никакой надежды. Дон Кишот чувствовал свое состояние; он просил, чтобы его оставили одного, заснул, спал около семи часов, и, проснувшись, сказал управительнице и племяннице:

— Радуйтесь, мои милые, Богу угодно было, при конце моей жизни, оказать мне милость, важнейшую из всех и для меня самую вожделенную.

— Что вы говорите, дядюшка! Какую милость!

— Ах, друг мой, Он возвратил мне то благо, которое всего драгоценнее для человека, которое одно доставляет ему спокойствие в этой бедственной жизни и делает его способным для счастия в будущей: рассудок! Я потерял его, посвятив свои досуги чтению безумнейших книг. Теперь небо награждает меня им снова; но я не долго буду наслаждаться сим счастием. Хочу воспользоваться немногими оставшимися мне минутами, хочу загладить, если можно, мои несчастные заблуждения, хочу сделать добро, которого еще не сделал. Созовите, прошу вас, отца священника, бакалавра Самсона, Николаса и доброго Санку, перед которым я виноват в том, что заставил его вместе с собою безумствовать.

Через минуту все сошлись у его постели; он сказал им слабым голосом:

— Друзья мои, поздравьте меня, я уже не Дон Кишот Ламанхский, а просто Алонзо Киксана, которого некогда называли добрым; я уже не подражатель Амадиса и Галаора, мечтательных героев, которых мое воображение принимало за существенных; я ваш сосед, ваш верный друг, ваш брат, который оплакивает свое несчастное заблуждение и надеется в последнюю минуту своей жизни найти в себе довольно ума для искреннего, сердечного раскаяния. Исповедуйте меня, господин священник, а вы, друзья мои, позовите нотариуса, я хочу написать завещание.

Все молчали в горестном изумлении; Санко, который до сих пор не думал, чтобы господин его был в опасности, упал на колена подле постели и залился слезами. Больной протянул к нему руку и просил, чтобы он оставил его одного с священником. Исповедь продолжалась недолго; увы! Сердце его было так чисто! Он сам велел позвать своих друзей, которые все плакали. Дон Кишот просил их утешиться. Между тем пришел нотариус; он приказал ему начать духовную обыкновенным образом; потом, собравшись с последними силами, начал сказывать слабым голосом следующее:

— Оставляю моему другу Санке Пансе, которого я называл оруженосцем во время своего безумства, двести ефимков, которые должны быть заплачены ему тотчас после моей смерти; сверх того, все деньги, порученные ему мною при нашем отъезде, запрещая моим наследникам требовать от него отчета и сожалея, что все надежды, которые подавал я ему в своем сумасшествии, не были и не могли быть исполнены.

— Ах нет, сударь, Бога ради! — кричал Санко, не давая писать нотариусу и заливаясь горькими слезами. — Вы не умрете! Нельзя, чтобы вы умерли: живите, послушайтесь меня, мой добрый господин, прогоните эту печаль, которая вас убивает. Я все буду делать, что вы мне ни прикажете: буду пастухом, рыцарем, оруженосцем, чем вам угодно, лишь бы только жить вместе с вами. Если хотите, еще раз себя высеку; скажу, что вас победили по моей глупости оттого, что я не подтянул подпруг Рыжаку, что я один во всем виноват, что никогда…

— Благодарю тебя, мой бедный Санко, — отвечал слабым голосом умирающий, — я так долго был в глазах твоих безумцем, что ты меня умным и вообразить не можешь. Позабудем свои прошедшие заблуждения, не переставая быть друзьями! Я все тот же друг твой, искренний и верный; но уже не Дон Кишот, не рыцарь, и чтобы заключить по-твоему пословицею, прибавлю: гнездо осталось, а птичка улетела; дай мне кончить, мой сын, я сожалею только о том, что не могу сделать для тебя столько добра, сколько бы хотел.

Он назначает по себе наследницею Антонину Киксану³⁶, свою племянницу, с тем, чтобы она платила пенсию бывшей его управительнице и вручила от его имени в знак дружбы и памяти некоторые подарки бакалавру Караско, цирюльнику Николасу и отцу священнику, которому поручает исполнение завещания; в заключение просит прощения у всех честных христиан в том, что подавал им худой пример своею несчастною жизнию и еще в том, что дал случай глупому сочинителю новой истории Дон Кишота написать вздорную, бессмысленную книгу, скучную и несносную для читателей.

Дон Кишот, подписавши духовную, просил священника причастить его Святых Тайн; причастился со всем усердием христианина и с удивительным спокойствием духа; потом заснул; к вечеру впал в совершенное расслабление и скоро потом скончался.

Таков был конец ламанхского героя, которого отчизны Бененжели не называет, вероятно, для того, чтобы все города и деревни этой славной страны могли спорить о имени его родины, он также не говорит ничего ни о горести доброго Санки, ни о слезах управительницы и племянницы, ни о печали друзей сего добродетельного и любезного человека. Ему написали множество эпитафий; только одна из них осталась в памяти людей: ее сочинил Самсон Караско.

Здесь тот покоится, кто целый век скитался,

Был добрый человек и свято чтил закон!

Когда б забавнейшим безумцем не был он,

Тогда б из мудрецов мудрейшим почитался!³⁷

Здесь Сид Гамед Бененжели обращается к своему перу и говорит: «Прости, мое любезное перо; худо ли, хорошо ли ты было мною очинено, я тобою писал без скуки; теперь тебя оставляю, и дай Бог, чтобы никакой глупый бумагомаратель не вздумал тебя очинить по-своему или не притупил тебя, не зная, как с тобою обращаться. Скажи ему, что на свете один Дон Кишот, что одному тебе назначено и возможно было описывать его подвиги; скажи ему, что этого героя нет уже на свете, что стыдно и бессовестно беспокоить мертвых; если ж бесстыдники тебя не послушают, перо мое, если, несмотря на твои увещания, они захотят непременно вытащить этого бедного человека из гроба и заставить опять бродить по всему свету, иступись, изломайся в их грубых руках или заставь их писать нелепости и бредни! Что ж касается до меня, то мое дело кончено: я хотел посмеяться над глупыми рыцарскими романами; Дон Кишот мой дал им смертельную рану; я доволен; прости, мое перо, Бог с тобою!»

КОНЕЦ

ПРИМЕЧАНИЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Том четвертый

---

1. Лопес де Вега (прим. В. А. Жуковского. — Ред.).
2. Колоссальная бронзовая фигура, весом двадцати осьми центнеров, служащая вместо флюгера на колокольне Севильской кафедральной церкви (прим. В. А. Жуковского. — Ред.).

От сочинителя

¹ …с сочинителем «Нового Дон Кишота»… — Имеется в виду роман Алонса Фернандеса де Авельянеды «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», написанный в подражание Сервантесу как его продолжение, именуемое «Вторым томом». См. об этом: Балашов Н. И. Антагонизм Сервантеса и Авельянеды, бесчестного («авильянадо») изготовителя «Лжекихота» (1614) // М. де Сервантес Сааведра. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. С прибавлением «Лжекихота» Авельянеды: В 2 т. М., 2003. Т. 2. С. 687—724.

² …я потерял руку на Лепантском сражении… — В битве при Лепанто (ныне город Нафпант — на северном берегу Коринфского залива), которая произошла 7 октября 1571 г. и в ходе которой флот лиги наголову разбил турецкую эскадру, Сервантес был ранен в предплечье, в результате чего его левая рука была парализована. В «Жизни Серванта» об этом говорится следующее: «…он записался в военную службу и отличился на славной Лепантской баталии, выигранной в 1571 году Жуаном Австрийским; рана, им полученная, лишила его левой руки; Мессинский гошпиталь был награждением неустрашимому Серванту».

³…скрыл свое имя и отечество… — См. указ. статью Н. И. Балашова (прим. 2).

Глава I

⁴ Турецкий султан вооружается. — Побережье Испании в то время находилось под угрозой нападения со стороны турецких корсаров. Ожидание скорого нападения турок, по утверждению исследователей, было животрепещущей темой для христиан Среднеземноморья.

⁵ …обожаю Амадиса, Пальмереня, Тирана Белого, Лизвара Греческого, Белианиса, короля Собрина, Ренода, Рожера… — Имеются в виду Амадис Галльский, Пальмерин Английский, Тирант Белый, Лисуарте Греческий, Бельянис, король Собрино, Рейнальдо, Ружеро.

⁶ Мы знаем из Библии, что Голиаф был семи локтей с половиною… — Рост Голиафа — по Библии (1 кн. Царств, 17) — «шесть локтей и пядь», т. е. более трех метров.

В главе размещена копия гравюры Хальбу с иллюстрации Лебарбье.

Глава II

⁷ …зависть преследовала Кесаря, Александра и даже дон Галаора. — Имеются в виду Юлий Цезарь, Александр Македонский и брат Амадиса Галльского — дон Галаор.

⁸...Варфоломея Караско… — У Сервантеса: Бартоломе Карраско.

Глава III

⁹ Спросите об этом Португалию, Валенцию, Барцеллону, в которых раскуплено вмиг двенадцать тысяч экземпляров. Уже готовят новое издание в Анвере… — Речь идет о двух пиратских изданиях «Дон Кихота», вышедших сразу же вслед за первым мадридским изданием: в Лиссабоне (1605), и в том же году в Валенсии. В Барселоне роман был опубликован в 1617 г. «Дон Кихот» 1605 г. также был издан в Брюсселе: по-видимому, это издание, о котором до Сервантеса дошли слухи, спутано с несохранившимся антверпенским.

¹⁰ …я рад божиться, что эту книгу переведут на все языки Европы. — В 1612 г. появился перевод первой части «Дон Кихота» на английский язык, выполненный Томасом Шелтоном, в 1614 г. — в Париже, перевод на французский язык Сезара Одэна.

¹¹ Дети, молодые и взрослые люди, старики и старухи, словом, все с одинакою жадностию читают историю Дон Кишота… — Существует немало свидетельств огромной популярности «Дон Кихота» у читателей-современников.

Глава IV

¹² …в Сарагоссу, где приготовлялись сражения с быками ко дню Св. Георгия. — Ежегодно в Сарагосе, в память освобождения города от мавров в 1096 г., происходили традиционные торжества.

¹³ …маленький акростих на имя Дульцинеи Тобозской… — Дон Кихот просит бакалавра сочинить стихотворение, первые буквы каждой строки которого, прочитанные вертикально, составляют имя адресата; его просьба об объеме стихотворения явно не соответствует длинному имени возлюбленной.

Глава V

¹⁴ …сыну Санке… — У Сервантеса: Санчнко.

¹⁵ ...Саншетту... — У Сервантеса: Марисанча.

¹⁶ Лопес Тохо, сын соседа Ивана Тохо — У Сервантеса: Лопе Точо, сын Хуана Точо.

¹⁷ Каскайо — У Сервантеса: Каскахо.

Глава VI

¹⁸ …отслужите молебен святой Аполлине. — Имеется в виду святая Аполлония; молитва, обращенная к ней — заговор против зубной боли.

В главе размещена копия гравюры Хальбу с иллюстрации Лебарбье.

Глава VII

¹⁹ Так точно какая-то известная дама крайне рассердилася на одного славного поэта… — Вероятно, Дон Кихот имеет в виду эпизод, произошедший с Висенте Эспинелем (1551—1634), сочинившим в 1578 г. «Сатиру против дам».

²⁰ …перевела Кесаря за Рубикон — Рубикон — небольшая река на Апеннинском полуострове, впадает в Адриатическое море. До 42 г. до н. э. служила границей между Италией и римской провинцией Цизальпийская Галлия. Эта река известна главным образом благодаря выражению «перейти Рубикон», означающему некоторое бесповоротное решение. История этого выражения связана с тем временем, когда Юлий Цезарь не был императором, а был военачальником (проконсулом), Рим был республикой. По закону проконсул имел право возглавлять войско только за пределами Италии. Однако 10 января 49 г. до н. э. он со своим войском подошел к Рубикону, но не был уверен в силе своего войска и поэтому колебался, ведь в случае неудачи он мог быть подвергнут публичному позору и пыткам. Он перешел через Рубикон и после гражданской войны стал императором. С тех пор выражение «перейти Рубикон» означает рискнуть чем-то важным ради великой цели.

²¹ …подала Эрострату факел на сожжение Эфесского храма. — Речь идет о знаменитом храме Дианы, считавшемся одним из семи чудес света, который был подожжен Геростратом для того, чтобы оставить свое имя в веках.

²² Худо, бедные французы… — Начальные стихи одного из популярнейших испанских романсов на тему о битве в Ронсельванском ущелье. На русский язык этот романс был переведен H. M. Карамзиным в 1789 г.

Глава VIII

²³ Заметьте его красным… — У Сервантеса здесь имеется в виду существовавший в испанских университетах обычай писать красными крупными буквами фамилии тех, кто выдержал испытание на соискание ученой степени профессора. Поскольку в переводе опущено разъяснение, данное в подлиннике: «красным, каким пишут о профессорах», русскому читателю остается недоступным этот смысл.

Глава IX

²⁴ Харон — Мифологический герой, перевозящий в своей ладье тени умерших через реку Стикс в ад.

²⁵ ...трагедию «Царство смерти»… — У Сервантеса — «действо о Палатах смерти», в котором исследователи предполагают упоминание ауто Лопе де Веги, в котором действующими лицами являются Дьявол, Смерть, Ангел, Император, Купидон, Королева.

Глава X

²⁰ Это сравнение, сударь, прекрасно, только не вы его выдумали! — Сравнение жизни с театром, особенно популярное в XVI—XVII вв., восходит к позднернмским философам-стоикам Сенеке и Эпиктету.

²⁷ …это, мне кажется, также очень похоже на то, что мы делаем на свете. — У Сервантеса речь идет об уподоблении жизни игре в шахматы, которое встречается, напр., в речах проповедника Алонсо де Кабреры (1549—1598).

²⁸ Дамон и Пифий — В подлиннике: Нис и Эврнал — герои «Энеиды» Вергилия, спутники Энея, связанные между собой теснейшей дружбой. Приведенные Жуковским имена двух друзей из Сиракуз — Дамона и Финтия (Пифия) — также являются примером идеальной дружбы.

²⁹ Орест и Пилад — Орест, сын греческого царя Агамемнона и Клитемнестры. После того, как отец Ореста был убит и ему самому угрожала такая же участь, он бежал с помощью своей сестры Электры в Колхиду, где у него завязалась такая тесная и крепкая дружба с сыном колхидского царя Пиладом, что каждый их них готов был пожертвовать жизнью ради другого. Дружба Пилада и Ореста вошла в поговорку.

³⁰ Не одни сии животные могут человека учить в добродетели; он должен краснеть перед собакою, слоном и муравьями. — В подлиннике приводятся заимствованные Сервантесом из «Естественной истории» Плиния Старшего (23—79) примеры уроков, полученных людьми от животных: аиста, собаки (научила человека благодарности), журавля, муравья (научил людей предусмотрительности), слона (урок стыдливости), коня.

³¹ О ночь, как ты была прекрасна… Я в мире с мертвою душей! — У Сервантеса Рыцарь Леса исполняет сонет, главной темой которого является служение рыцаря Прекрасной Даме, исполнение им любого ее желания. Стихотворение в переводе Флориана названо романсом, оно состоит из 5-ти строф по 4 стиха и развивает тему воспоминания о ночном свидании лирического героя со своей возлюбленной. Жуковский сократил французский текст стихотворения, непереведенным осталась 3-я строфа, в которой речь идет о том, что возлюбленная ночью осмеливалась говорить, не краснея, чувствовать полнее, чем при свете дня («Moins timide alors, moins sévère, / Elle osait dire sans rougir / Ce qu'à peine elle osait sentir / Des qu’elle voyait la lumière»). Перевод Жуковского выстроен в виде двух октав. К мотивам воспоминания, утраченной любви, одиночества Жуковский добавляет мотив сна, скоротечности любви и счастья, воображаемой любви. Кроме того в русском переводе усилена оппозиция образов дня и ночи, а также трагическое звучание финала: у Флориана — «Maintenant, ô nuit, nuit obscure, / Tes ténèbres me font frémir; / Je me crois le seul à souffrir / Dans le calme de la nature»; ср. у Жуковского — «Теперь, о ночь, я содрогаюсь / Под сенью тишины твоей! / Мне кажется, один скитаюсь / Я в мире с мертвою душен!». До нас дошел беловой автограф стихотворения (л. 10), он размещен в подборке «Том IV» и пронумерован слева сверху, карандашом, цифрой «8», на правом поле напротив 3-го стиха — длинная горизонтальная линия и цифра «3». Приведем исправления и разночтения автографа и опубликованного текста: ст. 1 — «О ночь, как ты была прекрасна», ст. 4 — «В любви красавице своей», ст. 5—6 — «Но день, завидуя счастливым, / Расстаться с милою велел!»; ст. 14 — «Под черной мантией твоей». Кроме того, отдельно записан перевод 3-й строфы романса Флориана, не вошедший в основную редакцию: «Она сама не так не стыдилась, / Свободней всё могла открыть; / Но с светом робость возвратилась: / Любовь (боится) не смеет днем любить!».

³² Кассильдея Вандальская — Имеется в виду Андалусская, по имени германского племени вандалов, владевших южной частью Испании. Это имя придумано Сервантесом по аналогии с Дульсннеен Тобосской.

Глава XI

³³ Из Циудад-реала… — Имеется в виду Сьюдад Реаль — главный город Ламанчи, в котором производят знаменитое белое вино «сьюдад-реаль».

Глава XII

³⁴ ...великаншу Жиральду, которая всегда неподвижна и всегда в движении… — Жиральда — Имеется в виду Хиральда (см., прим. В. А. Жуковского в тексте перевода).

³⁵ …свесить огромных быков гейзаньских… — Речь идет о задании великанши Хиральды взвесить быков Гисандо, четырех огромных бесформенных изваяний, находящихся на холме Гисандо (около города Авилы).

³⁶ Пропасть Кабра — Глубокая пропасть в окрестностях селения Кабра (в Кордовской провинции), которую суеверные люди принимали за один из входов в ад.

³⁷ Штофное полукафтанье — Короткая верхняя мужская одежда из плотного шелка.

³⁸ …панаш, из белых, зеленых и желтых перьев… — Панаш (устар.) — пучок страусовых перьев (султан), служивший для украшения шляпы, шлема. Слово «панаш» имеет французские корни (Panache): оно означает «султанская роскошь», «великолепный вкус».

³⁹ Томас Сезиал — У Сервантеса — Томе Сесьяль, что означает «вяленая рыба».

В главе размещена копия гравюры Гоше с иллюстрации Лебарбье.

Глава XIV

⁴⁰ …епанча из зеленого сукна… — У Сервантеса — «плащ из тонкого зеленого сукна». Зеленый цвет одеяния дона Диего де Миранда может иметь символическое значение: цвет листьев и травы, он гармонирует с обликом сельского помещика. Зеленый цвет, вошедший в прозвание героя, подчеркивает связь с гуманистическим идеалом блаженного «ничегонеделанья», которое является условием совершенствования личности.

⁴¹ Маврокисская сабля — У Сервантеса: мавританская сабля.

⁴² …эпиграмм Марциаловых… — Марциал Валерий (40—102) — римский поэт-эпиграмматист.

⁴³ …о Горации, Тибулле, Ювенале… — Гораций (полное имя Квинт Гораций Флакк, 65—8 до н. э.) — римский поэт «золотого века» римской литературы; Тибулл Альбий (ок. 50—19 до н. э.) — римский поэт, автор элегий, воспевающих достоинства патриархальной жизни; Ювенал Децим Юний (ок. 60 — ок. 127) — римский поэт-сатирик.

⁴⁴ …бессмертным лавром, к которому громы коснуться не смеют. — Мифическое свойство лавра отводить от себя молнию описывается в «Естественной истории» Плиния.

⁴⁵ …бандероли с королевскими гербами… — Бандероль (устар.) — ярлык, клейменая бумажная полоса, тесьма для оклейки вещей, по уплате за них пошлины, акциза.

В главе размещена копня гравюры Хальбу с иллюстрации Лебарбье.

Глава XV

⁴⁶ Они сей час узнают, что я делаю со львенками. — Вступая в сражение со львами, Дон Кихот подражает деяниям героев ряда рыцарских романов («Пальмерина Оливского», «Бельяниса Греческого» и др.)

⁴⁷ Протори — Издержки, расходы, убытки, изъян (устар.).

Глава XVI

⁴⁸ Залоги нежности моей… Смотрю и слезы проливаю! — У Сервантеса здесь приводятся первые 2 стиха XI сонета Гарсиласо де ла Веги. У Флориана герой произносит «эти стихи» (ces vers) — четверостишие, содержание которого сводится к обращению героя к «дорогим и сладким» залогам своей «прекрасной и чистой» любви с вопрошанием: «Pourquoi rallumez-vous mes feux, / Et déchirez-vous ma blessure?». У Жуковского основным оказывается романтический мотив воспоминания о любви и счастье, оппозиция прошлого и настоящего, сопровождаемые мотивом слез. Автограф стихотворения до нас не дошел.

⁴⁹ …в лосинном камзоле… — Длинный жилет, куртка, надеваемая под верхнюю одежду, из лосиной кожи (в виде замши).

⁵⁰ …в простом крагене… — Краган — накидной на голову воротник.

^5I …чтобы отдавать каждому принадлежащее каждому… — У Сервантеса речь идет о «законах распределяющего и возмещающего правосудия», т. е. о двух видах правосудия: первое регламентировало распределение благ и наказаний согласно поступкам каждого лица, второе устанавливало систему замен одних наказаний другими или одних благ другими, эквивалентными.

⁵² …все телесные и моральные добродетели… — У Сервантеса речь идет о «богословских и кардинальных добродетелях». К первым относились вера, надежда, любовьмилосердие, ко вторым — благоразумие, справедливость мужество, т. е. основные, из которых вытекают остальные.

⁵³ Богатство, слава, честь безумцам драгоценны!… Любовь, сердечный мир и безмятежный кров! — У Сервантеса дон Лоренсо декламирует «заданные стихи» и свою «глоссу» на них, последовательно раскрывающую содержание стихов заданного четверостишия («Если б „было“ стало „есть“, / Не меняясь никогда, / Иль свершилось навсегда / То, что смерть должна принесть»). Приведя «заданные стихи» (1-я строфа), Флориан тоже создает стихотворение в форме глоссы, последовательно заканчивая каждую последующую строфу стихом из заданного четверостишия и выделяя его графически. Однако содержание глоссы у Флориана практически никак не перекликается с сервантесовской. Она выстроена на оппозиции преходящих ценностей, к каковым отнесены величие и богатство (Grandeuts, trésors que l’on envie), и вечных (La vertu, l’amour, et la paix — добродетель, любовь, мир). Жуковский повторяет в своем переводе форму флориановского стихотворения. В содержании же сделаны дополнительные акценты. Так, в систему преходящего включены «богатства, слава, честь (в смысле почести. — Ред.)», этому противопоставлены «любовь, сердечный мир и безмятежный кров», центральные понятия философии и творчества Жуковского. В стихотворение вводится и еще одно понятие — очень важное для раскрытия концепции образа Дон Кншота, как его понимал русский переводчик, — понятие безумца, ценящего сиюминутные удовольствия и видящего в них счастье. До нас дошел автограф — набело переписанные первые три строфы и с исправлениями — последние две. Автограф размещен в подборке «Том IV», пронумерован слева сверху, карандашом, цифрой «10». Приведем строфы 4, 5 с поправками: «Делить с тобою жизнь, (Темира) Эльвира, друг бесценный; / Судьбу и радости в глазах твоих читать, — / Быв счастливым вчера, на утро счастья ждать, — / „Вот все сокровища душе моей священны!“ / Как (светлый) чистый ручеек (бежит среди) сокрытый меж цветов, / Так жизнь моя (в кругу природы) пускай безвестно протекает! / (Тот знает счастие) Чего желать тому, кто вами обладает». 5-я строфа, как видно, здесь не закончена, но существует еще одни, законченный вариант строфы 5 — он зачеркнут: «Со мною всё моё: (Темира) Эльвира и любовь! / Могу ль желать еще, могу ли чем (пеняться) пленяться? / Тот счастлив, для кого навек соединятся / Любовь, сердечный мир и безмятежный кров!».

⁵⁴ ...осмотреть славную Монтесинскую пещеру, из которой вытекает семь источников Рюйдеры. — Речь идет о пещере Монтесиноса, названной так по имени одного из популярных персонажей романсов, расположенной в районе горного массива в окрестностях г. Алькасар в Ламанче, неподалеку от развалин мусульманской крепости, которые местные жители отождествляли с замком Рокафрнда красавицы Росафлориды, жены Монтесиноса. Там же находится и цепь горных озер — «лагуны Руидеры», в одном из которых берет начало река Верхняя Гваднана.

В главе размещена копия гравюры Гоше с иллюстрации Лебарбье.

Глава XVII

⁵⁵ …Гамаком… — У Сервантеса: Камачо.

⁵⁶ …Базилем… — У Сервантеса: Басилио.

⁵⁷ …такой узел, который, подобно Гордианскому… — Имеется в виду гордиев узел.

⁵⁸ …лицентиата… — Т. е. лиценциата.

⁵⁹ …также складно говорил, как какой-нибудь толедский выходец! — Язык жителей Толедо считался образцом правильной речи.

⁶⁰ …пистолями… — Пистоль (фр. pistole) — старинная испанская золотая монета, официально называвшаяся двойным эскудо, чеканилась с 1537 по 1847 г.

⁶¹ …пуларду… — Т. е. пулярду, или пулярдку, или пулярку (от фр. poularde) — жирную, откормленную кастрированную курицу. Термин употреблялся в Западной Европе и в русской дореволюционной кулинарии. Пулярки быстрее варятся, чем обычные куры, более мясисты, они всегда стоили и стоят дороже обычных кур.

Глава XIX

⁶² Корольковое ожерелье — Имеется в виду коралловое ожерелье, от слова «королек/коралек» — коралловый шарик.

В главе размещена копня гравюры Хальбу с иллюстрации Лебарбье.

Том пятый

Глава XX

¹ Монтесиносская пещера — Монтесинос — герой каролингских романсов, не имеющий прообраза во французской эпике. Согласно преданию, отец Монтесиноса, граф Гримальтос, был оклеветан предателем Томильясом и отправился вместе с женой в изгнание, где у него в пустынной местности, в горах (Монтесинос — производное от monte — гора) рождается сын. Когда Монтесинос становится взрослым, он приезжает в Париж и убивает Томильяса. См. также прим. 54 к гл. XVI, т. IV.

² «Превращения», забавное подражание Овидиевым… — В подлиннике: «Метаморфозы, или Испанский Овидий», название, придуманное Сервантесом в подражание «Метаморфозам» римского поэта Овидия.

³ «О начале всех вещей» — В подлиннике: «Дополнение к Виргилию Полидору», т. е. «Дополнение» к трактату итальянского историка Вергилия Полидора (ок. 1470 — ок. 1550) «Об изобретателях».

⁴ …сто сажен… — В подлиннике: сто брасов. Испанскую меру длины — брас (1,57 м) Жуковский заменил на «сажень».

⁵ …о несчастный Монтесинос! О Дюрандар! О Белерма! — Герои старинных испанских романсов. Дурандарт сражался в Ронсельванском ущелье и умер на руках у Монтесиноса. Белерма — его возлюбленная.

⁶ О, унылый Гвадианна! О, вы, печальные дочери Рюйдеры, коих слезы, изобильно текущие, источник составляют! — С рекой Гваднаной и ее притоками, так называемыми лагунами Руидеры, связана народная легенда, которую Сервантес положил в основу рассказа Дон Кихота о пещере Монтесиноса.

Глава XXI

⁷ …скуфьею на голове… — Скуфья — комнатная шапочка.

⁸ ...французский чернокнижник Мерлин… — Волшебник Мерлин — персонаж кельтской мифологии, а затем рыцарских романов о короле Артуре.

⁹ …флер висел на главе ее… — Флер — прозрачная редкая ткань.

¹⁰ …брови густые, в два пальца шириною, совершенно сросшиеся, расплющенный нос, большой рот, зубы, довольно редкие и кривые, но превосходящие белизною очищенный миндаль… — Портрет Белермы создан Дон Кихотом под влиянием развлекательного трактата Херонимо Кортеса «Книга о природной физиогномистике и разные секреты природы» (1598). В частности, в трактате говорилось, что «сросшиеся брови» — признак коварства и т. д.

Глава XXII

¹¹ …у одного из выборных… — У Сервантеса речь идет о рехидоре, члене городской или сельской управы.

¹² …освобождение прекрасной Мелизандры из неволи неверных дон Гайфером… — Имеются в виду Мелисендра и Гайферос, герои романса из псевдокаролингского цикла, вошедшего в «Песенник из романсов» («Cancionero de romances»), собранный и изданный в 1584 г. Лоренсо де Сепульведон. Гайферос, якобы племянник и один из пэров Карла Великого, женится на его дочери Мелисендре, но в свадебную ночь ее похищают мавры, и она семь лет проводит в плену у короля Марсилия, пока Гайферос беспечно живет в Париже. Тогда Карл призывает его отправиться в Испанию и освободить супругу, а Роланд предоставляет свое вооружение и коня. Гайферос приезжает в Сарагосу, где видит Мелисендру в дворцовом окне. Супругам удается бежать. Преследуемый маврами, Гайферос вступает с ними в бой, одерживает победу и благополучно возвращается вместе с Мелисендрой на родину.

¹³ …намычку льну… — Намычка — от «намыкать» (начесать, наделать куделей — несколько пучков вычесанного и перевязанного льна).

¹⁴ …на великаншу Андадону… — Имеется в виду великанша Андандона — персонаж из «Амадиса Галльского».

В главе размещена копия гравюры Дамбрюна с иллюстрации Лебарбье.

Глава XXIII

¹⁵ …извлеченная из французских хроников и гишпанских романсов… — См. прим. 12 к гл. XXII, т. V.

¹⁶ …дворца Сарагосского… — Находящийся в старой части Сарагосы дворец в мавританском стиле служил резиденцией как мусульманских, так и христианских властителей Арагона.

¹⁷ …стихи из романа… — Т. е. из романса.

¹⁸ Зацепилась фалбарою — Фалбара — оборка по подолу платья.

¹⁹ Реал — название испанской серебряной, а впоследствии медной монеты, а также денежно-счетной единицы.

²⁰ Мараведис — См. прим. 40 к гл. XXIII, т. 2.

Глава XXV

²¹ …бьют нас палками и рычагами! — Рычаг — здесь: жердь.

Глава XXVI

²² Очарованная ладья — Содержание главы не только воспроизводит, сюжетное клише рыцарской эпики, но и непосредственно пародирует эпизод из романа «Пальмерин Английский» (кн. 1, гл. LIV).

²³ …лучших алозей… — Алоза — крупная каспийско-черноморская сельдь.

²⁴ …чрез вечные снеги Рифейские… — Имеются в виду Рифейские горы, которые помещались античными космографами в северной Скифии. «…Эта часть мира, — писал Плиний Старший, — обездолена самой природой, погружена в густую мглу, и там нет ничего, кроме стужи и простора для ледяного Аквилона».

²⁵ …Клеопатра, плывущая на Кидне… — Клеопатра плыла по реке Кидна на корабле с золоченой кормой, с раздуваемыми ветром пурпурными парусами, а гребцы мерно опускали и поднимали серебряные весла под нежную музыку флейт, свирелей и лютней.

В главе размещена копия гравюры Хальбу с иллюстрации Лебарбье.

Глава XXVIII

²⁶ Гонзалец — У Сервантеса: Гонсалес.

²⁷ …донна Родрига Гриальва! — У Сервантеса — донья Родригес де Грихальба, «донья» в значении «дуэнья-служанка».

²⁸ …верблюжьего колета… — Колет — плотно скроенная куртка с короткими полами, одежда некоторых конных полков.

²⁹ ...на донне Минцие де Кинолес, дочери дон Алонза де Маранно, кавалера Св. Иакова... — У Сервантеса: на донье Менсии де Киньонес, которая была дочерью дона Алоиса де Мараньон, рыцаря ордена Сант-Яго.

³⁰ Томазалло, сын Балвастра — У Сервантеса: Томасильо, сын Бальбастро.

Глава XXXI

³¹ …Фавила в лес ходить любил! За то медведем съеден был! — Фавила (исп. Favila) (ок. 715—739) — король Астурии, правивший в 737—739 гг. Правил Фавила всего два года и погиб, согласно хроникам, охотясь на медведей.

³² …мудрый Аирганд. — Персонаж романа «Рыцарь Феба».

³³ …могущий Алкуиф… — У Сервантеса — мудрец Алькифе, исцеливший от незаживающего ожога в форме меча Амадиса Греческого.

³⁴ …очарователь Аркалай… — У Сервантеса — волшебник Аркалаус, персонаж романа «Амадис Галльский», главный враг Амадиса.

Глава XXXII

³⁵ Великий Дон Кишот! Мерлин перед тобой!… Явится пред тобой! — «Монолог Мерлина» у Флориана значительно сокращен (до 13 стихов). Сохранив объем французского текста, Жуковский изменил его композиционные пропорции, перенеся акцент с первой части стихотворения, описывающего могущество Мерлина, на вторую, передающую способ расколдовать Дульсинею. Изменено и количество ударов плетью, которыми Санко, нанеся их сам себе, может спасти возлюбленную Дон Кишота. У Сервантеса и Флорпана их 3300, у Жуковского 3500. Кроме того, в русском переводе Мерлин непосредственно обращается к Дон Кишоту, называя его «великим». До нас дошли автографы этого стихотворения. На л. 10 об. — черновой перечеркнутый автограф, без названия. Помещен в подборке «Т. V» под цифрой «11», написанной сверху слева карандашом. Приведем этот вариант:

(Герой, (ты зришь во мне почившего) Мерлин перед тобою.

(Из царства) (В мир судьбою)

(Волшебников, духов безропотных)

Он послан вечною судьбою.

(У черных берегов забвенья)

Тебя, героя, увенчать,

(Узнал я, что герой, которого рука)

Твой дух упадший поддержать.

(Трепещет мир — воздвиг везде свои трофеи)

Повсюду зрю твои трофеи,

(Что горестна судьба великой Дульцинеи)

Но ты под лаврами уныл.

(Узнал и в мир пришел воздать герою честь

И утешение в тоске)

Ужасный жребий Дульцинеи

Тебя герой обременил.

(Минута радости, о рыцарь, наступает)

Но близко наслажденье

(Внимай, что вечная судьба NB)

Внимай судьбы определенье

Тебя узреть, тебя постичь,

Тебя (паденьем) надежде возвратить.)

На этом же л. 10 об., ниже, есть еще один черновой вариант:

Герой, (ты зришь во мне почившего) Мерлин перед тобой.

Да, сильной Санкиной рукой

Его широкая задница

Ременной плетью — не простой —

Без сожаленья испестрится!________4

Когда три тысячи пять сот

Ударов Санко оточтет,

Тогда принцесса Дульцинея

Свой (прежний) милый образ возвратит,

И новы прелести имея,

Герою сердце подарит!

На правом поле напротив последнего стиха приведенной выше редакции перевода написано: «Поправить первую строфу». На л. 13 об. находим еще одни черновой автограф этого стихотворения, с заглавием «Великий Дон Кишот», пронумерованный цифрой «11»:

Герой, ты зришь во мне Мерлина

Герой, Мерлин перед тобой

(О славный) Великий Дон Кишот, (очарованьем) (узнай во мне Мерлина)

(Любезная твоя) (стоит перед тобой)

(Из области духов ниспосланный судьбою)

(Судьба) Судьбою (несчастным) роком Дульцинеи

Весь Тартар возмущен; (волшебники и феи)

(Волшебники в слезах. Надели траур феи.)

Все силы высшие, волшебники и феи

(Об ней терзаются) По ней терзаются тоской,

Совет их наконец изрек определенье! (Так должно)

(Коль хочешь прекратить, возможно (то можно) (Есть средство,

Которым прекратить несчастной превращенье)

(Пусть Санхо смелою рукой)

(Коль смело друг (ревностный) (оруженосец)

(Ременной крепкою уздой

По заднице своей обширной, обнаженной

Три тысячи пять сот

Ударов сильных оточтет,

И в прежней юности, в красе возобновленной

(Твоя владычица явится пред тобой)

Внимай и принеси богам благодаренье.

Пусть Санхо длинную ременну плеть возьмет,

И задницы своей обширной не жалея,

По ней три тысячи пять сот

Ударов оточтет;

Тогда великая принцесса Дульцинея,

Приняв свой прежний вид,

(Свой образ возвратит)

И с прежней красотой

Явится.

Наконец на л. 14 записан еще один черновой вариант стихотворения отдельных стихов — все перечеркнуто:

(Да Санхо сильною рукою

Ременной плетью непростою

По толстой заднице своей

Напишет)

(Герой! Мерлин перед тобою!

Из области теней он послан в мир судьбою

(Чтобы унылый дух) (За тем, чтобы твой дух унылый оживить)

Тебя в печали подкрепить

И прежний вид твоей принцессы возвратить!

Минута счастия, о рыцарь, наступает

Внимай, что вечная судьба повелевает:

Да Санхо сильною рукой

Ременной плетью (не простой) иль уздой

(На толстой) Широкой заднице своей (беспрекословно) без принужденья

Три тысячи пять сот

Ударов нанесет (Вот что)

(Или вовек не быть принцессе)

(Коль Санхо задницей пожертвует своей

И плетью испестрить ее не пожалеет)(

Когда по заднице своей три тысячи пять сот

Ударов, плетью нанесенных,

Великой Санхо оточтет,

Тогда смягчится гнев духов ожесточенных).

Глава XXXIII

³⁶ …надобно тебе купить карету. — Со второй половины XVI в. езда в карете, бывшая привилегией знатных дам, превратилась в средство самоутверждения всех состоятельных горожан. Отсюда многочисленные сатирические произведения, где высмеиваются разъезжающие в каретах «выскочки».

³⁷ 20 июля 1614 года — Не исключено, что эта дата соответствует времени создания Сервантесом главы.

³⁸ ...Трифальдина белобородого, посланника и конюшего графини Трифальди, по прозванию Долориды… — Имя «Трифальди» (исп. Trifaldi букв, «три шлейфа») содержит намек на популярного персонажа итальянской ренессансной эпики (а затем и театра) Труфальдина (Truffaldin — от trufar «обманывать, проказничать»), появляющегося в поэме М. Боярдо «Влюбленный Роланд». Трифальди с Труфальдино связывает и имя конюшего (у Сервантеса — оруженосца) Трифальдина, в имени которого имена герцогини (у Сервантеса — графини) и итальянского проказника перекликаются. Долорида — исп. Dolorida — Скорбящая.

В главе размещена копия гравюры Дамбрюна с иллюстрации Лебарбье.

Глава XXXIV

³⁹ …на три конца разделенный… — Обыгрывается имя героини: Трифальди — исп. Trifaldi — «три шлейфа».

⁴⁰ …Кандайское королевство… — Вымышленное, возможно, по аналогии с островом Гандайя в «Амадисе Греческом», географическое название. С ним, как и во всех рыцарских романах, соседствуют реальные названия: Трапобана — Цейлон, мыс Каморин — южная оконечность Индостана. Гротескные имена персонажей повествования либо скалькированы с географических наименований (Магонса — у Сервантеса: Мангусия — испанское название Майнца, Архипиела — у Сервантеса: Арчипьела — Архипелаг), либо воспроизводят названия риторических фигур (Антономазия) и частей музыкальных инструментов (дон Клавио — у Сервантеса: Клавихо, от исп. la clavija «колок»).

⁴¹ Что делать, сердце, мне с тобою?… Любовь сама предатель свой! — У Сервантеса здесь приводится сначала четверостишие итальянского поэта Серафино Аквелано (1466—1500), чуть ниже искаженное четверостишие валенсианского поэта XV в. Эскрива. Далее сообщается, что героине «сладким голосом» были пропеты «еще другие стишки и куплеты в том же роде», но они в текст романа не введены. У Флориана приведено стихотворение «L’avare cache sa richesse…», беловой автограф довольно точного перевода которого, с небольшим количеством исправлений, имеется в архиве Жуковского («Скупой сокровища скрывает…», тетрадь № 12, л. 10 об. — 11), но в русский перевод «Дон Кншот» оно не вошло, а введено стихотворение «Что делать, сердце, мне с тобою?..», автограф которого находим в той же тетради (л. 14 об.). Автограф стихотворения «Скупой сокровища скрывает…» находится в подборке «Т.<ом> V», но оно не пронумеровано, как все остальные. Напротив последнего стиха на правом поле записано: «поправить иное». Приведем данный автограф:

Скупой сокровища скрывает,

Надменный — гордыя мечты,

Мудрец, питомец простоты,

Безвестно век свой провождает.

(Амур) Аюбовь лишь тайны их хранит!)

Амур — ребенок, он шумит!

Не смея ввериться надежде,

Хочу Темиры убегать.

Бегу, но — как растолковать! —

Еще я ближе к ней, чем прежде!

Амур всегда мне изменит!

Амур — ребенок, он шумит!

Случайно ль, скажут, предо мною

Любезной имя — я вскричу,

И вдруг смешаюсь, замолчу,

И всё молчанием открою!

Амур всегда мне изменит!

Амур — ребенок, он шумит!

Решусь ли — ободрившись — с нею

При людях я поговорить —

Язык откажется служить,

Глаза потуплю, (Запнусь, смешаюсь) покраснею!

Амур всегда мне изменит!

Амур — ребенок, он шумит!

Что ж делать мне? — Увы! Не знаю! —

Свободен иль смущен мой вид,

Молчу иль нет — всё говорит,

Что я Темиру обожаю!

Амур всегда мне изменит!

Амур — ребенок, он шумит!

Черновой автограф стихотворения «Что делать, сердце, мне с тобою?..» пронумерован слева сверху цифрой «12» (в романе оно идет по счету 14-м, но нужно помнить, что автографов первых двух стихотворений, как указывалось нами выше, в тетради со стихами для «Дон Кишота» нет). Приведем этот автограф:

Что делать, сердце, мне с тобою?

(Как скрыть волнение свое?)

Как тайну мне твою сокрыть?

Куда бежать с моей тоскою?

В моей ли власти не любить?

(Хочу, чтоб милая не знала)

Могу ль надеждой не пленяться

И душу радостей лишать?

(У сердца радость всю отнять)

(Хочу ль) Могу ль от милой (удалиться) отказаться?)

(Хочу ли милой не видать)

(Любя, стараться не любить)

Любя, любовь свою скрывать?

(Увы! Когда в разлуке с нею)

(В разлуке)

(Она мне все)

(Но ах, я должен) (судьба повелевает,

Чтоб) (Как мне сокрыть её от света)

Напрасно! Свет все тайны знает!

А я притворству не учен!

(Молчу) Таюсь иль нет, все уверяет,

Что я Темирою пленен!

(Хочу ли) (Решившись) Желая не встречаться с нею,

Всегда навстречу к ней (иду) лечу,

Скажу ей слово, покраснею,

(Смешаюсь, мысли не найду)

(Смешаюсь, не найду речей)

Глаза потуплю, замолчу.

(Таить) Скрывать любовь — одно (мученье) страданье,

А пользы нет в том никакой!

Во всем, во всем ее признанье!

Любовь сама предатель свой.

⁴² …алгвазила… — Имеется в виду альгвасил — стражник, служитель порядка.

⁴³ Маламбрун — У Сервантеса: Маламбруно.

⁴⁴ …на сирском языке… — Т. е. на сирийском языке.

Глава XXXV

⁴⁵ …деревянный конь, тот славный конь, на котором Петр Прованский увозил прекрасную Магелонну. — См. прим. 81 к гл. XLIX т. 3.

⁴⁶ …ни Баярдом… — Баярд — конь Рейнальда Монтальбанского.

⁴⁷ …ни Златоуздом… — Имеется в виду Брильядор (Brigliadore — золотая узда, златоузд) — конь Роланда в итальянской и испанской традициях.

⁴⁸ …ни Фронтином… — Имеется в виду Фронтино — конь Руджеро.

⁴⁹…ни Эусом… — Имеется в виду конь Солнца Эо.

⁵⁰ …ни Ксантом… — Имеется в виду Ксанф (греч. ξανθός, «гнедой, рыжий, светло-золотистый») — один из коней в упряжке колесницы Ахилла.

⁵¹ ...Скоролетом неподвижным… — У Сервантеса — Клавиленьо Быстрокрылый. Имя Клавйленьо состоит из двух слов: clavija (колок) и leno (полено, бревно).

⁵² …окруженный фузеями… — Фузея — мушкет, ружье; здесь, вероятно, — буквальный перевод фр. la fusée — ракета.

Глава XXXVII

⁵³ ...Эмеранса... — У Сервантеса: Эмеренсия.

⁵⁴ ...этот опасный Эней, который так непреклонен, может не услышать ее: жалобы мои потеряются в пустоте воздушной. — Намек на первые книги «Энеиды».

⁵⁵ Запой нежным голосом Филомелы… — Филомела, персонаж древнегреческой мифологии, дочь афинского царя Пандиана. Терей, муж сестры ее Прокны, обесчестил Филомелу и лишил ее языка. Обе сестры убили сына Терея — Итиса и были обращены богами — Филомела в ласточку, а Прокна в соловья. Мифологическое воображение сравнивает пение соловья с плачем матери по убитому сыну, а писк ласточки со звуками, издаваемыми немой Филомелой.

⁵⁶ Лишь только роза расцвела… Твое осталось сожаленье! — У Сервантеса Альтисидора исполняет «романс», являющийся пародией на этот жанр. В переводе Флориана стихотворение также названо романсом, и оно полностью соответствует этому определению: любовная тематика, возвышенный стиль, поэтическая образная система, использование рефрена, завершающего каждую строфу. Жуковский переводит флориановское жанровое определение — cette romance — как «песнь», из которой исчезает рефрен и которая, будучи короче французского подлинника на 4 стиха, увеличивается между тем на одну строфу (их в русском переводе 5 (по 4 стиха в каждой), у Флориана — 4 по 6 стихов, из которых 2 являются рефреном). Довольно значительно изменено русским переводчиком содержание и настроение стихотворения Флориана: устранен мотив устремленности лирической героини к смерти, настойчиво передаваемый с помощью рефрена («Ah! Gardez-vous de ma guérir; / J’aime mon mal, j’en veux mourir»), и в целом мотив смерти у Жуковского снят. Главными оказываются образ страдающей из-за любви лирической героини, оппозиция прошлого как идеального и настоящего как жестокой реальности. В центре стихотворения находится образ возлюбленного, рыцаря, передающий сентименталистско-предромантическое представление об идеальной личности (он — «лучший из людей»), в котором на первом плане — не «рыцарская сила», а «Прелестный, мужественный взор, / Ума, души образованье, / Приятность». До нас дошло несколько автографов этого стихотворения. На л. 11 в подборке «Т.<ом> V» находим следующую черновую редакцию, пронумерованную сверху слева, карандашом, цифрой «13» и перечеркнутую:

2 1

(Заря взойдет — цветет (алеет) лилея,

(Взойдет заря — цветет)

(В весне моих цветущих лет) NB

Наступит вечер — нет ее

(Подобно розе распущенной, 6

Которой цвет, с зарей рожденный,

С зарей увянет, опадет)

Я жертвой страсти умираю;

Мой цвет увял — я исчезаю! —

2 Меня оставьте умирать,

1 Болезнь мила, хочу страдать!)

Сбоку записан еще один вариант первых 4-х стихов:

В моей тоске уединенной,

Среди весны цветущих лет,

Как (роза) утром лилия рождена

Теряет с утром жизнь и цвет.

На л. 11—11 об. — третья редакция стихотворения, также перечеркнутая:

(О дружба нежная, святая,

Твой пламень греет и не жжет;

Души и чувств не изнуряя,

Им силы новые дает!

(Но ах) Увы, я (тихой) дружбы не желаю,

Тоску всему предпочитаю!

2 Меня оставьте умирать,

1 Болезнь мила, хочу страдать!

А ты, герой непобедимый,

Гроза (порочных) пороков, мститель бед,

Твой страшный меч, несокрушимый,

Нигде преграды не найдет!

Но, ах, не рыцарская сила

Меня души моей лишила! 7

2 Меня оставьте умирать,

1 Болезнь мила, хочу страдать!

Могу ль умолкнуть и сокрыться

И втайне горьких слез не лить!

Могу ль с собою разлучиться

И пламень страсти погасить!

Надежда — сердцу подкрепленье,

(А стоны) А вздохи — сердцу облегченье!

(Стенанья — сердцу облегченье,

Надежда — сердцу подкрепленье)

Меня оставьте умирать,

Болезнь мила, хочу страдать!

Напротив последнего стиха этой редакции на правом поле написано: «Поправить всё». На л. 13 находится еще одна черновая редакция стихотворения:

(Лишь только жизнь я)

(Едва Лилея) Лишь только роза расцвела,

Уже поблекла, опадает!

Лишь только жить я начала,

Уж горе дни мои снедает!

(Болезнь мила, хочу страдать,

Меня оставьте умирать.)

(Но я хочу, люблю страдать!

В тоске всесилие искать!)

(Но мне тоска моя мила)

(Меня оставьте унывать

Люблю тоску, хочу страдать)

Часы (спокойствия) отрадные прелестны

(Скажи, мой друг)

(О счастье прежнее, златое)

Беспечность, (мир души моей) рай протекших дней

О дружба, (сладкий) мир души моей

Увы, (мне уж) уже мне боле неизвестны!

Далее последние 4 стиха переписаны набело, последний стих читается здесь так: «Уж мне вы больше ней известны». Ниже записаны варианты последних трех строф перевода, первый из них перечеркнут:

(Герой) О ты, единственный герой!

Ужели рыцарская сила,

Ужели мощь руки твоей

Меня души моей лишила!

Ах нет, прелестный образ твой,

Орлиный (быстрый) взор непобедимый.)

Он здесь, сей витязь, сей герой!

Но, ах, не рыцарская сила

Могла разрушить мой покой.

Меня души моей лишила!

(Но вид) Прелестный мужественный взор

(Увы, сей вид) (сей быстрый взор)

(Сие души очарованье)

Ума, души (очарованье) образованье,

Приятность, (тонкий) нежный разговор;

Вот все его очарование!

Могу ль, о лучший из людей,

(Могу ль (молчать) (таиться) скрываться пред тобою!)

Молчать, таить свои мученья?

(Ах, я живу в тоске моей)

(Увы, одной надеждой) Увы, отрадою моей

Твое осталось сожаленье.

Том шестой

Глава XXXVIII

¹ …Хризы и Делоса… — Хриз и Делос — острова в Эгейском море.

² …острова Баратарии… — Исп. Barataria образовано от «barato» — дешевый, дармовой. Не исключена и связь наименования острова Анчо с другими, более архаическими и редкими значениями этого слова: «обман», «мошенничество».

³ …клясться на вашем судейском жезле… — Верхняя часть губернаторского жезла имела форму креста и служила во время суда как крест для принятия присяги.

⁴ …что отдал этому человеку его десять ефимков. — Сюжет с должником, пытающимся дать ложную клятву, весьма популярен, встречается в житийном сборнике «Золотая легенда» Я. Де Ворагине (XIII в.), в «Книге примеров» К. С. Де Версиаль (начало XV в.).

⁵ Вдруг вбегает в залу расплаканная женщина… — Эпизод восходит к одному из анекдотов, включенных в «Книгу о сословиях» Ф. де Осуна (1550).

В главе размещена копия гравюры Годефруа с иллюстрации Лебарбье.

Глава XXXIX

⁶ Однажды Бог любви, с Кипридой разлученный… Когда её люблю, то Богом ранен я! — Романс Дон Кихота, построенный в романе Сервантеса на противопоставлении страсти и возвышенной любви, Флориан заменяет в своем переводе совершенно другим произведением, хотя и того же жанра. Его романс, во-первых, почти вдвое короче, во-вторых, он строится на оригинальной образной системе и сюжетной ситуации. Французский романс роднит с испанским только общая тема: оппозиция любви и страсти. Жуковский переводит стихотворение Флориана весьма точно, внося от себя лишь некоторые детали, напр.: во французском романсе ребенок крадет у заснувшего Амура лишь несколько стрел, у Жуковского «ребенок… колчан его украл», у Флориана лже-Амур окружает себя кокетками, которые и составляют его «двор», в русском переводе возомнивший себя Амуром «мыслит, что ему покорен целый свет». Изменены характеристики образа Амура, у Флориана он скромен, нежен и постоянен, он — бог («discret, délicat et constant», «un dieu»), y Жуковского — «Амур есть царь сердец; он их судьбой владеет! / Амур — бессмертный бог» и т. п. До нас дошел черновой вариант перевода Жуковского (л. 12), в составе подборки под заголовком «VI», пронумерованный слева сверху цифрой «14»:

Амур — крылатый бог, (с Кипридою в разлуке) с Кипридой разлученный,

Однажды в рощице под тенью отдыхал.

(Другой, дитя, (шалун) (зашел туда ж) (от скуки)

Другой — дитя, туда ж (в лесок) случайно приведенный,

Увидел спящего и лук его украл! 10

2 Добычею гордясь и богом слыть желая,

1 С тех пор везде себя Амуром он зовет;

Толпою ветреных кокеток управляя,

Он мыслит, что ему покорен целый свет!

(Но ах! (С Амуром он ни в чем, ни в чем не сходен)

Он не Амур — Амуров подражатель!

Он ветрен, шаловлив и любит лишь себя;

Тот всемогущий бог, а этот — лишь дитя.) 11

(Амур есть царь сердец; он их судьбой владеет!

Тот — всемогущий бог, а этот — лишь дитя!)

Тот стрелы (верною) меткою рукою направляет

(И, сердце простреля, в нем вечный огнь родит)

(И сердце, поразя, навеки воспалит)

И сердце страсть не мучит, а живит;

А сей не целится и на ветер стреляет:

От легких ран его минута исцелит!

Я бога — богом чту, ребенка не страшуся:

Где бог меня хранит (защитником), там страшен ли дитя?

Амуру верным быть (Темире) Филлиде я клянуся!

(Когда любовь ее) Когда ее люблю, то — богом ранен я! 12

Глава XL

⁷ Omnis saturatio mala, perdix autem pessima. — У Сервантеса: Omnis saturatio mala, perdues autem pessima — комически измененный афоризм Omnis saturatio mala, partis autem pessima. — «Всякое объядение вредно, но хлебом — в особенности», в котором слово partis (хлеб) заменено на perdices (куропатки). Гиппократ не имеет к этим советам никакого отношения.

⁸ …Педро Речио де Огуэро, уроженец Тиртео Фуэрской, произведенный в докторш университетом Оссонским! — У Сервантеса «Педро Ресио де Агуэро, родившийся в Тиртеафуэре … и удостоенный степени в Осуне». Фамилия врача составлена из двух слов: recio — «суровый», agüero — «примета». Тиртеафуэре — от исп. Tirte afuers — «убирайся!»

⁹ …Перлерину… — От исп. Perla — «жемчужина».

¹⁰ …Андрея Перлерина… — У Сервантеса: Андреса Перлерино.

Глава XLI

¹¹ Питонисса — Буквальный перевод фр. la Pythonisse — «ворожея, предсказательница, прорицательница, гадалка».

¹² …моя спальная очень похожа на ту спокойную пещеру, в которой Дидона и Эней укрывалась от бури. — Пребывание Дон Кихота в герцогском замке пародирует пребывание Вергилиева Энея в Карфагене («Энеида», кн. 1—4).

¹³ …целует свою руку и подает дуэнне… — Обычай, распространенный во времена Сервантеса.

¹⁴ …астурийской фамилии… — Имеется в виду семья родом из Астурии (у Сервантеса уточнено: «родилась я в Астурии Овьедской», т. е. в Западной Астурии с центром в г. Овьедо).

¹⁵ …рубить платки и косынки… — Т. е. загибать край ткани вдвое и пришивать.

Глава XLIII

¹⁶ …ю6ке, очень короткой спереди… — У Сервантеса: «юбка… такая короткая…, будто ей ее обрезали по непоказанное место» — такого рода наказание применялось по отношению к женщинам легкого поведения.

¹⁷ …повесил ей на шею золотую цепь. — У Сервантеса речь идет о нитке кораллов с золотыми шариками, которая оказалась не просто ожерельем, а четками, по крупным зернам, сделанным из золота, читали самые важные молитвы.

Глава XLIV

¹⁸ …Петра Волка… — У Сервантеса: Педро де Лобо.

¹⁹ Мингвилла — У Сервантеса: Мингилья.

В главе размещена копия гравюры Годефруа с иллюстрации Лебарбье.

Глава XLVII

²⁰ Прости, герой! Прости, любезный!… Увы, страданьям смерть конец! — Как доказано исследователями, романс Альтисндоры является пародией на романс Л. де Веги «Опершись на стены башни…», сочиненный в 1588 г. и не раз публиковавшийся в различных сборниках романсов. Романсы Сервантеса и Л. де Веги объединены темой — отъезда неверного возлюбленного, уподобляемого «беглецу Энею», и построены как монолог героини, обращающейся к покидающему ее любовнику. Правда, в романсе Л. де Веги не упоминался Бирен — один из персонажей «Неистового Роланда» Ариосто. У Сервантеса Вергилий и Ариосто фигурируют друг подле друга. Сервантесовская пародия не содержит никаких выпадов в адрес Лопе. Просто автор «Дон Кихота» берет пользовавшийся всенародным успехом лирический романс и создает на его основе — по принципу комического контраста — гротескное произведение, переводящее высокую тему Вергилия — Ариосто — Лопе в подчеркнуто бытовой план. Флориан возвращает романсу его высокое звучание, интерпретируя тему разлуки с возлюбленным в поэтическом плане. Его стихотворение значительно короче романса Сервантеса, в нем 3 октавы. Жуковский сократил текст Флориана на 4 стиха, его перевод состоит из 5-ти строф по 4 стиха, кроме того, в нем усилены оппозиция прошлого и настоящего и трагизм интерпретации мотива утраты любви. Автографы этого стихотворения Жуковского до нас не дошли.

Глава XLVIII

²¹ Камоэнс — Великий португальский поэт Л. де Камоэнс (1525—1580), автор эпической поэмы «Лузиада», является автором многих стихотворений, в том числе — эклог.

²² Актеон — В греческой мифологии — прославленный охотник, сын Аристея и Автонои.

²³ ...второю частию вашей истории, изданною каким-то аррагонцем… — См. прим. 1 к гл. «От сочинителя», т. 4.

²⁴ …Кларою Гутье… — Мари Гутьеррес.

²⁵ …глупому историку. — Роман Авельянеды выдан за сочинение, якобы принадлежащее историку Алисолану.

В главе размещена копия гравюры Куани с иллюстрации Лебарбье.

Глава XLIX

²⁶ Одна смерть есть мое утешение… — У Сервантеса: «Я… рожден для того, чтобы жить умирая». Мотив жизни-смерти занимает важное место в испанской литературе второй половины XVI—XVII вв., в сочинениях теологов-мистиков, а позже в искусстве барокко в целом. Этот мотив, выражающий идею иллюзорности и быстротечности бытия, тесно связан в романе с мотивом разочарования и очень близок Жуковскому.

Глава L

²⁷ Рож Гвинарь — У Сервантеса Роке Гинарт, под этим принятым в Кастилии именем в романе изображен каталонский разбойник Пере Рока Гинарда (1582—?). Сын зажиточного крестьянина, он уже в 1602 г. возглавлял разбойников. Гинарда состоял в дружеских отношениях со многими из знатных барселонских горожан и даже с доверенными лицами инквизиции.

Глава LI

²⁸ …праздник Святого Иоанна. — Имеется в виду праздник святого Иоанна Крестителя (24 июня). В этот день в Барселоне происходили пышные рыцарские турниры и потешные морские сражения.

²⁹ …бронзовый бюст, поставленный на высоком пьедестале. — Далее следует эпизод, имеющий множество источников. К ним относятся античные легенды о статуях-оракулах, средневековые предания о папе Сильвестре II (999—1003), которого изображали чернокнижником, создавшим металлическую голову, где обитал дух, вещавший ложные пророчества; средневековое предание об Альберте Великом (XIV в.), заключившем якобы сделку с дьяволом и в течение тридцати лет, сообразуясь с расположением звезд, сооружавшем металлическую голову-прорицательницу, каковую уничтожил его ученик Фома Аквинский. Возникшее на основе этих легенд предание о маркизе де Вильена (конец XV в.) — чернокнижнике и обладателе волшебной головы — лежит в основе пьесы Р. Де Аларкона «Саламанкская пещера» (1601—1614?) и интермедии самого Сервантеса того же названия. Не исключено, что Сервантес знал и рассказанную Д. Кардано (1501/6—1576) историю о том, как некий ученый из Болоньи, желая излечить одного своего друга от несчастной любви, соорудил голову, устройство которой почти совпадает с устройством в доме дона Антонии Морено; голова эта рассказала историю любви юноши и ее плачевный финал.

³⁰ Один польский очарователь, ученик славного Скота… — Речь идет о Мигеле Эското (у Сервантеса — Эскотильо), предположительно он астролог и ученый (ум. до 1232 г.), прошел курс наук в Париже, Оксфорде, Толедо, где изучил арабский язык и перевел с арабского на латынь некоторые из трудов Аристотеля.

Глава LII

³¹ …прыгала не в каданс… — Т. е. не в такт.

Глава LIII

³² Здесь была Троя! — воскликнул он. — Дон Кихот отождествляет себя с побежденным троянцем Энеем.

³³ …Николозы… — У Сервантеса: Микулосо.

³⁴ …назовем пастухом Священко. — У Сервантеса: пастухом Куриамбро, гротескное имя, образованное прибавлением к слову исп. сига (священник) слова corambre (винный бурдюк).

Глава LIV

³⁵ Здесь погиб Самсон! — См. прим. 7 к гл. XVIII, т. 2.

Глава LV

³⁶ …Антонину Киксану… — У Сервантеса: Антония Кихано.

³⁷ Здесь тот покоится, кто целый век скитался… Тогда б из мудрецов мудрейшим почитался! — Эпитафия на смерть Дон Кихота, состоящая в подлиннике из 2-х строф по 5 стихов, подчеркивает устремленность героя к миру идеала, которую не сломила даже смерть, и еще раз заостряет проблему безумия Дон Кихота, обретшего славу мудреца только после смерти. Флориан сводит содержание эпитафии в 4 стиха, акцентируя идею гармонии личности Дон Кихота, сочетавшего в себе добродетель и смелость, и сожалея, что «прелестное» безумие Дон Кихота мешало окружающим увидеть в нем мудрого человека («Hélas! s’il n’eût été le plus charmant des fous, / On eût trouvé dans lui des humains le plus sage»). В переводе Жуковского одним из центральных оказывается мотив скитания Дон Кихота, его вечного поиска идеала при жизни, которому противопоставлен мотив вечного покоя после смерти. Два последние стиха эпитафии заостряют амбивалентность интерпретации мотива мудрости-безумия Дон Кихота и окружающего его мира. Сохранилось несколько автографов этого перевода Жуковского. На л. 14 в подборке «VI», пронумерованный цифрой «16» (слева сверху, карандашом), находится черновой автограф:

Прохожий, здесь лежит (безумец) и любезнейший герой!

(Душою, мужеством почтенный)

(Мужеством и нежною душой)

Когда б (любезнейшим почетным почтенным) безумцем (не был он) не считался,

(Когда б любезность он) Тогда бы назван был великим мудрецом!

Ниже на этом же листе записан беловой вариант:

Здесь тот покоится, кто целый век скитался!

Герой, надежный друг и страждущий отец,

Когда б забавнейшим глупцом он не (считался) казался,

Тогда б сказали все: он истинный мудрец!

На л. 14 об. записана еще одна редакция ст. 1—2 и начала 3-го:

Здесь тот покоится, кто целый век скитался,

Был добрый человек и свято чтил закон,

Когда б любезнейшим

В главе размещена копия гравюры Куани с иллюстрации Лебарбье.

И. Айзикова

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Архивохранилища

ИД — Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук (С.-Петербург).

РНБ — Российская Национальная библиотека (С.-Петербург), ф. 286 (В. А. Жуковский).

Печатные источники

АбТ — Архив братьев Тургеневых. СПб.: Изд. Отд. рус. яз. и словесности Рос. Академии наук, 1911—1921. Вып. I—VI.

Айзикова -- Айзикова И. А. Жанрово-стилевая система прозы В. А. Жуковского. Томск, 2004.

Белинский — Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М.: Изд-во АН СССР, 1953—1959.

БЖ — Библиотека В. А. Жуковского в Томске: В 3 ч. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1978—1988.

Бумаги Жуковского — Бычков И. А. Бумаги В. А. Жуковского, поступившие в Имп. Публичную библиотеку в 1884 г. // Отчет Имп. Публичной библиотеки за 1884 г. Приложение. СПб., 1887.

Вацуро — Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб., 1994.

ВЕ — Вестник Европы.

Вяземский — Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 1—12. СПб., 1878—1896.

Дневники — Дневники В. А. Жуковского / Примеч. И. А. Бычкова. СПб., 1903.

Ж. и русская культура — Жуковский и русская культура: Сб. науч. трудов. Л.: Наука, 1987.

Зейдлиц — Зейдлиц К. К. Жизнь и поэзия В. А. Жуковского: По неизданным источникам и личным воспоминаниям. СПб., 1883.

Зонтаг — Зонтаг А. П. Воспоминания о первых годах детства В. А. Жуковского// Русская мысль. 1883. № 2. С. 266—285.

Иезуитова — Иезуитова Р. В. Жуковский и его время. Л.: Наука, 1989.

МТ — Московский Телеграф.

ОЗ — Отечественные записки.

Описание — Библиотека В. А. Жуковского: Описание / Сост. В. В. Лобанов. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1981.

ПЖТ — Письма В. А. Жуковского к Александру Ивановичу Тургеневу. М., 1895.

ПМиЖ — Проблемы метода и жанра. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1979—1997. Вып. 6—19.

ПСС — Полн. собр. соч. В. А. Жуковского: В 12 т./ Под ред., с биогр. очерком и примеч. А. С. Архангельского. СПб., 1902.

ПССиП -- Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М.: Языки славянских культур, 1999—2012. Т. 1—8, 12—14.

РА — Русский архив.

Резанов — Резанов В. И. Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского. СПб./ Пг., 1906—1916. Вып. 1—2.

РЛ — Русская литература.

С 2 — Стихотворения Василия Жуковского: В 3 т. 2-е изд. СПб., 1818. Ч. 4: Опыты в прозе. М., 1818.

С 3 — Стихотворения Василия Жуковского: В 3 т. 3-е изд., нспр. и умнож. СПб., 1824.

С 4 — Стихотворения Василия Жуковского: В 9 т. 4-е изд., испр. и умнож. СПб.: Изд-во А. Ф. Смирдина, 1835—1844.

С 5 — Стихотворения Василия Жуковского: В 13 т. 5-е изд., испр. и умнож. Т. I—XI. СПб., 1849. Т. X—XIII. СПб., 1857.

С 6 — Сочинения В. А. Жуковского / Под ред. К. С. Сербиновича. 6-е изд. СПб., 1869. Ч. 1—6.

С 7 — Сочинения В. А. Жуковского: В 6 т. / Под ред. П. А. Ефремова. 7-е изд., испр. и доп. СПб., 1878.

С 8 — Сочинения В. А. Жуковского: В 6 т. / Под ред. П. А. Ефремова. 8-е изд., испр. и доп. СПб., 1885.

С 10 — Сочинения в стихах и прозе В. А. Жуковского: В 1 т. / Под ред. П. А. Ефремова. 10-е изд., испр. и доп. СПб., 1901.

Семенко — Семенко И. М. Жизнь и поэзия Жуковского. М.: Худож. лит., 1975.

СС 1 -- ЖуковскийВ. А. Собр. соч.: В 4 т. / Вступит, ст. И. М. Семенко. М.; Л.: ГИХЛ, 1959—1960.

СС 2 — Жуковский В. А. Собр. соч.: В 3 т. / Сост., вступит, ст. и коммент. И. М. Семенко. М., 1980.

УЗ — Утренняя заря.

Ц.р. — Цензурное разрешение.

Эстетика и критика — Жуковский В. А. Эстетика и критика / Вступит, ст. Ф. З. Кануновой и А. С. Янушкевича; подгот. текста, сост. и примеч. Ф. З. Кануновой, О. Б. Лебедевой и А. С. Янушкевича. М.: Искусство, 1985.

Янушкевич — Янушкевич А. С. Этапы и проблемы творческой эволюции В. А. Жуковского. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1985.

Eichstädt — Eichstädt H. Zukovskij als Uebersetzer. München, 1970. (Forum slavicum. Bd. 29.)