Между сочиненіями Платона есть діалогъ, озаглавленный именемъ современнаго Сократу рапсодиста, называвшагося Іономъ. Этотъ діалогъ такъ коротокъ и въ своемъ содержаніи такъ не разнообразенъ, что не было бы нужды и предварять его критическимъ разсужденіемъ, еслибы мы не имѣли въ виду нѣкоторыхъ противорѣчущихъ мнѣній, высказанныхъ филологами относительно его достоинства и подлинности. Такъ, Шлейермахеръ полагаетъ, что Іонъ имѣетъ значеніе только прибавленія или эпилога къ Платонову Федру, и что въ немъ нѣтъ ничего Платоновскаго, кромѣ сравненія поэтическаго восторга съ магнитомъ. Почти то же, только съ большею рѣшительностію, говоритъ Астъ: по его мнѣнію, писатель Іона, воспользовавшись нѣсколькими худо понятыми имъ мѣстами Федра (напр., на стр. 245 A) и Ксенофонта (Sympos. III, 6. Memor. IV, 2, 10), взялъ ихъ мысли за тему своего сочиненія и эту тему раскрылъ съ дѣтскою неопытностію. Но иначе смотрѣлъ на Іона Зохеръ. Онъ не сомнѣвался въ подлинности этого діалога и видѣлъ двоякую цѣль его изложенія: по его словамъ, Платонъ въ своемъ Іонѣ, во-первыхъ, хотѣлъ доказать, что поэты и ихъ любители чужды мудрости и не имѣютъ собственно такъ называемаго (философскаго) знанія; во-вторыхъ, предположилъ обнаружить ничтожество рапсодистовъ, комедіантовъ и другихъ подобныхъ имъ людей, — въ той мысли, что они, распространяя превратныя понятія и расположенія въ народѣ, были косвенными причинами смерти Сократовой. Еще иначе намѣреніе Платона при изложеніи этой бесѣды опредѣляется Нитшемъ, по мнѣнію котораго, Платонъ въ своемъ Іонѣ хотѣлъ доказать, что друзья поэтовъ и рапсодистовъ, слушая ихъ, не принимаютъ въ себя ничего, кромѣ яда, отравляющаго ихъ души страстями, и что истинное искуство и знаніе пріобрѣтается только путемъ философскаго размышленія, а не слѣпымъ раздраженіемъ душевныхъ силъ. Такимъ образомъ, основную мысль Іона Нитшъ поставляетъ въ непосредственную связь съ ученіемъ Платона, изложеннымъ въ его Государствѣ (l. X, p. 598. C. D): но не такой взглядъ на Іона виденъ у Штальбома. Нисколько не сомнѣваясь въ томъ, что Іонъ принадлежитъ Платону, онъ главнымъ побужденіемъ къ изложенію этого діалога почитаетъ желаніе научить, что родъ энтузіазма, или восторга, возбуждаемаго не внутреннимъ движеніемъ души, а внѣшнимъ вліяніемъ поэтической гармоніи, подъ которымъ находятся рапсодисты, происходитъ не отъ знанія искуства, а отъ случайнаго расположенія, и однакожъ ведетъ къ притязанію мудрости, какъ будто восторгающійся такимъ образомъ въ самомъ дѣлѣ обладаетъ точнымъ и тонкимъ знаніемъ тѣхъ вещей, о которыхъ рапсодируетъ по твореніямъ поэтовъ. А отсюда, по намѣренію философа, должно вытекать заключеніе, что этому, внѣшно возбуждаемому энтузіазму надобно приписывать немного цѣны. Но такъ какъ Платонъ почти во всѣхъ своихъ сочиненіяхъ философское ученіе объ извѣстномъ предметѣ обыкновенно соединяетъ съ ироніею, направленною противъ современниковъ, непонимающихъ природы того предмета; то и въ Іонѣ онъ дѣлаетъ то же самое, то-есть нетолько опредѣляетъ значеніе внѣшно возбуждаемаго энтузіазма, но и затрогиваетъ своею ироніею самохвальство и тщеславіе рапсодистовъ. Поэтому, намѣреніе Платона, при изложеніи Іона, выразилось двояко — внутренно и внѣшно, и оба эти выраженія такъ тѣсно соединены между собою, что одно не можетъ быть отдѣлено отъ другаго. Съ такимъ взглядомъ Штальбома на этотъ діалогъ не имѣемъ причины не согласиться и мы.
Іонъ явно дѣлится на двѣ части, изъ которыхъ первая идетъ отъ начала до стр. 526 E, а вторая — отъ этой страницы до конца діалога. Въ первой части раскрывается та главная мысль, что всѣ поэты даромъ творчества обязаны не знанію искуства или науки, а божественному воодушевленію, и творятъ не сознательно — силою своего ума, а страдательно, какбы одержимые музами, поэтому и называются истолкователями воли боговъ. Подъ вліяніемъ такого же обаянія или одушевленія декламируютъ и рапсодисты; только они бываютъ одержимы не музами, а каждый тѣмъ поэтомъ, который нашелъ въ немъ свой органъ и своими твореніями приводитъ его въ состояніе восторга. Поэтому, какъ поэты истолковываютъ волю боговъ: такъ рапсодисты бываютъ истолкователями мыслей и чувствованій, высказываемыхъ поэтами, а своимъ собственнымъ знаніемъ и умомъ не обнимаютъ тѣхъ предметовъ, о которыхъ говорятъ, и рапсодируютъ только какъ изступленные. Эта послѣдняя мысль Сократа показалась обидною для самолюбія Іона, и потому заставила собесѣдниковъ изслѣдовать, на знаніи ли и на какомъ знаніи основывается искуство рапсодиста. Рѣшеніемъ новаго, возбужденнаго теперь, вопроса занимается вторая часть діалога. Въ ней полагается, что любимый поэтъ Іона, Омиръ, говоритъ о разныхъ предметахъ, напримѣръ, объ управленіи колесницами, объ употребленіи лекарствъ, о вожденіи кораблей, о командованіи войскомъ: но всѣ эти дѣйствія болѣе извѣстны кучерамъ, врачамъ, кормчимъ, военачальникамъ, чѣмъ рапсодисту; слѣдовательно, рапсодистъ не знаетъ того, что рапсодируетъ изъ Омира. Іонъ соглашается; но чтобы указать въ Омирѣ предметъ, который былъ бы коротко знакомъ и рапсодисту, усвояетъ ему полное знаніе науки военачальничества, и такимъ образомъ, отвѣчая на вопросы Сократа, приходитъ къ нелѣпому заключенію, что отличный рапсодистъ есть превосходный генералъ.
Имѣлъ ли Сократъ какую-нибудь причину преслѣдовать своею ироніею рапсодистовъ? — Если предположитъ, что рапсодисты въ Греціи были то же, что на сѣверѣ у насъ древніе барды; то надлежало бы, повидимому, не преслѣдовать ихъ, а одобрять, какъ людей, съ благодарностію припоминавшихъ подвиги отечественныхъ героевъ и описывавшихъ доблести ихъ, въ образецъ для подражанія позднѣйшему потомству. Но греческихъ рапсодистовъ Сократова времени нельзя сравнивать съ сѣверными бардами. По изслѣдованіямъ Дрейсига (Comment. critic. de Rhapsodis, Lips. 1734) и Вольфа (Prolegg. ad Hom. XCIX sqq.), эти люди старались соединить въ своемъ лицѣ нетолько роли разсказчиковъ и комедіантовъ, но и комментаторовъ того поэта, котораго рапсодировали. Они обыкновенно отличались пестротою и театральною вычурностію наряда, по которой надлежало смотрѣть на нихъ больше какъ на шутовъ и балаганныхъ паяцовъ, чѣмъ какъ на декламаторовъ великихъ произведеній поэтическаго воодушевленія. Они свои декламаціи почти всегда соединяли съ дѣйствіями и, дѣйствуя, приходили въ изступленіе. Главною ихъ цѣлью было произвести сколько можно больше эффекта и потрясти души слушателей. Въ этомъ случаѣ мѣрою истины были не мысли и чувствованія поэта, а умственное и нравственное настроеніе рапсодиста, подъ вліяніемъ котораго онъ истолковывалъ своего вдохновителя иногда вовсе несогласно съ требованіями творческой его фантазіи. Между тѣмъ навыкъ разсказывать о всемъ, что воспѣваемо было поэтомъ, вкоренялъ въ немъ увѣренность, что онъ дѣйствительно знаетъ то, о чемъ разсказываетъ, и отсюда переводилъ его къ смѣшному притязанію на мудрость. Общество образованное, конечно, и тогда смѣялось надъ фарсами и лицедѣйствомъ рапсодистовъ, и на пиршествахъ замѣняло ихъ простыми чтецами поэтическихъ произведеній; но аѳинская толпа нерѣдко увлекалась ихъ изступленіемъ и, при тогдашней формѣ правленія, могла быть незамѣтно направляема къ извѣстной цѣли. Все это достаточно, кажется, оправдываетъ Платона, что онъ избралъ такую тему для бесѣды Сократа съ рапсодистомъ. Сократъ въ Іонѣ отнюдь не порицаетъ истиннаго поэтическаго воодушевленія, а только доказываетъ, что оно внушается музами и потому зависитъ не отъ знанія, что оно состоитъ въ свободномъ стремленіи души къ предмету и никому недоступно, кромѣ того, чья нѣжная и дѣвственная душа проникается божественнымъ (Phaedr. p. 245 A). Но внѣшно возбуждаемый восторгъ рапсодистовъ столько же заслуживалъ порицаніе, сколько изступленіе коривантовъ и вакханокъ. Поэтому легко понять, отчего Сократъ и его ученики къ рапсодистамъ постоянно выражали презрѣніе. Свидѣтельство объ этомъ мы находимъ и у Ксенофонта (Memor. IV, 2, 10), гдѣ сынъ Софрониска говоритъ такъ: οἶδα τὰ μεν ἔπη ἀκριβοῦντας, αὐτοὺς δὲ πάνυ ἠλιθὶους ὄντας. Съ этимъ согласно и то, что читается въ Ксенофонтовомъ Симпосіонѣ — III, 5, гдѣ Антисѳенъ спрашиваетъ Никерата: οἶσθά τι οὗν ἔθνος ἠλιθιώτερον ῥαψωδῶν; а этотъ отвѣчаетъ: οὐ μὰ τὸν Δία, οὔκουν ἔμοιγε δοκεῖ.
Теперь можно еще предложить себѣ вопросъ: въ какое время Платонъ написалъ разговоръ, озаглавленный именемъ Іона. Опредѣленно отвѣчать на это, конечно, нельзя; однакожъ, принимая въ соображеніе, съ одной стороны, форму и содержаніе діалога, съ другой, тогдашнее отношеніе поэтовъ, ораторовъ и рапсодистовъ къ Сократу, можно, по крайней мѣрѣ, приблизительно, указать на время появленія Іона. Эти соображенія позволяютъ полагать, что Іонъ написанъ Платономъ еще при жизни Сократа, когда первый былъ слушателемъ послѣдняго и видѣлъ, какая сильная вражда возставала противъ его учителя со стороны тогдашнихъ личностей, занимавшихся литературою, но неполучившихъ философскаго образованія, надмеваемыхъ гордостію софистическаго многознанія и невыносившихъ тонкой Сократовой ироніи. Во-первыхъ, надобно замѣтить, что въ Іонѣ нѣтъ ничего такого, что свидѣтельствовало бы о широкомъ развитіи науки, какое видно въ позднѣйшихъ сочиненіяхъ Платона: здѣсь, напротивъ, все такъ просто, такъ осязательно, что въ писателѣ тотчасъ видишь Сократова воспитанника, заимствующаго свои изображенія прямо изъ вседневной жизни. Даже и мысли о поэтическомъ и рапсодическомъ восторгѣ не поднимаются выше понятія древнихъ Грековъ и находятся въ такой тѣсной связи съ ученіемъ Сократа объ этомъ предметѣ, что можно почитать ихъ вполнѣ Сократовыми. Поэтому мнѣніе Шлейермахера, что на Іона надобно смотрѣть, какъ на прибавленіе къ Федру, кажется весьма страннымъ. Вѣдь еслибы это сколько-нибудь походило на правду; то въ Іонѣ мы должны были бы найти больше содержанія и больше углубленія въ предметъ изслѣдываемый: между Федромъ и Іономъ, въ матеріальномъ отношеніи и въ философскомъ взглядѣ, такое же различіе, какое — между возрастнымъ, особенно крѣпкимъ человѣкомъ, и невполнѣ созрѣвшимъ, хотя способнымъ юношею. На тотъ же періодъ Платоновой жизни указываетъ и форма разсматриваемаго діалога. Въ этомъ діалогѣ далеко нѣтъ еще той искуственности плана, той поступи и заманчивости наведенія, той тонкой и чарующей ироніи, какая непрестанно встрѣчается въ произведеніяхъ Платона, написанныхъ въ позднѣйшую пору его жизни. Здѣсь господствуетъ больше наивность и такая простота, какою Ксенофонтъ въ своихъ запискахъ характеризуетъ самого Сократа, и только уподобленіе воодушевленія магниту позволяетъ предвидѣть въ Платонѣ возвышенность и зоркость будущаго философа. Что Платонъ написалъ Іона еще въ ранней молодости, когда посѣщалъ школу Сократа, это нисколько неудивительно. Мы уже имѣли случаи говорить, что въ тотъ періодъ его жизни написаны имъ, кромѣ Іона, и нѣкоторые другіе разговоры, какъ-то Менонъ, Эвтифронъ, Лизисъ, — всѣ они направлены къ защитѣ Сократа отъ тѣхъ обвиненій, которыми тогда начинали преслѣдовать его: только эта защита обнаруживала характеръ апагогическій, то-есть доказывалось, что обвинители великаго философа — люди несмысленные, невѣжды, поставляющіе внѣшній и личный свой интересъ выше истинъ общечеловѣческихъ, которыхъ органомъ и проповѣдникомъ былъ Сократъ. Такъ, напримѣръ, извѣстно, что Эвтифронъ написанъ для обличенія лживыхъ провѣщателей въ томъ, что они, обвиняя Сократа въ неблагочестіи, сами не знаютъ, что такое — благочестіе; въ Менонѣ же доказывается, что софисты и политики, обвинявшіе Сократа въ развращеніи юношества, общественные свои приговоры износятъ не изъ основаній науки или искуства, которыхъ вовсе не знаютъ, а дѣлаютъ ихъ слѣпо, увлекаясь безотчетнымъ стремленіемъ ума, или самоувѣренно указывая на божественный, дарованный себѣ жребій. Итакъ, эти діалоги съ тою же цѣлію направлены противъ провѣщателей, софистовъ и политиковъ, съ какою Іонъ — противъ рапсодистовъ.