В Протагоре и Эвтидеме Платон рассуждал вообще о добродетели: в первом исследывал он, можно ли преподавать ее; во втором показал, как понимают и преподают ее софисты. Те же вопросы решаются и в других ифических разговорах; только там, для большего и подробнейшего раскрытия предмета, добродетель рассматривается уже не вообще, а в частях или видах: в Лахесе, как мужество, в Хармиде, как рассудительность, в Эвтифроне, как святость, в Иппиасе Меньшем, как справедливость, или противоположное ей — ложь. Недостает конечно отдельной беседы о мудрости: но мы заметили еще в своем введении к Эвтидему, что мудрость у Сократа отнюдь не входила в ряд частных добродетелей, а почиталась категорическим свойством, или отличительным признаком всех, поколику они должны быть выведены из круга познаний опытных и утверждены на начале всеобщем, метафизическом[1]. Всякая добродетель, учил Сократ, в существе своем зависит от твердого и постоянного знания. Хотите ли воспитать детей, обогащайте их ум различными теоретическими (техническими) сведениями, питайте их душу какими угодно науками, соображаясь с частною целью расцветающей жизни: однако ж помните, что все сведения и науки надобно увенчивать одною общею добродетелию и соединять у одной общей цели. Эта добродетель — мудрость, эта цель — знание добра и зла. Таким образом все показанные разговоры Платона суть истолкования одного Протагора: в них предмет его раздробляется на части и каждая часть, посредством подробнейшего анализа, возводится к значению высшему, благороднейшему.
Ряд частных ифических бесед я начинаю Лахесом, не потому, что будто бы Лахес, как утверждает Шлейермахер, есть дополнение к Протагору, но потому, что он более других сходен с последним в характере исследования предмета.
Предмет этого разговора есть мужество. Лизимах и Мелисиас, сыновья великих мужей на воинском поприще, признаются, что воспитание их было упущено, что они далеко отстали от родителей и, чувствуя это, хотят доставить своим детям самое лучшее образование, только не знают, в чём должно состоять оно, недоумевают, полезно ли в этом отношении искусство сражаться в полном вооружении, и для того просят совета у Никиаса и Лахеса. Никиас и Лахес начинают советовать, но, не имея в основании своих мнений никакого твердого, положительного начала, вступают в бесполезный, ни к чему неведущий спор. Наконец в беседе их принимает участие Сократ и сообщает ей философский характер. «Если дело идет о воспитании детей, говорит он; то надобно рассуждать не об искусстве сражаться в полном вооружении, а об образовании душ, и прежде исследовать, способен ли кто-нибудь образовать их». Так как с понятием о действовании оружием, стоит в ближайшей связи понятие о мужестве; то должно наперед рассмотреть, «разумеем ли мы, что такое мужество, и знаем ли как оно приобретается?» Сократ предполагает решить оба эти вопроса один за другим; но, так как в продолжении всей беседы, советники Лизимаха и Мелисиаса не разрешают и первого из них, то последний остается вовсе без ответа.
Цель этого разговора высказана в самом разговоре. Доведши своих собеседников до искреннего убеждения, что они не понимают значения мужества, Сократ заключает: «Я говорю — и мое слово не с площади — что все мы вообще должны искать самого лучшего учителя особенно для себя, — ибо имеем в нём нужду, — потом и для детей. Воспитание юношества есть дело крайней важности: только глубокое знание и живое чувствование добродетели могли бы сделать человека воспитателем, достойным своего имени. Но кто обладает подобным знанием? кто постиг эту мудрость? кто согрет и проникнут этим чувством? Ты хочешь быть врачом душ? — Уврачуй-ка прежде самого себя.
Сообразуясь с таким предметом и целью беседы, Платон избрал собеседниками Сократа двух знаменитых полководцев, Лахеса и Никиаса, и придал им не только разные характеры, но и разносторонние взгляды на мужество. Можно думать, что черты, которыми у Платона изображены эти лица, были общими типами всех людей военного звания в Греции и, по свойству своему, разделяли их на два класса. Одни из них поставляли мужество в личной храбрости и, питая свое самолюбие этим преимуществом, пренебрегали всякою наукою. Наука в военном деле казалась им бесполезною; знание представлялось лишнею ношею солдата; добродетель почитали они стихиею, чуждою той атмосферы, в которой надобно жить и действовать воину. Сила, неустрашимость, твердость, — вот единственные его качества: человеку, со всеми прекрасными принадлежностями существа разумного, не нужно быть там, где свирепствует бой диких зверей. Таким-то воином-полководцем Платон изображает Лахеса, и только природное остроумие, прямота души, сердечная откровенность, решительный тон, а особенно готовность слушать истину, как будто показывают его расположение к науке. Напротив другие поставляли мужество более в зависимости от искусства и знания, чем от личной неустрашимости. К этому разряду военных людей относились особенно те, которые с молодых лет находились в обществе софистов и философов, возрастали под влиянием их наставлений, любили теорию стратегии и в её теории видели всё превосходство воина. Получив кое-какие начала, наслышавшись частных мнений, но не усвоив их собственным размышлением, они довольствовались простым, бесплодным знанием, не думали вводить его в сферу жизни, и не умели прилагать его к делу. Таким-то ученым полководцем в рассматриваемом разговоре представляется Никиас. Щегольство мнениями мудрецов, старание выказать свою любовь к науке и обращение с людьми, славившимися умом и познаниями, суть отличительные черты его характера.
Главные моменты содержания беседы, носящей имя Лахеса, суть следующие:
1. Пролог. Личные отношения разговаривающих лиц; повод, по которому они сошлись, или совещание о том, нужно ли юношам уметь сражаться в полном вооружении.
2. Доказательства Никиаса, что знать это искусство детям весьма полезно в различных случаях.
3. Мысль Лахеса, что искусство сражаться всяким оружием едва ли можно назвать искусством, или наукою.
4. Сократ избирается посредником между двумя спорющими сторонами, но уклоняется от посредничества и предлагает избрать того, кому более известен предмет исследования.
5. Потом он замечает превратное направление дела и говорит, что надобно рассуждать не об искусстве сражаться всяким оружием, а о душах юношей, и рассуждение предоставить тому, кто опытнее в образовании душ.
6. Никиас объявляет, что когда давать направление разговору поручается Сократу; то испытанию подвергнуты будут не юноши, а собеседники.
7. Установление действительного предмета беседы (понятие о мужестве). Если мы хотим сделать кого-нибудь лучшим; то прежде сами должны знать, в чём состоит существо добра.
8. Если мы хотим сделать юношей лучшими в добродетели; то необходимо рассмотреть, что такое добродетель, или по крайней мере, что такое часть её, мужество.
9. Решение Лахеса, что добродетель есть твердость, или непоколебимость души, запутывается в противоречия и опровергается.
10. Решение Никиаса, что добродетель есть знание, чего должно бояться и на что отваживаться.
11. Опровержение Никиасова мнения. Всякое знание обнимает свой предмет в трех временах, а Никиасово понятие о мужестве указывает только на время будущее. Если же распространить его на все времена; то под именем мужества надобно будет разуметь добродетель вообще.
12. Эпилог. Все признают себя неспособными разрешить вопрос, в чём состоит мужество, и Сократ заключает, что надобно прежде образовать самих себя, а потом уже приступить к образованию детей.
Вникая в ход рассматриваемого разговора и обращая внимание на характер частных, содержащихся в нём мыслей, мы нигде не видим достаточного основания согласиться с Астом, что эту беседу надобно почитать подложною, и что она будто бы есть ответ на упрек: для чего Платон в Протагоре заставил Сократа говорить о мужестве, когда этот предмет ему неизвестен и когда рассуждать о нём приличнее полководцам? Аст утверждает, что содержание Лахеса взято из Протагора, и что Сократ в первом из этих разговоров противоречит собственным положениям во втором. Как понимать это? В Протагоре действительно говорится между прочим о мужестве, и Сократ приходит там к заключению, что мужество есть знание страшного и нестрашного. О том же идет речь и в Лахесе. Но мысль Сократа, что мужество есть знание того, чего должно бояться и на что отваживаться, становится здесь уже мыслью Никиаса и как будто опровергается Сократом, который, вопреки Никиасу, наконец заключает, что если мужество есть знание, а знание обнимает все три времени, настоящее, прошедшее и будущее, то быть мужественным, значит быть вообще добродетельным. Что ж? в этом заключении я отнюдь не вижу противоречия с заключением Сократа в Протагоре. В нём мужество подведено только под категорию знания; а в Лахесе Сократ, не противореча прежнему, идет далее и подводит знание под категорию добродетели вообще; так что из заключений этих двух разговоров составляется следующий силлогизм: всякое знание — напр. страшного и нестрашного — есть добродетель вообще (по Лахесу); а мужество есть знание страшного и нестрашного (по Протагору); следовательно мужество есть добродетель вообще (опять по Лахесу). Таким образом Лахес есть дальнейшее раскрытие одного из учений, содержащихся в Протагоре.
Не более справедливо замечание Аста, что в Лахесе не кстати и, как будто слишком унизительно, изображаются два знаменитые полководца Греции. Зачем смотреть на жизнь и взаимные отношения Эллинов с нашей, новоевропейской точки зрения! То, что теперь кажется унизительным и неприличным, тогда, как видно, было в обычае и основывалось на внутренней организации народа. История свидетельствует, что сословия Эллинских республик не были так далеки одно от другого, как это представляется нам, нередко опирающимся не на личных достоинствах, а на почетности того звания, к которому принадлежим. При том, Никиас и Лахес беседуют не на Афинской площади, не в народном собрании, а в семейном кругу, в обществе друзей, где и у нас не всегда идут в расчет ранги, степени и политические преимущества.
Более уважительные причины, заставляющие критиков сомневаться в подлинности Лахеса, заключаются во внутреннем достоинстве этого разговора и в его языке. Лахес без сомнения не столько искусствен, тонок и оригинален, сколько Протагор; в нём как-то более простоты, менее драматизма и движения. Но должно вспомнить, что Сократ беседует здесь не с софистами, а с полководцами. Естественно ли было бы, когда бы Платон заставил Никиаса и Лахеса распутывать хитросплетенные узлы диалектики, или Сократа — говорить таким языком, какой, по всей вероятности, не мог быть понятен для людей военных? Простое, безыскусственное развитие разговора, а особливо непрерывный ряд истин, собственно сократических, скорее могут привести нас к заключению, что Платон написал своего Лахеса еще в молодости и даже прежде, нежели появился на свете его Протагор. Нельзя также не заметить, что многие мысли и выражения в Лахесе как будто взяты из других разговоров Платона, напр. формулы (181. C.) χρῆν μέν — μὴ ἄλλως ποίει, ἀλλὰ συνίσθι — из Государства 328. C. D.; мысль о гармонии в речах и действиях (188. D.) также из Государства 398. E. 591. C. D.; взгляд на Лакедемон, как ἀβατον ἱερὸν (183. E.) приводит на память ξενηλασίαν, которая так обстоятельно описана в Протагоре 342. C.; выражения μὴ ἄλλως ποίει (181. C. 201. C.), καὶ ἄλλως καὶ δή καὶ (181. A.) встречаются то в Государстве 328. D. 338. A., то в Федоне; отзыв Лахеса о мужестве Сократа в делоском сражении (181. B.), по-видимому, взят из Платонова Пира 221. A., где сказано: ἀνεχώρει οῦν — αὐτός τε ἅμα καὶ Λάχης, тогда как здесь говорится: ἐν γὰρ τῇ ἀπὸ Δηλίου φυγῇ μετ᾿ ἐμοῦ συνανεχώρει; метафоры, заимствованные от охоты и ловли, как напр. διέφυγεν, κυνηγέτην μεταθείν (194. B.) указывают на некоторые места в Пармениде 128. C, Софисте 226. B, Государстве 301. E. и Эвтидеме 290. B. C. D; равным образом, χειμαζομένοις ἐν λόγφ καὶ ἀποροῦσι (194. B.) встречается в Филебе 29. B. χειμαζόμεθα γὰρ ὄντως ὑπ᾿ ἀπορίας ἐν τοῖς νῦν λόγοις. Таких выражений, которые как будто взяты из других разговоров Платона, в Лахесе вообще весьма много. Основываясь на этом, Аст заключает, что Лахес есть произведение одного из Платоновых подражателей. Но подобная мнительность, по нашему мнению, выходит за пределы самой строгой критики. Можно ли требовать, чтобы писатель в одном и том же роде, в одной и той же форме своих сочинений не повторил несколько раз одной и той же фразы, поговорки, пословицы? Сродство языка в известных сочинениях, кажется, более должно ручаться за их подлинность и происхождение от одного лица, чем вести к мысли о подложности которого-нибудь из них. Подражание узнать не трудно: соблюдая внешние черты подлинника, оно всегда ниже его по внутреннему своему характеру. Удачно подражать можно только тому, что поверхностно и пусто в содержании.
Примечания
- ↑ О природе знания и мудрости Платон рассуждает во многих разговорах, особенно же в Теэтете, Софисте и Пармениде: но там знание не есть добродетель в смысле Сократовом.