Крит. С кем это, Сократ, разговаривал ты вчера в 271. Ликее? Вы окружены были такою толпою народа, что, подошедши послушать вас, я никак не мог вслушаться в предмет вашего рассуждения; а когда приподнялся на пальцы, — мне показалось, что с тобою беседовал какой-то иностранец. Кто он такой?
Сокр. О котором иностранце спрашиваешь ты, Критон? Там был не один, а два.
Крит. Тот, которого я разумею, сидел третий по правую твою руку, а между вами — маленькой сын Аксиоха ([1]), B. который на мой взгляд, очень подрос, так что, по возрасту, как будто немногим отстает от нашего Критовула, только тот сухощав, а этот полон, красив и хорош лицом.
Сокр. Иностранец, о котором ты спрашиваешь, Критон, был Эвтидем, а по левую руку возле меня сидел брат его, Дионисиодор, и также участвовал в разговоре.
Крит. Я не знаю ни того ни другого, Сократ.
C.Сокр. Видно, какие-то новые софисты[2].
Крит. Откуда они? и в чём состоит их мудрость?
Сокр. Родом они, думаю, оттуда же, где и были, то есть из Хиоса[3]; потом переселились в Туриос, а из Туриоса ушли в нашу сторону и проживают здесь уже много лет. Что же касается до мудрости, о которой ты спрашиваешь, то чудеса, Критон; они всё знают! До сих пор я не понимал, что такое всезнайка, а теперь — вот дивные атлеты! Это уже не акарнанские братья[4]: те были могучи только телесными D. силами; а эти во-первых — люди сильные и по телу, в таком роде боя, в котором можно побеждать всех[5], потому что мастера не только сами владеть оружием, но за 272. известную плату — научить и других тому же; люди сильные ходить и по судам, где лично подвизаются и наставляют охотников говорить и писать судебные речи. Доныне они были искусны только в этом, а теперь уже вполне увенчали свое всепобедительное искусство: доныне по крайней мере один род борьбы оставался у них не испробованным; а теперь и это так усовершено ими, что никто не в состоянии против них и заикнуться. Вот как сильными сделались они в устных состязаниях и в опровержении всякой мысли, ложная ли она, или истинная! Итак я думаю, B. Критон, вверить себя этим мужам; потому что они обещаются в короткое время сделать и всякого столь же сильным.
Крит. Как, Сократ! разве не пугают тебя лета? Ведь ты уже стар.
Сокр. Нисколько не пугают, Критон. Я имею достаточную и утешительную причину не бояться их. Сами Эвтидем и Дионисиодор, можно сказать, уже в старости начали учиться этой мудрости, этому вожделенному для меня искусству состязаться. За год, или за два, они не были C. мудрецами. Одного только боюсь: не подать бы повода издеваться над этими иностранцами, как над Конном Митровийским, цитристом, который до ныне продолжает учить меня на цитре. Дети, сотоварищи мои в его школе, смотря на нас, и меня осмеивают, и Конна называют учителем стариков: как бы не подвергнуть и их такому же поношению. Да может быть они и сами того же боятся, и не вдруг соглашаются принять меня. Я уже подговорил, Критон, некоторых стариков ходить D. вместе со мною на уроки Конна: других подговорю посещать уроки Эвтидема и Дионисиодора. Да почему бы и тебе, Критон, не быть моим товарищем?[6] А для приманки, поведем детей твоих: принимая их, они, знаю, будут учить и нас.
Крит. Не мешает, если тебе угодно, Сократ. Но прежде скажи о мудрости этих людей, что бы знать, чему мы будем учиться у них.
Сокр. Подожди, услышишь. Будто я и не могу сказать, как бы не понял их? нет, я очень понял, помню и постараюсь E. пересказать тебе всё сначала. По внушению какого-то бога, там, где ты видел меня, то есть в раздевальнице[7] сидел я один и уже хотел встать; но вот 273. вдруг — обычное мне знамение, гений[8], и я опять сел. Вскоре после того вошли Эвтидем и Дионисиодор с множеством, как мне показалось, учеников своих. Вошедши, они начали прохаживаться в крытой галерее, и еще не сделали двух-трех поворотов, как вошел Клиниас, который действительно очень подрос, твое замечание справедливо, а за ним толпа приятелей его и, между прочими, некто Ктизипп Пеанийский, прекрасный и добрый юноша по B. природе, но задорный по молодости. Клиниас, заметив при самом входе, что я сижу один, подошел прямо ко мне и сел по правую мою руку, как сам ты сказал. Дионисиодор и Эвтидем, увидев его, сперва остановились и разговаривали друг с другом, время от времени поглядывая на нас, — а я внимательно наблюдал за ними; потом подошли к нам, и один из них, Эвтидем, сел подле мальчика, а другой подле меня с левой руки, прочие же — кому где случилось. Я поклонился им, так как и прежде по временам видался с ними; потом, обратившись C. к Клиниасу, сказал: Клиниас! представляю тебе Эвтидема и Дионисиодора, мудрецов в вещах не маловажных, а великих. Они знают всё, относящееся к войне, — всё, что нужно знать человеку, желающему сделаться искусным полководцем, то есть, как располагать и весть войско, как сражаться оружием; они могут также научить, как помогать самому себе в судах, в случае какой-нибудь обиды. — Когда я сказал это, Эвтидем и Дионисиодор обнаружили свое неудовольствие; потому что, посмотрев друг D. на друга, улыбнулись. Потом первый из них примолвил: не этим уже мы серьёзно занимаемся, Сократ; такое занятие у нас только между делом. — Тут я изумился и сказал: значит, ваше дело, должно быть, прекрасно, если подобное занятие для вас только безделка. Скажите же, ради богов, в чём состоит это прекрасное упражнение? — Мы признаем себя способными, Сократ, отвечал он, превосходнее и скорее всех преподать добродетель. — О Зевс! вскричал E. я, какое великое дело! Да где нашли вы это сокровище?[9] А я, думал о вас так, как сей час же говорил, что вы то есть с особенным искусством действуете оружием, да так и рассказывал о вас. Помнится даже, что и сами вы, в первое время прибытия к нам, объявляли о себе тоже. Но если теперь поистине обладаете и этою наукою; то умилосердитесь[10]; от души приветствую вас, как богов, и прошу у вас прощения в прежних словах своих. 274. Впрочем смотрите, Эвтидем и Дионисиодор, правду ли вы сказали? Ведь не удивительно не верить, когда обещаете так много. — Будь уверен, Сократ, что правду, отвечали они. — Поздравляю же вас с таким приобретением гораздо более, чем великого царя с владычеством. Однако ж скажите мне: намерены ли вы объявить всем об этой мудрости, или думаете как иначе? — Для того-то мы и приехали сюда, Сократ, чтобы объявить о себе и учить, кто пожелает учиться. — О, ручаюсь, что все пожелают, кто не B. знает вашего искусства! Вот я первый, потом Клиниас, а там Ктизипп и все эти, сказал я, указывая на друзей Клиниаса. А они уже очутились вокруг нас: Ктизипп сперва сидел, кажется, далеко от Клиниаса; но когда Эвтидем, разговаривая со мною, наклонялся вперед, потому что между нами был Клиниас, и заслонял его от Ктизиппа, C. он, желая смотреть на своего друга и вместе слушать разговор, первый вскочил со своего места и стал против нас. Потом его примеру последовали и другие, обычные приятели Клиниаса и друзья Эвтидема и Дионисиодора. На них-то указал я Эвтидему и примолвил, что все они готовы учиться. В самом деле, как Ктизипп, так и прочие изъявили сильное желание и в один голос просили его D. показать опыт своей мудрости.
Тогда я сказал: Эвтидем и Дионисиодор! как хотите, а надобно и их удовлетворить, и для меня сделать это. Показать себя во многом дело конечно не малое; но скажите мне по крайней мере: того ли только, кто убежден, что должно у вас учиться, можете вы сделать добрым человеком, или и того, кто еще не убежден, потому что вовсе не E. почитает добродетели предметом науки, а вас её учителями? то есть, к вашему ли искусству, или к иному какому-нибудь, относится также знание убедить человека, что добродетель изучима и что вы именно те люди, у которых можно научиться ей самым лучшим образом? — Точно к нашему, Сократ, отвечал Дионисиодор. — Поэтому вы лучше, нежели кто-либо из современников, можете расположить 275. к философии и добродетели?[11] — Думаем-таки, Сократ. — Отложите же все прочие рассуждения до другого времени, сказал я; а теперь покажите себя только в следующем: доставьте мне и всем присутствующим удовольствие; убедите этого мальчика, что должно философствовать и любить добродетель; это к нему, по его возрасту, идет. Я и прочие, здесь находящиеся, сильно желаем, чтобы он был самым лучшим человеком. Перед вами сын Аксиоха, следовательно, внук Алкивиада старшего, и B. племянник того, который ныне здравствует; имя его Клиниас[12]. Так как он молод, то мы опасаемся, чтобы кто-нибудь, предупредив нас, не развратил его и, пользуясь его молодостью, не наклонил мыслей его к каким-нибудь другим предметам. Поэтому вы пришли весьма кстати. Если для вас не составит это труда, испытайте нашего мальчика, побеседуйте с ним в нашем присутствии. — Почти так говорил я. — На это Эвтидем решительно и смело сказал: какой труд, Сократ; лишь бы юноша согласился C. отвечать. — О, к этому-то именно он и привык, заметил я: друзья, то и дело, обращаются с ним, часто спрашивают его и заставляют разговаривать; следовательно в ответах он будет вероятно смел.
Но как бы лучше рассказать тебе, Критон, что за этим последовало? Дело не маловажное — уметь, при повторении, удержать такую необыкновенную мудрость. Приступая к D. рассказу, не призвать ли и мне на помощь Муз и Мнимосину, как призывают их поэты? — Начал Эвтидем и, помнится, следующим вопросом: Клиниас! Какие люди обыкновенно учатся: умные, или невежды? — Ребенок, так как задача была трудна[13], покраснел и в недоумении посмотрел на меня; а я, видя, что он смешался, сказал: не робей, Клиниас, E. отвечай смело: то или другое тебе кажется? может быть чрез это получишь великую пользу. — В ту же минуту Дионисиодор наклонился ко мне почти на ухо с комическою улыбкою, и молвил: предсказываю тебе, Сократ, что как ни ответит дитя, во всяком случае будет обличено в ошибке[14]. — Между тем Клиниас уже отвечал; так что мне более не нужно было возбуждать его к смелости: 276. он отвечал, что учатся умные. — А называешь ли ты кого-нибудь учителями, спросил Эвтидем, или не называешь? — Называю. — Но учители не суть ли учители тех, которые учатся, как например, цитрист и грамматист были твоими и других детей учителями, а вы их учениками? — Согласился. — А учась чему-нибудь, вы конечно прежде не знали того, чему учились? — Не знали, сказал он. — B. И однако ж, не зная того, были умны? — Не так-то, отвечал он. — А если не умны, то невежды? — Правда. — Итак, учась тому, чего не знали, вы учились невеждами? — Мальчик согласился. — Значит, умные учатся невеждами, а не умными, как ты думал, Клиниас. — Лишь только он сказал это, как все последователи Дионисиодора и Эвтидема дружно, будто хор, по знаку капельмейстера[15], зарукоплескали и подняли смех. Потом, прежде чем ребенок C. успел порядочно вздохнуть, Дионисиодор обратился к нему и сказал: а что, Клиниас? как скоро грамматист говорит что-нибудь, которые дети разумеют слова его: умные или невежды? — Умные, отвечал Клиниас. — Следовательно учатся умные, а не невежды, и ты неправильно сей-час отвечал Эвтидему. — После этого-то почитатели софистов, сорадуясь их мудрости, D. уже слишком много смеялись и шумели; а мы, как оглушенные, молчали. Заметив наше смущение, Эвтидем, чтобы еще более удивить нас, не давал ребенку отдыха, продолжал спрашивать, и как хороший орхист, предлагал ему об одном и том же предмете[16] сугубые вопросы. — А что, Клиниас, сказал он: учащиеся тому ли учатся, что знают, или тому, чего не знают? — В ту же минуту Дионисиодор опять прошептал мне: Сократ! ведь и это такая E. же штука, как прежняя. — О Зевс! отвечал я, да и первый-то вопрос делает вам много чести. — У нас все равно неизбежны, сказал он. — Поэтому вы, думаю, пользуетесь высоким мнением у своих учеников? — Между тем Клиниас отвечал Эвтидему, что учащиеся учатся тому, чего не знают. — А Эвтидем спросил его опять, как и прежде спрашивал: как же так? знаешь ли ты буквы? — Знаю, сказал он. — Все знаешь? — Все. — Но когда человек 277. говорит что-нибудь, разве не буквы он говорит? — Согласился. — А так как ты знаешь все буквы, то он говорит то, что ты знаешь? — И в этом согласился. — Что ж теперь? сказал он; значит, не ты учишься, когда что-нибудь говорят, а тот, кто не знает букв? — Так; однако ж я учусь, сказал он. — Но ты учишься тому, что знаешь, B. если только знаешь все буквы. — Правда. — Следовательно, ты неправильно отвечал, сказал он. — Эвтидем еще не успел порядочно кончить своего заключения, как Дионисиодор перехватил речь его, будто мячь, и опять напал на дитя. — Клиниас! сказал он, Эвтидем обманывает тебя. Скажи мне: учиться не значит ли приобретать познание о том, чему кто учится? — Клиниас согласился. — А познать, не тоже ли, что иметь уже познание? — Подтвердил. C. — Следовательно, не знать, всё равно, что не иметь познания? — Конечно. — Но кто получает что-нибудь? тот ли, кто имеет, или кто не имеет? — Кто не имеет. — А ты согласился, что незнающие принадлежат к числу людей неимеющих? — Согласился. — Поэтому, учащиеся принадлежат к числу людей получающих, а не тех, которые имеют? — Так. — Следовательно учатся, Клиниас, не те, которые знают, а те, которые не знают.
После этого Эвтидем стремился было, как борец, и D. в третий раз низпровергнуть мальчика[17]: но я, заметив, что ребенок совсем погибает, и боясь, как бы он вовсе не оробел, решился успокоить его утешением. Не удивляйся, Клиниас, сказал я, если такой разговор кажется тебе необычайным. Может быть, ты не замечаешь, что делают с тобою эти иностранцы. Они делают то самое, что бывает в таинствах Коривантов, которые, приступая к посвящению адепта, сажают его на престол[18]. Если ты бывал посвящаем; то знаешь, что этот обряд начинается плясками и шутками: точно так же теперь пляшут вокруг E. тебя и шутят, подобно орхистам, Эвтидем и Дионисиодор, чтобы потом ты мог быть посвящен. Итак, в эти минуты представляй себе, что слышишь начало софистических церемоний. Сперва, как говорит Продик, надобно уразуметь истинное значение имен: вот иностранцы и показали тебе, что ты не знаешь, как люди употребляют слово учиться (μανθάνειν). Они называют этим словом, во-первых то, когда человек, не имевший прежде никакого познания об известном предмете, наконец, узнает его; 278. во-вторых то, когда он, уже получив познание о нём, с помощию его рассматривает тот же самый предмет, как скоро его делают, или о нём рассуждают. Хотя конечно в этом случае чаще употребляется глагол беседовать (ξυνιέναι), чем учиться; однакож иногда говорят и учиться (μανθἀνειν). Да, Клиниас, ты забыл, как показали тебе Эвтидем и Дионисиодор, что упомянутое название принимается у людей в противоречущих значениях, то есть, прилагается и к знающему и к незнающему. Почти тоже самое и во втором предложенном тебе вопросе: что познают? — то ли, что знают, или то, чего не знают? Такие-то уроки я называю шутками, и говорю, что с тобою B. действительно шутили. А шутки это по тому, что если бы кто-нибудь узнал многие и даже все подобные вещи, всё еще не знал бы, каково самое дело. Шутить можно с людьми, подставляя им различные значения слов, как ногу, чтобы они споткнулись и упали, или, отдвигая сзади скамейку, C. когда кто хочет сесть, чтобы позабавиться и посмеяться, как он опрокинется на спину. Думай же, что эти мудрецы подобным образом шутят теперь и с тобою, но потом они уже серьёзно раскроют тебе дело[19]; а я между тем попрошу их исполнить обещание: ведь они обещались показать расположительную свою мудрость, но видно признали D. нужным начать шуткою. Итак, Эвтидем и Дионисиодор, до этой поры вы шутили и может быть уже довольно нашутились. Теперь, постарайтесь убедить мальчика, что должно любить мудрость и добродетель. Впрочем, я сперва выскажу вам, как это понимаю, — чего хочу от вас, и если покажусь невеждою в этом отношении, и человеком смешным, вы не смейтесь надо мною; потому что одна жажда вашей мудрости возбуждает во мне смелость лепетать E. пред вами. Итак, слушая меня, удержитесь от смеха вы и ученики ваши; а ты, сын Аксиоха, отвечай.
Точно ли все люди желают себе счастья? — Но может быть это один из тех смешных вопросов, которых теперь я так боюсь? Может быть глупо и спрашивать об этом? В самом деле, кто не желает себе счастья? — Конечно 279. нет таких, отвечал Клиниас. — Положим, сказал я; но далее-то: желая себе счастья, как сделаться счастливым? не так ли, чтоб получить много добра? Или может быть этот вопрос еще глупее прежнего? ведь дело и само по себе ясно. — Без сомнения. — Пусть так; но между всеми вещами, что называется добром? Или может быть и это найти столь же легко, и не требует усилий порядочного человека? Может быть всякий скажет, что добро есть богатство. Не правда ли? — Правда, отвечал Клиниас. — Что оно состоит также в здоровье, красоте и прочих телесных совершенствах. — Согласился. — Но ведь и благородство, и сила, и почести в отечестве, не менее B. добро. — Конечно. — А нет ли и еще чего-нибудь доброго? например: быть рассудительным, справедливым, мужественным? Скажи, ради Зевса, Клиниас: тогда ли мы были бы правы, когда бы почитали это добром, или тогда, когда не почитали бы? Может быть иные недоумевают касательно этого предмета; а ты как думаешь? — Я почитаю это добром, отвечал Клиниас. — Хорошо; но к какому классу отнесть мудрость? к добру, или к чему другому? — К добру. — Подумай-ка, не забыли ли мы и еще о каком-нибудь добре, C. стоющем внимания? — Кажется не забыли, отвечал Клиниас. — Тогда я, как будто припоминая что-то, сказал: ох нет, клянусь Зевсом, мы пропустили величайшее из всех благ. — Какое же это? спросил он. — Благополучие[20], Клиниас, которое все, даже и самые плохие люди, называют величайшим добром. — Ты прав. — Потом опять одумавшись, я сказал: а ведь мы, я и ты, сын Аксиоха, немного смешны в глазах этих иностранцев. — По-чему D. же? спросил он. — По тому, что, упомянув о благополучии прежде, теперь снова говорим о нём. — Как же так? — Да так, смешно полагать в другой раз то, что было уже положено[21], и говорить об одном и томъже дважды. — Что ты разумеешь тут? — Послушай, сказал я: мудрость есть благополучие; это известно и ребенку. — Клиниас удивился, потому что еще слишком молод и несмышлен; а я, заметив E. его удивление, спросил: разве ты не знаешь, что флейщики, в отношении к игре на флейте, люди самые благополучные? — Знаю. — Тоже должно сказать и о грамматистах в отношении к искусству читать и писать? — Без сомнения. — Что ж теперь? говоря вообще, почитаешь ли ты кого-нибудь благополучнее кормчего во время морской бури? — Нет. — А во время войны, с кем бы ты охотнее согласился разделять судьбу: с мудрым полководцем, или 280. с немудрым? — С мудрым. — Во время болезни, кому бы охотнее вверился: мудрому врачу, или глупому? — Мудрому. — Стало быть, гораздо благополучнее иметь дело с мудрым, чем с невеждою? — Конечно. — Следовательно мудрость везде делает людей благополучными; с нею никто не ошибается, но все поступают правильно и удачно: иначе она не была бы и мудростию. B. Таким образом в главном мы наконец, как-то там согласились, то есть, заключили, что кто обладает мудростию, тот не имеет нужды в благополучии. А когда согласились в этом, я спросил Клиниаса и о других, прежде допущенных положениях. Мы допустили, сказал я, что человек благоденствует и бывает счастлив, как скоро у него много добра. — Допустили. — Но благоденствовать при настоящих благах тогда ли можем мы, когда они полезны нам, или, когда не полезны? — Когда полезны, отвечал он. — Полезны ли они, когда мы только имеем их, а не употребляем? Например, полезно ли иметь много пищи и не есть, много питья и не пить? — Вовсе нет, сказал он. — Вообрази же теперь, что художники приобрели всё нужное для каждого из них, и однако ж не употребляют приобретенного: счастливы ли они от того, что у них есть всё нужное для художника? Представь например, что плотник приобрел все инструменты и нужные деревья, а ничего не строит: полезно ли ему это приобретение? — Ни мало. — Что ж теперь? кто приобрел богатство и все другие блага, о которых мы недавно упоминали, а не употребляет их; тот благоденствует ли от приобретения этих благ? — Нет, Сократ. — Следовательно, кто хочет быть счастливым; тому надобно не только приобресть эти блага, но и употреблять их, если одно приобретение не приносит никакой пользы. — Правда. — Итак, для счастья человека, Клиниас, необходимо как приобретение благ, так E. и употребление их. — Кажется. — Но употребление правильное, спросил я, или и неправильное? — Правильное. — Ты хорошо-таки отвечаешь; потому что употреблять их неправильно, думаю, гораздо вреднее[22], чем вовсе не употреблять: первое худо, а последнее ни худо, ни хорошо. Не так 281. ли скажем? — Подтвердил. — Что же? при обработке деревьев, может ли что другое содействовать правильному употреблению их, кроме знания, свойственного плотнику? — Ничто, сказал он. — Не знание ли также содействует правильной выделке сосудов? — Подтвердил. — А для того, сказал я, чтобы правильно употребляемы были все прежде упомянутые нами блага, то есть, богатство, здоровье и красота, знание ли должно идти вперед и сообщать направление деятельности, B. или что другое? — Знание, отвечал он. — Следовательно знание, как видно, при всяком приобретении и действии, доставляет людям не только благополучие, но и счастье? — Согласился. — Итак скажи, ради Зевса, спросил я: есть ли какая-нибудь польза от всех приобретений, без рассудительности и мудрости? Полезно ли человеку многое приобретать и многое делать, когда в нём нет ума, или полезнее немногое с умом? Смотри так: не тот ли менее C. грешит, кто менее делает? не тот ли менее несчастен, кто менее грешит? не тот ли менее бедствует, кто менее несчастен? — Без сомнения, сказал он. — Но кто преимущественно менее может делать: бедный или богатый? — Бедный, отвечал он. — Слабый или сильный? — Слабый. — В честях, или без честей? — Без честей. — Мужественный и рассудительный, или робкий? — Робкий. — Следовательно, менее[23] также — ленивый, чем деятельный? — Допустил. — Менее медленный, чем быстрый? и менее D. тот, кто имеет тупое зрение и слух, чем тот, у кого чувства остры? — Во всём этом мы согласились. — Значит, все вообще блага, о которых мы говорили, Клиниас, продолжал я, надобно понимать не так, что они блага сами по себе, но, как видно, следующим образом: если управляет ими невежество; то они бывают большим злом, чем противоположное им, потому что могут успешнее служить злому началу, которое управляет ими. Если же, напротив, они находятся под властью рассудительности и мудрости; то становятся тем большим добром: а сами по E. себе не стоют ни того ни другого названия. — Кажется в самом деле так, как ты говоришь. — Что же теперь остается заключить из наших слов? Не то ли, что нет ничего ни доброго ни злаго, что одна мудрость — добро, и одно невежество — зло? — Согласился. — Рассмотрим же остальное, 282. сказал я. Все мы сильно желаем быть счастливыми; а счастие для нас возможно, как видно, под условием не только употребления, но еще верного употребления вещей; верное же употребление их и благополучие доставляются знанием; следовательно каждый человек необходимо должен всеми силами приготовлять себя к тому, чтобы быть мудрейшим. Не так ли? — Так, сказал он. — Значит, кто думает, что гораздо выгоднее, чем деньги, получать мудрость — и от отца, и от наставников, и от друзей вообще, B. и от тех, которые свидетельствуют нам любовь свою, и от иностранцев, и от граждан; кто просит, умоляет наделить себя мудростию: для того не стыдно и не бесчестно, Клиниас, ради такого приобретения, повиноваться и служить — как любящему его человеку, так и другим, и быть готовым ко всякой прекрасной услуге, лишь бы кто усердно желал сделать его мудрым. Или, может быть, тебе не так кажется, спросил я? — Нет, мне кажется, что ты говоришь хорошо, отвечал он. — Да, Клиниас, продолжал я, — если только можно учить мудрости, если она не сама собою C. достается людям; ибо это еще требует исследования, и наши мнения в этом отношении пока неизвестны. — Но мне думается, Сократ, что мудрости учить можно, примолвил он. — Прекрасно сказано, лучший из мужей[24], отвечал я обрадовавшись; ты хорошо делаешь, что избавляешь меня от долгих исследований вопроса: можно ли учить мудрости, или нельзя? Если же она, по твоему мнению, изучима, и одна в состоянии доставить человеку счастье и благополучие; то не почтешь ли ты нужным пофилософствовать о ней? и не D. устремишься ли своею мыслью к приобретению её? — Конечно, Сократ, отвечал он, и сколько возможно более.
Выслушав это с радостью, я сказал: вот образец расположительной беседы, какой мне хочется, Дионисиодор и Эвтидем. Он конечно не искусствен и с трудом развит: но пусть кто-нибудь из вас постарается изложить его по правилам искусства. А когда вам не угодно, раскройте этому ребенку, по крайней мере то, что я оставил E. без исследования, то есть, должен ли он стараться приобресть всякое знание, или какое-нибудь одно, которое сделало бы его человеком счастливым и добрым, и в чём состоит оно; ведь я с самого начала говорил вам, что для нас весьма важно видеть этого юношу мудрым и добрым. 283. Сказав это, Критон, я сильно напряг свое внимание и изготовился понять, каким образом они приступят к слову и с чего начнут свои наставления, долженствовавшие расположить юношу к мудрости и добродетели. Вот старший из них, Дионисиодор, первый открыл беседу; а мы смотрели на него с надеждою тотчас услышать какую-нибудь дивную речь. Так и вышло: этот человек начал B. в самом деле удивительное слово, и тебе, Критон, стоит выслушать его, чтобы судить, как оно возбуждает к добродетели.
Дионисиодор сказал: отвечайте мне, Сократ и все другие, желающие, чтобы этот юноша сделался мудрым: шутя вы говорите это, или желания ваши истинны, серьёзны? — Тут мне пришло на мысль, что прежние наши слова, которыми мы просили их разговаривать с юношею, вероятно, приняли они за шутку, а потому и сами шутили, нисколько C. не заботясь о речи серьёзной. Подумав это, я отвечал еще решительнее прежнего, что мы нисколько не шутим. — Смотри, Сократ, продолжал Дионисиодор, чтоб после не отказываться от теперешних своих слов. — Смотрел уже, сказал я, и верно не откажусь. — Что же? вы сказали, что хотите видеть Клиниаса мудрым, спросил он? — И очень. — А теперь он мудр, или нет? спросил Дионисиодор. — Говорит, что еще нет: видишь, он нехвастлив. — Значит, вам угодно, чтоб он сделался мудрым, а невеждою D. не был? — Мы согласились. — Следовательно, вы желаете, чтоб он сделался тем, что теперь не есть[25], и не был тем, что теперь есть? — Услышав это, я смешался; а Дионисиодор, заметив мое смущение, продолжал: — но желая, чтоб он не был тем, что теперь есть, вы, кажется, хотите, чтоб он погиб. О, те друзья и приятели весьма драгоценны, которые больше всего желают погибели любимому своему юноше. — Услышав это, Ктизипп рассердился E. за своего друга и вскричал: турийский иностранец! Если бы не было невежливо, я сказал бы тебе: возьми на свою голову[26] то дело, которое ты вздумал налгать на меня и на других. Об этом и говорить преступно: ну, могу ли я желать Клиниасу погибели? — Как, Ктизипп? возразил Эвтидем: разве, по твоему мнению, можно лгать?[27] — Да, клянусь Зевсом, отвечал он, если только я не сошел с ума. — Но кому же можно: тому ли, кто говорит о деле, о котором идет речь, или тому, кто не говорит? — Тому, кто говорит, отвечал он. — Однако ж говорящий о деле 284. конечно говорит не о другом каком-нибудь сущем, а о том, что он говорит. — Да как же иначе? сказал Ктизипп. — И дело, о котором говорится, вероятно, есть сущее особое, отличное от другого? — Без сомнения. — Стало быть, говорящий о нём, говорит о сущем? — Да. — Но говорящий о сущем, говорит сущую истину. Следовательно, и Дионисиодор, поколику он говорит о сущем, говорит B. истину и нисколько не лжет на тебя? — Так, сказал Ктизипп; но кто говорит об этом, Эвтидем, тот говорит не о сущем. — Да не сущее разве не то, чего нет? спросил Эвтидем. — Конечно то, чего нет. — И не в том ли состоит не сущее, что оно нигде не существует? — В том, что нигде. — А можно ли совершать что-нибудь с тем, что не существует? например, мог ли бы кто-нибудь сделать Клиниасу то, чего нигде нет? — Не думаю, отвечал Ктизипп. — Что же? ораторы, говоря к народу, ничего не совершают? — Совершают, отвечал он. — А C. если совершают, то и делают? — Конечно. — Поэтому говорить, значит совершать и делать? — Согласился. — Стало быть никто не говорит о том, чего нет; ибо иначе можно было бы и делать то, чего нет. А ты уступил, что не сущего делать нельзя; значит, по твоим же словам, и лгать нельзя. Итак всё, что говорит Дионисиодор, есть истинное и сущее. — Но ради Зевса, Эвтидем, сказал Ктизипп: положим, он говорит о сущем; да говорит-то не так, как оно есть. — Что ты, Ктизипп? возразил Дионисиодор: разве можно найти кого-нибудь, кто говорил бы о вещах, D. как они есть? — Конечно; таковы все честные, добрые и правдивые люди. — Как? спросил он, ведь хорошее хорошо, а худое худо? — Уступил. — И ты соглашаешься, что честные и добрые люди говорят о вещах, как они есть? — Соглашаюсь. — Но если добрые люди, Ктизипп, говорят о вещах, как они есть: то о худом говорят они без сомнения худо?[28] — Да, клянусь Зевсом, отвечал он, то есть о худых людях, к которым ты, если хочешь меня послушать, берегись присоединяться, чтобы добрые, говорящие, как тебе известно, о худых худо, не заговорили и на твой E.счет так же. — Поэтому о великих людях, продолжал Эвтидем, говорят они величественно, а о горячих горячо? — Без сомнения, отвечал Ктизипп, равно как о холодных говорят и велят говорить холодно[29]. — А! ты бранишься, Ктизипп, сказал Дионисиодор, ты уже бранишься! — Нет, клянусь Зевсом, отвечал он: я люблю тебя, Дионисиодор; но прошу, как друга, и убеждаю никогда не говорить при мне подобных грубостей, будто я хочу 285. погибели тех людей, которые для меня весьма дороги.
Замечая, что они более и более раздражаются друг против друга, я обратился к Ктизиппу и шутливым тонм сказал: Ктизипп! кажется, мы должны принять от иностранцев всё, что они говорят, лишь бы только им угодно было сообщить нам свое знание. Не будем спорить о словах. Если они умеют губить людей так, что из худых и неразумных делают их хорошими и благоразумными — какая нужда, сами ли они изобрели, или у кого B. другого изучили это разрушительное и губительное искусство, посредством которого человек умирает худым, а возраждается хорошим, — если они обладают таким искусством (а без сомнения обладают, ибо сами объявили, что недавно открыто ими средство делать людей добрыми из худых); то согласимся с ними. Пусть погубят они нам это дитя и чрез то сделают его благоразумным; пусть погубят и всех нас. Но может быть вы, люди молодые, пугаетесь? В таком случае пусть они сделают свой опыт надо C. мною, будто над Карийцем[30]: я уже стар, готов отважиться и ввериться Дионисиодору, будто колхидской Медее[31]. Пусть они погубят меня, даже, если угодно, сварят и делают всё, что хотят, лишь бы мне переродиться в человека доброго. — На мои слова Ктизипп отвечал: и я также, Сократ, готов отдаться в волю иностранцев: пусть они, если угодно, дерут с меня кожу больнее, чем теперь, D. лишь бы только из ней вышел не мех, как из Марсиасовой[32], а добродетель. Дионисиодор, кажется, думает, что я сержусь на него: нет, я не сержусь, а только противоречу тому, что, по моему мнению, не хорошо сказал он на меня. Противоречия, благороднейший Дионисиодор, ты не называй бранью; брань есть нечто другое.
А разве словами, Ктизипп, возразил Дионисиодор, в самом деле можно противоречить? — Конечно, отвечал он; и очень можно: а тебе кажется, что противоречий не E. бывает? — Но ты, думаю, не докажешь, что когда-нибудь слыхал, как один противоречит другому. — Правда, отвечал он: однако ты слышишь теперь же, как я доказываю, что Ктизипп противоречит Дионисиодору. — И ты представишь мне основание противоречия? — Конечно. — Какое же? продолжал он: ведь можно говорить о всякой вещи? — Можно. — Как она есть, или как не есть? — Как 286. есть. — А помнишь, Ктизипп, мы недавно доказали, что никто не говорит о не сущем: о нет и речи нет. — Так что ж? сказал Ктизипп: разве чрез это мы менее противоречим друг другу? — Но противоречим ли мы друг другу, спросил он, когда оба отчетливо говорим либо об одном и том же, либо одно и тоже? — Согласился, что нет. — А когда ни который из нас не может отчетливо говорить о деле, — станем ли мы в отношении к нему взаимно себе противоречить, или, может быть, ни тот ни другой и не вспомнит о нём? — Ктизипп и с этим согласился. B. — Наконец, когда бы я дельно говорил об одной вещи, а ты о другой; было ли бы между нами противоречие? Или, когда я говорил бы о какой-нибудь вещи, а ты вовсе не говорил бы о ней: не говорящий противоречит ли говорящему? — Ктизипп замолчал; а я, удивившись речи Дионисиодора, спросил его: как это, Дионисиодор? Я уже от C. многих и часто слыхал твое умозаключение, но не перестаю удивляться. Оно было в большом ходу у учеников Протагора[33] и еще прежде их[34], но мне всегда представлялось странным, потому что как будто опровергало — и другие положения, и само себя. Надеюсь, что ты, любезнейший, получше раскроешь мне истину. Точно ли невозможно говорить ложь? Ведь в этом, кажется, сила речи? не так ли? то есть, говорящий или говорит правду, или вовсе не говорит? — Согласился. — Но может быть нельзя только говорить ложь, D. а думать можно? — И думать нельзя, сказал он. — Значит, вовсе не бывает ложного мнения? — Не бывает. — Стало быть нет ни невежества, ни невежд? потому что невежество, если бы оно было, то состояло бы во лжи относительно вещей. — Конечно, сказал он. — Но этого нет, спросил я? — Нет, отвечал он. — Однако ж, Дионисиодор, ты говоришь для того ли только, чтобы говорить и сказать нечто необыкновенное, или в самом деле думаешь, что между людьми нет ни одного невежды? — Твое дело опровергнуть E. меня, отвечал он. — А разве, по твоему мнению, можно опровергать, когда никто не лжет? — Нельзя, сказал Эвтидем. — Я и не требовал опровержения, примолвил Дионисиодор: как требовать того, чего нет? — Такие мудрые и прекрасные вещи, Эвтидем, для меня недовольно понятны сказал я; внимание мое как-то тупо в этом отношении. Поэтому я предложу тебе такой вопрос, который может 287. быть покажется оскорбительным; но ты извини меня. Смотри-ка: нельзя ни лгать, ни ложно мыслить, ни быть невеждою, а потому ни ошибаться, когда что делаешь; ведь кто делает, тот не может ошибиться в том, что делает. Не так ли говорите вы? — Так, отвечал он. — Вот же оскорбительный вопрос, сказал я: если мы не ошибаемся ни в делах, ни в словах, ни в мыслях, если всё это справедливо; то, ради Зевса, кого пришли вы учить? Разве не объявили вы недавно, что лучше всякого человека преподаете B. добродетель каждому, кто хочет учиться? — Ты, Сократ, настоящий Кронос[35], подхватил Дионисиодор, если припоминаешь, что говорили мы прежде; ты повторил бы всё, что сказал я за год, а не знаешь, как взяться за то, что говорится теперь. — Да теперешнее-то, видишь, трудно[36], отвечал я, конечно потому, что сказано мудрецами; вот и в последних словах твоих очень трудно взяться за тебя. Не сам ли ты говоришь, Дионисиодор, что я не могу взяться за твои слова? а это не значит ли, что мне не опровергнуть C. их? Скажи, иначе ли как-нибудь понимаешь ты выражение: я не знаю, как взяться за твои слова? — Но ведь и за то, что говоришь ты, тоже трудно взяться. Однако ж, отвечай мне. — Как? не дождавшись твоего ответа, Дионисиодор? сказал я. — Ты не отвечаешь? — Так и должно быть. — Конечно так должно быть, прибавил он. — А почему? спросил я: видно по тому, что ты пришел к нам, как всесветный мудрец в слове; ты знаешь, когда должно отвечать, когда нет; и теперь не отвечаешь, зная, что D. отвечать не должно? — Ты оскорбляешь, а не думаешь об ответах, сказал он. Послушайся, добрый человек, и отвечай: ведь сам же соглашаешься, что я мудрец. — Кажется, необходимость велит послушаться; потому что ты управляешь беседою. Спрашивай. — Что мыслит, спросил он: то ли, в чём есть душа, или то, что бездушно? — То, в чём есть душа. — А знаешь ли ты какое-нибудь выражение, в котором была бы душа? — Клянусь Зевсом, что не знаю. — По чему же ты недавно спрашивал, какой смысл имеет (νοοῖ)[37] мое выражение? — Конечно по тому только, E. отвечал я, что слабость ума заставила меня ошибиться. Или, может быть, я не ошибся? может быть и правда, что выражения мыслят? Как ты думаешь: ошибся я или нет? Если не ошибся; то ты не опровергнешь меня и, не смотря на свою мудрость, не сумеешь взяться за слово: а если ошибся, то ты неправду утверждал, будто нельзя ошибаться. И это относится уже не к тому, что сказано было тобою за 288. год. Так-то, Дионисиодор и Эвтидем, продолжал я, ваша мудрость, видно, всегда в одном состоянии: она и теперь еще, как в древности, низвергая другое, падает сама; и ваше искусство, не смотря на столь дивный подбор слов, доныне не нашло средства выйти из этого состояния. — После того Ктизипп сказал: что за странные вещи говорите вы, мужи турийские, хиосские, или какие еще, — каким B. именем угодно вам называться, — вы, которым сумасбродствовать ничего не стоит! — Опасаясь, чтобы между ими не произошло ссоры, я снова остановил Ктизиппа и сказал: Ктизипп! считаю нужным и тебе напомнить тоже самое, что напоминал Клиниасу. Ты не знаешь, как удивительна мудрость этих иностранцев; только они не хотят серьёзно раскрыть ее нам, а подражают Протею, египетскому софисту, C. и чаруют нас. Будем же и мы подражать Менелаю[38] и не отстанем от этих мужей, пока не обнаружится серьёзная сторона их знания. Я надеюсь, что они откроют нечто превосходное, когда начнут говорить не-шутя. Итак попросим их, убедим, умолим быть откровенными. Между тем мне хочется снова показать им, какого бы объяснения D. просил я от них; а потому попытаюсь, как могу, повести свою беседу далее от той точки, на которой прежде остановился. Может быть, чрез это мне удастся вызвать их к делу; может быть из участия и жалости к моим серьёзным усилиям, они и сами заговорят серьёзнее.
Итак, Клиниас, сказал я, напомни мне, на чём мы остановились. Кажется, мы наконец как-то там согласились, что должно философствовать. Так ли? — Так, отвечал он. — А философия есть приобретение знания. Не правда ли? — Правда, сказал он. — Но какое знание можно приобретать, E. чтобы приобресть его справедливо? не то ли, обыкновенно, которое обещает нам пользу? — Конечно то. — Было ли бы для нас полезно ходить и узнавать, где в земле зарыто много золота? — Может быть, отвечал он. — Однако ж, прежде мы доказали, возразил я, что нет никакой пользы собрать себе всё золото, даже без труда и без раскапывания земли; ведь, если бы мы умели и камни превращать в золото, наше уменье еще не имело бы 289. никакой цены; ибо кто не знает, как пользоваться золотом, тому оно вовсе бесполезно. Помнишь ли ты это, спросил я? — Как же; помню. — Таким же образом нет никакой пользы и в прочих знаниях, например, в промышленном, врачебном и других, которые, наставляя, что должно делать, не употребляют сделанного. Правда ли? — Подтвердил. — Если бы даже было знание делать бессмертными, B. да не научало пользоваться бессмертием; то и оно, по вышепринятым основаниям, не приносило бы, как видно, никакой пользы. — Во всём этом мы согласились. — Итак, любезное дитя, сказал я, нам нужно такое знание, в котором совпадали бы и делание, и уменье пользоваться тем, что делается. — Явно, примолвил он. — Далеко до того однакож, чтобы мы, умея делать лиру, были мастера и играть на ней; потому что здесь иное — делать, а иное — C. пользоваться: эти искусства отдельны одно от другого, то есть, делание лиры и игра на лире взаимно различаются. Не так ли? — Подтвердил. — Не нужно нам разумеется, и искусство играть на флейте[39]; потому что и оно отлично от делания флейты. — Согласился. — Но ради богов! сказал я: когда мы изучаем искусство сочинять речи; то оно ли то, которое изучивши, мы должны быть счастливыми? — Не D. думаю, отвечал Клиниас. — А на каком основании, спросил я? — Мне известны некоторые писатели речей[40], отвечал он, не умеющие пользоваться написанными речами, подобно тому, как делатели лир не пользуются своими лирами, тогда как другие весьма хорошо пользуются ими, хотя сами не в состоянии сочинять речи. А отсюда видно, что и относительно речей, искусство сочинять их и искусство пользоваться ими — отдельны. — Ты привел, кажется, достаточное основание, что искусство сочинять речи не есть то приобретение, которое сделало бы нас счастливыми: а я из него то именно и думал было произвесть так давно искомое нами знание. E. Ведь люди, сочиняющие речи, когда случается встретиться с ними, кажутся, Клиниас, чрезвычайно мудрыми, а самое искусство их — божественным, высоким: и не удивительно; потому что оно есть часть искусства обаятелей и в немногом уступает ему. Обаятели заговаривают змей, 290. пауков, скорпионов и других животных, или болезни; а сочинители речей, заговаривают и укрощают судей, депутатов и народную толпу. Или ты, может быть, иначе представляешь? спросил я. — Нет, отвечал он, мне кажется так, как ты говоришь. — К чему же еще обратимся мы? к какому искусству?[41] — Не придумаю, сказал он. — А я, кажется, B. нашел. — Какое же? спросил Клиниас. — По-видимому воинское, отвечал я: приобретение его, скорее всех других может сделать человека счастливым. — О, не думаю. — Как? сказал я. — Ведь оно есть искусство охотиться за людьми. — Так что ж? спросил я. — Никакая охота, отвечал он, не простирается далее цели поймать и схватить. Но схватив, что ловили, охотники не могут пользоваться своею добычею: напротив, псари и рыболовы отдают ее поварам; C. геометры, астрономы и счетчики (ибо и они охотники, потому что не сами делают фигуры[42], а находят уже готовые), по крайней мере благоразумнейшие из них, умея не употреблять, а только ловить, доверяют пользоваться своими открытиями диалектикам[43]. — Так, прекраснейший и мудрейший Клиниас, сказал я, истинно так. — Конечно, продолжал он, даже и полководцы, взяв какой-нибудь город, или лагерь, передают его политикам[44], как ловцы D. перепелов, которые сдают свою добычу перепелопитателям, потому что сами не могут пользоваться тем, что взяли. Поэтому, если нам нужно такое искусство, сказал он, которое, научая делать или ловить, равно научало бы и пользоваться делом или добычею, и чрез то доставляло бы нам счастье; то, вместо воинского, надобно поискать какого-нибудь другого.
Крит. Что ты говоришь, Сократ? Не уже ли этот E. мальчик в самом деле так рассуждал?
Сокр. А ты не веришь, Критон?
Крит. Да, клянусь Зевсом. Если он это говорил; то ему, кажется, не нужно учиться ни у Эвтидема, ни у другого какого бы то ни было человека.
Сокр. Но в самом деле, ради Зевса, не Ктизипп ли уж говорил это? не смешал ли я?
Крит. Какой Ктизипп!291.
Сокр. По крайней мере мне хорошо помнится, что это говорено не Эвтидемом и не Дионисиодором. Но, любезнейший Критон, не рассуждал ли таким образом кто-нибудь превосходнейший из бывших там? А что я действительно слышал это, нельзя сомневаться.
Крит. Да, клянусь Зевсом, Сократ, что верно кто-нибудь превосходнейший[45] и гораздо лучший. Но какого же потом искали вы искусства? и нашли ли, или не нашли, чего искали?
B.Сокр. Где найти, друг мой! Мы только сделались смешными, как дети, гонящиеся за жаворонками[46]: мы готовы были тотчас схватить то одно, то другое знание; но они всегда ускользали от нас. Впрочем, что много говорить? Когда мы дошли даже и до царского искусства, с намерением рассмотреть, не оно ли доставляет нам счастье и бывает его причиною; то и тут попали как будто в лабиринт и, думая, что уже конец розысканиям, очутились снова среди недоумений, колебавших нас при самом начале исследования, и увидели, что нам всё столько же недостает, C. сколько недоставало прежде.
Крит. Как же это случилось, Сократ?
Сокр. Я расскажу. Нам, видишь, представилось, что политическое и царское искусство — одно и тоже.
Крит. Так что ж тут?
Сокр. Этому искусству, так как оно одно только знает употребление всего, передают власть над делами, и воинское и прочие производительные искусства. Так ясно, что оно показалось нам тем самым, чего мы искали, то есть, причиною правильной деятельности в городе, которая, как говорится в ямбах Эсхиловых[47], одна восседает у государственного кормила, одна, всем управляя, и над всем начальствуя, на всё разливает пользу.D.
Крит. Что ж? ведь вам хорошо показалось, Сократ?
Сокр. А вот сам рассудишь, Критон, когда захочешь послушать, что было после этого. Мы тотчас начали рассматривать предмет следующим образом: Пусть так; но господствующее над всем царское искусство производит ли для нас что-нибудь, или не производит? — Конечно производит что-нибудь, сказали мы друг другу. И ты, E. Критон, сказал бы это?
Крит. И я.
Сокр. Но какое дело ты приписал бы ему? Положим, я спросил бы тебя: что производит врачебное искусство, поколику начальствует над всем, над чем начальствует? — Ты конечно отвечал бы: здоровье?
Крит. Да.
Сокр. Потом, что производит ваше искусство земледелия[48], поколику оно начальствует над всем, над чем начальствует? — Не сказал ли бы ты, что оно произращает 292. из земли пищу?
Крит. Да.
Сокр. Но что производит царское искусство, поколику оно господствует над всем, над чем господствует? Может быть, при этом ты не вдруг найдешься.
Крит. Не вдруг, клянусь Зевсом, Сократ.
Сокр. Равно и мы, Критон. Да и то еще знай, что если есть такое искусство, какого мы ищем, то оно должно быть полезно.
Крит. Конечно.
Сокр. Следовательно, оно должно подавать нам какое-нибудь благо?
Крит. Необходимо, Сократ.
B.Сокр. А благо, по обоюдному нашему согласию с Клиниасом, есть не что иное, как некоторое знание.
Крит. Да, ты говорил так.
Сокр. Поэтому все дела, приписываемые политике — а таких дел много: например, доставлять гражданам богатство, свободу, спокойствие — все они, по-видимому, ни худы, ни хороши. Политика должна сделать нас мудрыми и преподать нам знание, если она обязана облагодетельствовать и счастливить нас.
C.Крит. Правда; и вы тогда конечно согласились в этом заключении, как ты рассказывал о вашей беседе.
Сокр. Но царское искусство делает ли людей мудрыми и добрыми?
Крит. Что же может препятствовать, Сократ?
Сокр. Делает добрыми всех и во всём? сообщает всякое знание, — и кожевенное и плотническое и все другие?
Крит. Не думаю, Сократ.
D.Сокр. Итак, какое же знание? Каким знанием пользуемся мы от этого искусства? Само оно, из всех худых и добрых дел, не производит ни одного; а знание не дает никакого знания, кроме самого себя. Поэтому спрашивается: в чём состоит то, чем мы пользуемся от него? Хочешь ли, Критон, мы назовем его искусством делать людей добрыми?
Крит. Конечно.
Сокр. Но чем будут у нас добрые? и в чём они полезны? Пожалуй, мы скажем еще, что добрые сделают добрыми других, а другие опять других: всё однако же не E. откроется, что такое добрые, когда мы не исследовали дела, приписываемого политике. Таким образом, по простой пословице, остается вечное тоже (ὁ Διὸς Κορινθος)[49] и, как я говорил, нам недостает столько же, или еще более, нежели прежде, для отыскания такого знания, которое сделало бы нас счастливыми.
Крит. Да, клянусь Зевсом, Сократ, вы, как видно, запутались в большие недоумения.
Сокр. Запутавшись в такие недоумения, Критон, я и 293. сам уже закричал изо всей силы, прося иностранцев и призывая их, как Диоскуров[50], спасти нас — меня и дитя — от этого треволненного разговора, позаботиться и не-шутя показать, в чём состоит то знание, с помощию которого могли бы мы хорошо провести остальную свою жизнь.
Крит. Что ж? согласился ли Эвтидем сказать вам это?
Сокр. Как же, друг мой; он действительно начал очень свысока следующее слово.
Хочешь ли, Сократ, чтоб я преподал тебе то знание, в рассуждении которого вы так давно недоумеваете, или B. доказал, что ты уже имеешь его? — О счастливец! воскликнул я; неужели оно у тебя? — Конечно, отвечал он. — Так покажи мне его и докажи, ради Зевса, что оно есть и у меня; ведь это легче, чем учиться такому старику, как я. — Изволь. Отвечай мне: знаешь ли ты что-нибудь? — Да, многое отвечал я, только всё мелочи. — Достаточно, сказал он. Почитаешь ли ты возможным, чтобы того самого сущего которое есть, не было? — Нет, клянусь Зевсом, не почитаю. — Но не сказал ли ты, что кое-что знаешь? — C. Сказал. — Итак ты знаток, когда знаешь? — Конечно, знаток того именно, что знаю. — Всё равно. Разве не необходимо, что знаток знает всё? — Нет, ради Зевса, ведь я многого не знаю. — А если чего-нибудь не знаешь, то и незнаток? — Незнаток того именно, чего не знаю, друг мой, сказал я. — Поэтому, продолжал он, ты не меньше незнаток? между тем сам же сейчас говорил, что знаток. Стало быть ты то, что есть, и вместе-не то, что есть. — Положим, D. Эвтидем, сказал я: ты таки, по пословице, прекрасно трещишь (καλά δὴ παταγέις)[51]. Но как же мне попасть на то знание, которого мы искали? Выходит, что так как нельзя, чтобы одно и тоже было и не было; то, если я знаю одно, знаю и всё, — ибо невозможно быть вместе знатоком и незнатоком. А когда я знаю всё; тогда обладаю и тем знанием, которого мы искали. Не это ли твоя мысль, мудрое твое открытие? — Ты уже и сам себя опровергаешь, Сократ, E. сказал он. — Как? Эвтидем, возразил я; а тебе не тоже приключилось? Я не досадую, что разделяю равную участь с тобой и Дионисиодором, этою любезною головою. Скажи, не правда ли, что оба вы одно сущее знаете, а другого не знаете? — Совсем нет, Сократ, отвечал Дионисиодор. — Что вы говорите? сказал я; разве вы ничего не 294. знаете? — Конечно[52]. — А когда нечто знаете, то знаете и всё? — Всё, отвечал он, так же как и ты, зная одно, знаешь всё. — О Зевс! сказал я, какие дивные слова, и сколько открывается в них доброго! А прочие люди знают всё, или ничего? — О, прочие-то люди, примолвил он, одно знают, а другого не знают; они вместе знатоки и незнатоки[53]. — Но как же это? спросил я. — Так, Сократ, отвечал он, что все знают всё, если знают одно. — О, ради богов, Дионисиодор! вскричал я: теперь ясно, что вы B. говорите не шутя; насилу я вызвал вас к серьёзной беседе. Итак вы в самом деле всё умеете? и плотничать и кожевничать? — Конечно. — И чинить башмаки? — Да, сударь, и подшивать подметки[54]. — Умеете также сосчитать, сколько звезд и песку? — Без сомнения, отвечал он. А ты думал, что мы не подтвердим этого? — Тут Ктизипп прервал наш разговор и сказал: представьте же, ради Зевса, Дионисиодор, какое-нибудь доказательство, из C. которого бы видно было, что вы говорите правду. — Что я представлю тебе? отвечал он. — Знаешь ли ты, сколько зубов у Эвтидема? и знает ли Эвтидем, сколько их у тебя? — А разве тебе не довольно было слышать, что мы всё знаем? — Отнюдь не довольно, отвечал он. Скажите нам еще это одно, и тем докажите, что говорите правду. Когда вы скажете, сколько у каждого из вас зубов, и когда, сосчитав их, мы увидим, что число их действительно таково; тогда поверим вам и во всём другом. — Подумав, что Ктизипп смеется над ними, они не захотели говорить, и D. на каждый вопрос его отвечали только, что всё знают; — ибо кажется ничего уже не оставалось, о чём бы Ктизипп весьма откровенно не спрашивал их, даже о вещах самых постыдных: а они, как дикие кабаны на удар, смело и дружно шли на вопросы, повторяя, что всё знают. Наконец и я, Критон, побуждаемый неверием, спросил E. Эвтидема: не умеет ли Дионисиодор и плясать? — Конечно умеет, отвечал он. — Но уж верно не пляшет на голове по ножам и, будучи в таких летах, не вертится на колесе?[55] Верно его мудрость не простирается столь далеко? — Для него нет ничего невозможного, сказал он. — Однако ж, теперь ли только вы всё знаете, или и всегда знали? спросил я. — И всегда, отвечал Эвтидем. — Знали, когда были детьми и едва родились? — Всё, сказали оба вместе. — 295. Нам показалось это невероятным, и Эвтидем спросил: что? не веришь, Сократ? — Да, кроме того только, примолвил я, что вы, должно быть, люди мудрые. — Но если хочешь отвечать, сказал он, я докажу, что и ты обладаешь столь же дивными вещами. — О, с удовольствием готов быть обличен в этом, сказал я. Ведь если я мудр, сам того не сознавая, и ты докажешь, что мне всё и всегда было известно; то найду ли в целой жизни сокровище более этого? — Отвечай же, сказал он. — Спрашивай, буду отвечать. B. — Знаток ли ты чего-нибудь, Сократ, или незнаток? спросил он. — Знаток. — Но тем ли ты и знаешь, чем знаток, или не тем? — Чем знаток, то есть, душею, сколько я понимаю тебя. Впрочем может быть ты иное разумеешь? — Не стыдно ли тебе, Сократ, на вопрос отвечать вопросом? — Пусть стыдно, сказал я; но как же мне поступить? Пожалуй, буду делать, что приказываешь: только приказываешь ли ты мне не спрашивать, а отвечать, даже и тогда, когда я не знаю, о чём ты спрашиваешь? C. — Однако ж ты понимаешь что-нибудь в моих вопросах? сказал он. — Понимаю. — Так на то и отвечай, что понимаешь. — Как? если ты со своим вопросом соединяешь один смысл, а я приписываю ему другой и, сообразно своему понятию, отвечаю; то мой ответ, нисколько не относящийся к делу, не ужели может удовлетворить тебя? — Меня-то может удовлетворить, сказал он: а тебя, не думаю. — О так, ради Зевса, я не буду отвечать, не уверившись в смысле вопроса. — Ты не будешь отвечать на вопросы, сообразно своему понятию, конечно по тому, что тебе хочется быть болтуном и упрямее обыкновенного. — Заметив, что он сердится за различение слов, которыми D. хотел бы обойти и поймать меня, я вспомнил, что и Конн всякой раз досадует, как скоро я не соглашаюсь с ним, и тогда уже гораздо менее заботится обо мне, потому что почитает меня неучем. А так как во мне родилась мысль брать уроки и у Эвтидема; то я признал за лучшее согласиться с ним, чтобы после он не отверг меня, как негодного слушателя, и для того сказал: если, по твоему мнению, Эвтидем, так надобно делать, то делай; E. потому что ты без сомнения лучше умеешь вести разговор, чем я, человек неученый. Спрашивай же сначала. — Хорошо, сказал он, отвечай опять: знаешь ли ты то, что знаешь, или нет? — Знаю, и при том душею. — Но вот 296. уж в ответе этого человека и больше, чем в моем вопросе: ведь я спрашиваю тебя не о том, чем ты знаешь, а о том, знаешь ли чем бы то ни было? — Излишек моего ответа произошел от моей необразованности, сказал я; извини меня: я уже готов отвечать просто, что всегда знаю, чем бы то ни было, то, что знаю. — Но всегда знаешь, продолжал он, тем же ли, или иногда тем, а иногда другим? — Всегда, когда знаю, отвечал я, знаю тем же. — Да неужели не перестанешь прибавлять?[56] сказал он. — Боюсь, чтобы не обмануло нас это всегда. — Нас не обманет; B. разве тебя? Однакож отвечай. Ты знаешь тем же всегда? — Всегда, сказал я, за исключением когда. — Хорошо, ты знаешь тем же всегда; но зная всегда, одно знаешь тем, чем знаешь, а другое другим, или всё тем же? — Всё вместе, что только знаю, отвечал я, знаю тем же. — Опять прежнее прибавление, сказал он. — Ну, пожалуй, C. прочь это: что только знаю. — Какая нужда! не устраняй ничего, а только отвечай. Можешь ли ты знать всё вместе, если не всё знаешь? — Это было бы чудо, сказал я. — Прибавляй же теперь, что хочешь, подхватил он; ты согласился, что знаешь всё вместе[57]. — Конечно, если прежние слова мои: всё знаю, что только знаю, не имеют никакой силы. — Но ты равно согласился и в том, что всегда знаешь тем, чем знаешь, когда ли знал бы ты, или как иначе; ибо, по твоим же словам, ты знаешь всегда и всё вместе; D. следовательно, ты знал всё вместе и во время детства, и по рождении, и в минуту рождения, и до рождения, и до существования земли и неба. Да ты, клянусь Зевсом, всегда, всё вместе и будешь знать[58], если только я пожелаю того. — О пожелай, высокопочтенный Эвтидем, сказал я, если в самом деле говоришь правду! Но я не очень верю, чтобы тебя достало для того, пока с твоим желанием не соединит своего и брат твой, Дионисиодор. В противном случае, могло бы быть[59].
Скажите (впрочем как бы мне и недоумевать, когда E. вы, люди чудно мудрые, говорите, что я всё знаю), — скажи, Эвтидем, как я могу знать подобное тому, что люди добрые несправедливы? Скажи, знаю ли я это, или не знаю? — Знаешь, отвечал он. — Что знаю? спросил я. — Что люди добрые не несправедливы. — Да, конечно, и давно 297. уже; но вопрос не о том: я говорил, что люди добрые несправедливы. Откуда бы мне знать это? — Ни откуда, отвечал Дионисиодор. — Следовательно, я не знаю этого? — Ты портишь разговор, сказал Эвтидем Дионисиодору. Если бы Сократ не знал этого; то был бы вместе знаток и незнаток. — Дионисиодор покраснел. — А ты-то, Эвтидем, что говоришь? возразил я. Твой брат B. утверждает, думаешь, несправедливо: но ведь он всё знает? — Я брат Эвтидема? быстро подхватил Дионисиодор. — Подожди, любезный, сказал я, пока Эвтидем не научит меня, каким образом я знаю, что люди добрые бывают несправедливы, и не позавидуй моей науке. — Бежишь, Сократ, сказал Дионисиодор, отвечать не хочешь. — Естественно; потому что я слабее вас и по одиначке: как же не бежать C. от двоих-то? Мне далеко до Иракла: но и он не мог сражаться в тоже время и против гидры, этой софистки, у которой, по причине её мудрости, вместо одной отсеченной словесной головы, рождались многие; и против рака, другого софиста, по-видимому, только что вышедшего из моря. Когда этот последний досаждал ему своими словами и кусал его слева; Иракл позвал на помощь племянника своего Иолея, который действительно помог ему[60]. Если бы и D. ко мне пришел сюда Иолей, мой Патрокл[61]; то поступил бы еще не так. — Полно тебе петь-то, сказал Дионисиодор? отвечай-ка: Иолей более ли был племянником Иракла, чем твоим? — Ты, Дионисиодор, насильно заставляешь меня отвечать тебе по тому, что непрестанно спрашиваешь, сколько могу замечать, от зависти, чтобы помешать Эвтидему преподать мне ту мудрую вещь. — Отвечай же, сказал он. — Отвечаю, что Иолей был племянником Иракла, а моим, как мне кажется, отнюдь не E. был; потому что отец его — не Патрокл, брат мой, а Ификл, брат Иракла, сходный с ним по имени[62] — Но Патрокл, сказал он, твой ли? — Конечно, мы с ним от одной матери, хотя и не от одного отца. — Следовательно, он и брат тебе и не брат? — Ты слышал, друг мой, что мы только не от одного отца: его отец был Хередем, а мой Софрониск. — Итак, отец был Софрониск и Хередем, спросил он? — Да, отвечал я, один 298. мой, другой его. — Но Хередем не был ли другой в рассуждении отца? — Да, в рассуждении моего отца, сказал я. — Однако ж, быв другим в рассуждении отца, он был отец? Впрочем может быть ты сам тоже, что камень?[63] — Боюсь, сказал я, как бы у тебя в самом деле не сделаться камнем, что однако ж мне не нравится. — А разве ты другой в рассуждении камня? — Конечно другой. — Но если ты другой в рассуждении камня, то ты не камень? И если другой в рассуждении золота, то ты не золото? — Правда. — А потому, если Хередем другой в рассуждении отца, то он не B. отец. — Должно быть не отец, отвечал я. — Когда же Хередем — отец, перехватил Эвтидем, так Софрониск, как другой в рассуждении отца, уже не отец, и по тому у тебя, Сократ, нет отца[64]. — Тут вмешался в разговор Ктизипп и сказал: но разве не одинаковое заключение и о вашем отце? Не правда ли, что он другой в рассуждении моего отца? — Далеко до этого[65], отвечал Эвтидем. — Как! по вашему мнению он тот же? — Конечно тот же, сказал он. — Ну, мне не хотелось бы. Однакож, C. Эвтидем, мой отец есть ли только мой, или и других людей? — И других, отвечал он. Да разве ты думаешь, что один и тот же отец не есть отец? — Я действительно так думал, сказал Ктизипп. — Что? по-твоему, золото не есть золото? человек не есть человек? спросил Эвтидем. — Не то, Эвтидем, сказал Ктизипп: ты, по пословице, не вяжешь нитки с ниткой[66]; ты говоришь что-то странное, будто твой отец есть отец и других. — Однако ж так. — Но только ли других людей, спросил Ктизипп, или также и лошадей и всех прочих животных? — D. Всех, отвечал он. — И мать равным образом есть мать всех? — Да, и мать. — Поэтому твоя мать есть вместе мать морских змей? — И твоя также, сказал он. — Следовательно ты брат пескарей, щенят и поросят? — И ты также, отвечал он. — А сверх того, твой отец собака? — И твой также. — Ты сам тотчас согласишься в этом, Ктизипп, подхватил Дионисиодор, только отвечай мне. Скажи-ка, есть ли у тебя собака? — И очень злая, отвечал Ктизипп. — E. А есть ли у неё щеняты? — Да, тоже злые. — И их отец конечно собака же? — Я даже видел, как он занимался с самкою. — Что ж? ведь эта собака твоя? — Конечно. — Значит, этот отец — твой; следовательно твой отец собака, и ты брат щенят. — Потом Дионисиодор, чтобы не дать Ктизиппу времени говорить, вдруг перехватил речь, и сказал: отвечай-ка еще немного: ты бьешь эту собаку? — Ктизипп засмеялся и отвечал: жаль, право, что не могу 299. побить тебя. — Так бьешь ли ты своего отца? — Гораздо справедливее было бы поколотить вашего, за то, что он произвел на свет таких мудрых детей. Не правда ли, Эвтидем, продолжал Ктизипп, что ваш отец, который вместе и отец щенят, получил много доброго от вашей мудрости? — Но ведь ни ему, ни тебе, Ктизипп, нет надобности во многом добре. — Как? и ты также, Эвтидем, не имеешь в нём нужды? спросил Ктизипп. — Да, и никто из людей. Скажи мне, Ктизипп, добро ли, по твоему B. мнению, больному принимать лекарство, когда он имеет в нём нужду, или не добро? Равным образом, когда человек идет на войну, лучше ли ему вооружиться, или быть невооруженным? — Я говорю утвердительно, хотя наперед знаю, что ты выведешь отсюда какое-нибудь удивительное заключение. — А вот увидишь, только отвечай. Соглашаясь, что добро человеку принимать лекарство, когда нужно, не то ли ты утверждаешь, что он должен принимать этого добра, сколько можно более, и что было бы хорошо, если бы кто истер и положил ему в сосуд целый воз чемерицы? — Без всякого сомнения, Эвтидем, сказал Ктизипп; лишь бы принимающий, величиною, равнялся дельфийской статуе. — Не тоже ли и касательно войны? C. продолжал Эвтидем. Если добро быть вооруженным, то конечно надобно иметь этого добра, то есть, копий и щитов, сколько можно более? — Конечно, отвечал Ктизипп: а ты, Эвтидем, вероятно другого мнения? по-твоему, нужны только один щит и одно копье?[67] — По моему, так. — Даже когда надлежало бы вооружит Гериона и Бриарея?[68] Ведь я почитал вас — тебя и друга твоего, — как мастеров в фехтованьи, людьми, гораздо более сведущими в этом отношении? — Эвтидем замолчал, а Дионисиодор, по поводу прежнего Ктизиппова ответа, спросил: Думаешь ли ты, что и D. золото иметь есть добро? — Конечно, отвечал Ктизипп, при том как можно более. — Но добрые вещи, по твоему мнению, надобно иметь всегда и везде? — Без сомнения, отвечал он. — А ты согласился, что золото есть добро? — Согласился, сказал он. — Следовательно, его должно иметь всегда, везде, особенно же в себе, и тот был бы самым счастливым человеком, у кого таланта три золота было E. бы в брюхе, с талант в черепе и по статиру в каждом глазе? — Но ведь говорят же, Эвтидем, отвечал Ктизипп, что между Скифами признаются преимущественно счастливыми и почтенными именно те, которые в том же смысле на своих черепах[69], в каком ты недавно собаку назвал своим отцом, имеют много золота. И что всего удивительнее, — Скифы даже пьют из своих вызолоченных 300. черепов и, положив их верхушкою на ладонь руки, видят их внутренность. — А что? спросил Эвтидем, Скифы и вообще люди, то ли видят, что могут видеть, или и то, чего не могут? — Вероятно, то, что могут. — И ты равным образом? — И я. — Но видишь ли ты наши платья? — Вижу. — Следовательно наши платья могут видеть?[70] — Чудно! отвечал Ктизипп. — А что? сказал Эвтидем. — Ничего: ты, по своей простоте, может быть и в самом деле думаешь, что они видят. У тебя, Эвтидем, кажется, наяву грезы и, если можно говоря не говорить, то в этом именно B. твое дело. — Но разве нельзя, подхватил Дионисиодор, говорить тому, кто молчит? — Никак нельзя, отвечал Ктизипп. — Равным образом, и молчать тому, кто говорит? — Еще менее. — Однако ж, когда ты говоришь: вот камни, деревья, железо; не то ли говоришь, что молчит?[71] — Совсем нет; когда я иду по кузнице, то железные вещи говорят, издавая столь сильный звук и визг, если к ним прикасаются, что заглушаемая ими велеречивость твоя ничего не говорит. Теперь, скажи-ка, каким образом можно молчать тому, кто говорит? — Ктизипп, мне казалось, всё C. еще горячился за своего друга. — Когда ты молчишь, спросил его Эвтидем, то не всё ли молчишь?[72] — Да, отвечал он. — Следовательно, молчишь и то, что говоришь? потому что в числе всего заключается и говорящее. — Так что ж? сказал Ктизипп; значит, не всё молчит? — Отнюдь нет, возразил Эвтидем. — Так видно, любезный, всё говорит? — Да, — всё говорящее. — Но я не о том спрашиваю: всё молчит, или говорит? — Ни то ни се, и то и другое, подхватил Дионисиодор: к этому ответу, знаю, не D. привяжешься. — Тогда Ктизипп, по своей привычке, громко захохотал и сказал: ну, Эвтидем! твой брат, обобоюдил положение[73] и пропал, — совсем побежден! — При этом Клиниас обрадовался и засмеялся, а Ктизипп как будто стал в десять раз выше. — Мне показалось, что этот хитрец — Ктизипп у них же перенял способ опровержения; потому что ни у кого, кроме их, не найти такой мудрости. И я сказал: что ты смеешься, Клиниас, над E. такими важными и прекрасными вещами? — А ты, Сократ, знаешь что-нибудь прекрасное? подхватил Дионисиодор. — Как же, отвечал я, и много кое-чего. — Это кое-что отлично от прекрасного, или одно и тоже с ним?[74] — Тут я 301. впал в крайнее недоумение и подумал: по делам мне; за чем было разевать рот; однако ж отвечал: отлично, потому что красота присуща всякой вещи. — Итак, если тебе присущь бык, то ты бык? и если, как теперь, тебе присущь Дионисиодор, то ты Дионисиодор? — Говори-ка лучше, сказал я. — Однако ж каким бы образом, продолжал он, одно могло быть другим, когда одно присуще другому? B. — А разве ты сомневаешься? спросил я, решившись подражать этим мужам в вожделенной для меня мудрости их. — Как же не сомневаться и мне, и всем людям, в том, чего нет! — Что ты, Дионисиодор? разве прекрасное не прекрасно, и безобразное не безобразно? — А если бы я и так думал? — В самом деле? — В самом деле, отвечал он. — Поэтому, тоже не есть то же, другое не есть другое? Но вед другое конечно не то же. Я думаю, и дитя не будет C. сомневаться, что другое есть другое. Ты, Дионисиодор, верно с намерением не обратил внимания на это, между тем как прочее в вашем разговоре разобрано превосходно, с искусством мастеров, к которым относится исследывать всё порознь. — А разве ты знаешь, спросил он, что свойственно каждому из мастеров? Во-первых знаешь ли, кому свойственно ковать?[75] — Знаю; кузнецу. — И обжигать глину? — Да, гончару. — И закалывать, снимать кожу, разрезывать D. мясо на мелкие куски, варить и жарит? — Конечно, повару. — Поэтому, кто делает, что кому свойственно, тот делает правильно? — Без сомнения. — А ты согласился, что разрезывать на части и снимать кожу свойственно повару? Согласился или нет? — Согласился, сказал я, но извини меня. — Следовательно, кто закалывает повара и разрезав его на части, варитъ и жаритъ, тот делает, что кому свойственно (τά προοὴκοντα)? и кто кует кузнеца, обжигает гончара, тот равным образом делает, что кому свойственно. — О Посидон! вскричал я, вот венец E. мудрости! Что, если б она принадлежала мне, как будто моя собственная! — А узнал ли бы ты ее, Сократ, спросил он, если бы она была твоя собственная? — Разумеется, отвечал я, лишь бы только тебе это было угодно. — Но разве ты думаешь, что свое можно знать? — Да, лишь бы ты понимал не иное что-нибудь; потому что начинать-то приходится с тобою, а оканчивать с Эвтидемом[76]. — Что почитаешь ты своим? не то ли, чем владеешь и можешь пользоваться, когда хочешь? Например быка, или овцу, ты почитаешь 302. своими не потому ли, что в твоей власти продать их, подарить, или принести в жертву какому угодно богу? А на что не имеешь подобной власти, то и не твое? — Заметив, что отсюда выйдет какой-то чудесный результат, и желая скорее услышать его, я отвечал: именно так, Дионисиодор, только это и мое. — Но что, по твоему мнению, называется животным? не то ли, в чём есть душа? — Конечно то, сказал я. — И ты соглашаешься, что из животных те только твои, с которыми властно тебе делать всё, что B. прежде говорено было? — Соглашаюсь. — Тут он умышленно приостановился, как бы думая о чём-то высоком, и потом продолжал: скажи мне, Сократ, есть ли у тебя отечественный Зевс? — А я, опасаясь, чтобы этот вопрос не привел нас к такому же заключению, какое было недавно выведено[77], старался избегнуть его по крайней мере скрытою уверткою, бросался туда и сюда и наконец, будто опутанный сетью, отвечал: нет, Дионисиодор[78]. — О, C. так ты человек жалкий и вовсе не Афинянин, когда у тебя нет ни отечественных богов, ни храмов, ни прекрасного, ни доброго. — Удержись, Дионисиодор, сказал я, говори лучше, учи меня без брани. Есть у меня и жертвенники, и храмы, как домашние, так и отечественные, есть в этом роде всё, что имеют другие Афиняне. — Стало быть и у других Афинян нет отечественного Зевса? — Конечно, отвечал я; это название неизвестно никому из Ионян: ни тем, которые выселились из нашей республики, D. ни нам самим. Мы признаем отечественным божеством Аполлона, так как от него родился Ион[79]; а Зевс называется у нас божеством не отечественным, но блюстительным (ἔρκειος) и братским (φράτριος), подобно Афине, которая также носит имя братской. — Довольно! сказал Дионисиодор: теперь видно, что у тебя есть Аполлон, Зевс и Афина. — Конечно. — И не правда ли, что они твои боги? — Да, прародители и владыки, отвечал я. — Но ведь они твои? или, может быть, ты не признаешь их своими? — Что делать! E. признаю. — Следовательно, эти боги суть животные? ведь ты согласился, что существо, одаренное душою, есть животное. Впрочем у этих богов, может быть, и нет души? — Есть, отвечал я. — Ну так они животные? — Животные, сказал я. — Потом ты равным образом согласился, что из животных те принадлежат тебе, которых 303. в твоей воле подарить, продать и принести в жертву какому угодно богу? — Согласился, не могу ускользнуть, Эвтидем. — Теперь послушай же, продолжал он: если Зевс и другие боги — твои; то не в твоей ли власти продать их, подарить, и вообще делать с ними, что угодно, как с прочими животными? — Пораженный этим словом, Критон, я пал безгласным. Ктизипп хотел было помочь мне и сказал: о ужас, Иракл! какое прекрасное заключение! — Но Дионисиодор подхватил: что? ужас Иракл, или Иракл ужас? — Тогда Ктизипп воскликнул: о Посидон! страшное слово! Я отступаю; эти люди непобедимы.B.
Тут уже, любезный Критон, не осталось ни одного человека между присутствующими, который не превознес бы и этой мудрости, и этих мудрецов; а они почти разрывались от смеха, рукоплесканий и радости. Во все прежние разы препорядочно шумели только друзья Эвтидема; теперь же едва ли не подняли шума в честь мужей и не обрадовались даже колонны Ликея. Я и сам, по тогдашнему расположению духа, готов был признаться, что никогда не встречал таких C. мудрых людей и, будучи увлечен их мудростию к похвалам и прославлению, обратился к ним и сказал: о как вы счастливы, обладая столь дивным даром, — вы, которые раскрыли важнейший предмет так скоро и в такое короткое время! В ваших умствованиях много прекрасных качеств, Эвтидем и Дионисиодор; но между этими качествами особенно великолепно то, что вы не обращаете внимания на людей почтенных и кое-что значущих, а D. только смотрите на подобных вам. Ведь я хорошо знаю, что такие умствования могут нравиться весьма не большому числу подобных вам, а прочие приписывают им так мало достоинства, что скорее постыдились бы опровергать ими других, чем быть самим опровергнутыми чрез них. Да и тό в ваших рассуждениях представляется чем-то народным и добросовестным, что, не допуская ни прекрасного, ни доброго, ни белого, и ничего в этом роде, не признавая никакого различия между одним и другим, вы, по вашим же словам, просто заграждаете людям уста. А E. что, заграждая уста другим, вместе связываете, кажется, и свой собственный язык, то это делает вас любезными и избавляет ваши умствования от зависти. Но выше всего в вашем деле — та искусственность, по которой каждый человек может изучить его в самое короткое время. Я заметил это, между прочим, обращая внимание на Ктизиппа, 304. — как он мог вдруг подражать вам. Такая сторона вашего занятия конечно хороша для скорого преподавания, но для разговора с людьми не годится. Если вам угодно послушаться меня, то берегитесь говорить подобным образом в присутствии многих; потому что скоро изученная наука не принесет вам благодарности. Лучше беседуйте только между собою. Когда же вздумаете разговаривать с кем-нибудь другим, то говорите разве с тем, кто заплатит вам B. деньги. Это самое вы будете советовать и ученикам своим, если хотите быть благоразумными: пусть они никогда и ни с кем не разговаривают, а беседуют друг с другом. Что редко, Эвтидем, то и дорого; вода и высоко ценится, да дешево продается, говорит Пиндар. Однако ж смотрите, прибавил я, чтобы меня и Клиниаса принять также в число ваших учеников.
Высказав это и еще несколько кратких замечаний, мы ушли. Теперь рассуди, Критон, не нужно ли и тебе вместе с нами посещать этих двух мужей, если они, по их же словам, могут учить всякого, кто захочет заплатить C. им, не различая ни дарований, ни возраста, и если — что особенно ты должен знать — они никому, говорят, не препятствуют приобретать выгоды торговли, но каждому удобно передают свою мудрость.
Крит. Да, Сократ, я конечно люблю слушать, и с удовольствием учился бы чему-нибудь; но боюсь, что принадлежу к числу не тех, которые подобны Эвтидему, а тех, которые, как ты говоришь, охотнее желали бы быть опровергаемыми посредством таких умствований, чем D. опровергать ими. Я показался бы смешным, если бы вздумал вразумлять тебя; однако ж хочу рассказать, что слышал. Знай, что во время моей прогулки, один из тех, которые оставили ваше собрание, подошел ко мне. Это был человек, почитающийся умным и отличным писателем судебных речей. Критон! сказал он мне, ты не слушаешь этих мудрецов? — Нет, ради Зевса, отвечал я; там, за множеством народа, ничего не расслушать. — А стоило бы послушать. — Для чего? спросил я. — Чтобы узнать разговор тех людей, которые ныне принадлежат к числу мудрейших в известном роде E. речей. — Что ж тебе показалось? — Что больше, отвечал он, кроме того, что можно слышать от всех подобных болтунов, которые о пустых вещах рассуждают с неуместною важностью. Это собственные его слова. — Но ведь философия, сказал я, дело прекрасное. — Что за прекрасное, добряк? ничего не стоит. Вот если бы теперь ты был 305. там, то верно стыдился бы за своего друга. Какой чудак! Он хочет ввериться этим людям; а они, не думая о том, что говорят, только противоречат каждому слову. Их, как я уже сказал, почитают отличными мудрецами нашего времени; между тем, и самое дело, Критон, и люди, занимающиеся им, весьма низки и достойны смеха. — А мне кажется, Сократ, что дело-то не заслуживает порицания, и что ни мой знакомец, ни кто другой не должен B. порицать его: напротив справедливо, думаю, бранят тех, которые в присутствии многих вступают в разговор с подобными учителями.
Сокр. Нет, Критон; это удивительные люди! Впрочем, я еще не знаю, что сказать. К какому роду людей относится тот, кто подошел к тебе и порицал философию? Ритор ли он, то есть, один из тех, которые сами умеют подвизаться в судилищах, или сочинитель речей, только высылающий риторов в борьбу и вооружающий их своими речами?
Крит. О, менее всего ритор, клянусь Зевсом. Я не C. думаю даже, чтобы он когда-нибудь приходил в судилище; однакож слывет, говорят, человеком сильным в этом деле и сочинителем сильным речей[80].
Сокр. Теперь понимаю. О таких-то именно людях и сам я хотел говорить. Это те, Критон, которые, по словам Продика, стоят на средине между философом и политиком, и почитают себя мудрее всех, чтоб быть и казаться мудрецами особенно в глазах народа; так что, по их мнению, никто, кроме философов, не мешает им D. пользоваться всеобщими похвалами. Они думают, что если б последних выставить, как людей, ничего нестоющих; то победа и венец мудрости уже без всякого сомнения принадлежали бы им. Пусть они и в самом деле мудры; но захваченные в частных рассуждениях, верно будут ощипаны (κολούεσθαι) Эвтидемами. Впрочем эти люди и справедливо называются мудрецами: они заимствуют нечто от философии, нечто от политики, и как то, так E. и другое — не без основания: а заимствуя, сколько нужно, из обеих областей, наслаждаются плодами мудрости без труда и опасности.
Крит. Но ведь они говорят же что-нибудь, Сократ?
Сокр. Ничего не говорят.
Крит. Однако ж речь их имеет какую-то нарядность.
Сокр. Правда, Критон; в ней более нарядности, чем 306. истины. Этих людей трудно убедить, что и человек и всё прочее, находясь в средине между злом и добром и заимствуя нечто от того и другого, бывает лучше первого и хуже последнего. Но если заимствованное взято из двух благ, заключающихся не в одной вещи; то оно должно быть хуже обоих, поколику каждое из начал, давших ему бытие, есть уже добро. А что составлено из двух зол, относящихся к различным вещам, и находится в средине между ими; то, и только то одно, лучше всякого B. из целых, коих части вошли в состав его. Итак предположим, что философия и политика, та и другая в своем роде — добро: в таком случае сочинители речей, заимствуя нечто из первой и последней, и занимая средину между ими, ничего не говорят, потому что хуже обеих. Но если одна из них — добро, а другая — зло; то они в том отношении будут хуже, а в этом лучше. Словам их тогда бы только можно было приписать некоторую истинность, когда бы оба упомянутые искусства были зло. Но я не думаю, что сочинители речей признают — или оба C. злом, или одно злом, а другое добром. Поэтому, заимствуя нечто из обоих, они действительно ниже каждого порознь. Политика и философия ценны сами по себе; а они — третье звено в отношении к истине, стараются казаться первыми. Впрочем, видно уж простить им это удовольствие; не будем досадовать на них, но постараемся почитать их тем, что они есть. Мы должны быть довольны всяким, кто говорит хоть что-нибудь, носящее характер ума, и усердно трудится над прояснением истины.D.
Крит. Однако ж, Сократ, я всё еще в недоумении касательно своих сыновей и, как всегда говорил тебе, не знаю, что с ними делать. Младший конечно еще мал; но Критовул уже на возрасте и имеет нужду в чьем-нибудь руководстве[81]. Всякий раз, разговаривая с тобою, я убеждаюсь, что безумно заботиться о многих вещах касательно детей, например, о своей женидьбе, чтобы родить E. их от благородной матери, о деньгах, чтобы оставить им богатство, а не радеть об их воспитании. Но когда смотрю на тех, которые берутся учить людей, то ужасаюсь: мои наблюдения доказывают мне, что всякий из них весьма далек от своего дела. Поэтому, если сказать тебе 307. правду, я не знаю, советовать ли сыну заниматься философиею.
Сокр. Ты не знаешь, любезный Критон, что по всякой науке есть много людей пустых, которые ничего не стоят, и несколько дельных, которые дороже всего. Не ужели ни гимнастика, ни экономия, ни риторика, ни стратегия, не кажутся тебе науками прекрасными?
Крит. По моему, они весьма хороши.
Сокр. Что ж? не видишь ли, что каждая из этих наук B. питает много людей смешных и неспособных ни к какому делу?
Крит. Да, клянусь Зевсом, ты говоришь правду.
Сокр. Но неужели по этой причине и сам ты будешь бегать от всех наук, и детей своих не образуешь ими?
Крит. Это было бы несправедливо, Сократ.
Сокр. Итак не делай, Критон, чего не должно. Хороши люди, или худы, — пусть себе занимаются философиею. Ты только основательнее исследывай самое дело; и если оно покажется тебе худым, устраняй от него не только детей, C. но и всякого человека: а когда, напротив, найдешь его таким, каким оно кажется мне; то иди за ним смело, трудись, — иди сам и, как говорится, веди за собою детей.
Примечания
- ↑ Сын Аксиоха, Ἀξιόχου μειράκιоν, то есть Клиниас, внук Аксиоха первого. τοῦ ὴμετέρου..... Κριτοβούλου. Критовул, сын Критона, красавец и любимец Сократа, Diog. L. 11. 13, 121. Plat. Apol. p. 38. 13. Phæd. p. 59, тщеславившийся своею красотою. Xenoph. symp. III. 7. IV. 10. V. 1. sqq. Поэтому ἐκεῖνος μὲν σκληφρὸς надобно относить к Клиниасу, а не к Критовулу. Значение слов σκληφρὸς и προφερὴς хорошо определяет Схолиаст: σκληφρός, говорит он, ὁ τῷ μὲν χρόνῳ πρεσβύτερος, τᾖ δὲ ὄψει νεώτερος δοκῶν (это Клиниас) προφερὴς δέ, τῷ μὲν χρόνῳ νεώτερος, τᾖ δὲ ὄψει πρεσβὺτερος (это Критовул).
- ↑ Слова: видно, какие-то новые софисты, καινοί τινες.... σοφισταί, по некоторым спискам влагаются в уста Критона, и Штальбом находит это правдоподобным, по выражению, ὡς ἔοικε: но это выражение не только не препятствует, а напротив заставляет относить их к Сократу; потому что оно значит: как видно, или вероятно. Гейндорф и Шлейермахер не близко переводят его: ut facile conjici potest, wie du leicht denken kannst.
- ↑ Эти Хиосские выходцы, кажется, присоединились к тем Афинянам, которые в 2,84 ол. под предводительством Лампона и Ксенократа переселились из Туриоса. Diodor. XI. 90. XII. 7. 10. Впрочем эмиграции жителей из Туриоса происходили несколько раз, и причинами их были враждебные столкновения турийских партий.
- ↑ Акарнанские братья, вероятно, были какие-нибудь странствующие геркулесы, каких много является и ныне. В древности славились и, по необыкновенной силе, высоко ценились акарнанские лошади. Hoffman. Lex. v. Acarnania.
- ↑ В таком роде боя, в котором...., καὶ μάχῃ, ᾖ.... Фицин правильно переводит: et eo genere pugnæ, quo omnia superantur. Но под этим боем должно разуметь не диалектическую изворотливость, а ὁπλομαχίαν, фехтованье, в котором Эвтидем и Дионисиодор, по преданиям, были весьма искусны. Haase ad Xenoph. de rep. Lacedaem. p. 218 seqq. Сократ, упоминая об их искусстве фехтовать, делает только аллюзию на искусство софистическое, и ὁπλομαχίαν соединяет под одним родом: παγκράτιον εἶναι.
- ↑ Почему бы и тебе не быть моим товарищем, καὶ σύ τί που συμφοἰτα, — выражение, очевидно поврежденное. По догадке Аста, надобно бы читать: καὶ σὺ δήπου σουμφοιτᾷς; или лучше καὶ σὺ τί οὐ συμφοιτᾷς; посещай пожалуйста и ты. См. примеч. к Протагору p. 310 A.
- ↑ Эта беседа, как видно из самого диалога, происходила в Ликее. Поэтому Сократ сидел в той комнате, в которой люди, приходившие в Ликей, снимали свои плащи.
- ↑ О значении Сократова гения мы будем иметь случай говорить при разборе Федра и других Платоновых бесед; а здесь замечаем только, что Шлейермахер, Гейндорф и Кузен напрасно утверждают, будто Сократ в этом месте упоминает о своем гении иронически. Кто потрудится сравнить тон настоящей его речи с тоном Сократова обращения к гению — например в Федре; тот не найдет между ними никакого различия.
- ↑ Сокровище, тὸ ἕρμαιον. Известно, что Эрмий почитался божеством путей. Поэтому всякая находка на дороге, принимаема была как дар Эрмия. Теперь Сократ нечаянно, как бы на дороге нашел учителей добродетели, и потому учение их называет τὸ ἕρμαιον. Понимая τὸ ἕρμαιον в этом смысле, легко заметить всю тонкость Сократовой иронии.
- ↑ Умилосердитесь, ἳλεω εἲητον. Так как добродетель, по внутреннему убеждению Сократа, может быть преподаваема только богами, то он обращается к софистам, учителям добродетели, с таким выражением, с каким Греки обращались только к богам, когда умоляли их о прощении грехов.
- ↑ Надобно заметить, что Сократ не допускал различия между философиею и добродетелию: любить мудрость, по его мнению, значило любить добродетель; — теория и практика у него должны были сливаться в одну жизнь человека. Отсюда бытие и явление бытия в области нравов почитал он такими крайностями, которые уничтожают сами себя и годятся только для софистического тщеславия. См. Харм. введ.
- ↑ Племянник того, который ныне здравствует, αὐτανεψιὸς τοῦ νῦν ὅντος Ἁλκιβιάδου. Из этих слов Пинзгер заключает, что Платонов Эвтидем написан до изгнания Алкивиада; но греческий текст показывает только то, что, когда Платон писал своего Эвтидема, Алкивиад был еще жив.
- ↑ Так как вопрос был труден, ἄτε μεγάλου ὄντος.... Μεγάλου здесь тоже что χαλεποῦ, равно как латинское magna quæstio есть difficilis quæstio. См. Hipp. mai. p. 287. B. οὐ μέγα ἐστὶ τὸ ἐρώτημα, ἀλλὰ καὶ πολὺ τούτου χαλεπώτερα ἅν ἀποκρίνασθαι ἐγώ σε διδάξαιμι.
- ↑ Этот софизм основывается на двузнаменательности всех трех слов, заключающихся в вопросе, т. е., σοφοί, ἀμαθεῖς и μανθάνειν. Под словом σοφοὶ сперва разумеются люди, преданные мудрости и добродетели, а потом те, у которых есть способность учиться. Равным образом ἀμαθεῖς сперва только незнающие, а потом глупые, или невежды. Тоже и μανθάνειν — сперва означает учиться, а потом знать. Впрочем на двузнаменательность последнего слова далее указывает и сам Сократ. См. Arist. de Sophist, elench. c. 4. § 3. p. 526. ed. Bipont. Сравн. Ethic. Nic. I. 10.
- ↑ Замечательно, что между последователями софистов рукоплескания были в большом употреблении. Рукоплесканиями они сопровождали каждую остроумную выходку своих учителей. Доказательства встречаются во многих разговорах Платона. Говоря о таких знаках одобрения, Платон, кажется, имел мысль показать, что они недостойны философской школы и могут быть терпимы только в театрах и обществах декламаторов.
- ↑ Сила сравнения Эвтидема с орхистами состоит здесь без сомнения в следующем: как хорошие орхисты во время пляски повторяют теже самые движения и, для разнообразия, только слегка изменяют их; так и Эвтидем в разговоре делает Клиниасу теже самые вопросы и едва-едва разнообразит их.
- ↑ По мнению Виктория (Varr. lectt. XXI. 2.), сила сравнения здесь состоит в том, что в Греции борцы объявляемы были победителями только по троекратном преодолении противника. Fabri agonist. I. 24. et 27. in Gronovii thesaur. gr. T. VII. p. 888. sqq. et p. 2261. Spanhem. ad Iulian. p. 261. sq.
- ↑ О таинствах Коривантов см. Vales. obss. critt. II. p. 53. Wesseling. ad Diodor. Sicul. Tom. II. annot. p. 493. Alberti ad Hesych. in. h. v. Lobeck. Aglaoph. T. 1. p. 116. sqq., который между прочим пишет: Eleusinia et corybantia dissimillima fuere. Eleusinia enim publica auctoritate celebrabantur loco augustissimo sanctissimoque, corybantia privatim in gurgustiis; illis magistratus præsidebant et sacerdotes populi Atheniensis, his ambubaiae et aeruscatorum, infimi; illis summus constabat apud omnes honos, decus, sanctitas, hæc prudentissimo cuique odio erant et contemptui. «Таинства Элевзинские и таинства Коривантов были далеко не похожи одни на другие. Элевзинские совершались торжественно и в священном месте; а Коривантские отправлялись частно и в погребах. При тех присутствовало правительство и жрецы Афинского народа, а при этих — флейщицы и низкие выманиватели денег. На первых господствовали почтительность, приличие, святость; а последние были предметом ненависти и презрения для каждого благоразумного человека». Обряды посвящения в таинства Коривантов начинались пляскою вокруг инициата; после того сажали его на престол. Procl. Theol. Plat. VI. 13. Plat. Iegg. VII. p. 780. D.
- ↑ Τοὐτωγέ σοι αὐτὼ τὰ σπουδαῖα ἐνδείξεσθον. Αυτὼ здесь очевидно не кстати. Гейндорф читает αυτά: но это несообразно с характером греческой фразы: вернее Шлейермахер: αὗ τὰ σπουδ.....
- ↑ Разговор свой с Клиниасом Сократ начал вопросом о счастьи — εὖ πράττειν и, перечислив разные виды благ, прибавляет к ним наконец еще благополучие — εὐτυχίαν. Явно стало быть, что εὐτυχίαν Платон отличал от εὐπραγία; но в чём видел он отличительную их черту? Из того, что далее εὐτυχία поставляется у него в непосредственную связь с мудростию — σοφία, и в зависимость от неё, можно подозревать, что εὐτυχίαν — благополучие, Греки понимали как удачу, или дело случая, и видели его в каком-нибудь удачно совершившемся событии: напротив счастье — εὐπραγία у Греков было обладание вещественными, или внешними, предметно-понимаемыми благами. Следовательно Сократ припоминает здесь благополучие — εὐτυχίαν с тою только целью, чтобы поправить народное мнение об удаче, вывесть ее из-под влияния случая, подчинить мудрости, и таким образом сделать переход к рассмотрению высшего блага. Впрочем, на это самое различие между счастьем и благополучием указывается и ниже p. 281 B. «знание (тоже что мудрость), при всяком приобретении и действии доставляет людям не только благополучие, но и счастье».
- ↑ Полагать в другой раз, πάλιν προτιθέναι. Немного выше этот глагол стоит в действительном залоге, ἐὰν ταῦτα τιθῶμεν ὡς ἀγαθά, когда бы почитали это добром, и по-видимому имеет смысл среднего. Штальбом весьма остроумно различает значения его залогов. Τιθέναι, говорит он, значит полагать что-нибудь, не предусматривая следствий, которые должны выйти из положения: напротив τίθεσθαι есть — полагать нечто, как истину, имеющую привесть нас к таким, а не другим заключениям. См. de Rep. X. p. 596. A. VII. p. 532. D. Theaet. p. 191. C. etc. Сравн. Stalbaumii opp. Plat. T. VI. sect. I. not. ad Euthyd. 279. D. Отсюда легко понять слова Сократа: смешно полагать в другой раз (τιθέναι) то, что было уже положено (ἐὰν προτιθῶμεν); то есть, смешно снова говорить о благополучии, если прежде мы положили мудрость, как благополучие.
- ↑ Гораздо вреднее, то есть гораздо хуже — πλέον γάρ που θάτερον ἔστιν. Греческий идиотизм, какой и ниже p. 297 D. θάτερον часто употребляется вместо τὀ κακόν.
- ↑ По-гречески μᾶλλον, разумеется μᾶλλον ἐλάττω, как выше, и как в следующих далее выражениях.
- ↑ Лучший из мужей, ὦ ἄριστε ἀνδρῶν. Сократ называет Клиниаса мужем, разумеется, иронически, и причина иронии здесь та, что Клиниас произносит свое мнение о таком положении, о котором судить нелегко было и мудрецам, поседевшим в исследовании истины.
- ↑ Что теперь не есть, ὂς μἐν οὐκ ἔστι. Софизм основывается очевидно на слове ὅς, которое употреблено софистом вместо οῖος. Вопрос был о качестве Клиниаса, а не о бытии его.
- ↑ Возми на свою голову, σοὶ εἰς κεφαλήν, то есть, погибни ты сам. См. Küster. ad Aristoph. Plut. v. 525. 659. et Schol. ad Pac. v. 1063.
- ↑ Разве, по твоему мнению, можно лгать? ἦ δοκεῖ σοὶ οἶοντ᾽ εἶναι ψεύδεσθαι, — известное в древности умозаключение софистов, которым доказывалось, что нельзя говорить о том, чего нет, следовательно и нельзя лгать. Ниже Платон приписывает этот софизм Протагору и предшествовавшим ему мудрецам, а в своем софисте (p. 237) — Пармениду. Основание и в этом софизме — то же, какое в прежнем, то есть, смешение бытия вещи с её качествами. Качеств в вещи много; следовательно можно приписывать ей одни вместо других, не уничтожая её бытия, то есть, можно лгать: напротив, бытие логически — только одно, заменить его нечем; следовательно; в этом отношении ложь невозможна.
- ↑ Здесь «худо» софист относит не к предикату, не к худым людям, как бы следовало, а к субъекту, то есть к тем, которые говорят. Поэтому Ктизипп далее поправляет его. Основание софизма здесь в двояком значении выражения: «худо говорить, κακῶς λέγειν». В одном смысле оно значит prave dicere, в другом — male dicere, то есть, худо говорить значит, или дурно выражаться, или дурно отзываться.
- ↑ Холодные говорят холодно, — насмешка Ктизиппа над тупыми остротами и недальновидною диалектикою софистов. Потому-то софист и находит это выражение оскорбительным для себя и похожим на брань.
- ↑ Карийцы в древности славились неустрашимостию в сражениях, но при всём том были презираемы; потому что продавали свою жизнь всякому, кто, для какой бы то ни было цели, желал купить ее. Греки нанимали их в свои войска и всегда помещали в передовых линиях отрядов для удержания первого натиска неприятелей. Отсюда произошла пословица: сделать пробу на Карийце, ἐν τῷ Κάρι κινδυνέυειν. Hoffmanni Lexicon, v. Caria.
- ↑ Платон очевидно указывает здесь на то баснословное сказание, что Медея уговорила Пелеевых дочерей сварить своего отца, чтобы он сделался опять молодым. См. Palephat. incred. hist. 44. Fischer interprr. ad. Ovid. metam. VII. v. 283.
- ↑ Марсиас, великий музыкант, по мифологическому сказанию, вздумал состязаться с Аполлоном. Но Аполлон победил его и, в наказание за дерзость, содрал с него кожу. Из этой кожи, повешенной им на дереве, вышел мех и, во времена Иродота, как он сам говорит, находился во Фригийском городе Цемнах, Herod. VII. 26.
- ↑ Протагор до такой степени верил чувствам, что почитал истинным всё, представлявшееся им. А так как чувства одного человека нередко постигают вещи иначе, нежели чувства другого; то, софист не видел никакого основания для опровержений или разногласий, и говорил, что у всякого истина своя. Theæt. p. 161. E. sqq. Tennem. Geschichte der Philos. T. I. p. 507. ed. 2.
- ↑ Об этих прежних мудрецах Платон говорит в Kratyl. p. 429. D. Sophist, p. 260. C.
- ↑ Слово Κρόνος здесь весьма уместно: софисты приписывают Сократу только способность помнить прошедшее и упрекают его в недостатке внимания к настоящему. См. Aristoph. Nubb. v. 926. Vesp. v. 1458. Plut. v. 581. В том же смысле употребляется ἀρχαῖος, Nubb. v. 823. 908. Plut. v. 319. al. Посему напрасно некоторые филологи заменяют его словом κενός.
- ↑ Видишь, теперешнее-то очень трудно, καὶ γὰρ χαγεποί εἰσιν. Χαλεποὶ т. е. λόγοι, очевидно относится к предыдущему τοῖς λεγομένοις, и поставлено во множественном числе κατὰ σύνεσιν, потому что τοῖς λεγομένοις тоже что τοῖς λόγοις.
- ↑ Выше Сократ сказал: какой другой смысл имеет твое выражение, и употребил слово ἐννοεῖ: τί σοι ἄλλο ἐννοεῖ τοῦτο τὸ ρῆμα, т. е. какую мысль внушает твое выражение? Но софист ἐννοεῖ заменяет глаголом νοεῖ и дает словам Сократа совсем другое значение: какой смысл имеет (т. е. смыслит) мое выражение? ὃ τί μοι νοεῖ (или по лучшим спискам νοοῖ) τὸ ρῆμα.
- ↑ Здесь Платон делает аллюзию на известное место Омировой Одиссеи. L. IV. v. 354. sqq. Менелай, задерживаемый ветрами на море, долго не мог попасть в свое отечество и решился вопросить Протея о причине медленного плавания. Идотея, дочь Протеева, научила его, как удержать бога — прорицателя, когда он вынырнет из моря, и заставить его удовлетворить вопрошателя. Следуя её наставлению, Менелай схватил Протея и, не смотря ни на какие его превращения, не выпускал его из рук своих, пока тот, приняв прежний свой образ, не произнес пророчества.
- ↑ Эти слова Сократа надобно представлять в связи не с теми, за которыми они непосредственно следуют, а с главным предметом речи: нет никакой пользы и в прочих знаниях, например, промышленном, врачебном и других. p. 289 A.
- ↑ Писатели речей, λογοποιοὶ, суть те самые, которые в конце этого разговора называются λογογράφοι, то есть, люди сочиняющие речи по заказу, для защищения какого-нибудь судебного дела. Pierson ad Mœr. p. 244.
- ↑ Которое бы, то есть, приносило пользу, — предписывало правила и исполняло их самым делом, следовательно делало человека счастливым.
- ↑ Не сами делают фигуры, οὐ γὰρ ποιοῦσι τὰ διαγράμματα; то есть, их искусство не есть ποιητική τις, не изобретает, не творит чего-нибудь нового, но рассматривает уже данное, следовательно по справедливости должно быть названо θηρευτική. Иметь дело с фигурами, то есть, очертаниями вещей, διαγράμματα, по-видимому свойственно только геометрам и астрономам, а не счетчикам, или по нынешнему, алгебраистам: но под словом διαγράμματα надобно разуметь как пространственное, так и численное выражение предметов, вообще — природу в явлениях.
- ↑ Доверяют пользоваться своими открытиями диалектикам; потому что под именем диалектики Греки разумели науку, исследывающую внутренние свойства вещей, что ныне философия, и в этом отношении противополагали ее наукам опытным, которые занимаются явлениями природы. См. de Rep. VII. p. 531. B. — 536. C.
- ↑ Политикам, πολιτικοῖς ἀνδράσι, то есть, дипломатам, которые рассуждают о сдаче взятых лагерей или городов, об условиях мира или перемирия, об управлении завоеванными странами и проч. Сравнение полководцев с ловцами перепелов, кажется, есть намек на отношение сильнейших греческих республик к слабейшим, и походит на колкую укоризну, хотя Сократ, как известно, был и великий патриот.
- ↑ Верно кто-нибудь превосходнейший, τῶν κρειττόνων μέντοι τις ἐμοὶ δοκεῖ. Не объявляя прямо, кто сказал это, Сократ однакож утверждает, что он слышал эти мысли, и таким образом как будто указывает на внушение божественное; ибо под словом κρείττονες Греки иногда разумели богов. См. Schaefer. melett. p. 31. Dissen. ad Pindar. p. 132. Между тем Критон κρείττονες относит к кому-нибудь из отличнейших собеседников Сократовых.
- ↑ Как дети, гонящиеся за жаворонками, ὣςπερ τὰ παιδία τὰ τοὺς κορυδοὺς διώκοντα. Это выражение, кажется, имело силу пословицы: но его нельзя почитать однозначительным с нашею поговоркою: дети, гонящиеся за бабочкой; потому что оно указывает на действие невыполнимое, на предприятие выше сил человеческих, и чрез то намекает, что искомое знание, или истинная мудрость и добродетель — даются небом, а не землею.
- ↑ См. Трагедию Эсхила ἐπτὰ ἐπὶ Θήβαις. v. I. Κάδμου πολίται, χρὴ λέγειν τὰ καίρια ὂςτίς φυλάσσει πρᾶγος ἐν πρύμνῃ πόλεως Οἴακα νωμῶν, βλέφαρα μὴ κοιμῶν ὕπνῳ.
- ↑ Ваше искусство, земледелие. Многие Афиняне, имевшие в Аттике поместья, сами обрабатывали поля свои. Сравн. Boeckh. Oeconom. Athen. T. I. 44. sq. Ниже (p. 304. C.) Платон относит Критона к классу τῶν χρηματιστῶν.
- ↑ Вечное тоже, или Зевсов Коринф, ὁ Διὸς Κόρινθος, — пословица, выражавшая вечное вращение в сфере известного понятия, и предлагавшаяся к таким доказательствам, в которых первое доказывается вторым, а второе первым. Происхождение этой пословицы объясняли Müller. Doriens. I. p. 88 9. Dissen, ad Piudar. p. 467. Wachsmuth Hellen. Alterthumsk. II. p. 188.
- ↑ Диоскурами Греки называли созвездие Кастора и Поллукса, к которым они обращались с молитвами при кораблекрушениях. По сему упомянув о треволненном разговоре, Сократ здесь очень кстати уподобляет Эвтидема и Дионисиодора Диоскурам.
- ↑ Ты таки, по пословице, прекрасно трещишь τὸ γὰρ λεγόμενον, καλὰ δὴ παταγεῖς. Во всех почти изданиях стоит: κολὰ δη πάντα λέγεις, а по Схолиасту, καλὰ δὴ πάντ᾽ ἄγεις. Но в этих выражениях не видно никакой пословицы; следовательно здесь текст поврежден. Штальбом, основываясь на замечаниях Abreschii ad Hesychium et Dindorfii fragm. Aristoph. p. 100 поправляет его так: καλὰ δὴ παταγεῖς; и эта поправка весьма нравится, потому что у Исзихия Vol. II. p. 117. καλὰ δη παταγεῖς, действительно называется пословицею.
- ↑ Конечно, καὶ μάλα. Штальбом говорит, что здесь надобно подразумевать ἐπιστάμεθά τι; как будто бы то есть Дионисиодор отвечает отрицательно: нет мы нечто знаем. Но это дополнение вовсе не нужно; софист только подтверждает мысль Сократа и соглашается, что они ничего не знают. Сила софизма — в следующем: каждый человек или знаток, или незнаток: знаток — потому, что зная нечто, знает всё; незнаток потому, что, не зная чего-нибудь, не знает ничего. Поэтому софисты могли доказывать, что они и всё знают, и ничего не знают.
- ↑ Очевидно, что Дионисиодор говорит это иронически: но как велико различие между ирониею Сократовою и софистическою! Сократ тонок и вежлив; внешнею стороною его речи нельзя оскорбиться: напротив софисты грубы и дерзки; их выражения носят характер ребяческого своенравия.
- ↑ Да, сударь, и подшивать подметки, καὶ ναὶ μὰ Δία καττύειν. Так объясняет слово καττύειν Casaub. ad Theophr. Char. IV. p. 58. Формула καὶ ναὶ μὰ Δία, или ἢ καὶ νὴ Δία соответствует латинской: et mehercule, и входит в речь, как выражение досады, или насмешки. Schaefer. Melett. Critt. p. 62. Fritsch. Quaest. Lucian. p. 155. sqq.
- ↑ Об этом искусстве греческих балансёров см. Xenoph. symp. II. 11. и Burnet. примеч. к означенному месту Ксенофонтова Пира.
- ↑ Да неужели не перестанешь ты прибавлять, οὐκ αὖ πάυει.... Софисту стало досадно, что Сократ прибавил: когда знаю, ὄταν ἐπίσταμαι, ограничив этим значение слова всегда, ἀεί, которое может быть принимаемо в двух смыслах, — как всегда и как всякий раз, и этою двузнаменательностью его Эвтидем хотел воспользоваться.
- ↑ Ты согласился, что знаешь всё вместе, ἄπαντα γὰρ ὁμολογεῖς ἐπίστασθαι. Ἁπας есть сокращение слов ἅμα и πᾶς. Сократ говорит: странно было бы, если бы я, не зная всего, πάντα, знал всё вместе, ἅπαντα; я знаю всё вместе только то, что знаю. Но софист, не обращая внимания на это последнее ограничение, навязывает Сократу признание, что он зная всё вместе, знает всё, и таким образом ἅπαντα принимает в значении πάντα.
- ↑ Да ты всегда всё вместе и будешь знать, αὐτὸς ἀεὶ ἐπίστησει καὶ ἅπαντα. Филологи в этом выражении почитают неуместным αὐτὸς и заменяют его то αὖθις, то εὐθὺς: но по моему мнению, здесь и должно стоять слово αὐτὸς; потому что в этом месте оно употреблено вместо σύ γε и почти однозначительно со следующим: αὐτός τε φέυξει πάντα τὰ ἐπιτηδεύματα. Euthyd. p. 307. B. Ἐγὼ οὐν μοὶ δοκῶ καὶ αὐτὸς πάλιν ὑφηγήσασθαι. Euthyd. p. 288. C.
- ↑ В противном случае, могло бы быть. См. Hoogween. οὔτω δὲ τάχ᾽ ἄν. δὲ стоит во всех списках Платона: но филологи, не понимая Платоновой мысли, исключают эту частицу, как глоссему. Между тем обыкновенное чтение нам кажется весьма верным, и δὲ в настоящем выражении необходимо; потому что οὔτω δὲ указывает на противную мысль: εἰ συμβουληθείη ὁ ἀδελφός; а следующее τάχ᾽ ἂν есть эллипсис и мысленно должно быть пополнено словом ἐπιστήσωμαι.
- ↑ Басня о сражении Иракла с Гидрою и раком, весьма хорошо выражает диалектический спор Сократа с софистами: в ней каждое обстоятельство имеет ближайшее приложение к настоящему делу — даже и то, что рак, надоевший Ираклу, недавно выплыл из моря и кусал его слева; ибо это весьма идет к Дионисиодору, который за несколько времени приехал в Афины из-за моря и сидел по левую сторону Сократа.
- ↑ О Патрокле, брате Сократа, Платон не упоминает ни в каком другом месте своих разговоров; да и из прочих писателей никто не говорит о нём. Один только Гемстергузий (ad Lucian. som. § 12), предлагает догадку, будто этот Патрокл был ваятель, процветавший в 95 олимп. и упоминаемый Плинием (Hist. natur. 37. 8.), что впрочем едвали справедливо. Сократ в настоящем месте говорит о своем брате, что он πλέον ὄν θάτερον ποιήσειεν. Это выражение филологи объясняют следующим образом: malam rem etiam peiorem redderet. Но такое объяснение, по нашему мнению, вовсе не верно. Во-первых здесь нет и мысли о худом деле; во-вторых θάτероν значит не хуже, а иначе, от τὸ ἕτероν. Поэтому я перевожу: он поступил бы еще не так, то есть, он помог бы мне еще более, чем Иолей Ираклу. Впрочем это сказано иронически, а не в собственном смысле.
- ↑ Сходный с ним по имени. Здесь говорится о сходстве имен Πατροκλῆς и Ἰφικλῆς. Сократ, очевидно шутит над старанием софистов отыскивать в каждом слове основание для какого-нибудь нового софизма. Он как бы так говорит: чего стоит вам Иолеевым отцом сделать, вместо Ификла, Патрокла; ведь имена-то их сходны.
- ↑ Впрочем, может быть ты сам тоже, что камень; то есть, может быть, ты сам не другой вразсуждении камня. Софист видимо досадует на Сократа за то, что он ограничивает своими оговорками каждый вопрос его и чрез то мешает ему идти к заключению. Камнем Греки метафорически называли глупца; тот же смысл в настоящем случае соединил с этим словом и Дионисиодор: но Сократ, по мнению Штальбома, принимает его в значении молчания и отвечает: боюсь, что бы мне в самом деле не превратиться в камень. Сравн. Symp. p. 198. C. С таким изъяснением можно согласиться, если следующие за тем слова οὐ μέντοι μοὶ δοκῶ, переводить: а этого мне не хочется, как выше p. 288. C.
- ↑ Весь этот софизм разобран Аристотелем. De Sophist, elench. V. 2. 3. XXIV. 1. 2.
- ↑ Слишком далеко, πολλοῦ γ᾽, ἔφει, δεῖ. Софист не хочет сказать прямо: πολλοῦ διαφέρει; ибо прежде сам доказывал, что противоречить не возможно.
- ↑ Ты, по пословице, не вяжешь нитки с ниткой, τὸ λεγόμενον, οὐ λίνον λίνῳ συνάπτεις. Эта пословица у Греков была в большом употреблении. См. Schol. III. 6. 9. Hemsterh. ad Arist. Plut. v. 470. Symplic. ad Aristot. Phys. p. 117. Suidas ού λίνον λίνῳ συνάπτεις: ἐπὶ τῶν τὰ αὐτὰ μὴ διὰ τῶν αὐτῶν πραττόντων. Смысл её следующий: ты не соединяешь того, что должно быть соединяемо: ты говоришь, что отец есть отец, а не обращаешь внимания на то, чей он отец.
- ↑ Только один щит и одно копье, ἀλλὰ μίαν καὶ ἒν δόρυ. Здесь после μίαν очевидно пропущено переписчиками ἀσπίδα.
- ↑ Герион и Бриарей, по мифологическим сказаниям, сторукие титаны. Сравн. legg. VII. p. 759. C. См. Энциклоп. Лекс. сл. Бриарей.
- ↑ По свидетельству Иродота (IV, 26), Скифы, вместо стаканов, употребляли вызолоченные черепы убитых ими неприятелей. Ктизипп, имея в виду то обстоятельство, что известный неприятельский череп принадлежал известному Скифу, принял слово свой в значении не собственности, а принадлежности, подобно тому, как прежде принимал его Эвтидем (собака — твоя; собака есть отец; следовательно собака — отец есть отец твой).
- ↑ Этот софизм основывается на двузнаменательности греческого выражения: δυνατὰ οὖν ὁρᾶν ἐςὶ ταὺτα. Оно заключает в себе следующие два смысла: 1) Итак их можно видеть? 2) Итак они могут видеть?
- ↑ Не то ли говоришь, что молчит? οὐ σιγῶντα λέγεις; порусски надлежало бы сказать: не о том ли говоришь, что молчит? Но таким образом мы упустили бы из вида основание софизма. В выражении οὐ σιγῶντα λέγειν заключается два смысла: молча говорить, и говорить о том, что молчит. Так объясняется этот софизм и у Аристотеля de elenchis Sophist. C. IV. 6. Сравн. X. 8. Тоже и далее: железные вещи говорят как издающие — и проч. φθεγγόμενα καὶ βοῶντα μέγιστον τὰ σιδήρια λέγεται. Иначе: ο железных вещах говорят, что они издают и проч.
- ↑ То не всё ли молчишь? οὐ πάντα σνγᾶς; основание софизма опять в двояком значении выражения πάντα σιγᾶν; ибо оно значит: во-первых всему молчать, во-вторых о всём молчать. Ход умозаключения таков: когда ты молчишь, всё молчишь; но в понятии всё заключается и то, что говорит; следовательно, когда ты молчишь, молчит и то, что говорит.
- ↑ Обобоюдил положение, ἐξημφοτέρικε τὸν λόγον, то есть, вывел заключение, что о предмете нашего разговора можно сказать и да и нет. Чтобы понять причину Ктизипповой радости, надобно вспомнить об упреке, который выше (p. 297. A) сделан Эвтидемом Дионисиодору: διαφθείρεις τὸν λόγον, καὶ ανήσεται οὔτοσὶ οὐκ ἐπιστάμενος καὶ ἐτιστήμων ἅμα ὼν κοὶ ἀνεπιστήμων.
- ↑ Софист хочет сказать, что нет ничего прекрасного и, ухватившись за слова Сократа, что красота присуща всякой вещи, строит следующий софизм: если ты прекрасен, поколику тебе присуща красота; то равным образом ты бык, поколику тебе присущь бык; или также, ты Дионисиодор, поколику тебе присущь Дионисиодор.
- ↑ Этот софизм основан опять на двузнаменательности греческого выражения: τίνα προσήκει χαλκέυειν, κεραμέυειν etc. Оно означает во-первых, кому должно ковать, лепить и проч., во-вторых кого должно ковать, лепить и проч.
- ↑ Лишь бы понимал.... а оканчивать с Эвтидемом. Связь этих мыслей та, что предложенный вопрос Дионисиодор мог принимать в одном значении, а Эвтидем — в другом. Сократ хочет сказать: смотри, Дионисиодор, так ли ты разумеешь это положение, как разумеет его брат твой; потому что начинать-то приходится с тобою, а оканчивать с ним.
- ↑ Указывается на предыдущее заключение, то есть: заколоть повара, и проч. значит, делать то, что к кому относится.
- ↑ Этот ответ Сократа произвел много споров и недоумений между комментаторами. Нельзя сомневаться, что Афиняне действительно поклонялись отечественному Зевсу. Свидетельства об этом собраны Албертом ad Hesychium v. Πατρῷος Ζεύς. Каким же образом Сократ мог сказать о себе, что он не признает отечественного Зевса? По нашему мнению, сын Софрониска здесь обращает против софистов собственное их оружие, то есть, опровергает их теми же двусмысленностями, которые составляли всю их мудрость. Известно, что под именем отечественного Зевса Афиняне разумели бога — покровителя любви к родителям: но Сократ принимает это название в том значении, что отечественный Зевс есть родоначальник Афинского народа и таким образом отклоняет софизм Дионисиодора.
- ↑ Афиняне и Ионийцы почитали родоначальником своим Аполлона, потому что от него и Креузы родился Ион, давший свое имя Ионийцам. См. Chr. Fel. Baehr. de Apolline patricio 1829. Müller. Vol. 1. p. 244. sq.
- ↑ Под именем риторов Греки разумели таких людей, которые лично подвизались в судах и говорили в защиту, или против рассматриваемого дела. Svid. s. v. Ρήτωρ τὸ παλαιὸν ἐκαλεῖτο ὁ δήμῳ συμβουλέυων καὶ ὁ ἐν δήμῳ ἀγορέυων, εἴτε ἰκανὸς εῖη λέγειν εἵτε καὶ ἀδύνατος. По сему у Ксенофонта (memor. II. 6) ρήτορες καὶ δημηγόροι — названия синонимические. Если же кто-нибудь из риторов пользовался особенною доверенностью народа; то его называли δημαγωγός. См. Schömann. de Com. Athen, p. 106. Valckenar. diatrib. C. XXIII. p. 251. sqq. Впоследствии к риторам присоединился класс ораторов, которые говорили речи в торжественных собраниях, ἐν ταῖς πανηγύρεσι, по побуждению тщеславия. Таким оратором, между прочими, был и Горгиас, коего именем назван один из Платоновых разговоров. Но кроме риторов и ораторов, в Греции были еще так называемые логографы. Они лично не присутствовали в суде, а только писали речи для защищения или опровержения судебных дел. Их-то особенно не любил Сократ, как людей поверхностных, не имевших основательного образования и презиравших истинную науку.
- ↑ Диоген Лаерций (II. 13. 121) упоминает о четырех сыновьях Критона: Критовуле, Гермогене, Эпигене и Ктизиппе. Здесь, по мнению Гейндорфа, Критон говорит о Гермогене и Критовуле. А так как в Эвтидеме Критовул представляется возрастным; то видно, что Платон написал этот разговор незадолго до осуждения Сократа; потому что Критовул, сын Критонов, находился в числе тех Сократовых учеников, которые готовы были взять своего учителя на поруки и внести за него штрафные деньги.