Только что воз остановился у ворот, как перед Марусею очутился орленкообразный мальчик лет пяти, румяный и мощный. Будь он вправду степным орленком, он и тогда не мог бы ни быстрее налететь, ни устремить на Марусю смелее взгляда, ни мгновеннее обозреть и ее, и воз, и волов.
— Дома пан Кныш, хлопчик? спросила Маруся.
— А вы приехали к деду в гости? спросил хлопчик вместо ответа.
— К деду, — дома дед?
— Дома.
— Где ж он?
— Он в саду, — а может в хате, — а может на толоке.
— Покличь деда, хлопчик.
Но дед уже подходил к воротам.
Несколько сгорбленный, простодушный старичок в сельской полотняной одежде, — в рубашке и в широких шароварах, в соломенной шляпе.
Он тотчас же узнал Марусю и нисколько не показал удивления при её виде, словно её ждал, словно такое посещение было самым пустым и обычным делом.
— А, дивчина малая! сказал он, всё ли здорова, всё ли весела? Милости просим в хату, а коли в хате соскучишься, то вот Тарас знает, где водится земляника и где спеет малина. Можно тоже развлечься пампушками или маковниками. Тоже имеются пироги в запасе, — такие пироги, что утешат голодную душу.
Иван услыхал слова маковники, пироги.
— У тебя кажется дом не без запасов? промолвил он суровым голосом, но в котором уже звучала нотка, смягченная представившимися видениями пирогов и других яств.
— Благодарю моего Создателя! отвечал хозяин; милости прошу, пожалуйте в хату!
Что это за радушный, что это за простосердечный, что это за бесхитростный, казалось, был хозяин пан Кныш!
— Пожалуйте, дорогой гость… не ждал, а Бог и послал… и послал!… Вот нежданый, да зато дорогой гость… Пожалуйте, пожалуйте…
«Нежданый, но дорогой гость», усталый и голодный, отложил все разговоры и объяснения и пошел за хозяином, расправляя измученные члены, позевывая, почесываясь, одним словом, пользуясь редким случаем понежиться телом и духом, решив бессомненно, что хозяин простак и добряк, и только заботясь о том, что это за пироги у него, что за яства и за пития.
Маруся въехала во двор и тоже пошла за ними, а за Марусею Тарас.
— Пан Кныш! сказала Маруся, — что за чудные зеленя у вас! Хоть и неспелыми их пожать, то всё хорошо!
— Слава Богу, дивчинка, слава Богу! нынешний год всё хорошо уродило! отвечал пан Кныш не обертываясь.
И хоть бы сколько-нибудь дрогнул у него голос, или повысился или понизился, — хоть бы сколько-нибудь встрепенулась его фигура, ускорился или замедлился мелкий, спешный шаг, — хоть бы крошку изменился в чём нибудь его вид домовитого хозяина немножко тщеславного своими пирогами, с тайным торжеством спешащего угостить и наперед уже лукаво усмехающегося при виде приятного изумления гостя на первом куске его яств, которые, казалось, ставил он выше всего на свете.
— Что же это? он не понял?
У Маруси страшно заныло сердце — она не знала, что думать и как быть, и решила опять тоже: быть как он.
Поэтому она больше ничего не сказала и вошла в хату.
Это была просторная, прохладная, снежнобелая хата, с широкими лавками, со столом под белою скатертью, с глиняным полом. На стенах местами висели пучки полуувядших душистых степных трав; в углу, за образами, под белым рушником, тоже висели травы и мешались с сухими прошлогодними цветами; со свяченою вербою и зеленосвятковым зильем[1].
Хозяин просил садиться и, по-видимому, единственно погруженный в заботы угощения, единственно поглощенный тщеславным желанием не ударить лицом в грязь и показать свое хозяйство в лучшем виде, суетился, сбирая на стол, бегал в погреб, рылся в коморе, гремел посудою, ронял ложки, переливал какие-то бутылки, лазил под крышу за копченою колбасою, и всеми этими усердными хлопотами держал в постоянном ожидании голодного гостя и обращал все его помыслы только на эти хлопоты и их лакомые последствия, внушая ему признательность, смешанную с досадой и нетерпением, которые однако, не пересиливали ее.
— Да ты, хозяин, уж так не падай для меня! говорил время от времени гость.
— Нельзя… нельзя… позвольте… позвольте, пан… как зовут вас, добродию? отвечал усердный хозяин.
— Да меня зовут Иваном, отвечал тот со вздохом и смиряясь.
— Уж позвольте, пане Иване, угостить вас чем Бог послал. Уж позвольте.
— Мы люди военные, мы не сластоежки ведь, — нам лишь бы сыт — и довольно! в свою пользу старался внушить пан Иван.
— Нет, нет, уж вы позвольте! отвечал хозяин.
Маруся сидела на лавке, стараясь быть как он, на вид спокойная и тихая, но такие приливы и отливы надежд и страхов она испытывала, что никто того рассказать словами не сможет, да и редко кто сможет себе вообразить.
Тарас, вволю наглядевшись из угла на гостей, смотрел в окно и считал явственно долетавшие до хутора выстрелы.
Наконец завтрак был окончательно собран; пан Иван, после долгого ожидания, накинулся на него с некоторым враждебным чувством и с суровым видом воина, не ценящего наслаждений вкуса; но скоро, очень скоро он как-то весь смягчился, — даже проникся некоторым умилением, а после нескольких чарок разных наливок глаза у него посоловели и начала блуждать неопределенная улыбка на устах.
Хозяин время от времени припоминал о какой-нибудь новой, хранившейся у него сласти, и то ходил в погреб, то лазил под крышу, спрашивая наперед позволенья у пана Ивана.
А пан Иван уже не возражал, а только кивал ему головою в знак того, что ему это кажется хорошо и что он на всё согласен.
— А ты что, Тарас, галок считаешь? сказал хозяин внучку: пошел бы ты да сена дал волам. — Это у меня такой работник, что лучшего и не надо, даром что еще не до неба дорос! прибавил он, обращаясь к пану Ивану.
На это пан Иван хотел отвечать что-то серьезное, но серьезного не ответил, а только слабо и неопределенно улыбнулся.
Тарас сейчас же спрыгнул с лавки и пошел к дверям.
Маруся не смогла выдержать муки, тоже встала и сказала:
— И я пойду с Тарасом.
— Иди, иди, малая, ответил ей хозяин, и когда она проходила мимо его, он погладил ее по головке — только погладил по головке и словно каким волшебством возвратил ей уверенность и бодрость.
— Хозяин! вдруг сказал пан Иван, отчаянным усилием сбирая мысли и уясняя дело, сено наше… взято сено в плен… давай выкуп… большой выкуп давай… это хорошо… очень хорошо…
— Ваша воля, пан Иван, отвечал хозяин. Хоть сено, хоть выкуп берите, — ваша воля.
— Ну это хорошо, отвечал пан Иван. — Это… это хорошо…