[473]К стр. 98.
Мимоза.
Одно из самых оригинальных и блестящих созданий европейской лирики всех времен и лучшее из всех стихотворений, как европейских, так и не европейских, в которых воссозданы цветы. Шелли, сколько мне известно, первый ввел Мимозу в английскую поэзию, и он вполне справедливо называет самого себя в письме [474]к Клэр Клэрмонт, «Экзотиком, относящимся к разряду мимозы» (The Life of P.B. Shelly, by Edw. Dowden, vol. II, стр. 453). Интересно бросить общий взгляд на то, как относится Шелли к цветам, и как относились к ним другие английские поэты. Шелли не всегда испытывал такую сильную любовь к Природе, какою отмечено его творчество более позднего периода. В ранней юности он был так захвачен психологическими, философскими и социальными вопросами, что вид живописных гор и вообще вид красивых мест Природы оставлял его холодным. Он сознавал красоту Природы, но это сознание не оживлялось чувством. Мало-помалу, однако, он вошел в тайники Природы, и, раз поняв ее, уже никогда не остывал к ней. У него в удивительной степени развита способность рисовать неопределенные мимолетные состояния Природы, и способность изолировать ее, созерцать ее, как вполне единичное, живущее в пределах особой индивидуальной жизни, явление. Он сходится в этом отношении с нашим Тютчевым, и, что оригинально, Лей Гёнт (1784—1859) говорит о Шелли почти теми же словами, какими Владимир Соловьев говорит о Тютчеве, в своей статье о нём. «Шелли», говорит Лей Гёнт, «по-видимому смотрит на Природу с такой серьезной и напряженной любовью, что в конце концов, если она не нарушает свое всегдашнее молчание, она платит ему взглядом за взгляд. Она как будто говорит ему: Ты меня знаешь, другие не знают меня. Для него у красоты внешнего мира есть ответствующее сердце, в самом шёпоте ветра есть значение. Для других это просто слова. Для Шелли всё, что существует, существует в действительности — цвет, звук, движение, мысль, чувство, возвышенное и смиренное, частность и общее, от красоты травинки или нежнейшего тающего оттенка облака до сердца человека и мистического духа вселенной» (напечатано в Examiner, по поводу поэмы Розалинда и Елена, воспроизведено у Даудэна, т. II, стр. 281). Эту черту индивидуализации природных явлений мы видим и в стихотворении Мимоза. Из старых английских поэтов очень часто и хорошо говорят о цветах Чосер (1340—1400) и Шекспир (1564—1616). Но, вопреки Шелли, любившему экзотические и редкие растения и говорящему о цветах с особым пристрастием, Шекспир почти исключительно говорит о растениях английских, и говорит о них лишь тогда, когда это логически требуется по условиям данной сцены или данного образа. Этим объясняется, что у него совсем не упоминаются такие общеизвестные цветы, как Подснежник, Незабудка, Ландыш. Современники Шекспира, кроме [475]Бен Джонсона (1573—1637) и Вильяма Брауни (1591—1643), почти совсем не говорят о цветах. Мильтон (1608—1674) и Спенсер (1552—1599) описывают цветы, как книжники, изучавшие классиков или итальянцев, между тем как Шекспир описывает их как реалист (См. превосходную книгу H. N. Ellacombe, The Plant-lore and Garden-craft of Shakespeare, London, 1896, Знание растений и садоводство у Шекспира). В 18 столетии английские поэты почти совсем не говорят о цветах, во всяком случае не говорят о таких, например, скромных цветах, как Маргаритка, царственно воспетая Чосером. Зато в поэтах 19 века цветы нашли особенно преданных и сладкозвучных трубадуров. Шелли, Китс, Вордсворт, Теннисон и многие другие английские поэты являются преданными рыцарями Розы и Лилии, Фиалки и Туберозы и многих иных садовых, луговых, водных и лесных красавиц. Из отдельных цветов Чосер особенно любит Маргаритку, которую он считает царицей цветов, Шекспир чаще всего говорит о Розе и Лилии, также как Вордсворт. Шелли особенно любит Анемону, Фиалку, Туберозу и Златоок. Переходя в отдельности к тем цветам, которые Шелли воссоздал в Мимозе, можно сообщить о некоторых интересные подробности.
Фиалка. Шекспир очень часто говорит о ней, как о нежном весеннем душистом цветке, с голубыми жилками. Мильтон помещает ее среди цветов, которые услаждали Адама и Еву в Раю, а именно он называет ее наряду с Ирисом, Розой, Жасмином, Крокусом и Гиацинтом (Paradise Lost, book IV). Вальтер Скотт называет ее красивейшим цветком долины и лесной чащи.
Нарцисс (Златоок). Шекспир очень любил Златоок. Он очаровательно описал его в Буре. Китс применяет к Нарциссу свой прекрасный стих «A thing of beauty is a joy for ever» («Созданье красоты — бессмертная услада»). Его очень любили Вордсворт и Эдгар По. В одной из своих лучших сказок, Элеонора, Эдгар По описывает Златоок, как цветок той Долины Многоцветных Трав, где ему дано было испытать первичную райскую любовь. «Роза Шарона» это большой желтый Нарцисс, о котором Магомет сказал: «У кого два хлеба, пусть он продаст один за цветок Нарцисса, ибо хлеб — пища для тела, а Нарцисс — пища для души».
Ландыш. Никто так хорошо не сказал о Ландыше, как Лермонтов, назвав его «росой обрызганный». [476]
Гиацинт. Эдгар По в своем рассказе Поместье Арнгейм рисует идеальный пейзаж, и в нём, среди подобных видениям восточных деревьев, между озер, обрамленных Лилиями, луга, пересеченные серебряными ручейками, украшены Фиалками, Тюльпанами, Маками, Гиацинтами и Туберозами (Собрание сочинений Эдгара По, в переводе К. Бальмонта, т. 1, Москва, 1901).
Роза и Лилия. Эти два цветка очень часто сочетаются в описаниях, хотя они не гармонируют в одном букете. Древне-персидская поэзия окропляет свои любовные гимны пряным запахом свежих Роз, сладчайшая Песнь Песней прославляет любовь среди Лилий. У Шекспира множество упоминаний Розы и Лилии. Сехисмундо в драме Кальдерона La Uida es Sueno (Жизнь есть сон, II, 7) говорит, что на небе царствует Солнце, между ночных светил вечерняя звезда, между драгоценных камней алмаз, а в царстве ароматов «Царица-Роза над цветами владычествует в силу красоты». В другой драме Кальдерона, Amar despues de la muerte (Любовь после смерти, II, 5), говорится, что Весна сзывает цветы на всенародный праздник,
Чтобы в собрании этом ярком,
Сильнейшей в чарах красоты,
Царице-Розе присягнули
В повиновении цветы.
Два русские поэта очень красиво сочетают Розу с пчелой. Пушкин: «Журчанье пчел над Розой алой» (К Н., 1834); Фет: «И тебе, Царица-Роза, брачный гимн поет пчела» (Полное собрание стихотворений, т. 1, стр. 8, новое издание под ред. Б. Никольского). Что касается Лилии, она за последние десятилетия сделалась наиболее излюбленным цветком поэтов-декадентов, также как, до известной степени родственная с ней, и в то же время прямо ей противоположная, чувственная и хищная, Орхидея. Шекспир говорит о Лилии так же часто, как о Розе. Он называет ее «владычицей луга». Спенсер называет ее «царицей цветущего луга».
Индийские травы. У Минского есть красивый сонет, начинающийся
словами: «Как пряный аромат Индийских трав — для вкуса пресыщенного услада…»
Мандрагора. В драме Отелло, игрою случая или с высшей тонкой преднамеренностью, Шекспир назвал лишь четыре растения: Locusts, Coloquintida, Poppy, Mandragora (Рожок, Чёртово яблоко, Мак, и [477]Мандрагора): сладкое, горькое, усыпляющее и убивающее. В средние века верили, что Мандрагора обыкновенно растет лишь под виселицами. Если повешенный был мужеского пола, гной, упадавший с мертвеца, рождал Мандрагору мужеского рода, гной с женского тела рождал Мандрагору женского рода. По виду своему Мандрагора имеет в себе нечто человеческое. Колумелла называет это растение «полу-человеком» (semi-homo), Пифагор называет его «человекообразным» (anthropomorphus). В средние века относительно Мандрагоры существовало зловещее поверье, о котором говорит Шекспир в Ромео и Юлии, IV, 3.
Так Мандрагора, вырванная с корнем,
Кричит, и, услыхавши этот крик,
Теряют люди в ужасе рассудок.
Среди всех этих цветов, как мрачных, так и радостных, Мимоза остается одинокой. Среди всех людей, которые приближались к Шелли, он оставался одиноким в смысле возможности длительного единения. Его только частью понимали самые близкие люди, и только в некоторых движениях его души, слишком необычной и слишком сложной.