Истинное здоровье духа заключается в совершенстве и полноте воспоминаний. Разумеется, это надо понимать не в том смысле, будто наша память должна сохранять все воспринятое. Пройденная нами часть жизненной дороги сливается во времени, как дорога путника, оглядывающегося назад, сливается в пространстве; и иногда нам трудно различить даже отдельные года, — отдельные же дни по большой части совсем неузнаваемы. Но только совершенно одинаковые и бесчисленное число раз повторявшиеся события образы которых словно покрывают друг друга, — только они, собственно говоря, так сливаются в воспоминании, что теряют свою индивидуальную физиономию; всякое же необычное или значительное событие должно воскресать в памяти, коль скоро интеллект нормален, силен и вполне здоров. — В тексте нашего изложения я определил безумие как разрыв этой нити воспоминания, которое у нормального человека равномерно тянется все дальше и дальше, хотя и убывая в полноте и отчетливости. Подтверждением этого могут служить предлагаемые ниже соображения.
Память нормального человека дает ему такую же непоколебимо-твердую уверенность в событии, которого он был свидетелем, как уверен он в своем непосредственном восприятии какой-нибудь вещи; и оттого на суде разбираемое событие признается несомненным, если человек под присягой дает о нем показание. Наоборот, малейшее подозрение в безумии свидетеля тотчас же лишает его показание всякой силы. Здесь таким образом лежит критерий, по которому душевное здоровье отличают от помешательства. Как только у меня является сомнение в том, действительно ли произошло когда-нибудь то событие, о котором я вспоминаю, — я сейчас же навлекаю этим на самого себя подозрение в безумии, — разве только я сомневаюсь, не было ли это просто во сне. Если кто-нибудь, без недоверия к моей правдивости, выражает сомнение в действительности того события, о котором я сообщаю в качестве очевидца, то, значит он, считает меня помешанным. Кто, неоднократно повествуя о событии, которое первоначально он сам выдумал, приходить наконец к тому, что сам начинает верить в него, тот, в этом частном пункте, уже, собственно говоря, помешан. Мы допускаем, что у безумного могут являться остроумные догадки, отдельные счастливые мысли, даже правильные суждения, — но его свидетельству о случившихся событиях никто не придаст никакой силы. В Лалитавистара, этой, как известно, биографии Будды-Сакья-Муни, рассказывается, что в момент его рождения все больные исцелились, все слепые прозрели, все глухие вняли и все безумные „вновь обрели свою память“; о последнем упоминается даже в двух местах[2].
Мой личный многолетний опыт привел меня к убежденно, что безумие сравнительно чаще всего постигает актеров. Но зато как же и злоупотребляют эти люди своею памятью! Каждый день приходится им выучивать новую роль или освежать в памяти старую, — а все эти роли не имеют между собой никакой связи, противоречивы и противоположны, и каждый вечер актер старается забыть самого себя и сделаться совершенно другим человеком. Это и пролагает путь к безумию.
Описанное в тексте возникновение помешательства сделается для нас яснее, если мы вспомним, как неохотно думаем мы о таких вещах, которые сильно задевают наши интересы, нашу гордость или наши желания; с каким трудом решаемся мы подвергнуть все эти неприятные обстоятельства серьезному и точному обсуждению со стороны нашего собственного интеллекта; как легко мы, бессознательно для самих себя, переносимся с них своею мыслью или тихонько ускользаем на что-нибудь другое и как, наоборот, приятные вещи сами собою приходят в голову и однажды спугнутые, опять и опять подстерегают нас, — и мы в течение целых часов думаем о них. В этом противодействии воли, с каким она не пускает на свет интеллекта того, что ей неприятно, и лежит тот пункт, откуда безумие может вторгнуться в наш дух. Ибо каждое тягостное для нас новое событие должно ассимилироваться интеллектом, т. е. занять место в системе истин, имеющих отношение к нашей воле и ее интересам, хотя бы и пришлось ему вытеснить для этого гораздо более отрадные элементы. Как только это сделано, новое событие доставляет нам уже гораздо меньше страданий; но самая эта операция часто бывает очень мучительна и в большинстве случаев совершается медленно и с трудом. Между тем здоровье духа в том и состоит, чтобы она протекала правильно. Когда же, в отдельном случае, упорное противодействие воли против усвоения какой-нибудь истины достигает такой высокой степени, что эта операция не может быть выполнена совершенно чисто; когда, вследствие этого, известные факты и случаи от интеллекта совсем утаиваются, потому что воля не может переносить их вида, и ради необходимой связности интеллект сам произвольно заполняет возникшие через это пробелы, — тогда наступает безумие. Ибо интеллект поступается своей природой, для того чтобы угодить воле, и человек воображает себе то, чего на самом деле нет. Но зато постигшее его безумие становится Летой невыносимых страданий: оно явилось для встревоженной природы, т. е. воли, последним средством к спасению.
Кстати, упомяну здесь об одном интересном подтверждении моей теории. Карло Гоцци, в Monstro turchino, дейст. 1, явл. 2, выводит одно лицо, которое испило дающего забвение волшебного напитка, — и это лицо ведет себя как безумец.
Итак, согласно предыдущему, источник безумия можно видеть в том, что человек насильственно «выбивает себе из головы» какую-нибудь вещь, — а это возможно только в том случае, если он «вбивает себе в голову» какую-нибудь другую. Реже встречается противоположный процесс, т. е. когда человек сначала „вбивает себе что-нибудь в голову“, а потом уже „выбивает из головы“ что-нибудь другое. Возможен, впрочем, и этот последний процесс — именно, в тех случаях, когда человек постоянно видит перед глазами тот повод, из-за которого он помешался, и не может от него отрешиться: например, при некоторых формах эротомании, когда больной непрерывно думает о причине своего помешательства, или при таком безумии, которое возникает от испуга перед каким-нибудь внезапным, ужасным происшествием. Такие больные держатся за свою идею с судорожной настойчивостью, так что никакая другая мысль, в особенности противоположная, не может найти себе места у них. Но при том или другом происхождении безумия, сущность его остается та же, — именно, невозможность равномерно-связного воспоминания о прошлом, — того воспоминания, которое является основой нашей здоровой, разумной сознательности. Быть может, указанная здесь противоположность в формах возникновения безумия, если толково обдумать ее, могла бы послужить глубоким и определенным основанием для классификации помешательства в собственном смысле.
Впрочем, я рассмотрел здесь только психологический источник безумия, т. е. обусловленный внешними, объективными поводами. Но часто оно вызывается и чисто-соматическими причинами, неправильным образованием или частичной дезорганизацией мозга или его покровов, а также воздействием на мозг других, болезненно пораженных органов. Главным образом, именно при последней форме безумия происходят ложные восприятия чувств, галлюцинации. Но в большинстве случаев те и другие причины безумия сочетаются между собою, — т. е. психологические и соматические. Это как в самоубийстве: редко бывает оно обусловлено одним только внешним поводом; — в основе его лежит известное физическое недомогание, и смотря по степени, какой достигает последнее, нужен для самоубийцы более или менее сильный повод извне; лишь самая высокая степень физического расстройства делает такой повод излишним. Вот почему нет несчастья, которое было бы настолько велико, чтобы всякий из-за него решался на самоубийство; и с другой стороны, нет несчастья, которое было бы настолько мало, чтобы подобное ему раньше уже не приводило кого-нибудь к самоубийству. Я описал, как психологически возникает безумие, в результате большого несчастья, у людей, на вид, по крайней мере, вполне здоровых. А у лиц, соматически уже сильно предрасположенных к безумию, достаточно для него самой ничтожной неприятности; так, я припоминаю, что видел в сумасшедшем доме одного человека, который раньше был солдатом и помешался от того, что его офицер обратился к нему на ты. Там, где к безумию есть резкое физическое предрасположение и где последнее вполне созрело, — там и не нужно никакого внешнего повода. Безумие, возникающее исключительно из психологических причин, в силу порождающей его насильственной перемены в ходе мыслей, может, пожалуй, вести за собою своего рода паралич или какое-нибудь другое поражение одной из мозговых частей, и если его скоро не устранить, то оно может остаться навсегда; оттого безумие излечимо только в начале, а не спустя большой промежуток времени.
То, что существует mania sine delirio, бешенство без помешательства, это утверждал Пинель, это оспаривал Эскироль, — и с тех пор много было высказано по этому вопросу мнений pro и contra. А решить его можно только эмпирическим путем. Но если такое душевное состояние действительно существует, то его следует объяснять тем, что воля периодически совершенно уклоняется здесь от господства и руководительства со стороны интеллекта, — а с ним и мотивов, отчего она и выступает в качестве слепой, неукротимой, разрушительной силы природы и выражается в стремлении уничтожать все, что попадается на ее дороге. Сорвавшаяся таким образом воля напоминает поток, который прорвал свою плотину, копя, который сбросил своего всадника, часы, из которых вынули тормоз винтов. Впрочем, это освобождение воли от интеллекта распространяется только на разум, т. е. на рефлективное, а не на интуитивное знание, потому что иначе воля оставалась бы без всякого руководительства, а следовательно, человек — без движения. Субъект, пришедший в бешенство, воспринимает объекты, — ведь он на них и набрасывается; он сознает свои текущие поступки, он впоследствии сохраняет о них и воспоминание. Но только действует он безо всякой рефлексии, т. е. безо всякого руководительства со стороны разума, — он совершенно не может соображать и мыслить ни о чем отсутствующем, прошедшем и будущем. Когда же припадок проходит и разум снова получает свое господство, его функция совершается правильно, так как его собственная деятельность не извращена здесь или разрушена, а только воля нашла себе возможность на некоторое время совсем уклониться от него.