Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 2/3
| ← Глава II | Мои воспоминанія. — Глава III | Глава IV → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 72—112. |
Ѣздившій не менѣе насъ въ окрестности Мценска и преимущественно въ красивую каменную усадьбу помянутаго уже нами предводителя В. А. Ш—а, Александръ Никитичъ, подобно намъ, проѣзжалъ половину дороги на своихъ прекрасныхъ лошадяхъ, съ тою разницей, что оставлялъ собственныхъ лошадей у воспѣтаго Тургеневымъ вольнаго ямщика Ѳедота, тогда какъ мы, захвативши изъ дому мѣрку овса, кормили у Ѳедота три часа. Такъ какъ наши выѣзды были по поводу какого нибудъ деревенскаго празднества, то Александръ Никит. не разъ догонялъ насъ у Ѳедота, и, требуя лошадей для себя, видимо раздражался нашей экономіей, говоря: „ну что тебѣ стоитъ заплатить 3 рубля?“
— Стоитъ, отвѣчалъ я, то же, что и тебѣ: взадъ и впередъ 6 рублей, и тратить ихъ на каждую поѣздку я не нахожу для себя возможнымъ.
Пока лошади кормились, мы обыкновенно просили самовара и сливокъ, къ которымъ являлась захваченная нами изъ дому закуска на чистой салфеткѣ и карты для пасьянса. Когда же черезъ три часа поили лошадей и подмазывали коляску, мы съ женою уходили, по существовавшимъ тогда еще по большимъ дорогамъ екатерининскимъ ракитовымъ аллеямъ, впередъ, а коляска нагоняла насъ уже версты за двѣ отъ Ѳедота.
Вскорѣ послѣ именинъ, мы съ женою рѣшили навѣстить Борисова, а отъ него проѣхать въ Никольское повидаться съ Толстыми.
Бѣднаго Борисова, утѣшеннаго умнымъ щебетаніемъ обожаемаго имъ Пети, мы застали въ сравнительно покойномъ состояніи духа. Послѣ обѣда пришелъ старый Мартынычъ и былъ снова усаженъ Борисовымъ въ кабинетѣ на стулъ. Тутъ онъ въ первый разъ увидалъ жену мою и, конечно, не преминулъ разсказать ей о блаженныхъ дняхъ, когда онъ самъ: „надобно сказать, жилъ своимъ домкомъ, на своей землѣ и, надобно сказать, младенца имѣлъ. И какъ умеръ благодѣтель Ѳедоръ Васильевичъ Каврайскій и, надобно сказать, и младенецъ, и жена. И вотъ теперь, надобно сказать, пришелъ къ Ивану Петровичу просить помощи“.
— Какой это, Сергѣй Мартынычъ, помощи? спросилъ Борисовъ. — Вы получили свое мѣсячное положеніе?
— Получи-и-и-лъ! выразительно протянулъ Мартынычъ.
— Ну такъ что же?
— Братья отняли.
— Да вѣдь дать вамъ — они опять отнимутъ?
— Ня дамъ!
— Да вѣдь вы и въ тотъ разъ говорили: не дамъ.
— Да вѣдь я, Иванъ Петровичъ, прошу, — при этомъ онъ ущемлялъ щепотью правой руки оттопыренный кривой мизинецъ лѣвой — только вотъ такой кусочекъ хлѣбца!
— Такъ, Сергѣй Мартынычъ, нельзя!
— Нельзя! утвердительно говорилъ Мартынычъ.
— Вѣдь такъ, что вамъ ни дай, все отнимутъ.
— Отнимутъ, грустно повторялъ Мартынычъ. — Да вѣдь я, Иванъ Петровичъ, только вотъ такой кусочекъ чернаго хлѣбца прошу!
— Да вѣдь его отнимутъ.
— Ня дамъ!
Съ великимъ трудомъ выбрались мы изъ ложнаго круга краснорѣчія Мартыныча. Когда онъ вышелъ изъ комнаты, Иванъ Петровичъ воскликнулъ: „ты видишь, онъ совершенный свирѣпый Аханъ“.
Во дни нашей юности въ Москвѣ, въ газетахъ и отдѣльными объявленіями сообщалось публикѣ о предстоящей за Рогожскою заставой травлѣ собаками привязаннаго медвѣдя, носившаго названіе „ Аханъ“. Конечно, къ привязанному Ахану шелъ болѣе эпитетъ несчастный, но для привлеченія фабричной публики выставлялся заманчивый эпитетъ свирѣпый.
На другой день мы собрались съ женою въ Никольское къ Толстымъ, причемъ остававшійся дома Иванъ Петр., въ виду 60-ти верстъ, пройденныхъ нашими лошадьми, любезно предложилъ свой тарантасъ тройкою. Пообѣдавъ пораньше, мы весело пустились въ сравнительно недальній путь, начиная съ довольно глубокаго переѣзда въ бродъ р. Зуши. Хотя мы оба съ Борисовымъ много разъ бывали въ Никольскомъ у дорогаго графа Николая Николаевича, но это постоянно бывало верхомъ, и поэтому, подъѣхавъ къ глубокому лѣсному оврагу, пересѣкаемому весьма мало наѣзжаной дорогой, я нимало не усомнился въ томъ, что такая старая, сильная и благонадежная лошадь, какъ давно знакомая мнѣ Новосельская Звѣздочка, отлично спуститъ насъ въ тарантасѣ подъ гору, а добрыя пристяжныя выхватятъ и на гору. Но при видѣ крутой дорожки, спускавшейся по кустарникамъ въ долину, жена моя отказалась сидѣть въ тарантасѣ, и я поневолѣ долженъ былъ сопровождать ее подъ гору пѣшкомъ. Каковы же были сначала мое изумленіе, a затѣмъ и ужасъ, когда я увидалъ, что хомутъ слѣзъ Звѣздочкѣ на шею, и какъ кучеръ ни старался сдерживать тройки, послѣдняя стала прибавлять ходу и наконецъ во весь духъ понеслась подъ гору. При этомъ на тычкахъ, мало замѣтныхъ съ горы, сначала кучеръ акробатически взлетѣлъ и сѣлъ на траву, а затѣмъ и кожаная подушка съ козелъ послѣдовала его примѣру. Надо было ожидать внизу окончательнаго калѣчества лошадей и экипажа. А какое приключеніе можетъ быть язвительнѣе для небогатаго хозяина? Вотъ еще два-три прыжка до оврага, у котораго заворачиваетъ вправо наша дорожка... но, о чудо! Доскакавъ до этого мѣста, тройка круто поворачиваетъ направо и, написавъ нисходящую въ оврагъ одну ножку буквы Л, находитъ другую восходящую и выскакиваетъ по ней снова на нашу опушку. Тамъ, ощутивъ себя на нормальной плоскости, тройка самымъ флегматическимъ образомъ остановилась, а мы, подобравъ въ кустахъ сброшенную подушку, безъ всякихъ поломокъ отправились въ Никольское объѣздомъ.
Не взирая на нѣкоторую тѣсноту помѣщенія, мы были приняты семействомъ графа съ давно испытанною нами любезностью и радушіемъ. Съ пріѣзжими хозяевами былъ двухлѣтній сынокъ, требовавшій постояннаго надзора, и дѣвочка у груди. Кромѣ того, у нихъ гостила прелестная сестра хозяйки. Къ пріятнымъ воспоминаніямъ этого посѣщенія у меня присоединяется и непріятное. Я вообще терпѣть не могу кислаго вкуса или запаха, а тутъ, какъ нарочно, Левъ Никол. задавался мыслью о цѣлебности кумыса, и въ просторныхъ сѣняхъ за дверью стояла большая кадка съ этимъ продуктомъ, покрытая рядномъ, и распространяла самый ѣдкій, кислый запахъ. Какъ бы недовольствуясь самобытною кислотою кумыса, Левъ Никол. восторженно объяснялъ простоту его приготовленія, при которомъ въ прокислое кобылье молоко слѣдуетъ только подливать свѣжаго, и неистощимый цѣлебный источникъ готовъ. При этомъ графъ бралъ въ руки торчавшее изъ кадки весло и собственноручно мѣшалъ содержимое, прибавляя: „попробуйте, какъ это хорошо!“ Конечно, распространявшійся нестерпимый запахъ говорилъ гораздо сильнѣе приглашенія.
Когда вечеромъ дѣтей уложили, я по намекамъ дамъ упросилъ графа прочесть что-либо изъ „Войны и міра“. Черезъ двѣ минуты мы уже были унесены въ волшебный міръ поэзіи, и поздно разошлись, унося въ душѣ чудные образы романа.
На другой день мы заранѣе просили графиню поторопить съ обѣдомъ, чтобы не запоздать въ дорогу, которая насъ напугала.
— Ахъ, какъ это будетъ хорошо, сказалъ графъ. — Мы всѣ васъ проводимъ въ большой линейкѣ. Обвеземъ васъ вокругъ фатальнаго лѣса и возвратимся домой съ увѣренностью вашего благополучнаго прибытія въ Новоселки.
Но вотъ обѣдъ кончился, и я попросилъ слугу приказать запрягать.
— Да, да, всѣмъ запрягать! восклицалъ графъ, — тройкой долгушу, и мы всѣ вмѣстѣ пятеро поѣдемъ впередъ, а вашъ тарантасъ за нами.
Прошло болѣе часу, а экипажей не подаютъ. Я выбѣжалъ въ сѣіни и, услыхавъ отъ слуги обычное: „сейчасъ!“ — на нѣкоторое время успокоился. Однако черезъ полчаса я снова вышелъ въ сѣни съ вопросомъ: „что же лошади?“ На новое: „сейчасъ!“ я воскликнулъ: „помилуй, братъ, я уже два часа жду! Узнай пожалуйста, что тамъ такое?“
— Дьякона дома нѣтъ, горестно отвѣтилъ слуга. Я не безъ робости посмотрѣлъ на него.
— Изволите видѣть, ихъ сіятельства пріѣхали сюда четверкой; а тутъ когда нуженъ коренной хомутъ, то берутъ его на время у дьякона; а сегодня, какъ на грѣхъ, дьякона дома нѣтъ.
Неразыскавшійся дьяконъ положилъ предѣлъ всѣмъ нашимъ веселымъ затѣямъ, и мы, простившись съ радушными хозяевами, еще заблаговременно отыскались въ Новоселкахъ, откуда на другой же день уѣхали въ Степановку.
Черезъ нѣсколько дней по прибытіи домой, мы были изумлены пріѣздомъ Борисова съ Петей и Ѳедоромъ Ѳедоровичемъ. Иванъ Петровичъ объяснилъ свой пріѣздъ, разсказавши, что родной дѣдъ моихъ племянницъ, малолѣтнихъ Ш—ыхъ, — М—овъ скончался. Въ качествѣ опекуна малолѣтнихъ, онъ помѣстилъ ихъ къ другой замужней дочери своей С—ой въ Тульскую губернію, такъ что мы за послѣднее время совершенно потеряли малолѣтнихъ изъ виду, и двѣ старшихъ скончались отъ крупа. Въ настоящее время Борисовъ назначенъ былъ опекуномъ малолѣтней Оли Ш—ой и, приходя въ ужасъ отъ новой необходимости помѣщать у себя въ домѣ воспитательницу, рѣшилъ въ самомъ скорѣйшемъ времени везти Петрушу и Олю въ Москву въ нѣмецкія евангелическія школы „Петра и Павла“ для мальчиковъ и дѣвочекъ.
— Касательно экзамена Пети, я совершенно покоенъ, сказалъ Иванъ Петровичъ: онъ и по русски, и по нѣмецки читаетъ хорошо. Но по французски совсѣмъ читать не умѣетъ. Поэтому я его привезъ къ тебѣ недѣльки на двѣ; и я увѣренъ, что въ теченіи этого времени ты его наладишь, какъ должно.
Дѣйствительно, смышленый ребенокъ въ три-четыре урока совершенно усвоилъ себѣ механизмъ французскаго чтенія и, ни слова не понимая, читалъ довольно бойко.
Сдавши въ Москвѣ сына въ школу, Иванъ Петровичъ отвезъ дѣвочку къ директрисѣ пансіона Э—ъ и приблизительно подержалъ ей такую рѣчь: „затрудненій въ расходахъ по содержанію дѣвочки быть не можетъ; но держать ее у себя въ домѣ я не въ состояніи, и потому я прошу васъ взять ее окончательно на свои руки до ея совершеннолѣтія, такъ какъ я, даже по окончаніи ею ученія, вывозить ее не могу. Мое же дѣло исправно платить, что будетъ назначено вами за ея содержаніе.
Тургеневъ писалъ:
„Любезнѣйшій Фетъ, я дѣйствительно виноватъ передъ вами, что не отвѣчалъ на ваше большое письмо въ формѣ греческаго діалога, и прибывшія вчера восемь страницъ изъ мельницы на Тиму, какъ восемь стрѣлъ, вонзились въ мою лѣнивую и зачерствѣлую совѣсть, и я воспрянулъ, схватилъ перо (что со мною теперь случается до крайности рѣдко) — и, какъ видите, строчу вамъ это посланіе, хотя собственно не знаю, куда его адресовать: въ Москву или въ Орелъ... вѣрнѣе всего будетъ къ Борисову. Изъ письма вашего вижу, что вы озабочены двояко: вещественно — въ видѣ предупрежденія плутовства со стороны вашихъ арендаторовъ, — и духовно — въ видѣ желанія разрѣшенія всѣхъ жизненныхъ вопросовъ — филосовскихъ и другихъ (ибо вы большой философъ sans le savoir) — разом. Первымъ заботамъ вашимъ я помочь не могу, ибо самъ очень плохъ по этой части; да и вторымъ заботамъ тоже. Одно развѣ: повторить вамъ мою старую пѣсню: „ІІоэтъ, будь свободенъ! Зачѣмъ ты относишься подозрительно и чуть не презрительно къ одной изъ неотъемлемыхъ способностей человѣческаго мозга, называя ее ковыряніемъ, разсудительностью, отрицаніемъ, — критикѣ? Я бы понималъ тебя, еслибы ты былъ ортодоксъ, или фанатикъ, или славянофильствующій народолюбецъ, — но ты поэтъ, ты вольная птица, — и твоему гармоническому носу неприлично свистать въ эту старую, Жанъ-Жакъ-Руссовскую, лженатуральную и всякими пошлыми слюнями загаженную дудку. Ты чувствуешь потребность лирическихъ изліяній и дѣтской радостной вѣры — качай! Ты желаешь подъ каждое чувство подкопаться, все обнюхать, разорить, расколотить, какъ орѣхъ, — валяй! Главное, будь правдивъ съ самимъ собою и не давай никакой, даже собственнымъ иждивеніемъ прозведенной, системѣ осѣдлать твой благородный затылокъ! Повѣрь: въ постоянной боязни рассудительности гораздо больше именно этой разсудительности, передъ которой ты такъ трепещешь, чѣмъ всякаго другаго чувства. Пора перестать хвалить Шекспира за то, что онъ, молъ, дуракъ; это такой же вздоръ, какъ утверждать, что россійскій крестьянинъ между двумя рыготинами сказалъ какъ бы во снѣ послѣднее слово цивилизаціи. „Das ist eitel Larifari!“ говорятъ мои друзья нѣмцы“.
„Вотъ вамъ, душа моя, profession de foi, — для васъ впрочемъ не новая, дѣлайте изъ нея, что хотите. А что вамъ нѣкоторые звуки въ „Довольно“ пришлись по уху, — меня радуетъ. Я готовъ даже сказать вамъ по секрету, что не только одинъ Боткинъ, но даже сто Боткиныхъ (Господи! какое это было бы зрѣлище!) не въ состояніи увѣрить меня, что „Довольно“ одинъ „наборъ словъ“. Не такъ оно писалось; ну да въ сторону это! A propos de bottes... kine, я получилъ отъ этого франта письмо изъ Парижа, въ которомъ онъ меня увѣдомляетъ, что ѣдетъ въ ноябрѣ въ Петербургъ, и что у него происходитъ бурчаніе въ животѣ.
„Призраки“ уже переведены Мериме и даже (между нами!) были читаны имъ — кому бы вы думали? — императору и императрицѣ французовъ. Спѣшу прибавить для успокоенія людей, могущихъ мнѣ завидовать, что Revue des deux mondes отказалъ въ помѣщеніи тѣхъ же самыхъ „Призраковъ“, — какъ гили несуразной. Передайте сіи факты М-me Энгельгардтъ съ моимъ усерднымъ поклономъ.
„Впрочемъ о себѣ скажу вамъ, что я здоровъ, не смотря на приближающуюся холеру, достраиваю свой домъ и хожу часто на охоту. На дняхъ я убилъ довольно оригинальное количество дичи: 1 дикаго козла, 1 зайца, 1 дикую кошку, 1 фазана, 1 вальдшнепа и 1 куропатку. Дружески кланяюсь Марьѣ Петровнѣ и васъ обнимаю.
Боткинъ писалъ:
„Любезные друзья, вчера вечеромъ наконецъ возвратился я восвояси и спѣшу дать вамъ вѣсть о себѣ, въ надеждѣ получить и отъ васъ какъ можно скорѣе. Я не писалъ вамъ съ дороги, потому что, находясь въ переѣздахъ, я не зналъ, куда назначить вамъ адресъ. Заѣхалъ я на возвратномъ пути къ Тургеневу и провелъ съ нимъ три дня. Домъ его готовъ, но только однѣ стѣны, а внутри ничего еще и не начато, начиная съ рамъ. Дай Богъ, чтобы онъ могъ быть готовъ черезъ годъ, тѣмъ болѣе, что мебель еще и не заказывалась. Тургеневъ жалуется, что домъ будетъ стоить гораздо дороже, нежели онъ предполагалъ. Поставщикъ деревьевъ въ садъ его безсовѣстно надулъ, посадивъ вмѣсто деревъ лозинки и какія то вѣточки, такъ что Тургеневъ принужденъ былъ дать вновь заказъ въ Страсбургъ. Увы! какъ только за чѣмъ-нибудь не досмотришь, во всѣхъ странахъ ожидаетъ тебя то же самое. Отъ Тургенева я имѣлъ извѣстіе о тебѣ — и непріятное, будто у тебя опять процессъ по мельницѣ. Обо всемъ жажду знать. Что касается до меня, то я проѣхалъ по Тиролю до Ломбардіи и отъ невыносимыхъ жаровъ принужденъ былъ вернуться въ Швейцарію, гдѣ прожилъ до октября. Недѣли четыре провелъ въ Парижѣ и дней 12 въ Берлинѣ, гдѣ познакомился съ нѣкоторыми лекціями профессоровъ, посѣщая ихъ ежедневно и по двѣ лекціи въ день. Но я такъ усталъ отъ переѣзда двухъ-суточнаго изъ Берлина, что еще не въ состояніи писать, а потому кончаю.
„Пишу къ вамъ хотя нѣсколько словъ, не желая откладывать; такъ темно, что нельзя иначе писать, какъ при лампѣ, — отчего болятъ у меня глаза. Тысячу спасибо за письма ваши. Хорошо, что ѣдете въ Москву, но еще будетъ лучше, если вы пріѣдете ко мнѣ въ Петербургъ. Теперь вы знаете мое помѣщеніе, и если вамъ оно не противно, то пріѣзжайте опять на старое мѣсто. Притомъ же Митя можетъ быть поѣдетъ въ Петербургъ подъ наблюденіе Сережи, почему бы и вамъ не ѣхать ко мнѣ? Но надо замѣтить, что грудь Мити внушаетъ большое опасеніе Сережѣ и очень можетъ статься, что, если Сережа сочтетъ нужнымъ, — то отправить Митю въ теплый климатъ. Сережа намѣренъ съѣздить въ Москву на праздники, и это можетъ рѣшиться тамъ. Сказать не могу, какъ мнѣ жаль Митиньку.
„Съ какимъ живѣйшимъ интересомъ я читалъ твое письмо! Я съ своей стороны нахожу очень хорошимъ, что ты намѣреваешься искать должности мироваго судьи, здраваго сужденія не занимать, — а это всего нужнѣе. Здоровье мое ничего — ковыляетъ. Да уладь ты съ Катковымъ, надо извинять недостатки въ такихъ людяхъ. Ничего не надо ставить въ упоръ. Ты кротокъ, какъ голубь, но на тебя находитъ иногда столбнякъ, дѣлающій тебѣ подчасъ несноснымъ. Катковъ Богъ знаетъ какъ радъ сойтиться съ тобою, а уступить ты долженъ, ибо они всетаки хозяева журнала. Люди порядка и здравомыслія не должны ссориться, въ виду стаи собакъ, окружающей ихъ. Съ Александра Никитича Ш—а ты получилъ 1000 руб., — это для меня неожиданный сюрпризъ. Буду ждать отъ васъ письма изъ Москвы. Досвиданія.
Во избѣжаніе скучныхъ повтореній, не буду говорить о выпавшемъ снѣгѣ и неизмѣнномъ переѣздѣ въ кибиткѣ черезъ Новоселки и Спасское въ Москву на праздники; оттуда черезъ три недѣли мы, по окончаніи праздниковъ, тѣмъ же порядкомъ вернулись въ Степановку, заѣхавши къ Толстымъ въ Ясную Поляну.
В. П. Боткинъ писалъ намъ въ Москву:
„Давно не писалъ я вамъ и давно не получалъ вѣстей отъ васъ, такъ что не знаю, когда вы будете сбираться въ обратный путь. Стихотвореніе твое въ послѣдней книжкѣ Русскаго Вѣстника очень мило и съ поэтическимъ занахомъ. Русск. Вѣстникъ продолжаетъ быть какимъ то тяжелымъ сборникомъ, я объ этомъ говорилъ Каткову. Если такъ пойдетъ, то будетъ худо. Дай вѣсточку, а то скучно ничего не слыхать о васъ. Современникъ совсѣмъ перерождается, и нигилистическо-коммуническій духъ будетъ изъ него выкуренъ. Русск. Слово тоже находится при послѣднемъ издыханіи. Это пока добрый знакъ.
Онъ же писалъ въ Степановку:
„Ужь я нѣсколько разъ принимался тревожиться относительно твоего молчанія, какъ наконецъ вчера получилъ твое письмо. Слава Богу! все благополучно. Стихи къ Тютчеву, по моему мнѣнію, хороши, кромѣ послѣдней строфы, которая кажется слабою. „Зовъ единый“ эпитетъ слишкомъ неопредѣленный и ничего не говорящій. Нельзя заключать стихотворение такимъ слабымъ и безцвѣтнымъ аккордомъ. Такъ кажется мнѣ, а можетъ быть я ошибаюсь.
„Ну-съ, дни проходятъ повторяясь и почти не различаясь между собою. Здоровье мое нынѣшнюю зиму значительно слабѣе, особенно глаза. Рѣдкій день не томитъ меня слабость и не заставляетъ лежать часа по два на диванѣ. Глаза такъ слабы, что едва осиливаю передовую статью въ Московскихъ Вѣдомостяхъ, a политическія извѣстія уже оставилъ давно. Словомъ, годы все болѣе и болѣе даютъ себя чувствовать. Поэтому не брани меня за рѣдкость моихъ писемъ. Погода-же все стоитъ теплая, гнилая, дождливая.
„Скажу вамъ, что я еще не рѣшилъ для себя, поѣду ли въ Степановку? Манитъ меня тишина и спокойствіе ея, но съ другой стороны перспектива переѣзда заставляетъ задумываться. Этотъ переѣздъ такъ тяжело отзывается на мнѣ: прошлый разъ я дней десять не могъ поправиться. Однимъ словомъ, и хочется, и колется. Притомъ-же я чувствую, что я какъ-то упалъ духомъ, ничто меня не радуетъ, не занимаете, все представляется въ мрачномъ видѣ, всюду темныя перспективы, — словомъ, скучно жить. Авось вѣяніе весны освѣжитъ меня и выведетъ изъ этого тяжкаго душевнаго состоянія. Къ удивленію моему, я не получаль еще отъ Базунова[1] статьи твоей о „Что дѣлать“. Не знаю, что думать объ этомъ замедленіи.
„Освобожденіе отъ цензуры приноситъ уже добрые плоды. Два предостереженія Современнику и Русск. Слову заставили этихъ господъ одуматься. Некрасовъ началъ похаживать ко мнѣ и протестуетъ противъ гадкихъ тенденцій своего журнала, — я же, пользуясь моимъ знакомствомъ съ членами совѣта по книгопечатанію, стараюсь поддержать ихъ въ ихъ энергіи. Не знаю, какъ въ провинціяхъ, но здѣсь нигилизмъ положительно ослабѣваетъ, старается замаскироваться. Обращаю твое вниманіе на статьи объ Огрызко, перепечатанныя въ Москоквс. Вѣдом.: онѣ заставляютъ призадуматься. Вотъ противъ какихъ тайныхъ враговъ должна бороться Россія!
„Мнѣ досадно, почему ты не отправилъ свою рукопись самъ, а предоставилъ сдѣлать это Каткову? Вотъ теперь и дожидайся, да еще и неизвѣстно, пришлется ли она.
„Отъ Тургенева было недавно письмо Анненкову: онъ здоровъ, ходитъ на охоту и жалуется на медленность постройки своего дома и попрежнему на дядю.
„Сo вчерашняго дня здѣсь начались морозы: вчера было 12°, а сегодня 16° при ничтожномъ снѣгѣ. У меня такая пустота въ головѣ, что и хочется писать, да не пишется.
„Я теперь испытываю на себѣ, какъ въ извѣстные періоды жизни поэтическое чувство оставляетъ человѣка или по крайней мѣрѣ отдаляется отъ него. Тѣмъ болѣе въ извѣстныя эпохи переживается обществомъ. Для поэтическаго чувства необходимы тишина и сосредоточеніе. Но какъ найти душевную тишину и сосредоточеніе въ такое время, какое переживаемъ мы? Увы! безсмертная эпоха русской поэзіи прошла и Богъ знаетъ, вернется ли когда нибудь. Даже и тѣ, которые могутъ повторять:
«Блаженъ, кто знаетъ сладострастье
Высокихъ мыслей и стиховъ!»
—„стали едва замѣтной кучкой, а скоро и эта кучка исчезнетъ. Поэтическая струя исчезла и изъ европейскихъ литературъ, замутила ее проклятая политика; признаюсь откровенно, всѣ эти вопросы политико-экономическіе, финансовые, политическіе — внутренно нисколько меня не интересуютъ. А здѣсь всѣ только ими и заняты. А я между тѣмъ понимаю ясно, что они составляютъ настоятельную необходимость, — да я чужой въ нихъ. Люди, вполнѣ умные въ одной сферѣ, несутъ такую дичь, когда касаются другой и особенно эстетической, что не знаешь, что сказать. Теперь все и обо всемъ заболтало на разные лады.
„Наконецъ получилъ твою статью отъ Каткова и вчера отдалъ ее Дудышкину (редактору „Библіотеки для чтенія“); какой будетъ отвѣтъ отъ него — сообщу.
„Я слышалъ, что до Серпухова желѣзная дорога будетъ открыта не ближе конца лѣта или осенью.
„Письмо твое изо Мценска я получилъ и съ удовольствіемъ узналъ изъ него, что тебя выбрали въ секретари Земскаго Собранія, и притомъ съ такимъ, кажется, хорошимъ помощникомъ, какъ Кутлеръ. Какъ ты хочешь, а въ вашихъ выборахъ есть большой смыслъ, — вѣдь ты именно отлично можешь справить должность секретаря, и для тебя бумажное дѣло не новость. Я и руками, и ногами аплодирую твоему избранію, ты покажешь, что поэтъ можетъ быть и дѣловымъ человѣкомъ. Что же касается до того, что ты долженъ будешь часто отлучаться, то, мнѣ кажется, засѣданія Уѣзднаго Собранія не будутъ постоянныя, а только кратковременныя. Теперь любопытно мнѣ знать, кого выберутъ въ предсѣдатели.
„Что касается до меня, то тяжелая волна жизни, которая меня охватила, начинаетъ стихать. Безъ причины пришла и безъ причины уходитъ. Атонія есть болѣзнь старчества, а на плечахъ моихъ не одно старчество, но и разстройство организма, болѣзненность нервъ. Жизнь моя проходитъ такъ однообразно, что о себѣ нечего и говорить. Слабость нервъ не покидаетъ меня, но странно, что музыкальныя впечатлѣнія необыкновенно сильны. Можетъ быть, это надо приписать совершенному отсутствію поэтическихъ впечатлѣній, а потребность этихъ впечатлѣній ищеть удовлетворенія. Вѣдь и музыкальныя впечатлѣнія принадлежатъ къ одному роду съ поэтическими, съ тою разницей, что музыкальныя гораздо сильнѣе, глубже, хотя и неопредѣлимѣе. Да, именно, оттого и сильнѣе. Особенно испыталъ я это въ прошлую субботу отъ трехъ квартетовъ Бетховена. Это было не просто удовольствіе, это было какое то сладострастное ощущеніе и, какъ сладострастіе, оно дѣйствуетъ изнурительно. Дѣло въ томъ, что все, что играется на публичныхъ вечерахъ и концертахъ — меня не удовлетворяетъ, — вотъ я и рѣшился устроить два квартетныхъ вечера у Сережи, съ тѣмъ, чтобы онъ никого не приглашалъ. И дѣйствительно, слушателями были только ихъ двое, я да Балакиревъ и Бородинъ — отличные музыканты. Для послѣдняго квартета menu сдѣлалъ я. A мнѣ изъ моихъ знакомыхъ даже некого было бы и пригласить. Балакиревъ — музыкантъ ex-professo, а Бородинъ — профессоръ химіи и вмѣстѣ отличный музикусъ. Можете представить себѣ, какъ интересенъ переходъ изъ этого міра неопредѣленныхъ, но могучихъ ощущеній въ среду общественныхъ и экономическихъ матерій, около которыхъ вращается здѣшняя жизнь! Я знаю, что все это необходимо нужно, какъ насущный хлѣбъ, но не этотъ хлѣбъ питаетъ мою душу. Графъ Б—ій, напримѣръ, занятъ теперь устройствомъ общества поземельнаго кредита, и вчера въ этомъ почтенномъ собраніи я сидѣлъ у него, безсмысленно хлопая глазами, и радъ былъ возможности уйти къ дамамъ. И вся моя жизнь есть доказательство неспособности къ дѣламъ.
„Мнѣ пришла въ голову слѣдующая мысль: при нѣкоторомъ развитіи для человѣка одного непосредственнаго процесса жизни, — у него безпрестанно гвоздемъ сидитъ вопросъ: для чего жить? Вотъ это то и есть грѣхопаденіе человѣка, которымъ онъ отделился отъ безсознательной природы. И чѣмъ болѣе человѣкъ утратилъ эту безсознательность, тѣмъ болѣе преслѣдуетъ его это: „для чего?“ — и поэтому мы непрерывно создаемъ себѣ разныя цели и предпріятія. Но какъ скоро прекращается эта непрерывность, — наступаетъ то, что называется пустотою головы, или то, что назвалъ ты атоніей, что одно и то же. Чѣмъ старѣе человѣкъ, тѣмъ чаще должна посѣщать его эта атонія, потому что ему труднѣе уже надувать себя призраками. Вотъ къ какому заключенію я пришелъ, разбирая свою „атонію“. Не имѣть желаній — вотъ гдѣ корень.
„Я все еще не рѣшилъ, какъ и гдѣ проведу я наступающее лѣто. И не мудрено, что, при такой нѣрешительности и соскучась ею — я отправлюсь въ Степановку. Съ другой стороны, знакомые зазываютъ жить въ Петергофѣ. Несчастный я человѣкъ съ этой нерѣшительностью! А между тѣмъ въ воздухе уже чувствуется поворотъ къ веснѣ. Очень меня интересуетъ проѣхать по Волгѣ до Крыма, потомъ по Кавказу и воротиться черезъ Вѣну. Но безъ товарища предпринять такой путь скучно и жутко. Пока прощайте.
Я забылъ сказать что 200 десятинъ земли въ Степановкѣ представляли какъ разъ поземельный цензъ для гласнаго, и вліятельные люди въ уѣздѣ, начиная съ предводителя дворянства Вл. Ал. Ш—а, стали просить меня баллотироваться въ гласные, чему я и не противился, хотя даже не понималъ значенія и обязанностей такого избраннаго лица. Избранъ я былъ значительнымъ большинствомъ, и такъ какъ на слѣдующій годъ предстояло избраніе мировыхъ судей, то тѣ же лица склонили меня искать и этой должности. Поэтому, для того чтобы имѣть соотвѣтствующій ей цензъ, я долженъ былъ хлопотать въ Ливнахъ о свидѣтельствѣ, что я владѣю мельницей, представляющей 30,000 руб.
В. П. Боткинъ:
Въ тотъ день, какъ я послалъ мое послѣднее письмо къ вамъ, — вечеромъ пришло письмо отъ васъ, и письмо покойное, веселое и радушное, такое, что мнѣ отрадно было читать его, не смотря на скверныя, бледныя чернила, которыми, Маша, писала ты, и потому не могу не попросить тебя бросить эти чернила, какъ совершенно негодныя. Особенно пріятно то, что это ясное состояніе духа доставлено вамъ Степановкой, едва ли не впервые съ тѣхъ поръ, какъ вы тамъ живете. Я и самъ эти дни какъ будто чувствую себя получше, меньше томящей слабости, меньше потребности лежать.
„Два предостереженія, данныя Современнику, образумили Некрасова, a пріостановленіе Русск. Слова на 5 мѣсяцевъ образумило наконецъ и его подвальныхъ сотрудниковъ. Что касается до него, то у него это было дѣломъ разсчета, спекуляціи, скандала; на скандалъ падка публика; а какъ скоро опасно стало производить скандалы, онъ и унялся. Это только гадко; но подвальные писатели Современника и Русск. Слова гораздо опаснѣе.
„Со вчерашняго дня появился новый журналъ: „Вѣстникъ Европы“; — издается Стасюлевичемъ и Костомаровымъ; четыре книжки въ годъ. Онъ преимущественно посвящается историческимъ статьямъ. Костомаровъ талантливый, но умственно шаткій человѣкъ и украйнофилъ. Можно полагать, что журналъ этотъ будетъ центромъ разныхъ разлагающихъ доктринъ подъ маскою либерализма. Увы! Мы дошли до такого времени, когда рѣшительно некуда дѣться отъ политики; подъ тѣмъ или другимъ видомъ она преслѣдуетъ всюду, для объективнаго взгляда не осталось ни одного мѣста. Общество распалось на партіи и кружки; всякое сужденіе невольно принимаетъ ту или другую окраску; сами партіи подраздѣляются на множество оттѣнковъ. А при общемъ недостаткѣ культуры твердыхъ началъ, выработанныхъ предшествующимъ развитіемъ, словомъ, все представляетъ какое то хаотическое броженіе. — Не смотря на то, что я представляю изъ себя олицетвореніе басни „Муха и Дорожные“, — тѣмъ не менѣе кипячусь и волнуюсь и рѣшительно ничего не въ состояніи дѣлать, и чувствую величайшую потребность въ душевномъ спокойствіи. А какъ и гдѣ найти его?
„Дудышкинъ возвратилъ мнѣ статью твою о романѣ „Что дѣлать“. Онъ не можетъ напечатать ея. Вопервыхъ, потому, что очень много тамъ выписокъ изъ романа, которыя потому излишни, что смыслъ романа и безъ того для всѣхъ обнаружился. А потомъ для всѣхъ ясно, къ чему повело учрежденіе такъ называемыхъ „общихъ комнатъ“, женскихъ мастерскихъ и „новыхъ“ людей, дѣйствовавшихъ заодно съ поляками. Словомъ, тенденція романа есть тенденція „Панургова стада“, а самъ Чернышевскій былъ однимъ изъ пастуховъ его. Статья, въ той формѣ, какъ она написана, могла бы быть помѣщена тотчасъ по выходѣ романа, но не теперь. Теперь все это износилось, опошлилось не для однихъ здравомыслящихъ.
„Здѣсь въ свининѣ продолжаютъ все болѣе и болѣе находить трихины. На дняхъ профессоръ химіи Зининъ купилъ кусокъ свинины на рынкѣ, и въ ней оказались трихины. Прежде полагали, что трихины водятся только въ свининѣ, привозимой изъ Германіи. Дѣло въ томъ, что свинину теперь велѣно продавать такую, которая освидѣтельствована микроскопомъ. Трихины находятся даже и въ вареной свининѣ. Перестаньте ѣсть сами и не давайте ее рабочимъ.
Тургеневъ писалъ изъ Баденъ-Бадена:
„Въ день, когда, по народной поговоркѣ, и воронъ гнѣзда не вьетъ, пишу къ вамъ, любезнѣйшій Аѳ. Аѳ.! Письмо я ваше получилъ дней десять тому назадъ, изъ чего вы можете заключить, что лѣность моя не умалилась; не умалилась однако и привязанность моя къ вамъ. Съ истиннымъ удовольствіемъ усмотрѣлъ я, что вы довольны своимъ здоровьемъ, устройствомъ своихъ дѣлъ; не менѣе порадовался я (за нашъ уѣздъ) облаченію вашему въ санъ гласнаго; а что до неприбытія Василія Петровича въ Степановку, — я полагаю, струить слезы вы не будете. Дай вамъ Богъ всего хорошего въ вашемъ степномъ гнѣздышкѣ! А мы будемъ здѣсь почитывать въ Русск. Вѣстникѣ ваши письма „Изъ деревни“, которыя собственно я ожидаю съ великимъ нетерпѣніемъ.
„Стихотвореніе, написанное вами къ Тютчеву, прекрасно; — отъ него вѣетъ старымъ или, лучше сказать, молодымъ Фетомъ.
„Кажется, я въ нынѣшнемъ году въ Россію не пріѣду и потому не увижу васъ; — развѣ вы соберетесь и къ намъ пожалуете. Мы съ Віардо принаняли еще охоту къ той, которую до сихъ поръ имѣли, и теперь можемъ угостить пріятеля. Однихъ зайцевъ мы уколотимъ до 300-тъ.
„Въ нынѣшнемъ году я получаю журналы и вновь слѣжу за россійской литературой: отраднаго мало. Самое пріятное явленіе — возобновленіе „Вѣстника Европы“ — Костомарова. Первая часть „Преступленія и Наказания“ Достоевскаго замѣчательна; вторая часть опять отдаетъ прѣлымъ самоковыряніемъ. Вторая часть 1805 года тоже слаба; какъ это все мелко и хитро и неужели не надоѣли Толстому эти вѣчныя разсужденія о томъ, — трусъ, молъ, я или нѣтъ? — Вся эта патологія сраженія? Гдѣ тутъ черты эпохи? гдѣ краски историческія? Фигура Денисова бойко начерчена; но она была бы хороша какъ узоръ на фонѣ, — а фона то и нѣтъ.
„Однако basta! Что это я вдаюсь сегодня въ критиканство? Кончаю тѣмъ, что обнимаю васъ дружески и кланяюсь вашей женѣ.
В. П. Боткинъ писалъ:
„Давно уже я въ долгу у васъ: все собирался написать обстоятельное письмо, — и до сихъ поръ не собрался. Вы уже знаете изъ газетъ объ ужасномъ дѣлѣ, которое, къ великому счастію Россіи, не совершилось, и я посылаю вамъ портретъ Комисарова, рукою котораго отвращенъ ударъ, направленный на Государя. Назначеніе графа М. И. Муравьева предсѣдателемъ слѣдственной комисіи всѣхъ обрадовало и успокоило. Все торжествуетъ избавленіе Государя отъ угрожавшей опасности; но тревожно задумываешься о нашей молодежи, или о той части нашей молодежи, которая отравлена самыми безсмысленными доктринами. При моей нервной болѣзненности, это подѣйствовало на меня сильно и тяжело. А въ такомъ состояніи я не могу писать. — Посылаю вамъ „Собаку“ Тургенева, которую Анненковъ вздумалъ напечатать въ Петербургск. Вѣдом. По моему, это очень плохо во всѣхъ отношеніяхъ.
„Проэктъ странствія въ Крымъ оставленъ: я просто боюсь пуститься въ такой пространный путь. Твое сопутствіе сначала подогрѣло было меня, — но сообразивъ, что мы бы должны были отправиться въ іюлѣ, т. е. въ сильные жары, и сильнѣйшіе жары быть въ Крыму, — признаюсь, это соображеніе совсѣмъ охладило меня. — Ничто такъ не радуетъ меня, какъ добрыя вѣсти о Степановкѣ. Не браните меня за такое краткое письмо: скоро напишу подлиннѣе, а теперь чувствую такую слабость, что съ усиліемъ лишь могу ходить, да и то немного.
„Вотъ я и въ Баденѣ! Но вамъ, въ вашемъ мирномъ пріютѣ, трудно представить себѣ, какое тяжкое время теперь переживаетъ Германія! Мы въ Россіи не можемъ представить себѣ, что значить война для этой переполненной населеніемъ и разнообразнѣйшими интересами Германіи. Всѣ дѣла словно замерли, все остановилось, сотни тысячъ рабочихъ безъ всякаго дѣла, и къ грозящимъ ужасамъ войны присоединяется еще ужасъ отъ голодающихъ собратій. Но я оставлю въ сторонѣ все это мрачное положеніе и буду говорить только о себѣ. Итакъ, что касается до меня, я пока очень доволенъ своимъ путешествіемъ, и здоровье обстоитъ благополучно. Я поѣхалъ черезъ Варшаву въ Вѣну; до сего времени только одинъ разъ пришлось мнѣ провести ночь въ вагонѣ, и такимъ образомъ тихонько добрался сюда. Здѣсь все зелено, свѣжо, привольно; прогулка восхитительная, на двѣ версты въ тѣни, музыка; отель, гдѣ я живу, совершенно комфортабельный; столъ отличный. Окно моей комнаты выходить на лихтентальскую долину: шумъ изрѣдка проѣзжающихъ экипажей едва доносится до меня; — тихо, какъ въ Степановкѣ. Теперь здѣсь косятъ, кажется, уже въ третій разъ; жару нѣтъ, а только теплая свѣжесть; земляника превосходная; — словомъ, для полнаго счастія недостаетъ только васъ. Домъ Тургенева достраивается прекрасно и будетъ готовъ къ 1 октября; онъ здоровъ и полонъ; Віардо тоже благоденствуютъ. Но на Баденъ грозящая война имѣетъ бѣдственное вліяніе; въ нашемъ огромномъ отелѣ мы обѣдаемъ за table d`hôte’омъ только четверо, и вездѣ такая же пустота; содержатели ихъ разоряются; пріѣзжихъ вовсе нѣтъ. Сообщенія съ Берлиномъ прерваны; туда не принимаютъ ни писемъ, ни телеграммъ. Сообщенія съ Россіей пока существуютъ еще черезъ Вѣну: но послѣ сраженія, котораго ожидаютъ въ Силезіи, Богъ знаетъ, сохранится ли это сообщеніе, такъ что я не увѣренъ, дойдетъ ли до васъ это письмо, а потому я не франкирую его.
„Опять получаются Берлинскія газеты; слѣдовательно, сообщеніе возстановлено. Но я думаю, эта проклятая политика нисколько васъ не интересуетъ. Да и я ея терпѣть не могу: она мѣшаетъ жить. Въ бытность мою въ Вѣнѣ, въ одной тамошней газетѣ я прочелъ восторженный разборъ двухъ томовъ повѣстей Тургенева, явившихся въ нѣмецкомъ переводѣ. Онъ положительно нравится въ Германіи, и его „Призраки„ явились въ Revue des deux mondes, въ переводѣ Мериме. А тотъ же Мериме нашелъ „Казаковъ“ Л. Толстаго неинтересными. Вотъ вамъ и оцѣнки, и извѣстность! Выходить, что огромная часть людей подкупаются на savoir faire. Между тѣмъ онъ пишетъ повѣсть, но даже самъ говоритъ, что медленно. Сюжетъ онъ разсказывалъ мнѣ еще осенью. Это будетъ повѣсть характеровъ, а не тенденцій, — но выйдетъ ли что-нибудь изъ нея, сказать не могу. Онъ попрежнему не пришелъ еще ни къ какому опредѣленному міровоззрѣнію и никакъ не можетъ примириться съ тѣмъ, что въ молодомъ поколѣніи онъ потерялъ всякое значеніе. Нечего сказать, есть чѣмъ дорожить! Я бы желалъ, чтобы мнѣ уяснили, какое значеніе имѣетъ большинство нашего молодаго поколѣнія, съ его тупостью, всяческимъ невѣжествомъ, наглостью и самоувѣренностью дураковъ?
„Я здѣсь безпрестанно вспоминаю нашу жизнь въ Степановке, и наши прогулки, и сѣнокосъ, и знойный, степной, струистый воздухъ, и томящій жаръ, — однимъ словомъ, я полонъ отголосковъ Степановки. А каковы то всходы хлѣбовъ у васъ? Въ конце іюля думаю я отправиться къ морю, не купаться, потому что это мнѣ запрещено, — а дышать отраднымъ морскимъ воздухомъ и по временамъ брать теплыя морскія ванны, — и поѣду въ Трувиль. Ничего не можетъ быть придумано для лѣта лучше Бадена. Ну гдѣ найти всѣ удобства городской жизни и вмѣсте свѣжесть и тѣнь деревенской жизни, поле, и лѣсъ, и горы? Здѣсь жаръ далеко не такъ ощутителенъ, какъ напримѣръ, въ Вѣне, гдѣ я просто задыхался. Даже въ большихъ отеляхъ здѣсь жизнь относительно вовсе недорога; мнѣ обходится она 100 франковъ съ комнатой въ первомъ этажѣ. Правда, что эти удобства имѣются благодаря рулеткѣ и rouge et noire, но я довольствуюсь только однимъ смотрѣньемъ на нихъ и ни разу еще не пускался въ игру да и не пущусь. Черезъ годъ, по рѣшенію Баденскихъ палатъ, игра должна быть закрыта, и неизвѣстно, удержитъ ли Баденъ свое теперешнее положеніе. Политика Пруссіи произвела такую кашу между мелкими помѣщиками-правителями, что ничего не поймешь. О началѣ военныхъ дѣйствій пока ничего не слышно. Баденскій герцогъ, зять прусскаго короля, и очевидно желаетъ быть на его сторонѣ, a армія, т. е. до 8-ми тысячъ войска его, хочетъ идти противъ нихъ; вотъ онъ всячески и замедляетъ, выжидая, кто выиграетъ сраженіе: прусаки или австрійцы.
„По газетнымъ извѣстіямъ, на югѣ Россіи всходы хорошіе, каковы то у васъ? Съ тѣхъ поръ, какъ правительство стало серьезно относиться къ нигилистамъ, я сталъ спокойнѣе. И за это мы должны опять таки благодарить графа Муравьева. Буду ждать отъ васъ письма въ Баденѣ, потому что, какъ кажется, Бадена никто не потревожитъ.
P. S. „Сейчасъ прочелъ въ русскихъ газетахъ распоряженіе о прекращеніи Современника и Русск. Слова. Насилу то спохватились! Эти два журнала принесли неисчислимый вредъ молодому поколѣнію. Шаткость понятій и нашей цензуры, и совѣта книгопечатанія, лучше всего доказывается столь больнымъ существованіемъ этихъ двухъ журналовъ, очевидно, враждебныхъ всякому общественному устройству. Все, что бунтующій пролетаріатъ и самая дикая демагогія выработали въ себѣ разлагающаго для неопытныхъ и слабоумныхъ головъ, — все это проповѣдывалось въ нихъ за высочайшую истину. И воспитанники учебныхъ заведеній только ихъ и читали. Что за ералашъ происходилъ въ этихъ юныхъ головахъ, и къ чему могутъ годиться эти развинченныя головы, — и сказать больно. А классъ большей части учителей развѣ лучше, развѣ не отъ нихъ вышелъ позорный авторитетъ этихъ двухъ журналовъ? Развѣ эти дикія ученія не проникли уже въ нашихъ женщинъ, дѣвицъ, въ часть нашего чиновничества? Развѣ покушеніе 4-го апрѣля не прямо вытекаетъ изъ этихъ доктринъ? Говорятъ, что онѣ мало встрѣчали себѣ опроверженія въ другихъ изданіяхъ. Но вопервыхъ, этихъ опроверженій адепты и мальчишки не читали бы; а вовторыхъ, скучно доказывать, что 2 х 2 = 4, а не 5; а, втретьихъ, для этого нужно время и досугъ и, наконецъ, извѣстнаго рода политическій талантъ. Одинъ Катковъ касался этого предмета, когда время ему дозволяло. Слава Богу, теперь правительство, кажется, обратило на нихъ серьезное вниманіе, только надолго ли?
„Богъ знаетъ, какъ случилось это, но только американцы къ намъ дѣйствительно расположены, и доказательство этому я вижу безпрестанно. При каждой встрѣчѣ съ американскими семействами, какъ скоро узнаютъ, что я русскій, тотчасъ разговоръ устанавливается на дружественный тонъ, тотчасъ заявляютъ о своихъ симпатіяхъ, о враждебности Европѣ. Я всѣми силами стараюсь поддерживать это расположеніе, и къ счастію, мое знаніе англійскаго языка облегчаетъ мнѣ это. Вчера весь вечеръ провелъ въ американскомъ женскомъ обществѣ. Теперь множество путешествующихъ американскихъ семействъ, и любо смотрѣть, какъ много побѣдоносно окончившаяся борьба съ югомъ придала имъ авторитета и самоувѣренности. Это прекрасно, но что касается до культуры мужчинъ и женщинъ, то, къ сожалѣнію, имъ далеко еще до старой Европы. У мужчинъ далѣе политики разговоръ поддерживаться не можетъ и чисто практическихъ предметовъ. У женщинъ онъ вращается въ обычной женской, свѣтской сферѣ. Дамы, напримѣръ, возмущаются, какъ здѣсь мужчины являются къ обѣду и на вечернюю музыку, — не въ черномъ, а въ цвѣтныхъ жакеткахъ. Напрасно я возражалъ, что это простые, безхитростные нѣмцы, которые не разумѣютъ тонкости приличія; но дамы не убѣдились и остались возмущенными и разсказали мнѣ, что на ихъ морскихъ купаньяхъ къ обѣду мужчины непремѣнно (за table d’hôte) являются во фракахъ, а дамы въ бальныхъ платьяхъ. Наши нигилисты полагаютъ, что всклокоченные волосы и неряшество есть отличіе демократіи. Ну, инда глаза рѣжетъ и ломить. Писать не въ состояніи.
Л. Толстой писалъ:
„Любезный другъ Аѳанасій Аѳанасьевичъ, — увы! я не могу къ вамъ заѣхать. И нечего вамъ внушать, какъ мнѣ это грустно. Не могу же я заѣхать потому, что нынче 25-е, а я еще не выѣзжалъ изъ дома. Желудочная боль, которая началась у меня еще при васъ, до сихъ поръ продолжается и дѣлаетъ меня неспособнымъ быстро поворачиваться. Я, какъ и предполагалъ, ѣздилъ съ Дьяковымъ къ Шатилову, но вмѣсто того чтобы все это сдѣлать въ три дня, проѣздилъ пять и отъ этого опоздалъ. Поѣздка эта была, ежели бы не нездоровье, чрезвычайно пріятна и поучительна. Многое вамъ разскажу при свиданіи. Но когда же? Я предлагаю вамъ пріѣхать къ Киреевскому между 28 и 3 августа. Мы бы тамъ свидѣлись. Ежели же вы не пріѣдете, то я заѣду къ вамъ на обратномъ пути. У насъ овесъ весь въ копнахъ, и рожь подкошена. Ежели такъ простоитъ, то на слѣдующей недѣлѣ все будетъ въ гумнѣ. Овесъ обходится меньше семи копенъ. Досвиданія. Жена, Таня и я душевно кланяемся Марьѣ Петровнѣ.
Тургеневъ писалъ:
„Любезнѣйшій Аѳ. Аѳ., Мих. Ал. Языковъ, помнится, такъ однажды отозвался о нашихъ давно прошедшихъ литературныхъ петербургскихъ вечерахъ: „соберутся, разлягутся, да вдругъ одинъ встанетъ и, ни слова не говоря, другому черепъ долой“. — Наша переписка приняла этотъ анатомическій характеръ, и это пока не бѣда: я даже сегодня хочу продолжать въ этомъ родѣ. И не подумайте, что я это въ отмѣстку за ваше мнѣніе о „Собакѣ“; я это мнѣніе почти вполнѣ раздѣляю, оттого я эту вещь и не помѣстилъ въ собраніи своихъ сочиненій, a появленіе ея въ С.-Петербург. Вѣдом. служитъ только новымъ доказательствомъ моего неумѣнія сказать: „нѣтъ“. Моя претензія на васъ состоитъ въ томъ, что вы все еще съ прежнимъ, уже носящимъ всѣ признаки собачьей старости, упорствомъ нападаете на то, что вы величаете „разсудительствомъ“, но что въ сущности ничто иное, какъ человѣческая мысль и человѣческое знаніе; моя претензія состоитъ въ томъ, что вы не только не устыдились произнести сообщаемый вами „спичъ“, но даже цитируете этотъ спичъ нѣсколько мѣсяцевъ спустя, какъ нѣчто замѣчательно остроумное, не обращая даже вниманія на то, что теперь около васъ происходитъ, и какіе господа тянутъ съ вами эту канитель. Вы видите, что нашъ „старый споръ“ еще не взвѣшенъ судьбою и вѣроятно не скоро прекратится. Въ отвѣтъ на всѣ эти нападки на разсудокъ, на эти рекомендаціи инстинкта и непосредственности, мы здѣсь на западѣ отвѣчаемъ спокойно: „Wir wissen’s besser; das ist ein alter Dudelsack“, — и, извините, отсылаемъ васъ въ школу. — Романъ Толстаго плохъ не потому, что онъ также заразился „разсудительствомъ“: этой бѣды ему бояться нечего; онъ плохъ потому, что авторъ ничего не изучилъ, ничего не знаетъ и подъ именемъ Кутузова и Багратіона выводитъ намъ какихъ то рабски списанныхъ, современныхъ генеральчиковъ. Вы называете себя умершимъ поэтомъ, — что несправедливо; но и съ умершими поэтами могутъ случиться бѣды: примѣръ: нашъ ex-другъ Некрасовъ.
„Однако довольно; этакъ пожалуй договоришься до чертиковъ, a мнѣ бы этого не хотѣлось, ибо вы знаете, что я васъ люблю искренно, несмотря на вашъ талантъ заставлять меня перхать кровью. Мнѣ очень было пріятно узнать, что вы провели нѣсколько времени у моего добраго старика дяди въ Аѳинахъ вольнонаемнаго труда[2]. (Между нами сказать, эти „Аѳины“, къ сожалѣнію, до сихъ поръ приносятъ ежегодно нѣсколько сотенъ рублей... убытку; не все то золото, что блеститъ). Онъ васъ искренно любитъ и дорожитъ вами и всѣмъ вашимъ семействомъ. А я окончательно приросъ къ Баденской почвѣ, никуда отсюда въ нынѣшнемъ году не выѣду и былъ бы совершенно счастливъ, еслибы могъ поспорить съ вами хорошенько — изустно здѣсь подъ моимъ кровомъ; надѣюсь, что это когда нибудь случится, если не въ нынѣшнемъ году, такъ въ будущемъ. А пока будьте здоровы, не гнѣвайтесь на вашего древняго оппонента и благоденствуйте. Кланяюсь Марьѣ Петровнѣ, жму вамъ руку.
В. П. Боткинъ писалъ:
„Статочное ли дѣло, что я съ отъѣзда моего изъ Петербурга не получаю отъ васъ никакого извѣстія!? А съ тѣхъ поръ сколько совершилось событій! Я пріѣхалъ въ Баденъ при самомъ началѣ нѣмецкой смуты и прожилъ тамъ почти шесть недѣль. Вокругъ ходили политическія тучи, раздавались громы оружія, но ясный горизонтъ Бадена не омрачался, все шло своимъ обычнымъ порядкомъ, и строй жизни не измѣнялся, только посѣтителей было гораздо меньше обыкновеннаго. Изъ Бадена послано было мною два письма къ вамъ, и они, какъ видится, пропали, тѣмъ болѣе, что одно изъ нихъ было адресовано via Wien, потому что въ то время сообщеніе съ Франкфуртомъ было прервано. Но Богъ съ ними, съ этими политическими событіями, о нихъ и безъ насъ есть кому заботиться: поговоримъ лучше о себѣ. Сладко прожилъ я въ Баденѣ, — вопервыхъ, потому, что это Германія, а вовторыхъ, потому, что воздухъ тамъ удивительный, лѣсной, не говоря уже о музыкальныхъ удовольствіяхъ. Здѣсь погода стала тихая и жаркая; море лежитъ зеркаломъ; и я принужденъ былъ одѣться въ платье, подобное твоему зефиру. Сюда пріѣхали А. .. съ семействомъ, и они составляютъ мой единственный рессурсъ; тамъ я часто обѣдаю, ѣздимъ въ окрестности, которыя здѣсь прелестны. Морской воздухъ и морскія теплыя ванны дѣйствуютъ на меня живительно. Легкая скука и отсутствіе развлечений тоже недурны, какъ „отдыхъ души“. Безпрестанно мысленно переношусь къ вамъ въ Степановку; вся сфера ея такъ живо отпечатлѣлась во мнѣ; ея пустынная окрестность и мои уединенныя прогулки, и наши обѣды и вечера, и нашъ тихій строй дня, въ которомъ выѣздъ къ Александру Никитичу или къ М—вымъ составляли нѣкотораго рода „событія“. Сколько поучительнаго принесла мнѣ Степановка во всѣхъ отношеніяхъ! И сколько въ этомъ поучительномъ участвовалъ непосредственно ты своимъ здравымъ смысломъ и своимъ чистымъ, добрымъ, наивнымъ сердцемъ!
„Вчера пріѣхалъ сюда братъ Сережа. Онъ жилъ въ Кунцевѣ, простудился, и лихорадка мучила его болѣе двухъ недѣль, и слабость продолжается до сихъ поръ. Поэтому онъ и рѣшился ѣхать купаться въ морѣ. Какое это удивительное средство для возстановленія силъ, — даже просто жить у моря укрѣпительно. „Изъ Петербурга я взялъ исторію Соловьева: 13, 14 и 15-й томъ. 13-й прочелъ, теперь читаю 14-й съ величайшимъ интересомъ. Признаюсь, къ стыду моему, что я не читалъ прежнихъ томовъ, но эти написаны прекрасно съ истинно государственнымъ и историческимъ смысломъ. Чтобы быть справедливыми, намъ должно смотрѣть на Россію не съ современнаго развитія Европы, а съ недавняго прошедшаго Россіи, именно хотя бы съ самаго начала 18-го вѣка, съ того времени, какъ засталъ Россію Петръ. Только изъ прошедшаго можно понять настоящее.
„Вчера получилъ я наконецъ письмо отъ васъ, — первое съ выѣзда моего изъ Россіи. Съ жадностью читалъ я его и прочтя обрадовался, что все обстоитъ благополучно. Хотя французы и говорятъ: point de nouvelles — bonne nouvelle, — но это скорѣе характеризуетъ французскій эгоизмъ. Съ радостью узналъ я, что представляется возможность прикупить десятинъ 40 земли, хотя черезполосица меня нѣсколько пугаетъ. Ну что если этотъ господинъ по какому-нибудь капризу вздумаетъ не пускать твоего стада черезъ свою землю? Мнѣ кажется, быть въ подобной зависимости отъ другаго человѣка нѣсколько тревожно. Впрочемъ, тебѣ это виднѣе, и всѣ эти обстоятельства ты несравненно лучше меня знаешь. Самый же фактъ прикупки земли, и даже въ большемъ количествѣ, мнѣ кажется въ высшей степени полезнымъ. Я такъ давно съ тобою не бесѣдовалъ, что и не знаю, о чемъ говорить, такъ много предметовъ, о которыхъ хотѣлось бы поговорить. Начну съ того, что пять недѣль, проведенныхъ мною въ Трувилѣ, имѣли на меня благодѣтельное вліяніе и значительно подкрѣпили меня. Но самый городишка Трувиль, за исключеніемъ окрестностей, есть совершенная гадость. Я вернулся въ Парижъ, не могши долѣе выносить скуки Трувильской жизни. Съ мѣсяцъ останусь я здѣсь, a затѣмъ въ возвратный путь. Пока прощайте. Искренно и сердечно преданный вамъ
Тургеневъ писалъ:
„Любезнѣйшій другъ Аѳан. Аѳан., давно бы слѣдовало мнѣ отвѣчать на ваше письмо, да всякія помѣхи повстрѣчались, между прочимъ даже нездоровье, — дѣло рѣдкостное въ Баденѣ! Но теперь поправился и хочу вамъ настрочить нѣсколько словъ. Не буду вдаваться ни въ философію, ни въ политику: сія безъ насъ дѣлается, — клянусь вамъ честью, что Бисмаркъ со мною не совѣтовался, когда создавалъ новую Пруссію или, пожалуй, новую Германію, а оная ни къ какому удовлетворительному результату не приводитъ, развѣ только къ тому, что вотъ два старыхъ пріятеля, не глупыхъ, кажись, человѣка, — двадцать лѣть сряду мелютъ, мелютъ языкомъ и никакъ даже понять другъ друга не могутъ. Будемъ лучше бесѣдовать объ охотѣ и, пожалуй, о литературѣ.
„Я успѣлъ быть до болѣзни семь разъ на охотѣ: въ 1-й разъ ухлопалъ 3 куроп. и 2 зайца; во 2-й разъ — 6 куроп. и 5 зайц.; въ 3-й — 8 кур. и 3 зайца; въ 4-й — 11 кур., 5 зайцевъ и 1 перепела; въ 5-й — 5 кур. и 1 перепела; въ 6-й — 9 кур.; въ 7-й — 14 кур., 4-хъ фазановъ, 4 зайц. и 1 перепела = 81 штука. Это неогромно, но и недурно. Что-то будетъ дальше? Охота только что начинается. Песъ у меня все тотъ-же, превосходнѣйшій, ружье я себѣ завелъ новое, отличное, и сталъ я стрѣлять чрезвычайно удовлетворительно, — рѣдко даю промахъ. Проклятая болѣзнь лишила меня по крайней мѣрѣ двухъ или трехъ хорошихъ охотъ. Мы съ Віардо наняли очень порядочную новую охоту. Ну вотъ и объ охотѣ. А о литературѣ что сказать? сирѣчь о россійской? Махнуть рукой и прочь пойти. Я однако понемногу высиживаю какое-то несчастное, полуискалѣченное дѣтище.
„Кстати объ „Аѳинахъ земледѣлія!“ Эти Аѳины поѣдаютъ у меня въ годъ слишкомъ на 1000 рублей, — вотъ вамъ и доходы! Трудно — между нами — представить что нибудь болѣе неправдоподобно-безобразное, чѣмъ управленіе моими имѣніями. Это становится невозможнымъ, и я съ ранней весной отъявляюсь въ Спасское, для того чтобы принять посильныя мѣры противъ околѣнья голодною смертью. Тутъ нѣтъ никакого преувеличенія: тутъ голые факты, которые я вамъ какъ нибудь представлю воочію. — Мнѣ очень пріятно слышать, что ваши дѣла идутъ порядочно, и что Степановка процвѣтаетъ. Дай вамъ Богъ насладиться вполнѣ этой пристанью послѣ всѣхъ, впрочемъ болѣе воображаемыхъ, треволненій! — Я отъ Боткина получилъ письмо, изъ котораго видно, что онъ снова собирается сюда, передъ возвращеніемъ въ любезное отечество. — А засимъ прощайте, будьте здоровы, дружески кланяюсь вашей женѣ и крѣпко жму вамъ руку.
Купивши ненаселенную землю Степановскаго хутора, я тѣмъ самымъ избѣжалъ непосредственнаго соприкосновенія съ мировыми посредниками, за исключеніемъ рѣдкихъ случаевъ недоумѣнія по вольному найму; но въ качествѣ земца не могу не сказать нѣсколько словъ объ учрежденіи, такъ блистательно вынесшемъ на своихъ плечахъ такую, можно сказать, невѣроятную реформу во всѣхъ ея подробностяхъ. Въ уѣздномъ земскомъ собраніи мнѣ пришлось познакомиться съ выдающимися уѣздными личностями, съ которыми въ моемъ уединеніи, чтобы не сказать захолустьи, — я могъ бы и не повстрѣчаться. Говоря о посредникахъ, нельзя не упомянуть нашего бывшаго губернскаго предводителя дворянства А. В. Ш—на. Это былъ молодой человѣкъ, богатый, обладавшій самымъ находчивымъ и предпріимчивымъ умомъ. Жаль, что на многочисленныхъ поприщахъ, на которыхъ онъ старался, посредствомъ капитала, расширить кругъ своей дѣятельности, предпріятія его не всегда увѣнчивались успѣхомъ. Но о его находчивости, въ качествѣ посредника перваго избранія, можетъ свидѣтельствовть слѣдующее событіе.
Въ одномъ селеніи, находящемся въ разстояніи 25-ти верстъ отъ его усадьбы, гдѣ онъ успѣлъ уже завестись инвентаремъ вольнонаемнаго труда, крестьяне, по утвержденіи уставной грамоты, отказались наотрѣзъ сѣять бывшую ихъ надѣльную землю, отошедшую къ помѣщику. А такъ какъ тогда же, на первыхъ порахъ, подъ вѣяніемъ, нисходившимъ съ высшихъ административныхъ сферъ, уже проходилась молчаніемъ возможность сопротивленія массами законнымъ требованіямъ, то и посредники были поставлены въ необходимость вертѣться передъ неразрѣшимою задачей, — принудить безъ принужденія. Свою задачу А. В. исполнилъ слѣдующимъ образомъ: онъ на зарѣ, велѣвши наложить сохи и бороны на парныя подводы, послалъ ихъ на барскій дворъ упрямой деревни и приказалъ дожидать себя къ шести часамъ утра. Прибывши въ коляскѣ къ означенному часу, А. В. приказалъ экономическому старостѣ отворить амбаръ, а своимъ рабочимъ насыпать зерно для посѣва, a вслѣдъ затѣмъ поѣхалъ въ поле наблюдать за работой. Черезъ нѣсколько времени изъ-за угла на околицѣ показался крестьянинъ, а вслѣдъ затѣмъ другой и третій, и наконецъ собралась цѣлая толпа. Вотъ, отдѣлившись отъ кучи, одинъ, снявши шапку, подошелъ къ коляскѣ и спросилъ: „какіе-жь такіе это сѣютъ“?
— Мои, отвѣчалъ Ш—въ; — это дорогіе рабочіе: они пріѣхали за 25 верстъ.
— А кто-же, батюшка, имъ платить то будетъ?
— За кого они работаютъ, тотъ и заплатитъ. Какъ окончатъ сѣвъ, такъ и пришлю къ вамъ за разсчетомъ.
— Такъ это лучше мы сами поѣдемъ сѣять-то.
— Это дѣло ваше, и мнѣ кажется, что вамъ выгоднѣе самимъ посѣять.
— Сейчасъ всѣмъ міромъ выѣдемъ, а къ вечеру все засѣемъ.
Черезъ полчаса подводы стали сбираться къ амбарамъ, и Ал. Вас., дождавшись, покуда послѣдняя десятина была забросана сѣменами, поѣхалъ домой, приказавъ сельскому старостѣ донести сейчасъ же по запашкѣ послѣдней борозды.
Нельзя не упомянуть о заслужившемъ общую признательность дворянъ и крестьянъ своего участка посредникѣ Ал. Арк. Тимирязевѣ, которому 3 февраля 1866 г. былъ поднесенъ серебряный кубокъ при слѣдующемъ адресѣ:
„Желаніе наше выразить то чувство уваженія и признательности, которое пріобрѣла ваша общественная дѣятельность, — исполнилось. Намъ пріятно видѣть, что
чувство это раздѣляютъ и представители крестьянъ. Поэтому мы имѣемъ полное право сказать, что дѣятельность ваша не тяготѣла только къ одной сторонѣ, что основаніемъ ея было стремленіе къ правдѣ, результатомъ ея — справедливость.
„Позвольте-же намъ просить васъ принять предлагаемый кубокъ, какъ воспоминаніе о трудѣ, понесенномъ вами для пользы общества; какъ выраженіе нашего общаго желанія видѣть продолженіе этого добросовѣстнаго труда“.
Впослѣдствіи, когда Ал. Арк. былъ выбранъ въ уѣздные предводители, мнѣ, въ качествѣ мироваго судьи и опекуна, приходилось весьма часто соприкасаться съ этой почтенной личностью, къ которой мои воспоминанія постоянно обращаются съ живѣйшей признательностью. Передаю разсказъ сосѣдняго съ Новоселками небогатаго землевладѣльца Р—а, часто заѣзжавшаго къ Борисову по пути во Мценскъ и сохранившаго понынѣ добрую о Борисовѣ память.
„Заѣзжаю я, разсказывалъ Р—ъ, однажды изъ Мценска въ Новоселки, провѣдать Ивана Петровича. — „Ну, какъ ваше хозяйство?“ — спрашиваю. — „Да что, батюшка, отвѣчаетъ Иванъ Петровичъ: у меня вчера такое чудо случилось, что и ума не приложу. Вы знаете, каково ладить съ Новосельскими мужиками: и на выкупъ нейдутъ, и работать не хотятъ. Вчера міромъ пришли во дворъ, да ни съ того, ни съ сего повалились въ ноги: „прости, говорятъ, насъ, Иванъ Петровичъ; мы сдуру да за умъ взялись, и коли какія есть за нами неотработки, все отработаемъ и пополнимъ“. И до сихъ поръ не знаю, что подумать“. — „Ну такъ я вамъ, Иванъ Петровичъ, не объясню ли дѣло Мценскою новостью: третьяго дня Александръ Аркадьевичъ Тимирязевъ назначенъ посредникомъ“.
И дѣйствительно, съ назначеніемъ Александра Аркадьевича, строй и духъ участка мгновенно измѣнились. Посредникъ, какъ и слѣдовало, сталъ живымъ центромъ старшинъ и сельскихъ старость, которые шага не смѣли ступить безъ его вѣдома. Сельскимъ старостамъ назначалась семирублевая премія за открытіе всякаго воровства, о которомъ староста немедля долженъ былъ тайно доносить посреднику: а тотъ, указывая хозяину, гдѣ найти украденную вещь, прослылъ у мужиковъ за колдуна. Если проѣздомъ онъ замѣчалъ дурную пахоту, то, не дожидаясь жалобы хозяина поля, тутъ же на мѣстѣ наказывалъ нерадиваго рабочаго. Наканунѣ Троицына дня онъ проводилъ ночь на дорогѣ, ведущей изъ Мценскаго уѣзда въ Орловскій, около деревни Лунёвой, гдѣ провозили березки, краденыя въ лѣсахъ помѣщиковъ, и подвергалъ похитителей строгому взысканію; на третій годъ его службы воровство лѣсовъ почти прекратилось. Александръ Аркадьевичъ совершенно ясно понималъ роль посредника между двумя сословіями; онъ никакъ не думалъ, что право взысканія съ неисправныхъ рабочихъ отнято у помѣщика для того, чтобы взысканіе совсѣмъ прекратилось и повлекло за собою полный экономическій кризисъ, — а только затѣмъ, чтобы передать его въ совершенно безпристрастныя третьи руки. Но не будемъ забѣгать впередъ, такъ какъ на позднѣйшихъ страницахъ воспоминаній намъ не разъ придется встрѣтиться съ почтенной личностью Александра Аркадьевича.
Опытъ и въ особенности горькій — самый лучшій учитель. Мнѣ, прямо со школьной скамьи пересѣвшему на фронтоваго коня и потому совершенному новичку въ гражданской тогѣ да еще и притомъ въ годину самыхъ коренныхъ реформъ, пришлось отказываться отъ самыхъ пылкихъ мечтаній и дорогихъ убѣжденій. Такъ въ настоящее время человѣку, желающему подарить мнѣ самую великолѣпную мельницу съ тѣмъ, чтобы я только могъ отдавать ее въ аренду, я бы сказалъ, что владѣть мельницею можетъ только человѣкъ, лично управляющій ею. Видѣвшій устройство Тимской мельницы при поступленіи ея въ аренду къ Н. И. А—ву или хоть, подобно мнѣ, захватившій остатки этого устройства, — вынужденъ бы былъ признать, что мельница выстроена самымъ роскошнымъ образомъ. Не только слань къ рабочимъ заставкамъ, но и шлюзы въ устьяхъ рабочей канавы были обшиты толстыми дубовыми досками. Нечего говорить о самомъ пятиэтажномъ мельничномъ амбарѣ изъ толстаго дубоваго лѣса. Положимъ, въ арендномъ условіи сказано содержать въ исправности и сдать въ томъ же видѣ, въ какомъ принята мельница; но вы пріѣзжаете и видите, что бокъ третьяго этажа. подпертъ громаднымъ дубовымъ бревномъ. — „Николай Ивановичъ, что же это?“ спрашиваете вы. — „Мы, знаете-съ, для васъ хлопочемъ; извѣстное дѣло, подалась стѣна, — такъ какъ бы чего грѣхомъ не случилось. Потрудитесь взглянуть въ середину: тамъ даже углы изъ пазовъ вышли“.
— Николай Ивановичъ, да какъ же имъ не выйти изъ пазовъ, когда вы въ закрома на пятомъ этажѣ постоянно сыпете до трехъ тысячъ четвертей пшеницы? Вѣдь это 30 тысячъ пудовъ вѣсу.
— Помилуйте! мы никогда болѣе тысячи тамъ не держимъ.
— А мельницу между тѣмъ необходимо перестраивать.
И вотъ я снова на Тиму, и мнѣ случилось весьма сходно, верстъ за 20, купить сотъ пять превосходнѣйшихъ дубовъ, которые и были привезены на мою усадьбу зимою. Уже въ то время Никол. Иван. заговаривалъ, не лучше ли промѣнять мельницу (какъ онъ выражался) — на деньги, т. е. продать ему. Но, конечно, увлекаясь мечтами о вѣчной арендной собственности (Ник. Ив. платилъ 2 тысячи руб. аренды) съ прибавленіемъ живописной усадьбы, я отклонилъ предложеніе. Между тѣмъ Ник. Ив. весьма категорически доказалъ мнѣ, что перестройка мельницы потребуетъ 20 тысячъ расходу (которыхъ у меня не было), — и на вопросъ объ арендной суммѣ, которую онъ затѣмъ будетъ платить, — пояснилъ, что сумма останется все тѣ же 2 тысячи рублей, — „ибо, говорилъ онъ, мы платимъ аренду съ годоваго заработка, и намъ все равно, крѣпка ли у хозяина мельница, на которой мы работаемъ, а платить за ея благонадежность намъ не подъ разсчетъ-съ“. Понятно, что, хотя я видимо весьма мало обратилъ вниманія на эти слова, они внутренно были для меня ушатомъ холодной воды на голову. И съ той поры я навсегда превратился въ ожесточеннаго врага мельницъ съ помѣщичьей точки.
Тургеневъ писалъ:
„Получилъ я ваше письмо, любезнѣйшій Аѳан. Аѳан., оно очень многорѣчиво и внушено вамъ чувствомъ искренняго участія, но я отвѣчу вамъ фактами, послѣ которыхъ вы вѣроятно, по обѣщанію вашему, „краснорѣчиво умолкнете“.
1. „Мнѣ писалъ дядя, что онъ мнѣ выслалъ 4 тысячи рублей на имя Ахенбаха; я никакъ не могъ предполагать, что онъ выслалъ мнѣ нѣчто другое, а не именно эти деньги 4 тыс. руб. сер., — ибо 20-ти процентное уменьшеніе выкупныхъ и прочихъ суммъ есть фактъ, извѣстный даже нашимъ государственнымъ людямъ; и съ какой стати я буду писать другому, что я ему высылаю 4 тыс. рублей, если знаю навѣрное, что высылаю всего 3500? Впрочемъ я съ тѣхъ поръ получилъ отъ дяди письмо, въ которомъ онъ говоритъ о вашемъ посѣщеніи; но, конечно, даже полу-словомъ не упоминаетъ о моемъ письмѣ, яко бы его „убившемъ“.
2. „Я съ прошлаго іюля до нынѣшняго октября мѣсяца получилъ всего доходныхъ денегъ съ моихъ имѣній около 2-хъ тысячъ руб. сер.; всѣ остальныя поступившія деньги происходили отъ выкуповь и продажь земли. Находите ли вы подобный доходъ достаточнымъ?
3. „Аѳины русскаго земледѣлія“, какъ вы изящно прозвали Спасское, не только ничего не приносятъ, но я даже не могу добиться отчета о дѣйствіяхъ и ходѣ пресловутой фермы. Лучшимъ доказательствомъ справедливости моихъ словъ служитъ сдѣланное мвѣ на дняхъ предложеніе моимъ дядей: отдать Спасское, имѣніе, лежащее въ 10-ти верстахъ отъ Мценска и состоящее изъ 1200 десятинъ отличной земли въ круглой межѣ, — какому то арендатору на девять лѣтъ и девять мѣсяцевъ (!) — за какую, вы полагаете, сумму? — За 1400 руб. сер. въ годъ, т. е. за сумму, которую вы бы вѣроятно съ хохотомъ отвергли, если бы ее предложили вамъ за вашу Степановку.
„Мнѣ кажется достаточно этихъ трехъ фактовъ, въ которыхъ прошу не сомнѣваться ни одной секунды, чтобы устранить навсегда замѣчанія насчетъ требований доходовъ въ августѣ, разсужденія о томъ, что какъ возможно русскому въ Баденѣ не знать, что выкупныя бумажки продаются на 80 руб. и т. д. и т. д.
„А подумаешь, сколько вами при этомъ случаѣ потрачено краснорѣчія, сколько даже философіи! Тутъ и цыфры, и цитаты изъ Гете, и даже рука, положенная на совѣсть! А кажется, самое имя Ахенбаха должно было нѣсколько охладить ваше рвеніе, напомнивъ вамъ знаменитое исканіе Баденскихъ банкировъ по московскимъ конторамъ чайныхъ магазиновъ. — Но довольно объ этомъ. Увѣряю васъ, что я не такъ легкомысленъ, какъ вы полагаете, и при нашемъ свиданіи весною вы убѣдитесь на дѣлѣ въ строжайшей справедливости моихъ воззрѣній. А думать вслухъ вы можете при мнѣ совершенно свободно: я умѣю выслушивать все, и особенно отъ человѣка, котораго люблю искренно, какъ васъ.
„Вотъ и не осталось мѣста для сообщеннія другихъ, болѣе пріятныхъ новостей. Скажу вамъ, что я пока здоровъ и убилъ всего 162 штуки разной дичи: 103 куропатки, 46 зайцевъ, 9 фазановъ и 4 перепела. Засимъ кланяюсь вашей женѣ и дружески жму вамъ руку. Віардо вамъ кланяются. Положенное ею на музыку ваше: „Тихо вечеръ догораетъ“... производитъ фуроръ въ Парижѣ.
В. П. Боткинъ писалъ:
„Я пріѣхалъ въ Петербургъ вчера и очень обрадовался, увидѣвъ на своемъ письменномъ столѣ письмо отъ васъ, изъ котораго увидалъ, что вы здоровы и все у васъ благополучно. Я тоже чувствую себя недурно, и этимъ я обязанъ, вопервыхъ, тихо, пріятно и спокойно проведенному лѣту, лѣсному воздуху Бадена, но въ особенности живительному воздуху моря. Такую крѣпость, какую ощущаю я теперь въ себѣ, я помнилъ только въ давно прошедшемъ. Даже спѣшный переѣздъ изъ Берлина сюда очень мало разстроилъ меня; даже жестокій морозъ, прохватившій меня до костей въ ночной переѣздъ изъ Кёльна до Берлина, только на два дня сдѣлалъ меня больнымъ.
„Что тебѣ сказать по поводу твоихъ меланхолическихъ соображеній по поводу мельницы? Когда года два назадъ я совѣтовалъ тебѣ продать ее, — въ то время она представлялась тебѣ въ блестящихъ перспективахъ; теперь, какъ видно, — напротивъ, ибо она требуетъ огромной реставраціи. Вообще ты такъ же легко поддаешься розовому освѣщенію, какъ и мрачному; но замѣчательно, что, находясь въ томъ или другомъ настроеніи, ты дѣлаешься неприступенъ спокойному и разсудительному обсужденію. То случилось и съ мельницей, въ которой ты видѣлъ одно только золотое дно.
„На квартирѣ своей все нашелъ я благополучно и въ порядкѣ, все на своемъ мѣстѣ. Съ большимъ удовольствіемъ встрѣчаюсь съ своими знакомыми. Не смѣю звать васъ сюда, — это много хлопотъ изъ пустаго. Приведется свидѣться въ Москвѣ; только жаль, что вы такъ поздно располагаете туда пріѣхать. У Дмитрія слюнки потекли, когда я разсказалъ ему объ изобиліи въ вашемъ лѣску вальдшнеповъ въ нынѣшнемъ году. А мнѣ такъ скучно не видѣть около себя собаки, что я рѣшаюсь завести какую-нибудь, разумѣется, порядочную. Пріѣхавши сюда, я простудился: кашель и головная боль. Въ Петербургѣ все занято приближеніемъ свадебнаго праздника Наслѣдника: народу съѣхалось множество, и погода стоитъ ясная и свѣжая. Пока прощайте.
Л. Толстой писалъ:
„Милый другъ Аѳанасій Аѳанасьевичъ, я не отвѣчалъ на ваше послѣднее письмо сто лѣтъ тому назадъ и виноватъ за это тѣмъ болѣе, что, помню, въ этомъ письмѣ вы мнѣ пишете очень мнѣ интересныя вещи о моемъ романѣ и еще пишете irritabilis poetarum gens. Ну ужь не я. Я помню, что порадовался, напротивъ, вашему сужденію объ одномъ изъ моихъ героевъ — князѣ Андреѣ, — и вывелъ для себя поучительное изъ вашего сужденія. Онъ однообразенъ, скученъ и только un homme comme il faut во всей 1-й части. Это правда, но виноватъ въ этомъ не онъ, а я. Кромѣ замысла характеровъ и движенія ихъ, кромѣ замысла столкновеній характеровъ, есть у меня еще замыселъ историческій, который чрезвычайно усложняетъ мою работу, и съ которой я не справляюсь, какъ кажется. И отъ этого въ 1-й части я занялся исторической стороной, а характеръ стоитъ и не движется. И это недостатокъ, который я ясно понялъ вслѣдствіе вашего письма и надѣюсь, что исправилъ. Пожалуйста пишите мнѣ, милый другъ, все, что вы думаете обо мнѣ, т. е. о моемъ писаніи дурнаго. Мнѣ всегда это въ великую пользу, a кромѣ васъ у меня никого нѣтъ. Я вамъ не пишу по четыре мѣсяца и рискую, что вы проѣдете въ Москву, не заѣхавъ ко мнѣ, а всетаки вы человѣкъ, котораго, не говоря о другомъ, по уму я цѣню выше всѣхъ моихъ знакомыхъ, и который въ личномъ общеніи даетъ одинъ мнѣ тотъ другой хлѣбъ, которымъ кромѣ единаго будетъ сытъ человѣкъ. Пишу вамъ главное затѣмъ, чтобы умолять васъ заѣхать къ намъ, когда вы поѣдете „обнимать“. На что это похоже, что мы такъ подолгу не видимся! Жена и я слезно просимъ Марью Петровну заѣхать къ намъ. Я на дняхъ одинъ, т. е. съ сестрой Таней ѣду на короткое время въ Москву. Ее я отвожу къ родителямъ, а самъ ѣду для того, чтобы печатать 2-ю часть своего романа. Что вы дѣлаете? Не по земству, не по хозяйству, — это все дѣла несвободныя человѣка. Это вы и мы дѣлаемъ такъ же стихійно и несвободно, какъ муравьи копаютъ кочку, и въ этомъ родѣ дѣлъ нѣтъ ни хорошаго, ни дурнаго; — а что вы дѣлаете мыслью, самой пружиной своей Фетовой, которая только одна и была, и есть, и будешь на свѣтѣ. Жива ли эта пружина? Просится ли наружу? Какъ выражается? И не разучилась ли выражаться? Это главное. Прощайте, милый другъ, обнимаю васъ; и отъ себя, и отъ жены прошу передать душевный поклонъ Марьѣ Петровнѣ, которую мы надѣемся у себя видѣть и очень о томъ просимъ.
„И я также очень прошу васъ, милая Марья Петровна и Аѳнн. Аѳан., заѣхать къ намъ, если вы поѣдете въ Москву. Мы всю зиму будемъ дома, и вы сдѣлали бы намъ большое удовольствіе, если-бы поступили по дружески и не проѣхали-бы мимо Ясной Поляны, не порадовавъ насъ своимъ присутствіемъ. Мы будемъ васъ ждать съ нетерпѣніемъ.
В. П. Боткинъ писалъ:
„Уже второе письмо отъ тебя получилъ я съ пріѣзда моего сюда, а я еще не собрался писать тебѣ послѣ перваго моего письма по возвращеніи. Виноватъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и неисправимъ; потому что для меня писанье писемъ есть своего рода предпріятіе, сопряженное съ разнаго рода случайностями, какъ-то: состояніе духа, здоровье, ясная погода и т. п. А погода здѣсь стоитъ такая, что съ самаго утра стоитъ какой-то денной сумракъ, что-то среднее между днемъ и ночью. А потомъ перемѣна образа жизни и климата дѣйствуютъ на меня болѣзненно, и организмъ мой далеко не пришелъ еще въ свою норму, хотя, говоря вообще, петербургскій климатъ я во многомъ предпочитаю московскому, гораздо болѣе сухому. Живя въ чужихъ краяхъ, болѣе или менѣе находишься въ напряженномъ состояніи; дома же разомъ принимаешь спокойное положеніе и беззаботное „ну“; a такія радикальныя перемѣны не проходятъ мимо организма, не затронувъ его. Ты въ послѣднемъ письмѣ своемъ говоришь, что чтеніе газетъ очень волнуетъ тебя, и поэтому ты рѣшаешься вовсе не читать газетъ. Увы! это невозможно; но я кажется достигъ до того, что теперь волнуюсь гораздо менѣе. Роль мухи при дорожныхъ надоѣла мнѣ до пресыщенія. Что толку мучить себя и волноваться, и тревожиться, когда я не въ силахъ помочь дѣлу или направить его по моему желанію? Занятіе политикой есть дѣло или безсмысленныхъ, или геніальныхъ людей, вращающихъ судьбами государствъ и народовъ. Нынче всякій долгомъ своимъ считаетъ толковать о политикѣ, а никто не думаешь о томъ, что для разговора о какомъ либо предметѣ прежде всего нужно знать его и имѣть о немъ ясное понятіе. Но съ другой стороны это самый легкій предметъ для разговоровъ и сужденій, столь же легкій, какъ разговоръ о погодѣ, но болѣе интересный, ибо всякій можетъ въ немъ излить накопившуюся у него желчь, сообразно состоянію его желудка. Есть люди недовольные по свойству своего организма и все видящіе въ черномъ цвѣтѣ. Мы изъ нашего прежняго смѣшнаго оптимизма впали теперь въ совершенно противоположную сторону. Но въ сущности Россія находится теперь въ несравненно лучшемъ положеніи, чѣмъ прежде. Этого для меня довольно. Извѣстная фраза, что подъ старость человѣкъ дѣлается эгоистомъ, — имѣетъ глубокій смыслъ, тотъ именно, что подъ старость человѣкъ болѣе обращаетъ вниманіе на то, что у него подъ носомъ. Пусть называютъ это младенчествомъ (и младенецъ занимается только тѣмъ, что у него подъ носомъ), но разница здѣсь въ томъ, что младенецъ безсмысленно занимается близкими къ нему вещами, а старикъ доходить до этого вслѣдствіе долгаго опыта и размышленій.
„Я забылъ тебѣ сказать, что я нынѣшнимъ лѣтомъ познакомился съ твоимъ барономъ Бюлеромъ и нашелъ въ немъ дѣйствительно прекраснѣйшаго человѣка.
Во второй половинѣ декабря думаю я поѣхать въ Москву. Къ этому времени надѣюсь, что вы уже будете въ Москвѣ, слѣдовательно поживемъ вмѣстѣ. Если-бы была у тебя охота проѣхаться въ Петербургъ передъ этимъ, то мы бы вмѣстѣ потомъ отправились въ Москву. Ты такъ уже давно зажился въ деревнѣ, что тебѣ будетъ, можетъ быть, пріятно дней десять пожить жизнью большего города. Графъ Алексѣй Толстой останется здѣсь всю зиму. Онъ ставитъ на сцену свою драму: „Смерть Іоанна Грознаго“.
„Здѣсь стоитъ настоящая зима и отличный санный путь; морозы, къ счастію, не превышаюшь 5° и 6°. Прощайте, милые друзья. Не обмани моей надежды, пріѣзжай сюда, тебѣ даже и нужно провѣтриться, а меня ты этимъ усладишь.
Проѣздомъ по первому зимнему пути въ Москву, мы, по обычаю, остановились на сутки въ Новоселкахъ у Борисова. А какъ пустынножительствующій Борисовъ состоялъ въ непрестанной перепискѣ съ Тургеневымъ, то и не удивительно, что Иванъ Петровичъ зналъ гораздо болѣе меня о практическихъ дѣлахъ Тургенева. Услыхавъ отъ Борисова, что Тургеневъ въ самомъ непродолжительномъ времени высылаетъ въ Спасское управляющаго, избѣгая подъ всякими предлогами личной пріемки разсчетовъ и имѣнія отъ дяди, — я сталъ доказывать Борисову, что такія вещи дѣлаются и по отношенію къ стороннимъ управляющимъ только съ завѣдомо злонамѣренными людьми, въ предупрежденіе новыхъ хищеній, но даже немыслимы по отношенію къ дядѣ, на котораго все время смотришь какъ на отца. Признаюсь, тогдашнее мнѣніе объ этомъ Борисова возмущало меня почти болѣе, чѣмъ самая выходка Ивана Сергѣевича. Съ дѣтства я не зналъ ни одного предосудительнаго поступка Борисова, а тутъ только потому, что онъ видимо подчинялся авторитету Тургенева, мы переставали понимать другъ друга. Какъ ни силился я доказывать, что возмущаетъ меня не перемѣна Иваномъ Сергѣевичемъ управленія имѣніемъ, а эта малодушная боязнь приступить къ собственному дѣлу, не боящаяся въ то же самое время на глазахъ всѣхъ оскорблять старика, которому онъ обязанъ хотя-бы наружнымъ уваженіемъ; какъ ни спрашивалъ я, почему-же онъ не хочешь принять отъ дяди отчетовъ, — Борисовъ съ раздраженімъ въ голосѣ повторялъ: „онъ просто не хочетъ“. Какъ будто бы единичная воля Ивана Сергѣевича способна была измѣнить всѣ сложныя общественныя отношенія, въ которыхъ мы живемъ. Признаюсь, такое сужденіе Борисова осталось въ моемъ воспоминаніи о немъ навсегда непріятнымъ, хотя быть можетъ и незаслуженнымъ пятномъ.
На другой день мы, по заведенному обыкновенію, переѣхали къ обѣду въ Спасское. Тяжело припоминать положеніе, въ которомъ мы встрѣтили на этотъ разъ семейство Ник. Ник. Надо было, подобно мнѣ, въ теченіи восьми лѣтъ усвоить себѣ коренастую фигуру старика, ломавшаго нѣкогда подковы и сохранившаго еще значительную часть силы, чтобы быть пораженнымъ при видѣ того-же старика, начинавшего громко рыдать каждый разъ, когда онъ касался въ рѣчахъ грозящей ему сдачи управленія не лично Ивану. А онъ безпрестанно возвращался къ этому вопросу.
Говорите что хотите, но такъ притворяться нельзя! Признаюсь, я такъ былъ потрясенъ только что пережитой сценой, что чувствовалъ потребность заѣхать въ Ясную Поляну и искать третейскаго суда у графа Толстаго.
Конечно, какъ я и ожидалъ, графъ сказалъ, что всякій распоряжаться своимъ имѣніемъ воленъ, но что отказывать такимъ образомъ дядѣ невозможно, и что Тургеневъ, вѣроятно, и не сдѣлаетъ этого, а приметъ управленіе отъ дяди имѣніемъ прилично и родственно.
На этотъ разъ въ Серпуховѣ ожидала насъ самая отрадная новость. Сдавши на нѣкоторое время на храненіе нашу завѣтную кибитку, мы, изъ морозной тѣсноты и отъ самаго мучительнаго передвиженія на еле плетущейся тройкѣ, пересѣли въ топленый и удобный вагонъ и покатили въ Москву, гдѣ вскорѣ получили письмо отъ В. П. Боткина:
„Мой милѣйшій другъ, съ величайшей радостью получилъ я твое письмо изъ Москвы: значитъ, что мы теперь скоро увидимся. А потому я спѣшу написать тебѣ о моемъ распредѣленіи времени. Но прежде начнемъ съ тебя: такъ какъ ты пишешь, что ты совершенно свободенъ, то, предполагая, что тебѣ въ Москвѣ довольно монотонно и, исключая семейнаго круга, тамъ мало найдется для тебя занимательнаго, я предлагаю тебѣ, отдохнувъ и осмотрясь въ Москвѣ, отправиться сюда ко мнѣ и прожить недѣли двѣ, которыя пролетятъ здѣсь для тебя незамѣтно, принявъ въ соображеніе множество людей, которые тебя знаютъ, любятъ и цѣнятъ. Какъ же скоро тебѣ соскучится здѣсь или надоѣстъ, — то мы и отправимся вмѣстѣ въ Москву. А на праздники потому я не ѣду, что терпѣть не могу этого собранія безпрестанныхъ гостей и большихъ обѣдовъ. Мнѣ хочется пожить въ семействѣ Мити, а для этого я предпочитаю тихое время. Мнѣ кажется, что ты тоже не охотникъ до толпы и потому предлагаю тебѣ провести это время здѣсь въ тишинѣ и въ средѣ людей простыхъ и добрыхъ. Письмо твое такъ меня обрадовало, что я уже воображаю тебя здѣсь, и предо мною рисуется уже перспектива нашего сожительства. Ручаюсь, что тебѣ не будетъ скучно. Пожалуйста пріѣзжай поскорѣе.
„Не знаю, читалъ ли ты „Смерть Грознаго“ — Ал. Толстаго, піесу, имѣющую многія достоинства. Теперь она ставится здѣсь на сцену и на постановку ея ассигновано дирекціей 30 тысячъ. Декораціи и костюмы будутъ сдѣланы со всею археологическою точностью. Я слышалъ чтеніе Васильева 2-го, играющаго роль Грознаго: оно очень хорошо.
„Вчера Полонскій принесъ мнѣ двѣ главы своей новой поэмы, напечатанной въ одномъ дрянномъ журналѣ „Женскій вѣстникъ“. Поэма называется „Братья“ и происходить въ Римѣ. Вообще мило, попадаются поэтическіе образы, простодушно, но блѣдно и незначительно. Поэма не его родъ. Я записалъ его адресъ, зная, что ты любишь его. Онъ женился. До скораго свиданія. Жду тебя 3-го января.
Такъ какъ память не представляетъ мнѣ за эту зиму выдающагося, то я о нашемъ пребываніи въ Москвѣ умалчиваю.
Найдя въ Серпуховѣ завѣтную кибитку въ цѣлости, мы прежнимъ порядкомъ добрались до Степановки.