Одним из первых чудотворцев, имевшим значение не только местного святого, бесспорно являлся Сергий Радонежский, почитание которого еще исстари было распространено по всей России. Вокруг этого исторического имени был создан особый религиозный культ… В Троице-Сергиеву лавру ежегодно за многие тысячи верст шли сотни паломников, неся сюда свою доверчивую веру в нетленность мощей и, что важнее всего для монахов, свои последние гроши.
Выросла громадная лавра. Из лавры широкою волной лилось в народ затемнение его сознания путем различных „Троицких книжек“, „Райских цветов", „Духовных лугов“ и прочей монашеской „литературы“ И если Сергий Радонежский, по представлению церковников, являлся патриотическим „национальным“ вождем, то в свою очередь большинство убежденных церковников-монархистов свою карьеру начинало именно в Троице-Сергиевой лавре, под крылом пресловутого арх. Никона или Феодора Волоколамского.
Монахи в монастыре тут же, рядом с „народной святыней“, не стеснялись вести самую разгульную жизнь. Слава об их „подвигах“ в этом отношении распространялась далеко за пределами Москвы. В монастырских гостиницах шел самый гнусный разврат. Кругом лавры дым стоял коромыслом, лились целые реки дорогих заграничных вин. К услугам паломников „из публики попроще“ были пресловутые „блинные“ и торговые ряды, что тянулись почти вокруг всех монастырских стен.
В Сергиеве рабочего пролетариата нет, почти сплошь рядовой обыватель, торговец-кулак, содержатель притонов и т. д., который прекрасно учел, что существование в посаде религиозного фетиша, в виде нетленных мощей, выгодно не только царской власти, не только попам и монахам, но и ему, „купцу-хищнику“. Всеми мерами он поддерживал славу „преподобного“, выдавая простодушным паломникам досужие росказни подслеповатых старух за самую реальную действительность.
— Преподобным кормимся! Им только и живы! — говорил какой-нибудь местный Тит Титыч, и говорил, конечно, сущую правду.
Вскрытие мощей, уже произведенное по почину трудящихся масс в разных концах России, не на шутку встревожило местного обывателя. Первыми забили тревогу, конечно, монахи, их поддержали сейчас же торговцы-купцы.
— Отстоим Сергия батюшку! Не посрамим преподобного!
Были использованы все возможности, чтобы не допустить „вскрытия мощей“.
Еще 22 марта в местной академической церкви иеромонах Варфоломей произнес проповедь о возможности вскрытия „чудесных и многоцелебных“ мощей Сергия и вместе с тем призывал молящихся подписываться под протестом против самой возможности вскрытия мощей. На Другой день, 23-го марта, во время утренней службы, тем же иеромонахом была произнесена погромная проповедь, в которой заявлялось о появлении в России „антихриста“ (читай — большевиков). Проповедник не забыл упомянуть, что „Христа сейчас в России распинают вторично“, и призывал всех граждан от мала до велика встать на активную защиту поруганной православной веры (читай — для свержения советского строя).
В Сергиевой лавре к моменту вскрытия было около 180 монахов. Вся эта рать „черных воронов“, за немногими исключениями, была быстро мобилизована для сбора подписей под протестом, текст которого взял на себя труд составить один из профессоров московской духовной академии. Монахи разбрелись по всем домам Сергиева посада и буквально вырывали подписи от темных людей.
Агитация церковников и монархических элементов Сергиева посада естественно нервировала население. На почве предполагаемого вскрытия мощей создалась масса чудовищных и самых неправдоподобных легенд.
Работающая в лавре комиссия по охране памятников старины за несколько дней до вскрытия приостановила свои технические и реставрационные работы.
Местный Исполком к вопросу о вскрытии мощей подходил чрезвычайно осторожно.
Однако агитация церковников и в связи с нею нервно-возбужденное настроение масс заставили Исполком решиться в этом отношении на быстрые и энергичные шаги.
Общий вид Троице-Сергиевой лавры.
На пленуме Совета вопрос был окончательно решен в пользу вскрытия.
Здесь любопытно отметить, что среди самих же монахов были такие, которые искренно желали возможно скорейшего вскрытия.
Их психология в этом отношении вполне понятна. Прожить много, много лет за толстыми стенами монастыря, в атмосфере, густо насыщенной религиозными толками и легендами о нетленности и чудесной силе мощей, все время находиться подле загадочного гроба, видеть ясные очертания фигуры лежащего в нем человеческого тела — и не знать, какую тайну хранит этот гроб, что в нем, нетленное ли тело, или полуразвалившиеся, истлевшие кости — как угодно, но это от монахов требовало известного подвига, который было тем труднее нести, чем более из разных концов России приходило известий о вскрытии мощей.
Названия городов, в которых вскрывались мощи, мелькали перед глазами монахов, как в пестром калейдоскопе: Лодейное Поле с Александром Свирским, Воронеж, Задонск, Тамбов, Ярославль, Новгород. Когда же у нас?
Члены Исполкома удостоверили мне, что некоторые монахи приходили в Совет и говорили:
— Вскройте скорее!
— Но почему об этом просите именно вы? — удивлялась местная советская власть.
— Так нужно, — говорили они. — Мы хотим собственными глазами убедиться в обмане. Какие результаты даст вскрытие — это должно решить нашу дальнейшую судьбу.
— Ведь не собираетесь же вы в самом деле снять с себя поповский или, как он там называется, монашеский наряд? — с улыбкой спрашивали члены Исполкома.
— Кто знает! — загадочно отвечали одни.
— И снимем! И уйдем! — решительно заявляли другие.
Тем временем протест сергиевского населения, под которым на 35 листах монахам удалось собрать около 5.000 подписей, поступил в распоряжение „святейшего“ патриарха Тихона.
Последний, видимо, испытывал крайнее волнение при одной только мысли о возможности вскрытия мощей Сергия Радонежского.
Он прекрасно понимал, что если последний „столп церкви“ имел всероссийское значение и всероссийское же почитание со стороны сторонников православной религии, то, наоборот, и вскрытие этих мощей, разоблачение того обмана, который веками наслаивался вокруг этой раки, не может не иметь всероссийского же значения в деле отрезвления народных масс от религиозного и шовинистического гипноза.
Патриарх Тихон не мог, конечно, не знать загадки таинственного гроба. Так, в 1917 году у гробницы, как известно, был пожар. Тогда мощи открывали и даже вносили в алтарь. Еще несколько времени тому назад какой-то религиозный фанатик из сектантов, отрицавших нетленность и чудесную силу мощей, нанес по голове „угодника“ удар тупым орудием. Было создано громкое дело, которое однако протекало в тайниках архиерейских и синодальных канцелярий. Было бы странно думать, что церковные власти после этого неслыханного „святотатственного“ постука не поинтересовались узнать, какие же собственно разрушения на „нетленном“ теле преподобного произвел этот неожиданный удар. И нам известно, что мощи вновь открывали и вновь свидетельствовали.
Наместник лавры, архимандрит Кронид в беседе с комиссаром той же лавры тов. Волковым рассказывал, как он, в отступление от всех „канонических“ правил, после пожара открывал „ножки преподобного“ и видел, что лежат они, как будто у „живого“.
Однако результаты вскрытия показали, что из ножных костей отсутствуют именно кости ступней. Монахи об’яснили, что явление это вполне естественно, так как кости рассылались в качестве „частиц мощей“ по всем многоразличным православным церквам. Но если это так, то монахи должны были знать, что они в действительности рассылают под видом нетленных мощей.
Естественно, конечно, что патриарх Тихон, как, впрочем, и все русские архиереи, знавшие тайну мощей, при первых же слухах о предполагаемом вскрытии начали обнаруживать признаки крайнего беспокойства и растерянности. В Совет Народных Комиссаров вместе с „протестом-слезницей“ жителей Сергиева было отправлено несколько отношений, в которых то указывалось на возможность религиозных волнений именно на почве вскрытия мощей Сергия Радонежского, то по адресу Советской власти слышались недвусмысленные угрозы, в роде, например, такой: „вскрытие мощей нас обязывает стать на защиту поруганной святыни и отечески вещать народу: должно повиноваться больше Богу, нежели человекам“.
Вскрытие мощей было назначено на пятницу, 11-го апреля.
Была „лазарева пятница“, и потому исповедников наблюдалось больше обыкновенного. С утра в лаврских храмах шла „преждеосвященная“ обедня, потом монахи читали исповедникам „правило“, днем начали самую исповедь, и так по рассчету должно было продолжаться до вечера.
В Исполкоме было решено не стеснять свободу отправлений религиозного культа, хотя бы и вскрытием мощей, и потому этот акт постановили произвести поздно вечером, когда в храме вообще не наблюдалось особенного скопления молящихся.
Днем приехали крестьяне из волостей с „верующими“ стариками, но они не были посвящены в то, что акт вскрытия произойдет именно сегодня. Из соседних приходов прибыли церковные старосты, вызванные в Исполком по „срочному делу“. Часам к пяти в коридорах Исполкома начали мелькать и рясы, как-то пугливо жавшиеся по стенкам. Из Вифании приехал „на своей лошадке“ иеромонах Порфирий, из Гефсимании — иеромонах Ионафан.
Столпились в кучку и беседуют.
Ведут между собою разговор тихий, „келейный“, полушопотком, с постоянным озиранием по сторонам.
— Чувствует мое сердце, отче, по поводу мощей прибыли, — говорит один.
— Ну? — настораживается другой.
— Вскрывать, наверно, будут!..
Отхожу, а через несколько минут, когда снова прохожу мимо той же группы, до меня доносится рассказ:
— Вот тоже и в Н… вскрывали мощи. И явился один из них, черный и страшный, в шапке, с папиросой в зубах… Взял головку преподобного, спрашивает крестьянина: „Ты веришь, а я“… и плюнул в святое личико „угодника“. И как плюнул, тут же упал замертво…
— Да, Бог, поругаем не бывает, — с тихим ужасом отзывается другой, сплевывает в сторону и вдруг крестится. — Святителю отче Сергие, яви чудо милости своей у раки многоцелебной!
…„В шестом часу вечера ворота запираются, и это служит сигналом для религиозно-настроенных и по-своему фанатичных женщин. Поднимаются вопли и истерические причитания. Слышатся угрозы и самая отчаянная брань. Однако спровоцировать Советскую власть на выстрелы и ненужную кровь толпе не удалось“…
Тихая „келейная“ беседа здесь, в Исполкоме, ну, а как эта же допотопная, средневековая поповская идеология отразится в тех речах, которые, несомненно, будут вести эти же самые церковники с кафедры храма?!
Сколько лжи преподнесут они расстроенному воображению одураченных масс и под каким елейным соусом?!
Наверное, чувствуют и сами, что лгут, клевещут, напрасно злобятся на ненавистный им строй. Но такова уж профессия!
Помню своего товарища, который вступил в „поповскую семью“ по идейным побуждениям.
А потом написал короткую записку. „Проклятое ремесло! Вечно лгать, говорить неискренние речи вне пространств и времени и в то же время не иметь возможности честно взглянуть в глаза одураченному народу — этого нет сил перенести“… написал последний „крик разбитой души“, взял револьвер и покончил все счеты с жизнью.
Смотрю на эти жирные, упитанные лица стоящих передо мной сейчас монахов. „Ну, эти, думаю, не застрелятся! еще долго проживут!“
И жаль этих живых мертвецов с угасшей и обросшей жиром совестью…
В комнате президиума уже все в сборе. Отдаются последние распоряжения. Приехали операторы из кинематографического отдела и изучают план лавры перед раскрытой картой.
Существовала, — хотя, правда, слабая, — возможность волнений на религиозной почве. В виду этого была мобилизована рота помещавшихся в лавре курсантов. Последними в шестом часу вечера, в предупреждение набатных звонов, занимаются все колокольни, кроме того у всех ворот были расставлены патрули; находились люди и на стенах лавры.
В шестом часу вечера ворота запираются, и это служит сигналом для религиозно настроенных и по-своему фанатичных женщин. Поднимаются вопли и истерические причитания. Толпа заметно густеет. Из ее среды в сторону советских работников слышатся угрозы и самая отчаянная брань; иногда даже бросают комья тающего грязного снега.
Словом, со стороны толпы делалось все, чтобы, спровоцировать Советскую власть на выстрелы и ненужную кровь.
— Стреляйте в нас, ироды!
Но молодцеватые курсанты как будто и „ухом не ведут“. И даже конные милиционеры стоят позади толпы, очевидно, не имея никакого намерения врезываться в нее и разгонять.
К лавре под’езжает красный грузовой автомобиль с громадными „юпитерами“ для кинематографической с’емки. Застрял посреди площади в топком и рыхлом снегу.
— Пушки!.. пушки!.. пробегает в толпе.
И слышен мне разговор. Старческие шамкающие губы какой-то подслеповатой старухи шепчут испуганно, передавая другим:
— И еще утром привезли две пушки, что стреляют чемоданами. Сама своими глазами видела, как утресь шла от преподобного. А пулеметов там?! Страсть!
Операторы об’ясняют толпе назначение „диковинных машин“, и толпа как будто успокаивается.
К всеобщему удивлению, некоторые из толпы начинают помогать операторам в переноске „чертовой механики“.
Инцидент с „юпитерами“ исчерпан. Толпа, видимо, вновь начинает скучать и томиться бездействием.
Появляется какой-то странник.
Поднимает руку:
— Православные!..
И запевает гнусавым голосом:
— Ублажаем тя…
Толпа подхватывает, входит в исступленный религиозный экстаз. Вновь начинается плачь, слышны истерические возгласы женщин и деревенское причитание, как по покойнику.
В лавру проходят члены Исполкома.
Когда я вошел в актовый зал бывшей духовной академии, где был назначен сбор всех присутствующих на вскрытии лиц, зал был уже полон народу.
Один из курсантов ведет беседу по религиозному вопросу, об’ясняет крестьянам значение религии при царском строе, говорит, что религия — опасная для крестьян штука: „дышло, — куда поверни, туда и вышло“.
Крестьяне слушают молча, сосредоточенно, временами почесывают в волосах, остриженных кружком. Видимо, решают основной, кардинальный для себя вопрос. Чувствуется, что какой-то червь сомнения подтачивает хотя бы в отношении „мощейной эпопеи“ самые глубокие религиозные верования и еще недавний религиозный энтузиазм.
В соседнем зале стоит пианино.
Какой-то мальчик одним пальцем наигрывает марсельезу. Собралась целая группа крестьян. Слушают. А через минуту просят:
— Желаем Интернационал!
В это время у входных дверей появляется плотная фигура архимандрита Кронида, наместника лавры. В зале общее движение.
Встал, оперся на посох и на заявление председателя Исполкома, что сейчас должно произойти вскрытие мощей и что это вскрытие лучше бы всего произвести самому духовенству, так как Советская власть желает только проверить нетленность мощей и ни в малейшей мере не хочет затрогивать чьи-либо религиозные чувства, начал говорить тихим голосом, видимо, заученную речь:
— Я должен предупредить, что никто из нас не знает, что лежит в святой грибнице. Это — „религиозная тайна“, проникнуть в которую никто не смеет, мощи никогда не свидетельствовались, с самого времени их открытия. Но и я сам, и отец..
Здесь Кронид делает жест в сторону стоящего рядом с ним слезоточивого и красного от волнения монаха.
— И отец… были свидетелями самых разнообразных чудес от гроба преподобного. Ровно 8 лет тому назад в эту самую Лазареву пятницу ко гробу приползла безногая женщина, отслужили молебен, и вдруг по всему храму прошел треск как бы от ломающихся человеческих костей. Женщина встала и пошла из храма совершенно здоровая.
Смотрю на лица „исполкомцев“ и крестьян. Едва сдерживают улыбки.
Слышу рядом с собой:
— Опять эти сказки! Да что он! запугать нас что ли хочет?!
— Но вы не отказываетесь, конечно, сами вскрывать мощи? — спрашивает председатель Исполкома.
— Сам не могу; вскрывать мощи будет иеромонах Иона, благочинный лавры.
— Однако, чем мотивируете вы свой отказ?
Кронид с минуту молчит, а потом тяжело произносит:
— По нравственному чувству не могу… Страшусь…
— Но как же Иона?! Он не страшится?! — допытывается неугомонный председатель.
— Иона должен исполнить мой приказ „за послушание“…
Архимандрит Кронид первый подает руку председателю Исполкома и медленно уплывает из зала.
Два мира сейчас столкнулись, две идеологии как будто говорили на разных языках. И не понял архимандрит Кронид, для чего же в сущности нужно это „вскрытие мощей“, и зачем отнимать от гроба эту его загадочную таинственность, окруженную потрескивающими свечами и дымом кадил. И не понял в свою очередь председатель Исполкома, как можно в XX веке безнаказанно спекулировать на религиозных чувствах, как можно играть в своекорыстных интересах на темноте и невежестве народа.
Архимандрит Кронид своим рассказом о чуде, очевидно, собирался загипнотизировать всю эту собравшуюся в огромном зале толпу.
Однако номер не прошел, эффект не удался.
Здесь была совершенно иная толпа, у которой были иные взгляды и иные настроения, чем те, с которыми привык оперировать ловкий и искусный гипнотизер, наместник лавры, архимандрит Кронид.
В Троицком соборе яблоку, как говорится, негде упасть. Море человеческих голов. Монашеские рясы потонули в серых красноармейских шинелях и деревенских зипунах. Много женщин, „делегированных“ толпою, что стоит сейчас „в ожидании чуда“ за воротами монастыря.
Рака занимает безусловно неудобное для вскрытия место, помещаясь в правом углу собора. Над ракой горит целая лента серебряных и золотых лампад, из которых каждая имеет свою историю, будучи пожертвована тем или иным царем, царицей или, в крайнем случае, великою княгинею. В массивных подсвечниках догорают свечи богомольцев.
С двух сторон раки уже разместились кинематографические аппараты, и вокруг них суетятся операторы. Громадные „юпитеры“ бросают на таинственный гроб яркие и ослепительные лучи.
Подле раки действующие лица: председатель Исполкома, члены, доктора, представители волостей. Иеромонах Иона с георгиевским крестом на груди, бывший моряк, уже облекся в богослужебные ризы. Два диакона в синих росписных стихарях нетерпеливо помахивают разожженными кадилами. В глубине соллеи, у главных царских дверей, разместились монахи; впереди них Кронид. Оперся на свой настоятельский посох и смотрит взглядом, мрачным и зловещим.
8 час. 20 мин. вечера. Председатель Исполкома предлагает приступить к вскрытию. Два диакона приближаются к Крониду, поднимают перед ним кадила и басят:
— Благослови, владыко!
Затем подходят к раке, совершая перед ней уставное каждение, три раза по три. Покадив, отходят.
К раке приближается иеромонах Иона, падает ниц, совершает перед гробницей три поясных поклона, затем кланяется Крониду.
Монахи начинают петь величание Сергию, но их обрывает председатель Исполкома, указывая, что для этого пения монахи могут выбрать другое, более подходящее время, и этого времени до вскрытия мощей монахи имели более, чем достаточно.
Монахи смущены, толпа в их сторону бросает иронические взгляды. Все понимают, что не для молитвы захотели монахи исполнить ряд „священных песнопений“, а для того, чтобы лишний раз продемонстрировать перед толпою свою якобы глубокую религиозность.
Начинается вскрытие. Пропускаю подробности, зафиксированные в акте, к которому и отсылаю любознательного читателя.
Итак, нетленных мощей, как и следовало ожидать, в результате вскрытия не оказалось. Полуразвалившийся череп и растирающиеся в порошок кости, вата, прядь волос русо-рыжеватого цвета, тщательно завернутая в провощеную бумагу недавнего происхождения и оказавшаяся в черепе, масса моли, личинок и бабочек, кусочки грубой деревенской полуистлевшей материи, — вот и вся „загадка“ гроба.
Все слишком просто, слишком естественно.
— Мощей нет! Мощи сгнили! — резюме, которое слышишь сейчас в толпе.
…„По снятии шапочки с головы, виден человеческий череп, лежащий частью на лубке, частью навесу… нижняя челюсть отделилась. В ней семь зубов. Слева черепа лежат два шейных позвонка“…
„Верующие“ уже не плачут, не делают истерических выкриков и даже уже не злобятся на Советскую власть. Они понимают, что никакого кощунства, ни тем более „посягательства на святыню“ не совершено. Лишь раскрылся во всей своей наготе многовековый обман народа, и теперь каждому предоставлено право проверить то, во что он верил и чему поклонялся много-много лет.
Монахи смущены и подавлены. Некоторые стоят с бледными восковыми лицами, на лицах других, наоборот, красно-багровые пятна.
Ищу глазами Кронида и подхожу к нему.
Спрашиваю, насколько можно, громче:
— Этих результатов вскрытия вы ожидали?
— Нет, не ожидал, — отвечает отчетливо и громко.
Группа крестьян, „верующих“ стариков:
— Да, тленные мощи и нечисто при этом держали! Лучше бы в землю закопать…
Выхожу из собора. У ворот попрежнему стоит толпа. Уже не поет, не горит религиозным экстазом. Ей уже известны результаты вскрытия мощей, поразившие ее, как громом.
Толпа стоит молча и сосредоточенно. Образовала очередь и терпеливо ждет впуска в лавру.
Уже первый час ночи, а площадь перед лаврой митингует. Образовались небольшие группы. Слышны страстные и волнующие споры. Религиозный перелом здесь переживается, видимо, со всею болезненностью.
Я прислушивался к этой стоустой людской молве. Если перед моментом вскрытия она вращалась вокруг чудес „преподобного“, то теперь, после вскрытия, когда туман рассеялся, эта молва вспоминала прежнюю, веселую и разгульную жизнь „святых отцов“: как богатели они, каких держали любовниц, как сбрасывали с монастырской башни изнасилованных женщин, какие оргии устраивали на Корсюковке, как угощали „монастырским квасом“ приезжавших из Москвы именитых купцов, как открыли в здании монастырской гостиницы ренсковой погреб, который через черный ход торговал напролет все ночи.
Представители волостей, которые до вскрытия мощей по отношению к религиозному вопросу были, что называется „ни холодны, ни горячи“, теперь, когда мощи были вскрыты, обратились с коллективной петицией к Исполкому:
— Требуем, чтобы мощи были в их настоящем виде оставлены на возможно более продолжительный срок. Мы об’ясним крестьянам. Пусть они сами придут и убедятся собственными глазами!
Это ходатайство Исполкомом было удовлетворено.
…„Все из’едено молью. Видны рыжего цвета волосы, ременный пояс… Поднимается пыль“…
Религиозному суеверию 11 апреля 1919 г. был нанесен во всяком случае серьезный удар. Каждому в этот день сделалось ясно, что гроб „преподобного“ торгашам-черноризцам был нужен только для того, чтобы держать в повиновении темные массы и чтобы эксплоатировать народное невежество.
Мощи монахам и церковникам были нужны, как тот блестящий предмет, который держит гипнотизер перед глазами усыпляемого. Без вида этого гроба народ не пошел бы за „слепыми вождями“, у которых так часто слово расходилось с делом, которые сегодня лицемерно кадили и падали ниц перед гробницей, а на завтра шли в посад, в гостиницы или в „блинные ряды“, чтобы там обманом вырванную у народа мирскую копейку прожить в ночной оргии, заливая хересами и мадерами свою сожженную совесть….
…„Все рассыпалось. Всюду масса мертвой моли, бабочек и личинок. В области грудной клетки лежат в беспорядке кости ручных кистей“…