Cet esprit comblé d’angoisse…Baudelaire.
Les Fleurs du Mal. Цветы с узорными лепестками и ядовитым дыханием. Цветы, которые заставляют сердце сжиматься с инстинктивной боязнью, если подходишь к ним в минуту счастья, и радующие только тогда, когда сердце, измучившись, ищет другого измученного сердца, как одна струна звуками ищет другую, чтобы вдвоем создать гармонию тоски и певучего томленья.
Мир мучительства над самим собой, неудержимое стремленье входить в диссонансы, и вводить в себя волну противоречий. Странная прихоть поэта, с таким пронзительно-ясным умом, желать во что бы то ни стало быть только с тем, что ранит, не убегать от боли, а приближать ее к себе.
Здесь нет сладостных воспоминаний о первой любви, этих младенчески-ласковых картин слиянья двух сердец. Нет Природы, как союзницы человека. Любовь глядит в зеркало, и видит там свой собственный лик искаженным: её же глаза отвечают глазам её — выражением ненависти. Не с музыкой, не с пеньем жаворонка, не с лепетанием ручья соединяет здесь любовь свое явленье, а с преступленьем, с ужасом, с безумием. На эдемских берегах высятся огромные саркофаги, в которых больше черной тоски, чем красоты. На тусклом небе, лишенном звезд, горит холодная луна, мертвое светило одурманенных душ и разбитых временем, разорванных руин. Здесь розы не цветут, соловьи не поют своих песен Гафиза. Любовь, красота, наслажденье? О, смех! О, наивность! Откуда доносятся эти слова? Кто сказал их? Время прошло. И песня маятника слагается из звуков совсем другого свойства. Здесь воздух отравлен, им могут дышать только совы; почва осквернена, на ней вырастают лишь ядовитые растения. Даже изысканные благоухания, которыми наполнено это заколдованное царство, так странны, что, доставляя минутное наслаждение, тотчас карают расплатой, они смущают душу, погашают волю, внушают мысли и поступки, которые влекут за собой раскаяние. Здесь никто не говорит о любви человека к человеку, это чувство — сказка старых дней. А между тем поэту так хочется любить людей, так страстно хочется обожать женщину. На возглас нет отклика. Жестокий Город сжал сознанье лабиринтом своих улиц, где камень и камень, асфальт, металл. Желтый сплин сдавил сознанье своим удушающим туманом. И лица превращаются в маски дьявольского маскарада. И тени идут, идут, они идут без конца, эти жалкие маньяки, убогие блудницы, убийцы, удушающие совесть вином, дряхлые старухи, обманутые детьми, инфернальные старики, превращенные в уродливую семью двойников, люди с слепыми сердцами, люди с голодными душами.
И время встает — как действительный враг, и пространство — начинает пугать. Всюду чувствуется обрыв, провал, пропасть, срыв. «Пропасть», восклицает поэт. И ему вспоминается мучительный кошмар Паскаля, которому чудилось, что он повсюду проваливается, не имея почвы под ногами.
Паскаль носил в душе водоворот без дна. |
Даже Красота, единственное, что всегда зачарует поэта, здесь навсегда безучастна к нему, она внушает ему бесконечность стремленья к ней, с тем только чтобы ранить его своею мраморною грудью. И поэты, эти верные любовники той, которая манит, не любя,
Преклонятся навек пред властной Красотой, |
но на крики и призывы она может только холодно ответить:—
В лазури я царю как сфинкс, как изваянье, |
Мы развертываем длинный свиток и, видя всё одни и те же песни отрицания, понимаем, что перед нами — душа, переполненная пыткой, что этот стих, блестящий, острый, и холодный, как клинок, создан не для украшения. Мысли и образы закованы в тесные латы. В кратких стихотворениях, в сдержанных строках нет того лиризма, которым отличается чувство в первую минуту его возникновения, но это обманчивое спокойствие есть обманчивая и чудовищная тишина омута, в котором крутится скрытый водоворот. Глянцевитый блеск водной поверхности пугает глаз, он говорит нам о том, что в глубине нас подстерегает гибель. Это спокойствие сильнее того восторженного отчаяния, которое, выражаясь страстными воплями, находит в самом себе горькую усладу, получает известное удовлетворение, ощутив глубину страдания.
Перед нами шаг вперед в определенной сфере психологических явлений. Страх начинается тоской, и постепенно переходит в ужас, который сперва проявляется шумно, потом, увеличиваясь, делается тихим, как бы соединяется с сознанием, что не выразить словами всей остроты отчаянья.
Но кто же он, этот певец порочности и смерти? Не является ли он сам чудовищем порочности?
Ограниченность торопится ответить: конечно, да. Не будем говорить с ней. Да если бы и так? Он был бы нам только вдвойне интересен. Мы спросили бы, и стали бы думать, откуда в нём это противоречие, и какую сложную драму можно угадать по отдельным намекам. Добродетель и порочность исключительной личности суть путеводные нити для того созерцателя, который хочет найти неведомый путь, ведущий к пониманью всего и к слиянью со Всем.
Но надо думать, ограниченность глубоко заблуждается. И если уж говорить о добре и зле — если уж так необходимо до сих пор оставаться при этой классификации, нужно сказать простодушным людям, что поэт, подобный Бодлэру, останавливаясь на явлениях зла, останавливается не так, как они.
Он знал болотные топи, но он донес до самой смерти в своем сердце светильник молитв. А если б не донес… Как любили бы мы его и тогда!
Находясь в преисподней, можно грезить о белоснежной вершине. Бодлэр это слишком хорошо знал. Судьба показала ему два полюса, и он видел их оба. Но Судьба, выбирая ему особую долю, предназначила ему полюбить то, что люди ненавидят, чтобы он мог нарисовать тот темный фон, на котором более рельефно выступает идеальная мечта. Всё, на чём лежит Каинова печать отвержения, понятно и близко этому странному художнику, именно в силу исключительности его нервной организации, в силу его отмеченности.
Есть натуры с детским сердцем; прозрачные, как ручей, они инстинктивно бегут от всего темного; их непосредственной наивности страшно всё отрицательное. Им хочется вечно лазурного неба, с серебристым пением жаворонка, им хочется видеть родной домик и садик, детские лица и нарядных мотыльков.
Есть натуры иные. Они судьбою предназначены для пытки; их влекут к себе пропасти, пленяет хмурое небо, покрытое разорванными тучами; они чувствуют себя в родной стихии там, где дисгармония и смерть.
Но еще вопрос, кто любит сильнее то, что зовется добром, первые натуры или вторые.
Одни смотрят на внешнее, другие стараются проникнуть в душу явлений. Одни идут, довольствуются беглой картиной, и проходят, другие останавливаются своею мыслью на том, что кажется мимолетным, и, соприкасаясь, с вечным явлением Мирового Зла, в какой бы форме оно ни проявлялось, пытаются разгадать его. Одни не смеют соприкоснуться с отрицательным, потому что они лично не отошли еще от разных элементарностей, другие смеют соприкоснуться с ним, потому что внутренне они уже достигли — неведомой для людей простодушных — свободы.
И если человек идет своим особым путем, задается своими особыми задачами, он не может не возбуждать в мыслящем ощущений интереса и сочувствия, хотя б этот мыслящий сам шел совсем другой дорогой. Если высшая конечная цель этого человека, идущего путями Зла, совпадает с целями достижения позднейшей всезахватывающей Гармонии, я полюблю его за то, что в дыме и хохоте противоречий он хранит в себе молитвенное отношение к Добру. Если же он живет в мире Зла лишь затем, чтоб жить в мире Зла, я полюблю его за его цельность. Быть может, если наши дороги скрестятся враждебно — если мне придется столкнуться с ним лицом к лицу и глядеть глазами в глаза, я, как человек, на миг возненавижу его, но я и полюблю его также, как художник, и как понимающий. И если он слабее меня, я сброшу его с своей дороги — и если он сильнее, он сбросит меня с своей, но неужели же из-за этого я ослепну? Я не могу не видеть Красоты и Силы, хотя б она меня ранила. И лишь слепец не полюбит хоть на миг Цветы Зла, где Женщина — враг, где Любовь — мучительство, где Природа — огромный саркофаг, окруженный желтыми туманами гипнотизирующего сплина.
