Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902
Переводъ Э. Л. Радлова
О возвышенномъ.[править]
«Ни одинъ человѣкъ не долженъ долженствовать» сказалъ еврей Натанъ дервишу, и это справедливо въ болѣе обширномъ смыслѣ, чѣмъ, можетъ быть, многіе думаютъ. Въ волѣ состоитъ родовое отличіе человѣка, и разумъ представляетъ собой лишь ея вѣчное правило. Разумно поступаетъ вся природа; однако, прерогативой человѣка является то, что онъ поступаетъ сознательно и произвольно. Всѣ предметы должны", человѣкъ же есть то существо, которое хочетъ.
Именно поэтому вполнѣ недостойно человѣка терпѣть насиліе, ибо насиліе, уничтожаетъ человѣка. Кто насъ насилуетъ, тотъ не признаетъ въ насъ человѣчности, кто трусливо переноситъ насиліе, тотъ отвергаетъ свою человѣчность. Но, кажется, это требованіе безусловнаго освобожденія отъ всего, что именуется насиліемъ, предполагаетъ существо, одаренное въ достаточной мѣрѣ силою, чтобы оградить себя отъ всякой другой силы. Если это требованіе находится въ существѣ, которое въ царствѣ силъ не занимаетъ высшаго мѣста, тогда возникаетъ несчастное противорѣчіе между стремленіемъ и способностью.
Въ такомъ положеніи находится человѣкъ. Человѣческая природа, окруженная безчисленными силами, которыя могущественнѣе ея и господствуютъ надъ нею, предъявляетъ права на то, чтобы не терпѣть никакого насилія. Правда, разумъ человѣка искусственнымъ путемъ увеличиваетъ его силы и до извѣстнаго предѣла ему дѣйствительно удается физически стать властелиномъ надъ всѣмъ физическимъ. Всего можно избѣгнуть, говоритъ пословица, кромѣ смерти. Но это единственное исключеніе, если оно является дѣйствительно таковымъ, въ строгомъ значеніи слова, уничтожаетъ всецѣло понятіе человѣка. Никоимъ образомъ человѣкъ не можетъ быть существомъ хотящимъ, если есть хоть одинъ случай, въ которомъ онъ безусловно долженъ претерпѣть то, чего не хочетъ. Это единственно ужасное, что онъ долженъ и чего онъ не хочетъ, станетъ преслѣдовать его какъ привидѣніе и отдастъ его — какъ это дѣйствительно и случается съ большинствомъ людей — во власть слѣпому страху, созданному его фантазіей. Хваленая свобода есть чистое ничто, если человѣкъ связанъ хотя бы только въ одномъ пунктѣ. Культура должна освободить человѣка и помочь ему осуществить всецѣло свое понятіе. Она должна сдѣлать человѣка способнымъ настоять на своемъ, ибо человѣкъ есть существо хотящее.
Это возможно двоякимъ путемъ, или реалистическимъ, когда человѣкъ силѣ противуполагаетъ силу же, когда онъ какъ природа овладѣваетъ природою; или идеалистическимъ, когда онъ преодолѣваетъ природу и, такимъ путемъ, по отношенію къ себѣ уничтожаетъ понятіе насилія.
Физическая культура дѣлаетъ его способнымъ къ первому. Человѣкъ вырабатываетъ свой разсудокъ и чувственныя силы, дабы сдѣлать силы природы, пользуясь законами ея, орудіями своей воли, или же дабы обезопасить себя отъ тѣхъ явленій природы, которыя онъ имѣетъ возможность направить. Но овладѣть силами природы или обезопасить себя отъ нихъ можно только до извѣстнаго предѣла; за этимъ предѣломъ онѣ ускользаютъ изъ сферы могущества человѣка и подчиняютъ его своей власти. И человѣкъ лишился бы своей свободы, еслибъ онъ не былъ способенъ ни къ какой иной культурѣ, кромѣ физической. Онъ долженъ быть безъ ограниченія человѣкомъ, т. е. ни въ какомъ случаѣ не терпѣть чего либо противнаго его волѣ. Если онъ не въ состояніи противопоставить физической силѣ соотвѣтственную физическую силу, то ему, дабы не терпѣть насилія, не остается ничего иного, какъ совершенно порвать столь невыгодное для него отношеніе и уничтожить въ понятіи насиліе, которое онъ фактически претерпѣваетъ. Унитожить насиліе въ понятіи означаетъ не что иное, какъ добровольное ему подчиненіе. Культура, которая дѣлаетъ человѣка способнымъ къ этому, называется нравственною.
Нравственно образованный человѣкъ, и только онъ одинъ, совершенно свободенъ. Онъ или преодолѣлъ силу природы или же чувствуетъ себя въ единеніи съ нею. Что бы природа съ нимъ ни дѣлала, это не будетъ насиліемъ, ибо прежде чѣмъ послѣднее коснется его, оно станетъ уже его собственнымъ дѣйствіемъ, и динамическая природа никогда не достигнетъ человѣка, ибо онъ свободно устранилъ себя отъ всего, чего оно можетъ достигнуть. Этотъ образъ мыслей, который нравственность обозначаетъ словомъ подчиненія необходимости, а религія подводитъ подъ понятіе смиренія предъ божественнымъ промысломъ, требуетъ, для того чтобы быть дѣломъ свободнаго выбора и размышленія, большей ясности мысли и болѣе высокой энергіи воли, чѣмъ обыкновенно свойственно человѣку въ дѣятельной жизни. Но по счастью, въ его раціональной природѣ имѣется не только предрасположеніе къ нравственности, которое можетъ быть развито при помощи разсудка, но даже въ его чувственной и разумной, т. е. человѣческой природѣ существуетъ эстетическое къ ней стремленіе, которое можетъ быть пробуждено нѣкоторыми чувственными предметами и, путемъ очищенія чувствъ, можетъ образовать идеалистическій подъемъ духа. Объ этомъ-то по своему понятію идеалистическомъ предрасположеніи, которое однако и реалистъ достаточно ясно обнаруживаетъ въ жизни, хотя и не признаетъ въ своей системѣ[1], я теперь и буду говорить.
Правда, для того, чтобы въ извѣстной мѣрѣ освободить насъ отъ природы, понимаемой какъ сила, достаточно развитого чувства красоты. Духъ настолько облагороженный, чтобы болѣе быть тронутымъ формою предметовъ, чѣмъ ихъ матеріей, чтобы почерпать свободное наслажденіе изъ простого разсужденія о способѣ проявленія предметовъ, такой духъ въ себѣ самомъ имѣетъ внутренній источникъ жизни, не могущій быть утраченнымъ, и такъ какъ такой духъ не нуждается въ присвоеніи вещей, среди которыхъ онъ живетъ, то онъ и не подвергается опасности лишиться ихъ. Однако, и самая показность нуждается въ тѣлѣ, въ которомъ она могла бы проявиться, и до тѣхъ поръ, пока имѣется потребность хотя бы только въ красивой показности, остается и потребность въ существованіи предметовъ и слѣдовательно наша удовлетворенность зависитъ еще отъ природы въ смыслѣ силы, повелѣвающей надъ всѣмъ существующимъ. Громадная разница, имѣемъ-ли мы потребность въ красивыхъ и хорошихъ предметахъ, или же только требуемъ, чтобы предметы были красивыми и хорошими. Послѣднее можетъ сосуществовать съ высшей свободой духа, первое — нѣтъ. Мы можемъ требовать, чтобы существующее было красивымъ и хорошимъ, но существованія красоты и блага можетъ лишь желать. Великимъ и возвышеннымъ называется по преимуществу то душевное настроеніе, которому безразлично, существуютъ ли красота, благо и совершенство, но которое съ ригористической строгостью требуетъ, чтобы существующее было хорошимъ, красивымъ и совершеннымъ, ибо это настроеніе содержитъ въ себѣ всю реальность прекраснаго характера, не заключая въ себѣ его ограниченій.
Добрымъ и прекраснымъ, но слабымъ душамъ свойственно нетерпѣливо стремиться къ осуществленію своихъ идеаловъ и огорчаться встрѣчаемыми препятствіями. Такіе люди ставятъ себя въ грустную зависимость отъ случая, и можно всегда съ увѣренностью сказать, что они удѣляютъ слишкомъ большое значеніе матеріи въ предметахъ нравственности и эстетики и что они не вынесутъ высшаго испытанія характера и вкуса. Нравственно ошибочное не должно вызывать въ насъ страданія и боли, которыя всегда свидѣтельствуютъ о неудовлетворенной потребности болѣе, чѣмъ о неисполненномъ требованіи. Послѣднее должно сопровождаться бодрымъ аффектомъ и должно скорѣе укрѣплять духъ и увеличивать его силы, чѣмъ дѣлать трусливымъ и несчастнымъ.
Природа даровала намъ двухъ геніевъ въ качествѣ спутниковъ жизни. Одинъ, общительный и милый, сокращаетъ намъ своею веселою игрою трудный путь, дѣлаетъ легкими оковы необходимости и ведетъ насъ радостно и шутливо до опасныхъ мѣстъ, въ коихъ мы дѣйствуемъ, какъ чистый духъ, и должны сложить съ себя все тѣлесное, т. е. до области познанія истины и осуществленія долга. Здѣсь онъ насъ покидаетъ, ибо его область одинъ лишь чувственный міръ, запредѣлы котораго земныя крылья не могутъ перенесть его. Но вотъ приближается другой геній, серьезный и молчаливый; сильною рукою переноситъ онъ насъ чрезъ головокружительную бездну.
Въ первомъ геніи мы узнаемъ чувство красоты, во второмъ — чувство возвышеннаго. Правда, красота уже есть выраженіе свободы, однако не той, которая возвышаетъ насъ надъ могуществомъ природы и освобождаетъ отъ всякаго тѣлеснаго вліянія, а лишь той, которою мы, какъ люди, наслаждаемся въ самой природѣ. Мы чувствуемъ себя свободными въ красотѣ, ибо чувственныя стремленія соотвѣтствуютъ законамъ разума; мы чувствуетъ себя свободными въ возвышенномъ, ибо чувственныя стремленія не имѣютъ вліянія на законодательство разума, ибо духъ здѣсь дѣйствуетъ такъ, какъ будто бы онъ не подчиненъ инымъ законамъ, кромѣ своихъ собственныхъ.
Чувство возвышеннаго — смѣшанное чувство. Это сочетаніе страданія, выражающееся на высшей своей степени ужасомъ, съ радостнымъ настроеніемъ, которое можетъ достигнуть восторга и, не будучи въ настоящемъ смыслѣ наслажденіемъ, далеко предпочитается чуткими душами всякому наслажденію. Это сочетаніе двухъ противорѣчивыхъ ощущеній въ одномъ чувствѣ безспорно доказываетъ нашу нравственную самостоятельность. Такъ какъ безусловно невозможно, чтобы одинъ и тотъ же предметъ стоялъ къ намъ въ противоположныхъ отношеніяхъ, то изъ этого слѣдуетъ, что мы сами стоимъ къ предмету въ двухъ различныхъ отношеніяхъ; что слѣдовательно въ насъ соединены двѣ противоположныхъ природы, которыя заинтересованы противоположнымъ способомъ въ одномъ и томъ же представленіи. Итакъ, мы, благодаря чувству возвышеннаго, узнаемъ, что состояніе нашего духа не слѣдуетъ по необходимости состоянію нашихъ чувствъ, что законы природы не суть необходимо и наши законы, и что въ насъ есть самостоятельное начало, которое совершенно независимо отъ всякихъ чувственныхъ вліяній.
Возвышенный предметъ бываетъ двоякаго рода. Или мы его относимъ къ нашимъ средствамъ познанія и оказываемся не въ состояніи создать себѣ картину или понятіе о немъ, или же мы относимъ его къ нашей жизненной силѣ и разсматриваемъ его, какъ силу по сравненію съ которой наша сила обращается въ ничто. И хотя мы и въ томъ и въ другомъ случаѣ испытываемъ, благодаря этому предмету, непріятное чувство нашего ограниченія, все же мы не избѣгаемъ его, а, напротивъ, онъ насъ влечетъ настолько, что мы не въ состояніи ему противостоять. Развѣ это было бы возможнымъ, еслибъ границы нашей фантазіи въ то же самое время были бы границами нашего познаванія? Было ли бы намъ пріятно напоминаніе о всемогуществѣ силъ природы, еслибъ у насъ не было въ запасѣ чего-либо такого, что не становится добычей этого всемогущества? Мы наслаждаемся чувственно безконечнымъ, ибо мы можемъ мыслить то, чего чувства не могутъ воспринять и чего разсудокъ не можетъ понять. Ужасное насъ приводитъ въ восторгъ, ибо мы можемъ хотѣть то, что нашимъ стремленіямъ кажется отвратительнымъ, и отвергать то, къ чему они влекутъ насъ. Намъ нравится, когда воображеніе побѣждаетъ царство явленій, ибо въ концѣ концовъ все же только чувственная сила торжествуетъ надъ другою чувственною же, но безусловно великаго въ насъ самихъ природа, при всей ея безграничности, не можетъ достичь. Мы охотно отдаемъ во власть физической необходимости какъ наше благополучіе, такъ даже и самое наше существованіе, ибо именно это напоминаетъ намъ, что она не имѣетъ власти надъ нашими принципами. Человѣкъ въ рукахъ необходимости, но воля человѣка только въ его собственныхъ рукахъ.
И вотъ природа воспользовалась даже чувственнымъ средствомъ для того, чтобы научить насъ, что въ насъ есть нѣчто большее, чѣмъ одна чувственность. Природа сумѣла воспользоваться даже ощущеніями для того, чтобы навести насъ на слѣдъ открытія, что мы не рабски подчинены силѣ ощущеній. И это слѣдствіе совершенно иного характера, чѣмъ то, которое могло бы быть получено путемъ красоты, т. е. красоты реальной, ибо въ идеальной красотѣ должно исчезнуть даже и возвышенное. Въ красотѣ разумъ и чувственность согласованы между собой, и только это согласіе въ красотѣ насъ и прельщаетъ. Поэтому красота одна никогда бы намъ не пояснила, что мы предназначены и способны къ проявленію своей чистотой интеллектуальности. Въ возвышенномъ, напротивъ, разумъ и чувственность не согласованы, и именно въ этомъ противорѣчіи двухъ началъ и заключается его прелесть, охватывающая нашъ духъ. Физическая и нравственная природа человѣка здѣсь раздѣлены самымъ рѣшительнымъ образомъ, ибо именно въ такихъ случаяхъ, когда одинъ испытываетъ лишь свое ограниченіе, другой обрѣтаетъ сознаніе своей силы и безконечно возвеличивается именно тѣмъ самымъ, что другого придавливаетъ къ землѣ.
Предположимъ, что человѣкъ обладаетъ всѣми качествами, соединеніе которыхъ образуетъ прекрасный характеръ; пусть онъ находитъ сильнѣйшее наслажденіе въ осуществленіи справедливости, благотворительности, умѣренности, твердости и вѣрности; пусть всѣ обязанности, которыя возложены на него обстоятельствами, будутъ для него лишь легкою игрою, и онъ не встрѣтитъ препятствій своей дѣятельности, къ которой онъ найдетъ побужденіе въ своемъ любвеобильномъ сердцѣ. Кого не восхититъ это прекрасное созвучіе естественныхъ стремленій съ предписаніями разума, и кто въ состояніи не полюбить такого человѣка? Однако можемъ-ли мы, при всемъ расположеніи къ нему, быть увѣренными, что онъ дѣйствительно добродѣтеленъ и что, вообще, добродѣтель существуетъ. Такой человѣкъ, не будучи глупцомъ, не могъ бы поступать иначе, даже еслибъ онъ стремился къ однимъ пріятнымъ ощущеніямъ, ибо онъ пренебрегъ бы своей выгодой, еслибы захотѣлъ быть порочнымъ. Можетъ быть, источникъ его дѣйствій и чистъ, но это ужъ дѣло его сердца; мы ничего подобнаго не видимъ. На нашъ взглядъ, онъ поступаетъ такъ, какъ поступалъ бы умный человѣкъ, боготворящій собственное наслажденіе. Итакъ, чувственный міръ объясняетъ всецѣло видимость его добродѣтели, и намъ незачѣмъ искать основаній ея внѣ этого міра.
Но пусть на этого человѣка обрушится великое несчастье; пусть онъ лишится своего имущества, пусть его доброе имя будетъ запятнано, болѣзни прикуютъ его къ ложу страданій; всѣхъ, кого онъ любитъ, пусть похититъ смерть; пусть всѣ, кому онъ довѣрялъ, покинутъ его въ нуждѣ. Посѣтите несчастнаго, находящагося въ такомъ положеніи и побудите его къ осуществленію тѣхъ добродѣтелей, которыя въ счастіи онъ столь охотно выказывалъ. Если онъ во всемъ остался совершенно прежнимъ, если бѣдность не уменьшила его благотворительности, неблагодарность — готовности услужить, страданіе — ровнаго настроенія его духа, собственное несчастье — сочувствія чужому счастью, если измѣненныя обстоятельства отразились на его наружности, но не на его поведеніи, на матеріи, но не на формѣ его дѣятельности, — тогда, конечно, всякое объясненіе изъ понятія природы окажется недостаточнымъ (такое объясненіе безусловно требуетъ, чтобы настоящее, какъ слѣдствіе, покоилось бы на прошедшемъ, какъ своей причинѣ); ибо нельзя себѣ представитъ большаго противорѣчія, чѣмъ то, что слѣдствіе не измѣнится, когда причина замѣнена противоположнымъ. Итакъ, слѣдуетъ отказаться отъ естественнаго объясненія, слѣдуетъ совершенно отвергнуть объясненіе поведенія изъ даннаго положенія и перенести основаніе объясненія изъ физическаго порядка явленій въ совершенно иному, до котораго разумъ можетъ подняться въ своихъ идеяхъ, который, однако, совершенно недосягаемъ для разсудка съ его понятіями. Открытіе безусловной нравственной силы, не связанной условіями природы, придаетъ горестному чувству возвышеннаго, охватывающему насъ при видѣ такого человѣка, ту особую, невыразимую прелесть, съ которой не можетъ тягаться никакое чувственное наслажденіе, какъ бы ни было оно облагорожено.
Возвышенное, такимъ образомъ, доставляетъ намъ выходъ изъ чувственнаго міра, къ которому красота охотно приковала бы насъ навсегда. Не постепенно (ибо нѣтъ перехода отъ зависимости къ свободѣ), но внезапно и путемъ потрясенія исторгаетъ возвышенное самостоятельный духъ изъ сѣтей, которыми утонченная чувственность его опутала и въ которыхъ она его держитъ тѣмъ крѣпче, чѣмъ онѣ прозрачнѣе. Какую бы власть мало-по-малу ни получилъ изнѣженный вкусъ надъ человѣкомъ, даже если утонченной чувственности удалось проникнуть, пользуясь соблазнительнымъ покровомъ духовно-прекраснаго, въ тайники нравственнаго законодательства и тамъ отравить святость нравственныхъ правилъ въ самомъ ихъ источникѣ, — все же часто достаточно испытать чувство возвышеннаго для того, чтобы разорвать сѣти обмана, сразу вернуть всю энергію опутанному духу, открыть ему его истинное назначеніе и навязать ему, хотя бы не надолго, чувство собственнаго достоинства. Красота въ образѣ богини Калипсо околдовала храбраго сына Улисса, и силою своихъ чаръ она долго держала его въ плѣну на своемъ островѣ. Долгое время онъ мнилъ, что поклоняется безсмертной богинѣ, между тѣмъ какъ онъ только предавался сладострастію; но внезапно его охватываетъ возвышенное умиленіе, при видѣ Ментора онъ вспоминаетъ о своемъ лучшемъ назначеніи, бросается въ пучину и становится свободнымъ.
Возвышенное и красота разлиты съ расточительностью по всей природѣ, и всѣ люди способны воспринимать какъ то, такъ и другое. Однако, способность къ этому развивается не равно, и искусство должно способствовать развитію его. Это въ цѣляхъ природы, чтобы мы стремились къ красотѣ, въ то время какъ мы еще бѣжимъ отъ возвышеннаго, ибо красота является охранительницей нашего дѣтства, и она ведетъ насъ отъ грубости естественнаго состоянія къ утонченности. Но, хотя красота и есть наша первая любовь, и наша воспріимчивость по отношенію къ ней развивается ранѣе всего, однако природа все же позаботилась о медленномъ ея созрѣваніи, и полному развитію ея предшествуетъ образованіе разсудка и сердца!
Чувственный міръ на-вѣки остался бы предѣломъ нашихъ стремленій, если-бъ вкусъ достигалъ своей полной зрѣлости ранѣе, чѣмъ насаждены въ нашемъ сердцѣ истина и нравственность, притомъ насаждены лучшимъ путемъ, чѣмъ тотъ, который можетъ быть указанъ вкусомъ. Мы не преступили бы границъ чувственнаго міра ни въ нашихъ понятіяхъ, ни въ нашихъ убѣжденіяхъ; и то, чего не въ состояніи представить себѣ воображеніе, не имѣло бы для насъ реальности. Но къ счастью, самой природой устроено такъ, что вкусъ, хотя онъ и разцвѣтаетъ ранѣе, созрѣваетъ, однако, позднѣе всѣхъ остальныхъ душевныхъ способностей. Между тѣмъ выигрывается достаточно времени для насажденія цѣлаго сокровища понятій въ головѣ и клада убѣжденій въ груди, а потомъ уже развивается изъ разума воспріимчивость красоты и возвышеннаго.
Пока человѣкъ былъ лишь рабомъ физической необходимости и не нашелъ еще выхода изъ узкаго круга потребностей, пока онъ не подозрѣвалъ еще демонической свободы въ своей груди, необъятная природа могла ему напоминать лишь о границахъ его силы представленія, а природа разрушительница — лишь о его физическомъ безсиліи; ему приходилось малодушно сторониться первой и съ ужасомъ отворачиваться отъ второй; но какъ только свободное созерцаніе нѣсколько отстранитъ отъ него слѣпой натискъ природныхъ силъ, какъ только онъ въ потокѣ явленій откроетъ нѣчто непреходящее въ собственномъ своемъ существѣ, окружающія его дикія природныя громады станутъ говорить его сердцу на совершенно иномъ языкѣ, и относительно великое внѣ его явится зеркаломъ, въ которомъ онъ будетъ созерцать безусловно великое въ самомъ себѣ. Безъ страха и съ трепетнымъ наслажденіемъ приблизится онъ теперь къ этимъ пугаламъ своей фантазіи и нарочно приложитъ всѣ силы этой способности къ изображенію чувственно-безконечнаго, для того чтобы, въ случаѣ неуспѣха этой попытки, съ тѣмъ большей жизненностью ощутить превосходство своихъ идей надъ тѣмъ, что можетъ быть достигнуто чувственностью. Созерцаніе безграничной дали и необозримой высоты, обширный океанъ у его ногъ и еще болѣе обширный океанъ надъ нимъ — отторгнутъ духъ человѣка отъ узкой сферы дѣйствительности и удручающаго плѣненія физической жизни. Въ простомъ величіи природы онъ найдетъ болѣе высокую мѣру оцѣнки и, окруженный великими образами природы, онъ будетъ не въ состояніи выносить мелкаго въ мышленіи. Кто знаетъ, сколько свѣтлыхъ мыслей и геройскихъ рѣшеній породила смѣлая борьба духа съ великимъ геніемъ природы, возникшая во время прогулки, — этого не въ состояніи создать ни одинъ кабинетъ ученаго и ни одинъ салонъ. Можетъ быть, болѣе рѣдкимъ общеніемъ съ этимъ великимъ геніемъ и слѣдуетъ отчасти объяснять склонность характера горожанина къ мелочному, его захирѣлость и вялость, между тѣмъ какъ умъ кочевника открытъ и свободенъ, подобно небесному своду, подъ которымъ онъ разбиваетъ свой шатеръ.
Однако, служить изображеніемъ сверхчувственнаго и поводомъ къ подъему духа можетъ не только недосягаемое для воображенія, возвышенное въ количественномъ отношеніи, необъятное для разума, но также и хаосъ, если онъ великъ и представляетъ собой явленіе природы (въ противномъ случаѣ онъ презрѣненъ). Развѣ намъ не болѣе пріятенъ остроумный безпорядокъ ландшафта, чѣмъ тупой порядокъ французскаго сада? Не наслаждается ли нашъ глазъ охотнѣе дикими потоками и туманными вершинами Шотландіи, великой природой Оссіана, не изумляемся ли мы ужасамъ борьбы и разрушенія на Сицилійскихъ нивахъ болѣе, чѣмъ тяжелой побѣдѣ терпѣливой съ правильнымъ очертаніемъ Голландіи надъ самой упрямой стихіей? Никто не станетъ отрицать, что человѣку, какъ существу физическому, легче устроиться на лугахъ Батавіи, чѣмъ у подножія коварнаго кратера Везувія, и что разсудокъ, задача котораго все понять и привести въ порядокъ, признаетъ въ правильномъ садоводствѣ большую пользу, чѣмъ въ дикой природѣ. Но человѣкъ обладаетъ не только потребностью жить и благоденствовать; его назначеніе состоитъ не только въ томъ, чтобы понимать окружающія явленія.
Что для воспріимчиваго путешественника дѣлаетъ дикую странность физическаго міра столь привлекательной, именно это же духу, способному восторгаться, открываетъ въ опасной анархіи нравственнаго міра источникъ совершенно своеобразнаго наслажденія. Конечно, тотъ, кто освѣщаетъ великое домоводство природы бѣднымъ факеломъ разсудка и постоянно стремится къ тому, чтобы смѣлый безпорядокъ превратить въ гармонію, — тотъ не можетъ чувствовать себя хорошо въ мірѣ, въ которомъ правитъ безумная случайность, а не разумный планъ и въ которомъ въ большинствѣ случаевъ заслуга и счастье стоятъ другъ съ другомъ въ противорѣчіи. Ему хотѣлось бы, чтобы въ великой смѣнѣ событій все такъ же было устроено, какъ въ хорошемъ хозяйствѣ, и если онъ не замѣчаетъ — а иначе это и быть не можетъ — закономѣрности, то ему не остается ничего иного, какъ ожиданіе, что будущая жизнь и иная природа доставятъ ему удовлетвореніе, котораго не дало ему настоящее и прошедшее. Если же онъ добровольно откажется отъ попытки подвести подъ единство познанія этотъ не закономѣрный хаосъ, то онъ въ иномъ отношеніи достатотчо выиграетъ по сравненіи съ тѣмъ, что онъ въ этомъ отношеніи теряетъ. Именно полное отсутствіе какой либо цѣлесообразности въ сочетаніи этого нагроможденія явленій, благодаря которому они превышаютъ силы разсудка, долженствующаго придерживаться цѣлесообразности, какъ формы связи, и становятся для него безполезными, именно это дѣлаетъ ихъ точнымъ символомъ чистаго разума, который усматриваетъ въ дикой необузданности природы собственную независимость отъ природныхъ условій.
Если въ цѣломъ рядѣ предметовъ уничтожить ихъ взаимную связь, то получится понятіе независимости, которое удивительно соотвѣтствуетъ чистому понятію разума — свободѣ. Подъ эту идею свободы, которую разумъ беретъ изъ самого себя, онъ подводитъ въ единствѣ мысли то, что разсудокъ не можетъ соединить въ одно познаніе; разумъ этой идеею подчиняетъ себѣ безконечную игру явленій и тѣмъ самымъ обнаруживаетъ свое превосходство надъ разсудкомъ, какъ чувственно обусловленной способностью. Если вспомнить, какое значеніе должно имѣть для разумнаго существа сознаніе независимости отъ законовъ природы, то станетъ понятнымъ, какимъ образомъ люди, одаренные возвышеннымъ душевнымъ настроеніемъ, могутъ считать себя вознагражденными дарованной имъ идеей свободы за неудачи познанія. Свобода представляетъ для благородныхъ душъ, при всѣхъ нравственныхъ противорѣчіяхъ и физическомъ злѣ, гораздо болѣе интересное зрѣлище, чѣмъ богатство и порядокъ безъ свободы, когда овцы терпѣливо слѣдуютъ за пастухомъ, а самодержавная воля унижается до роли служебной части въ часовомъ механизмѣ. Послѣднее дѣлаетъ человѣка лишь остроумнымъ произведеніемъ и счастливымъ гражданиномъ природы, свобода дѣлаетъ его гражданиномъ и соправителемъ болѣе высокой системы; занимать въ ней послѣднее мѣсто безконечно почетнѣе, чѣмъ въ физическомъ порядкѣ предводительствовать рядами.
Съ этой точки зрѣнія, и только съ этой, міровая исторія мнѣ представляется возвышеннымъ объектомъ. Міръ, какъ предметъ исторіи, есть въ сущности не что иное, какъ борьба силъ природы между собой и съ свободой человѣка; исторія и разсказываетъ намъ о побѣдоносномъ исходѣ этой борьбы. Въ настоящій моментъ историческаго развитія о природѣ (къ которой должны быть отнесены и всѣ аффекты человѣка) можно разсказать гораздо большіе подвиги, чѣмъ о независимомъ разумѣ, который проявилъ свое могущество лишь въ немногихъ исключеніяхъ изъ законовъ природы, напр., въ Катонѣ, Аристидѣ, Фокіонѣ и подобныхъ мужахъ. Кто приступитъ къ исторіи съ большими ожиданіями свѣта и познанія, тотъ сильно разочаруется! Всѣ попытки философіи, предпринятыя съ добрымъ намѣреніемъ привести требованія нравственнаго міра въ согласіе съ тѣмъ, что даетъ дѣйствительный міръ, опровергаются показаніями опыта, и насколько въ царствѣ организмовъ природа услужливо руководствуется или же лишь повидимому руководствуется регулятивными принципами обсужденія, настолько же въ царствѣ свободы она необузданно обрываетъ возжи, при Помощи которыхъ спекулятивный духъ желалъ направлять его и держать какъ бы въ плѣну.
Дѣло иное, если отказаться отъ объясненія ея и самую непонятность ея сдѣлать основаніемъ обсужденія. Именно то обстоятельство, что природа, взятая въ главнѣйшихъ моментахъ, насмѣхается надъ всякимъ правиломъ, которое нашъ разсудокъ ей предписываетъ, что она въ своемъ самовольномъ и свободномъ шествіи съ одинаковымъ невниманіемъ попираетъ въ прахъ созданія мудрости и случая, что она охватываетъ въ одномъ гибельномъ потокѣ важное и мелочное, благородное и пошлое, что она здѣсь оберегаетъ муравейникъ, а тамъ охватываетъ руками великана свое прекраснѣйшее созданіе, человѣка, и разбиваетъ его, что она въ одинъ легкомысленный часъ расточаетъ самыя трудныя сбереженія и часто цѣлыя столѣтія трудится надъ нелѣпой работой, — однимъ словомъ это отчужденіе природы, разсматриваемой съ общей точки зрѣнія, отъ правилъ познанія, которымъ она подчиняется въ единичныхъ явленіяхъ, выясняетъ безусловную невозможность объясненія самой природы законами природы, и подчиненіе ея царства тому, что въ немъ имѣетъ значеніе; такимъ образомъ духъ неудержимо долженъ стремиться изъ міра явленій въ міръ идей, изъ условнаго въ безусловное.
Коль скоро мы лишь свободно созерцаемъ ужасную и разрушительную природу, тогда она ведетъ насъ далеко за предѣлы природы чувственно безконечной. Безъ сомнѣнія, чувственный человѣкъ, а равно и сама чувственность въ разумномъ человѣкѣ, ничего такъ не боятся какъ разрыва съ этой силой, отъ которой зависитъ какъ благополучіе, такъ и самое бытіе.
Высшій идеалъ, изъ-за котораго мы боремся, состоитъ въ томъ, чтобы остаться въ добромъ согласіи съ физическимъ міромъ, охранителемъ нашего благополучія, не будучи въ то же время вынужденными порвать съ нравственнымъ міромъ, опредѣляющимъ наше достоинство. Извѣстно, однако, что не всегда можно служить двумъ господамъ, и еслибъ даже (случай почти невозможный) долгъ никогда не боролся съ потребностями, то все же природная необходимость никогда не вступитъ въ соглашеніе съ человѣкомъ, и онъ не можетъ обезопасить себя отъ рока ни силою, ни ловкостью своей. Благо ему, если онъ научился переносить, чего не можетъ измѣнить, и отказываться съ достоинствомъ отъ того, чего спасти не можетъ! Можетъ случиться, что рокъ завоюетъ всѣ бастіоны, на которыхъ человѣкъ думалъ основать свою безопасность, такъ что ему останется только бѣгство въ сферу священной свободы духа; бываютъ случаи, когда нѣтъ другого средства къ удовлетворенію чувства самосохраненія, кромѣ желанія спастись въ эту сферу, когда нѣтъ другого средства противостоять мощи природной, какъ опередить ее, уничтоживъ себя морально путемъ свободнаго отказа отъ всѣхъ чувственныхъ интересовъ, предупредивъ такимъ образомъ дѣло физической силы.
Въ этомъ укрѣпляютъ человѣка чувство возвышеннаго и болѣе частое общеніе съ разрушительной природой, какъ въ тѣхъ случаяхъ, когда сила ея проявляется лишь въ отдаленіи, такъ и въ тѣхъ, гдѣ она дѣйствительно отражается на его ближнихъ. Патетическое — есть искусственное несчастье и, подобно истинному несчастью, оно насъ вводитъ въ непосредственное общеніе съ закономъ духа, который повелѣваетъ въ нашей груди. Но истинное несчастье не всегда хорошо выбираетъ человѣка и время; оно насъ часто застаетъ врасплохъ безоружными, и, что еще хуже, оно насъ часто дѣлаетъ безоружными. Искусственное несчастье патетическаго рода напротивъ застаетъ насъ въ полномъ вооруженіи, и такъ какъ оно только воображаемое несчастье, то самостоятельный принципъ нашего духа получаетъ просторъ для заявленія своей безусловной независимости. Чѣмъ чаще духъ возобновляетъ этотъ актъ самодѣятельности, тѣмъ болѣе онъ превращается въ умѣніе и тѣмъ больше преимуществъ пріобрѣтаетъ онъ предъ чувственнымъ стремленіемъ, такъ что онъ, подъ конецъ, даже тогда, когда воображаемое и искусственное несчастье превращается въ настоящее, въ состояніи разсматривать его, какъ искусственное, и такимъ образомъ, при наивысшемъ подъемѣ человѣческой природы, можетъ претворить дѣйствительное страданіе въ возвышенное умиленіе. Можно сказать, что патетическое есть прививка неизбѣжнаго рока, благодаря которой онъ теряетъ свой злостный характеръ и нападеніе его направляется на сильнѣйшую сторону человѣка.
Итакъ, отбросимъ ложно понятую снисходительность и слабый изнѣженный вкусъ, который набрасываетъ покровъ на серьезный ликъ необходимости и, желая подольститься къ чувствамъ, сочиняетъ какую то гармонію благополучія и благого образа дѣйствій, между тѣмъ какъ въ дѣйствительномъ мірѣ нѣтъ и слѣда чего-либо подобнаго. Лицомъ къ лицу стоимъ мы предъ злымъ рокомъ. Наше спасеніе не въ невѣдѣніи окружающихъ насъ опасностей, — ибо оно должно же когда-либо прекратиться, — а только въ знакомствѣ съ ними. Это знакомство мы пріобрѣтаемъ благодаря страшному и въ то же время чудесному зрѣлищу все сокрушающей и вновь созидающей и вновь сокрушающей смѣны явленій, то медленно подкапывающей, то быстро нападающей гибели; это знакомство мы пріобрѣтаемъ благодаря патетическимъ картинамъ борьбы, которую ведетъ человѣчество съ судьбою, картинамъ неудержимо исчезающаго счастья, обманутой безопасности, торжествующей несправедливости и побѣжденной невинности, которыхъ такъ много въ исторіи; подражаніе имъ и даетъ нашимъ взорамъ трагическое искусство. Развѣ можно себѣ представить человѣка съ несовсѣмъ искаженнымъ нравственнымъ чувствомъ, который при созерцаніи сценъ упорной и все же тщетной борьбы Митридата, гибели городовъ Сиракузъ и Карѳагена, не преклонился бы въ ужасѣ предъ тяжкимъ закономъ необходимости, не обуздалъ бы тотчасъ своихъ страстей и, пораженный этой постоянной обманчивостью всего чувственнаго, не обратился бы къ вѣчно пребывающему въ немъ самомъ. Итакъ, способность ощущать возвышенное составляетъ одну изъ превосходнѣйшихъ чертъ человѣческой природы, которая достойна нашего уваженія, потому что проистекаетъ изъ самостоятельности нашей способности мышленія и хотѣнія, и заслуживаетъ наибольшаго развитія, ибо вліяетъ на нравственную сторону человѣка. Красота служитъ только человѣку, возвышенное — чистому демону въ человѣкѣ, и такъ какъ наше назначеніе состоитъ въ томъ, чтобы, несмотря на чувственную ограниченность, руководствоваться законами чистаго духа, то возвышенное должно присоединиться къ красотѣ, чтобы завершить цѣльное эстетическое воспитаніе и распространить за предѣлы чувственнаго міра воспріимчивость человѣческаго сердца, сообразуясь съ цѣлымъ объемомъ нашего назначенія.
Не будь красоты, существовала бы постоянная борьба между нашимъ природнымъ и разумнымъ назначеніемъ. Стремясь удовлетворить духовному назначенію, мы пренебрегли бы своей человѣчностью и, всегда готовые покинуть этотъ чувственный міръ, остались бы чужестранцами въ той сферѣ дѣятельности, которая намъ опредѣлена. Не будь возвышеннаго, и красота заставила бы забыть насъ о своемъ достоинствѣ. Мы потеряли бы бодрость характера, будучи разслаблены непрерывнымъ наслажденіемъ, и будучи неразрывно прикованными къ этой случайной формѣ бытія, мы потеряли бы изъ виду свое неизмѣнное назначеніе и свое истинное отечество. Только въ сочетаніи возвышеннаго и красоты и въ равномѣрномъ развитіи воспріимчивости той и другой, мы становимся совершенными гражданами природы, не становясь съ тѣмъ вмѣстѣ ея рабами и не теряя своихъ правъ гражданства въ умопостигаемомъ мірѣ.
Природа сама по себѣ доставляетъ уже достаточно объектовъ, на которыхъ мы можемъ упражнять свою воспріимчивость къ красотѣ и возвышенному; но человѣку удобнѣе и въ этомъ случаѣ, какъ и въ другихъ, пользоваться посредственными услугами, а не непосредственными, и онъ охотнѣе принимаетъ приготовленный и избранный матерьялъ изъ рукъ искусства, вмѣсто того, чтобы съ трудомъ и въ ограниченномъ количествѣ черпать изъ нечистаго источника природы. Подражательное творческое стремленіе не можетъ испытать впечатлѣнія безъ того, чтобы не постараться подыскать живого образа, и въ каждой красивой или великой формѣ природы оно усматриваетъ приглашеніе къ борьбѣ; однако это стремленіе имѣетъ передъ природой то преимущество, что оно можетъ разсматривать какъ главную цѣль и самостоятельное цѣлое то, что природа творитъ только мимоходомъ, имѣя въ виду осуществленіе болѣе важной цѣли, — если вообще природа не творитъ совершенно непреднамѣренно. Если природа въ ея прекрасныхъ органическихъ образованіяхъ испытываетъ насиліе, благодаря недостаточной индивидуальности матеріи или благодаря вмѣшательству отличныхъ отъ нея силъ, или если она сама насилуетъ въ своихъ великихъ и патетическихъ сценахъ и дѣйствуетъ на человѣка, какъ мощь, въ то время какъ она можетъ стать эстетичною лишь какъ объектъ свободнаго созерцанія, то подражающее ей созидающее искусство, совершенно свободно, ибо оно устраняетъ изъ своего предмета всѣ случайныя ограниченія; оно не затрагиваетъ и свободы духа въ созерцающемъ, ибо искусство подражаетъ лишь показности, а не дѣйствительности. Но вся прелесть возвышеннаго и красоты заключается лишь въ показности, а не въ содержаніи, поэтому искусство обладаетъ всѣми преимуществами природы, не раздѣляя ея оковъ.
Примѣчанія къ IV тому.[править]
О ВОЗВЫШЕННОМЪ.[править]
Написано, вѣроятно, послѣ 1795 г. и представляетъ собою разсужденіе объ «энергичной» красотѣ, обѣщанное въ концѣ шестнадцатаго «Письма объ эстетическомъ воспитаніи» (стр. 319).
Стр. 360. Натанъ — въ «Натанѣ Мудромъ» Лессинга (актъ I, явленіе 3).
Стр. 864. Храбраго сына Улисса — Телемаха см. въ словарѣ).
Стр. 365. Великой природой Оссіана — см. примѣч. къ стр. 376. Баталія — латинское названіе Голландіи. Фокіонъ см. примѣч. къ стр. 508.
Стр. 367. Тщетная борьба Митридата царя Понтійскаго (132—63 г. до Р. Хр.) съ Римомъ. — Гибель Сиракузъ и Карѳагена — городовъ, также взятыхъ и разграбленныхъ войсками побѣдоносной римской республики.
1. А. Востоковъ. (Шиллерово разсужденіе о высокомъ; въ «Санктпетерб. Вѣстникъ» 1812. ч. III).
2. Анонимъ, въ изд. Гербеля.
3. Э. Л. Радловъ Переведено для настоящаго изданія.
- ↑ Вообще говоря, ничто не можетъ быть названо истинно идеалистичнымъ, чего въ дѣйствительности не осуществляетъ безсознательно совершенный реалистъ, хотя по непослѣдовательности и отрицаетъ.