МНѢ радостно, и мнѣ прискорбно. Передо мною двѣ книги, предназначенныя для дѣтскаго чтенія: «Новые поэты». Сборникъ избранныхъ стихотвореній современныхъ поэтовъ для дѣтей. В. Л., Москва, 1907,—и—«Живое Слово». Книга для изученія родного языка. Часть I. Составилъ А. Я. Острогорскій, директоръ Тенишевскаго училища въ Спб., С.-Петербургъ, 1908.—И въ той, и въ другой книгѣ есть мои стихи, а нарядная книга Острогорскаго даже такъ и начинается тремя «Осенями»: Гр. А. К. Толстого, К. Бальмонта и А. Фета. Радостно. Пріятно. И даже лестно. И для меня счастье—знать, что мои слова доходятъ до дѣтскаго сознанія. Но… Но… Разсмотримъ.
Лѣтъ пять тому назадъ съ половиной былъ я въ Крыму въ гостяхъ у Льва Николаевича Толстого. Великій старикъ добрымъ, незабываемо-ласковымъ голосомъ говорилъ, подтрунивая: «А Вы все декадентскіе стихи пишете? Нехорошо, нехорошо». И попросилъ меня что-нибудь прочесть. Я ему прочелъ «Ароматъ Солнца», а онъ, тихонько покачиваясь на креслѣ, беззвучно посмѣивался и приговаривалъ: «Ахъ, какой вздоръ! Ароматъ Солнца! Ахъ, какой вздоръ!» Я ему съ почтительной ироніей напомнилъ, что въ его собственныхъ картинахъ весенняго лѣса и утра звуки перемѣшиваются съ ароматами и свѣтами. Онъ нѣсколько принялъ мой аргументъ, и попросилъ меня прочесть еще что-нибудь. Я прочелъ ему: «Я въ странѣ, что вѣчно въ бѣлое одѣта». Левъ Толстой притворился, что и это стихотвореніе ему совершенно не нравится. Но оно произвело на него впечатлѣніе, и онъ совершенно другимъ тономъ сказалъ: «Да кто Вы собственно такой? Разскажите мнѣ, кто Вы?» Онъ, кажется, любитъ такіе вопросы предлагать посѣтителямъ. На меня мгновенно напало состояніе художественнаго синтеза, и я, въ десять или пятнадцать минутъ, съ великимъ довѣріемъ, разсказалъ ему всю свою жизнь, въ главныхъ ея чертахъ. Отдѣльные вопросы и переспросы, которыми онъ изрѣдка перебивалъ мой торопливый разсказъ, показывали мнѣ, какъ онъ слушаетъ. Быть можетъ, никогда въ моей жизни ни одинъ человѣкъ такъ не слушалъ меня. За одну эту способность—такъ приникать душой къ чужой, чуждой душѣ можно безконечно полюбить Льва Толстого, и я его люблю. Отъ всего этого свиданія съ нимъ, длившагося нѣсколько часовъ, у меня осталось единственное по ласковости, очаровательное впечатлѣніе, и вотъ сейчасъ,—черезъ мглу годовъ, вспоминая этотъ ласковый крымскій вечеръ, я чувствую въ душѣ дѣтскую радость, дѣтски-сладостную признательность къ Льву Толстому за каждое его слово и движеніе. А «Ароматъ Солнца» онъ все-таки не понялъ, какъ, при всей своей безмѣрной чуткости и при всемъ своемъ творческомъ геніи, цѣлаго множества явленій онъ не понимаетъ.
Нынѣ же, вотъ, раскрываю я книжечку, предназначенную для дѣтей, и вижу, что тамъ есть нѣсколько моихъ вещей, и межь нихъ на первомъ мѣстѣ «Ароматъ Солнца». Что̀ должно было совершиться—совершилось. Кругъ очертился сполна, и конечная точка снова стала начальной.
Я знаю многихъ дѣтей, которыя принимаютъ «Ароматъ Солнца». И знаю дѣтей, которыя, разъ прослушавъ это стихотвореніе, уже потомъ всегда, въ опредѣленный солнечный мигъ, во время прогулки въ лѣсу или въ саду, вдругъ останавливаются и говорятъ: «Ароматъ Солнца». Для меня—высокое художественное счастье—эта радость знать, что тонкія золотыя струны, прозвучавшія въ моей душѣ, звучатъ и звучатъ въ утонченныхъ дѣтскихъ душахъ. О, утонченныхъ! Слѣпцы думаютъ, что дѣтскія души—простыя, какъ они думаютъ, что Природа есть образецъ простоты. Но Природа, каждый день создающая новые закаты и каждое утро находящаяся въ безбрежномъ творчествѣ, есть воплощенная сложность, а не простота. Природа бѣжитъ простоты, какъ бѣжитъ пустоты. И дѣтскія души сложны, утонченны, душа ребенка извилиста, дѣтская душа—лабиринтъ. На берегу Балтійскаго моря трехлѣтняя свѣтлоглазка нашла кусочекъ янтаря, и, обращаясь ко мнѣ, говоритъ: «Смотри, я нашла маленькое солнце». Эта же дѣвочка, одѣтая, хочетъ войти въ море. Няня удерживаетъ ее. Она улучаетъ минуту, быстро вбѣгаетъ въ воду по горло, и побѣднымъ голосомъ кричитъ: «Море—мое!» Эта же дѣвочка, теперь, когда ей семь лѣтъ, недовольна, что наступаетъ ночь, и свѣтитъ блѣдная Луна. Безъ чьихъ-либо внушеній, она беретъ большой листъ синей бумаги, рисуетъ на немъ сверху до низу множество блѣдныхъ звѣздъ, бѣлый серпъ Луны вверху, а рядомъ съ нимъ, дотянувшійся отъ самой земли, тонкій стебель желтаго цвѣтка, побѣдительнаго, огромнаго, какъ Солнце, а внизу, на холмѣ, маленькій человѣкъ, съ угрозой вздымающій къ небу превеликій мечъ. На этомъ золотѣ въ лазури—надпись: «Вызовъ въ небо». Другая дѣвочка, на два года ея старше, дѣтски-любя слушать мои сказочки, говоритъ мнѣ: «Когда, ночью, я закрываю глаза, Ваши сказочки приходятъ ко мнѣ на подушку». «У меня желтые волосы»,—говоритъ она.—«Вѣдь я же овсяночка, и Вы любите Солнце, я всегда буду Вашей женой». Каждый день мы проходимъ въ саду по зеленымъ тропинкамъ и песчанымъ дорожкамъ. Встрѣтимъ четыре камешка, одного имъ взгляда не подаримъ. Развѣ, что глянемъ, когда отшвырнемъ ихъ ногой. А подойдетъ къ этимъ камешкамъ ребенокъ, и изъ четырехъ построитъ мірозданіе.
Вернемся, однако, къ тѣмъ двумъ книжкамъ. Въ сборникѣ стиховъ для дѣтей—двадцать два имени. И между прочимъ тутъ есть Мережковскій, у котораго на счетъ 5—6 хорошихъ стихотвореній, тутъ есть прославленный П. Я.,—прославившійся чѣмъ, не вѣдаю,—но что лучше всего, тутъ есть Ватсонъ, и Германовъ, и Фольбаумъ. Не прелестно-ли? Дѣтямъ хотятъ показать не только цвѣты именитые. Чѣмъ незабудка хуже орхидеи? Правда, чѣмъ? Вы только объясните мнѣ? Но дѣло-то вотъ въ чемъ. Забыли о незабудкахъ и Ватсонъ, и Фольбаумъ. Не вѣдаютъ цвѣтовъ ни П. Я., ни Германовъ. А хотѣлъ бы я спросить г-на В. Л., составлявшаго сборникъ,—неизвѣстны-ли ему три имени: Минскій, Брюсовъ, и Балтрушайтисъ? Ему неизвѣстно, что у Минскаго есть прекрасныя строки о разметанномъ птичьемъ гнѣздѣ? Ему неизвѣстны строки Балтрушайтиса «Боярыня-Зима»? Ему неизвѣстны кристальныя строки Валерія Брюсова о мальчикѣ, которому ангелъ помогаетъ ввезти въ гору мерзлую бочку съ водой? И строки Брюсова о Палочкѣ-Выручалочкѣ? И его строки: «Вы, снѣжинки, вѣйте, насъ лишь пожалѣйте»? И г-ну В. Л., быть можетъ, неизвѣстно, что ребенокъ свое дѣтское впечатлѣніе запоминаетъ на всю жизнь, и что подсунуть ребенку шелуху, когда можно дать ему драгоцѣнныя зерна, есть поступокъ дрянной и преступный? Изданіе такой книжки, какъ сборникъ г-на В. Л., я считаю фактомъ литературной наглости.
Мнѣ нѣсколько странно переходить отъ ничтожной книжонки къ цѣнному труду А. Я. Острогорскаго «Живое Слово». Нарядно изданный большой томъ, въ 368 страницъ, почти цѣликомъ состоитъ изъ несомнѣнныхъ образцовъ родной словесности; каждое стихотвореніе, каждый прозаическій отрывокъ снабжены очень интересными синонимными истолкованіями; почти каждая страница украшена оригинальными рисунками и снимками съ картинъ Билибина, Рериха, Кардовскаго, Замирайло, Левитана, Переплетчикова, Сѣрова, и многихъ другихъ. Не могу не отмѣтить также, что этотъ большой, красивый томъ стоитъ всего 90 копѣекъ,—эту книгу можетъ купить и бѣднякъ, считающій каждый грошъ. При подборѣ образцовъ, А. Я. Острогорскій старался соединять несомнѣнности давнихъ временъ съ вещами новыми, съ которыхъ еще не стерто, въ общепринятости, клеймо табу. Но и Острогорскому нельзя не предложить вопроса: Почему такая робость въ выборѣ новыхъ именъ? Почему Бальмонтъ и Бунинъ могутъ входить въ дѣтскую, а Брюсова и Балтрушайтиса туда не пускаютъ? Не могу еще не указать, что въ синонимныхъ истолкованіяхъ А. Я. Острогорскій не всегда точенъ. Напримѣръ, страница 105, «сизый—темный, черный съ синеватымъ отливомъ». Сизый есть свѣтло-сѣро-синеватый, а отнюдь не черный съ синеватымъ отливомъ. Стр. 209, «лазурь—темно-голубая краска». Лазурь есть небесно-голубая краска, и темно-голубая и свѣтло-голубая. Стр. 236, «млѣть—обмирать, приходить въ забытье». Млѣть значитъ также сладко нѣжиться, медлить на сладостномъ ощущеніи. Острогорскій говоритъ также (стр. 175), «денница—утренняя заря». Денница есть и утренняя заря, и утренняя звѣзда, и въ нашемъ воспріятіи она чаще означаетъ утреннюю звѣзду. Но это, конечно, лишь частичныя замѣчанія, и въ цѣломъ книга Острогорскаго есть подарокъ, который обогатитъ всякую дѣтскую душу.
Дѣтскіе подарки! Можно ли ихъ позабыть! Я до сихъ поръ четко помню, что когда, пяти лѣтъ, я самъ научился читать, подсматривая за старшимъ братомъ, котораго учила моя мать, отецъ, растроганный, подарилъ мнѣ маленькую книжку; это было путешествіе, тамъ были дикари, и книжка была въ синемъ переплетѣ, а картинки въ ней были желтыя. Въ это же время, быть можетъ, годомъ позднѣе, я читалъ «Дѣтскій Міръ» Ушинскаго, и стихи Пушкина и Никитина, и Русскія Народныя пѣсни, Русскія Народныя сказки. Я помню, что меня загадочно плѣнило словосочетанье «ахъ, ты горе-гореваньице». И весьма поразило меня, что горе лыкомъ подпоясано. «Хижина дяди Тома», «Жена ямщика» Никитина, Пѣсни Кольцова, романы Жюль-Верна,—какъ ихъ позабыть? А Майнъ-Ридъ! Когда мнѣ было одиннадцать, двѣнадцать лѣтъ, одинъ офицеръ, пріятель моей матери, каждую субботу приносилъ мнѣ изъ офицерской библіотеки томъ-два, а иногда и цѣлыхъ три тома Майнъ-Рида. И врядъ ли древніе сыны Израиля болѣе напряженно вѣдали радость субботняго дня, чѣмъ я. Такъ наслаждаться книгой, я ужь не наслаждался больше никогда. Развѣ что въ этомъ родѣ трепеталъ, когда года черезъ три увлекался Тургеневымъ, а еще позднѣе Достоевскимъ и Эдгаромъ По. Въ дѣтствѣ и въ ранней юности книга не есть литература, все въ ней живетъ и входитъ въ душу, ея смыслъ, ея языкъ, самая внѣшность, бумага, переплетъ. Три года тому назадъ, путешествуя въ Мексикѣ, я нѣсколько разъ вспоминалъ, что въ романахъ Майнъ-Рида, которые я читалъ одиннадцати лѣтъ, «Мексика» называлась «Мехика». Одно слово можетъ стать живымъ другомъ на десятки лѣтъ, навсегда. Лѣтъ тринадцати забрался я разъ въ библіотеку моей матери, перерылъ всѣ книги, и, перелистывая какой-то томъ, узналъ, что «self-help» значитъ «самопомощь». Будучи съ измальства наклоненъ къ самостоятельности, влюбился въ это слово молніеносно, и много, много разъ оно пропѣло мнѣ въ жизни. И все еще поетъ.
Въ дѣтствѣ мы пьемъ свѣжую воду. Дайте намъ въ дѣтствѣ свѣжихъ ключей. Въ дѣтствѣ, среди цвѣтовъ, мы—цвѣты. Дайте намъ въ дѣтствѣ цвѣтовъ.
1908. Мартъ. Долина Березъ.