Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902
Переводъ Петра Вейнберга
О ПАТЕТИЧЕСКОМЪ.
[править]Изображеніе страданія только какъ страданія — никогда не составляетъ цѣли искусства, но какъ средство къ достиженію его цѣли оно для него крайне важно. Конечная цѣль искусства состоитъ въ изображеніи сверхчувственнаго, и въ особенности искусство трагическое достигаетъ ее тѣмъ, что представляетъ намъ нравственную независимость отъ законовъ природы въ состояніи аффекта. Только сопротивленіе нашего свободнаго начала насилію чувствъ дѣлаетъ очевиднымъ присутствіе въ насъ этого начала; оцѣнить же силу сопротивленія можно только по степени силы нападенія. Такимъ образомъ, если интеллектъ въ человѣкѣ хочетъ проявить себя въ видѣ независимой отъ природы силы, то для этого нужно, чтобы прежде природа наглядно доказала намъ все свое могущество. Чувственная сторона человѣческой натуры должна страдать сильно и глубоко; нужно присутствіе паѳоса для того, чтобы разумная сторона могла обнаружить свою независимость и являться въ состояніи дѣйствующемъ.
Когда мы не убѣждены, что душевное настроеніе не есть результатъ нечувствительности (Unempfindlichkeit), то для насъ невозможно знать, происходитъ ли это настроеніе вслѣдствіе вліянія нравственной силы духа. Не трудно повелѣвать тѣми чувствами, которыя легко и бѣгло затрогиваютъ только поверхность души; но для сохраненія свободы духа въ борьбѣ, волнующей всю чувственную натуру, необходима сила сопротивленія, стоящая неизмѣримо выше всей силы природы. Такимъ образомъ, изображенія нравственной свободы мы достигаемъ только самымъ живымъ представленіемъ страждущей натуры человѣка, и для того, чтобы мы признали трагическаго героя за разумное существо и повѣрили въ его душевную силу, ему необходимо сперва доказать намъ, что онъ есть существо чувствующее.
Итакъ, паѳосъ есть первое и неизбѣжное требованіе, предъявляемое нами трагическому писателю, и изображать страданіе ему позволяется настолько, насколько это возможно безъ ущерба для конечной цѣли искусства, безъ подавленія нравственной свободы. Онъ обязанъ, такъ сказать, взвалить на своего героя или своего читателя полный грузъ страданія, потому что иначе всегда будетъ оставаться проблематическимъ — есть ли его сопротивленіе этому страданію дѣйствіе духа, то есть нѣчто положительное, и не слѣдуетъ ли, напротивъ того, видѣть въ немъ только нѣчто отрицательное и недостатокъ.
Это послѣднее явленіе присуще старой французской трагедіи, гдѣ мы весьма рѣдко или никогда не видимъ передъ собою страдающую природу человѣка, но гдѣ большею частью фигурируетъ передъ нами только холодный, декламирующій поэтъ или расхаживающій на ходуляхъ комедьянтъ. Ледяной тонъ декламаціи подавляетъ все, что есть правдиваго въ человѣческой натурѣ, и боготворимое французскими драматургами приличіе (décence) дѣлаетъ для нихъ совершенно невозможнымъ изображеніе человѣчества въ его истинномъ видѣ. Приличіе, даже въ тѣхъ случаяхъ, когда оно у мѣста, уродуетъ, извращаетъ выраженіе природной правды, а эта послѣдняя составлаетъ настоятельное требованіе искусства. Глядя на французскаго трагическаго героя, мы почти не можемъ вѣрить, что онъ страдаетъ, потому что онъ страдаетъ о своихъ мукахъ, какъ человѣкъ, находящійся въ самомъ спокойномъ состояніи, а безпрерывное вниманіе къ впечатлѣнію, которое онъ производитъ на другихъ, никогда не позволяетъ ему давать полную свободу своей натурѣ. Короли, принцессы и герои въ трагедіяхъ Корнеля и Вольтера не забываютъ своего сана даже среди самыхъ жестокихъ мученій и своей человѣческой сторонѣ придаютъ гораздо меньше значенія, чѣмъ своему общественному положенію. Они похожи на тѣхъ королей и царей въ старинныхъ иллюстрированныхъ книжкахъ, которые не снимаютъ съ себя коронъ даже ложась спать.
Совершенно иное видимъ у грековъ и у тѣхъ писателей новаго времени, которые творили въ ихъ духѣ. Грекъ никогда не стыдится изображать человѣческую природу, какъ она есть; чувственная сторона этой послѣдней пользуется у него всѣми своими правами, а между тѣмъ онъ твердо убѣжденъ, что она никогда не поработитъ его. Благодаря своему глубокому и правильному мышленію, онъ отличаетъ случайное, которому дурной вкусъ придаетъ первостепенное значеніе, отъ необходимаго; все же, что не есть существенно человѣческое, признается имъ за случайное. Греческій художникъ, изображающій Лаокоона, Ніобею, Филоктета, не имѣетъ въ виду никакой принцессы, никакого царя, никакого принца; онъ знаетъ и помнитъ только человѣка. Вслѣдствіе этого, мудрый ваятель отбрасываетъ всякія одежды и создаетъ только нагія фигуры, хотя ему очень хорошо извѣстно, что въ дѣйствительной жизни этого не бываетъ. Одежда для него есть нѣчто случайное, не имѣющее никакого права стоять выше необходимаго, и законы приличія или общественной потребности отнюдь не служатъ законами въ искусствѣ. Ваятель долженъ и хочетъ показывать намъ человѣка, а одежда скрываетъ этого послѣдняго; поэтому онъ правъ, отбрасывая ее.
Какъ греческій скульпторъ изгоняетъ безполезное и мѣшающее платье для того, чтобы дать больше простора человѣческой природѣ, точно также греческій поэтъ снимаетъ со своихъ людей столько же безполезное и столько же безпокойное бремя общественнаго приличія и всѣхъ холодныхъ общественныхъ формальностей, которыя только придаютъ человѣку искусственность и скрываютъ его натуру. Страждущая натура говоритъ нашему сердцу правдиво, искренно и глубоко-убѣдительно въ поэмахъ Гомера и произведеніяхъ греческихъ трагиковъ; всѣмъ страстямъ дается здѣсь полный просторъ, и правила приличія не сдерживаютъ никакихъ чувствъ. Герои воспринимаютъ всѣ страданія человѣчества точно такъ же, какъ и остальные люди, и героями дѣлаетъ ихъ именно то обстоятельство, что они чувствуютъ страданіе сильно и глубоко, но въ то же время никогда не позволяютъ ему одерживать надъ ними побѣду. Они любятъ жизнь такъ же пламенно, какъ и всѣ мы, но эта любовь не овладѣваетъ ими въ такой степени, чтобы они не могли отрекаться отъ нея, когда того требуетъ долгъ чести или человѣчности. Филоктетъ оглашаетъ греческую сцену своими жалобами; даже въ бѣшенствѣ Геркулесъ не скрываетъ своей скорби. Обреченная на жертву Ифигенія съ трогательною откровенностью сознается, что ей очень грустно разставаться съ солнечнымъ свѣтомъ. Грекъ никогда не ищетъ себѣ славы въ холодномъ равнодушіи къ страданью; напротивъ того, слава состоитъ для него въ перенесеніи этихъ мукъ при полномъ ощущеніи ихъ. Даже боги Греціи должны платить природѣ дань, какъ скоро поэтъ ставитъ ихъ въ болѣе близкое со прикосновеніе съ человѣчествомъ. Раненый Марсъ кричитъ отъ боли такъ громко, какъ десять тысячъ воиновъ вмѣстѣ, а оцарапанная Венера уходитъ на Олимпъ въ слезахъ и посылаетъ заклятіе на всѣ битвы.
Эта нѣжная воспріимчивость страданья, эта теплая, искренняя, правдиво и открыто являющаяся передъ нами натура, столь глубоко и живо трогающая насъ въ греческихъ созданіяхъ искусства, должна служить образцомъ для подражанія всѣмъ художникамъ и есть законъ, предписанный искусству греческимъ геніемъ. Первое требованіе предъявляетъ человѣку всегда и вѣчно натура, которую никто не имѣетъ права отталкивать, потому что человѣкъ есть прежде всего существо чувствующее. Второе требованіе идетъ со стороны разума, потому что человѣкъ — существо чувствующее разумно существо, нравственное, а долгъ такого созданія — не отдаваться въ рабство своей натурѣ, а господствовать надъ нею. И уже только тогда, когда, во-первыхъ, исполнено то, чего требовала натура, а во-вторыхъ, отстоялъ свои права разумъ, только тогда позволяется общественному приличію предъявлять человѣку свое, то есть третье требованіе — требованіе, чтобы онъ — въ выраженіи какъ своихъ чувствъ, такъ и своихъ мыслей — обращалъ вниманіе на условія общества и являлся цивилизованнымъ существомъ.
Первый законъ трагическаго искусства состоялъ въ изображеніи страждущей натуры. Второй — заключается въ изображеніи нравственнаго сопротивленія страданію.
Аффектъ, какъ аффектъ, есть состояніе безразличное, и изображеніе его одного, какъ явленія отдѣльно, само по себѣ взятаго, не имѣло бы никакого значенія въ эстетическомъ отношеніи, потому что, повторяемъ еще разъ, все, что принадлежитъ только къ чувственной сторонѣ человѣческой натуры, не достойно художественнаго изображенія. Поэтому не только тѣ аффекты, которые имѣютъ только разслабляющее, изнѣживающее свойство, но и всѣ остальные, какова бы ни была ихъ сила, не соотвѣтствуютъ достоинству трагическаго искусства.
Разслабляющіе аффекты, то есть исключительно нѣжныя движенія души, принадлежатъ къ области пріятнаго, съ которою изящное искусство не имѣетъ ничего общаго. Они только ласкаютъ чувственную сторону доставленіемъ пріятнаго изнеможенія и имѣютъ отношеніе только къ внѣшнему, отнюдь не внутреннему состоянію человѣка. Многіе изъ нашихъ романовъ и трагедій, особенно такъ называемыхъ драмъ (нѣчто среднее между трагедіею и комедію) и любимѣйшихъ семейныхъ картинъ принадлежатъ къ этому роду. Они производятъ только опорожненіе слезныхъ мѣшечковъ и сладострастное облегченіе нервныхъ сосудовъ; но духъ выходитъ изъ этихъ упражненій совершенно пустымъ, и болѣе благородная сила человѣка нисколько не укрѣпляется ими. Точно также, говоритъ Кантъ, многія проповѣди производятъ дѣйствіе назидательное, но ничего не созидаютъ въ слушателяхъ. Музыка нашего времени тоже, повидимому, принимаетъ въ соображеніе только чувственную сторону и этимъ льститъ господствующему вкусу, который требуетъ только пріятнаго щекотанія, не желая ничего захватывающаго, потрясающаго, возвышающаго. Вслѣдствіе этого предпочтеніе отдается всему разнѣживающему (Schmelzende), и какой бы шумъ ни происходилъ въ концертной залѣ, стоитъ раздаться звукамъ этого разнѣживающаго свойства, для того, чтобы все превратилось въ слухъ. До животности доходящее выраженіе чувственности появляется тутъ на всѣхъ лицахъ, глаза закатываются и покрываются влагой, открытыя губы такъ и дышатъ похотливымъ желаніемъ, сладострастная дрожь охватываетъ все тѣло, дыханіе становится учащеннымъ и короткимъ, однимъ словомъ, передъ вами всѣ симптомы опьянѣнія — ясное доказательство того, что внѣшнія чувства наслаждаются, но духъ или свободное начало въ человѣкѣ сдѣлалось жертвою чувственныхъ впечатлѣній. Всѣ эти движенія, говорю я, изгоняются изъ области искусства благороднымъ и мужественнымъ вкусомъ, потому что они пріятны только для чувственной стороны, которая чужда искусству въ истинномъ смыслѣ этого слова.
Но, съ другой стороны, искусство исключаетъ изъ своей области и всѣ тѣ степени аффекта, которыя только мучатъ чувства, не вознаграждая въ то же время за эти муки духовную сторону. Эти аффекты подавляютъ свободу духа болью не меньше чѣмъ первые — удовольствіемъ и поэтому производятъ только боязливое отвращеніе, не вызывая ни одного изъ тѣхъ душевныхъ движеній, которыя достойны искусства. Искусство должно веселить духъ и угождать свободѣ. Человѣкъ, становящійся рабскою жертвою боли, перестаетъ быть страдающимъ человѣкомъ, а превращается въ мучащееся животное, потому что отъ человѣка непремѣнно требуется нравственное сопротивленіе страданію — сопротивленіе, которое одно обнаруживаетъ въ немъ присутствіе свободы и интеллектъ.
Съ этой точки зрѣнія весьма плохо понимаютъ свое дѣло тѣ художники и писатели, которые думаютъ, что они достигаютъ паѳоса единственно чувственною силою аффекта и въ высшей степени живымъ, изображеніемъ страданія. Они забываютъ, что само страданіе никогда не составляетъ конечной цѣли изображенія и никогда не можетъ быть непосредственнымъ источникомъ удовольствія, доставляемаго намъ трагическими предметами. Патетическое эстетично только настолько, насколько оно возвышенно. Но тѣ явленія, которыя исходятъ только изъ чувственнаго источника и имѣютъ основаніемъ только ненормальное состояніе способности чувствовать, никогда не бываютъ возвышенны, какъ бы ни велика была сила, обнаруживаемая ими, потому что все возвышенное исходитъ исключительно изъ разума.
Изображеніе страсти (какъ доставляющей наслажденіе, такъ и мучительной), безъ изображенія духовной силы сопротивленія, называется пошлымъ (gemein) противоположное ему мы называемъ — благороднымъ. Пошлое и благородное суть понятія, которыя во всѣхъ случаяхъ, гдѣ они употребляются, означаютъ участіе или неучастіе сверхчувственной, духовной стороны человѣка въ какомъ-нибудь дѣйствіи или произведеніи его. Благородно только то, что исходитъ изъ разума, все же, что производитъ только чувственная сторона пошло. Мы говоримъ о человѣкѣ, что онъ дѣйствуетъ пошло, когда слѣдуетъ внушеніямъ только своихъ чувственныхъ побужденій: прилично — когдаонъ руководствуется только требованіями общественныхъ законовъ; благородно — когда онъ подчиняется только требованіямъ разума, не обращая вниманія на свои чувственныя побужденія. Мы называемъ лицо пошлымъ, когда на немъ нѣтъ никакихъ признаковъ интеллекта; выразительнымъ, когда его черты оживляетъ умъ; благороднымъ, когда въ этихъ чертахъ присутствуетъ особенно-чистый умъ. Произведеніе архитектуры мы называемъ пошлымъ, когда видимъ въ немъ только физическія цѣли, и благороднымъ — когда оно, независимо отъ всѣхъ физическихъ цѣлей, есть въ то же время воспроизведеніе идей.
Такимъ образомъ, повторяю, хорошій вкусъ отнюдь не допускаетъ такого изображенія аффекта — какъ бы живо оно не было — которое имѣетъ предметомъ только физическое страданіе и физическое сопротивленіе, не давая въ то же время никакой роли болѣе высокой сторонѣ человѣческой натуры, присутствію сверхчувственной способности — и это, какъ уже выше замѣчено, вслѣдствіе того, что не страданіе само по себѣ, а исключительно сопротивленіе страданію патетично и достойно художественнаго изображенія. Поэтому, какъ художникъ, такъ и писатель должны изгонять изъ своихъ произведеній всѣ безусловно-высшія степени аффекта, потому что всѣ онѣ подавляютъ внутреннюю силу сопротивленія или, говоря вѣрнѣе, уже заранѣе предполагаютъ это подавленіе, такъ какъ никакой аффектъ не можетъ достигнуть безусловно-высшей степени, пока интеллектъ въ человѣкѣ оказываетъ еще хотя какое-нибудь сопротивленіе.
Теперь возникаетъ вопросъ: чѣмъ же обнаруживается въ состояніи аффекта эта внутренно-сопротивляющаяся сила? Ничѣмъ инымъ, какъ господствомъ надъ аффектомъ, или, выражаясь общѣе, борьбою съ нимъ. Я говорю «аффектомъ», потому что и чувственная сторона можетъ бороться, но это борьба не съ самимъ аффектомъ, а съ причиною, вызвавшею его — это сопротивленіе не нравственное, а физическое, обнаруживаемое и червякомъ, когда топчешь его ногою, и быкомъ, когда его ранишь — причемъ однако ни тотъ, ни другой не возбуждаютъ паѳоса. Что страдающій человѣкъ старается проявить свои ощущенія внѣшнимъ образомъ, что онъ изыскиваетъ средства удалить своего врага, что ему хочется доставить спокойствіе и безопасность больной части тѣла — все это черты, присущія человѣку въ такой же степени, какъ и всякому животному, и уже инстинктъ принимаетъ на себя эти заботы, не справляясь предварительно съ свободною волею страдающаго. Такимъ образомъ, въ этихъ дѣйствіяхъ нѣтъ еще ничего собственно человѣческаго, тутъ не проявляется еще интеллектъ. Чувственная сторона будетъ, правда, всегда бороться съ своими врагами, но никогда — съ самой собою.
Напротивъ того, борьба съ аффектомъ есть борьба съ чувственной стороною и, стало-быть, предполагаетъ нѣчто, отличное отъ этой послѣдней. Съ предметомъ, заставляющимъ насъ страдать, мы можемъ сражаться нашимъ разсудкомъ и силою нашихъ мускуловъ; противъ самого страданія у насъ есть только одно оружіе — идеи разума.
Такимъ образомъ, въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ художникъ желаетъ достигнуть паѳоса, изображеніе должно давать мѣсто этимъ идеямъ или порождать ихъ. Но идеи, въ прямомъ и положительномъ смыслѣ этого слова, не поддаются внѣшнему изображенію, потому что въ наглядной дѣйствительности ничто не можетъ соотвѣтствовать имъ. Взятыя же косвенно и отрицательно, онѣ могутъ быть изображаемы, когда эта дѣйствительность даетъ что-нибудь такое, условія чего мы напрасно ищемъ въ природѣ. Каждое явленіе, послѣднюю причину котораго нельзя вывести изъ міра чувственнаго, есть косвенное изображеніе сверхчувственнаго.
Но какимъ же путемъ искусство, не прибѣгая къ сверхъестественнымъ средствамъ, достигаетъ возможности изображать то, что сверхъестественно? Что это за явленія, которыя производятся естественными силами — потому что иначе они не были бы явленіями — и. которыя однако нельзя безъ противорѣчія выводить изъ естественныхъ причинъ. Во этомъ заключается задача — какъ же разрѣшаетъ ее художникъ?
Припомнимъ, что явленія, обнаруживаемыя человѣкомъ въ состояніи аффекта, двоякаго рода. Одни принадлежатъ ему только, какъ животному, и, будучи таковыми, управляются только законами природы, нисколько не подчиняясь его свободной волѣ и вообще не испытывая на себѣ непосредственнаго вліянія его самостоятельной силы. Ихъ порождаетъ непосредственно инстинктъ и они слѣпо повинуются его предписаніямъ. Къ этой категоріи принадлежатъ, напримѣръ, орудія кровеобращенія, дыханія и вся наружная поверхность кожи. Но и тѣ орудія, которыми управляетъ воля, не всегда ожидаютъ рѣшенія этой послѣдней; часто и ихъ непосредственно приводитъ въ движеніе инстинктъ, особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда физическому состоянію грозитъ боль или опасность. Такъ, напримѣръ, наши руки находятся въ распоряженіи у воли, но когда мы нечаянно схватимъ что-нибудь горячее, то отдергиваніе руки не есть, конечно, дѣйствіе воли, а вызывается исключительно инстинктомъ. Мало того. Языкъ, какъ орудіе слова, безъ сомнѣнія, находится въ подчиненіи у воли, а между тѣмъ инстинктъ можетъ распоряжаться И имъ по своему усмотрѣнію, не спрашивая разрѣшенія у воли, въ тѣхъ случаяхъ, когда насъ поражаетъ сильная печаль или даже только сильный аффектъ. Покажите внезапно самому закоренѣлому стоику что-нибудь въ высшей степени удивительное или ужасное, заставьте его стать у пропасти въ ту минуту, когда въ нее падаетъ кто-нибудь — и онъ громко вскрикнетъ, и при этомъ у него невольно вырвется не безсвязный, не неопредѣленный звукъ, а совершенно опредѣленное слово; природа подѣйствуетъ въ немъ прежде воли. Всѣ эти примѣры служатъ, слѣдовательно, доказательствомъ, что въ человѣкѣ бываютъ явленія, которыя слѣдуетъ приписывать не его личности, какъ интеллекту, а исключительно его инстинкту, какъ природной силѣ.
Но существуетъ и вторая категорія явленій, зависящихъ отъ вліянія и господства воли, или на которыя можно, по крайней мѣрѣ, смотрѣть, какъ на могущія быть недопущенными волею, слѣдовательно такія, за которыя несетъ отвѣтственность личность человѣка, а не инстинктъ. Инстинкту слѣдуетъ съ слѣпымъ рвеніемъ охранять интересы чувственной стороны; но личность должна сдерживать инстинктъ соблюденіемъ законовъ. Инстинктъ не обращаетъ вниманія ни на какой законъ; но дѣло личности — заботиться о томъ, чтобы никакія дѣйствія инстинкта не совершались въ ущербъ предписаніямъ разума. Такимъ образомъ, несомнѣнно по крайней мѣрѣ то, что не всѣ явленія въ состояніи аффекта направляются безусловно однимъ инстинктомъ, но что воля человѣка можетъ ставить ему предѣлъ. Во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда эти явленія обусловлены однимъ инстинктомъ, не остается ничего, напоминающаго личность, и передъ нами не что иное, какъ дитя природы, то-есть животное, ибо животнымъ называется всякое дитя природы, находящееся подъ полнымъ господствомъ инстинкта. Слѣдовательно, для изображенія личности, необходимы нѣкоторыя явленія, или направленныя противъ инстинкта, или, во всякомъ случаѣ, не этимъ послѣднимъ обусловленныя. Уже это послѣднее обстоятельство достаточно для того, чтобы мы заключили о высшемъ источникѣ явленія, какъ скоро намъ сдѣлалось ясно, что инстинктъ непремѣнно направилъ бы его иначе, если бы не былъ побѣжденъ силою разума.
Теперь мы въ состояніи объяснить, какимъ способомъ можно изобразить сверхчувственную самостоятельную силу человѣческой натуры, его нравственное «я», въ состояніи аффекта. Дѣло въ томъ, что всѣ тѣ части, которыя повинуются только природѣ и которыми воля не можетъ управлять или вовсе, или по крайней мѣрѣ при извѣстныхъ обстоятельствахъ, обличаютъ присутствіе въ нихъ страданія; тѣ же, которыя освободились отъ слѣпого насилія инстинкта и не безусловно покорны закону природы, не обнаруживаютъ почти никакихъ или вовсе никакихъ слѣдовъ этого страданія, стало быть, представляются въ извѣстной степени свободными. По этой-то дисгармоніи между тѣми чертами, которыя, сообразно съ животною натурой, запечатлѣны закономъ необходимости, и тѣми, которыя суть созданіе самостоятельнаго духа, узнается присутствіе въ человѣкѣ сверхчувственнаго начала, могущаго ставить предѣлъ дѣйствіямъ природы и именно этою способностью отличающагося отъ нея. Чисто животная часть человѣка подчиняется закону природы и поэтому можетъ являться, какъ совершенно подавленная силою аффекта. Такимъ образомъ, въ этой части обнаруживается вся сила страданія, и эта сила служитъ какъ бы масштабомъ для измѣренія степени сопротивленія, потому что о силѣ сопротивленія или о нравственной мощи человѣка можно судить только по силѣ нападенія. И вотъ, чѣмъ рѣшительнѣе и рѣзче проявляется аффектъ въ области животнаго, не имѣя однако возможности удержаться съ такою же силою въ области человѣческаго, тѣмъ явственнѣе становится это послѣднее, тѣмъ прекраснѣе и благороднѣе обнаруживается нравственная самостоятельность человѣка, тѣмъ патетичнѣе дѣлается изображеніе и тѣмъ возвышеннѣе паѳосъ[1].
Въ статуяхъ древнихъ мастеровъ это эстетическое правило представляется наглядно; но впечатлѣніе, производимое чувственно живымъ зрѣлищемъ, трудно подвести подъ понятіе и передать словами. Группа Лаокоона и его дѣтей служитъ приблизительнымъ образцомъ того, что пластическое искусство древнихъ могло произвести въ патетическомъ родѣ. «Лаокоонъ», говоритъ Винкельманъ въ своей исторіи искусства, «есть фигура въ состояніи величайшей боли, созданная по образу и подобію человѣка, старающагося противопоставить этой боли всю сознательную силу духа; въ то время, какъ страданіе вздуваетъ всѣ мускулы и напрягаетъ нервы, вооруженный силою духъ выступаетъ на лбу, и грудь, для того, чтобы замкнуть въ себѣ боль, поднялась отъ сжатаго дыханія и старанія сдержать обнаруженіе внутреннихъ ощущеній. Робкіе стоны, которые онъ втягиваетъ въ себя, и дыханіе, притягиваемое имъ къ себѣ, истощили животъ и производятъ пустоту въ бокахъ, что какъ бы даетъ намъ возможность судить о движеніи его кишокъ. Но его собственное страданіе, повидимому, терзаетъ его не такъ сильно, какъ муки его дѣтей, обратившихъ лица къ отцу и взывающихъ о помощи; сердце отца проявляется въ глазахъ, полныхъ печали; его лицо выражаетъ жалобу, но безмолвную; глаза подняты вверхъ, призывая помощь свыше. Ротъ полонъ скорби и нижняя губа опустилась отъ этого чувства; но въ приподнятой верхней губѣ оно смѣшалось съ болью, которая, въ порывѣ негодованія какъ бы противъ незаслуженнаго и недостойнаго наказанія, поднялась къ носу, раздула его и обнаруживается въ расширившихся и поднявшихся кверху ноздряхъ. Подъ лбомъ съ большою правдою изображена борьба между болью и сопротивленіемъ, соединившимися какъ бы въ одномъ пунктѣ: между тѣмъ какъ боль тянетъ брови кверху, сопротивленіе ей опускаетъ кожу подъ бровями на верхнее вѣко, такъ что оно почти закрыто выступившимъ тѣломъ. Художникъ не могъ скрасить природу, но постарался представить ее въ болѣе развитомъ, напряженномъ и могущественномъ видѣ; въ томъ мѣстѣ, гдѣ выражается величайшая боль, сосредоточена и величайшая красота произведенія. Лѣвый бокъ, въ который змѣя впилась своимъ бѣшенымъ жаломъ, повидимому, страдаетъ больше всѣхъ частей тѣла вслѣдствіе самаго близкаго сосѣдства съ сердцемъ. Ноги хотятъ подняться, чтобы убѣжать отъ бѣдствія; ни одна часть не остается въ спокойствіи, и черты рѣзца отчасти выражаютъ даже оцѣпенѣніе кожи».
Какъ правдиво и тонко описана здѣсь борьба интеллекта съ страданіемъ чувственной натуры и какъ мѣтко указаны явленія, въ которыхъ обнаруживаются животное и человѣческое, гнетъ силы природы и свобода разума! Виргилій, какъ извѣстно, изобразилъ этотъ же эпизодъ въ своей Энеидѣ; но въ планъ эпическаго поэта не входило останавливаться на душевномъ состояніи Лаокоона, какъ это долженъ былъ сдѣлать ваятель. У Виргинія весь разсказъ есть вещь только побочная — и цѣль, которую поэтъ имѣлъ въ виду, приводя его, достаточно достигается изображеніемъ одной физической стороны; автору не было надобности открывать передъ нами всю глубину души страдающаго героя, такъ какъ онъ желалъ не столько вызвать состраданіе въ читателѣ, сколько наполнить его ужасомъ. Такимъ образомъ, обязанность поэта въ этомъ отношеніи была только отрицательная — именно, онъ долженъ былъ не доводить изображенія страданія до такой степени, чтобы при этомъ уничтожилось всякое выраженіе человѣческаго начала или нравственнаго сопротивленія — потому что въ противномъ случаѣ его произведеніе неминуемо вызвало бы неудовольствіе и отвращеніе. Вотъ почему онъ предпочелъ изобразить причину страданія и нашелъ удобнымъ распространиться подробнѣе о страшныхъ свойствахъ обѣихъ змѣй и о ярости, съ которою онѣ напали на свою жертву, чѣмъ объ ощущеніяхъ этой послѣдней. Мимо несчастнаго страдальца поэтъ только проходитъ быстрыми шагами, потому что ему нужно было сохранить передъ читателемъ въ неослабленномъ видѣ представленіе о божественной карѣ за преступленія и впечатлѣніе ужаса. Но если бы Виргилій, напротивъ того, показалъ намъ Лаокоона въ такой подробности, какъ это сдѣлалъ скульпторъ, то уже не карающее божество, а страдающій человѣкъ сдѣлался бы героемъ дѣйствія, и эпизодъ лишился бы своей цѣлесообразности по отношенію къ цѣлому.
Разсказъ Виргинія извѣстенъ уже по превосходнымъ комментаріямъ Лессинга. Но цѣль Лессинга при этой работѣ состояла въ томъ только, чтобы показать этимъ примѣромъ границы между изображеніемъ поэта и живописца; уяснить же посредствомъ его понятіе о патетическомъ Лессингъ не имѣлъ въ виду. Между тѣмъ, по моему мнѣнію, для этой послѣдней цѣли такой примѣръ пригоденъ не меньше, чѣмъ для первой, и да будетъ позволено мнѣ привести его здѣсь еще разъ.
Ессе autem gemini Tenedo tranquille per alta (horresco referens) immensis orbibus angues incumbunt pelago, pariterque ad Ilttoratendunt. Pectora quorum inter fluctus arrecta, jubaeque Sanguineae exsuperantundas pars caetera pontum pone legit, sinuatque immensa volumina terga. Fitsonitus spumante salo, jamque arva tenebant, ardenteis oculos suffecti sanguine et igni, sibiia lambebant linguis vibrantibus ora.
Первое изъ трехъ вышеприведенныхъ условій возвышеннаго въ силѣ здѣсь имѣется: именно, могущественная сила природы; вооружившаяся для разрушенія и издѣвающаяся надъ всякимъ сопротивленіемъ. Но причина того, что это могущественное представляется въ то же время страшнымъ, а страшное — возвышеннымъ, заключается въ двухъ различныхъ операціяхъ духа, то-есть въ двухъ представленіяхъ, которыя мы сами производимъ въ себѣ. Во-первыхъ, мы сравниваемъ эту неодолимую силу природы съ слабою способностью сопротивленія человѣка какъ физическаго существа, и поэтому признаемъ первую страшною; во-вторыхъ, мы ставимъ ее въ отношеніе къ нашей волѣ и вызываемъ въ себѣ сознаніе полной независимости этой послѣдней отъ всякаго вліянія природы — и тогда она становится для насъ объектомъ возвышеннымъ. Но эти оба отношенія создаемъ уже мы; поэтъ далъ намъ не что иное, какъ предметъ, вооруженный могущественною силою и стремящійся къ проявленію ея. Если при видѣ его мы дрожимъ, то это только потому, что воображаемъ въ борьбѣ съ нимъ или самихъ себя, или подобное намъ существо. Если при этомъ трепетѣ ужаса мы ощущаемъ возвышенное настроеніе, то оно происходитъ отъ сознанія, что сдѣлайся мы даже жертвою этой силы, намъ не пришлось бы страшиться за собственное свободное я, за автономію движеній нашей воли. Короче сказать, до сихъ поръ изображеніе поэта остается только созерцательно возвышеннымъ.
Diffugimus visu exsangues, illi agmine certo
Laocoonta petunt.
Теперь сильное дѣлаетъ въ то же время страшнымъ уже самъ авторъ, и созерцательно-возвышенное переходитъ въ патетическое. Мы видимъ дѣйствительное начало борьбы съ безсиліемъ человѣка. Лаокоонъ тутъ дѣйствующее лицо, или мы сами — дѣйствіе различно только по степени. Симпатическій инстинктъ вспугиваетъ инстинктъ самосохраненья, чудовища стремятся на насъ — и всякое бѣгство безполезно.
Теперь уже не въ нашей волѣ мѣряться съ этою силою нашими собственными и ставить ее въ отношеніе къ нашему существованію. Это совершается помимо нашего содѣйствія въ самомъ объектѣ. Такимъ образомъ, нашъ ужасъ уже не имѣетъ, какъ въ предшествующій моментъ, только субъективнаго основанія въ нашемъ духѣ, но получаетъ основаніе объективное въ предметѣ, потому что, признавая даже все насъ поразившее за простое созданіе воображенія, мы однако и въ этой фикціи отличаемъ представленіе, сообщенное намъ извнѣ, отъ другого, создаваемаго нашею собственною внутреннею самодѣятельностью.
Итакъ, духъ теряетъ часть своей свободы, потому что онъ получаетъ извнѣ то, что прежде создавалъ своею самодѣятельностью. Представленіе опасности пріобрѣтаетъ видъ объективной дѣйствительности.
Если бы мы были существа, надѣленныя только внѣшними чувствами, не повинующіяся ничему, кромѣ инстинкта самосохраненія, то мы въ этомъ случаѣ не волновались бы, и состояніе наше ограничилось бы однимъ страданіемъ. Но есть въ насъ нѣчто, не принимающее никакого участія въ аффектахъ чувственной натуры и не подчиняющее свою дѣятельность никакимъ физическимъ условіямъ. Смотря по степени развитія въ человѣческой душѣ этого самодѣятельнаго принципа (нравственное начало), страдающей натурѣ оставляется болѣе или менѣе простора, и въ аффектѣ сохраняется больше или меньше самодѣятельности.
Въ натурахъ нравственныхъ страшное (сила воображенія) легко и скоро переходитъ въ возвышенное. По мѣрѣ того, какъ воображеніе теряетъ свою свободу, разумъ вступаетъ въ пользованіе своею, и духъ тѣмъ болѣе расширяется внутри, чѣмъ болѣе находитъ онъ предѣловъ извнѣ. Выбитые изъ всѣхъ укрѣпленій, могущихъ доставить чувственной сторонѣ физическую защиту, мы укрываемся въ неодолимую крѣпость нашей нравственной свободы и пріобрѣтаемъ безусловную и безконечную безопасность именно тѣмъ, что покидаемъ наше, только сравнительное и временное оружіе въ сферѣ явленій. Но именно вслѣдствіе того, что прежде обращенія за помощью къ нашей нравственной природѣ, приходится выдерживать эту физическую стычку — мы не можемъ познать это высокое чувство свободы иначе, какъ цѣною страданія. Душа дюжинная останавливается въ этомъ страданіи и въ возвышенной сторонѣ паѳоса не чувствуетъ ничего, кромѣ страшнаго; напротивъ того, духъ независимый отъ этого страданія прямо переходитъ къ страданію своей прекраснѣйшей силы и изъ всего страшнаго умѣетъ извлечь возвышенное.
Laocoonta petunt, не primun parva duorum corpora gnatorum serpens amplexus uterque implicat, ac miseros morsu depascitut artus.
Сильное дѣйствіе производится тѣмъ, что скорѣе духовный человѣкъ (отецъ) подвергается нападенію, чѣмъ физическій. Всѣ аффекты эстетичнѣе изъ вторыхъ рукъ, и нѣтъ симпатіи сильнѣе той, которую мы чувствуемъ посредствомъ симпатіи.
Post ipsum auxilio subeuntem ac tela ferentem corripiunt.
Теперь настала минута вселить въ насъ уваженіе къ герою, какъ нравственной личности, и поэтъ не упустилъ этой минуты. Изъ его описанія мы узнали всю силу и ярость враждебныхъ чудовищъ и всю безполезность сопротивленія имъ. Будь Лаокоонъ дюжинный человѣкъ, онъ воспользовался бы выгодою своего положенія и, подобно остальнымъ троянцамъ, искалъ бы спасенія въ быстромъ бѣгствѣ. Но въ его груди бьется сердце, и опасность дѣтей заставляетъ его остаться на свою собственную погибель. Уже эта одна черта дѣлаетъ его вполнѣ достойнымъ нашего состраданія. Въ какую бы минуту ни схватили его змѣи, это дѣйствіе всегда взволновало бы и потрясло насъ. Но что оно случилось именно въ ту минуту, когда мы почувствовали къ этому человѣку уваженіе, какъ къ отцу, что его погибель является какъ бы непосредственнымъ слѣдствіемъ исполненнаго отцовскаго долга, нѣжной заботливости о судьбѣ дѣтей — это обстоятельство доводить наше участіе до высшей степени горячности. Теперь онъ въ нашихъ глазахъ уже существо, какъ бы добровольно обрекшее себя на погибель, и его смерть становится дѣйствіемъ свободной воли.
Итакъ, во всякомъ паѳосѣ внѣшнее чувство должно быть заинтересовано страданіемъ, а духъ — свободою. Когда патетическое изображеніе лишено выраженія страдающей природы, тогда въ немъ нѣтъ эстетической силы, и наше сердце остается холоднымъ. Когда же въ немъ нѣтъ выраженія начала эстетическаго, то какъ бы ни сильна была въ немъ сторона чувственная, оно никогда не можетъ быть патетическимъ и непремѣнно будетъ возмущать наше внутреннее чувство. Сквозь всякую свободу духа долженъ всегда просвѣчивать страдающій человѣкъ, сквозь всякое страданіе человѣческой натуры — самостоятельный или способный къ самостоятельности духъ.
Но самостоятельность духа можетъ проявляться въ состояніи страданія двоякимъ образомъ: или отрицательно — когда этическій человѣкъ не слѣдуетъ закону человѣка физическаго, и состояніе не можетъ имѣть никакого вліянія на образъ мыслей; или положительное, когда этическій человѣкъ предписываетъ законъ физическому, и образъ мыслей получаетъ вліяніе на состояніе. Въ первомъ случаѣ возникаетъ возвышенное настроеніе, во второмъ — возвышенное дѣйствіе.
Возвышенное въ настроеніи представляетъ намъ всякій, независящій отъ судьбы, характеръ. «Храбрый духъ, въ борьбѣ съ превратностями и препятствіями», говоритъ Сенека, «есть привлекательное зрѣлище, даже для боговъ». Такое зрѣлище даетъ намъ римскій сенатъ послѣ несчастнаго сраженія при Каннахъ. Даже Люциферъ Мильтона, когда онъ въ первый разъ попавъ въ адъ, свое будущее жилище, осматривается вокругъ себя — даже онъ возбуждаетъ въ насъ удивленіе, благодаря этой силѣ духа. «Ужасы», восклицаетъ онъ, «я привѣтствую васъ, и тебя, подземный міръ, и тебя глубочайшій адъ! Прими твоего новаго гостя! Онъ приходитъ къ тебѣ съ настроеніемъ, котораго не должны измѣнить ни время, ни мѣсто. Въ этомъ настроеніи живетъ онъ. Онъ даже въ аду создаетъ для него небо. Здѣсь наконецъ мы свободны» — и такъ далѣе. Отвѣтъ Медеи въ трагедіи принадлежитъ къ этой же категоріи.
Возвышенное въ настроеніи можетъ быть выражено наглядно, потому что оно основано на совмѣстномъ существованіи; возвышенное въ дѣйствіи, напротивъ того, только мыслимо, потому что въ основаніи его лежитъ послѣдовательность, и для того, чтобы вывести страданія изъ свободнаго рѣшенія, необходимъ разумъ. Вслѣдствіе этого, пластическому искусству доступно только первое, такъ какъ это искусство можетъ удачно изображать только совмѣстно существующее; у поэта же находится въ распоряженіи и то, и другое. Даже въ тѣхъ случаяхъ, когда живописцу или скульптору приходится изображать возвышенное дѣйствіе, онъ долженъ превратить это послѣднее въ возвышенное настроеніе.
Возвышенное въ дѣйствіи требуетъ, чтобы страданіе человѣка не только не имѣло никакого вліянія на его нравственное состояніе, но даже, совершенно наоборотъ, было дѣломъ его нравственнаго характера. Это можетъ совершаться двоякимъ образомъ. Во-первыхъ, посредственно и по закону свободы, когда человѣкъ, ради какой-нибудь обязанности, самъ обрекаетъ себя на страданіе. Въ этомъ случаѣ, представленіе обязанности становится для него побужденіемъ, и его страданіе есть дѣйствіе свободной воли. Или, во-вторыхъ, непосредственно и по закону необходимости, когда человѣкъ нравственно искупаетъ нарушеніе какой-нибудь обязанности. Представленіе обязанности въ этомъ случаѣ заставляетъ его дѣйствовать какъ сила, и его страданіе есть только результатъ. Примѣръ перваго представляетъ намъ Регулъ, когда, чтобы сдержать слово, онъ отдаетъ себя мщенію карѳагенянъ; примѣромъ второго послужилъ бы намъ этотъ самый Регулъ, если бы онъ не сдержалъ слова и сдѣлался несчастнымъ вслѣдствіе сознанія своей вины. Въ обоихъ случаяхъ, страданіе имѣетъ причину нравственную — съ тою только разницею, что въ первомъ этотъ человѣкъ обнаруживаетъ передъ нами свой нравственный характеръ, во второмъ — только призваніе свое къ этому. Въ первомъ онъ является нравственно-великою личностью, во второмъ — только эстетически-великимъ предметомъ.
Это послѣднее различіе важно для трагическаго искусства и поэтому заслуживаетъ болѣе подробнаго разъясненія.
Объектомъ возвышеннымъ только съ точки зрѣнія эстетической становится уже тотъ человѣкъ, который своимъ внутреннимъ состояніемъ проявляетъ передъ нами достоинство человѣческаго призванія, если предположить даже, что мы не увидимъ этого призванія осуществленнымъ въ его личности. Возвышеннымъ съ точки зрѣнія нравственной становится онъ только тогда, когда, какъ личность, онъ и поступаетъ сообразно этому призванію — когда уваженіе наше къ нему вызывается не только способностью его дѣйствовать, но и примѣненіемъ къ дѣлу этой способности — когда почетъ подобаетъ не только его внутреннимъ задаткамъ, но и дѣйствительному поведенію. Принимать въ соображеніе нравственную способность вообще и возможность безусловной свободы воли, или практическое примѣненіе этой способности и дѣйствительное существованіе этой безусловной свободы воли — двѣ вещи совершенно разныя при составленіи мнѣнія о человѣкѣ.
Двѣ вещи совершенно разныя, говорю я, и это различіе заключается не только въ подлежащихъ сужденію предметахъ, но въ томъ или другомъ способѣ сужденія. Одинъ и тотъ же предметъ можетъ не нравиться намъ съ нравственной точки зрѣнія и представляться весьма привлекательнымъ въ отношеніи эстетическомъ. Но если бы онъ удовлетворялъ насъ съ обѣихъ этихъ точекъ, такое дѣйствіе его въ одной области, то-есть нравственной, совершилось бы совершенно иначе, чѣмъ въ другой. Становясь годнымъ эстетически, предметъ не дѣлается черезъ это удовлетворяющимъ нравственно и наоборотъ.
Я представляю себѣ, напримѣръ, самопожертвованіе Леонида при Ѳермопилахъ. Съ-точки зрѣнія нравственной, этотъ поступокъ есть для меня осуществленіе нравственнаго закона, исполненнаго, несмотря на все сопротивленіе инстинкта; съ точки зрѣнія эстетической, я вижу въ немъ нравственную способность, независимую отъ всякаго давленія инстинкта. Мое нравственное чувство (разумъ) этотъ поступокъ удовлетворяетъ; мое эстетическое чувство (фантазію) онъ восхищаетъ.
Причину такого различія моихъ ощущеній относительно одного и того же предмета я нахожу въ слѣдующемъ.
Какъ наше существо распадается на два начала или двѣ природы, такъ, сообразно этимъ послѣднимъ, и чувства наши раздѣляются на двѣ, совершенно различныя между собою, категоріи. Какъ существа разумныя, мы одобряемъ или осуждаемъ; какъ существа чувствующія, ощущаемъ удовольствіе или неудовольствіе. Оба ощущенія — одобренія и удовольствія — имѣютъ источникомъ удовлетвореніе: первое — удовлетвореніе требованью, потому что разумъ только требуетъ, но не нуждается; второе — удовлетвореніе потребности, потому что чувство только нуждается и не можетъ требовать. И то, и другое, то-есть требованье разума и потребности чувства, относятся другъ къ другу, какъ надобность къ нуждѣ, слѣдовательно, и то, и другое заключаются въ понятіи необходимости, съ тою только разницею, что необходимость, ощущаемая разумомъ, не знаетъ никакихъ условій, а необходимость чувства имѣетъ мѣсто только подъ извѣстными условіями. Но и въ той, и другой удовлетвореніе есть дѣйствіе случайное. Такимъ образомъ, всякое ощущеніе какъ удовольствія, такъ и одобренія основывается въ концѣ-концовъ на гармоніи случайнаго съ необходимымъ. Когда необходимое представляется въ видѣ повелительнаго требованья, удовлетвореніе его вызываетъ одобреніе, когда оно есть нужда — удовольствіе; и то, и другое ощущеніе становится тѣмъ сильнѣе, чѣмъ случайнѣе было удовлетвореніе.
Но въ основаніи всякой оцѣнки съ нравственной точки зрѣнія лежитъ требованіе разума, чтобы обсуждаемый образъ дѣйствія былъ нравствененъ, и законъ безусловной необходимости побуждаетъ насъ хотѣть того, что хорошо и справедливо. Но такъ какъ воля свободна, то дѣйствительно ли мы поступаемъ такимъ образомъ, или нѣтъ — это зависитъ (физически) отъ случайности. Когда же это дѣйствительно совершается, то такая гармонія случайности, распоряжающейся свободою, съ повелительнымъ требованіемъ разума, вызываетъ одобреніе или похвалу, степень которыхъ усиливается тѣмъ болѣе, чѣмъ случайнѣе и сомнительнѣе представлялось это употребленіе свободы вслѣдствіе противодѣйствія внутреннихъ склонностей.
Напротивъ того, при оцѣнкѣ предмета съ эстетической точки зрѣнія, принимается въ соображеніе потребность воображенія, которое можетъ не требовать, а только желать, чтобы случайное гармонировало съ его интересами. Интересъ же воображенія состоитъ въ томъ, чтобы оставаться свободнымъ отъ вліянія законовъ. Съ этою наклонностью къ отсутствію всякаго стѣсненія идетъ совершенно въ разрѣзъ нравственное сдерживаніе со стороны воли, вслѣдствіе котораго объектъ этой послѣдней опредѣляется для нея самымъ строгимъ образомъ, а такъ какъ это нравственное сдерживаніе есть предметъ нравственной оцѣнки, то очевидно, что при этомъ способѣ сужденія о предметѣ, воображеніе не можетъ достигнуть своей цѣли. Но нравственное подчиненіе воли мыслимо только при предположеніи безусловной ея независимости отъ природныхъ инстинктовъ, такъ что возможность нравственнаго элемента требуетъ признанія свободы и, слѣдовательно, въ этомъ отношеніи вполнѣ согласуется съ интересомъ фантазіи. Но такъ какъ фантазія не можетъ предписывать волѣ индивидуумовъ своею потребностью такъ, какъ предписываетъ этой волѣ разумъ своимъ требованіемъ, то способность свободы въ области фантазіи есть нѣчто случайное и, поэтому, какъ гармонія случайнаго съ (условно) необходимымъ должна возбуждать удовольствіе. Итакъ, когда къ вышеупомянутому подвигу Леонида мы прилагаемъ масштабъ нравственный, то смотримъ на него съ той точки зрѣнія, на которой его случайность бросается намъ въ глаза меньше, чѣмъ его необходимость. Напротивъ того, при оцѣнкѣ эстетической, мы становимся на точку зрѣнія, которая показываетъ намъ болѣе случайность, чѣмъ необходимость его. Дѣйствовать такимъ образомъ — обязанность всякой воли, какъ скоро эта воля свободна; но что вообще существуетъ свобода воли, дающая возможность поступать такимъ образомъ, это — милость со стороны природы относительно той способности, для которой свобода составляетъ потребность. Итакъ, когда добродѣтельный поступокъ обсуждается нравственнымъ чувствомъ — разумомъ, то одобреніе есть самое большое, что можетъ быть вызвано при этой оцѣнкѣ, потому что разумъ никогда не находитъ больше того, что онъ требуетъ, и рѣдко — именно столько, сколько требуетъ. Напротивъ того, когда тотъ же поступокъ обсуждается чувствомъ эстетическимъ — воображеніемъ, то возникаетъ положительное удовольствіе, потому что фантазія никогда не можетъ требовать гармоніи съ своею потребностью и, вслѣдствіе этого, когда происходитъ дѣйствительное удовлетвореніе этой потребности, она принимаетъ его, какъ весьма пріятный сюрпризъ. Что Леонидъ дѣйствительно рѣшился на геройскій подвигъ — это мы одобряемъ; что онъ могъ рѣшиться на него — это радуетъ насъ и приводитъ въ восторгъ.
Различіе между этими двумя способами обсужденія предмета еще явственнѣе бросается въ глаза, когда берется поступокъ, насчетъ котораго оцѣнка нравственная и оцѣнка эстетическая приходятъ къ противоположнымъ между собою результатамъ. Возьмемъ, напримѣръ, самосожженіе Перегрина Протея въ Олимпіи. Съ точки зрѣнія нравственной, я не могу одобрить этотъ поступокъ, находя въ немъ нечистыя побужденія, ради которыхъ нарушенъ долгъ самосохраненія. Съ точки же зрѣнія эстетической онъ мнѣ нравится, и нравится именно потому, что свидѣтельствуетъ о способности воли пойти наперекоръ даже самому могущественному изъ человѣческихъ инстинктовъ, инстинкту самосохраненія. Чисто ли нравственное настроеніе, или только болѣе вліятельное чувственное раздраженіе подавило въ чудакѣ Перегринѣ этотъ инстинктъ, это для меня все равно при эстетической оцѣнкѣ, когда я оставляю индивидуума, отвожу въ сторону отношеніе его личной воли къ закону воли вообще и ставлю эту послѣднюю въ отношеніе ко всей силѣ природы. При нравственной оцѣнкѣ, какъ мы только что видѣли, самосохраненіе представилось намъ долгомъ, и потому нарушеніе его вызвало наше осужденіе; напротивъ того, эстетическая оцѣнка взглянула на него, какъ на интересъ — и потому принесеніе его въ жертву доставило удовольствіе. Такимъ образомъ, при послѣднемъ способѣ обсужденія происходитъ процессъ, совершенно противоположный тому, который мы употребляемъ при первомъ. Тамъ мы противопоставляемъ чувственно-ограниченнаго индивидуума и патологически-движимую волю абсолютному закону воли и безпредѣльному нравственному долгу; здѣсь, напротивъ того, абсолютную способность воли и безпредѣльную нравственную силу — требованію природы и предѣламъ чувственной стороны. Потому-то эстетическая оцѣнка и оставляетъ насъ свободными, воодушевляетъ насъ и вызываетъ возвышенное настроеніе, что мы, благодаря уже одной способности абсолютно хотѣть, благодаря уже существованію въ насъ однихъ нравственныхъ задатковъ, находимся въ видимо-выгодномъ положеніи относительно нашей чувственной стороны — и что уже одна возможность освободиться отъ гнета природы льститъ нашей потребности свободы. И съ другой стороны, потому то оцѣнка нравственная ограничиваетъ и смиряетъ насъ, что при каждомъ частномъ нарушеніи волею абсолютнаго закона воли мы становимся въ болѣе или менѣе выгодное положеніе, и что ограниченіе воли какимъ-нибудь единственнымъ направленіемъ, котораго непремѣнно требуетъ долгъ, противорѣчитъ стремленію фантазіи къ свободѣ. Тамъ мы поднимаемся отъ дѣйствительнаго къ возможному и отъ индивидуума къ роду; здѣсь, напротивъ того, спускаемся отъ возможнаго къ дѣйствительному и замыкаемъ родъ въ предѣлы индивидуума; неудивительно поэтому, что при оцѣнкѣ эстетической мы ощущаемъ внутренній просторъ, и, наоборотъ, при оцѣнкѣ нравственной чувствуемъ себя сдерживаемыми и стѣсненными[2].
Изъ всего вышесказаннаго слѣдуетъ, что нравственная и эстетическая оцѣнки не только не поддерживаютъ одна другую, но еще идутъ въ разрѣзъ другъ другу, давая душевному состоянію два, совершенно противоположныя между собою, направленія; ибо законосообразность, требуемая разумомъ, какъ судьею нравственнымъ, несовмѣстима съ необузданностью, которой желаетъ фантазія, какъ судья эстетическій.
Вслѣдствіе этого данный объектъ становится для эстетическаго употребленія тѣмъ непригоднѣе, чѣмъ больше подходитъ онъ къ требованіямъ нравственнымъ, и когда поэту волей-неволей приходится избрать такой предметъ, то ему слѣдуетъ вести изображеніе такъ, чтобы не столько указывать нашему разуму на законы воли, сколько нашей фантазіи — на способность воли. Такой пріемъ поэтъ долженъ употребить ради своей собственной пользы, потому что его господство надъ нами рушится одновременно съ пробужденіемъ нашей внутренней свободы. Мы только до тѣхъ поръ принадлежимъ ему, пока смотримъ на происходящее и существующее внѣ насъ; чуть мы ушли въ свой внутренній міръ — поэтъ потерялъ насъ. А этотъ поворотъ неизбѣжно проходитъ каждый разъ, какъ предметъ перестаетъ разсматриваться нами, какъ явленіе, и становится нашимъ судьею, какъ законъ.
Даже изъ проявленій возвышеннѣйшей добродѣтели поэтъ можетъ употреблять для своихъ цѣлей исключительно то, что въ нихъ принадлежитъ силѣ. О томъ или другомъ направленіи силы онъ не заботится. Поэтъ и въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ выводитъ передъ нами совершеннѣйшіе образцы нравственности, не имѣетъ и не вправѣ имѣть никакой иной цѣли, кромѣ увлеченія своихъ читателей. Увлекать же насъ можетъ только то, что улучшаетъ нашу субъективную личность, а доставлять намъ духовное увлеченіе можетъ только то, что возвышаетъ нашу духовную сторону. Но какимъ же образомъ можетъ производить и то и то другое дѣйствіе на насъ исполненіе своего долга другимъ? Причина того, что онъ дѣйствительно исполняетъ свой долгъ, заключается въ случайномъ употребленіи, которое онъ дѣлаетъ изъ своей свободы и которое именно поэтому не можетъ служить никакимъ доказательствомъ для насъ. Съ нимъ мы только раздѣляемъ способность къ подобному повиновенію долгу и, ощущая въ его способности также собственную нашу, тѣмъ возвышаемъ нашу духовную силу. Слѣдовательно, только представляемая нами себѣ возможность абсолютно-свободной воли дѣлаетъ пріятнымъ эстетическому чувству нашему дѣйствительное примѣненіе къ дѣлу этой послѣдней.
Убѣдиться въ этомъ можно еще больше, если сообразить, въ какой малой степени зависитъ поэтическая сила впечатлѣнія, производимаго на насъ нравственными характерами или поступками, отъ ихъ исторической дѣйствительности. Пріятное чувство. доставляемое намъ идеальными характерами, ничего не теряетъ отъ мысли, что они — не что иное, какъ поэтическіе вымыслы, и не теряетъ потому, что основаніемъ всякаго эстетическаго впечатлѣнія служитъ поэтическая, а не историческая правда. Поэтическая же правда состоитъ не въ томъ, что данная вещь дѣйствительно случилась, но въ томъ, что она могла случиться — стало быть, во внутренней возможности ея существованія. Такимъ образомъ, эстетическая сила должна заключаться уже въ воображаемой возможности.
Даже въ дѣйствительныхъ происшествіяхъ, касающихся историческихъ лицъ, поэтическую сторону составляетъ не эта дѣйствительность, а обнаруженная ею возможность ея. То обстоятельство, что эти лица дѣйствительно жили и что эти происшествія дѣйствительно случились, можетъ, правда, очень часто увеличивать степень нашего удовольствія, но примѣшивая къ послѣднему нѣчто, скорѣе вредное, чѣмъ благопріятное для поэтическаго впечатлѣнія. Долго думали, что оказываютъ услугу поэзіи нашего отечества, совѣтуя поэтамъ выбирать національные сюжеты. «Греческая поэзія, — говорили эти совѣтчики, — оттого такъ сильно дѣйствовала на сердце, что изображала туземныя сцены и прославляла національные подвиги». Нельзя отрицать, что, благодаря этому обстоятельству, поэзія древнихъ производила результаты, которыми не можетъ похвастаться поэзія новая; но были ли виновниками такихъ результатовъ собственно искусство и поэтъ? Жалокъ былъ бы греческій художественный геній, если бы онъ имѣлъ, относительно духа новаго времени, только одно это случайное преимущество, и жалокъ былъ бы греческій художественный вкусъ, если бы его можно было удовлетворить только историческими элементами въ произведеніяхъ писателей. Только варварскій вкусъ нуждается въ подстрекательствѣ частнаго интереса для пріобрѣтенія сочувствія къ красотѣ, и только дюжинный писака почерпаетъ въ сюжетѣ силу, которую онъ чувствуетъ себя неспособнымъ вложить въ форму. Поэзія не должна вращаться въ холодной области памяти, не должна дѣлать истолкователемъ ученость и своимъ адвокатомъ — чувство личнаго эгоизма. Она должна поражать сердце, потому что сама истекаетъ изъ сердца и дѣлать своею мишенью не гражданина въ человѣкѣ, но человѣка въ гражданинѣ.
Счастье, что истинный геній обращаетъ мало вниманія на указанія, дѣлаемыя ему болѣе по благонамѣренности, чѣмъ по праву: иначе Зульцеръ и его послѣдователи придали бы нѣмецкой поэзіи весьма двусмысленный видъ. Нравственно развить человѣка и зажечь національное чувство въ гражданинѣ — задача, конечно, очень почетная для поэта, и музы знаютъ лучше всякаго другого, какъ близко могутъ въ этомъ отношеніи стоять другъ къ другу возвышенное и прекрасное. Но то, что поэзія превосходно исполняетъ путемъ посредственнымъ, удается ей весьма мало, когда совершается непосредственно. Тотъ поэтъ поступаетъ весьма неискусно, который заботится о какой-нибудь отдѣльной подробности. Кругъ дѣйствія поэзіи составляетъ весь итогъ человѣческой натуры, и единственно настолько, насколько она вліяетъ на характеръ, можетъ она имѣть вліяніе на отдѣльныя проявленія его. Поэзія можетъ быть для человѣка тѣмъ, чѣмъ для героя становится любовь. Она не въ состояніи ни совѣтовать ему, ни сражаться вмѣстѣ съ нимъ, ни исполнять для него какую бы то ни было другую работу; но воспитать въ немъ героя, возбуждать его на подвиги, надѣлять его силою и энергіею для всего, чѣмъ онъ долженъ быть, — на это она способна.
Такимъ образомъ, эстетическая сила, посредствомъ которой дѣйствуетъ на насъ возвышенное въ образѣ мыслей и въ дѣйствіяхъ, основывается отнюдь не на желаніи разума, чтобы хорошій поступокъ былъ совершенъ, но на желаніи воображенія, чтобы хорошій поступокъ былъ возможенъ, то-есть чтобы никакое ощущеніе, какъ бы сильно оно ни было, не было въ состояніи подавить свободу духа. Но эта возможность заключается во всякомъ энергическомъ проявленіи свободы и силы воли, и гдѣ только поэтъ находитъ ее, находитъ онъ цѣлесообразный для своего произведенія предметъ. Для его собственнаго интереса рѣшительно все равно — изъ какой категоріи характеровъ, хорошихъ или дурныхъ, желаетъ онъ выбрать своихъ героевъ, такъ какъ весьма часто для послѣдовательности въ злѣ нужда та же самая мѣра силы, какъ для добра. До какой степени въ эстетическихъ сужденіяхъ для насъ болѣе важна сила, чѣмъ направленіе силы, и свобода — болѣе, чѣмъ законосообразность, становится яснымъ уже изъ того, что намъ пріятнѣе видѣть проявленіе силы и свободы на счетъ законосообразности, чѣмъ соблюденіе законосообразности въ ущербъ силѣ и свободѣ. Дѣйствительно, въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ нравственный законъ сопрягается съ побужденіями, грозящими увлечь волю своимъ могуществомъ, характеръ выигрываетъ въ эстетическомъ отношеніи, когда онъ имѣетъ возможность сопротивляться этимъ побужденіямъ. Порочный человѣкъ начинаетъ насъ интересовать, коль скоро ему приходится рисковать счастіемъ и жизнью для осуществленія своихъ злыхъ цѣлей; напротивъ того, вниманіе наше къ добродѣтельному ослабѣваетъ въ той самой пропорціи, въ которой онъ остается добродѣтельнымъ, благодаря своему благоденствію. Мщеніе, напримѣръ, есть черта неблагородная и даже низкая. Тѣмъ не менѣе оно становится эстетическимъ, когда исполненіе его стоитъ мстителю мучительной жертвы. Медея, убивая своихъ дѣтей, дѣлаетъ это для того, чтобы поразить сердце Язона, но въ то же время она наноситъ жестокій ударъ и своему собственному — и ея мщеніе становится эстетически-возвышеннымъ, какъ только мы видимъ въ ней нѣжную мать.
Эстетическая оцѣнка заключаетъ въ себѣ, въ этомъ отношеніи, болѣе правды, чѣмъ обыкновенно думаютъ. Очевидно, что пороки, свидѣтельствующіе о силѣ воли, обнаруживаютъ болѣе задатковъ истинно-нравственной свободы, чѣмъ добродѣтели, находящія поддержку въ склонности, потому что послѣдовательному злодѣю стоитъ одержать только одну побѣду надъ самимъ собою, произвести только одинъ переворотъ въ своихъ правилахъ для того, чтобы вся послѣдовательность и энергія, которыя онъ тратилъ на зло, обратились на совершеніе дѣлъ добрыхъ. Иначе, въ чемъ же заключается причина, что мы съ отвращеніемъ отталкиваемъ отъ себя вяло-добродушный характеръ и часто слѣдимъ съ трепетомъ удивленія за закоренѣло-злымъ? Въ томъ, безспорно, что въ первомъ мы не находимъ даже возможности абсолютно-свободной воли, а въ послѣднемъ, напротивъ, замѣчаемъ по каждому проявленію его, что однимъ движеніемъ своей воли онъ вдругъ способенъ достигнуть высшей степени человѣческаго достоинства.
Такимъ образомъ, произведя оцѣнку съ эстетической точки зрѣнія, мы интересуемся не нравственностью самою по себѣ, а свободою, и первая можетъ нравиться нашему воображенію единственно настолько, насколько въ ней проявляется послѣдняя. Поэтому, очевидно, спутываютъ границы тѣ, которые въ эстетическихъ вещахъ требуютъ нравственной цѣлесообразности и, для расширенія области разума, стремятся вытѣснить воображеніе изъ его законныхъ владѣній. Тутъ приходится или совсѣмъ поработить это послѣднее — и тогда конецъ всякому эстетическому дѣйствію, или оно раздѣлитъ господство съ разумомъ — и тогда нравственность выиграетъ, конечно, немного. Преслѣдуя двѣ различныя цѣли, подвергаешься опасности не достигнуть ни одной изъ нихъ. Свобода фантазіи свяжется нравственною законосообразностью, а необходимость разума разрушится произволомъ фантазіи.
Примѣчанія къ IV тому.
[править]О ПАТЕТИЧЕСКОМЪ.
[править]Первоначально (въ «Новой Таліи» 1793 года); разсужденіе это составляло часть статьи «О возвышенномъ» (см.); затѣмъ (въ «Мелкихъ прозаическихъ статьяхъ») Шиллеръ выдѣлилъ его съ особымъ заглавіемъ.
Стр. 281. Ніобея — въ греч. миѳол. Жена ѳивскаго царя Амфіона, мать, чрезмѣрно возгордившаяся своими 12 дѣтьми и зато жестоко наказанная богами: по просьбѣ своей матери Латоны, Фебъ и Артемида, съ которыми Ніобея осмѣлилась сравнивать своихъ дѣтей, перебили ихъ стрѣлами; несчастная съ горя окаменѣла. Судьба Ніобеи и ея дѣтей была одной изъ излюбленныхъ темъ античнаго искусства; особенно извѣстна флорентинская группа. — Филоктетъ — въ одноименной трагедіи Софокла. Вообще о Филоктетѣ см. въ словарѣ. Геркулесъ въ трагедіи Софокла «Трихинянки». Ифигенія — въ эврипидовой «Ифигеніи въ Авлидѣ» (переведенной на нѣмецкій языкъ Шиллеромъ). — Раненый Марсъ и т. д. согласно «Иліадѣ», пѣснь V, 859. Оцарапанная Венера уходит на Олимпъ: также согласно «Иліадѣ» (V, 343). Группа Лаокоона — знаменитая античная мраморная группа, изображающая гибель Лаокоона (см. въ словарѣ) и его сыновей и найденная въ 1516 г. въ Римѣ. Винкельманъ Іоганнъ Іоахимъ — знаменитый нѣмецкій археологъ-эстетикъ (1717—1768), создавшій въ обществѣ пониманіе культурнаго значенія и прелести античной пластики.
Стр. 286. Лессиніу (1729—1781) принадлежитъ обширный классическій трудъ о группѣ Лаокорна. — Латинскіе стихи Ессе autem gemini и т. д. въ переводѣ Фета (Энеида II. ст. 203 и сл.).
Вотъ съ Тенедоса межъ тѣмъ по влагѣ спокойной — мнѣ страшно
Сказывать — двѣ змѣи, свиваясь большими кругами,
На пучину легли и къ берегу обѣ стремятся,
Груди ихъ средь воды поднялись, и кровавые гребни
Надъ волнами встаютъ, позади же часть остальная
Море чертитъ и хребты огромной дугой извиваетъ.
Шумъ средь пѣны морской раздается, ужъ къ полю приплыли
И, глазами блестя, огнемъ залитыми и кровью,
Стали шипящіе рты лизать, языками мелькая.
Стр. 287: Diffugimus и т. д. Переводъ Фета:
Мы разбѣжались, блѣдны при видѣ.
Тѣ вѣрной дорогой На Лаоконта идутъ.
Laocoont petunt и т. д. Переводъ Фета:
На Лаоконта идутъ; и сразу тѣла небольшія
Двухъ дѣтей охватя, ихъ обѣ змѣи обвиваютъ
И поѣдаютъ у нихъ, кусая, несчастные члены.
Post ipsum, и т. д. Переводъ Фета:
А затѣмъ самого, какъ оружьемъ идетъ онъ на помощь,
Ухвативши онѣ, въ громаднѣйшихъ вяжутъ извивахъ
Стр. 288. Сенекзнаменитый римскій философъ (7—65 г. по Р. Хр.) говоритъ приводимыя Шиллеромъ слова въ сочиненіи «De divina providentia», II, 9. Послѣ несчастнаго сраженія при Каннахъ (см. въ словарѣ) въ 216 г. до Р. Хр, римскій сенатъ — въ противоположность жалкой растерянности и отчаянію гражданъ — простилъ разбитаго полководца Теренція Варрона и рѣшилъ заботиться о спасеніи отечества. Люциферъ Мильтона демонъ, герой эпопеи «Потерянный рай» знаменитаго англійскаго поэта (1608—1674). Приводимыя Шиллеромъ слова взяты изъ пѣсни 1. 250—259. Отвѣтъ Медеи въ одноименной трагедіи Корнеля. Медея въ греч. миѳол. волшебница и отравительница-дочь царя Колхиды, во время бѣгства отъ отца съ аргонавтомъ Язономъ, въ котораго влюбилась, изрѣзала на куски родного брата; проживъ десять лѣтъ съ Язономъ, приревновала его къ Креуэѣ, убила ее и ея отца, а затѣмъ и своихъ двухъ дѣтей отъ Язона. Судьба ея драматически обработана въ трагедіяхъ Эврипида, Сенеке, Корнеля. При всѣхъ своихъ преступленіяхъ, она подкупаетъ насъ величіемъ энергичной души. «Ты ненавистна народу, мужъ бѣжитъ тебя; что остается тебѣ въ этихъ невзгодахъ?» восклицаетъ собесѣдникъ. «Я!» отвѣчаетъ Медея. — Регуль — римскій полководецъ Marcuc Atilius Regulas, взятый въ плѣнъ карѳагенянами въ 250 г. до Р. Хр, былъ, пиреданію, посланъ съ карѳагенскимъ посломъ въ Римъ испросить мира или обмѣна плѣнныхъ. Но, несмотря на свое обѣщаніе въ случаѣ неудачи возвратиться въ плѣнъ, Регулъ выступилъ въ римскомъ сенатѣ противникомъ карѳагенскихъ предложеній, заставилъ отклонить ихъ и, возвратившись въ Карѳагенъ, спокойно снесъ мучительныя пытки и казнь.
Стр. 289. Леонидъ при Ѳермопилахъ — см. въ словарѣ.
Стр. 290. Пернірни Протей — герой греческаго сатирическаго романа знаменитаго софиста Лукіана Самосатскаго (166 г. по Р. Хр.), циникъ, сперва перешедшій въ христіанство, но затѣмъ отвергнутый за свой чрезмѣрный фанатизмъ, и наконецъ покончившій самосожженіемъ — на Олимпійскомъ играхъ — для того, чтобы хоть умереть необыкновенной смертью. Виландъ (1788 г.) издалъ переводѣ романа съ примѣчаніями, вызвавшими «ксенію» Гете-Шиллера.
Стр. 292. Зульцеръ и его послѣдователи.-- Нѣмецкій эстетикъ Іог. Георгъ Sulzer (1720—1779і пытался въ обширной «Всеобщей теоріи изящныхъ искусствъ» согласовать вольфовскую философію со взглядами французскихъ и англійскихъ литературныхъ критиковъ. Изъ послѣдователей его извѣстны Бланкенбургь, Дикъ, Шульце.
Стр. 293. Медея и Язои — см. выше примѣч. къ стр. 288.
П. И. Вейнбергъ, въ изд. Гербеля. Воспроизведено въ настоящемъ изданіи съ небольшими дополненіями.
- ↑ Подъ областью животнаго а понимаю всю систему тѣхъ явленій въ человѣкѣ, которыя находятся подъ слѣпымъ господствомъ законовъ природы и вполнѣ объясняемы безъ предположенія свободной воли; подъ областью человѣческаго тѣ, которымъ законы предписываетъ эта свобода. Когда въ произведеніи искусства или поэзіи отсутствуетъ аффектъ въ области животнаго, то это произведеніе оставляетъ насъ совершенно холодными и равнодушными; когда же аффектъ, напротивъ того, господствуетъ въ области человѣческаго, мы чувствуемъ отвращеніе и возмущаемся. Въ области животнаго аффектъ долженъ постоянно оставаться неуспокоеннымъ (unaufgelöst), иначе изображеніе будетъ лишено патетичности; только въ области человѣческаго можетъ происходить успокоеніе. По тому страдающая личность, изображенная жалующеюся и плачущею, растрогаетъ въ слабой степени, такъ какъ жалобами и слезами боль разрѣшается, успокоивается уже и въ области животнаго. Гораздо сильнѣе дѣйствуетъ на насъ затаенная, нѣмая скорбь, въ которой мы не находимъ никакой помощи у природы и должны призывать въ защитники и утѣшители нѣчто, находящееся внѣ всякой природы; и именно въ этомъ-то обращеніи за сверхчувственному и заключаются паѳосъ и трагическая сила.
- ↑ Этимъ обстоятельствомъ, замѣчу кстати, объясняется и различіе эстетическаго впечатлѣнія, производимаго Кантовою теоріею долга даже на различныхъ комментаторовъ ея. Довольно значительная часть публики находить эту теорію очень унизительною; другая, напротивъ того, доказываетъ, что она безконечно возвышаетъ сердце. И тѣ, и другіе правы — и основаніе этого разногласія заключается только въ различіи точекъ зрѣнія на предметъ. Въ простомъ исполненіи долга нѣтъ, конечно, ничего великаго, и такъ какъ лучшее, что мы можемъ совершить, есть не что иное, какъ исполненіе и, притомъ еще, исполненіе, недостаточное нашей обязанности, то въ высочайшей добродѣтели нѣтъ ничего способнаго вызвать восторженное сочувствіе. Но вѣрно и устойчиво исполнять свой долгъ, несмотря на предѣлы, поставляемые чувственною натурой, и неизмѣнно слѣдовать священному закону духа, оставаясь въ оковахъ матеріи, это, конечно, достойно удивленія и возбуждаетъ возвышенное настроеніе. Относительно міра духовнаго наша добродѣтель не имѣетъ въ себѣ, конечно, никакихъ заслугъ; относительно міра чувственнаго, она становится, напротивъ того, тѣмъ болѣе возвышеннымъ объектомъ. Такимъ образомъ, до тѣхъ поръ, пока мы судимъ о поступкѣ съ нравственной точки зрѣнія и ставимъ его въ отношеніе къ нравственному закону, у насъ мало основаній гордиться своею доброю нравственностію: но коль скоро мы принимаемъ въ соображеніе возможность такого поступка и ставимъ, лежащую въ основаніи этого послѣдняго, способность нашего духа, то-есть коль скоро мы становимся на эстетическую точку, — намъ позволительно ощущать нѣкоторое довольство собою; оно даже необходимо, такъ какъ мы въ этомъ случаѣ открываемъ въ себѣ начало до послѣдней степени высокое и безпредѣльное.