Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902
Переводъ А. Г. Горнфельда
О причинѣ наслажденія, доставляемаго трагическими предметами.
[править]Какъ ни стараются нѣкоторые новѣйшіе эстетики защитить, точно отъ унизительнаго упрека, искусства воображенія и чувства отъ всеобщаго убѣжденія, что ту цѣлью ихъ служитъ наслажденіе, это убѣжденіе, однако, останется и послѣ, какъ и прежде, непоколебимымъ, и изящныя искусства неохотно промѣняютъ свое вѣковѣчное, безспорное и благодѣтельное призваніе на новое, до котораго ихъ такъ великодушно хотятъ возвысить. Не заботясь о томъ, будто ихъ назначеніе, имѣющее въ виду наше наслажденіе, унижаетъ ихъ, они, наоборотъ, будутъ гордиться тѣмъ преимуществомъ, что непосредственно исполняютъ то, что всѣ остальныя направленія и дѣятельности человѣческаго духа могутъ выполнить лишь косвеннымъ путемъ. Что цѣль природы по отношенію къ человѣку есть его счастіе, хотя бы самъ человѣкъ въ своей нравственной дѣятельности не считался съ этой цѣлью, не усомнится, конечно, ни одинъ человѣкъ, вообще видящій какую либо цѣль въ дѣятельности природы. Такимъ образомъ изящныя искусства сходны съ послѣдней, или, вѣрнѣе, съ ея создателемъ въ основной цѣли: сѣять наслажденіе и творить счастливыхъ. Играя, даютъ они то, что ихъ серьезныя сестры заставляютъ насъ добывать съ тяжелымъ трудомъ; они дарятъ то, что тамъ бываетъ обыкновенно лишь трудной добычей чрезвычайныхъ стараній. Напряженнымъ прилежаніемъ приходится намъ покупать наслажденія разсудка, мучительными жертвами — одобреніе разума, тяжелыми лишеніями — чувственныя наслажденія, а то еще искупать вереницей страданій ихъ излишество; одно искусство даетъ намъ радости, которыя не надо зарабатывать, которыя не стоятъ жертвъ, которыя не приходится искупать раскаяніемъ. Кто-же поставитъ заслугу такого наслажденія въ одну область съ жалкой заслугой забавы? Кто вздумаетъ отрицать эту первую цѣль у изящныхъ искусствъ лишь потому, что она выше второй?
Несмотря на благія цѣли, намѣреніе сдѣлать высшею цѣлью всего нравственное добро, — намѣреніе, давшее искусству и взявшее подъ свою защиту такъ много посредственныхъ произведеній, причинило такой-же вредъ и теоріи. Чтобы возвысить искусства въ чинѣ, чтобы снискать имъ благосклонность государства и благоговѣніе человѣчества, ихъ изгоняютъ изъ ихъ родного удѣла, чтобы навязать имъ чуждое и совершенно не свойственное ихъ природѣ призваніе. Имъ разсчитываютъ оказать великую услугу, подставляя имъ вмѣсто ихъ легкомысленнаго призванія забавлять — цѣль нравственную; и ихъ вліяніе на нравственность, такъ бросающееся въ глаза, какъ будто подкрѣпляетъ эту мысль. То, что это самое искусство, съ такой силой содѣйствующее этой высшей цѣли человѣчества, лишь мимоходомъ оказываетъ это дѣйствіе, а само имѣетъ своимъ конечнымъ стремленіемъ столь пошлую цѣль, какой считаютъ наслажденіе, кажется противорѣчіемъ. Но это кажущееся противорѣчіе могло бы быть легко устранено точной теоріей наслажденія, если бы мы таковую имѣли, и законченной философіей искусства. Послѣдняя показала бы, что свободное наслажденіе, вызываемое искусствомъ, покоится вполнѣ на нравственныхъ условіяхъ, что при этомъ принимаетъ дѣятельное участіе вся моральная природа человѣка; она показала бы также, что созданіе этого наслажденія есть цѣль, достижимая исключительно лишь путемъ нравственныхъ средствъ, что такимъ образомъ искусство, стремясь къ полному достиженію наслажденія, какъ къ своей истинной цѣли, должно необходимо идти путемъ морали. А для оцѣнки искусства совершенно безразлично, нравственна ли его цѣль, или лишь достижима нравственными средствами, ибо и въ томъ и въ другомъ случаѣ ему все равно приходится считаться съ нравственностью и дѣйствовать въ тѣснѣйшемъ союзѣ съ нравственнымъ чувствомъ; между тѣмъ для совершенства искусства далеко не безразлично, что будетъ считаться его цѣлью и что — средствомъ.
Если цѣлью его служитъ нравственность, то оно теряетъ то, что даетъ ему все его могущество, — свою свободу, и то, что сообщаетъ ему столь всеобщее дѣйствіе, — прелесть наслажденія. Игра обращается въ серьезное дѣло; а между тѣмъ именно игра могла бы лучше всего выполнить это дѣло. Лишь проявляя свое высшее эстетическое воздѣйствіе, можетъ искусство оказывать благодѣтельное вліяніе на нравственность; но лишь пользуясь безграничной свободой, можетъ оно проявлять высшее эстетическое воздѣйствіе.
Извѣстно далѣе, что всякое наслажденіе, поскольку оно вытекаетъ изъ нравственныхъ источниковъ, улучшаетъ человѣка въ нравственномъ отношеніи, и что здѣсь дѣйствіе должно въ свою очередь стать причиной. Склонность къ прекрасному, трогательному, возвышенному укрѣпляетъ наши нравственныя чувства, равно какъ наслажденіе благодѣяніемъ, любовью и т. д. укрѣпляетъ всѣ эти склонности. Какъ духовное самоудовлетвореніе есть вѣрный удѣлъ высоконравственнаго человѣка, такъ нравственная высота бываетъ часто спутницей духовнаго самоудовлетворенія. Такимъ об| разомъ искусство оказываетъ нравственное дѣйствіе не только потому, что доставляетъ наслажденіе путемъ нравственныхъ средствъ, но и потому, что наслажденіе, доставляемое искусствомъ, служитъ само путемъ къ нравственности.
Средства, которыми искусство достигаетъ своихъ цѣлей, также многообразны, какъ многообразны вообще источники свободнаго наслажденія. Но свободнымъ я называю такое наслажденіе, при которомъ принимаютъ дѣятельное участіе духовныя силы, разумъ и воображеніе, при которомъ ощущеніе рождается представленіемъ, — въ противоположность физическому или чувственному наслажденію, при которомъ душа подчинена слѣпой естественной необходимости, и ощущеніе слѣдуетъ непосредственно за своей физической причиной. Чувственное наслажденіе — единственное, исключенное изъ области прекрасныхъ искусствъ, и умѣлое возбужденіе чувственнаго наслажденія никогда не можетъ возвыситься до искусства, исключая лишь тотъ случай, когда чувственныя ощущенія расположены, усилены или умѣрены по опредѣленному художественному плану, и эта закономѣрность очевидна для представленія. Но и въ этомъ случаѣ искусствомъ будетъ лишь то, что является предметомъ свободнаго наслажденія, а именно вкусъ въ расположеніи элементовъ, ласкающихъ нашъ разсудокъ, а никакъ не физическія прелести, щекочащія лишь нашу чувственность.
Всеобщій источникъ всякаго, въ томъ числѣ и чувственнаго наслажденія, есть цѣлесообразность. Мы назовемъ наслажденіе чувственнымъ, когда цѣлесообразность не очевидна для нашей мысли, но лишь по закону необходимости имѣетъ своимъ физическимъ слѣдствіемъ чувство наслажденія. Такъ цѣлесообразное движеніе крови и жизненныхъ силъ въ отдѣльныхъ органахъ или въ цѣломъ организмѣ производитъ въ насъ ощущеніе физическаго удовольствія во всѣхъ его видахъ и формахъ; мы чувствуемъ эту цѣлесообразность чрезъ посредство пріятнаго ощущенія, но мы не можемъ представить ее себѣ ни въ опредѣленномъ, ни въ неясномъ видѣ.
Наслажденіе свободно, когда мы имѣемъ представленіе цѣлесообразности, и пріятное ощущеніе сопровождаетъ представленіе; такимъ образомъ всѣ представленія, при посредствѣ которыхъ мы познаемъ гармонію и цѣлесообразность вещей, являются источниками свободнаго наслажденія, и въ этой мѣрѣ способны служить искусству для этой цѣли. Они раздѣляются на слѣдующіе виды: доброе, истинное, совершенное, прекрасное, трогательное, возвышенное. Добрымъ занимается нашъ разумъ, истиннымъ и совершеннымъ — разсудокъ, прекраснымъ — разсудокъ съ воображеніемъ, трогательнымъ и возвышеннымъ — разумъ съ воображеніемъ. Правда, уже и чувственное пріятное ощущеніе или сила, приведенная въ дѣятельность, также доставляютъ намъ наслажденіе, но искусство пользуется пріятнымъ физическимъ ощущеніемъ лишь для того, чтобы присоединить его къ высшимъ чувствамъ цѣлесообразности; само по себѣ оно сливается съ прочими физическими чувствами, и искусство отвергаетъ его, какъ и всѣ чувственныя наслажденія.
Разнообразіе источниковъ, изъ которыхъ искусство черпаетъ наслажденія, доставляемыя намъ, само по себѣ не даетъ еще намъ никакого права классифицировать искусства, такъ какъ въ одномъ и томъ же видѣ искусства могутъ сливаться многія, а часто и всѣ виды наслажденія. Но поскольку извѣстный видъ наслажденія является главной цѣлью, онъ можетъ служить если не для выдѣленія особаго рода искусства, то хоть для особой точки зрѣнія на произведенія искусства. Такъ напримѣръ тѣ искусства, которыя по преимуществу удовлетворяютъ разсудокъ и воображеніе, тѣ, стало быть, которыя имѣютъ своей главной цѣлью истинное, совершенное, прекрасное, — можно объединить подъ названіемъ изящныхъ искусствъ (искусствъ вкуса, искусствъ разсудка); тѣ, наоборотъ, которыя занимаютъ по преимуществу воображеніе и разумъ и, стало быть, имѣютъ своимъ предметомъ доброе, возвышенное и трогательное, могутъ быть выдѣлены въ особую группу подъ названіемъ искусствъ трогательныхъ (искусствъ чувства, сердца). Конечно, невозможно совершенно отдѣлить трогательное отъ прекраснаго, но прекрасное можетъ вполнѣ обойтись безъ элемента трогательнаго. Итакъ, если это разнообразіе точекъ зрѣнія не можетъ служить основой для исчерпывающей классификаціи свободныхъ искусствъ, то оно даетъ по крайней мѣрѣ возможность опредѣлить точнѣе основныя начала сужденія и избѣгнуть путаницы, которая становится неизбѣжной, когда при опредѣленіи эстетическихъ законовъ смѣшиваются совершенно различныя области трогательнаго и прекраснаго.
Трогательное и возвышенное сходны въ томъ, что они возбуждаютъ удовольствіе при посредствѣ неудовольствія, другими словами, въ томъ, что они — такъ какъ удовольствіе есть результатъ цѣлесообразности, страданіе есть слѣдствіе противоположнаго — они даютъ ощущеніе цѣлесообразности, предполагающей нецѣлесообразность.
Чувство возвышеннаго состоитъ, съ одной стороны, въ чувствѣ нашего безсилія и неумѣнія охватить извѣстный предметъ, но съ другой — въ чувствѣ нашей мощи, которая не знаетъ границъ и духовно подчиняетъ себѣ то, предъ чѣмъ преклоняются наши физическія силы. Такимъ образомъ предметъ возвышеннаго сильнѣе нашихъ физическихъ силъ, и эта нецѣлесообразность необходимо должна вызывать въ насъ извѣстное неудовольствіе. Но эта нецѣлесообразность въ то же время является причиной сознанія иной нашей способности, которая сильнѣе того, предъ чѣмъ оказалось безсильнымъ воображеніе. Итакъ именно вслѣдствіе того, что онъ не совмѣщается съ чувственными способностями, возвышенный предметъ представляется цѣлесообразнымъ разуму и причиняя страданіе при посредствѣ низшихъ способностей, доставляетъ удовольствіе чрезъ посредство высшихъ.
Быть тронутымъ въ строгомъ смыслѣ слова значитъ испытывать смѣшанное ощущеніе страданія и удовольствія, вызываемаго этимъ страданіемъ. Такимъ образомъ быть тронутымъ своимъ же несчастіемъ возможно лишь въ томъ случаѣ, когда страданіе отъ этого несчастія достаточно умѣренно, чтобы дать мѣсто удовольствію, какое испыталъ бы при этомъ сострадательный свидѣтель. Потеря значительнаго имущества въ данный моментъ поражаетъ насъ горемъ, и наше горе трогаетъ зрителя; но черезъ годъ — мы сами уже лишь растроганы, когда вспоминаемъ объ этомъ горѣ. Слабый всегда — жертва своего страданія, для героя и мудреца величайшія личныя несчастія лишь трогательны.
Какъ и чувство возвышеннаго, это чувство состоитъ изъ двухъ составныхъ частей — страданія и удовольствія; и здѣсь, стало быть, какъ и тамъ, въ основѣ цѣлесообразности лежитъ нецѣлесообразность. Такъ нецѣлесообразностью въ природѣ представляется то, что человѣкъ, по существу не предназначенный къ страданію, все же страдаетъ, и эта нецѣлесообразность доставляетъ намъ боль. Но эта боль нецѣлесообразности цѣлесообразна для нашей разумной природы, поскольку она вызываетъ насъ къ дѣятельности, цѣлесообразна для человѣческаго общества. Поэтому даже неудовольствіе, возбуждаемое въ насъ нецѣлесообразностью, должно необходимо доставлять намъ удовольствіе, ибо это неудовольствіе цѣлесообразно. Чтобы опредѣлить, что именно выступить на первый планъ, когда человѣкъ тронутъ, — удовольствіе или неудовольствіе, необходимо выяснить, что имѣетъ перевѣсъ — представленіе цѣлесообразности или нецѣлесообразности. Это въ свою очередь можетъ зависѣть отъ совокупности цѣлей, которыя достигаются или попираются, или же отъ ихъ отношенія къ конечной цѣли всѣхъ цѣлей.
Страданія добродѣтельнаго человѣка трогаютъ насъ больнѣе, чѣмъ страданія порочнаго, ибо въ первомъ случаѣ мы видимъ противорѣчіе не только общей цѣли человѣка — быть счастливымъ, но и частной цѣли — быть счастливымъ посредствомъ добродѣтели, тогда какъ во второмъ случаѣ мы видимъ лишь противорѣчіе общей цѣли. Наоборотъ, счастіе злодѣя возбуждаетъ въ насъ гораздо болѣе болѣзненное чувство, чѣмъ несчастіе добродѣтельнаго человѣка, ибо во-первыхъ въ самомъ порокѣ, а во-вторыхъ въ наградѣ порока заключается противорѣчіе.
Кромѣ того добродѣтель гораздо болѣе способна вознаграждать себя, чѣмъ счастливый порокъ — наказывать себя; поэтому скорѣе человѣкъ честный останется и въ бѣдѣ вѣренъ добродѣтели, чѣмъ порочный въ счастьи обратится на путь истины.
Но болѣе всего зависитъ опредѣленіе отношенія удовольствія къ неудовольствію въ трогательномъ отъ того, какая цѣль важнѣе — попранная-ли важнѣе достигнутой или достигнутая важнѣе попранной. Нѣтъ цѣлесообразности, болѣе важной для насъ, чѣмъ цѣлесообразность нравственная, и ничто не можетъ быть выше удовольствія, доставляемаго намъ ею. Естественная цѣлесообразность всегда остается для насъ проблематичной, нравственная несомнѣнна для насъ. Лишь она основана на нашей разумной природѣ и внутренней необходимости. Она — ближайшая, важнѣйшая и въ то же время самая очевидная для насъ, ибо она не опредѣляется ничѣмъ внѣшнимъ, но исключительно внутреннимъ началомъ нашего разума. Она есть палладіумъ нашей свободы.
Эта нравственная цѣлесообразность познается живѣйшимъ образомъ въ тѣхъ случаяхъ, когда въ борьбѣ съ другими она получаетъ преобладаніе; вся сила нравственнаго закона проявляется во всей полнотѣ лишь въ томъ случаѣ, когда онъ приходитъ въ столкновеніе со всѣми остальными естественными силами, и всѣ онѣ наряду съ нимъ теряютъ свою власть надъ человѣческимъ сердцемъ. Подъ этими естественными силами подразумѣвается все то, что не можетъ быть названо нравственнымъ, все, что находится внѣ высшаго законодательства разума, то есть ощущенія, побужденія, чувствованія, страсти, равно какъ физическая необходимость и судьба. Чѣмъ страшнѣе враги, тѣмъ славнѣе побѣда; лишь противодѣйствіе дѣлаетъ силу очевидной. Изъ этого слѣдуетъ, что высшее сознаніе нашей нравственной природы можетъ поддерживаться лишь въ борьбѣ и что высшее нравственное наслажденіе всегда сопровождается страданіемъ".
Такимъ образомъ тотъ поэтическій родъ, который даетъ намъ высшую степень нравственнаго наслажденія, долженъ именно по этой причинѣ пользоваться смѣшанными ощущеніями и возбуждать въ насъ удовольствіе при посредствѣ страданія. Это исполняетъ по преимуществу трагедія, и область ея охватываетъ всевозможные случаи, въ которыхъ какая бы то ни было естественная цѣлесообразность приносится въ жертву нравственной или одна нравственная цѣлесообразность другой, высшей. Быть можетъ, было бы возможно, по степени, въ какой одна нравственная цѣлесообразность проявляется и ощущается въ борьбѣ съ другой, построить лѣстницу наслажденія отъ низшаго къ высшему и, исходя изъ начала цѣлесообразности, опредѣлить а priori степень пріятнаго или тягостнаго волненія. Мало того, — быть можетъ на основаніи этого же принципа можно было бы а priori предустановить опредѣленные разряды трагедіи, исчисливъ всевозможные виды ея въ исчерпывающей таблицѣ, такъ что получилась бы возможность указать каждой данной трагедіи ея мѣсто и напередъ опредѣлить какъ видъ ея трогательнаго дѣйствія, такъ и его степень, которую она, по мѣсту, которое она занимаетъ въ таблицѣ, переступить не можетъ. Но этотъ предметъ требуетъ особаго обсужденія.
Въ какой степени въ нашемъ духѣ представленіе нравственной цѣлесообразности пользуется предпочтеніемъ предъ естественной цѣлесообразностью, будетъ всего яснѣе видно по нѣсколькимъ примѣрамъ.
Когда мы видимъ связанными на эшафотѣ Гюона и Аманду, которые оба по свободному выбору предпочитаютъ лучше умереть страшной смертью на кострѣ, чѣмъ невѣрностью возлюбленному достигнуть престола, — то что дѣлаетъ для насъ это явленіе предметомъ столь небеснаго наслажденія? Противорѣчіе между даннымъ ихъ состояніемъ и счастливой участью, которую они отвергли, кажущаяся нецѣлесообразность природы, награждающей добродѣтель страданіемъ, противоестественный отказъ отъ эгоизма и т. п. — все это, исполняя нашу душу такимъ множествомъ представленій нецѣлесообразнаго, должно было бы возбудить въ насъ чувствительнѣйшую боль, — но что намъ до природы со всѣми ея цѣлями и законами, если она своей цѣлесообразностью служитъ для того, чтобы показать намъ во всемъ ея блескѣ цѣлесообразность нравственную. Впечатлѣніе побѣдоносной мощи нравственнаго закона, которое мы получаемъ при этомъ видѣ, представляетъ собой столь высокое, столь существенное благо, что мы испытываемъ даже искушеніе примириться со зломъ, которому обязаны всѣмъ этимъ. Радость, возбуждаемая въ насъ гармоніей въ царствѣ свободы, безконечно сильнѣе, чѣмъ непріятное чувство, вызываемое всѣми противорѣчіями міра природы.
Когда Коріоланъ, побѣжденный долгомъ супруга, сына и гражданина, покидаетъ почти покоренный Римъ, подавляетъ въ себѣ чувство мести, уводитъ свое войско и отдаетъ себя въ жертву завистливому сопернику, онъ, очевидно, совершаетъ весьма нецѣлесообразное дѣйствіе; вслѣдствіе этого шага онъ не только теряетъ плоды всѣхъ своихъ побѣдъ, но сознательно стремится къ гибели. Но съ другой стороны, какъ великолѣпно, какъ невыразимо величественно это предпочтеніе разрыва съ своей склонностью разрыву съ нравственнымъ чувствомъ, эта рѣшимость вопреки всѣмъ правиламъ благоразумія, попрать высшіе интересы чувственности, лишь бы дѣйствовать въ полномъ согласіи съ высшимъ нравственнымъ долгомъ. Всякая жертва жизнью нецѣлесообразна, ибо жизнь есть условіе всѣхъ благъ; но пожертвовать жизнью съ нравственными цѣлями въ высшей степени цѣлесообразно, ибо жизнь не имѣетъ никакого значенія сама по себѣ, но важна лишь какъ путь къ нравственности. Если поэтому мы имѣемъ случай, гдѣ жертва жизнью есть средство къ достиженію нравственныхъ цѣлей, то жизнь должна уступить здѣсь нравственности. «Нѣтъ необходимости, чтобы я жилъ, но спасти Римъ отъ голода необходимо», говорилъ великій Помпей, когда предъ отплытіемъ въ Африку друзья уговаривали его отложить отъѣздъ, пока пройдетъ буря.
Но страданіе преступника доставляетъ намъ съ трагической точки зрѣнія не меньшее наслажденіе, чѣмъ страданіе человѣка добродѣтельнаго; и однако мы получаемъ въ этомъ случаѣ впечатлѣніе нравственной цѣлесообразности. Противорѣчіе его образа дѣйствія съ нравственнымъ закономъ возмущаетъ насъ; нравственное несовершенство, предполагаемое такимъ образомъ дѣйствій, огорчаетъ насъ даже и въ томъ случаѣ, когда мы не принимаемъ въ разсчетъ страданія невинныхъ, падающихъ его жертвой. Здѣсь нѣтъ никакого удовлетворенія нравственностью дѣйствующихъ лицъ, которое могло бы вознаградить насъ за то непріятное чувство, которое сообщаютъ намъ ихъ дѣйствія и страданія — и всѣ же и тѣ и другія представляютъ собою весьма благодарный матеріалъ для искусства, за которымъ мы слѣдимъ съ чрезвычайнымъ вниманіемъ.
Не только покорность велѣніямъ нравственнаго закона дастъ намъ представленіе нравственной цѣлесообразности, но и скорбь о нарушеніи его. Печаль, порождаемая сознаніемъ нравственной нецѣлесообразности цѣлесообразна, потому что связана съ чувствомъ удовлетворенія, сопровождающимъ сознаніе нравственной правоты. Раскаяніе, самобичеваніе, даже въ его высшемъ проявленіи — въ формѣ отчаянія, нравственно возвышенны, потому что они никогда не могли бы найти выраженіе, если бы въ груди преступника не бодрствовало неподкупное чувство правды и неправды, осуществляющее свои права вопреки дѣятельнѣйшему противодѣйствію эгоизма. Раскаяніе въ какомъ либо поступкѣ проистекаетъ изъ сопоставленія его съ нравственнымъ закономъ и есть неодобреніе этого поступка, ибо онъ противорѣчитъ нравственному закону. Слѣдовательно въ минуту раскаянія нравственный законъ есть высшій судъ въ душѣ такого человѣка; этотъ законъ долженъ быть для него важнѣе, чѣмъ результатъ преступленія, ибо сознаніе попранія нравственнаго закона отравляетъ для него пріятное пользованіе этимъ результатомъ. Но состояніе души, въ которомъ нравственный законъ признается высшимъ судилищемъ, нравственно цѣлесообразно и, стало быть, можетъ явиться источникомъ нравственнаго наслажденія. И что можетъ быть возвышеннѣе героическаго отчаянія, которое низвергаетъ во прахъ всѣ жизненныя блага, ибо не можетъ вынести и заглушить порицающій голосъ своего внутренняго судьи. Жертвуетъ-ли добровольно своей жизнью человѣкъ добродѣтельный, чтобы дѣйствовать сообразно съ нравственнымъ закономъ; или преступникъ самъ подъ гнетомъ совѣсти лишаетъ себя жизни собственной рукою, чтобы покарать себя за нарушеніе этого закона, — наше уваженіе къ нравственному закону равно высоко въ обоихъ случаяхъ, и еслибы между ними и было какое либо различіе, то оно было бы въ пользу послѣдняго случая, такъ какъ рѣшимость добродѣтельнаго человѣка могла быть въ извѣстной степени облегчена для него пріятнымъ сознаніемъ правоты, а нравственная заслуга въ извѣстномъ дѣяніи тѣмъ меньше, чѣмъ больше участія въ немъ имѣютъ склонность и наслажденіе. Раскаяніе и отчаяніе по поводу совершеннаго преступленія показываютъ намъ силу нравственнаго закона лишь позже, но не слабѣе; это картины возвышеннѣйшей нравственности, лишь начертанныя въ минуту бури. Человѣкъ, доведенный до отчаянія тѣмъ, что нарушилъ нравственный долгъ, именно въ силу этого отчаянія, уже возвратился къ покорности нравственному долгу, и чѣмъ ужаснѣе онъ себя караетъ, тѣмъ могущественнѣе кажется намъ нравственный законъ, повелѣвающій ему.
Но бываютъ случаи, когда нравственное наслажденіе покупается лишь цѣною нравственнаго страданія, и это имѣетъ мѣсто тогда, когда нравственный долгъ долженъ быть нарушенъ, чтобы уступить мѣсто долгу болѣе высокому и болѣе широкому. Еслибы Коріоланъ, вмѣсто того, чтобъ осаждать свой родной городъ, стоялъ съ римскимъ войскомъ подъ стѣнами Анціума или Коріолъ, а мать его была изъ племени Вольсковъ и мольбы ея имѣли бы такое же дѣйствіе на него, то эта побѣда сыновняго долга произвела бы на насъ противоположное впечатлѣніе. Съ покорностью матери боролись бы гораздо болѣе высокія, гражданскія обязанности, которымъ въ случаѣ столкновенія должно быть отдано предпочтеніе. Комендантъ, которому предоставленъ выборъ или сдать городъ или видѣть, какъ на его глазахъ зарѣжутъ его сына, попавшаго въ плѣнъ, безъ колебанія выбираетъ послѣднее, потому что по справедливости долгъ по отношенію къ дитяти ниже, чѣмъ долгъ по отношенію къ отечеству. Правда, въ первое мгновеніе насъ возмущаетъ, какъ отецъ можетъ въ такой степени попрать естественныя чувства и отцовскій домъ, но мы тотчасъ-же вслѣдъ затѣмъ захвачены сладостнымъ восхищеніемъ, что даже нравственное побужденіе, и даже связанное съ естественной склонностью, не можетъ отклонить отъ истиннаго пути велѣнія разума. Когда коринѳянинъ Тимолеонъ приказываетъ убить своего любимаго, но честолюбиваго брата Тимофана, потому что его представленіе о патріотическомъ долгѣ обязываетъ его уничтожить все, что можетъ быть опасно для республики, то, хотя мы не безъ содраганія и отвращенія видимъ, какъ онъ совершаетъ столь противоестественное и столь противное нравственному чувству дѣяніе, однако наше отвращеніе немедленно разрѣшается глубочайшимъ преклоненіемъ предъ героической добродѣтелью, которая охраняетъ свои велѣнія отъ всякаго воздѣйствія личной склонности и въ бурномъ столкновеніи чувствъ постановляетъ рѣшенія такъ же свободно и такъ же правильно, какъ и въ состояніи величайшаго покоя. Наши воззрѣнія на республиканскій долгъ могутъ быть совершенно несходны съ взглядами Тимолеона; это не препятствуетъ нашему наслажденію. Наоборотъ, именно въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ нашъ разсудокъ не на сторонѣ дѣйствующаго лица, тамъ-то и видно, въ какой степени мы ставимъ вѣрность долгу выше цѣлесообразности, согласіе съ разумомъ выше согласія съ разсудкомъ.
Но ни одно нравственное явленіе не вызоветъ столь разнорѣчивыхъ сужденій, какъ именно это, и причины такого разногласія найти не трудно. Конечно, нравственное чувство присуще всѣмъ людямъ, но не всѣмъ оно присуще съ той силой и свободой, которую необходимо предполагаетъ обсужденіе этихъ случаевъ. Громадное большинство удовлетворяется одобреніемъ дѣянія, когда его согласіе съ нравственнымъ закономъ очевидно, и неодобреніемъ, когда въ глаза бросается его несогласіе съ этимъ закономъ. Но на ясномъ разсудкѣ и на разумѣ, независимомъ отъ естественныхъ силъ — а стало быть и отъ всякихъ нравственныхъ побужденій, поскольку они являются инстинктивными — лежитъ долгъ правильно опредѣлить отношеніе нравственныхъ обязанностей къ высшему принципу нравственности. Вотъ почему одно и то же дѣяніе, въ которомъ немногіе избранники усмотрятъ высшую цѣлесообразность, покажется толпѣ возмутительнымъ противорѣчіемъ, хотя и тѣ и другіе будутъ судить о немъ съ нравственной точки зрѣнія; оттого и происходитъ, что тронуты такими дѣяніями могутъ быть далеко не всѣ, какъ того позволяло бы ожидать единство человѣческой природы и необходимость нравственнаго закона. Но и самое истинное и величаво возвышенное представляется, какъ извѣстно, многимъ преувеличеніемъ и нелѣпостью, ибо мѣра разума, познающаго возвышенное, не у всѣхъ одинакова. Мелкая душонка склоняется во прахъ подъ гнетомъ столь высокихъ представленій или чувствуетъ себя совершенно удрученной ихъ нравственнымъ величіемъ. Какъ часто пошлой черни представляется отвратительной безтолочью то, въ чемъ духъ мыслящій усматриваетъ именно высшій порядокъ.
Вотъ и все, что намъ нужно знать о чувствѣ нравственной цѣлесообразности, поскольку оно лежитъ въ основѣ трагической трогательности и наслажденія, доставляемаго намъ страданіемъ. Но тѣмъ не менѣе есть не мало случаевъ, въ которыхъ естественная цѣлесообразность доставляетъ намъ наслажденіе какъ будто даже на счетъ нравственной. Высокая степень цѣлесообразности, съ которой злодѣй устраиваетъ свои махинаціи, доставляетъ намъ явное наслажденіе, хотя и его средства и его цѣли противорѣчатъ нравственному чувству. Подобный человѣкъ способенъ привлечь наше живѣйшее участіе, и мы трепещемъ, какъ бы не рухнули его планы, гибели которыхъ мы должны были бы страстно желать, если бы въ самомъ дѣлѣ нравственная цѣлесообразность всегда играла для насъ такую роль. Но и это явленіе не противорѣчитъ тому, что было сказано относительно чувства нравственной цѣлесообразности и его вліянія на наше наслажденіе предметами трагически трогательными.
Цѣлесообразность доставляетъ намъ наслажденіе всегда, хотя бы она вовсе не имѣла никакого отношенія къ нравственному или противорѣчила ему. Мы испытываемъ это наслажденіе въ чистомъ видѣ, пока не вспоминаемъ о нравственной цѣли, которая здѣсь нарушена. Подобно тому, какъ намъ нравятся проявленія подобнаго разсудку инстинкта, трудолюбіе пчелъ и т. п., хотя мы не приводимъ эту естественную цѣлесообразность въ связь съ разумной волей и тѣмъ менѣе съ какой-либо нравственной цѣлью, такъ и цѣлесообразность всякаго человѣческаго дѣйствія доставляетъ намъ наслажденіе сама по себѣ, если мы при этомъ не имѣемъ въ виду ничего, кромѣ отношенія средствъ къ ихъ цѣли. Но какъ только мы вздумаемъ сопоставить эту цѣль вмѣстѣ съ ея средствами съ нравственнымъ принципомъ и откроемъ противорѣчіе съ этимъ послѣднимъ; словомъ, какъ только мы вспомнимъ, что имѣемъ предъ собой дѣйствія нравственнаго существа, первоначальное удовольствіе тотчасъ-же смѣняется глубокимъ негодованіемъ и никакая на свѣтѣ разсудочная цѣлесообразность не въ силахъ примирить насъ съ представленіемъ нравственной нецѣлесообразности. Мы никогда не должны представлять себѣ съ особенной ясностью, что этотъ Ричардъ III, этотъ Яго, этотъ Ловеласъ — люди; иначе наше участіе неизбѣжно обратится въ нѣчто противоположное. Но простымъ повседневнымъ опытомъ можетъ быть подтверждено, что мы обладаемъ — и довольно часто пользуемся — способностью по своей волѣ переносить наше вниманіе съ одной стороны предмета и направлять его на другую, и что само наслажденіе, которое только и возможно благодаря этому распредѣленію вниманія, побуждаетъ насъ къ нему и удерживаетъ въ такомъ состояніи.
Но нерѣдко хитроумное злоумышленіе пользуется нашей благосклонностью преимущественно по той причинѣ, что оно является средствомъ доставить намъ наслажденіе нравственной цѣлесообразностью. Чѣмъ опаснѣе западня, въ которую Ловеласъ старается завлечь добродѣтель Клариссы, чѣмъ тяжелѣе испытанія, которымъ изобрѣтательная жестокость тиранна подвергаетъ стойкость своей невинной жертвы, тѣмъ большій блескъ пріобрѣтаетъ въ нашихъ глазахъ торжество добродѣтели. Мы наслаждаемся силой чувства нравственнаго долга, которая заставляетъ такъ изворачиваться изобрѣтательность соблазнителя. Наоборотъ, мы ставимъ въ нѣкоторую заслугу послѣдовательному злодѣю побѣду надъ нравственнымъ чувствомъ, необходимо присущимъ, конечно, его душѣ, ибо эта побѣда свидѣтельствуетъ объ извѣстной душевной силѣ и чрезвычайной цѣлесообразности разсудка, который идетъ къ своимъ цѣлямъ, не смущаемый никакими нравственными соображеніями.
Къ тому же безспорно, что цѣлесообразныя злоумышленія лишь въ темъ случаѣ могутъ быть предметомъ полнаго удовлетворенія, когда они посрамляются нравственной цѣлесообразностью. Въ этихъ случаяхъ такое цѣлесообразное зло является даже существеннымъ условіемъ полнаго удовлетворенія, ибо оно одно способно озарить со всей ясностью могущество нравственнаго чувства. Нѣтъ болѣе убѣдительнаго доказательства этого, чѣмъ послѣднее впечатлѣніе, съ которымъ мы разстаемся съ «Клариссой». Высшая разсудочная цѣлесообразность, которою мы противъ своей воли восхищались въ любовной тактикѣ Ловеласа, побѣдоносно унижена разумной цѣлесообразностью, которую Кларисса противопоставляетъ страшному врагу ея невинности, и мы чувствуемъ такимъ образомъ въ себѣ способность соединить въ высокой степени наслажденіе обѣими цѣлесообразностями.
Поскольку трагическій поэтъ полагаетъ своей цѣлью довести чувство нравственной цѣлесообразности до степени живого сознанія, поскольку онъ разумно выбираетъ и примѣняетъ средства для этой цѣли, — онъ доставитъ знатоку всегда двойственное наслажденіе: наслажденіе нравственной цѣлесообразностью и цѣлесообразностью естественной. Одна удовлетворяетъ сердце, другая — разсудокъ. Толпа съ равной слѣпотой испытываетъ дѣйствіе, предназначенное художникомъ для сердца, не замѣчая той магіи, при посредствѣ которой искусство проявило эту власть надъ нимъ. Но есть извѣстный классъ знатоковъ, для которыхъ, наоборотъ, теряется дѣйствіе, предназначенное художникомъ для сердца, и симпатіи которыхъ онъ за то пріобрѣтаетъ цѣлесообразностью примѣненныхъ для этого средствъ. Въ это своеобразное противорѣчіе вырождается нерѣдко утонченнѣйшая культура вкуса, особенно тамъ, гдѣ нравственное облагороженіе остается позади разсудочнаго образованія. Этотъ родъ знатоковъ ищетъ въ возвышенномъ и трогательномъ только разсудочнаго; послѣднее они умѣютъ почувствовать и оцѣнить съ надлежащимъ вкусомъ; но ни въ какомъ случаѣ не слѣдуетъ обращаться къ ихъ сердцу. Зрѣлость и культура влекутъ насъ къ этой пучинѣ, и избѣгнуть вреднаго вліянія той и другой — лучшая слава для характера образованнаго человѣка. Изъ всѣхъ европейскихъ народовъ болѣе всѣхъ къ этой крайности приблизились наши сосѣди, французы, и мы, какъ и во всемъ остальномъ, и здѣсь стремимся къ этому образцу.
Примѣчанія къ IV тому.
[править]О ПРИЧИНѢ НАСЛАЖДЕНІЯ, ДОСТАВЛЯЕМАГО ТРАГИЧЕСКИМИ ПРЕДМЕТАИИ.
[править]Статья эта написана въ концѣ 1792 года и представляетъ собой переработку «Теоріи трагедіи», набросанной поэтомъ для университетскаго курса.
Стр. 265. Гюонъ и Аманда — герои «Оберона» (1780), эпопеи Хр. Маръ Виланда.
Стр. 266. Коріоланъ — герой одноименной трагедіи Шекспира. — Говорилъ великій Помпей, согласно «жизни Помцея» Плутарха, гл. 50.
Стр. 267. Подъ стѣнами Акцірма или Коріолъ — городовъ въ странѣ вольсковъ, враждебнаго Риму народа, во главѣ котораго сталъ Коріоланъ, чтобы напасть на родной городъ. Коринѳянинъ Тимолеонъ — дѣйствующее лицо въ сценахъ учителя Шиллера-Абеля, напечатанныхъ въ «Вюртембергскомъ Репертуарѣ» и имѣвшихъ вліяніе на заключительную сцену «Фіеско».
1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.
2. А. Г. Горнфельдъ. Переведено для настоящаго изданія.