Отчизна милая! подобна ты здоровью:
Тотъ истинной въ тебѣ исполнится любовью,
Кто потерялъ себя… Въ страданьяхъ и борьбѣ,
Отчизна милая, я плачу по тебѣ!
Мать Богородица, что бодрствуешь надъ Вильной
Своей опекою, щедротами обильной!
Мать Ченстоховская, на Ясной что Горѣ:
Какъ умирающій лежалъ я на одрѣ,
Устами жаркими хвалу тебѣ читая —
И ты спасла меня, заступница святая:
Такъ благостынею божественныхъ щедротъ
Спасешь когда-нибудь отверженный народъ.
Теперь неси мой духъ скорбящій и унылый
Въ далёкимъ небесамъ моей отчизны милой,
Къ ея задумчивымъ пустынямъ и лугамъ,
Къ зелёнымъ Нѣмана и Виліи брегамъ,
Съ ихъ Бѣловѣжскою непроходимой пущей,
Благоуханною, роскошною, цвѣтущей,
Въ полямъ, исполненнымъ невѣдомыхъ красотъ,
Гдѣ жито всякое въ обиліи растётъ,
Пшеница-золото, серебряная греча,
Медвяный запахъ свой несущая далеча;
А тамъ — густой ячмень, и просо, и овёсъ;
И гдѣ, на рубежахъ, межь ветелъ и берёзъ,
Увидишь тихую, задумчивую грушу…
Туда неси мою тоскующую душу!
Среди такихъ луговъ, въ затишьѣ, надъ прудомъ,
Во дни минувшіе, стоялъ шляхетскій домъ,
Весь чисто выбѣленъ; свѣтились ярко доски;
Вокругъ него росли кудрявыя берёзки,
А къ пруду низомъ шла аллея тополе́й,
Поза́ди — борозды распаханныхъ полей,
Густыя залежи и паръ изъ чернозёму,
Съ гумномъ, которое подходитъ близко къ дому,
Гдѣ жолтыя скирды, поставленныя въ рядъ,
Шатрамъ подобныя, безмолвно говорятъ,
Что царствуетъ въ дому порядокъ и довольство,
И ждётъ пріѣзжаго привѣтъ и хлѣбосольство:
Приземистая дверь ему не заперта
И настежъ широко раскрыты ворота.
Вотъ къ домику тому подъѣхалъ кто-то въ бричкѣ;
Лошадки бодрыя, хотя и невелички,
Вбѣжали въ ворота исправною рысцой;
Изъ брички выпрыгнулъ проворно молодой
Панычъ, не кличетъ слугъ, а прямо — въ двери дома,
Какъ-будто всё ему давнимъ-давно знакомо;
Не затруднялся, по комнатамъ бѣжитъ.
Всё то же вкругъ него, всё тотъ же самый видъ:
Не измѣнилися ни мебель, ни обои,
Лишь только сдѣлались поменѣе покои,
Чѣмъ были въ старину, для отроческихъ лѣтъ.
Въ гостиной, на стѣнѣ, висѣлъ еще портретъ,
Изображающій Тадеуша Костюшку,
Въ чамаркѣ и плащѣ; ногою ставъ на пушку
И очи вверхъ поднявъ, клянётся небесамъ
Спасти отечество, иль пасть геройски самъ.
А далѣе — Корсакъ и съ нимъ Ясинскій рядомъ
Дружины польскія окидываютъ взглядомъ;
Кипитъ горячій бой, валятся москали,
А Прага занялась ужь пламенемъ вдали…
А вотъ, въ одномъ углу, на-лѣво, за Костюшкой,
Куранты старые, какъ водится, съ кукушкой;
Шкапъ длинный подпиралъ подъ самый потолокъ.
Пріѣзжій увидалъ протянутый шнуровъ —
Давай его тащить — и, сѣвши на печурку,
Прослушалъ старую Домбровскаго мазурку.
Гость бросился потокъ осматривать покой,
Гдѣ, восемь лѣтъ назадъ, онъ хилъ еще дитёй.
Всё измѣнилось тамъ: стояли фортепьяни,
Кушетки, канапе, широкіе диваны;
Въ углу, на столикѣ, лежали кучи нотъ
И книжки. Кто же здѣсь, подумалъ онъ, живётъ?
Мой дядя… развѣ онъ обзавелся женою?
А тётка въ Петербургъ уѣхала весною…
На мебель и на всё еще взглянулъ онъ разъ,
Въ соображенія и въ думы погрузясь…
Приблизился къ окну: садъ маленькій въ порядкѣ*
Цвѣтами пёстрыми покрыты были грядки
И видно, кто-то ихъ лелѣетъ всякій день.
Кругомъ окинутъ былъ заботливо плетень
И рядомъ съ нимъ вилась красивая аллея…
Но гдѣ жь садовница, таинственная фея,
Невѣдомо отколь спорхнувшая сюда?
Напрасно юноша искалъ ея слѣда:
Не видно никого, лишь только за калиткой
Дрожали лопухи, задѣты ножкой прыткой.
Пріѣзжій, опершись плечёмъ о верею,
Стоялъ и воздуха прохладную струю,
Съ благоуханьемъ травъ, впивалъ широкой грудью,
Дивясь такому сну фольварка и безлюдью.
Никто къ нему нейдетъ. Пріѣзжій вновь къ окну
И садикъ маленькій въ длину и ширину
Еще-разъ обѣжалъ пытливыми глазами,
Потомъ взглянулъ въ кусты — и что же? за кустами
Увидѣлъ дѣвушку, всю ясную какъ день:
Вѣрна обычаю литовскихъ деревень,
Подъ-вёчеръ, въ чёмъ была, въсвой садъ она сбѣжала,
Вскочила на плетень, не думая нимало,
Что сзади кто-нибудь её примѣтить могъ;
Забыла на плеча́ набросить хоть платокъ;
Вкругъ шейки бѣлая сорочка отдувалась
И грудь высокая оттуда выбивалась,
А кудри, отданы вѣтрамъ на произволъ,
Свѣтлѣлись по краямъ, какъ нѣкій ореолъ —
Но не видать лица. Она смотрѣла въ поле,
Какъ-будто бы кого ждала въ себѣ оттолѣ,
Узрѣла — и стрѣлой съ плетня спустилась вмигъ,
Какъ серна легкая прыгнула чрезъ цвѣтникъ
И, словно позабывъ, что сбоку есть дорожка,
Порхъ на завалинку, съ завалинки — въ окошко.
Всё это видѣлъ гость; стоитъ ни мёртвъ, ни живъ,
Дыханье бурное невольно притаивъ, —
Не смѣя тронуться, мигнуть не смѣя глазомъ —
Вдругъ"ахъ!" и вспыхнули какъ пламень оба разомъ.
Такъ облачный туманъ зардѣется порой,
Лишь повстрѣчается съ румяною зарёй.
Смущённый страшно гость словъ ищетъ извиниться,
Едва, едва съумѣлъ неловко поклониться,
Приподнялъ голову, глядитъ: ея ужь нѣтъ!
Какъ-видно, скрылася въ сосѣдній кабинетъ
И тамъ задвижкою проворно затворилась.
Онъ всё стоялъ, смотрѣлъ, а сердце билось, билось.
Въ то время разнеслась ужь по фольварку вѣсть,
Межъ дворни и людей, что въ домѣ кто-то есть:
Вмигъ кони панскіе привязаны къ колодѣ
И заданъ имъ овёсъ. Хозяинъ новой модѣ
Не слѣдовалъ: коней чужихъ не отсылалъ
Кормиться у жидовъ, а дома кормъ держалъ.
Хотя и не спѣшатъ заботливые слуги
Усердно предложить пріѣзжему услуги —
Не думай, что они балованный народъ;
Нѣтъ, такъ заведено: покамѣстъ не придётъ
Панъ-войскій[1] изъ своей особенной свѣтлицы —
Далёкій родственникъ хозяина, Соплицы,
И другъ, который всѣмъ завѣдывалъ въ дому —
Дотоль не начинать занятій никому.
Панъ-войскій шолъ уже тихонько на фольварокъ,
Отчасти — заглянуть на стряпанье кухарокъ,
А главное — смѣнить свой ткацкій пудерманъ,
Надѣть проворнѣе кунтушъ, или жупанъ —
Встрѣчать пріѣзжаго получше нужно платье —
Вдругъ гостя увидалъ — и бросился въ объятья.
«Тадеушъ!» И затѣмъ посыпались слова,
Хотя и громкія, но внятныя едва.
Неуловимыя, отрывочныя фразы,
Вопросы быстрые и бѣглые разсказы,
А послѣ — новыя объятія опять.
«Тадеушъ!» (Такъ отецъ велѣлъ его назвать,
Затѣмъ, что родился во времена Костюшки,
Когда гремѣвшія литвиновъ нашихъ пушки
Напоминали всѣмъ народнаго вождя)
«Тадеушъ! мы съ тобой немного погодя»,
Такъ войскій продолжалъ, «пойдемъ судьѣ за встрѣчу:
Онъ вышелъ поглядѣлъ, какъ убираютъ гречу,
И гости вмѣстѣ съ нимъ. Народу много тутъ.
Нагрянули толпой. Наряженъ, видишь, судъ:
На мѣстѣ разобрать, какъ слѣдуетъ, границы:
Есть стародавніе споръ у графа и Солінцы
Объ за́мкѣ. Этотъ споръ поросъ уже травой,
Какъ за́мокъ. Здѣсь теперь асессоръ[2], становой
И подкоморій[3] санъ, съ женой и дочерями;
Паненки въ лѣсъ пошли на ужинъ за грибами;
А панство -молодежь охотится съ ружьёмъ.
Пойдемъ же.» И они отправились вдвоёмъ.
Дорогой не могли они наговориться.
А солнце къ западу ужъ начало клониться,
Горя, какъ пахаря румяное лицо,
Когда, придя съ работъ, онъ ступитъ на крыльцо,
Садится ужинать — и послѣ спитъ до свѣту;
А тамъ вставай опять — и угомону нѣту.
Сверкавшій зеленью на горизонтѣ боръ,
Покуда падали лучи ему въ упоръ,
Сталъ видимо темнѣть, подобясь синей тучѣ;
Вокругъ, съ болотъ и рѣкъ, поднялся паръ летучій;
Ужь солнце скрылося; лишь только сквозь вершинъ
Порой прорѣжется горящій лучъ одинъ,
Какъ пламя отъ свѣчи сквозь о́конныя щели.
Погасло. Въ полѣ мракъ. Телеги заскрипѣли:
Везутъ хозяину въ амбаръ и на гумно
Овсяные снопы, гречиху и пшено.
Летятъ пернатыя на гнѣзда, подъ повѣти…
Идётъ домой судья; съ кормилицею дѣти
Бѣгутъ напереди; потомъ хозяинъ самъ
Съ подкомориною и, обокъ прочихъ дамъ,
Солидно шествуетъ вельможный подкоморій.
Поза́ди — молодежь. Кто въ шляпѣ несъ цикорій,
Кто — бѣлые грибы; что въ полѣ ни нашли,
На ужинъ годнаго, въ рукахъ съ собой несли,
Заботясь старшему отдать почётъ дорогой:
Судья во всёмъ любилъ обычай дѣдовъ строгой,
Увѣренъ, что пока обычай этотъ живъ —
И домы держатся и весь народъ счастливъ;
А если старина уступитъ новымъ модамъ —
Прощай тогда Литва со всѣмъ своимъ народомъ.
Свиданье первое Тадеуша съ судьёй
Недолго длилося: судья отёръ полой
Горячую слезу, окинулъ гостя взглядомъ,
Потомъ поцаловалъ — и путь держали рядомъ.
Какъ гостю, былъ ему особенный почотъ:
Что вмѣстѣ съ дамами дошолъ онъ до воротъ.
Вслѣдъ за хозяиномъ всё рушилося съ поля —
Во всёмъ хозяйская проглядывала воля:
Взвиваясь, щелкаетъ пастушій звонкій кнутъ
И овцы, пыль поднявъ, гурьбой въ село бѣгутъ;
За ними тучныя тирольскія коровы,
Звонками брякая, влекутся изъ дубровы;
Тамъ кони, ржа, летятъ со скошенныхъ луговъ;
Блеяніе овецъ, весёлый звонъ роговъ
И топотъ лошадей слилися въ гулъ единый.
Тадеушъ сельскою, забытой имъ, картиной
Не налюбуется и смотритъ, какъ стада
Спѣшатъ, гдѣ изъ бадьи студеная вода
Въ колоды длинныя блестящимъ токомъ льётся
И машетъ колесо большое у колодца.
Судья, хоть и усталъ, а всё-таки.соблюлъ
Обычай: въ закрома къ скотинѣ заглянулъ.
А войскій между-тѣмъ въ сѣняхъ съ Брехальскимъ Вознымъ[4]
Соображеніямъ преда́лиля серьознымъ:
Въ отсутствіи Судьи, Брехальскій, подъ шумокъ,
Всю мебель изъ дому, какую только могъ,
Велѣлъ перенести прислугѣ въ за́мокъ древній,
Который ветхою руиной подъ деревней
Стоялъ насупившись. «Къ чему переносить?»
Хотѣлъ-было Судья у Войскаго спросить,
Но Войскій ускользалъ и не давалъ отвѣта
Опредѣленнаго, зачѣмъ тревогу эту
Онъ поднялъ. Наконецъ, собравшися пошли
Гурьбой въ развалинамъ, чернѣющимъ вдали,
Чтобъ тамъ отъужинать. Лишь тутъ хозяинъ строгой
Дознался кое-какъ отъ войскаго дорогой,
Что въ домѣ мѣста нѣтъ: такая тѣснота —
Не поворотишься; развалина же та
Глядитъ развалиной лишь издали, снаружи,
А близко никакихъ хоромъ она не хуже,
Хотя и треснула внутри одна стѣна.
За-то уже просторъ, раздолье, ширина;
Къ тому жь и погреба, наслѣдственныя вины…
Но были, сверхъ того, особыя причины.
Шаговъ на тысячу отъ дома, на холмѣ,
Какъ привидѣніе возникшее во тьмѣ,
Торчало зданіе — жестокая насмѣшка
Надъ славой прошлыхъ лѣтъ. Хозяинъ, графъ Горешка,
Погибъ въ часы лихихъ усобицъ и войны;
Имѣнія его тотчасъ же розданы
Наслѣдникамъ, не-то въ секвестръ казною взяты,
Лишь замка никому ненужныя палаты
Одни осталися пока еще ничьи,
Сидя на рубежахъ Горешки и судьи,
И древней суетой своею не смущали
Покамѣстъ никого: наслѣдники смѣкали,
Что реставрація поглотитъ много суммъ,
Которыя, подчасъ, важнѣй, чѣмъ славы шумъ.
Вдругъ прибылъ родственникъ Горешки отдаленный,
Графъ, странникъ и поэтъ. Объѣхавъ полвселенной,
Онъ думалъ у себя въ помѣстьяхъ отдохнуть,
На счоты своего прикащика взглянуть,
Немного освѣжить свой духъ въ глуши пустынной
И, сразу поражонъ развалиной старинной,
На замокъ предъявилъ права свои — тогда жь
Припала и судьѣ такая точна блажь:
Затѣяли процессъ въ судѣ, потомъ въ палатѣ,
Потомъ опять въ судѣ и, наконецъ, въ сенатѣ.
Три года дѣло то́ разсматривалъ сенатъ,
Покуда, послѣ ссоръ и всякихъ новыхъ тратъ,
Процессъ не повернулъ дорогою обычной
На разбирательство управы пограничной.
Всё это вѣдая, знатокъ статей и правъ,
Брехальскій находилъ, что замокъ тотъ занявъ,
Они практически и дѣльно поступили:
Залъ былъ какъ рефектарь; въ боку покои были
Для канцеляріи. У оконъ и дверей
Кудрявые рога и головы звѣрей
Напоминали всѣмъ про дѣдовскій обычай
Чертоги украшать охотничьей добычей;
И даже надписи виднѣлися вездѣ,
Гласившія о томъ, когда, и кѣмъ, и гдѣ
Убитъ такой-то звѣрь; и явственно дотолѣ
Сіялъ Горешки гербъ: коза въ зелёномъ полѣ.
При факелахъ вошли и стали по мѣстамъ;
Для подвоморія — по званью и лѣтимъ —
Вверху почётный стулъ; хозяинъ посрединѣ.
Ксендзъ-квестарь прочиталъ молитву по-латыни.
Тутъ, водки выпивши, усѣлись наконецъ,
И живо стали ѣсть литовскій холодецъ.
Тадеушъ хоть и былъ лѣтами всѣхъ моложе,
Однако помѣщёнъ въ углу почётномъ тоже,
Какъ вновь прибывшій гость. Межъ дядей и межъ нимъ
Остался лишь одинъ приборъ незанятымъ
И ждалъ, казалося, прибытія кого-то.
Судья поглядывалъ съ тревогой и заботой
То на́ дверь, то на стулъ; и гость смотрѣлъ туда
И, хоть была его сосѣдка молода,
Дочь подкоморія, и хороша собою,
Но непонятною какою-то судьбою
Ни слова съ нею онъ не выронилъ изъ устъ
И всё посматривалъ туда, гдѣ стулъ былъ пустъ.
Черты прелестныя въ умѣ его сновали
И видимо ему покоя не давали.
Такъ на болотѣ въ дождь играютъ пузыри,
Колебля лопухи, тростникъ и купыри,
Вдругъ лилія озёръ ихъ сѣти пробиваетъ
И ниверхъ царственно и пышно выплываетъ.
Ужь третье кушанье на столъ принесено.
Тутъ къ старшей дочери придвинувши вино,
А младшей огурцы подавши и цикорій,
Замѣтилъ съ тайною досадой подкоморій:
«Впервые довелось мнѣ нынче, старику,
Для дамъ прислуживать; ни разу на вѣку
Я не видалъ еще… но времена не схожи;
Что дѣлать, ежели никто изъ молодёжи
Не догадается!» Тогда рванулись вдругъ
Со всѣхъ концовъ стола десятки дюжихъ рукъ.
Судья — Тадеуша, сидѣвшаго съ нимъ рядомъ,
Сердитымъ съ головы до ногъ окинувъ взглядомъ —
Сказалъ: «Мы, старики, заботимся о томъ,
Чтобъ воспитать ребятъ и ихъ въ столицы шлёмъ;
Не спорю: молодежь учонѣе оттуда
Къ намъ возвращается, но только вотъ что худо:
Науку — знать людей, приличья, формы, свѣтъ —
На это каѳедры теперь, какъ видно, нѣтъ.
Въ дни наши молодёжь незнатная, бывало,
Въ домахъ зажиточныхъ магнатовъ проживала;
Я самъ вотъ у его у милости въ дому,
У подкоморія воспитанъ» — тутъ къ нему
Припалъ почтительно и обнялъ за колѣни —
"И не престану вѣкъ ко Господу моленій
За всё его добро и ласки возносить,
Хотя бы могъ еще и болѣе просить:
Иной, черезъ него, по службѣ удостоенъ…
Но я не жалуюсь; доволенъ и покоенъ,
Что дѣдовскіе всѣ порядки соблюдать
Съизмала научёнъ. Да, не мѣшаетъ знать:
Учтивость истинно великая наука
И не сейчасъ даётся намъ. Не штука
Расшаркнуться ногой, пристукнуть каблукомъ,
Проворно въ воздухѣ вертнуть своимъ носкомъ,
Не-то заговорить съ пріятелемъ развязно;
Нѣтъ! штука поступать со всякимъ сообразно
Его значенію, сословію, лѣтимъ.
На-что отецъ съ дѣтьми, съ женою мужъ — и тамъ
Свои оттѣнки ѣсть, особый сортъ приличій.
Таковъ, по крайности, прадѣдовскій обычай.
А разговоръ о чёмъ? Дѣянья прошлыхъ лѣтъ;
Но задѣваютъ тутъ нерѣдко и повѣтъ,
Чтобъ показать инымъ, что знаютъ повсемѣстно
Проказы ихъ; что всё про нихъ давно извѣстно.
Такъ искони у насъ въ обычаѣ велось
И бытъ тѣмъ крѣпокъ былъ; теперь всё лѣзетъ врозь;
Случается, что панъ приходитъ въ гости въ пану,
Какъ деньги въ древнему въ варманъ Веспасіану,
Который не любилъ распросовъ, говорятъ,
Откуда, что и какъ, а былъ даянью радъ.
Сказавши то судья и крякнувъ напослѣдокъ,
Обвёлъ глазами всѣхъ сосѣдей и сосѣдокъ,
Затѣмъ, что хоть всегда искусно рѣчь держалъ,
Но, тѣмъ не менѣе, по опыту онъ зналъ,
Что нынче молодёжь куда нетерпѣлива
И какъ бы это ни вёлъ своей бесѣды живо,
Чуть призатянется — ужь и начнутъ зѣвать —
И надобно её не кончивъ перервать.
Теперь всѣ слушали въ молчаніи глубокомъ.
На подкоморія ораторъ вскинулъ окомъ:
Тотъ одобрительно отвѣтилъ головой.
Тогда, наполнивши бокалъ его и свой,
Ораторъ продолжалъ: «Да, подлинно, учтивость
Наука важная, и та въ ней особливость,
Что тѣмъ это болѣ ту науку познаётъ,
Вникаетъ въ правила, которыя народъ
Отъ дѣдовъ сохранилъ и чтитъ еще дотолѣ —
Тотъ вѣсу въ обществѣ пріобрѣтаетъ болѣ.
Такъ, если собственный узнать ты хочешь вѣсъ,
Вели, чтобъ кто-нибудь въ другую чашу влѣзъ.
За этимъ уважать я вамъ рекомендую
Учтивость. Если жь это сосѣдку молодую
За тра́пезой своимъ вниманьемъ обойдётъ
И не услужитъ ей, я думаю, что тотъ…»
При сёмъ племянника онъ смѣрилъ грознымъ окомъ,
Готовясь выступить съ крутымъ ему урокомъ.
Тадеушъ поблѣднѣлъ, но подвоморій вдругъ,
Всю залу взорами окинувши вокругъ,
Легонько пальцами ударилъ въ табакерку
И молвилъ: «Такъ-то-такъ, но если на повѣрку
Начнёмъ всё взвѣшивать и всё соображать:
Нельзя намъ молодёжь свою не уважать.
На памяти моей гораздо хуже было,
Когда заморскаго народу навалило
Сюда, хоть прудъ пруди: намъ изъ чужой земли
Обычаевъ они и моды навезли,
А наши юноши сейчасъ, по ихъ примѣру,
Забывъ отечество, родной языкъ и вѣру,
Въ наставникахъ своихъ не чая и души,
Надолго бросили чанарки, кунтуши,
Давай по ихнему кафтаны шить кургузы —
И стали всѣ на видъ какъ истые французы,
Ну такъ, что иногда нельзя и разобрать.
Коли кого Господь захочетъ покарать,
Разсудокъ онъ затьмитъ у тѣхъ: объ эту пору
Не думали давать и старшіе отпору
Той басурмаищинѣ; повсюду былъ разладъ,
Повсюду — будто бы на сырной маскарадъ,
Покуда не пришла совсѣмъ иная доля:
Во слѣдъ за сырною, великій постъ — неволя!»
«Лѣтъ пятьдесятъ тому, въ повѣтъ Ошмянскій къ намъ,
Я помню, заѣзжать любилъ по временамъ
Подчашичъ, первый, это у насъ кафтанъ французскій
Надѣлъ; гонялись всѣ за этой трясогузкой,
И даже лицамъ тѣмъ завидовалъ весь свѣтъ,
У чьихъ воротъ стоялъ его кабріолетъ.
А кучеръ у него въ чулкахъ ходилъ; ботинки
Носилъ онъ съ пряжками, а ноги какъ тычинки.
На козлахъ, рядомъ съ нимъ, сидѣлъ косматый пёсъ,
Котораго съ собой изъ-за́ моря привёзъ
Подчашичъ. А народъ, увидя ту карету,
Твердилъ, что ѣздилъ къ ней нѣмецкій чортъ посвѣту,
И всякій осѣнить спѣшилъ себя крестомъ.
Какъ одѣвался самъ Подчашичъ, я о томъ,
Во всѣхъ подробностяхъ описывать не стану,
Скажу лишь, что похожъ онъ былъ на обезьяну.
Отъ подражанія ему предостеречь
Могли бы старшіе, но сдерживали рѣчь,
Чтобъ шуму не поднять, чтобъ судьи наши строги
Не вздумали кричать, что не даёмъ дороги
Мы просвѣщенію. Подчашичъ говорилъ,
Что 3а моремъ народъ вопросовъ тьму рѣшилъ,
Что всѣ между собой равны тамъ люди стали;
Хоть мы о томъ давно въ писаніи читали
И проповѣдуютъ въ костёлахъ всякій день
Ксендзы; но ежели французскій бюллетень
Не подтвердилъ: законъ не можетъ быть закономъ!
Подчашичъ пріѣзжалъ въ то время къ намъ барономъ,
Затѣмъ-что за́ моремъ былъ въ модѣ титулъ тотъ.
Когда же титулы во Франціи народъ
И привиллегіи магнатовъ уничтожилъ —
Сталъ демократомъ онъ; а еслибъ дольше пожилъ,
Богъ знаетъ прозвище какое бъ изобрѣлъ.
Вѣкъ этихъ обезьянствъ, по счастію, прошолъ
И нынче попрекнуть нельзя намъ молодёжи,
Что ѣздитъ за море она — мѣнять одёжи,
Иль, Господи прости, коверкать свой языкъ.
Призваніе своё французъ теперь постигъ:
Ихъ кесарь, Бонапартъ, толкуетъ не о модахъ,
А объ оружіи, о царствахъ, о народахъ;
По манію его, сбираются полки —
И славны по свѣту вновь стали поляки.
Но… время тянется, гостей мы ждёмъ напрасно
И ко Всевышнему взываемъ ежечасно:
Москаль, по прежнему, бѣльмо намъ на глазу.
А что», вполголоса сосѣду онъ ксендзу
Сказалъ, «не слышно ли танъ, отче, о французѣ
Чего-нибудь у васъ? о нашемъ съ нимъ союзѣ?
И можно ль ждать конца желаннаго тому?»
— «Не слышно ничего», на это ксёндзъ ему:
«Да и зачѣмъ теперь такіе разговоры?»
Сказалъ и опустилъ свои въ тарелку взоры,
Потомъ приподнялъ ихъ и быстро поглядѣлъ
Въ ту сторону стола, гдѣ межъ гостей сидѣлъ
Армейскій капитанъ, Иванъ Никитичъ Рыковъ,
Неотличавшійся познаніемъ языковъ,
Хоть онъ Богъ знаетъ гдѣ съ полкомъ перебывалъ;
По польски всё жь таки кой-какъ мароковалъ
И, услыхавши вдругъ намёкъ о Бонапартѣ,
Сказалъ: «Эй, вы, паны! Что вы въ такомъ азартѣ?
Ксёндзъ-пробощъ бернардинъ, вельможный панъ судья
И подкоморій панъ! По польски знаю я!
Вамъ о французахъ всё! Депеши изъ Варшавы!
Отчизна! Знаю я: вамъ хочется расправы
Съ Москвой! Я не шпіонъ, а знаю всё какъ есть.
Покамѣстъ можемъ мы по братски пить и ѣсть.
Бывало чуть у насъ съ французомъ мировая:
Всѣ обнимаются другъ съ другомъ, попивая
Шампанское… трубятъ: опять ура въ штыки!
У насъ пословицу сложили старики:
Коль любишь, такъ и бьёшь. Но будетъ драка снова,
Ей Богу! Вотъ вчера я былъ у Жигунова,
Майора: говоритъ, объявленъ вишь походъ;
Но безъ Суворова пожалуй насъ побьётъ
Проклятый Бонапартъ. Нашъ батюшка Суворовъ
Былъ о́боротень: разъ, безъ дальнихъ разговоровъ,
Оборотился онъ въ борзого кобеля
И за французомъ ну чесать черезъ поля,
А Бонапартъ (и онъ былъ оборотень тоже)
Прикинулся лисой — и… что тутъ было, Боже!»
Въ ту пору скрипнула приземистая дверь:
Особа новая глазамъ гостей теперь
Предстала; рядышкомъ съ Тадеушемъ на стулѣ
Садится; на неё всѣ гости вразъ взглянули:
Была она собой пригожа, молода;
Цвѣтистымъ вѣеромъ махалась иногда,
Хоть вовсе не было въ покояхъ замка жарко.
Всё, сверху до низу, на ней смотрѣло ярко;
Весьма короткіе у платья рукава;
Повсюду ленточки, фестоны, кружева,
Хитро сплетённыя гирлянды и букеты
И, наконецъ, брильянтъ въ хвостѣ косы-кометы
Сіялъ звѣздой. Была какъ-будто убрана
На балъ. Когда жь за столъ садилася она,
Легонько на плечо сосѣда оперлася,
Учтиво передъ нимъ однако извиняся,
Но ровно ничего не ѣла; вѣеръ свой
Крутила; брилліантъ подчасъ надъ головой
Рукою пухлою и бѣлой поправляла,
Да взорами въ мужчинъ убійственно стрѣляла.
Такъ на минуту былъ перерванъ разговоръ.
Межь-тѣмъ, въ другомъ концѣ завязывался споръ,
Сперва умѣренный, чѣмъ долѣ тѣмъ задорнѣй,
О томъ, чей борзый пёсъ былъ лучше и проворнѣй.
Шли въ очередь Тузы, Салтаны, Соколы.
Асессоръ выставлялъ достоинство Стрѣлы,
Пса рѣдкой прыткости, и красоты, и жара;
А становой стоялъ за славу Янычара,
Дотолѣ будто бы невиданнаго пса —
И толковалъ о нёмъ навѣрно полчаса.
Не принимая въ томъ участья въ разговорѣ,
Въ другомъ концѣ стола судья и подкоморій
О политическихъ дѣлахъ трактатъ вели
И вмѣстѣ — о судьбахъ родной своей земли.
Тадеушъ между-тѣмъ въ раздумьѣ былъ глубокомъ,
На гостью новую поглядывая бокомъ,
А сердце билося сильнѣе и сильнѣй…
И такъ, онъ угадалъ: тотъ стулъ — онъ былъ для ней!
Для той, кого въ саду онъ видѣлъ на разсвѣтѣ,
Но та какъ бы въ иномъ ему мелькнула свѣтѣ
И ростомъ, кажется, поменѣе была;
А можетъ, видъ иной одежда ей дала;
Одежда многое въ глазахъ у насъ мѣняетъ:
Чего недостаётъ — одежда пополняетъ.
Какъ-будто бы другой у этой цвѣтъ волосъ…
Лица и глазъ у той ему не довелось
Увидѣть по утру, но горя въ этомъ мало:
Воображеніе ему нарисовало
Мгновенно: ясный взоръ, румяныя уста,
Ланиты свѣжія, всё, словомъ, до чиста,
Что нужно юности, чтобъ сномъ любви забыться,
Чтобъ сердце начало живѣй и шибче биться,
А тамъ — брюнетка ли, блондинка ли она,
Дитя ль воздушное, иль нѣсколько полна —
Влюблённый въ метрику заглядывать не будетъ
И сердцемъ обо всёмъ по своему разсудитъ.
Хотя Тадеушу ужь было двадцать лѣтъ
И въ Вильнѣ видѣлъ онъ немного жизнь и свѣтъ,
Но — отданъ строгому ксендзу на воспитанье —
Умѣлъ хранить отцовъ онъ строгія преданья:
Вдали отъ всякихъ бурь, какъ свѣжій тополь, взросъ
И душу чистую на родину привёзъ
Въ могучемъ тѣлѣ онъ, теперь лишь замышляя
Отвѣдать кой чего среди родного края,
Вкусить досель еще невѣдомыхъ плодовъ.
Онъ былъ собой пригожъ, и крѣпокъ и здоровъ,
Имѣлъ въ родню, въ Соплицъ, военныя ухватки,
Еще дитёй игралъ съ ребятами въ лошадки,
А въ школѣ по ружью и саблѣ тосковалъ
И надъ грамматикой отчаянно зѣвалъ.
Науки не дались ему: онъ зналъ заранѣ,
Что быть ему въ бояхъ, служить въ военномъ станѣ,
Учись, иль не учись — одинъ тебѣ конецъ!
Что такъ ужъ завѣщалъ покойный намъ-отецъ.
Вдругъ получаетъ онъ отъ дяди разрѣшенье
Оставить домъ ксендза, отправиться въ имѣнье,
Начать хозяйничать, забывъ пока войну,
И потихохоньку высматривать жену;
А что до всякихъ благъ: не будетъ онъ въ накладѣ,
Лишь жилъ бы въ простотѣ и не перечилъ дядѣ.
Сосѣдка это всё съумѣла вмигъ смѣкнуть;
Взглянула на плеча Тадеуша, на грудь,
Во всёмъ замѣтила и силу, и здоровье:
Что — кровь былъ съ молокомъ, какъ говоритъ присловье.
Первоначальное смущеніе прошло;
Свободное отъ думъ, высокое чело
Однимъ младенческимъ спокойствіемъ сіяло:
Сосѣдку созерцалъ ужь не боясь нимало,
О томъ же, кто она, вопросъ давно рѣша —
И счастіемъ была полна его душа.
Сосѣдка первая нарушила молчанье:
Желая выказать учоность и познанья,
Спросила, много ли онъ книгъ съ собой привёзъ?
И за вопросомъ тутъ послѣдовалъ вопросъ,
Какъ волны за волной, когда взыграетъ море;
Всего коснулася въ кипучемъ разговорѣ:
Новѣйшихъ авторовъ, архитектуры, модъ,
И рисованія, и музыки, и нотъ:
Что книга сыпала словами, что газета.
Тадеушъ онѣмѣлъ, всё выслушавши это,
Какъ предъ инспекторомъ сробѣвшій гимназистъ,
Въ тому жь и вообще онъ былъ не такъ рѣчистъ.
Примѣтя то́, она предмѣтъ перемѣнила:
О деревенскомъ съ нимъ житьѣ заговорила,
Чѣмъ надо завестись, хозяиномъ чтобъ стать,
Какъ время на селѣ удобнѣй коротать —
И шла часъ отъ часу бесѣда ихъ живѣе;
Тадеушъ дѣлался часъ отъ часу смѣлѣе,
Ужь началъ возражать… Передъ концомъ стола
Она три шарика сосѣду подала,
На выборъ: указалъ онъ тотъ, который съ краю
Лежалъ, шепнувши ей: «я этотъ выбираю!»
На то надулася сосѣдка ихъ одна,
Дочь подкоморія. Другая сторона
Вела между собой иные разговоры:
Въ ходъ были пущены рхота, псы да своры;
Асессоръ съ партіей своею спасовалъ
И становой теперь надъ нимъ торжествовалъ.
Покинувши мѣста и всей гурьбою стоя,
Два билось лагеря, какъ два лихихъ героя;
Немного впереди заядлый становой
(Онъ былъ звонкоголосъ и человѣкъ живой:
Когда разсказывалъ, особыя движенья
Рукамъ для пущаго давалъ онъ выраженья)
Всё краснорѣчіе теперь на свѣтъ явилъ,
Два пальца выдвинувъ, а оба локтя втылъ
Откинувъ и прижавъ, чтобы вѣрнѣй двѣ своры
Представить тѣмъ. «Ату! пошли чрезъ косогоры
Два пущенные пса, примѣтя русака,
Точь въ точь какъ двѣ стрѣлы изъ одного лука,
Не-то два выстрѣла вдругъ изъ одной двустволки.
Ату его, ату!… Между псарями толки
Тихонько начались: чья въ ту пору возьмётъ?
Русакъ, не дуренъ будь, къ опушкѣ, на уходъ,
И сразу отсадилъ сажени на четыре —
И ну давать круги размашистѣй и шире.
Мой Янычаръ къ нему! ату его, ату!
Вотъ, кажется, насѣлъ, повиснулъ на хвосту,
Того гляди возьмётъ! да нѣтъ, не тутъ то было:
Изъ-подъ носу у псовъ добыча уходила;
Они за нимъ — ату! Онъ вправо далъ козла;
Тутъ налегла къ нему асессора Стрѣла —
Онъ влѣво, влѣво псы — и долго рядомъ пара
Держалась: ни Стрѣла вперёдъ отъ Янычара,
Ни онъ отъ ней! Неслись какъ бы одинъ, но вдругъ
Мой выдался и цапъ!» Какъ выстрѣлъ этотъ звукъ
По залѣ раздался — дрогнули своды залы.
Тадеушъ рѣчь прервалъ; въ лицѣ румянецъ алый
Зардѣлся у него: онъ что-то говорилъ
Сосѣдкѣ передъ тѣмъ, смѣялся и шутилъ,
Ища подъ скатертью рукою шаловливой
Сосѣдкиной руки. Такъ вѣтерокъ игривый
Порою пташекъ двухъ нечаянно вспугнётъ,
Иль, вѣтку отъ ствола откинувъ, колыхнётъ
И долго въ воздухѣ дрожитъ, качаясь, вѣтка:
Такъ нѣсколько минутъ Тадеушъ и сосѣдка
Сидѣли, смущены тѣмъ звукомъ; но потомъ
Тадеушъ ободрясь сказалъ: «все дѣло въ томъ,
Чей пёсъ опередилъ; не можетъ быть тутъ спору,
Особенно, когда псари спустили свору
Единовременно, въ одинъ и тотъ же мигъ.»
Асессоръ, слыша то, наморщилъ гнѣвный ликъ
И на Тадеушѣ остановился взглядомъ,
Которой полонъ былъ и горечью, и ядомъ.
Асессоръ менѣе въ движеніяхъ былъ живъ,
Чѣмъ лютый врагъ его, и менѣе крикливъ;
За-то на раутѣ, на сеймѣ, середь бала
Боялись всѣ его: языкъ его, какъ жало,
Язвилъ и колкости умѣлъ пускать острѣй,
Чѣмъ добавленія иныхъ календарей.
Когда-то человѣкъ съ значеньемъ и богатый,
Провёлъ онъ молодость азартно, мотовато,
На съѣздахъ, въ сеймикахъ, по ярмаркамъ кутилъ
И всё отцовское имѣніе спустилъ.
Теперь же поступилъ на службу изъ разсчоту,
Чтобъ вѣсъ какой-нибудь имѣть; любилъ охоту
Для развлеченія, а частью потому,
Что громкій звукъ роговъ напоминалъ ему
Потѣхи прежнихъ лѣтъ, охотничьи забавы
Съ огромной псарнею, весёлыя облавы
И пиршества среди наслѣдственныхъ лѣсовъ.
Отъ псарни той едва осталась пара псовъ,
На утѣшеніе ему — и смѣть теперь позорить
Главнѣйшаго изъ нихъ! смѣяться, дерзко спорить!
И кто жъ! молокососъ! столичный неучъ, гость!…
Съ трудомъ скрывая гнѣвъ, волненіе и злость,
Асессоръ выступилъ и, бакенбарды гладя,
Сказалъ Тадеушу: «Когда бы панскій дядя,
Или хоть тётушка вмѣшались въ этотъ споръ:
Они, живя въ селѣ, видали больше своръ
И замѣчанья ихъ, пожалуй, были бъ сильны;
По панъ, всего лишь день вернувшійся изъ Вильни,
Едва ли можетъ быть судьёю выбранъ здѣсь.!»
Тадеушъ, услыхавъ тѣ рѣчи, вспыхнулъ весь,
Привсталъ изъ-за стола — асессору бы горе!
Но въ табакерку вдругъ ударилъ подкоморій,
Понюхалъ и чихнулъ — всѣ крикнули виватъ!
А онъ имъ послѣ такъ: «лѣтъподъ сорокъ назадъ,
Въ дни наши, братія, панове добродѣи,
Всѣ эти разныя охотничьи затѣи,
Всѣ споры шумные кончались межь дубравъ;
Поэтому нашъ гость едва ли будетъ правъ,
Теперь, за ужиномъ, вопросъ такой рѣшая.
Но учреждается охота здѣсь большая
На завтра: завтра мы всѣ споры разрѣшимъ;
А нынѣ, съ вечера, панове, поспѣшимъ
Приготовленьями какъ слѣдуетъ заняться;
И графъ съ охотою своею, можетъ-статься,
Пожалуетъ; и васъ мы просимъ, панъ-судья,
И дамъ, и паненъ всѣхъ; на старость лѣтъ и я
Попробую: гурьбой всѣ двинемся мы вмѣстѣ;
Я, чай, и войскій нашъ не усидитъ на мѣстѣ!»
А войскій на другомъ сидѣлъ концѣ стола
И словно не слыхалъ, что объ охотѣ шла
Бесѣда ярая. Всѣ споры проклиная
И въ пальцахъ табаку щепоть переминая,
Онъ, наконецъ, его отчаянно нюхнулъ
И громко посреди компаніи чихнулъ;
Чиханье войскаго откликнулося эхомъ
Подъ сводами; а онъ такъ началъ съ горькимъ смѣхомъ:
«Дивитъ меня, ей-ей, вашъ споръ о парѣ псовъ,
Съ такою яростью и въ столько голосовъ!
Что если бы въ гробахъ онъ мёртвыхъ растревожилъ,
Когда бы нашъ Рейтанъ опять межь нами ожилъ
И споръ услышалъ тотъ: онъ вынести бъ не могъ,
Вернулся бъ на погостъ и вновь въ могилу лёгъ!
Иль Неселовскій нашъ, охотникъ первый въ свѣтѣ,
Какихъ ужь болѣ нѣтъ и первый панъ въ повѣтѣ,
Въ имѣніи своёмъ до сихъ живущій поръ,
И держущій псарей по пански цѣлый дворъ
И сто возовъ сѣтей медвѣжьихъ. Онъ ужь нынѣ
Не ѣздитъ полевать; отшельникомъ въ пустынѣ
Сидитъ среди своихъ отеческихъ дубравъ,
Бялопетровичу и то разъ отказавъ!
И пусть сидятъ себѣ ужь лучше бирюками,
Чѣмъ ѣздить этакимъ панамъ — за русаками!
Въ дни наши: туръ, медвѣдь, кабанъ, олень и лось —
Вотъ настоящими звѣрями что звалось,
Что любитъ чащу, глушь, да камыши, да топи;
А звѣря безъ когтей травили лишь холопи;
Паны же нехотя вели о томъ и рѣчь.
Ружьё, въ которое набита не картечь,
А дробь, считалося на-вѣки осквернённымъ,
И пану взять его — поступкомъ незаконнымъ
И непростительнымъ. А, впрочемъ, и борзыхъ
Держали для того: когда съ охотъ лѣсныхъ
Случалось по полямъ, по степи возвращаться,
Чтобъ было чѣмъ подчасъ ребятамъ забавляться
И протравить шутя иного русака;
А старшіе, смотря на нихъ издалека,
Смѣялись. Потому и мнѣ прошу дозволить
Остаться и меня на этотъ разъ уволить
Отъ полеванія въ степяхъ на русаковъ;
Что дѣлать: у меня обычай ужь таковъ!
Гречеха я зовусь: еще отъ круля Леха
На зайцевъ ни одинъ не полевалъ Гречеха!»
Всѣ въ смѣхъ ударились и, вставъ изъ-за стола,
Изъ замка медленно компанія пошла.
Сначала выступилъ преважно подкоморій:
Замѣтно по лицу, что въ добромъ былъ юморѣ;
Идя, привѣтливо онъ кланялся гостямъ;
Съ подкомориною хозяинъ шолъ, а тамъ
Попарно прочіе. Асессоръ шолъ съ Крайчанкой,
А становой, въ концѣ, съ Варварой Гречешанкой.
Тадеушъ забрался дремать на сѣновалъ.
Въ воображеніи у юноши сновалъ
Тотъ вечеръ. Болѣе всего звонило въ ухо
Ему, какъ бы пчела проклятая, иль муха,
Названье «тётушка». Хотѣлъ потолковать
Объ этомъ съ вознымъ онъ — не могъ его поймать.
Запропастился тожь куда-то съ нимъ и войскій.
Тадеушъ помечталъ — и быстро сонъ геройскій,
Сонъ крѣпкой юности спустился на него:
Заснулъ какъ богатырь, не видя ничего.
Чрезъ полчаса вездѣ такая тишь настала,
Какъ-бы въ монастырѣ: всё сномъ невинныхъ спало,
Какъ въ сёлахъ водится; лишь сторожъ въ доску билъ,
Да въ комнатѣ судьи огонь еще свѣтилъ:
Хозяинъ былъ за всѣхъ въ тревогѣ и заботѣ
И съ вознымъ говорилъ о завтрашней охотѣ:
Хотѣлось всё ему какъ-надо снарядить
И соотвѣтственный порядокъ учредить.
За этимъ, времени не тратя по пустому,
Приказы отдавалъ онъ войтамъ, эконому,
Лѣсничимъ; наконецъ сказалъ, что хочетъ спать
И возный долженъ былъ его разоблачать:
Сначала поясъ снялъ онъ слуцкій, златолитый,
Въ узоры пёстрые шелками весь расшитый,
Съ кистями по концамъ, двуличневый: одна
Была у пояса цвѣтная сторона,
Другая чорная; носили то узорной
Наружу стороной, то траурною, чорной,
Во дни печальные; и такъ, какъ надо быть,
Брехальскій поясъ тотъ умѣлъ всегда сложить.
Окончивши во всёмъ порядкѣ раздѣванье,
Онъ отпустилъ судьѣ такое замѣчанье:
«А что дурного тутъ, что ужинъ въ замкѣ данъ:
Убытку никому, за-то вельможный панъ
Изволитъ выиграть, пожалуй, этакъ дѣло.
Другая сторона немного проглядѣла
И ей, какъ кажется, совсѣмъ и не въ домёкъ,
Что тотъ, кто пригласить гостей на ужйнъ могъ
Въ домъ, въ замокъ, иль куда, имѣетъ значитъ право,
По силѣ тысячи второй статьи устава,
На оныя мѣста; лишь стоитъ намъ присѣсть
И написать о томъ; свидѣтели же есть…»
Хотѣлъ было еще прибавить два онъ слова
На заключеніе, но проку никакова
Не вышло бъ изъ того: судья уже храпѣлъ!
Тутъ возный выбрался, въ сѣняхъ къ огню присѣлъ
И вынулъ книжечку: Вокандой Трибунальской
Звалась она; её носилъ съ собой Брехальскій
Какъ бы молитвенникъ, Олтарикъ Золотой;
Всё было для него къ немудрой книжкѣ той
И съ нею никогда онъ ввѣкъ не разставался,
Съ ней спалъ, и ѣлъ, и пилъ, и въ дальній путь пускался.
Всѣ тяжбы, иски всѣ туда занесены,
Что были нѣкогда въ повѣтѣ ведены,
О коихъ позывы носилъ онъ лицамъ разнымъ.
Иному книжка та казалась только празднымъ
Перечисленіемъ фамилій, а ему
Являла кучи дѣлъ и приключеній тьму.
И такъ, присѣвъ, читалъ: Огинскій съ Высогирдомъ,
Квилецкій съ Рымшею, князь Радзивилъ съ Выжгирдомъ,
Гедройцъ съ Мицкевичемъ, съ Почобутами Занъ,
Бялопетровичи противъ доминиканъ,
Юрага съ Купсцями; затѣмъ другія лица,
А въ заключеніе: Горешка и Соплица.
Читая строки тѣ, онъ живо вспоминалъ
Процессы, партіи, высокій трибуналъ,
И самого себя предъ этимъ трибуналомъ,
Въ жупанѣ, а не-то подчасъ въ кунтушѣ аломъ,
При саблѣ — словомъ, какъ ходили въ тѣ года;
Онъ громко восклицалъ: «вниманье, господа!..»
Такъ разсуждаючи, заснулъ мало по малу
Послѣдній на Литвѣ глашатый трибуналу.
Такія-то велись забавы и дѣла
Среди спокойнаго литовскаго села,
Межь-тѣмъ, какъ громъ побѣдъ гремѣлъ въ Европѣ цѣлой
И дивный оный вождь, богъ брани, геній смѣлый,
Звѣздою на челѣ безчисленныхъ полковъ
Сіялъ, съ златыми въ рядъ серебряныхъ орловъ
Въ побѣдоносную запрягши колесницу —
И заносилъ уже грозящую десницу
Надъ сѣверомъ. Его хоругви, знамена
Вѣнчанны славою носили имена:
Маренго, Абукиръ, равнины Аустерлица,
Ульмъ, Таборъ… Съ ужасомъ полночная столица
Слѣдила всѣ его движенья и шаги:
Единый мигъ еще — и встрѣтятся враги!
Въ Литвѣ ужь начали кружить порою вѣсти
О близости войны. Вернувшись съ поля чести,
Толкался по селу подчасъ легіонеръ
Калѣкой въ рубищѣ, и если офицеръ
Московской арміи оттуда былъ далёко —
Распространялся онъ соотчичамъ широко
О разныхъ чудесахъ. Какъ жались всѣ къ нему!
И что спасителю внимали своему,
Нерѣдко жаркими слезами обливаясь!
Онъ братьямъ говорилъ, что, по свѣту скитаясь,
Слыхалъ онъ, будто бы Домбровскій генералъ
Дружины воиновъ несчотныя сбиралъ
Въ Ломбардіи, затѣмъ, чтобъ устремиться въ Польшѣ;
Что полчища его ростутъ всё больше, больше
И что Князевичъ шлётъ оттуда жь имъ поклонъ;
Что побѣдителемъ вошолъ недавно онъ
Въ столицу кесарей, въ ногамъ Наполеона
Окровавлённыя повергнувши знамёна —
Сто семьдесятъ знамёнъ! Что, наконецъ, лихой
Яблонскій въ тропикамъ штандартъ забросилъ свой,
Въ горючіе пески: знать, тамъ привольнѣй сердцу,
Гдѣ сахаръ топится на солнцѣ, рощи перцу
Ростутъ, и надо всѣмъ — какъ яхонтъ небеса!
По своему народъ всѣ эти чудеса
Тихонько объяснялъ; разсказъ изъ хаты въ хату
Бѣжалъ; всѣ вѣрили разскащику-солдату.
А молодёжь, порой, услыша про войну,
Бросала подъ шумокъ родимую страну,
Вооружайся древоліемъ, косами,
И пробиралась вдаль дремучими лѣсами,
Туда, гдѣ строились на Нѣманѣ полки
И ждали братію-литвиновъ поляки.
Скрипѣла по ночамъ литовская телега;
Когда жь являлся братъ: «да здравствуетъ колега!»
Кричали всѣ ему; привѣтствія неслись…
Такъ въ Польшу изъ Литвы за Нѣманъ пробрались:
Горецкій, Гедеминъ, Петровскій, Обуховичь,
Рожицкій, Пацъ, Гедройцъ, Броховскій, Бернатовичь,
И мало ль ихъ еще, чьи вѣчно имена,
Какъ бы священныя, чтить будетъ вся страна.
Порой прибывшаго въ литвинамъ издалече
Видали ввестаря: онъ вёлъ тихонько рѣчи
О томъ, что про войну и про французовъ зналъ;
Нерѣдко подъ полой показывалъ журналъ,
Гдѣ были всѣ полки росписаны, какъ надо,
Всѣ имена вождей, названіе отряда,
Въ которомъ состоялъ иной легіонеръ;
Гдѣ отличился кто, солдатъ иль офицеръ,
Гдѣ палъ; когда о томъ въ семействѣ узнавали
Покойнаго — сейчасъ же трауръ надѣвали,
Бояся говорить — по комъ онъ, отчего.
Такъ тихая печаль въ семьѣ, иль торжество
На лицахъ, можетъ-быть, подчасъ съ иной примѣтой,
Краснорѣчивою служили всѣмъ газетой.
Подобнымъ квестаремъ былъ Робакъ бернардинъ.
Нерѣдко по ночамъ онъ сиживалъ одинъ
Съ судьёй, бесѣдуя о чёмъ-то втихомолку;
Порой до пѣтуховъ другъ съ другомъ безъ умолку
Секретный разговоръ запальчиво вели —
И послѣ всякій разъ въ повѣтѣ толки шли
Межъ шляхты и пановъ: какая-либо новость
Кружила по дворамъ. Всегдашняя суровость
Ксендза и самый видъ фигуры и лица,
Гдѣ рѣзко значились широкихъ два рубца,
Какъ будто сабли слѣдъ, иль, можетъ, рана пикой,
Служили для иныхъ таинственной уликой,
Что не всегда сидѣлъ загадочный монахъ
Въ тиши монастыря, въ глухихъ своихъ стѣнахъ,
Смиренно бормоча обычныя молитвы,
Напротивъ: видѣлъ свѣтъ а, можетъ, зналъ и битвы.
Случалося, когда народъ его словамъ
Внималъ почтительно и онъ вѣщалъ: миръ вамъ!
И послѣ шли ксендзы и причетъ другъ за другомъ —
Онъ дѣлалъ поворотъ какъ бы налѣво кругомъ,
По приказанію вождя, середь дружинъ.
Не-то, на паперти моляся, бернардинъ
Провозглашалъ аминь такимъ суровымъ тономъ,
Какъ бы командовалъ въ то время эскадрономъ.
Въ политикѣ же былъ гораздо онъ сильнѣй,
Чѣмъ въ знаньи тропарей, каноновъ и Миней.
Когда же объѣзжалъ за квестою деревни,
Подчасъ заглядывалъ въ убогія харчевни,
Гдѣ письма отъ жидовъ секретно отбиралъ,
Но при людяхъ чужихъ тѣхъ писемъ не читалъ;
Имѣлъ таинственныхъ агентовъ по приходамъ,
Бесѣдовалъ въ корчмахъ со шляхтой и съ народомъ;
Твердилъ, что кто-то къ нимъ придётъ бѣдѣ помочь.
Теперь же бернардинъ къ судьѣ явился въ ночь,
Имѣя важныя, повидимому, вѣсти —
А тотъ уже храпѣлъ со всей деревней вмѣстѣ.