За Чаатлами местность начинает постепенно терять свой равнинный характер… Небольшие холмы показываются на персидской стороне, а на русской замечается значительная покатость к реке Атреку, берега которой становятся очень обрывистыми… Глубокие складки местности по дороге встречаются все чаще, и чаще, но, отойдя от реки не более версты в сторону, снова видна та же бесконечная равнина. Пустынные пространства сыпучих песков делаются все обширнее и обширнее. У самой же реки кое-где видны заросли кустарников, придающих своею зеленью особую прелесть этим местам.
До поста Баят-Ходжа остается еще почти десять верст. Солнце жжет нестерпимо. Несмотря на все наши стремления выехать возможно раньше на рассвете, различные дела задерживают нас, и мы трогаемся в путь часов около девяти утра, когда жара уже начинает давать себя знать. К полудню зной становится палящим. Понуро опустив головы и отмахиваясь ежеминутно от нападающих оводов, двигаются наши кони, едва переступая ногами. Капли крови от укусов мух и оводов покрывают лоснящуюся шерсть на шее, животе и ногах бедных животных. Капоры и попоны туркмен в этом случае служат хорошую службу, защищая от укусов. Лошади джигитов, сравнительно с нашими, идут бодро. Разговоры начинают замолкать. В горле и во рту чувствуется сухость и присутствие песчаной пыли, проникающей даже под платье. Жара начинает доходить до пятидесяти восьми градусов, когда мы, совершенно измученные, добираемся до поста, сделав с большим трудом двадцать верст в течение шести часов. В первое время переход из-под палящих солнечных лучей под глинобитную крышу постовой землянки особенно приятен. Кажется, что в рай попал… Но это ощущение продолжается недолго. Не больше как через час начинаешь чувствовать, что температура и в землянке так же высока, как и на воздухе. Там жгли лучи — здесь недостает воздуха для дыхания… Все мы охаем, отдуваемся и ругаемся…
— Плохо, Иван Иванович, — обращается генерал к сопровождающему нас подполковнику Б.
Тот только сокрушенно вздыхает и, вытирая крупные капли пота, едва слышным голосом говорит:
— В собственном соку варюсь, ваше превосходительство.
— Хорошая температура, нечего сказать — разве что в бане на полке жарче, да и то вряд ли, сердито подтверждает чей-то голос, выходящий как будто откуда-то из-под земли, — это наш доктор забрался, ища спасения от мириад мух, наполняющих землянку.
— А мне эта обстановка нравится, господа, — замечает примирительным тоном генерал, — напоминает что-то робинзоновское… Да и не так уж плохо, как вы говорите…
Доктор что-то бурчит, долго укладывается и наконец замолкает. Часа через полтора в землянке слышится лишь густой храп, несущийся со всех сторон. Все погрузилось в мертвый, тяжелый сон, без сновидения, без грез… Сон, не освежающий организм, а, напротив, действующий особенно расслабляющим образом. Мы просыпаемся совершенно мокрыми, как будто облитые водою, с тяжелыми головами, совсем разбитые. Несколько чашек горячего чая понемногу заставляют придти в себя. Взоры у всех проясняются.
— Как это странно, Яглы-Олум ведь было укреплением, в котором помещались склады, госпиталь, казармы, куда же всё это девалось? — задает вопрос кто-то.
— Что же тут странного, все было построено из глины. Дожди размыли и ничего не осталось. Несколько лет тому назад еще были целы постройки и даже на Атреке стояли у берега остатки парохода, который с огромными, нечеловеческими трудами втащили сюда из Чикишляра, но все разрушило время, — отвечает довольно охотно подполковник.
— Пора, однако, и дальше двигаться, — решает генерал, надевая фуражку и выходя из землянки.
Мы снова на конях. Солончаковая пустыня расстилается перед нами на громадное пространство, сливаясь вдали с горизонтом. Какие-то линии вырисовываются, рельефно выделяясь на желтом фоне песков—это старые заброшенные арыки, дававшие в очень отдаленное время жизнь всему этому краю. По обе стороны тропы выделяются небольшие холмики, с остатками плит и памятников из белого камня, имеющих вид крестов с закругленными концами.
— Многие полагают, что это остатки христиан несторианского толка, живших когда-то в этих местах, — сказал подполковник, указывая на кресты.
— Кладбища здесь попадаются трех родов: одни, по-видимому, древнехристианского народа с надписями на одном из восточных языков, другие также древние, но с плитами на могилах, — мусульманские и, наконец, сравнительно недавнего происхождения, места успокоения наших воинов в лазаревском и скобелевском походах, от разных болезней здесь живот положивших. А их, видно, много здесь осталось. Есть места, где виднеются сотни могил. В особенности их много около укрепления Яглы-Олум. Верстах в пятнадцати от него был лагерь Лазаревского отряда. Много здесь от лихорадок, тифа и других болезней умерло наших солдат. Похоронены они то отдельно, то в общих братских могилах, и лежат здесь, забытые всеми, ожидая постановки, если не памятника, то хоть креста над своим прахом. Все, что поставлено было во время похода, разрушило время и разворовали иомуды. Да и не мудрено: здесь каждая палка ценится чуть не на вес золота, — поэтому деревянные кресты, поставленные над могилами, оставленными без всякого надзора, представляли из себя завидную приманку для кочевников. А пора бы эти могилы привести в порядок и поставить над ними общие памятники…
Кони наши шли довольно сносно, осторожно ступая и выбирая места по дороге, изрытой довольно значительными норами, видневшимися по всему пространству равнины. Вздрогнув всем телом и испуганно рванувшись в сторонку, сделал мой конь несколько прыжков, волнуясь, храпя и нервно ударяя копытами о землю, он остановился, пугливо всматриваясь в какое-то чудовище, появившееся на нашей дороге. Неявное настроение лошади невольно передается всаднику. Эту подмеченную особенность пришлось сейчас же проверить на себе. Прямо перед нами, сердито скребя когтями землю и издавая громкое шипение, походившее на раздувание кузнечных мехов, в нескольких шагах от тропы стоял огромный крокодил. Сходство с этим страшным жителем нильских берегов было поразительное. Длинною до двух с половиной аршин, с чешуей на спине и челюстями, усеянными громадными острыми зубами, животное производило сильное впечатление. Чувствовался невольный страх, заставлявший особенно внимательно следить за каждым движением чудовища и быть наготове к возможному нападению.
Вероятно выражение наших физиономий было было очень неспокойно, явилось большое желание дать шпоры лошади и скорее убраться подальше от этого отшельника, намерение и характер которого не были нам известны. Громкий смех нашего весельчака доктора, наконец, привел нас в себя.
— Однако, здорово вы труса отпраздновали, — сказал он, подъезжая к нашей группе. Есть чего бояться…
— Рахим! — крикнул он джигиту, а ну ка поймай зем-зема.
Высокий статный текинец, сидевший на серой в яблоках лошади иомудской породы, взмахнув плетью, с места понесся галопом по направлению к крокодилу, который, заметив неожиданную атаку и, видимо, опасаясь за неприкосновенность своей особы, быстро повернулся и побежал, переваливаясь на своих коротких ногах и волоча длинный хвост по земле, к песчаным буграм, видневшимся недалеко от тропы. Желтоватый цвет его тела сливался с песками пустыни, почему он быстро скрылся из наших глаз, как будто утонув в безбрежной равнине.
— Не правда ли, интересный зверь? хотя это не крокодил, как вы думаете: то есть отчасти крокодил. Его даже зовут здесь у нас сухопутным крокодилом. На самом же деле его название по зоологии Barunas. Туркмены же его зовут зем-зем, а иногда и касаль, что значит болезнь, несчастье. Водится он в большом количестве во всех песчаных пустынях Средней Азии; но такие экземпляры, как нами только что виденный, встречаются сравнительно редко. Обыкновенно его средняя величина около аршина, но попадаются до двух с половиной и даже до трех аршин. Животное, в сущности, безобидное. Принадлежит к породе ящериц. Только вид у него очень страшный. По поверию туркмен, встреча с ним вообще предвещает несчастье, поэтому большинство из них подобных встреч избегают. Кроме того, почти везде в Азии существует поверие, что если зем-зем пробежит случайно между ног человека, то этот субъект начинает страдать половой импотенцией. Наши же частенько их ловят; поймают, да и посадят на привязь и иногда подолгу живут они в неволе. Живучесть же зем-зема удивительная. Я знаю случай, когда он без всякого корма, сидя привязанным на веревке, прожил без воды почти три месяца. А напугать такая штучка сильно может, в особенности, когда он, вероятно, сам испугавшись человека, начинает шипеть да зубами щелкать.
Вдали, на самом краю горизонта, уже давно показалась небольшая группа строений европейского типа. Выбеленные стены кордона, офицерской квартиры и телеграфной станции далеко виднелись на равнине.
«Это Яглы-Олум; скоро отдохнем и подкрепимся», — пронеслась у каждого из нас мысль при виде жилья…
Укрепление Яглы-Олум, устроенное еще в 1879 году генералом Лазаревым при движении русского отряда по приатрекским пустыням, в настоящее время представляет собою несколько домов, в которых размещается пост пограничной стражи, телеграфная станция, и живут командир отряда, почтовый чиновник и доктор. Среди приатрекской пустыни этот пункт является крупным центром, так как здесь живут три интеллигентных семьи и построено лазаретное отделение пограничной стражи. Общество в пять-шесть человек интеллигентных лиц, живущих в одном месте, считается здесь очень значительным, и поэтому пост Яглы-Олум сделался даже отчасти завидною стоянкою для многих офицеров пограничной стражи.
Телеграфная контора помещается в небольшом домике, который был построен для генерала Михаила Дмитриевича Скобелева… Небольшой портрет белого генерала в простенькой раме за стеклом совершенно засижен мухами… Голые белые стены небольших комнат производят какое-то особенное впечатление… Кажется, что дух покойного белого генерала еще живет в этом домике, где он провел много часов разновременно, то один сам с собою обдумывая свои планы, то среди близких людей, составлявших штаб его отряда и его свиту…
Глубоко промыв себе ложе в земле, быстро текут здесь воды Атрека, закрытые крутыми, почти отвесными берегами. Волнистая местность персидской стороны немного развлекает наше внимание, утомленное долгим путешествием по однообразно-ровным пустыням. Тяжело, безотрадно живется в таком месте, как Яглы-Олум; лишь один телеграф связывает его со всем миром. Дикие туркменские племена, кочующие в окрестностях в течении трех-четырех летних месяцев, немного оживляют эти глухие места, но с наступлением осени кочевники снимаются со своих временных мест и откочевывают в глубь Персии. И снова пустыня погружается в долгое безмолвие, лишь изредка прерываемое воем шакалов и гиен. Но это безмолвие является для живущих наглядным доказательством, что в окрестностях все спокойно. Порою в пустыне слышатся крики верблюдов, голоса людей, звуки выстрелов — это разыгрывается какой-нибудь из актов обыкновенной здесь пограничной драмы, никого не удивляющей даже теми жертвами, которые потом оказываются в руках государевых порубежников. Собравшись где-нибудь в Персии, часто налетают дикие шайки кочевников на приатрекскую полосу и, угнав несколько стад баранов у наших иомудов, быстро уходят обратно в персидские пределы, довольные удачно сделанным набегом; но радость их порою бывает непродолжительна. Быстро снарядившись под руководством старого опытного аламанщика (разбойника) садятся на своих, всегда заседланных коней несколько десятков удальцов и, горя желанием отомстить, настигают похитителей, вступая с ними в горячую кровопролитную схватку. Иногда, чтобы наказать разбойников, отгоняющих стада у наших туркмен, выступают по их следам отряды пограничной стражи, имеющие право, согласно заключенной с Персией конвенции, преследовать их на персидской территории, не стесняясь расстоянием от границы внутрь Персии. Молодецкие их налеты на разбойничьи аулы надолго отбивают охоту у кочевников нарушать неприкосновенность русской границы. Зорко охраняют сарбазы великого Ак-падишаха интересы и имущество его подданных.
— Тяжело живется Вам здесь? — задает вопрос генерал молодой даме, жене местного офицера.
На мгновение по лицу пробегает облако…
— Как вам сказать, — нерешительно говорит она, что-то вспоминая… — Нам еще ничего (ведь со всем можно мириться), ну а детям плохо… Дичают они ужасно… да и подготовить в учебное заведение трудно… Вы не поверите, как отвыкаешь от людей, — через минуту добавляет она, застенчиво улыбаясь. — Мне, например, даже трудно говорить с чужими… кроме своих да пустыни ведь ничего не видишь целыми месяцами… У нас здесь еще ничего, есть доктор, почтовый чиновник, а на других постах, где нет никого, так прямо можно разучиться говорить.
Местность около Яглы-Олума дикая и пустынная. Глубоко между крутых отвесных берегов бегут здесь воды быстрого Атрека, принимающего характер горной реки. Врезавшись в глубину почвы и год от года углубляя свое русло, река почти повсеместно недоступна для перехода. Несколько переправ внимательно охраняются от прорывов шаек разбойников и контрабандистов. Но все же охрана этих пунктов крайне затруднительна, и порою, несмотря на бдительность надзора, отчаянно смелые иомуды, жаждущие легкой наживы, переходят границу, перевозя целые караваны контрабандного чая.
— Здесь беда, что делается, — жаловался местный пограничный офицер. — Во всем районе с контрабандистами сладу нет. Все условия местности как нельзя более способствуют их промыслу. Приходится всегда быть начеку, а не то, что-нибудь да случится. В 1902 году им досталось порядком от наших, поэтому они на время притихли и почти год целый ничего не было слышно о прорывах.
— Про какое дело вы вспоминаете, ротмистр? — заинтересовался доктор.
— А большое ноябрьское задержание на шестьдесят тысяч рублей. Ведь тогда мы их наголову разбили; больше сорока человек убитых туркмен после стычки было найдено, а сколько еще не нашли…
— Расскажите, пожалуйста, как все это случилось? я кое-что слышал по этому поводу, но интересно в особенности услышать все подробности от очевидца, — заговорил снова доктор и, заранее уверенный в согласии, закурив сигару, уселся поудобнее, приготовляясь слушать.
— Видите ли, в конце октября месяца у нас стали ходить слухи, что в Персии собирается огромный караван в триста с лишком верблюдов, с большим конвоем, предполагающий перевезти в хивинские пределы значительный груз чая. Мы, конечно, все на всей линии от Яглы-Олума и до самого Чикишляра были начеку. Все время проводили в секретах около переправ, ожидая прорыва. Наконец, в первых числах октября, ночью, они ухитрились-таки прорваться, но только между Беумбашем и Караташем. Джигит утром ехал с пакетом, так наткнулся на их следы. Сейчас же дал знать на пост, а из Чикишляра по телеграфу сообщили всем офицерам. Мы и вышли по их следам с четырех сторон: из Чикишляра, Чаатлов, Яглы-Олума и Красноводска. Главная задача была не допустить их перейти железную дорогу. Окружили тогда их в котел, как зайцев на охоте, только величина-то котла огромная — тысяч шесть квадратных верст, и начали преследовать. Надо вам сказать, что хотя и кажется, что на таком пространстве трудно найти караван, а на самом деле легко. В пустыне все колодцы наперечет и волей-неволей идти приходится от колодца до колодца, потому что в стороне нет нигде воды, значит смерть. Все же прокружились мы за ними целую неделю. Не дай бог побывать еще раз в такой экспедиции… Досталось-таки нам за эти дни порядочно. Фуража прихватили мало, провианта то же самое и в последние дни думали, что голодною смертью умирать придется. Все съели, даже запас ячменя, что для лошадей был, ушел на кашу. Вода также кончалась, а при всем том жара страшная. Про себя сказку я несколько раз доходил до сознания, что все мы пропадем в этой экспедиции. Больше десяти перестрелок у нас с ними было, только долго ничего не могли мы с ними поделать. Наших три офицера, да человек семьдесят нижних чинов, а у них больше пятисот, вооружены все берданками, патронов масса, а у нас их было, на несчастье, маловато, да и кони притомились, едва ползли. Многих из них бросить пришлось. Наконец, удачно подошли мы к ним, уже почти около линии железной дороги. Спешились, рассыпали цепь и, сделав несколько перебежек, пошли в атаку, причем часть конных пустили с фланга и с тыла. Те и врубились действительно молодецки. Больше сорока человек убитых потом нашли, двести двадцать верблюдов, на которых около трёх тысяч пудов чаю, были задержаны. Много оружия и патронов у них оказалось. За это дело и получили награды: подполковник Гайдебуров, ротмистры Панфилов и Фесенко — ордена св. Владимира с мечами и бантом, а нижние чины девять серебряных медалей за храбрость на георгиевской ленте. Да и кроме всего этого тысяч по восемь — десять наградных денег каждый из офицеров получил… Неправда ли, недурное дельце!?
— А только не всегда так удачно бывает, — после продолжительного молчания снова заговорил рассказчик.
— Вот в 1902 году с штаб-ротмистром Яновским случилось грустное дело… Получил он сведение от одного джигита, что ожидается небольшая партия, под конвоем двух-трех иомудов, при одной винтовке; ну и выехал в секрет к переправе Кюнджи, взяв с собою трех человек солдат и одного джигита. Вахмистра с джигитом послал ближе к переправе, а сам расположился не дальше, как в версте от них. Часов около девяти вечера слышит, что в передовом секрете стреляют; он сейчас на конь и со своими людьми пошел на рысях к переправе. Только, видно, не в удачную пору выехал он на поиски этой контрабанды. Не успел пройти и полуверсты, как скачет джигит и докладывает ему, что караван контрабандистов перешел уже через Атрек и, наткнувшись на секрет, открыл по нему огонь, прячем первым же выстрелом убил вахмистра Жукова. Горячий человек был Яновский. Как услышал он это, так сейчас же коню шпоры и полетел вперед, не оглядываясь назад и даже не интересуясь узнать, следуют ли за ним нижние чины. Подскакал ближе к реке, видит что-то темное — это контрабандиры верблюдов своих положили и сами за них залегли… сейчас же скомандовал в шашки и кинулся на них.
— Разбойники подпустив его к себе совсем близко, дали залп, которым и положили бедного Яновского на месте, всадив в него девять пуль. Лошадь с мертвым телом проскакала еще некоторое расстояние, а затем, когда труп упал на землю, остановилась. Люди же, увидав, что офицер убит, смешались и отступили, чем и воспользовались разбойники, успев снять с убитого револьвер, а с лошади — уздечку. Ведь как потом-то оказалось, их было больше тридцати человек прекрасно вооруженных винтовками системы Бердана и Берингеля.
— Да кроме того, сами посудите, ночное дело самое скверное… Ни противника, ни даже местности почти не видно. Вокруг овраги, а дальше от реки пустыня… На помощь также рассчитывать нельзя… Ну потерялись люди. Когда весть об этом случае дошла до Яглы-Олума, начальник поста сейчас же донес по телеграфу в Чаатлы командиру отряда ротмистру Памфилову, который немедленно выступил по направлению к Томаку с командою в тридцать человек и по следам каравана перешел в Персию; долго ему пришлось колесить по аулам персидских иомудов, наконец, верстах в ста от границы, в ауле Даст он настиг разбойников, которые попрятались по кибиткам. Оцепив аул и сделав обыск, ротмистр Памфилов только что хотел войти в последнюю кибитку, как оттуда раздался выстрел, чуть не убивший его, но, к счастью, рядовой Шерстнев[1] кинулся в кибитку и успел выстрелом в упор уложить иомуда, снова прицелившегося в Памфилова. В этой же кибитке нашли револьвер покойного Яновского и уздечку с его лошади. Такой смелый поиск в глубь персидских владений произвел огромное впечатление на всех кочевников, наглядно указав, что убийство русского офицера не остается безнаказанным.
Нужно при этом пояснить, что Памфилов тогда же переловил почти всю шайку, участвовавшую в убийстве Яновского и доставил всех на русскую территорию. Тоже молодец офицер!
В глубоком молчании, долго просидели мы под впечатлением этого рассказа… Много нужно храбрости и присутствия духа, чтобы идти в неравный бой с врагом во время войны, но еще больше их нужно, чтобы выполнить свой долг, рискуя жизнью в мирное время, среди пустынь, сам-друг с одним-двумя солдатами. Мир твоему праху скромный герой долга!
Недалеко от поста Томока на холме поставлен небольшой памятник убитым ротмистру Яновскому и вахмистру Жукову, напоминая о смелых людях положивших свою жизнь на службе государству.
Ежедневно мимо него проходят разъезды с почтением снимая шапки…
Вечная Вам память!!
Примечания[править]
- ↑ Формально возможно как «Ше́рстнев», так и «Шерстнёв». — Примечание редактора Викитеки.