Письма об эстетическом воспитании человека (Шиллер)/ДО

Письма об эстетическом воспитании человека
авторъ Фридрих Шиллер, пер. Фридрих Шиллер

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1795. — Источникъ: az.lib.ru • Über die ästhetische Erziehung des Menschen.
Перевод Эрнеста Радлова (1902)

Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902

Переводъ Э. Л. Радлова

Письма объ эстетическомъ воспитаніи человѣка.

(Къ герцогу Гольштейнъ Аугустенбургскому).

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

Вамъ угодно было разрѣшить мнѣ представлять Вамъ результаты моихъ изысканій о прекрасномъ и искусствѣ, изложенные въ серіи писемъ. Я живо чувствую важное значеніе и прелесть этого предпріятія. Я буду говорить о предметѣ, который стоитъ въ непосредственной связи съ лучшей стороной нашего благополучія и не въ очень отдаленной съ нравственнымъ достоинствомъ человѣческой природы. Я буду защищать красоту предъ сердцемъ, которое ощущаетъ всю ея силу и проявляетъ ее; это сердце возьметъ на себя самую тяжелую часть моего труда, ибо въ моемъ предпріятіи придется столь же часто ссылаться на чувства, какъ и на принципы.

Что я хотѣлъ испросить у Васъ какъ милость, то Вы великодушно вмѣняете мнѣ въ обязанность, оставляя мнѣ кажущуюся заслугу тамъ, гдѣ я лишь слѣдую своему влеченію. Свобода изслѣдованія, которую Вы мнѣ вмѣняете въ обязанность, не есть принужденіе, а скорѣе потребность для меня. Незнакомый со школьными формами, я не подвергаюсь опасности прегрѣшить предъ тонкимъ вкусомъ злоупотребленіемъ ихъ. Мои идеи, почерпнутыя болѣе изъ однообразнаго общенія съ самимъ собою, чѣмъ изъ богатой житейской опытности или путемъ чтенія, не станутъ отрекаться отъ своего происхожденія и окажутся виновными въ чемъ угодно, только не въ сектантствѣ; онѣ падутъ скорѣе отъ собственной слабости, но не станутъ искать поддержки въ авторитетѣ и чужой силѣ.

Но я не скрою отъ Васъ, что нижеслѣдующія утвержденія покоятся главнымъ образомъ на Кантовыхъ принципахъ; однако, если теченіе этихъ изслѣдованій напомнитъ Вамъ какую либо философскую школу въ частности, то припишите это моей немощи, а не кантовымъ положеніямъ. Нѣтъ, свобода Вашего духа будетъ для меня священна. Ваше собственное ощущеніе послужитъ мнѣ основаніемъ для моей теоріи. Ваша собственная свободная мысль будетъ предписывать законы, по которымъ мнѣ слѣдуетъ идти.

Только философы не согласны относительно тѣхъ идей, которыя господствуютъ въ практической части системы Канта, люди же, — я это могъ бы доказать — всегда были одного мнѣнія относительно нихъ. Если освободить эти идеи отъ ихъ технической формы, тогда онѣ явятся древними требованіями здраваго разсудка и фактами нравственнаго инстинкта, который поставленъ матерью природою въ качествѣ опекуна человѣку, пока свѣтлое разумѣніе не сдѣлаетъ его совершеннолѣтнимъ. Но именно эта техническая форма, въ которой истина является разуму, скрываетъ ее отъ чувства, ибо, къ сожалѣнію, разсудокъ долженъ сначала разрушить объектъ внутренняго чувства, прежде чѣмъ сдѣлать его своею собственностью. Подобно химику, философъ соединяетъ только путемъ разложенія и только муками искусства создаетъ твореніе свободной природы. Чтобы схватить преходящее явленіе, человѣкъ долженъ сковать его правилами, прекрасное тѣло разчленить на понятія и сохранить его живой духъ въ скудномъ словесномъ остовѣ. Что удивительнаго, что естественное чувство не узнаетъ себя въ такомъ изображеніи, и истина въ отчетѣ аналитика окажется парадоксомъ.

Итакъ, явите и по отношенію ко мнѣ нѣкоторую снисходительность, если нижеслѣдующія изслѣдованія удалятъ свой предметъ отъ чувствъ ради того, чтобы приблизить его къ разсудку. Что справедливо по отношенію къ нравственному опыту, то въ еще большей мѣрѣ справедливо по отношенію къ красотѣ, привлекательность которой покоится на ея тайнѣ; сущность красоты исчезаетъ вмѣстѣ съ необходимою связью ея элементовъ.

ПИСЬМО ВТОРОЕ.

Однако, не могъ-ли бы я лучше воспользоваться свободою, которую Вы мнѣ удѣлили, чѣмъ обращая Ваше вниманіе на поприще прекраснаго и искусствъ. Кажется, по крайней мѣрѣ, что теперь не время заботиться о законодательствѣ для эстетическаго міра, ибо гораздо большій интересъ представляютъ событія нравственнаго міра, и обстоятельства времени настойчивымъ образомъ приглашаютъ философскую пытливость заняться самымъ совершеннымъ произведеніемъ искусства, а именно построеніемъ истинной политической свободы.

Я бы не желалъ жить и работать въ иномъ вѣкѣ и для иного столѣтія. Каждый человѣкъ и точно также гражданинъ времени", какъ и гражданинъ политическаго общенія; и если считается не принятымъ и даже недозволеннымъ выдѣляться обычаями и привычками изъ того круга, въ которомъ живешь, то слѣдуетъ считать для себя столь же обязательнымъ при выборѣ образа дѣйствій руководствоваться вкусомъ времени.

Вкусъ этотъ, какъ кажется, говоритъ не въ пользу искусства, по крайней мѣрѣ того, на которое исключительно направлено мое изслѣдованіе. Теченіе событій придало генію времени такой оборотъ, который удаляетъ его все болѣе и болѣе отъ идеальнаго искусства; это искусство должно покинуть дѣйствительность и съ приличной смѣлостью подняться надъ потребностями, ибо оно — дочь свободы и получаетъ предписанія отъ духовныхъ требованій, а не отъ матеріальной потребности. Нынѣ же господствуютъ потребности и подчиняютъ своему тиранническому ярму падшее человѣчество. Польза является великимъ идоломъ времени, который порабощаетъ всѣ силы и которому посвящены всѣ дарованія. На этихъ грубыхъ вѣсахъ духовныя заслуги искусства не имѣютъ вѣса и, лишенныя поддержки, онѣ исчезаютъ съ шумнаго рынка столѣтія. Даже философскій духъ изслѣдованія отторгаетъ отъ фантазіи одну область за другой, и границы искусства съуживаются по мѣрѣ расширенія предѣловъ науки.

Взоры философа и свѣтскихъ людей напряженно прикованы къ политической аренѣ, на которой, какъ полагаютъ, рѣшается теперь великая судьба человѣчества. Не принимать участія въ общемъ разговорѣ — не обнаружитъ-ли это достойное порицанія равнодушіе по отношенію къ благу общества? Этотъ великій споръ о правахъ касается всякаго, кто носитъ имя человѣка, какъ по содержанію, такъ и по своимъ слѣдствіямъ, а равно и самый способъ веденія спора долженъ интересовать всякаго, привыкшаго къ самостоятельному мышленію. Вопросъ, который обыкновенно рѣшался лишь слѣпымъ правомъ сильнѣйшаго, предложенъ теперь на разрѣшеніе суда чистаго разума, и всякій, кто способенъ поставить себя въ центръ всего и свою индивидуальность слить съ родомъ, можетъ считать себя присяжнымъ засѣдателемъ этого суда разума, между тѣмъ какъ онъ, будучи человѣкомъ и гражданиномъ міра, въ то же самое время является и стороною, болѣе или менѣе заинтересованной въ рѣшеніи спора. Итакъ, не только его собственное дѣло рѣшается въ этомъ великомъ судебномъ процессѣ, но онъ ведется по законамъ, которые человѣкъ, какъ разумное существо, можетъ и вправѣ предписать.

Какъ привлекательно было бы для меня представить мое изслѣдованіе этого предмета на судъ столь же остроумному мыслителю, сколь и либеральному гражданину міра, и сердцу, полному энтузіазма, которое посвящаетъ себя служенію на благо человѣчества. Какъ пріятно и неожиданно было-бы сойтись во мнѣніяхъ съ Вашимъ свободнымъ отъ предразсудковъ умомъ при такомъ различіи положенія, которое необходимо благодаря условіямъ дѣйствительности. Если я не поддаюсь этому обольстительному соблазну и предпочитаю красоту свободѣ, то я надѣюсь оправдать такое рѣшеніе не только своею склонностью, но и принципами. Я надѣюсь убѣдить Васъ, что этотъ предметъ гораздо менѣе чуждъ потребностямъ времени, чѣмъ его вкусамъ, что для рѣшенія на опытѣ политической проблемы нужно пойти по пути эстетики, ибо только путемъ красоты можно достичь свободы. Но это доказательство не можетъ быть дано безъ напоминанія о тѣхъ принципахъ, которыми руководствуется разумъ въ политическомъ законодательствѣ.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ.

Природа поступаетъ съ человѣкомъ не лучше, чѣмъ съ остальными своими произведеніями; она дѣйствуетъ за него въ тѣхъ случаяхъ, когда человѣкъ еще не въ состояніи дѣйствовать какъ свободный интеллектъ. Но именно то дѣлаетъ его человѣкомъ, что онъ не останавливается на томъ, что изъ него сдѣлала природа, но способенъ разумно передѣлать въ обратномъ порядкѣ тѣ шаги, по которымъ слѣпо его вела природа; онъ можетъ пересоздать дѣло необходимости въ дѣло свободнаго выбора и возвысить физическую необходимость въ нравственную.

Пробуждаясь отъ чувственной дремоты, онъ сознаетъ себя человѣкомъ, озирается и видитъ себя въ государствѣ. Принужденный потребностями онъ очутился тамъ, прежде чѣмъ онъ свободно могъ избрать такое положеніе. Нужда создала государства по простымъ законамъ природы, ранѣе чѣмъ онъ могъ сдѣлать то же самое по законамъ разума. Но человѣкъ, какъ нравственная личность, не можетъ довольствоваться такимъ государствомъ, созданнымъ по необходимости, которое возникло только изъ природныхъ опредѣленій и разсчитано только на нихъ, и горе ему, еслибъ онъ могъ довольствоваться этимъ! Итакъ, по тому же праву, по которому онъ зовется человѣкомъ, онъ отвергаетъ господство слѣпой необходимости, подобно тому, какъ онъ отказывается отъ нея и во многихъ другихъ случаяхъ, благодаря своей свободѣ, такъ — чтобы привести хоть одинъ только примѣръ, — онъ путемъ нравственности и красоты уничтожаетъ и облагораживаетъ грубую потребность половой любви. Такимъ-то образомъ онъ искусственнымъ путемъ въ годы возмужалости повторяетъ свое дѣтство и, представляя себѣ идею естественнаго состоянія, которое не дано ему ни въ какомъ опытѣ, но которое необходимо въ силу опредѣленій разума, создаетъ себѣ въ этомъ идеальномъ состояніи конечную цѣль, которой онъ не зналъ въ дѣйствительномъ, естественномъ состояніи, и дѣлаетъ выборъ, на который онъ тогда не былъ способенъ и поступаетъ какъ будто-бы ему нужно начать сначала, какъ будто-бы онъ по свободному рѣшенію и съ полною сознательностью мѣняетъ состояніе независимости на состояніе договора. Искусно и твердо обосновалъ слѣпой произволъ свое дѣло, съ наглой самоувѣренностью онъ его защищаетъ и окружаетъ показною почтенностью, однако человѣкъ можетъ оставить все это безъ вниманія, ибо дѣло слѣпыхъ силъ не имѣетъ авторитета, предъ которымъ свободѣ приходилось-бы преклоняться, и все должно подчиниться высшей конечной цѣли, которую разумъ въ лицѣ человѣка провозгласилъ. Такимъ способомъ возникаетъ и находитъ оправданіе попытка достигшаго совершеннолѣтія народа превратить естественное государство въ нравственное.

Это естественное государство — какимъ можетъ называться всякое политическое тѣло, объясняющее свое устройство первоначальными силами, а не законами — противорѣчитъ нравственности человѣка, которому простая закономѣрность должна служить вмѣсто закона, но оно вполнѣ соотвѣтствуетъ физическому человѣку, который только для того даетъ себѣ законы, чтобы управиться съ силами. Однако физическій человѣкъ есть нѣчто дѣйствительное, нравственный же только возможенъ. Итакъ, если разумъ уничтожаетъ естественное государство, авто ему необходимо сдѣлать, тогда онъ рискуетъ физическимъ и дѣйствительнымъ человѣкомъ ради возможнаго нравственнаго, рискуетъ существованіемъ общества ради возможнаго (хотя въ смыслѣ нравственномъ и необходимаго) идеала общества. Разумъ отнимаетъ у человѣка нѣчто, чѣмъ онъ дѣйствительно обладаетъ и безъ чего онъ ничѣмъ не владѣетъ, и взамѣнъ этого даетъ ему права на нѣчто, чѣмъ онъ долженъ бы и могъ бы владѣть; и еслибъ разсчетъ на человѣка оказался, ошибочнымъ, то разумъ отнялъ бы у него ради человѣчности, которой еще нѣтъ и которая можетъ и не быть, самыя средства животнаго бытія, условія его человѣчности. Разумъ подрубилъ бы подъ его ногами лѣса, построенные природою, прежде чѣмъ у человѣка хватило бы времени найти по собственной волѣ опору въ законѣ.

Затрудненіе состоитъ въ томъ, что во времени общество въ физическомъ значеніи слова не должно прекращаться ни на одинъ моментъ, между тѣмъ какъ въ нравственномъ значеніи слова, въ идеѣ, оно только формируется и нельзя-же ради того, чтобы поднять достоинство человѣка, ставить на карту самое существованіе его. Когда часовщикъ исправляетъ часы, то онъ даетъ остановиться заводу часовъ, но живой механизмъ государства должно исправлять во время его хода, нужно замѣнять колесо во время его вращенія. Итакъ нужно искать для продолженія общества опору, которая освободила бы его отъ естественнаго состоянія, приговореннаго къ уничтоженію.

Этой опоры не найти въ естественномъ характерѣ человѣка, который, будучи эгоистичнымъ и склоннымъ къ насилію, скорѣе направленъ на уничтоженіе, чѣмъ на сохраненіе общества. Ея не найти также и въ нравственномъ характерѣ, который, согласно предпосылкѣ, еще долженъ образоваться и на который законодатель не можетъ вліять и разсчитывать съ точностью, ибо этотъ характеръ свободенъ и никогда не проявляется. Нужно, значитъ, отдѣлить отъ физическаго характера произволъ, а отъ нравственнаго свободу; нужно первый привести въ согласіе съ законами, а второй сдѣлать независимымъ отъ впечатлѣній; нужно первый нѣсколько удалить отъ матеріи, а второй нѣсколько къ ней приблизить — дабы создать характеръ третьяго рода, родственный первымъ двумъ, который дѣлалъ бы возможнымъ переходъ отъ господства голой силы къ господству закона, который не препятствовалъ бы развитію нравственнаго характера, а служилъ бы чувственнымъ залогомъ незримой нравственности.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ.

Несомнѣнно, что только тогда, когда такой характеръ получаетъ перевѣсъ у извѣстнаго народа, можетъ быть безвреднымъ пересозданіе государства по нравственнымъ принципамъ и только такой характеръ можетъ поручиться за долговѣчность этого пересозданія. Когда создается нравственное государство, тогда на нравственный законъ разсчитываютъ, какъ на созидающую силу, и свободная воля причисляется къ міру причинъ въ которомъ все связано строгою необходимостью и непрерывностью. Однако, мы знаемъ, что опредѣленія человѣческой воли всегда случайны, что только въ абсолютномъ существѣ физическая необходимость совпадаетъ съ нравственною. Итакъ, если на нравственное поведеніе человѣка разсчитывать, какъ на естественный результатъ, тогда въ человѣкѣ должно предположить такую природу и его должны влечь собственныя стремленія къ такому образу дѣйствія, который можетъ быть лишь слѣдствіемъ нравственнаго характера. Воля человѣка совершенно свободно можетъ выбирать между обязанностью и склонностью, и никакое физическое принужденіе не должно вмѣшиваться въ эту прерогативу человѣческой личности. Но если желательно, чтобы человѣкъ сохранилъ эту способность выбора и тѣмъ не менѣе остался бы положительнымъ звеномъ въ причинной связи силъ, то это могло бы быть достигнуто лишь тѣмъ, что дѣйствія двухъ указанныхъ пружинъ — обязанности и склонности — въ мірѣ явленій оказались бы тожественными и что содержаніе воли, при всемъ различіи въ формѣ, оставалось бы тѣмъ же самымъ, т. е. стремленія воли были бы настолько согласны съ разумомъ, что могли бы стать всеобщимъ законодательствомъ.

Можно сказать, что во всякомъ человѣкѣ есть какъ бы предрасположеніе и назначеніе быть чистымъ идеальнымъ человѣкомъ, и великая задача его бытія заключается въ томъ, чтобы при всѣхъ видоизмѣненіяхъ согласоваться съ его неизмѣннымъ единствомъ^[1]. Чистый человѣкъ, который проявляется въ каждомъ субъектѣ болѣе или менѣе ясно, осуществляется въ государствѣ — въ этой объективной и какъ бы канонической формѣ, въ которой разнообразіе субъектовъ стремится къ единенію. Но можно себѣ представить два различныхъ способа согласованія человѣка во времени и человѣка въ идеѣ, а слѣдовательно и столько же способовъ осуществленія государства въ индивидуумахъ, а именно: или чистый человѣкъ подавитъ эмпирическаго, государство уничтожитъ индивидуумъ, или же индивидуумъ станетъ государствомъ, человѣкъ во времени облагородится и станетъ идеальнымъ человѣкомъ.

Правда, въ односторонней моральной оцѣнкѣ это различіе отпадаетъ, ибо разумъ удовлетворенъ, если его законъ безусловно господствуетъ, но тѣмъ большее значеніе получаетъ это различіе въ совершенной антропологической оцѣнкѣ, въ которой принимается въ разсчетъ на ряду съ формой и содержаніе, а также имѣетъ голосъ и живое ощущеніе.

Разумъ требуетъ единства, природа же — разнообразія, а человѣкъ подчиненъ обоимъ законодательствамъ. Законодательство разума запечатлѣно неподкупной совѣстью, законодательство природы — неистребимымъ чувствомъ. Если нравственный характеръ можетъ получить силу лишь благодаря тому, что естественный принесенъ ему въ жертву, то это свидѣтельствуетъ о недостаточности образованія, и весьма несовершенно то государственное устройство, которое можетъ добиться единства лишь принесеніемъ въ жертву разнообразія. Государство должно уважать въ индивидѣ не только объективный и родовой его характеръ, но и субъективный и специфическій, и распространяя незримое господство нравственности, государство не должно опустошать царства явленій. Механикъ, беря въ руки безформенный матерьялъ, не останавливается передъ насиліемъ надъ нимъ, дабы придать ему форму, соотвѣтственную своей цѣли, ибо природа, которую онъ отдѣлываетъ, сама по себѣ не заслуживаетъ уваженія, и онъ не заботится о цѣломъ ради частей, а напротивъ — о частяхъ ради цѣлаго. Художникъ, приступая къ обработкѣ того же матерьяла, также мало останавливается передъ насиліемъ надъ нимъ, онъ только избѣгаетъ выставлять это насиліе на-показъ: матерьялъ, который онъ обрабатываетъ, онъ уважаетъ столь же мало, сколь и механикъ; художникъ только постарается обмануть кажущейся уступчивостью глазъ, который оберегаетъ свободу этого матерьяла. Совсѣмъ иное дѣло съ художникомъ-педагогомъ или политикомъ, который въ одно и то же время въ человѣкѣ имѣетъ какъ свой матерьялъ, такъ и свою задачу. Здѣсь цѣль возвращается въ матерьялъ, и только потому части могутъ подчиниться цѣлому, что цѣлое служитъ частямъ. Уваженіе, съ которымъ государственный мужъ касается своего матерьяла, должно быть совершенно инымъ, чѣмъ то, съ которымъ художникъ относится къ своему матерьялу; первый долженъ щадить особенность и личность объективно и по ихъ внутреннему существу, а не только субъективно и ради ложной показности чувствъ.

Но именно потому, что государство должно быть организаціей, которая образуется сама по себѣ и сама для себя, именно поэтому оно можетъ стать дѣйствительнымъ лишь поскольку части разовьются до идеи цѣлаго. Такъ какъ государство служитъ представителемъ чистой и объективной человѣчности въ сердцахъ своихъ гражданъ, то государство должно относиться къ своимъ гражданамъ такъ, какъ они сами къ себѣ относятся, и можетъ уважать лишь въ той мѣрѣ ихъ субъективную человѣчность, въ какой она объективно облагородилась. Если внутренне человѣкъ согласенъ самъ съ собою, тогда онъ и при полнѣйшемъ обобщеніи своего поведенія сохранитъ свою своеобразность, и государство станетъ лишь выразителемъ его добрыхъ инстинктовъ, ясной формулой его внутренней закономѣрности. Если же, напротивъ того, въ характерѣ извѣстнаго народа субъективный человѣкъ еще настолько противорѣчитъ объективному, что только подавленіемъ перваго можно доставить второму побѣду, тогда и государство выскажетъ по отношенію къ гражданамъ суровую строгость закона, и чтобы не сдѣлаться жертвою ихъ, должно будетъ безъ уваженія раздавить враждебную индивидуальность.

Человѣкъ можетъ двоякимъ образомъ находить въ себѣ раздвоеніе или какъ дикарь — когда его чувства господствуютъ надъ его принципами, или какъ варваръ — когда его принципы уничтожаютъ его чувства. Дикарь презираетъ искусство и природу признаетъ за неограниченнаго владыку надъ собой. Варваръ презираетъ и безчеститъ природу, но, болѣе презрѣнный, чѣмъ дикарь, онъ часто оказывается рабомъ своего раба. Образованный человѣкъ создаетъ себѣ изъ природы друга, уважаетъ ея свободу, обуздывая лишь ея произволъ.

Итакъ, разумъ, внося въ физическое общество свое единство, не долженъ касаться разнообразія природы; природа же, желая сохранить разнообразіе въ нравственномъ строеніи общества, не должна тѣмъ самымъ наносить ущерба нравственному единству. Побѣдоносная форма одинаково далека какъ отъ однообразія, такъ и отъ безпорядка. Итакъ цѣльность характера должна быть въ народѣ, который пожелалъ бы промѣнять государство необходимости на государство свободы.

ПИСЬМО ПЯТОЕ.

Таковъ-ли характеръ, представляемый нынѣшнимъ вѣкомъ и теперешними событіями? Обращаю свое вниманіе тотчасъ на самый выдающійся предметъ въ этой обширной картинѣ.

Правда, мнѣніе потеряло свое обаяніе, произволъ обличенъ, и, хотя онъ еще и облеченъ властью, все жъ ему не удается снискать себѣ уваженія; человѣкъ пробудился отъ долгой своей лѣни и самообмана, и упорное большинство голосовъ требуетъ возстановленія своихъ неотъемлемыхъ правъ. Однако онъ не только требуетъ ихъ. По сю и ту сторону онъ возсталъ, чтобы насильно взять то, въ чемъ, по его мнѣнію, ему несправедливо отказываютъ. Зданіе естественнаго государства колеблется, его прогнившій фундаментъ осѣдаетъ, и, кажется, дана физическая возможность возвести законъ на тронъ, уважать человѣка какъ цѣль саму по себѣ и сдѣлать истинную свободу основой политическаго союза. Напрасныя надежды! Не хватаетъ моральной возможности, и щедрый мигъ встрѣчаетъ невоспріимчивое поколѣніе.

Человѣкъ отражается въ своихъ поступкахъ; какой же обликъ является въ драмѣ нынѣшняго времени? Здѣсь одичаніе, тамъ разслабленіе: двѣ крайности человѣческаго упадка, и обѣ соединены въ одномъ промежуткѣ времени.

Въ низшихъ и многочисленныхъ классахъ мы встрѣчаемся съ грубыми и беззаконными стремленіями, которыя, будучи разнузданы ослабленіемъ оковъ гражданскаго порядка, спѣшатъ съ неугомонной яростью къ животному удовлетворенію. Можетъ быть, объективное человѣчество и имѣло основаніе къ жалобамъ на государство, но субъективное должно уважать его учрежденія. Развѣ можно бранить государство за то, что оно пренебрегло достоинствомъ человѣческой природы, когда нужно было защитить самое существованіе ея; что государство поторопилось разъединить, пользуясь силой притяженія, соединить, пользуясь силой сцѣпленія, когда нельзя еще было думать объ организующей силѣ.

Разложеніе государства представляетъ его же оправданіе. Разнузданное общество ниспадаетъ въ царство элементарныхъ силъ, вмѣсто того чтобы стремиться вверхъ къ органической жизни.

Съ другой стороны, цивилизованные классы представляютъ намъ еще болѣе отвратительное зрѣлище разслабленія и порчи характера, которыя возмутительны тѣмъ болѣе, что источникомъ ихъ является сама культура. Я не помню, какой древній или новый философъ сдѣлалъ замѣчаніе, что благороднѣйшее при разложеніи является отвратительнѣйшимъ; но справедливость этого замѣчанія оправдывается въ области нравственности. Дитя природы, сбросивъ оковы, становится неистовымъ, питомецъ искусства — становится негодяемъ. Просвѣщеніе разсудка, которымъ не совсѣмъ безъ основанія хвалятся высшія сословія, въ общемъ мало облагораживаетъ убѣжденія, и, можетъ быть, порочность, благодаря ему, оправдывается. Мы отрекаемся отъ природы въ ея закономѣрномъ полѣ дѣйствія, дабы почувствовать ея тираннію въ нравственномъ и, противодѣйствуя ея вліянію, мы заимствуемъ въ тоже время ея принципы. Притворное приличіе нашихъ нравовъ отказываетъ природѣ въ простительномъ первенствѣ, дабы въ нашей матерьялистической этикѣ признать за природой рѣшающій, послѣдній голосъ. Эгоизмъ построилъ свою систему среди самаго утонченнаго общества и, хотя мы и не приносимъ съ собою общительнаго сердца, мы все жъ испытываемъ всю заразу и всѣ невзгоды общества: свободное свое сужденіе мы подчиняемъ его деспотическому мнѣнію, наше чувство — его страннымъ обычаямъ, нашу волю — его соблазнамъ и только лишь оберегаемъ свой произволъ отъ священныхъ правъ общества. Сердце свѣтскаго человѣка сохнетъ въ гордомъ самодовлѣніи, между тѣмъ какъ человѣкъ природы еще доступенъ симпатіи, и каждый стремится спасти свой жалкій скарбъ изъ разореннаго пылающаго города. Думаютъ, что только при полномъ отреченіи отъ чувствительности можно избѣгнуть ея заблужденій, и насмѣшки, которыя часто съ пользою бичуютъ мечтателя, также мало щадятъ благороднѣйшее чувство, выставляя его на поруганіе. Культура не только не освобождаетъ насъ, но, напротивъ, развиваетъ въ насъ и новыя потребности, соотвѣтствующія новымъ силамъ. Физическія оковы связываютъ насъ все сильнѣе и сильнѣе, боязнь потери уничтожаетъ даже пламенное стремленіе къ совершенствованію, и правило страдательнаго повиновенія получаетъ значеніе высочайшей жизненной мудрости. Итакъ, духъ времени колеблется между извращенностью и дикостью; между тѣмъ, что противоестественно, и тѣмъ, что только естественно; между суевѣріемъ и нравственнымъ невѣріемъ, и только равновѣсіе зла иногда опредѣляетъ его границы.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ.

Но можетъ быть я изобразилъ нашъ вѣкъ въ слишкомъ мрачныхъ краскахъ?

Этого упрека я не ожидаю, а скорѣе другого: что я доказалъ Слишкомъ многое. Вы скажете, что эта картина имѣетъ сходство съ нынѣшнимъ человѣчествомъ, но она примѣнима вообще ко всѣмъ народамъ, захваченнымъ культурою, ибо всѣ отпадаютъ отъ природы благодаря умствованію, прежде чѣмъ разумъ вернетъ ихъ къ ней.

Однако, при нѣкоторомъ вниманіи къ характеру времени, насъ долженъ поразить контрастъ между теперешней формой человѣчества и прежней, въ особенности греческой. Слава образованности и утонченности, которой мы по справедливости гордимся въ противоположность простой природѣ, исчезаетъ въ сравненіи съ природой грековъ, въ которой сочетались всѣ прелести искусства съ достоинствомъ мудрости, не ставъ при этомъ жертвой, какъ это случилось съ нами, послѣдней. Греки не только превосходятъ насъ простотой, которая чужда нашему вѣку; они въ то же время являются нашими соперниками, часто даже нашими образцами, именно въ тѣхъ качествахъ, въ которыхъ мы находимъ утѣшеніе, глядя на противуестественность нашихъ нравовъ. Греки соединяютъ фантазію юноши съ разумомъ мужа, обладая въ одно и то же время формою и богатствомъ, философіей и образованіемъ, нѣжностью и энергіей.

Въ тѣ времена, при прекрасномъ пробужденіи духовныхъ силъ, чувства и разумъ еще не владѣли строго разграниченными областями; ссора не озлобила еще ихъ и не заставила враждебно опредѣлить границы одного по отношенію къ другому. Поэзія еще не вступила въ незаконный союзъ съ остроуміемъ, и умозрѣніе еще не опозорило себя хитросплетеніями. Первая могла въ случаѣ нужды обмѣняться обязанностями и со вторымъ, ибо каждая по своему чтила истину. Какъ бы высоко разумъ ни подымался, онъ любовно возвышалъ къ себѣ матерію, и какъ бы тонко и остро разумъ ни раздѣлялъ, онъ никогда не калѣчилъ. Онъ расчленялъ человѣческую природу и, увеличивъ части, распредѣлялъ ихъ по сонму прекрасныхъ боговъ, но разумъ не разрывалъ человѣческой природы на части, а лишь только многоразличнымъ образомъ перемѣшивалъ ихъ такъ, что въ каждомъ богѣ присутствовало все человѣчество. Совсѣмъ другое дѣло у современныхъ людей! И у насъ изображеніе рода увеличено и расчленено въ индивидахъ; однако это сдѣлано отрывочно, не въ измѣненныхъ смѣшеніяхъ, такъ что цѣльности рода можно достигнуть лишь ознакомившись съ рядомъ отдѣльныхъ индивидовъ. Можно, мнѣ кажется, утверждать, что въ опытѣ у насъ духовныя силы проявляются въ такомъ же разобщеніи, въ какомъ представляетъ ихъ психологъ, и мы не только видимъ отдѣльныхъ субъектовъ, но и цѣлые классы людей, въ коихъ развита только часть ихъ способностей, въ то время какъ въ другихъ, какъ въ засохшихъ растеніяхъ, можно найти лишь слабый на нихъ намекъ.

Я ясно вижу преимущества, которыя нынѣшнее поколѣніе, разсматриваемое какъ единое цѣлое, — имѣетъ на вѣсахъ разсудка предъ лучшими мужами прошлаго. Однако состязаніе должно начаться сомкнутыми рядами, и цѣлое должно быть сравниваемо съ цѣлымъ. Кто же изъ новыхъ выступитъ впередъ, дабы сразиться одинъ на одинъ на призъ человѣчества съ какимъ-либо аѳиняниномъ? Откуда же это невыгодное отношеніе индивидовъ при выгодахъ цѣлаго рода? Почему каждый отдѣльный аѳинянинъ могъ служить представителемъ своего времени, а отдѣльный современный человѣкъ не можетъ служить этой цѣли? Потому что тѣмъ придавалаформувсе соединяющая природа, а этимъ — все разъединяющій разсудокъ.

Сама культура нанесла новому человѣчеству эту рану. Какъ только сдѣлалось необходимымъ, благодаря расширившемуся опыту и болѣе опредѣленному мышленію, съ одной стороны болѣе отчетливое раздѣленіе наукъ, а съ другой запутанный государственный механизмъ потребовалъ болѣе строгаго раздѣленія сословій, тотчасъ порвался внутренній союзъ человѣческой природы, и пагубное состязаніе раздвоило гармоничныя силы. Созерцательный разсудокъ и умозрительный разсудокъ, настроенные враждебно, разграничили поле своей дѣятельности и стали подозрительно и ревниво оберегать свои границы, а, вмѣстѣ съ ограниченіемъ сферы дѣятельности, чувства и разсудокъ нашли въ самихъ себѣ господина, который нерѣдко подавлялъ всѣ остальныя способности: подобно тому какъ въ одномъ случаѣ расточительная фантазія опустошаетъ кропотливыя насажденія разсудка, такъ въ другомъ духъ абстракціи пожираетъ то пламя, около котораго могло бы согрѣться сердце и воспламениться фантазія,

Эта разшатанность, которая началась внутри человѣка благодаря искусству и ученности, сдѣлалась благодаря новому духу правительства совершенной и всеобщей. Конечно, нельзя было ожидать, что простота нравовъ и отношеній первыхъ республикъ переживетъ ихъ, однако, вмѣсто того, чтобы подняться до болѣе высокой органической жизни, она ниспала до простого и грубаго механизма. Природа полиповъ, свойственная греческимъ государствамъ, въ которыхъ каждый индивидъ наслаждался независимою жизнью, а когда наступала необходимость, сливался съ цѣлымъ, теперь уступила мѣсто искусному часовому механизму, въ которомъ изъ соединенія множества безжизненныхъ частей возникаетъ въ цѣломъ механическая жизнь. Теперь оказались разобщенными государство и церковь, законы и нравы; наслажденіе отдѣлилось отъ работы, средство отъ цѣли, усиліе отъ награды. Будучи вѣчно прикованнымъ къ отдѣльному малому кусочку цѣлаго, самъ человѣкъ становится кускомъ. Слыша вѣчно однообразный шумъ колеса, которое онъ приводитъ въ движеніе, человѣкъ не способенъ развить гармоніи своего существа и, вмѣсто того чтобы выразить человѣчность своей природы, онъ становится лишь отпечаткомъ своего занятія, своей науки. Однако и это скромное и отрывочное участіе отдѣльныхъ частей въ цѣломъ не зависитъ отъ формъ, которыя онѣ создаютъ сами, — ибо, какъ можно довѣрить ихъ свободѣ такой искусный и хрупкій механизмъ — а предписывается имъ съ совѣстливой строгостью канономъ, которымъ связывается ихъ свободное разумѣніе. Мертвая буква замѣщаетъ живой разсудокъ, и развитая память служитъ лучшимъ руководителемъ, чѣмъ геній и чувство.

Можемъ ли мы удивляться пренебреженію, съ которымъ относятся къ нѣкоторымъ душевнымъ способностямъ, если общество дѣлаетъ должность мѣриломъ человѣка, если оно чтитъ въ одномъ изъ своихъ гражданъ лишь память, въ другомъ лишь разсудокъ, способный къ счету, въ третьемъ лишь механическую ловкость; если оно въ этомъ ищетъ лишь знанія, будучи равнодушнымъ къ характеру, другому прощаетъ величайшее омраченіе разсудка ради духа порядка и законнаго образа дѣйствій; если оно стремится въ такой же мѣрѣ къ грубой интенсивности отдѣльнаго умѣнія въ субъектѣ, въ какой оно снисходительно къ экстенсивности — и все это ради того, чтобы возростить единственно ту способность, которую оно чтитъ и награждаетъ. Конечно, мы знаемъ, что сильный геній не ограничиваетъ круга своей дѣятельности профессіей, но посредственный талантъ отдаетъ тому занятію, которое досталось ему въ удѣлъ, всю скромную сумму своей силы, и только необыкновенная голова можетъ, безъ ущерба для своей профессіи, предаваться тому, что ей нравится. Сверхъ того, дурная рекомендація въ глазахъ государства, если силы превышаютъ данное порученіе или если высшія духовныя потребности талантливаго человѣка соперничаютъ съ его должностью. Государство столь ревниво слѣдитъ за тѣмъ, чтобы слуги его были его полной собственностью, что оно охотнѣе согласится раздѣлять своего служителя съ Венерой-Киѳереей, чѣмъ съ Венерой-Ураніей, — и кто можетъ въ этомъ упрекнуть государство?

Такимъ-то образомъ постепенно уничтожается отдѣльная конкретная жизнь, дабы отвлеченное цѣлое могло бы поддержать свое скудное существованіе, и государство вѣчно остается чуждымъ своимъ гражданамъ, ибо чувство нигдѣ его не можетъ найти. Господствующая часть подъ конецъ совершенно теряетъ изъ виду разнообразіе гражданъ, ибо она принуждена, ради удобства, классифицировать ихъ и имѣетъ дѣло съ людьми только какъ съ представителями, такъ сказать, получать ихъ изъ вторыхъ рукъ, т. е. смѣшивать людей съ простымъ произведеніемъ разсудка. И управляемый долженъ смотрѣть съ холодностью на законы, которые относятся къ нему, какъ къ человѣку, лишь въ самой малой мѣрѣ. Въ концѣ концовъ общество, пресыщенное тѣмъ, что ему приходится поддерживать союзъ, который государство нисколько не облегчаетъ, впадаетъ въ нравственно-естественное состояніе (такова уже давно судьба большинства европейскихъ государствъ), въ которомъ власть есть только партія, ненавистная и обманываемая тѣми, для кого она является необходимою, и уважаемая лишь тѣми, кто можетъ обойтись безъ нея.

Могло-ли человѣчество пойти по иному пути, чѣмъ по тому, по которому оно въ дѣйствительности пошло, если принять въ разсчетъ эту двойную силу, которая давила на него снаружи и изнутри? Духъ умозрѣнія стремился въ мірѣ идей къ вѣчнымъ пріобрѣтеніямъ, но въ это время онъ сталъ чуждымъ чувственному міру и потерялъ содержаніе ради формы. Духъ практической дѣятельности, ограниченной однообразнымъ кругомъ объектовъ, а еще болѣе формулами, долженъ былъ потерять изъ виду свободное цѣлое и оскудѣть вмѣстѣ со своей сферою. Подобно тому, какъ духъ умозрѣнія пытается дѣйствительности придать формы мыслимаго и субъективнымъ условіямъ силы своего представленія — значеніе конститутивныхъ законовъ бытія предметовъ, такъ духъ практики кидается въ противоположную крайность, т. е. оцѣниваетъ всякій опытъ по одному лишь отрывку опыта и стремится приспособить правила своей дѣятельности ко всякой дѣятельности безъ различія. Первый сталъ жертвою пустой изощренности, второй — педантичной ограниченности, ибо первый слишкомъ возвышался надъ единичнымъ, второй же стоялъ ниже уровня цѣлаго. Но вредъ этого направленія духа оказался не только въ сферѣ знанія и практики, онъ былъ не менѣе замѣтенъ и на чувствахъ и дѣйствіяхъ. Мы знаемъ, что степень воспріимчивости духа зависитъ отъ живости, а объемъ — отъ богатства воображенія. Но перевѣсъ аналитической способности по необходимости лишитъ воображеніе его силы и огня, а ея богатство пострадаетъ отъ ограниченной сферы объектовъ. Отвлеченный мыслитель потому обладаетъ весьма часто холоднымъ сердцемъ, что онъ расчленяетъ впечатлѣнія, которыя способны тронуть душу только въ ихъ цѣлостности. У практика очень часто узкое сердце, ибо его воображеніе, заключенное въ однообразной сферѣ его занятій, не можетъ приспособиться къ чужому способу представленія.

Мнѣ нужно было, по пути моего изслѣдованія, раскрыть вредное направленіе современности и указать его источники, не указывая на тѣ выгоды, которыми природа возмѣщаетъ вредъ. Я охотно, однако, признаюсь Вамъ, что родъ никакимъ инымъ путемъ не могъ совершенствоваться въ то время, какъ индивидъ, при этомъ раздробленіи, долженъ былъ страдать. Грекъ представлялъ собою, безспорно, высшую точку развитія, на которой человѣчество не могло удержаться, надъ которой оно не могло возвыситься: не могло удержаться, ибо разсудокъ, съ накопившимся запасомъ знаній, неизбѣжно долженъ былъ отдѣлиться отъ воспріятія и созерцанія и стремиться къ ясности пониманія; но человѣчество не могло и подняться выше, ибо только опредѣленная степень ясности можетъ существовать съ опредѣленнымъ изобиліемъ тепла. Греки достигли этой ступени, и еслибъ они желали подняться на высшую степень развитія, то имъ пришлось бы, какъ намъ, отказаться отъ цѣльности своего существа и преслѣдовать истину по различнымъ путямъ.

Не было другого средства къ развитію разнообразныхъ способностей человѣка, какъ ихъ разобщеніе. Антагонизмъ силъ представляетъ собой великое средство культуры, но только лишь средство, ибо, пока антагонизмъ существуетъ, человѣкъ находится лишь на пути къ культурѣ. Только благодаря тому, что отдѣльныя силы въ человѣкѣ обособляются и присваиваютъ себѣ исключительное право на законодательство, онѣ впадаютъ въ противорѣчіе съ предметной истиной и заставляютъ общее чувство, которое обыкновенно лѣниво довольствуется лишь внѣшностью явленія, проникать въ глубину объектовъ. Чистый разсудокъ присваиваетъ себѣ авторитетъ въ мірѣ чувствъ, а эмпирическій стремится къ тому, чтобы подчинить первый условіямъ опыта; обѣ способности такимъ образомъ развиваются до полной зрѣлости и исчерпываютъ весь кругъ своихъ сферъ. Воображеніе осмѣливается расчленить произвольно міровой порядокъ, но именно это заставляетъ разумъ подняться къ высшимъ источникамъ познанія и призвать на помощь противъ воображенія законъ необходимости.

Индивидъ одностороннимъ пользованіемъ силъ придетъ неизбѣжно къ заблужденіямъ, но родъ — къ истинѣ. Мы придаемъ единичной силѣ какъ бы крылья и искусственно выводимъ ее далеко за предѣлы, которые какъ бы положены ей природою, только тѣмъ, что всю энергію своего духа сосредоточиваемъ на одной точкѣ и стягиваемъ все наше существо въ эту одну силу. Несомнѣнно, что всѣ люди, въ отдѣльности взятые, со всей ихъ силою зрѣнія, дарованною природою, никогда бы не достигли того, чтобы усмотрѣть спутника Юпитера, котораго открываетъ телескопъ астронома; точно также несомнѣнно, что человѣческая мысль никогда не установила бы анализа безконечнаго или критики чистаго разума безъ того, чтобы разумъ обособился бы въ отдѣльныхъ избранныхъ субъектахъ, отдѣлился бы отъ всякаго вещества и самымъ упорнымъ отвлеченіемъ обострилъ бы свой взоръ къ воспріятію безусловнаго. Но способенъ-ли такой духъ, растворенный какъ бы въ чистомъ разсудкѣ и въ чистомъ созерцаніи, къ замѣнѣ строгихъ оковъ логики свободнымъ ходомъ поэтическаго творчества и къ точному и цѣломудренному воспріятію вещей. Здѣсь природа ставитъ границы даже универсальному генію, которыхъ ему не перейти, и истина до тѣхъ поръ будетъ имѣть своихъ мучениковъ, пока философія будетъ усматривать свою главнѣйшую задачу въ томъ, чтобы искать способовъ избѣгнуть заблужденій.

Сколько бы ни выигрывалъ міръ какъ цѣлое отъ раздѣльнаго развитія человѣческихъ силъ, все же нельзя отрицать того, что индивидъ страдаетъ подъ гнетомъ міровой цѣли. Гимнастическія упражненія создаютъ атлетическое тѣло, но красота создается лишь свободною и равномѣрной игрою членовъ. Точно также напряженіе отдѣльныхъ духовныхъ силъ можетъ создавать чрезвычайныхъ людей, но только равномѣрная температура создаетъ счастливыхъ и совершенныхъ. И въ какомъ отношеніи находились бы мы къ прошлымъ и будущимъ міровымъ эпохамъ, если-бы развитіе человѣческой природы требовало подобныхъ жертвъ? Мы были бы рабами человѣчества, мы въ теченіе нѣсколькихъ тысячелѣтій несли бы ради него трудъ рабовъ, и на нашей исковерканной природѣ запечатлѣлись бы постыдные слѣды этой службы, — дабы позднѣйшія поколѣнія могли заботиться въ блаженной праздности о своемъ нравственномъ здоровьѣ и могла свободно расти и развиваться человѣчность!

Неужели же назначеніе человѣка состоитъ въ томъ, чтобы ради извѣстной цѣли пренебречь самимъ собою? Неужели же природа отнимаетъ ради своихъ цѣлей у насъ совершенство, которое предписывается намъ природою разума? Итакъ, невѣрно, что развитіе отдѣльныхъ силъ должно влечь за собой пожертвованіе цѣлостности, или же, сколько бы законы природы къ этому ни стремились, все-жъ должно находиться въ нашей власти возстановленіе этой, уничтоженной искусствомъ, цѣлостности нашей природы, при помощи искусства еще болѣе высокаго.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ.

Можетъ быть отъ государства можно ждать такого дѣйствія? Это невозможно, ибо государство, какъ оно нынѣ устроено, само вызвало это зло, и государство, какъ оно представляется въ идеѣ, разума, должно само быть основано на этомъ лучшемъ человѣчествѣ, вмѣсто того, чтобы способствовать его созиданію. И вотъ мои изслѣдованія вновь привели меня къ той точкѣ, отъ которой они меня на время отдалили. Нынѣшнее время представляетъ намъ прямую противоположность той формѣ человѣчества, необходимость коей, какъ условія нравственнаго совершенствованія государственнаго управленія, показана нами. Итакъ, если выставленныя мною положенія правильны и опытъ подтвердитъ нарисованную мною картину современности, то всякую попытку измѣненія въ подобномъ духѣ государства нужно будетъ дотолѣ признать несвоевременною и всякую надежду химеричною, доколѣ не будетъ уничтожено раздѣленіе внутри человѣка и развитіе его природы не сдѣлается достаточнымъ для того, чтобы самой природѣ стать художникомъ и тѣмъ гарантировать реальность политическому идеалу, созданному разумомъ.

Природа предписываетъ намъ въ ея физическомъ твореніи тотъ путь, котораго мы должны держаться въ нравственномъ. Борьба элементарныхъ силъ въ низшихъ организаціяхъ должна быть окончена, для того чтобы природа могла возвыситься до благороднаго творчества физическаго человѣка. Точно также борьба элементовъ въ этической природѣ человѣка, столкновеніе слѣпыхъ стремленій, должно успокоиться, грубая противоположность въ немъ должна прекратиться, прежде чѣмъ можно отважиться на покровительство разнообразію. Съ другой стороны, прежде чѣмъ подчинять разнообразіе единству идеала, нужно, чтобы укрѣпилась самостоятельность характера и чтобы покорность чужой Деспотической формѣ уступила бы мѣсто достойной свободѣ. Пока человѣкъ природы злоупотребляетъ беззаконно произволомъ, ему нельзя даже показывать свободы; нельзя лишать человѣка искусства его произвола, пока онъ такъ мало пользуется своей свободой. Даръ либеральныхъ принциповъ становится измѣною относительно цѣлаго, если онъ присоединяется къ силѣ, находящейся въ броженіи, и усиливаетъ тѣмъ самымъ природу и безъ того чрезвычайно могущественную. Законъ согласія становится тиранніей по отношенію къ индивиду, ежели онъ соединяется съ господствующимъ безсиліемъ и физическимъ ограниченіемъ и такимъ путемъ уничтожаетъ послѣднюю тлѣющую искру самодѣятельности и самобытности.

Итакъ, характеръ времени долженъ подняться изъ своего глубокаго униженія, избавиться съ одной стороны отъ слѣпого насилія природы, съ другой — возвратиться къ ея простотѣ, истинѣ и изобилію; задача — болѣе чѣмъ на одно столѣтіе. Между тѣмъ, я это охотно признаю, нѣкоторые опыты могутъ удастся въ частностяхъ, но въ цѣломъ это не улучшитъ положенія и поведеніе всегда будетъ противорѣчить единству правилъ. Въ другихъ странахъ свѣта начнутъ чтить человѣка въ негрѣ, а въ Европѣ станутъ позорить его въ мыслителѣ. Старые принципы останутся, они лишь будутъ носить покровъ времени, и философія одолжитъ свое имя порабощенію, которое прежде прикрывалось авторитетомъ церкви. Испуганные свободой, которая въ первыхъ своихъ попыткахъ всегда заявляетъ свою враждебность, здѣсь бросятся въ объятія удобному рабству, тамъ же, доведенные до отчаянія педантичною опекою, вновь возникнетъ дикая беззастѣнчивость естественнаго состоянія. Узурпація сошлется на слабость человѣческой природы, возмущеніе — на достоинство ея, пока не вступится великій господинъ людскихъ дѣлишекъ, слѣпая сила, и не разрѣшитъ кажущагося спора принциповъ простымъ кулачнымъ боемъ.

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ.

Такъ неужели же философіи слѣдуетъ малодушно и безнадежно удалиться съ этого поприща? Должно ли быть предоставлено безформенному случаю самое важное благо, въ то время какъ господство формъ распространяется во всѣхъ другихъ направленіяхъ. Должна ли вѣчно продолжаться борьба слѣпыхъ силъ въ политическомъ мірѣ? Неужели же общественный законъ никогда не побѣдитъ враждебное себялюбіе? Нѣтъ. Правда, разумъ не начнетъ непосредственной борьбы съ этой грубой силой, которая противустоитъ его оружію и такъ же мало появится самодѣятельно на мрачной аренѣ, какъ сынъ Сатурна въ Иліадѣ. Но разумъ выберетъ изъ среды борцевъ достойнѣйшаго, вооружитъ его, какъ Зевсъ своего внука, божественнымъ оружіемъ и его побѣдоносной мощью вызоветъ рѣшеніе.

Разумъ достигъ всего, чего могъ достичь, найдя законъ и высказавъ его. Выполненіе закона принадлежитъ бодрой волѣ и живому чувству. Если истина должна побѣдить въ борьбѣ съ силою, то сама истина ранѣе должна стать силою и выставить въ мірѣ явленій, въ качествѣ своего адвоката, стремленіе, ибо стремленія суть единственныя движущія силы въ мірѣ чувствъ. Если истина до сихъ поръ еще такъ мало доказала свою побѣдную силу, то это зависитъ не отъ разсудка, который не съумѣлъ снять съ нея покрова, но отъ сердца, которое затворялось предъ нею, и отъ стремленія, которое не дѣйствовало въ ея интересахъ.

Ибо, какъ объяснить столь всеобщее господство предразсудка и это затемненіе умовъ при свѣтѣ, который былъ распространяемъ философіей и опытомъ. Современность достаточно просвѣщенна, т. е. знаніе найдено и провозглашено во всеобщее свѣдѣніе, а его было бы достаточно, чтобы исправить по крайней мѣрѣ наши практическія основоположенія. Духъ свободнаго изслѣдованія разсѣялъ пустые призраки, которые долгое время заслоняли доступъ къ истинѣ, и почва, на которой фанатизмъ и обманъ воздвигли себѣ тронъ, подкопана. Разумъ очистился отъ обмановъ чувствъ и отъ лживой софистики, и сама философія, которая сначала заставила насъ отпасть отъ природы, теперь громко и настойчиво призываетъ насъ въ ея лоно, — отчего же мы все еще варвары?

Итакъ, если причина не въ вещахъ, то должно быть нѣчто въ душѣ человѣка, что препятствуетъ воспріятію истины, какъ бы сильно она ни свѣтила, и признанію ея, какъ бы живо она себя ни доказывала. Одинъ древній это чувствовалъ и скрылъ это въ многозначительномъ изреченіи: sapere aude.

Найди въ себѣ смѣлость стать мудрецомъ. Необходима энергія въ мужествѣ, дабы преодолѣть преграды, которыя противуставляются пріобрѣтенію знанія какъ природною лѣнью, такъ и трусостью сердца. Древній миѳъ, заставляющій богиню мудрости выскочить въ полномъ вооруженіи изъ головы Юпитера, имѣетъ глубокій смыслъ; ибо первое же дѣйствіе ея имѣетъ воинственный характеръ. Уже при самомъ рожденіи она должна вынести тяжелую борьбу съ чувствами, которыя не желаютъ отказаться отъ сладкаго покоя. Большинство людей слишкомъ утомлено и изнурено борьбой съ нуждою, чтобы собраться съ силами для новой и болѣе тяжелой борьбы съ заблужденіями. Довольный тѣмъ, что избавился отъ непріятной необходимости мыслить, человѣкъ предоставляетъ другимъ право опеки надъ своими понятіями, и если въ немъ заговорятъ болѣе высокія потребности, то онъ, жаждущій вѣры, хватается за формулы, заготовленныя на этотъ случай государствомъ и духовенствомъ. Эти несчастные люди заслуживаютъ нашего сожалѣнія, но мы по справедливости презираемъ другихъ, которыхъ благодѣтельная судьба освободила отъ ига нужды, собственный же выборъ вновь поработилъ ей. Они предпочитаютъ сумерки темныхъ понятій, вызывающихъ живое чувство, причемъ фантазія создаетъ по собственному желанію удобные образы, лучамъ истины, изгоняющимъ пріятные призраки ихъ сновидѣній. Они основали все-зданіе своего благополучія на этихъ обманахъ, которые должны разсѣяться предъ враждебнымъ свѣтомъ познанія и имъ ли покупать дорогою цѣною истину, которая начинаетъ съ того, что отнимаетъ у нихъ все, что имѣетъ для нихъ цѣну. Чтобы полюбить мудрость, имъ раньше нужно быть уже мудрыми — истина, которую сознавалъ уже тотъ, кто далъ философіи ея имя.

Итакъ, всякое просвѣщеніе разсудка заслуживаетъ уваженія лишь постольку, поскольку оно отражается на характерѣ, но оно въ извѣстномъ смыслѣ и проистекаетъ изъ характера, ибо путь къ уму ведетъ черезъ сердце. Итакъ, самая настоятельная потребность времени — развитіе способности чувствовать; и это не только потому, чтобы сдѣлать дѣйствительнымъ лучшее пониманіе жизни, но и потому, что оно само побуждаетъ къ улучшенію пониманія.

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ.

Но можетъ быть здѣсь заколдованный кругъ? Теоретическая культура должна вызвать практическую, а практическая въ то же время должна быть условіемъ теоретической? Всякое улучшеніе въ политической сферѣ должно исходить изъ облагороженнаго характера, но какъ же характеру облагородиться подъ вліяніемъ варварскаго государственнаго устройства? Ради этой цѣли нужно найти орудіе, котораго у государства нѣтъ, и открыть для этого источники, которые сохранили бы, при всей политической испорченности, свою ясность и прозрачность.

Теперь я достигъ той точки, къ которой были направлены всѣ мои предшествующія разсужденія. Это орудіе — искусство, этотъ источникъ открывается въ безсмертныхъ образцахъ искусства.

Искусство и наука отрѣшены отъ всего положительнаго и зависимаго отъ человѣческой условности, и оба наслаждаются безусловной неприкосновенностью со стороны человѣческаго произвола. Политическій законодатель можетъ оцѣпить ихъ область, но господствовать въ ней онъ не можетъ. Онъ можетъ изгнать друзей истины, но истина превозможетъ; онъ мажетъ унизить художника, но искусства поддѣлать онъ не въ состояніи. Правда, явленіе весьма обычное, что наука и искусство преклоняются предъ духомъ времени и что критическій вкусъ предписываетъ творческому законы. Гдѣ характеръ становится непреклоннымъ и твердымъ, тамъ наука строго оберегаетъ свои границы, и искусство руководится тяжкими оковами правилъ; гдѣ напротивъ характеръ становится слабымъ и дряблымъ, тамъ наука стремится къ тому, чтобы понравиться, и искусство къ тому, чтобы доставить наслажденіе. Въ теченіе цѣлыхъ столѣтій философы и художники работаютъ надъ тѣмъ, чтобы распространить среди грубаго человѣчества истину и красоту; первые гибнутъ, но истина и красота обнаруживаются побѣдоносно съ свойственной имъ несокрушимою жизненной силой. Художникъ, конечно, дитя вѣка, но горе ему, ежели онъ въ то же время и воспитанникъ или даже любимецъ его. Пусть благодѣтельное божество своевременно отторгнетъ младенца отъ груди матери, дабы вскормить его молокомъ лучшихъ временъ, и дастъ дозрѣть до совершеннолѣтія подъ дальнимъ греческимъ небомъ. И послѣ того какъ онъ станетъ мужемъ, пусть онъ, въ образѣ чужого, вернется въ свое столѣтіе, но не для того, чтобы прельщать его своимъ появленіемъ, но ради того, чтобы, подобно сыну Агамемнона, очистить его. Содержаніе онъ, конечно, заимствуетъ изъ современности, но форму — изъ болѣе благороднаго времени, да, онъ возьметъ ее и внѣ всякаго времени изъ безусловнаго, неизмѣннаго единства своего существа. Здѣсь, изъ чистаго эѳира его демонической природы, льется источникъ красоты, незараженный испорченностью людей и временъ, которые кружатся глубоко подъ нимъ въ мутномъ водоворотѣ. Настроеніе можетъ опозорить содержаніе, точно такъ же, какъ и облагородить, но цѣломудренная форма независима отъ измѣненій настроенія. Римлянинъ перваго столѣтія уже давно преклонилъ колѣни предъ своими императорами, въ то время какъ статуи все еще стояли непреклонными. Храмы еще были священны для глазъ, когда боги давно уже служили посмѣшищемъ, и благородный стиль зданій, дававшій кровъ Нерону и Коммоду, стыдилъ ихъ позорныя дѣянія. Человѣчество лишилось своего достоинства, но искусство спасло его и сохранило въ полныхъ значенія камняхъ. Истина продолжаетъ жить въ обманѣ, и по копіямъ будетъ вновь возстановленъ первообразъ. Подобно тому, какъ благородное искусство переживаетъ благородную природу, точно такъ же оно предшествуетъ ей въ творческомъ и возбудительномъ восторгѣ. Прежде, чѣмъ истина успѣетъ послать свой побѣдный свѣтъ въ глубину сердца, поэзія уже подхватила ея лучи, и вершины человѣчества уже будутъ освѣщены, въ то время какъ влажная ночь еще покрываетъ долины.

Но какъ уберечься художнику отъ порочности своего времени, которая окружаетъ его со всѣхъ сторонъ? Презрѣніемъ его сужденія. Пусть онъ смотритъ вверхъ на свое достоинство и законъ, а не внизъ на счастье и потребности; пусть будетъ одинаково свободнымъ какъ отъ пустой суетности, которая охотно накладываетъ свою печать на мимолетный моментъ, такъ и отъ нетерпѣливой мечтательности, которая примѣняетъ къ блѣднымъ произведеніямъ времени масштабъ безусловнаго; пусть онъ разсудку предоставитъ сферу дѣйствительности, въ которой онъ властвуетъ. Художникъ пусть стремится къ созданію идеала изъ союза возможнаго съ необходимымъ. Пусть онъ создастъ идеалъ изъ показности и истины, запечатлѣетъ его въ игрѣ своей фантазіи и въ серьезной своей дѣятельности, пусть выразитъ во всѣхъ чувственныхъ и духовныхъ формахъ и молча броситъ въ безконечное время.

Но не всякому, въ душѣ коего горитъ этотъ идеалъ, дана возможность спокойнаго творчества и великій терпѣливый духъ, дабы втиснуть идеалъ въ молчаливый камень или вылить его въ трезвое слово и довѣрить вѣрнымъ рукамъ времени. Божественное творческое стремленіе, пренебрегая этимъ спокойнымъ средствомъ, бросается часто слишкомъ неистово, непосредственно на современность и дѣятельную жизнь и стремится преобразовать безформенное содержаніе-нравственнаго міра. Несчастія человѣческаго рода настойчиво говорятъ душѣ чувствующаго человѣка, на еще настойчивѣе говоритъ его приниженіе. Возгарается энтузіазмъ, и пламенное желаніе въ сильныхъ душахъ нетерпѣливо стремится къ дѣятельности. Однако, спрашиваетъ-ли онъ себя о томъ, оскорбленъ-ли его разумъ этими безпорядками нравственнаго міра, или же они причиняютъ болѣе страданіе его самолюбію? Если онъ этого еще не знаетъ, то познаетъ по тому рвенію, съ которымъ онъ будетъ настаивать на опредѣленныхъ и ускоренныхъ дѣйствіяхъ. Чистое нравственное стремленіе направлено на безусловное, для него нѣтъ времени, и будущее для него становится настоящимъ, если оно ко необходимости должно развиться изъ настоящаго. Для разума, не признающаго границъ, начало есть уже довершеніе, и путь уже совершенъ, разъ на него вступили.

Итакъ, молодому любителю истины и красоты, желающему узнать отъ меня, какимъ путемъ ему найти удовлетвореніе благородному стремленію въ его груди, которому противится современность, я скажу: Дай міру, на который ты вліяешь, направленіе къ добру, и спокойный ритмъ времени принесетъ уже дальнѣйшее развитіе. Это направленіе ты даешь времени, если ты, поучая, возвышаешь его мышленіе къ необходимому и вѣчному, если ты, въ своей дѣятельности и творчествѣ, превращаешь необходимое и вѣчное въ предметъ его стремленій. Зданіе бредней и произвола падетъ, оно должно пасть, оно уже пало, какъ только ты увѣренъ въ томъ, что оно пошатнулось, но оно должно поколебаться въ самомъ человѣкѣ, не только внѣ его. Воспитывай побѣдную истину въ стыдливой тиши своего духа и вынеси ее изъ себя въ видѣ красоты, дабы не только мысль преклонялась передъ ней, но и чувства охватывали-бы любовно ея явленіе. И не ранѣе вступай съ дѣйствительностью въ опасное знакомство, чѣмъ будешь увѣренъ въ идеальномъ содержаніи своего сердца, дабы не брать съ дѣйствительности образца, который ты ей долженъ дать.

«Живи съ своимъ вѣкомъ, но не будь его твореніемъ; служи своимъ современникамъ тѣмъ, въ чемъ они нуждаются, не тѣмъ, что они хвалятъ. Не раздѣляя съ ними ихъ вины, неси благородно и безропотно ихъ наказанія и свободно преклоняйся предъ игомъ, ибо имъ одинаково тягостно какъ переносить, такъ и быть лишенными его. Стойкимъ мужествомъ, съ которымъ ты отвергаешь ихъ счастье, ты. докажешь имъ, что не по своей трусости ты подчиняешься ихъ страданіямъ. Представляй себѣ ихъ такими, какими они должны быть, если ты желаешь на нихъ вліять, но представляй себѣ ихъ такими, какіе они есть, если тебѣ придется дѣйствовать за нихъ. Одобренія ихъ ищи въ ихъ достоинствѣ, но счастья ихъ ищи лишь въ разсчетѣ на ихъ недостатки, такимъ путемъ твое благородство пробудитъ ихъ собственное, и цѣль твоя не будетъ уничтожена ихъ недостатками. Серьезность твоихъ принциповъ отторгнетъ ихъ отъ тебя, но въ игрѣ они способны еще перенести ее. Ихъ вкусъ цѣломудреннѣе ихъ сердца, и здѣсь то именно и долженъ ты схватить боязливаго бѣглеца; ты напрасно будешь нападать на ихъ правила, напрасно осуждать ихъ дѣйствія, но на ихъ праздности ты можешь еще испытать свою творческую руку. Изгони изъ ихъ наслажденій произволъ, легкомысліе, грубость и такимъ путемъ ты незамѣтно изгонишь ихъ изъ ихъ дѣйствій и, наконецъ, изъ ихъ убѣжденій. Гдѣ бы ты ни встрѣтился съ ними, охвати ихъ благородными и полными ума формами, огороди ихъ отовсюду символами прекраснаго, пока наконецъ, показность не побѣдитъ дѣйствительность и искусство природу».

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ.

Итакъ, Вы согласны со мной и убѣдились изъ содержанія предшествующихъ моихъ писемъ, что человѣкъ можетъ удалиться отъ своего назначенія двумя противоположными путями, что нашъ вѣкъ дѣйствительно сбился съ пути и сталъ здѣсь жертвою грубости, тамъ — изнѣженности и испорченности. Красота должна вывести людей на истинный путь изъ этого двойного хаоса. Но какимъ образомъ культъ прекраснаго можетъ излечить одновременно отъ этихъ противоположныхъ пороковъ и соединить въ себѣ противоположныя качества? Развѣ можетъ она въ дикарѣ сковать природу, а въ варварѣ освободить ее? Развѣ она можетъ одновременно и напречь и ослабить, — а если она не въ состояніи сдѣлать того и другого, то какъ разумнымъ образомъ можно ждать отъ нея столь великаго слѣдствія, какъ преобразованіе человѣчества?

Правда, мы уже до пресыщенія слышали утвержденіе, что развитіе чувства красоты утончаетъ нравы, такъ что нѣтъ нужды въ новомъ доказательствѣ этого. Принято ссылаться на опытъ, что съ развитымъ вкусомъ обыкновенно сопряжены ясность ума, воспріимчивость чувства, обширный кругозоръ и даже достойное поведеніе, съ неразвитымъ чувствомъ — противоположное. Ссылаются съ достаточной увѣренностью на примѣръ самой культурной націи древности, въ которой чувство красоты достигло наивысшаго развитія, а также на противоположный примѣръ тѣхъ частью дикихъ, частью варварскихъ народовъ, которые платились за свою нечувствительность къ красотѣ тѣмъ, что имѣли грубый или же суровый характеръ. Однако мыслящимъ людямъ иногда приходитъ въ голову или отрицаніе самаго факта, или же отрицаніе правомѣрности заключеній, выводимыхъ изъ него. Они представляютъ себѣ эту дикость, которую ставятъ въ упрекъ необразованнымъ народамъ, не столь ужасной, и не столь выгодной ту утонченность, которую ставятъ въ заслугу образованнымъ. Уже въ древности находились люди, которые не считали благодѣяніемъ культъ прекраснаго и поэтому были очень склонны къ тому, чтобы запретить доступъ въ ихъ государство искусствамъ воображенія.

Я говорю не о тѣхъ, которые только потому бранили Грацій, что никогда не были ими обласканы. Какимъ образомъ могли бы тѣ оцѣнить тихую работу вкуса по отношенію къ внутреннему и внѣшнему человѣку и не обратить вниманія на существенныя выгоды культа прекраснаго, за ея случайными недочетами, — тѣ, которые не имѣютъ иного мѣрила цѣнности, кромѣ ощутительной пользы потраченнаго труда? Человѣкъ, не цѣнящій формы, презираетъ прелесть рѣчи, видя въ ней подкупъ, тонкое обращеніе, видя въ немъ притворство, деликатность и великодушіе въ поведеніи, видя въ нихъ лишь аффектацію. Онъ не можетъ простить любимцу Грацій, что онъ можетъ занять всякое общество, что, занявшись дѣломъ, онъ направитъ всѣ умы сообразно своимъ цѣлямъ, что, какъ писатель, онъ даетъ духовный обликъ своему столѣтію, между тѣмъ какъ первый, жертва прилежанія, не можетъ, при всемъ своемъ знаніи, возбудить вниманія, не можетъ сдвинуть съ мѣста камня. Такъ какъ первый не можетъ научиться геніальной тайнѣ быть пріятнымъ, то ему не остается ничего иного, какъ только оплакивать искаженную человѣческую природу, которая болѣе преклоняется предъ показностью, чѣмъ предъ сущностью.

Но раздаются и почтенные голоса, которые высказываются противъ вліянія красоты и, основываясь на опытѣ, вооружень противъ нея сильными доводами: «Нельзя отрицать», говорятъ они, «что прелесть красоты въ хорошихъ рукахъ могутъ весть къ похвальнымъ результатамъ; но не противорѣчитъ ея сущности, что, попавъ въ дурныя руки, онѣ произведутъ прямо противоположное и воспользуются на пользу заблужденія и неправды своею, покоряющей души, силою. Вкусъ обращаетъ вниманіе всегда лишь на форму, а не на содержаніе, именно по этому онъ придаетъ духу опасное направленіе, заставляя его пренебрегать вообще всякою реальностью и приносить въ жертву прелестной оболочкѣ — истину и нравственность. Дѣйствительныя различія предметовъ теряются, и одна показность опредѣляетъ ихъ цѣнность. Сколько способныхъ людей, продолжаютъ они, отвлекаются отъ серьезной и напряженной дѣятельности соблазнительною силою красоты, или по крайней мѣрѣ они занимаются первою лишь поверхностно. Сколько умовъ только потому пришло въ столкновеніе съ гражданскимъ устройствомъ, что фантазіи поэтовъ угодно было создать міръ, въ которомъ все обстоитъ иначе, гдѣ приличія не связываютъ мнѣній, гдѣ искусство не подчиняетъ себѣ природы.

Какую опасную діалектику пріобрѣли страсти съ тѣхъ поръ, какъ они красуются въ блестящихъ краскахъ въ изображеніяхъ поэтовъ и обыкновенно одерживаютъ верхъ въ борьбѣ съ законами и долгомъ! Какая польза обществу отъ того, что красота предписываетъ законы общенія, которымъ прежде управляла истина, и что внѣшнее впечатлѣніе опредѣляетъ почетъ, который долженъ былъ бы слѣдовать лишь за заслугою. Правда, теперь разцвѣли всѣ доблести, которыя способны вызвать пріятное впечатлѣніе внѣшности и придать цѣну въ обществѣ, но за то господствуетъ и полный развратъ и въ ходу всѣ пороки, которые уживаются съ красивой оболочкою». Дѣйствительно, слѣдуетъ призадуматься надъ тѣмъ, что мы видимъ упадокъ человѣчества во всѣ эпохи исторіи, въ которыхъ процвѣтали искусства и господствовалъ вкусъ, и не можемъ привести ни одного примѣра, когда у народа высокая степень и большое распространеніе эстетической культуры шли бы рука объ руку съ политическою свободою и гражданскою доблестью, когда красота нравовъ уживалась бы съ добронравіемъ, а внѣшній лоскъ обращенія — съ истиною.

Пока Аѳины и Спарта пользовались еще независимостью и основою служило уваженіе предъ законами ихъ государственнаго устройства, до тѣхъ поръ вкусъ еще былъ незрѣлымъ, искусство находилось еще въ младенческомъ состояніи, и красота далеко еще не господствовала надъ душами. Правда, поэзія уже поднялась высоко, но только еще на крыльяхъ генія, который, какъ извѣстно, близко граничитъ съ дикостью и представляетъ собой свѣтъ, мерцающій во тьмѣ, и, слѣдовательно, свидѣтельствуетъ скорѣе противъ вкуса своего времени, чѣмъ за него. Когда-же при Периклѣ и Александрѣ наступилъ золотой вѣкъ искусствъ, и господство вкуса сдѣлалось общимъ, тогда исчезли сила и свобода граціи; краснорѣчіе исказило истину, и мудрость въ устахъ Сократа стала казаться оскорбительной, подобно добродѣтельной жизни Фокіона. Мы знаемъ, что римляне сначала должны были потратить свои силы въ гражданской войнѣ и, лишенные мужества благодаря восточной роскоши, подчиниться игу счастливаго тирана, прежде чѣмъ греческое искусство восторжествовало надъ твердостью ихъ характера. И у арабовъ занялась заря культуры не ранѣе, чѣмъ энергія ихъ воинственнаго духа ослабла подъ скипетромъ Аббасидовъ. И въ новой Италіи не прежде появилось искусство, чѣмъ былъ расторгнутъ прекрасный ламбардскій союзъ, Флоренція съ Медичисами подчинена, и духъ независимости во всѣхъ мужественныхъ городахъ уступилъ мѣсто безславной покорности.

Почти излишне упоминать о примѣрѣ новыхъ народовъ, утонченность которыхъ возростала въ той же мѣрѣ, въ какой исчезала самостоятельность. Куда бы мы ни обратили своего взора въ міровое прошлое, мы всюду находимъ, что вкусъ и свобода бѣгутъ другъ отъ друга и что красота основываетъ свое господство лишь на гибели героическихъ доблестей.

И все-таки, именно эта энергія характера, цѣною которой обыкновенно покупается эстетическая культура, представляется наиболѣе дѣйствительной пружиной всего великаго и прекраснаго въ человѣкѣ, и она не можетъ быть замѣнена никакимъ другимъ преимуществомъ, какъ бы велико оно ни было. Итакъ, если руководиться только тѣмъ, чему предшествующій опытъ научилъ относительно вліянія красоты, то, конечно, нельзя найти достаточнаго поощренія къ тому, чтобы развивать чувства, которыя столь опасны истинной культурѣ человѣка, и мы охотнѣе, не взирая на опасность грубости и жестокости, откажемся отъ сладкой силы красоты, чѣмъ, несмотря на всѣ выгоды утонченности, отдадимся ея разслабляющему вліянію. Но можетъ быть опытъ не есть то судилище, предъ которымъ можетъ быть рѣшенъ такой вопросъ, какъ нашъ, и прежде чѣмъ придать значеніе свидѣтельству опыта, нужно поставить внѣ сомнѣнія, что это именно та самая красота, о которой мы говоримъ, и противъ которой говорятъ эти примѣры. Это предполагаетъ понятіе красоты, коренящееся въ иномъ источникѣ, чѣмъ опытъ, ибо это понятіе красоты должно опредѣлить, по праву ли именуется красивымъ то, что въ опытѣ считается таковымъ.

Чистое понятіе красоты — если только вообще можетъ быть найдено такое понятіе — должно искать путемъ отвлеченія, и оно можетъ быть выведено изъ возможности чувственно-разумной природы, ибо почерпнуть его изъ дѣйствительнаго факта нельзя, такъ какъ это понятіе само опредѣляетъ и руководитъ нашимъ сужденіемъ относительно дѣйствительности; однимъ словомъ, красоту нужно понять какъ необходимое условіе бытія человѣка. Итакъ, мы должны теперь подняться къ чистому понятію человѣка и такъ какъ опытъ указываетъ намъ лишь единичныя состоянія единичныхъ людей и никогда не показываетъ человѣчества, то намъ приходится открыть безусловное и пребывающее въ этихъ индивидуальныхъ и преходящихъ проявленіяхъ и овладѣть необходимыми условіями его бытія, отбросивъ всѣ случайныя ограниченія. Правда, этотъ трансцендентальный путь отдалитъ насъ на время отъ близкаго нашему сердцу круга явленій и отъ живого присутствія предметовъ, и заставитъ насъ пребывать на голыхъ поляхъ отвлеченныхъ понятій, однако, мы вѣдь стремимся къ твердому основанію познанія, котораго ничѣмъ нельзя поколебать, и кто недостаточно смѣлъ, чтобы перейти границы дѣйствительности, тотъ никогда не завоюетъ истины.

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ.

Какъ бы высоко ни поднималась абстракція, она въ концѣ концовъ приходитъ къ двумъ понятіямъ, на которыхъ она успокаивается и должна признать свои границы. Она отличаетъ въ человѣкѣ нѣчто пребывающее и нѣчто непрерывно измѣняющееся. Отвлеченіе называетъ пребывающее личностью, измѣняющееся — ея состояніемъ.

Личность и состояніе — самость и его опредѣленія, которыя мы мыслимъ въ необходимомъ существѣ, какъ одно и то же, въ конечномъ представляются вѣчно раздѣльными. Личность пребываетъ, но состоянія измѣняются, однако сколько бы состоянія ни мѣнялись — личность пребываетъ. Мы переходимъ отъ покоя къ дѣятельности, отъ страсти къ равнодушію, отъ согласія къ противорѣчію, однако мы всегда остаемся самими собою, и то пребываетъ, что непосредственно изъ насъ вытекаетъ. Только въ безусловномъ субъектѣ вмѣстѣ съ личностью пребываютъ и всѣ ея опредѣленія, ибо они вытекаютъ изъ личности. Все, чѣмъ Божество является, существуетъ въ немъ потому, что оно существуетъ, слѣдовательно, все въ немъ вѣчно, ибо оно само вѣчно.

Въ человѣкѣ же, какъ существѣ конечномъ, личность и состояніе различны, поэтому ни состояніе не можетъ быть обосновано личностью, ни личность состояніемъ: въ послѣднемъ случаѣ личность должна бы стать измѣнчивою; въ первомъ — состояніе стать пребывающимъ, т. е. и въ томъ и въ другомъ случаѣ должна погибнуть личность или конечность. Мы не потому существуемъ, что мыслимъ, стремимся, ощущаемъ, мы существуемъ, потому что существуемъ; мы ощущаемъ, мыслимъ и стремимся, ибо помимо насъ существуетъ еще нѣчто иное.

Личность должна въ себѣ самой имѣть основаніе, ибо пребывающее не можетъ проистекать изъ измѣненія; итакъ, вотъ мы нашли идею абсолютнаго, на себѣ самомъ основаннаго бытія, т. е. идею свободы. Состояніе должно имѣть основаніе; оно не заключено въ личности, поэтому не абсолютно, и должно вытекать изъ чего-либо. И вотъ мы нашли, во вторыхъ, условіе всякаго зависимаго бытія или становленія, т. е. время. Время есть условіе всякаго становленія — это тожесловіе, ибо этимъ положеніемъ не сказано ничего иного, какъ только то, что смѣна есть условіе всякаго чередованія.

Личность, открывающаяся лишь въ вѣчно пребывающемъ л, и только въ немъ, не можетъ становиться, ибо, напротивъ, время должно начаться въ ней, такъ какъ въ основѣ измѣняющагося должно находиться нѣчто пребывающее. Нѣчто должно измѣняться, если вообще измѣненію положено быть. Это нѣчто поэтому само не можетъ быть уже измѣненіемъ. Когда мы говоримъ: «цвѣтокъ разцвѣтаетъ и увядаетъ», мы въ это время дѣлаемъ цвѣтокъ пребывающимъ въ измѣненіи, мы какъ-бы придаемъ цвѣтку личность, въ которой и совершается откровеніе двухъ указанныхъ состояній. Возраженіе, что человѣкъ образуется, не имѣетъ силы, ибо человѣкъ не только личность вообще, но личность, находящаяся въ опредѣленномъ состояніи; а всякое состояніе, всякое опредѣленное бытіе возникаетъ во времени, поэтому человѣкъ, какъ феноменъ, долженъ имѣть возникновеніе, хотя чистый интеллектъ въ немъ и вѣченъ. Безъ времени, т. е. безъ возникновенія онъ никогда не сталъ бы опредѣленнымъ существомъ. Его личность существовала бы въ предрасположеніи, но никогда не стала бы дѣйствительною. Только благодаря смѣнѣ представленій пребывающее я становится явленіемъ для самого себя. Матерію дѣйствія или реальность, почерпаемую высшимъ интеллектомъ изъ самого себя, человѣкъ долженъ получить, и получаетъ онъ ее путемъ воспріятія, какъ нѣчто находящееся внѣ его въ пространствѣ и какъ нѣчто измѣняющееся въ немъ во времени. Его вѣчно неизмѣнное я сопровождаетъ это измѣняющееся въ немъ содержаніе, и предписаніе, данное ему его разумною природою, состоитъ въ томъ, чтобы постоянно оставаться самимъ собою, несмотря на всё измѣненіе, чтобы всѣ воспріятія превратить въ опытъ, т. е. привести къ единству познанія, чтобы сдѣлать каждый изъ способовъ проявленія во времени закономъ для всѣхъ временъ. Наше я существуетъ только благодаря тому, что измѣняется. Итакъ, человѣкъ, представляемый какъ нѣчто законченное, былъ бы пребывающимъ единствомъ, которое остается въ волнахъ измѣненія вѣчно тѣмъ же самымъ.

Хотя безконечное существо, божество не можетъ становиться, но все же слѣдуетъ назвать божественнымъ и то стремленіе, которое, будучи свойственно божеству, имѣетъ своей безконечною задачей безусловное провозглашеніе полноты бытія (дѣйствительности всего возможнаго), и безусловное единство являющагося (необходимость всякой дѣйствительности). Человѣкъ, безъ всякаго сомнѣнія, въ своей личности имѣетъ Божественное предрасположеніе. Путь къ божеству, если только можно назвать то путемъ, что никогда не приводитъ къ цѣли, данъ человѣку въ его ощущеніяхъ.

Личность, разсматриваемая сама по себѣ, независимо отъ ея чувственнаго содержанія, представляетъ собой лишь предрасположеніе къ возможному безконечному обнаруженію, и пока она не созерцаетъ и не ощущаетъ, ее слѣдуетъ назвать лишь формою и пустою способностью. Способность ощущенія, разсматриваемая сама по себѣ, безъ всякаго отношенія къ самодѣятельности духа, можетъ сдѣлать духъ, который безъ ощущеній представляетъ лишь форму, простымъ содержаніемъ, но не въ состояніи соединить содержаніе съ нимъ. Пока человѣкъ только ощущаетъ, только стремится и дѣйствуетъ по страсти, до тѣхъ поръ онъ представляетъ собою только міръ, если подъ этимъ именемъ разумѣть безформенное содержаніе времени. Правда, только ощущенія дѣлаютъ его способнымъ къ дѣятельной силѣ, но только личность придаетъ его дѣйствіямъ характеръ дѣятельности. Итакъ, человѣкъ долженъ придать содержанію форму, чтобы не быть только міромъ; для того, чтобы не быть только формою, онъ долженъ придать предрасположенію, находящемуся въ немъ, дѣйствительность. Онъ осуществляетъ форму, создавая время и противуполагая пребывающему измѣняющееся, вѣчному единству своего я — многообразіе міра. Онъ придаетъ содержанію форму, уничтожая время, утверждая пребывающее въ измѣненіи и подчиняя многообразіе міра единству своего я.

Отсюда проистекаютъ два противоположныхъ требованія, обращенныхъ къ человѣку, два основныхъ закона разумно-чувственной природы. Первое касается абсолютной реальности: человѣкъ долженъ осуществить все, что есть лишь простая форма, онъ долженъ обнаружить всѣ свои способности. Второе касается безусловной формальности: человѣкъ долженъ уничтожить въ себѣ все, что представляетъ собой только міръ, и долженъ внести согласіе во всѣ свои измѣненія; другими словами, онъ долженъ обнаружить все внутреннее и всему внѣшнему придать форму. Обѣ задачи, представленныя въ полнѣйшемъ ихъ осуществленіи, ведутъ обратно къ понятію божества отъ котораго я исходилъ.

ПИСЬМО ДВѢНАДЦАТОЕ.

Двѣ противоположныхъ силы, побуждающія насъ къ обнаруженію своего объекта, и потому могущія быть весьма умѣстно названы стремленіями, заставляютъ насъ приступить къ осуществленію этой двойной задачи, т. е. сдѣлать необходимое въ насъ дѣйствительнымъ и дѣйствительное внѣ насъ подчинить закону необходимости. Первое стремленіе, которое я назову чувственнымъ, исходитъ изъ физическаго бытія человѣка или изъ его чувственной природы; оно занято тѣмъ, чтобы помѣстить человѣка въ границахъ времени и сдѣлать его содержаніемъ, а не тѣмъ, чтобы дать ему содержаніе, ибо для этого необходима уже свободная дѣятельность лица, воспринимающаго содержаніе и отличающаго его отъ себя, какъ нѣчто пребывающее. Содержаніемъ (матеріей) здѣсь называется не что иное, какъ измѣненіе или реальность, заполняющая время; итакъ, это стремленіе требуетъ, чтобы измѣненіе было, чтобы время имѣло содержаніе. Это состояніе заполненнаго времени называется ощущеніемъ, и только имъ однимъ обнаруживается физическое бытіе.

Такъ какъ во времени все чередуется, то бытіе одного исключаетъ все остальное. Когда извлекаешь звукъ изъ инструмента, то изъ всѣхъ звуковъ, которые могли бы быть получены, только этотъ одинъ дѣйствителенъ; когда человѣкъ ощущаетъ окружающее его, то безконечная возможность опредѣленій ограничена только этимъ однимъ родомъ бытія. Гдѣ дѣйствуетъ исключительно это стремленіе, тамъ по необходимости дано величайшее ограниченіе, человѣкъ въ этомъ состояніи не что иное, какъ количественное единство, заполненный моментъ времени — или лучше — его нѣтъ, ибо его личность до тѣхъ поръ отсутствуетъ, пока надъ нимъ господствуетъ ощущеніе и его увлекаетъ съ собою время^[2].

Область этого стремленія простирается настолько, насколько человѣкъ конеченъ, и такъ какъ форма проявляется всегда въ матеріи, абсолютное же только чрезъ среду ограниченій, то, въ концѣ концовъ, съ чувственнымъ стремленіемъ связано явленіе человѣчества. Однако, хотя только это стремленіе пробуждаетъ и развиваетъ способности человѣчества, все жъ оно одно дѣлаетъ невозможнымъ совершенство человѣчества. Неразрывными узами привязываетъ оно стремящійся въ высь духъ къ чувственному міру и зоветъ абстракцію обратно къ границамъ дѣйствительности изъ самаго свободнаго ея странствованія въ безконечности. Мысль, правда, можетъ на мгновеніе ускользнуть отъ чувственнаго стремленія, твердая воля побѣдоносно противиться его требованіямъ, но подавленная природа скоро вновь вступаетъ въ свои права, дабы настоять на реальности бытія, на содержаніи нашего познанія и на цѣли нашей дѣятельности.

Другое стремленіе, которое можно назвать формальнымъ, исходитъ изъ абсолютнаго бытія человѣка или изъ его разумной природы и стремится освободить его, внести гармонію въ разнообразіе его явленій и сохранить его личность, при всей измѣняемости состояній. Такъ какъ личность, какъ абсолютное и недѣлимое единство, не можетъ противорѣчить себѣ, ибо мы вѣчно остаемся самими собою, то стремленіе, заботящееся о сохраненіи личности, не можетъ требовать ничего иного, какъ только того, что оно вѣчно должно требовать: оно рѣшаетъ навсегда, когда рѣшаетъ теперь, и оно повелѣваетъ теперь то, что повелѣло навсегда.

Это стремленіе охватываетъ всю череду временъ, т. е. оно уничтожаетъ время, уничтожаетъ измѣненіе. Оно хочетъ, чтобы дѣйствительное было необходимымъ и вѣчнымъ, и чтобы вѣчное было необходимымъ и дѣйствительнымъ; иными словами: оно требуетъ истины и права.

Если первое стремленіе лишь создаетъ, случаи, то второе даетъ законы; законы для всякаго сужденія, имѣющаго въ виду познаніе, законы для всякой воли, имѣющей въ виду дѣйствія. Допустимъ, что мы познаемъ предметъ, что мы придаемъ состоянію нашего субъекта объективную цѣнность, или же, что мы дѣйствуемъ, руководствуясь познаніями, т. е. что мы объектъ дѣлаемъ основаніемъ для опредѣленія нашего состоянія, — въ обоихъ случаяхъ мы вырываемъ это состояніе изъ подсудности времени и приписываемъ ему реальность для всѣхъ людей и всѣхъ временъ, т. е. приписываемъ ему необходимость и всеобщность. Чувство можетъ лишь сказать: это истинно для этого человѣка и въ этотъ моментъ, но можетъ явиться другой моментъ и другой субъектъ, который признаетъ ложнымъ утвержденіе настоящаго ощущенія; но если мысль разъ скажетъ: это такъ, то этимъ она рѣшаетъ на вѣки вѣковъ, и за истинность ея утвержденія ручается сама личность, которая остается вѣчно неизмѣнною. Склонность можетъ только сказать: это хорошо для твоего индивида и для гвоей теперешней потребности, но становленіе поглотитъ твой индивидъ и твою потребность, и то, къ чему ты пламенно теперь стремишься, станетъ современемъ предметомъ твоего отвращенія. Но если нравственное чувство скажетъ: это должно быть, тогда оно рѣшаетъ на вѣки вѣковъ, — если ты почитаешь истину, потому что это истина, и поступаешь справедливо, потому что это справедливо, тогда ты дѣлаешь единичный случай закономъ для всѣхъ случаевъ и разсматриваешь одинъ моментъ твоей жизни, какъ вѣчность.

Итакъ, когда господствуетъ формальное стремленіе, и чистый объектъ дѣйствуетъ въ насъ, тогда дано наибольшее распространеніе бытія, тогда исчезаютъ всѣ ограниченія, тогда человѣкъ становится изъ количественнаго единства, каковымъ его дѣлаетъ бѣдное чувство, идейнымъ единствомъ, охватывающимъ собой все царство явленій. При этомъ мы болѣе уже не во времени, а время, со всей его нескончаемой чередой, находится въ насъ. Мы уже болѣе не индивиды, а родъ; нашими устами высказывается сужденіе всего духовнаго міра, и наше дѣйствіе служитъ представителемъ выбора всѣхъ сердецъ.

ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ.

При первомъ взглядѣ кажется, что не существуетъ большей противоположности, какъ та, которая замѣтна въ тенденціяхъ этихъ двухъ стремленій, ибо одно требуетъ измѣненія, въ то время какъ другое настаиваетъ на неизмѣнности. И все-таки оба эти стремленія исчерпываютъ понятіе человѣчества и совершенно немыслимо понятіе третьяго основного стремленія, которое служило бы посредникомъ между двумя другими. Какимъ же образомъ возстановимъ, мы единство человѣческой природы, которое кажется совершенно уничтоженнымъ этой первичной и радикальной противоположностью?

Правда, тенденціи этихъ стремленій противорѣчатъ другъ другу, но слѣдуетъ замѣтить, что противорѣчатъ не въ однихъ и тѣхъ же объектахъ, а то, что не сталкивается другъ съ другомъ, и не можетъ исключать другъ друга. Чувственное стремленіе, правда, требуетъ измѣненія, но оно не требуетъ чтобы это измѣненіе простиралось и на личность и ея сферу, т. е. не требуетъ смѣны основоположеній. Формальное стремленіе требуетъ единства и постоянства, но оно не желаетъ закрѣпленія состоянія вмѣстѣ съ закрѣпленіемъ личности, т. е. не желаетъ тожественности ощущеній. Итакъ, по природѣ эти стремленія не противоположны, и если они все же кажутся таковыми, то лишь тамъ, гдѣ они свободно переступили границы природы, смѣшавъ сферы своей дѣятельности и не понявъ своей сущности {Когда утверждаешь первичный, а слѣдовательно и необходимый антагонизмъ двухъ стремленій, тогда, конечно, не остается другого средства, какъ безусловное подчиненіе чувственнаго разумному. Но изъ этого можетъ получиться лишь однообразіе, а не гармонія, и человѣкъ во вѣки останется раздѣленнымъ. Подчиненіе, дѣйствительно, должно быть, но обоюдное; ибо, хотя несомнѣнно, что ограниченія никогда не могутъ обосновать абсолюта, но столь же несомнѣнно, что абсолютъ самъ по себѣ не можетъ обосновать ограниченія, что состояніе во времени не можетъ зависѣть отъ свободы. Итакъ, оба принципа соподчинены и координированы, т. е. они стоятъ во взаимодѣйствіи. Везъ формы нѣтъ матеріи, безъ матеріи нѣтъ формы. (Понятіе взаимодѣйствія и все его значеніе превосходно. разъяснено у Фихте въ его «Основаніи всеобщаго наукословія». Лейпцигъ 1794). Мы не знаемъ правда, того, какъ обстоитъ дѣло относительно личности въ царствѣ идей, но мы навѣрно знаемъ, что она не можетъ проявиться въ царствѣ времени безъ того, чтобы впитать въ себя матерію. Въ этомъ мірѣ матерія имѣетъ значеніе не только въ подчиненіи формѣ, но и рядомъ съ формою и независимо отъ нея.

Необходимо, чтобы чувство не имѣло рѣшающаго значенія въ области разума, также необходимо, однако, чтобы и разумъ не имѣлъ претензіи рѣшать что либо въ области чувства; тѣмъ самымъ, что одно исключаютъ изъ другого и каждому ставятъ опредѣленныя границы, этимъ каждому приписываютъ извѣстную область, предѣлы которой нельзя перейти безъ того, чтобы не потерпѣть ущерба.

Трансцендентальной философіи, главная задача которой есть освобожденіе формы отъ матеріи (содержанія) и изображеніе необходимаго очищеннымъ отъ всего случайнаго, легко привыкнуть къ тому, чтобы разсматривать все матерьяльное лишь какъ препятствіе, а чувственность, мѣшающую именно такой точкѣ зрѣнія, представлять себѣ стоящей въ необходимомъ противорѣчіи съ разумомъ. Такая точка зрѣнія_не заключается въ духѣ Кантовой системы, но она, можетъ быть, соотвѣтствуетъ буквальному ея пониманію.}.

Задача культуры состоитъ въ томъ, чтобы охранять эти сферы и оберегать границы каждаго изъ двухъ стремленій; культура должна отдать справедливость обоимъ, а не только одному разумному въ ущербъ чувственному; но охранять и этотъ по отношенію къ разумному. Итакъ, задача культуры двоякая: во-первыхъ, охрана чувственности отъ захватовъ свободы, во вторыхъ, охрана личности отъ силы чувствованій. Перваго она достигаетъ развитіемъ чувствующей способности, второго, — развитіемъ разумной.

Такъ какъ міръ есть протяженное во времени, т. е. въ смѣнѣ, то совершенство способности, приводящей человѣка въ связь съ міромъ, состоитъ въ наивозможно большей измѣняемости и экстенсивности. Такъ какъ личность есть пребывающее въ смѣнѣ, то совершенство той способности, которая противудѣйствуетъ измѣненію, должно состоять въ наивозможно большей самостоятельности и интенсивности. Чѣмъ болѣе разовьется впечатлительность, чѣмъ она подвижнѣе, чѣмъ большую поверхность она будетъ обращать къ явленіямъ, тѣмъ большую часть міра охватитъ человѣкъ, тѣмъ больше способностей разовьетъ онъ въ себѣ. Человѣкъ пойметъ тѣмъ больше міровыхъ явленій, тѣмъ больше формъ создастъ онъ изъ себя, чѣмъ большей силой и глубиной будетъ обладать его личность, чѣмъ большую свободу пріобрѣтетъ его разумъ. Итакъ, его культура будетъ состоять въ слѣдующемъ: во первыхъ, доставить воспринимающей способности разнообразнѣйшія соприкосновенія съ міромъ, а въ чувствахъ развить наибольшую пассивность; во вторыхъ, для опредѣляющей способности пріобрѣсть наибольшую независимость отъ воспріимчивости и развить наивозможно болѣе активность разума. Человѣкъ тогда достигнетъ высшей полноты бытія въ соединеніи съ высшей самостоятельностью и свободой, когда оба качества соединятся, и вмѣсто того, чтобы потеряться въ мірѣ, онъ впитаетъ въ себя и подчинитъ себѣ міръ со всей его безконечностью явленій. Это отношеніе человѣкъ можетъ измѣнить и въ обратную сторону и двоякимъ образомъ не исполнить своего назначенія: онъ можетъ интенсивность, необходимую для дѣятельной силы, израсходовать на страдательную, если матерьяльное стремленіе поглотитъ формальное и такимъ образомъ опредѣляющая способность замѣнитъ собою воспринимающую; онъ можетъ экстенсивность, принадлежащую страдательной силѣ, приписать дѣятельной, если формальное стремленіе поглотитъ матерьяльное и воспринимающая способность замѣститъ собою опредѣляющую. Въ первомъ случаѣ онъ никогда не станетъ самимъ собою, во второмъ онъ никогда не станетъ ничѣмъ инымъ, итакъ въ обоихъ случаяхъ онъ не станетъ ничѣмъ, т. е. будетъ нулемъ {Дурное вліяніе перевѣса чувственности надъ нашимъ рѣшеніемъ и дѣятельности легко замѣтно каждому, но не такъ легко замѣтить вредное вліяніе перевѣса разума надъ нашимъ познаніемъ и дѣятельностью, хотя онъ столь же часто встрѣчается и имѣетъ столь же важное значеніе. Да будетъ мнѣ дозволено припомнить здѣсь, изъ большого количества сюда относящихся случаевъ, лишь два, которые выяснятъ вредъ мышленія и воли, опережающихъ созерцаніе и ощущеніе. Одна изъ важнѣйшихъ причинъ медленнаго развитія естествознанія заключается, безъ сомнѣнія, во всеобщей и неудержимой склонности къ телеологическимъ сужденіямъ, при конститутивномъ употребленіи коихъ опредѣляющая способность становится на мѣсто воспринимающей. Природа можетъ приходить въ весьма разнообразное и настойчивое соприкосновеніе съ нашими органами, но все ея многообразіе совершенно для насъ потеряно, ибо мы не ищемъ въ ней ничего иного, какъ только того, что сами въ нее вложили; ибо мы не дозволяемъ природѣ входить въ насъ и нетерпѣливо стремимся нашимъ разумомъ, опережающимъ чувства, навстрѣчу природѣ. И вотъ, когда разъ въ точеніе вѣковъ явится человѣкъ съ спокойнымъ, цѣломудреннымъ и открытымъ чувствомъ и поэтому натолкнется на множество явленій, которыя мы, благодаря нашему предубѣжденію, не замѣчали, то всѣ мы очень удивляемся тому, что столько глазъ при такомъ ясномъ свѣтѣ ничего не замѣчали. Это слишкомъ поспѣшное стремленіе къ гармоніи, когда не собраны еще отдѣльные звуки, составляющіе ее, эта насильственная узурпація мышленіемъ въ сферѣ, не безусловно ему подчиненной, является причиной безплодности столькихъ мыслящихъ головъ въ дѣятельности на пользу науки, и трудно сказать, что повредило болѣе расширенію нашихъ познаній — чувственность ли, противящаяся формѣ, или же разумъ, не ожидающій показаній содержанія.

Также трудно опредѣлить, отъ чего болѣе страдаетъ и охлаждается наша практическая филантропія: отъ горячности нашихъ страстей или же отъ строгости нашихъ правилъ, отъ эгоизма нашихъ чувствъ или же отъ эгоизма нашего разума. Для того, чтобы сдѣлаться сострадательнымъ, быстрымъ на помощь человѣкомъ, необходимо соединеніе чувствъ и характера, подобно тому какъ необходимо совпаденіе воспріимчивости ощущеній съ энергіей разсудка для пріобрѣтенія опытаі Если мы лишены способности воспринимать въ себя чужую природу точно и правильно, усваивать чужія положенія, дѣлать своими чужія чувства, то какъ мы можемъ быть добрыми и человѣчными относительно другихъ, хотя бы имѣли прекрасныя правила. Но эта способность въ такой же мѣрѣ подавляется воспитаніемъ, которое мы получаемъ, а равно и тѣмъ, которое сами себѣ даемъ, въ какой стремятся сломить силу страстей и укрѣпить принципами характеръ. Такъ какъ трудно остаться вѣрнымъ своимъ правиламъ при впечатлительности чувствъ, то берутся за болѣе удобное средство, а именно укрѣпляютъ характеръ, притупляя чувства; конечно, гораздо легче жить въ мирѣ съ обезоруженнымъ противникомъ, чѣмъ господствовать надъ храбрымъ и бодрымъ врагомъ. Въ этомъ главнымъ образомъ и состоятъ такъ называемое формированіе человѣка, притомъ въ лучшемъ значеніи этого слова, когда имѣется въ виду выработка внутренняго, а не только внѣшняго человѣка. «Формованный» такимъ образомъ человѣкъ, конечно, не будетъ и не покажется грубымъ по природѣ, но онъ въ то же время, благодаря своимъ принципамъ потеряетъ природную впечатлительность и будетъ одинаково равнодушенъ какъ къ внутреннему, такъ и къ внѣшнему человѣку.

Вредное злоупотребленіе идеаломъ совершенства состоитъ въ томъ, что при оцѣнкѣ другихъ людей и въ случаяхъ, когда нужно за нихъ заступиться, примѣняютъ этотъ идеалъ во всей его строгости. Это ведетъ къ жестокости и холодности, противуположное ведетъ къ мечтательности Везъ сомнѣнія, тотъ весьма легко смотритъ на свои общественныя обязанности, кто на мѣсто живого человѣка, просящаго нашей помощи, въ мысляхъ подставляетъ идеальнаго человѣка, который по всей вѣроятности можетъ обойтись и безъ нашей помощи. Истинно прекрасный характеръ требуетъ строгости по отношенію къ себѣ и мягкости по отношенію къ другимъ. Въ большинствѣ же случаевъ, человѣкъ, снисходительный къ другимъ, бываетъ снисходителенъ и къ себѣ, а строгій къ себѣ, бываетъ строгимъ и по отношенію другихъ; самый презрѣнный характеръ тотъ, который строгъ къ другимъ и снисходителенъ къ себѣ.}. Ибо когда способность ощущать становится опредѣляющей, когда чувство становится законодателемъ и міръ подчиняетъ себѣ личность, то послѣдній въ той же мѣрѣ перестаетъ быть объектомъ, въ какой становится силою. Когда человѣкъ есть только содержаніе времени, тогда его не существуетъ, а слѣдовательно у него нѣтъ и содержанія. Вмѣстѣ съ личностью уничтожено и состояніе, — ибо это соотносительныя понятія — такъ какъ смѣна требуетъ пребывающаго, а ограниченная реальность — безграничную. Когда формальное стремленіе становится воспріимчивымъ, т. е. когда мышленіе опережаетъ ощущеніе, когда личность ставитъ себя на мѣсто міра, тогда она въ такой же мѣрѣ перестаетъ быть самостоятельною силою и субъектомъ, въ какой ставитъ себя на мѣсто объекта, ибо пребывающее требуетъ для своего обнаруженія смѣны, а абсолютная реальность — ограниченій. Когда человѣкъ только форма, тогда у него нѣтъ формы, и вмѣстѣ съ состояніемъ уничтожена и личность. Однимъ словомъ, только поскольку человѣкъ самостоятеленъ и воспріимчивъ, постольку внѣ его существуетъ реальность только поскольку онъ воспріимчивъ, постольку въ немъ есть и реальность и онъ является мыслящей силою. Итакъ, оба стремленія нуждаются въ ограниченіи и разряженіи, поскольку они мыслятся, какъ энергіи. Первое — дабы оно не вмѣшивалось въ область законодательства, второе — дабы оно не проникло въ область ощущеній. Но разряженіе чувственнаго стремленія не должно быть слѣдствіемъ физической немощи и тупости, которыя заслуживаютъ лишь презрѣнія; оно должно быть дѣйствіемъ свободы, дѣятельностью личности, умѣряющей чувственность моральной интенсивностью и дающей впечатлѣніямъ, подчиняя себѣ ихъ, большую поверхность, взамѣнъ глубины. Характеръ долженъ опредѣлять границы темперамента, ибо чувства должны дѣлать уступки только въ пользу духовныхъ силъ. Разряженіе формальнаго стремленія также не должно быть слѣдствіемъ духовной немощи и дряблости мысли и воли, которыя могутъ только унизить человѣчество. Ихъ славнымъ источникомъ должна быть полнота ощущеній. Сама чувственность должна защищать побѣдною силою свою область и противодѣйствовать насилію духа, на которое онъ, благодаря своей опережающей дѣятельности, весьма склоненъ. Однимъ словомъ, личность должна удерживать матерьяльное стремленіе въ свойственныхъ ему границахъ, а воспріимчивость или природа должны удерживать формальное стремленіе.

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ.

Итакъ, мы пришли къ понятію такого взаимодѣйствія двухъ стремленій, при которомъ дѣйствіе одного обосновываетъ и ограничиваетъ дѣйствіе другого, и каждое стремленіе само по себѣ обнаруживается наиболѣе полно именно благодаря тому, что другое дѣйствуетъ.

Это взаимоотношеніе двухъ стремленій представляетъ собой задачу разума, которую въ состояніи рѣшить только человѣкъ достигшій совершенства. Это въ истинномъ значеніи слова безконечная идея его человѣчности, къ которой онъ въ смѣнѣ временъ можетъ постепенно приближаться, никогда не достигая ея. «Онъ не долженъ стремиться къ формѣ на счетъ своей реальности и не долженъ стремиться къ реальности на счетъ формы, напротивъ того: безусловное бытіе онъ долженъ искать въ ограниченномъ, а опредѣленное бытіе въ безконечномъ. Онъ долженъ противопоставить себя міру, ибо онъ есть личность, и онъ долженъ быть личностью, ибо ему противустоитъ міръ. Онъ долженъ ощущать, ибо онъ сознаетъ, и долженъ сознавать, ибо онъ ощущаетъ». Пока онъ исключаетъ одно изъ этихъ двухъ стремленій или удовлетворяется однимъ послѣ другого, до тѣхъ поръ онъ не будетъ въ состояніи познать, что онъ человѣкъ въ полномъ значеніи этого слова, соотвѣтственно истинному значенію этой идеи, ибо пока онъ только ощущаетъ, для него остается тайной его личность или безусловное бытіе, а пока онъ только мыслитъ, для него будетъ тайною его бытіе во времени или его состояніе. Но если возможенъ случай, въ которомъ онъ испытываетъ и то, и другое вмѣстѣ, т. е. когда онъ сознаетъ свою свободу и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствуетъ свое бытіе, когда онъ одновременно чувствуетъ себя матеріей и познаетъ себя, какъ духъ, тогда онъ въ этотъ моментъ, и только въ этотъ, имѣлъ бы совершенное созерцаніе своей человѣчности, и предметъ, доставившій ему это созерцаніе, служилъ бы ему символомъ его осуществленнаго назначенія, а слѣдовательно (ибо это назначеніе достижимо лишь въ совокупности своего времени) и изображеніемъ безконечнаго.

Если возможенъ подобный случай въ опытѣ, то онъ вызоветъ въ человѣкѣ новое стремленіе, которое будетъ противоположно каждому изъ двухъ, разсматриваемому въ отдѣльности, именно потому, что оба дѣйствуютъ въ немъ; поэтому то оно и должно быть разсматриваемо какъ новое стремленіе. Чувственное стремленіе заботится о томъ, чтобы было измѣненіе, чтобы время имѣло содержаніе, формальное стремленіе заботится о томъ, чтобы время было уничтожено, чтобы измѣненія не было. Итакъ, то стремленіе, въ которомъ дѣйствуютъ оба въ соединеніи, т. е. (да будетъ мнѣ дозволено называть это стремленіе, прежде чѣмъ я оправдаю это названіе, стремленіемъ къ. игрѣ) стремленіе къ игрѣ направлено къ тому, чтобы уничтожить время въ самомъ времени, соединить становленіе съ абсолютнымъ бытіемъ, измѣненіе съ тожествомъ.

Чувственное стремленіе ищетъ ограниченія, оно желаетъ получить объектъ; формальное стремленіе само ограничиваетъ, оно само хочетъ создать свой объектъ, стремленіе къ игрѣ направлено къ тому, чтобы получить объектъ, но такимъ, какимъ бы оно его само создало, и создать его такимъ, какимъ чувство его воспринимаетъ.

Чувственное стремленіе исключаетъ изъ своего субъекта всякую самодѣятельность и свободу, формальное стремленіе исключаетъ изъ своего субъекта всякую зависимость, всякое страданіе; но исключеніе свободы есть физическая необходимость, исключеніе страданія есть нравственная необходимость; итакъ, оба стремленія понуждаютъ духъ: первое путемъ законовъ природы, второе путемъ законовъ разума. Такимъ образомъ, стремленіе къ игрѣ, въ которомъ соединены оба стремленія, будетъ понуждать духъ одновременно и физически и нравственно; одно, слѣдовательно, дастъ человѣку свободу какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи, ибо это стремленіе уничтожаетъ всякую случайность и всякую зависимость. Когда мы страстно любимъ кого-либо, кто заслуживаетъ наше презрѣніе, тогда мы болѣзненно ощущаемъ оковы природы. Когда мы ненавидимъ кого-либо, кто заслужилъ наше уваженіе, тогда мы болѣзненно ощущаемъ оковы разума. Но когда онъ одновременно владѣетъ и нашей склонностью и пріобрѣлъ наше уваженіе, тогда исчезаетъ принужденіе чувства и принужденіе разума и мы начинаемъ его любить, т. е. играть одновременно и нашей склонностью и нашимъ уваженіемъ.

Далѣе, чувственное стремленіе понуждаетъ насъ физически, а формальное нравственно, но первое не опредѣляетъ нашего формальнаго, а второе — нашего матерьяльнаго склада, т. е. остается совершенно случайнымъ, будетъ ли совпадать наше совершенство съ нашимъ счастьемъ или наоборотъ. Стремленіе къ игрѣ, въ которомъ дѣйствуютъ оба въ соединеніи, сдѣлаетъ одновременно случайнымъ какъ нашу формальную, такъ и нашу матерьяльную сторону, какъ наше совершенство, такъ и наше счастье; оно уничтожитъ въ обѣихъ случайность, такъ какъ оно сдѣлаетъ случайными обѣ стороны, ибо вмѣстѣ съ необходимостью исчезаетъ и случайность; такимъ образомъ въ матерію будетъ внесена форма, а въ форму реальность. Въ какой мѣрѣ стремленіе къ игрѣ уничтожитъ въ ощущеніяхъ и аффектахъ ихъ динамическое вліяніе, въ той же степени оно приведетъ ихъ къ согласію съ идеями разума, и въ той же мѣрѣ, въ какой оно отниметъ нравственное понужденіе у законовъ разума, оно примиритъ эти законы съ интересами чувствъ.

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ.

Я все болѣе и болѣе приближаюсь къ цѣли, къ которой веду Васъ по мало завлекательной тропинкѣ. Но послѣдуйте за мной еще нѣсколько шаговъ и тогда откроется болѣе широкій кругозоръ и, можетъ быть, веселый видъ вознаградитъ за трудный путь.

Предметъ чувственнаго стремленія, выраженный общимъ понятіемъ, называется жизнью въ самомъ обширномъ значеніи этого слова; это понятіе, которое обозначаетъ все матерьяльное бытіе и все непосредственно находящееся въ распоряженіи чувствъ. Предметъ формальнаго стремленія, выраженный общимъ понятіемъ, называется образомъ (Gestalt), какъ въ прямомъ, такъ и въ переносномъ значеніи слова; это понятіе, охватывающее всѣ формальныя свойства предметовъ и всѣ отношенія ихъ къ мышленію. Предметъ стремленія къ игрѣ, представленный въ общей схемѣ, можетъ быть названъ живымъ образомъ; понятіе, служащее для обозначенія всѣхъ эстетическихъ свойствъ явленій, однимъ словомъ всего того, что въ обширнѣйшемъ смыслѣ слова называется красотой.

Этимъ объясненіемъ, если бы оно было объясненіемъ, красота не распространяется на всю область живого и не заключается въ предѣлы этой области. Глыба мрамора, будучи безжизненной, все-же можетъ стать, благодаря работѣ архитектора и скульптора, живымъобразомъ. Человѣкъ, хотя онъ живетъ и имѣетъ образъ, все-же еще тѣмъ самымъ не есть живой образъ. Для этого необходимо, чтобы его образъ имѣлъ жизнь, а его жизнь образъ. Пока мы только думаемъ о его образѣ, онъ еще безжизненъ, еще только отвлеченіе; пока мы только чувствуемъ его жизнь, она еще лишена образа, она простое впечатлѣніе. Человѣкъ становится живымъ образомъ лишь тогда, когда его форма живетъ въ нашемъ ощущеніи и его жизнь принимаетъ форму въ нашемъ разсудкѣ, и это случается всякій разъ, когда мы начинаемъ судить о немъ, какъ о предметѣ красоты.

Но генезисъ красоты вовсе еще не объясненъ тѣмъ, что мы въ состояніи указать составныя части, соединеніе которыхъ создаетъ красоту; для этого необходимо, чтобы мы поняли это соединеніе, не поддающееся изслѣдованію, подобно всякому взаимодѣйствію между конечнымъ и безконечнымъ. Разумъ ставитъ изъ трансцендентальныхъ основаній требованіе: между матерьяльнымъ и формальнымъ стремленіями должна быть общность, т. е. должно существовать стремленіе къ игрѣ, ибо понятіе человѣчности завершается только благодаря единству реальности и формы, случайности и необходимости, страданія и свободы. Разумъ долженъ высказать это требованіе, потому что онъ по своему существу настаиваетъ на законченности и на устраненіи всякихъ ограниченій, а всякая исключительная дѣятельность одного или другого стремленія оставляетъ природу человѣка незаконченной и полагаетъ въ ней предѣлъ. Итакъ, какъ только разумъ провозгласилъ: должна существовать человѣчность, онъ этимъ самымъ постановилъ законъ: должна существовать красота.

Опытъ намъ можетъ сказать, существуетъ ли красота, и мы будемъ это знать, какъ только опытъ показалъ намъ, существуетъ ли человѣчность. Но ни опытъ, ни разумъ на могутъ намъ показать, какимъ образомъ красота и человѣчность возможны.

Мы знаемъ, что человѣкъ не исключительно матерьяленъ и не исключительно духовенъ. Поэтому красота, какъ завершеніе идеи человѣка, не можетъ быть исключительно только жизнью, какъ это утверждали внимательные наблюдатели, слишкомъ точно слѣдовавшіе указаніямъ опыта, а вкусъ настоящаго времени именно въ этомъ и желалъ-бы видѣть красоту;но красотане можетъ быть и исключительно образомъ, какъ это утверждали умозрительные мудрецы, слишкомъ удалившіеся отъ указаній опыта, и философствующіе художники, которые при объясненіи искусства слишкомъ точно слѣдовали его требованіямъ^[3]. Красота — есть общій объектъ обоихъ стремленій, т. е. объектъ стремленія къ игрѣ. Это названіе вполнѣ оправдывается словоупотребленіемъ, которое обозначаетъ названіемъ игры все то, что ни случайно, ни объективно, ни субъективно, но въ то же время не заключаетъ въ себѣ ни внутренняго, ни внѣшняго принужденія. Такъ какъ духъ во время созерцанія красоты находится въ счастливой серединѣ между закономъ и потребностью, то онъ, именно потому, что имѣетъ дѣло съ обоими, не подчиненъ ни принужденію, ни закону. Какъ матерьяльное, такъ и формальное стремленіе настаиваютъ на своихъ требованіяхъ, такъ какъ первое имѣетъ отношеніе къ познанію дѣйствительности, второе же къ познанію необходимости предметовъ, такъ какъ первое направлено на сохраненіе жизни во время дѣятельности, второе же на сохраненіе достоинства, а оба вмѣстѣ на сохраненіе истины и совершенства. Но жизнь теряетъ свою цѣнность, когда вопросъ идетъ о достоинствѣ, и долгъ болѣе не понуждаетъ, когда заговорила склонность; и духъ свободнѣе и спокойнѣе воспринимаетъ дѣйствительность предметовъ, матерьяльную истинность, какъ только онъ встрѣтился съ формальной истиной, съ закономъ необходимости; отвлеченіе его не утомляетъ болѣе, когда непосредственное созерцаніе можетъ сопровождать отвлеченіе. Однимъ словомъ, все дѣйствительное теряетъ свое значеніе, когда приходитъ въ соприкосновеніе съ идеями, ибо оно становится малымъ, и все необходимое перестаетъ быть значительнымъ, становится легкимъ, какъ только оно встрѣчается съ ощущеніями.

Но Вы уже давно желали бы мнѣ возразить, не принижается-ли красота тѣмъ, что она приравнивается игрѣ и пустѣйшимъ предметамъ, которые всегда обозначались именемъ игры? Не противорѣчитъ-ли понятію разума и достоинству красоты, которая вѣдь разсматривается какъ орудіе культуры, ограниченіе красоты простою игрою и не противорѣчитъ-ли опытному понятію игры, которое можетъ существовать и послѣ исключенія всего, что касается вкуса, — ограниченіе игры одною лишь красотою?

Однако, что же мы назовемъ простою игрою теперь, когда мы знаемъ, что изъ всѣхъ состояній человѣка именно игра и одна лишь игра дѣлаетъ его совершеннымъ и сразу раскрываетъ его двойственную природу. То, что Вы, по Вашему представленію этого дѣла, называете ограниченіемъ, то я, по своему пониманію, которое я оправдалъ доказательствами, называю расширеніемъ. Поэтому, я сказалъ-бы совершенно обратное: въ пріятномъ, въ благѣ, въ совершенствѣ человѣкъ проявляетъ лишь свою серьезность, съ красотою-же онъ играетъ. Конечно, намъ не слѣдуетъ въ данномъ случаѣ припоминать тѣ игры, которыя въ ходу въ дѣйствительной жизни и которыя обыкновенно направлены на весьма матерьяльные предметы, но мы тщетно стали-бы искать въ дѣйствительной жизни и ту красоту, о которой здѣсь идетъ рѣчь. Встрѣчающаяся въ дѣйствительности красота вполнѣ соотвѣтствуетъ встрѣчающемуся въ дѣйствительной жизни стремленію къ игрѣ; однако идеалъ красоты, выставленный разумомъ, вмѣстѣ съ тѣмъ выставляетъ и идеалъ стремленія къ игрѣ, который человѣкъ долженъ имѣть передъ глазами во всѣхъ своихъ играхъ. Не ошибется тотъ, кто станетъ искать идеала красоты извѣстнаго человѣка на томъ же пути, по какому онъ удовлетворяетъ свое стремленіе къ игрѣ. Если греческія племена наслаждаются олимпійскими состязаніями въ силѣ, быстротѣ, ловкости и благородномъ состязаніи талантовъ, и если римскій народъ радуется смертоносной борьбѣ умирающаго гладіатора съ его ливійскимъ противникомъ, то эта одна черта поясняетъ намъ, что идеальнымъ образомъ Венеры, Юноны, Аполлона мы должны искать не въ Римѣ, а въ Греціи^[4]. Но разумъ говоритъ: красота не должна быть просто жизнью или однимъ лишь образомъ, красота должна быть живымъ образомъ, такъ какъ она предписываетъ человѣку двойной законъ безусловной формальности и безусловной реальности. Итакъ, разумъ въ одно и то же время говоритъ: человѣкъ долженъ только играть съ красотою, и только съ красотою одною онъ долженъ играть.

И чтобы это наконецъ высказать разъ навсегда — человѣкъ играетъ только тогда, когда онъ въ полномъ значеніи слова человѣкъ, и онъ бываетъ вполнѣ человѣкомъ лишь тогда, когда играетъ. Это положеніе въ настоящую минуту можетъ быть покажется парадоксомъ, но оно получитъ важное и глубокое значеніе, когда намъ удастся серьезно примѣнить его къ понятіямъ долга и судьбы. На немъ будетъ построено, я Вамъ это обѣщаю, все зданіе эстетическаго искусства и еще болѣе труднаго искусства жить.

Только наукѣ покажется это положеніе неожиданнымъ, но оно давно жило и дѣйствовало въ искусствѣ и въ чувствахъ грековъ, главнѣйшихъ представителей искусства; они лишь помѣщали на Олимпѣ то, что слѣдовало выполнить на землѣ. Руководствуясь истиной этого положенія, греки заставили исчезнуть съ чела блаженныхъ боговъ серьезность и заботу, которыя покрываютъ морщинами ланиты смертныхъ, равно и пустое наслажденіе, которое дѣлаетъ гладкимъ лицо, лишенное выраженія; они освободили вѣчно довольныхъ боговъ отъ оковъ какихъ-либо цѣлей, обязанностей, заботъ, и въ праздности и равнодушіи усматривали долю жизни боговъ, которая представляется человѣку выраженіемъ самой свободной и возвышенной жизни. Въ высокомъ пониманіи грековъ, сразу охватывавшемъ оба міра, исчезло матерьяльное понужденіе законовъ природы и духовное принужденіе нравственнаго закона необходимости, и изъ единства этихъ двухъ необходимостей для нихъ возникла истинная свобода. Воодушевленные такимъ духомъ, греки стерли съ чертъ лица своего идеала вмѣстѣ съ любовью и всякіе слѣды воли, или, лучше сказать, они скрыли ихъ, такъ какъ сумѣли соединить любовь и волю въ тѣснѣйшемъ союзѣ. Прекрасное лицо Юноны Лудовизи не представляетъ намъ ни обаятельности, ни сознанія собственнаго достоинства; нѣтъ ни того, ни другого, потому что оба соединены въ одно. Женщина-богъ требуетъ нашего поклоненія, божественная женщина-же воспламеняетъ нашу любовь и въ то время, какъ мы совершенно покорены небесною миловидностью, насъ отпугиваетъ небесная самоудовлетворенность. Вся фигура покоится и живетъ сама въ себѣ, какъ будто-бы любила внѣ пространства, гордая, но въ то же время неспособная къ сопротивленію; въ ней нѣтъ силы, способной бороться съ силою, нѣтъ оплошности, въ которую могло-бы ворваться время. Указанныя свойства захватываютъ и привлекаютъ насъ съ неудержимою силою, но въ то же самое время держатъ насъ въ отдаленіи, и это вызываетъ въ насъ одновременно состояніе величайшаго покоя и величайшаго движенія, и такимъ образомъ создается то удивительное умиленіе, для котораго разсудокъ не можетъ подыскать понятія, а языкъ названія.

ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ.

Мы видѣли, что красота возникаетъ изъ взаимодѣйствія двухъ противуположныхъ стремленій и изъ соединенія двухъ противуположныхъ началъ; поэтому высшій идеалъ красоты придется искать въ возможно совершенномъ союзѣ и равновѣсіи реальности и формы; но это равновѣсіе остается всегда лишь идеей, которая не осуществима въ дѣйствительности. Въ дѣйствительности всегда одинъ элементъ будетъ перевѣшивать другой, и наибольшее, на что способенъ опытъ, состоитъ въ колебаніи между обоими принципами, при чемъ перевѣсъ оказывается то на сторонѣ реальности, то на сторонѣ формы. Итакъ, красота въ идеѣ вѣчна, едина и недѣлима, ибо можетъ существовать только одно равновѣсіе; красота же въ опытѣ вѣчно будетъ двойственною, ибо при колебаніи равновѣсіе можетъ быть нарушено двоякимъ образомъ, въ обѣ стороны вѣсовъ.

Въ одномъ изъ предшествующихъ писемъ я отмѣтилъ, что красота можетъ имѣть растворяющее и напрягающее дѣйствіе, — это можно было вывести съ полной необходимостью изъ связи предшествующаго; растворяющее для того, чтобы удерживать въ границахъ какъ чувственное, такъ и формальное стремленіе; напрягающее — для того, чтобы поддерживать силу обоихъ стремленій. Но оба обнаруженія дѣйствія красоты должны быть однимъ и тѣмъ же въ идеѣ. Красота должна растворять тѣмъ, что она обѣ природы равномѣрно напрягаетъ, и должна напрягать тѣмъ, что она обѣ природы равномѣрно растворяетъ. Это уже вытекаетъ изъ понятія взаимодѣйствія, въ которомъ обѣ части по необходимости обусловливаютъ другъ друга и обусловлены другъ другомъ, а красота является чистымъ ихъ произведеніемъ. Но опытъ не представляетъ намъ примѣра такого совершеннаго взаимодѣйствія; въ опытѣ всегда имѣется большее и меньшее, и перевѣсъ всегда вызываетъ недостатокъ, а недостатокъ — перевѣсъ. То, что въ идеалѣ красоты различается лишь въ представленіи, то въ опытной красотѣ различено въ бытіи. Идеалъ красоты, будучи недѣлимымъ и единымъ, въ различныхъ отношеніяхъ обнаруживаетъ тающія и энергичныя качества; въ опытѣ даны тающая и энергичная красота. Это такъ будетѣ и есть во всѣхъ случаяхъ, когда безусловное помѣщено въ предѣлы времени, и когда идеи разума должны осуществиться въ человѣчествѣ. Такъ размышляющій человѣкъ представляетъ себѣ добродѣтель, истину, блаженство; но человѣкъ дѣйствующій станетъ лишь обнаруживать добродѣтели, схватывать истину и наслаждаться блаженными днями. Дѣло физическаго и моральнаго образованія состоитъ въ томъ, чтобы поставить на мѣсто добрыхъ нравовъ — нравственность, на мѣсто свѣдѣній — познаніе, на мѣсто счастья — блаженство, т. е. чтобы свести вторые къ первымъ; дѣло эстетическаго образованія поставить красоту на мѣсто красотъ. Энергичная красота такъ же мало можетъ предохранить человѣка отъ нѣкотораго остатка дикости и черствости, какъ тающая не обережетъ его отъ извѣстной степени изнѣженности и истощенности. Дѣйствіе первой состоитъ въ напряженіи духа въ сферѣ физической и нравственной и увеличеніи его силы, поэтому-то слишкомъ часто противодѣйствіе темперамента и характера уменьшаетъ воспріимчивость къ впечатлѣніямъ, и придавливаетъ еще не окрѣпшую гуманность, въ то время, какъ это приниженіе должно было коснуться лишь грубой природы; и грубая природа пользуется увеличеніемъ силы, которая была предназначена лишь свободной личности; поэтому то во времена развитія силы и мощи дѣйствительно великое въ представленіи часто встрѣчается въ связи съ чудовищнымъ и сказочнымъ, а возвышенное настроеніе — въ связи съ отвратительными, прорыващимися страстями; напротивъ того, во времена развитія порядка и формы, природа часто будетъ являться приниженной и покоренной и также часто оскорбленной и превзойденной. Такъ какъ дѣйствіе тающей красоты на душу въ сферѣ физической и моральной заключается въ раствореніи, то случается часто, что вмѣстѣ съ силою страстей глохнетъ и энергія чувства, и что характеръ испытываетъ потерю силы, которая должна была коснуться однѣхъ только страстей. Потому то въ такъ называемыя утонченныя эпохи нѣжность часто вырождается въ изнѣженность, остроуміе въ пошлость, корректность въ пустоту, либеральность въ произвольность, легкость въ фривольность, спокойствіе въ апатію и презрѣннѣйшая каррикатура часто встрѣчается рядомъ съ прелестнѣйшею человѣчностью. Тающая красота является потребностью для человѣка, находящагося подъ гнетомъ матеріи или формы, ибо величіе и сила уже давно коснулись его, прежде чѣмъ онъ началъ ощущать грацію и гармонію. Энергичная красота является потребностью для человѣка при снисходительности вкуса, ибо онъ очень часто теряетъ, въ впоху утонченности искусства, ту силу, которую онъ перенялъ изъ состоянія дикости. Теперь, я полагаю, объяснено и открыто то противорѣчіе, которое обыкновенно встрѣчается въ сужденіяхъ людей о вліяніи красоты и о значеніи эстетической культуры. Это противорѣчіе перестаетъ быть таковымъ какъ только мы вспомнимъ, что въ опытѣ встрѣчается двоякая красота, и что обѣ стороны утверждаютъ относительно всего рода то, что можетъ быть доказано лишь относительно каждаго изъ двухъ видовъ. Это противорѣчіе исчезнетъ, какъ только будетъ различена двоякая потребность человѣчества, которой соотвѣтствуетъ эта двоякая красота. Итакъ, обѣ стороны по всей вѣроятности окажутся правыми, если только онѣ условятся, какой видъ красоты и какую форму человѣчества онѣ имѣютъ ввиду.

Въ дальнѣйшемъ ходѣ моего изслѣдованія я послѣдую по тому пути, которымъ сама природа ведетъ человѣка, и подымусь отъ видовъ красоты къ ея родовому понятію. Я изслѣдую воздѣйствіе тающей красоты на напряженнаго человѣка и воздѣйствіе энергичной красоты на разслабленнаго, для того чтобы подъ конецъ примирить оба противоположныхъ вида въ единствѣ идеала красоты, подобно тому какъ эти двѣ противоположныя формы человѣчества объединены въ идеалѣ человѣка.

ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ.

Пока дѣло шло лишь о томъ, чтобы вывести общую идею красоты изъ понятія человѣческой природы, мы не должны были вспоминать другихъ предѣловъ послѣдней, кромѣ тѣхъ, которые заключены въ непосредственной ея сущности и неотдѣлимы отъ понятія конечности. Не обращая вниманія на случайныя ограниченія, зависящія отъ условій явленія, мы почерпали понятіе красоты непосредственно изъ разума, какъ источника всякой необходимости, и вмѣстѣ съ идеаломъ человѣчества намъ былъ данъ и идеалъ красоты.

Теперь же мы спустимся изъ области идей на сцену дѣйствительности, чтобы встрѣтить человѣка въ нѣкоторомъ опредѣленномъ состояніи, т. е. при ограниченіяхъ, которыя проистекаютъ не только изъ непосредственнаго его понятія, но и изъ внѣшнихъ обстоятельствъ и изъ случайнаго пользованія свободою. Но какъ-бы многообразно ни была ограничена въ немъ идея человѣчности, все жъ одно лишь содержаніе ея показываетъ намъ, что могутъ быть только два противоположныхъ вида отклоненій отъ нея. Если совершенство человѣка заключается въ энергичномъ согласіи его чувственныхъ и духовныхъ силъ, то онъ можетъ утратить это совершенство только путемъ недостатка согласія или же недостатка энергіи. Даже не выслушавши показаній опыта по этому вопросу, мы уже напередъ, изъ одного разума, извлекаемъ увѣренность, что найдемъ дѣйствительнаго человѣка или въ состояніи напряженія, или же въ состояніи ослабленія, смотря по тому, нарушаетъ ли односторонняя дѣятельность отдѣльныхъ силъ гармонію его существа, или же единство его натуры основывается на равномѣрномъ ослабленіи его чувственныхъ и духовныхъ силъ. Теперь мы докажемъ, что оба противоположныхъ предѣла уничтожаются красотою, которая возстановляетъ въ напряженномъ человѣкѣ гармонію, а въ ослабленномъ энергію, и такимъ путемъ, сообразно природѣ красоты, приводитъ ограниченное состояніе къ безусловному и дѣлаетъ человѣка законченнымъ въ самомъ себѣ цѣлымъ.

Итакъ, красота отнюдь не нарушаетъ въ дѣйствительности того понятія, которое мы составили себѣ о ней путемъ умозрѣнія; только она въ первомъ случаѣ гораздо менѣе свободна, чѣмъ во второмъ, въ которомъ мы могли примѣнить понятіе красоты къ чистому понятію человѣчества. Въ человѣкѣ, какимъ онъ является въ опытѣ, красота имѣетъ уже испорченный и неуступчивый матеріялъ, который отнимаетъ у нея ровно столько ея идеальнаго совершенства, сколько онъ примѣшиваетъ своей индивидуальной качественности. Поэтому въ дѣйствительности красота всегда будетъ проявляться какъ отдѣльный и ограниченный видъ и никогда — какъ чистый родъ. Въ напряженныхъ душахъ она потеряетъ часть своей свободы и разнообразія, въ ослабленныхъ — часть своей живительной силы. Насъ же теперь, когда мы ближе познакомились съ ея истиннымъ характеромъ, это противорѣчивое явленіе не будетъ болѣе путать. Мы не станемъ, подобно большинству рутинныхъ критиковъ, опредѣлять ея понятіе путемъ отдѣльныхъ указаній опыта, и не станемъ дѣлать ее отвѣтственной за недостатки, которые встрѣчаются подъ ея вліяніемъ въ человѣкѣ; мы теперь знаемъ, что это самъ человѣкъ переноситъ на красоту несовершенство своей индивидуальности, вѣчно препятствуетъ ей стать совершенной, благодаря субъективной ограниченности, и принижаетъ ея абсолютный идеалъ, обнаруживая его лишь въ двухъ ограниченныхъ формахъ явленія.

Тающая красота, какъ мы утверждали, соотвѣтствуетъ напряженной душѣ, энергичная — ослабленной. Напряженнымъ я называю человѣка, какъ въ томъ случаѣ, когда онъ находится подъ гнетомъ ощущеній, такъ и въ томъ, когда онъ находится подъ гнетомъ понятій. Каждое исключительное господство одного изъ его основныхъ стремленій для человѣка является состояніемъ угнетенія и насилія; свобода встрѣчается лишь въ согласномъ дѣйствіи его обѣихъ натуръ. Такимъ образомъ односторонне угнетенный чувствами или чувственно напряженный человѣкъ, освобождается и растворяется формою; односторонне угнетенный законами или духовно напряженный человѣкъ растворяется и освобождается матеріей.

Итакъ, тающая красота, дабы удовлетворить этой двойной задачѣ, явится въ двухъ различныхъ образахъ: она, во-первыхъ, умиротворить спокойствіемъ формы дикую жизнь и приложитъ путь къ переходу отъ ощущеній къ мышленію; во-вторыхъ, какъ живой образъ, она снабдитъ отвлеченную форму жизненной силою, она вновь обратитъ понятіе къ созерцанію и законъ къ чувству. Первую услугу окажетъ она человѣку природы, вторую — человѣку искусства. Но такъ какъ она въ обоихъ случаяхъ не вполнѣ свободно владѣетъ матеріаломъ, но зависитъ отъ него, ибо матеріалъ доставляется ей или безформенной природою или противоестественнымъ искусствомъ, то она въ обоихъ случаяхъ будетъ нести на себѣ слѣды своего происхожденія, и въ первомъ случаѣ болѣе приблизится къ матеріальной жизни, во второмъ къ отвлеченной формѣ.

--Чтобы составить себѣ понятіе, въ какомъ смыслѣ красота можетъ стать средствомъ, уничтожающимъ эту двойную напряженность, мы должны попытаться изслѣдовать ея источникъ въ человѣческой душѣ; поэтому, рѣшитесь еще на краткую остановку въ области умозрѣнія, чтобы потомъ покинуть его навсегда и вступить съ тѣмъ большей увѣренностью на поле опыта.

ПИСЬМО ВЕСЕМНАДЦАТОЕ.

Чувственнаго человѣка красота ведетъ къ формѣ и къ мышленію, духовнаго человѣка красота направляетъ обратно и возвращаетъ чувственному міру.

Изъ этого, кажется, слѣдуетъ, что должно быть среднее состояніе между матеріей и формою, между страданіемъ и дѣятельностью, и что красота приводитъ насъ къ этому среднему состоянію. И дѣйствительно, такое понятіе о красотѣ составляетъ себѣ большинство людей, какъ только они начинаютъ разсуждать о ея вліяніи, и всѣ указанія опыта приводятъ къ этому. Но съ другой стороны, нѣтъ ничего болѣе нелѣпаго и болѣе противорѣчиваго, чѣмъ это понятіе, такъ какъ разстояніе между матеріей и формою, страданіемъ и дѣятельностью, между ощущеніемъ и мышленіемъ — безконечно и безусловно ничѣмъ не можетъ быть сглажено. Какимъ-же образомъ уничтожить это противорѣчіе? Красота соединяетъ противуположныя состоянія ощущенія и мышленія, и все же между ними безусловно не можетъ быть средняго. Первое удостовѣрено опытомъ, второе разумомъ.

Вотъ коренная точка, къ которой въ концѣ концовъ сводится весь вопросъ о красотѣ, и если намъ удастся удовлетворительно разрѣшить эту проблему, то вмѣстѣ съ тѣмъ мы найдемъ нить, которая выведетъ насъ изъ лабиринта всей эстетики.

Но нужно въ данномъ случаѣ обратить вниманіе на два весьма различныхъ дѣйствія, которыя при этомъ изслѣдованіи должны по необходимости помогать другъ другу. Мы сказали, что красота соединяетъ два состоянія, которыя другъ другу противоположны и не могутъ никогда объединиться. Изъ этого противоположенія мы и должны исходить; мы должны представить себѣ его во всей его строгости и чистотѣ и признать, что оба состоянія раздѣлены самымъ рѣшительнымъ образомъ, въ противномъ случаѣ мы будемъ смѣшивать, вмѣсто того, чтобы соединять. Во-вторыхъ, мы сказали: красота соединяетъ эти два противоположныхъ состоянія и такимъ образомъ уничтожаетъ противоположность. Но такъ какъ оба состоянія вѣчно остаются противоположными, то ихъ нельзя иначе соединить, какъ уничтоживъ ихъ. Итакъ, наша вторая задача будетъ состоять въ томъ, чтобы сдѣлать это соединеніе полнымъ, привести это состояніе къ такой чистотѣ и полнотѣ, чтобы оба состоянія совершенно исчезли въ третьемъ, и чтобы въ цѣломъ не осталось никакихъ слѣдовъ дѣленія, въ противномъ случаѣ мы не будемъ соединять, а лишь отдѣлять.

Всѣ споры, которые велись въ философскомъ мірѣ изъ-за понятія красоты и отчасти ведутся и до настоящаго времени, происходили отъ того, что изслѣдованіе начинали безъ достаточно строгаго разграниченія или же не доводили его до вполнѣ чистаго объединенія. Тѣ философы, которые, размышляя объ этомъ предметѣ, довѣрялись руководству чувства, не могли получить понятія о красотѣ, такъ какъ они въ цѣломъ чувственнаго впечатлѣнія не могли различить единичнаго. Другіе, которые руководствуются исключительно разсудкомъ, не могутъ достичь понятія красоты, такъ какъ они не видятъ въ цѣлой красотѣ ничего иного, кромѣ ея частей, и для нихъ матерія и духъ, даже и въ полномъ ихъ объединеніи, остаются вѣчно раздѣленными. Первые боятся динамически уничтожить красоту, т. е. уничтожить ея творческую силу, если имъ придется раздѣлять то, что соединено въ чувствѣ; вторые боятся логически уничтожить красоту, т. е. ея понятіе, если имъ придется объединять то, что разсудокъ раздѣляетъ. Первые хотятъ мыслить красоту сообразно ея вліянію; вторые хотятъ заставить красоту дѣйствовать такъ, какъ она ими мыслится. Итакъ, обѣ стороны не могутъ найти истины, первые потому, что они своимъ ограниченнымъ мышленіемъ хотятъ подражать природѣ, вторые потому, что они хотятъ ограничить безконечную природу своими законами мысли. Первые боятся слишкомъ строгимъ расчлененіемъ лишить красоту ея свободы, вторые боятся уничтожить опредѣленность ея понятія слишкомъ смѣлымъ соединеніемъ. Однако, первые забываютъ, что свобода, въ которой они по справедливости видятъ сущность красоты, состоитъ не въ беззаконности, а въ гармоніи законовъ, не въ произвольности, а въ высшей внутренней необходимости. Вторые забываютъ, что опредѣленность, которую они съ полнымъ правомъ требуютъ отъ красоты, состоитъ не въ выдѣленіи извѣстной категоріи реальностей, но въ безусловномъ включеніи всѣхъ ихъ; забываютъ, что красота, слѣдовательно, не есть ограниченіе, а безконечность. Мы избѣжимъ подводныхъ камней, на которыхъ обѣ стороны потерпѣли крушеніе, если будемъ исходить изъ тѣхъ двухъ элементовъ, на которые красота распадается въ разсудкѣ, и въ то же время мы поднимемся къ чистому эстетическому единству, въ которомъ красота дѣйствуетъ на чувство, и оба указанныя состоянія совершенно исчезаютъ^[5].

ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ.

Вообще говоря, въ человѣкѣ можно различать два различныхъ состоянія активной и пассивной опредѣлимости и столько же состояній пассивной и активной опредѣленности.

Состояніе человѣческаго духа, предшествующее всякой опредѣленности и зависящее отъ чувственныхъ впечатлѣній, есть безграничная опредѣляемость. Безконечное въ пространствѣ и во времени предоставлено на свободное пользованіе воображенію, и такъ какъ, согласно допущенію, въ этомъ обширномъ царствѣ возможности ничто не установлено, а, слѣдовательно, ничто и не исключено, то это состояніе неопредѣленности можно назвать пустою безконечностью, которую отнюдь не слѣдуетъ смѣшивать съ безконечной пустотой Но пусть способность ощущенія получитъ пищу и пусть одно изъ безконечнаго количества возможныхъ опредѣленій получитъ дѣйствительность; пусть въ этомъ состояніи возникнетъ представленіе. И вотъ то, что въ предшествовавшемъ состояніи простой опредѣлимости было лишь пустою способностью, становится теперь дѣйствующей силою, получаетъ содержаніе; но вмѣстѣ съ тѣмъ-эта дѣйствующая сила получаетъ и границу, въ то время какъ простая способность была безграничною. Появилась реальность, но безконечность исчезла. Для того, чтобы описать въ пространствѣ фигуру, мы должны ограничить безконечное пространство; чтобы представить себѣ измѣненіе во времени, мы должны раздѣлить единое время. Итакъ, мы достигаемъ реальности лишь путемъ ограниченія, утвержденія ими истиннаго* положенія — лишь путемъ отрицанія или исключенія, путемъ превращенія нашей свободной опредѣлимости въ опредѣленность.

Однако путемъ простого исключенія никогда не возникла бы реальность, и изъ простого ощущенія никогда не возникло бы представленіе, еслибъ не существовало того, изъ чего дѣлается исключеніе, еслибъ безусловное дѣйствіе духа не относило бы отрицаніе къ чему-то положительному, еслибъ отрицаніе не переходило бы въ противоположеніе; это дѣйствіе духа называется сужденіемъ или мышленіемъ, а результатъ его — мыслью.

Для насъ вообще не существуетъ пространства, пока мы не опредѣляемъ въ пространствѣ мѣста; однако мы никогда не опредѣлили бы мѣста безъ абсолютнаго пространства. То же самое справедливо и по отношенію ко времени. Для насъ вообще не существуетъ времени, пока намъ не дано мгновеніе; но мы никогда не имѣли бы представленія о мгновеніи, еслибъ не существовало вѣчности; итакъ, мы, конечно, достигаемъ цѣлаго лишь черезъ части, безграничнаго лишь черезъ границу; однако мы въ то же время получаемъ часть черезъ цѣлое, границу черезъ безграничное.

Если утверждаютъ, что прекрасное ведетъ человѣка отъ ощущенія къ мышленію, то этого не слѣдуетъ понимать въ томъ смыслѣ, что прекрасное можетъ заполнить пропасть, отдѣляющую ощущеніе отъ мышленія, страданіе отъ дѣятельности. Эта пропасть безконечна, и безъ посредства какой либо новой и самостоятельной способности изъ единичнаго никогда не возникнетъ общее, изъ случайнаго — необходимое. Мысль есть непосредственное дѣйствіе этой безусловной способности, которая обнаруживается благодаря побужденію со стороны чувства, но въ своемъ обнаруженіи эта способность столь мало зависитъ отъ ощущеній, что проявляется именно въ противоположеніи имъ. Самостоятельность, съ которою она дѣйствуетъ, исключаетъ всякое чужое вліяніе. Красота можетъ стать средствомъ для человѣка перейти отъ матеріи къ формѣ, отъ ощущеній къ законамъ, отъ ограниченнаго къ безусловному мышленію, не тѣмъ, что она помогаетъ мышленію (это заключаетъ въ себѣ явное противорѣчіе), а лишь тѣмъ, что красота даруетъ силѣ мышленія свободу и возможность обнаруженія, согласнаго съ собственнымъ законодательствомъ.

Но это предполагаетъ возможность задержать свободу мышленія, что, повидимому, противорѣчитъ понятію самостоятельной способности. Способность, которая извнѣ получаетъ только содержаніе своего обнаруженія, можетъ быть задержана лишь отрицательнымъ путемъ, т. е. устраненіемъ содержанія, и тотъ показываетъ непониманіе природы духа, кто приписываетъ чувственности силу, могущую положительнымъ образомъ угнетать свободу духа. Правда, опытъ доставляетъ множество примѣровъ, что усиленіе чувственности влечетъ за собой соразмѣрное угнетеніе силы разума, однако, вмѣсто того, чтобы выводить эту слабость духа изъ усиленія аффекта, слѣдуетъ, наоборотъ, преобладающую силу аффекта объяснить слабостью духа, ибо чувства представляютъ собою въ человѣкѣ могущество лишь въ томъ случаѣ, когда духъ, въ силу своей свободы, отказался отъ обнаруженія собственнаго могущества.

Желая этимъ объясненіемъ предупредить одно возраженіе, я, кажется, запутался въ другомъ и спасъ самостоятельность духа лишь на счетъ единства его; ибо какимъ образомъ духъ можетъ въ себѣ самомъ найти основанія какъ для недѣятельности, такъ и для дѣятельности, если онъ самъ не раздѣленъ, если онъ самъ себѣ не противоположенъ?

Но здѣсь мы должны вспомнить, что имѣемъ дѣло съ конечнымъ духомъ, а не съ безконечнымъ. Конеченъ духъ, который становится дѣятельнымъ не иначе, какъ благодаря страданію, который достигаетъ безусловнаго лишь путемъ ограниченія, который дѣйствуетъ и образуетъ только поскольку онъ получаетъ содержаніе извнѣ. Такой духъ соединяетъ въ себѣ стремленіе къ формѣ или абсолютному съ стремленіемъ къ содержанію или границѣ, являющіяся условіями, внѣ которыхъ онъ не могъ бы ни имѣть, ни обнаруживать перваго стремленія. Какимъ образомъ въ одномъ и томъ же существѣ могутъ сосуществовать двѣ столь противоположныя тенденціи, — это задача, которая можетъ затруднить метафизика, но не трансцендентальнаго философа. Этотъ вовсе не задается цѣлью объяснить возможность вещей и удовлетворяется опредѣленіемъ тѣхъ условій, изъ которыхъ можетъ быть понята возможность опыта. А такъ какъ опытъ столько же невозможенъ безъ этого противоположенія въ духѣ, сколько и безъ его абсолютнаго единства, то трансцендентальный философъ съ полнымъ правомъ устанавливаетъ необходимость обоихъ понятій, какъ условій опыта, не заботясь о возможности ихъ соединенія. Но это сосуществованіе двухъ основныхъ стремленій вовсе не противорѣчитъ безусловному единству духа, если только мы будемъ различать самый духъ отъ этихъ двухъ стремленій. Оба стремленія, дѣйствительно, существуютъ и дѣйствуютъ въ немъ, но самъ онъ не есть ни матерія, ни форма, ни чувственность, ни разумъ — это, кажется, не достаточно взвѣсили тѣ, кто представляетъ себѣ духъ дѣйствующимъ самостоятельно лишь тогда, когда онъ согласуется съ разумомъ, а когда онъ противорѣчитъ разуму считаютъ его пассивнымъ.

Каждое изъ этихъ двухъ основныхъ стремленій, развившись, жаждетъ, согласно своей природѣ и по необходимости, удовлетворенія, но именно потому воля получаетъ полную свободу среди нихъ, что оба необходимы и оба стремятся къ противоположнымъ объектамъ и такимъ образомъ уничтожается двойное понужденіе. Итакъ, воля относится къ этимъ двумъ стремленіямъ, какъ сила (какъ основаніе дѣйствительности), но ни одно изъ нихъ не можетъ стать само по себѣ силою противною другому. Положительнѣйшее стремленіе къ правдѣ, котораго не лишенъ и насильникъ, не удерживаетъ этого послѣдняго отъ несправедливости, подобно тому какъ живѣйшее искушеніе къ наслажденію не можетъ увлечь человѣка съ сильной волей къ нарушенію его принциповъ. Въ человѣкѣ нѣтъ иной силы кромѣ его воли, и только то, что уничтожаетъ человѣка, — смерть и всякій перерывъ сознанія, — можетъ уничтожить въ немъ внутреннюю свободу.

Необходимость внѣ насъ опредѣляетъ путемъ ощущеній наше состояніе, наше бытіе во времени. Они совершенно непроизвольны, и мы должны страдать въ той мѣрѣ, въ какой мы подвластны ихъ вліянію. Но необходимость внутри насъ обнаруживаетъ нашу личность по поводу ощущеній, путемъ противоборства имъ, ибо самосознаніе не можетъ зависѣть отъ воли, которая предполагаетъ его. Это непосредственное обнаруженіе личности не есть наша заслуга, какъ и отсутствіе его не есть наша оплошность. Только отъ того слѣдуетъ требовать разума, т. е. безусловной послѣдовательности и универсальности сознанія, кто обладаетъ самосознаніемъ. Безъ него онъ не человѣкъ, и отъ него нельзя ожидать дѣйствія, достойнаго человѣчества. И какъ метафизикъ не можетъ объяснить себѣ границъ, которыя свободный и самостоятельный духъ испытываетъ отъ ощущеній, точно такъ же и физикъ не понимаетъ безконечности, которая обнаруживается въ личности по причинѣ этихъ границъ. Отвлеченіе и опытъ не могутъ привести насъ обратно къ источнику, изъ коего проистекаютъ наши понятія объ общности и необходимости. Раннее появленіе во времени скрываетъ ихъ отъ наблюдателя, а сверхчувственное происхожденіе — отъ метафизика. Но какъ бы то ни было, самосознаніе появилось, а вмѣстѣ съ неизмѣннымъ его единствомъ установленъ и законъ единства для всего, что существуетъ для человѣка, для всего, что должно возникнуть благодаря человѣку путемъ его познанія и дѣятельности. Уже въ возрастѣ чувственности появляются понятія истины и права, и нѣтъ возможности избѣжать или исказить или понять ихъ; и вѣчное во времени, а необходимое въ случайности становятся замѣтными, безъ того, чтобы мы были въ состояніи сказать, откуда и какимъ путемъ они возникли. Вотъ какъ возникаютъ ощущеніе и самосознаніе, безъ всякаго содѣйствія субъекта, и это возникновеніе лежитъ за предѣлами нашей воли и за предѣлами нашего познанія.

Но если оба дѣйствительны, и если человѣкъ путемъ ощущенія получаетъ опытъ опредѣленнаго существованія, а путемъ самопознанія опытъ своего безусловнаго существованія, то вмѣстѣ съ объектами обоихъ проявляются и два основныхъ стремленія человѣка. Чувственное стремленіе возникаетъ вмѣстѣ съ жизненнымъ опытомъ (съ началомъ индивида), разумное — съ опытомъ закона (съ началомъ личности), и только теперь, когда оба стремленія получили бытіе, дана человѣчность. Пока этого нѣтъ, въ человѣкѣ все происходитъ по закону необходимости; но теперь его покидаетъ рука природы, и его уже дѣло удержать человѣчность, которую природа вложила въ него и проявила въ немъ. Какъ только въ немъ начнутъ дѣйствовать два противоположныхъ основныхъ стремленія, тотчасъ оба теряютъ свою принудительность, и противоположность двухъ необходимостей позволяетъ возникнуть свободѣ^[6].

ПИСЬМО ДВАДЦАТОЕ.

Уже изъ самого понятія свободы ясно, что на нее не можетъ быть вліянія, но изъ предшествующаго съ тою же необходимостью слѣдуетъ, что свобода есть слѣдствіе природы (понимая это слово въ самомъ обширномъ смыслѣ), а не дѣло человѣка, такъ что свобода можетъ быть естественными средствами усилена и задержана. Свобода возникаетъ лишь тогда, когда человѣкъ законченъ, когда оба стремленія развились въ немъ; итакъ, она должна отсутствовать, пока человѣкъ не полонъ, пока одно изъ стремленій исключено, и напротивъ, свобода вновь возстановляется всѣмъ тѣмъ, что возвращаетъ человѣку его полноту.

Возможно, однако, указать моментъ, какъ въ цѣломъ родѣ, такъ и въ единичномъ человѣкѣ, когда человѣкъ не законченъ и когда въ немъ дѣятельно исключительно одно изъ стремленій. Мы знаемъ, что человѣкъ начинаетъ простою жизнью, чтобы перейти къ формѣ, что онъ ранѣе индивидъ, чѣмъ личность, что онъ переходитъ къ безконечности отъ ограниченія. Итакъ, чувственное стремленіе обнаруживается ранѣе, чѣмъ разумное, ибо ощущеніе предшествуетъ сознанію, и въ этомъ первенствѣ чувственнаго стремленія мы находимъ разгадку всей исторіи человѣческой свободы.

Только въ одномъ моментѣ стремленіе къ жизни, которому еще не противодѣйствуетъ стремленіе формы, дѣйствуетъ, какъ нѣчто природное и необходимое, когда чувственность является силою, ибо существованіе человѣка еще не началось, такъ какъ въ самомъ человѣкѣ не можетъ быть иной силы, кромѣ воли. Однако въ состояніи мышленія, къ которому человѣкъ теперь долженъ перейти, наоборотъ, именно разумъ долженъ быть силою, и мѣсто физической необходимости должна заступить необходимость логическая или нравственная. Итакъ, сила ощущенія должна быть у ни что жена, прежде чѣмъ законъ заступитъ мѣсто ощущенія. Недостаточно того, чтобы началось нѣчто, чего ранѣе не было, необходимо, чтобы прекратилось нѣчто, что ранѣе было. Человѣкъ не можетъ непосредственно перейти отъ ощущенія къ мышленію; онъ долженъ сдѣлать шагъ назадъ, ибо только благодаря тому, что уничтожается извѣстная опредѣленность, можетъ наступить иная. Итакъ, онъ долженъ, дабы замѣнить страданіе самостоятельностью и пассивное опредѣленіе активнымъ, мгновенно освободиться отъ всякаго опредѣленія и пройти чрезъ состояніе простой опредѣляемости. Ему необходимо въ извѣстномъ смыслѣ вернуться къ отрицательному состоянію простой неопредѣленности, въ которомъ онъ находился въ то время, когда ничто еще не вліяло на его чувства. Это состояніе было лишено всякаго содержанія, и теперь необходимо соединить неопредѣленность и безграничную опредѣлимость съ наивозможно большимъ содержаніемъ, ибо непосредствено изъ этого состоянія должно возникнуть нѣчто положительное. Опредѣленіе, которое человѣкъ получаетъ благодаря ощущеніямъ, должно быть удержано, ибо онъ не долженъ терять реальность, но вмѣстѣ съ тѣмъ она должна быть уничтожена, поскольку заключаетъ въ себѣ ограниченіе, ибо должна наступить неограниченная опредѣляемость. Итакъ, задача состоитъ въ томъ, чтобы въ одно и то же время и уничтожить и сохранить опредѣленность состоянія, а это возможно лишь однимъ способомъ, а именно противоположеніемъ ей иной опредѣленности. Чашки вѣсовъ находятся въ равновѣсіи, пока онѣ пусты, но онѣ также будутъ находиться въ равновѣсіи, если на нихъ положить одинаковую тяжесть.

Итакъ, духъ переходитъ отъ ощущенія къ мышленію путемъ средняго настроенія, въ которомъ чувственность и разумъ одновременно дѣятельны, но именно поэтому взаимно уничтожаютъ свою опредѣляющую силу и создаютъ, путемъ противоположенія, отрицаніе. Это среднее настроеніе, въ которомъ духъ не чувствуетъ ни физическаго, ни нравственнаго понужденія, но дѣятеленъ тѣмъ и инымъ способомъ, заслуживаетъ быть названнымъ свободнымъ настроеніемъ по преимуществу, и если состояніе чувственной опредѣленности назвать физическимъ, а состояніе разумнаго опредѣленія назвать логическимъ или нравственнымъ, то это состояніе реальной и активной опредѣляемости слѣдуетъ назвать — эстетическимъ^[7].

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ.

Существуетъ, какъ я отмѣтилъ въ началѣ предшествующаго письма, двоякаго рода состояніе опредѣлимости и двоякаго рода состояніе опредѣленности. Теперь я могу пояснить это положеніе.

Духъ опредѣляемъ лишь постольку, поскольку онъ вообще не опредѣленъ; но онъ въ то же время опредѣляетъ постольку, поскольку не исключительно опредѣляетъ, т. е. поскольку не ограниченъ въ своемъ опредѣленіи. Первое — простое отсутствіе опредѣленія (духъ не имѣетъ границъ, ибо не имѣетъ и реальности), второе — эстетическая опредѣлимость (духъ не имѣетъ границъ, ибо содержитъ въ себѣ всю реальность). Духъ опредѣленъ, поскольку онъ только ограниченъ, но онъ опредѣленъ также и постольку, поскольку онъ ограничиваетъ себя своею собственною безусловною мощью. Въ первомъ положеніи духъ находится, когда онъ ощущаетъ, во второмъ, когда онъ мыслитъ. Итакъ, то, что мышленіе представляетъ собою по отношенію къ опредѣленію, эстетическое настроеніе представляетъ собой по отношенію къ опредѣлимости. Первое — это ограниченіе путемъ внутренней, неисчерпаемой силы, второе — это отрицаніе путемъ внутренней безконечной полноты. Подобно тому, какъ ощущеніе и мышленіе соприкасаются лишь въ одной точкѣ, а именно въ томъ, что въ обоихъ состояніяхъ духъ опредѣленъ, что человѣкъ является исключительно однимъ изъ двухъ — или индивидомъ, или личностью, — во всемъ же остальномъ они до безконечности различны, точно также и эстетическая опредѣлимость лишь въ одномъ пунктѣ совпадаетъ съ простою неопредѣленностью, а именно въ томъ, что обѣ исключаютъ опредѣленное бытіе, будучи во всемъ остальномъ столь же безконечно различны, какъ ничто и все. Если представлять себѣ послѣднюю, т. е. неопредѣленность, происходящей отъ недостатка, пустою безконечностью, то слѣдуетъ реальную ея противоположность, т. е. эстетическую свободу опредѣленія представлять, какъ полную безконечность. Это представленіе полнѣйшимъ образомъ совпадаетъ съ тѣмъ, что говорено въ предыдущемъ изслѣдованіи.

Итакъ, въ эстетическомъ отношеніи человѣкъ является нулемъ, если обращать вниманіе лишь на единичный результатъ, а не на всю способность и если принять въ разсчетъ отсутствіе всякой особой опредѣленности. Поэтому слѣдуетъ вполнѣ согласиться съ тѣми, которые считаютъ прекрасное и состояніе духа, проистекающее изъ прекраснаго, совершенно безразличными и безплодными съ точки зрѣнія познанія и убѣжденія. Они совершенно правы: ибо красота не доставляетъ ничего ни разсудку, ни волѣ; она не преслѣдуетъ никакой интеллектуальной или нравственной цѣли. Она не находитъ ни одной истины, не помогаетъ выполненію какой-либо обязанности и въ одинаковой мѣрѣ неспособна создать характеръ или же просвѣтить разсудокъ. Итакъ, эстетическая культура нисколько не опредѣляетъ личнаго значенія или достоинства человѣка, поскольку они могутъ зависѣть отъ него самого, и ею достигается лишь одно, что человѣку дается теперь природная возможность сдѣлать изъ себя то, что онъ хочетъ, что ему вполнѣ возвращается свобода быть тѣмъ, чѣмъ онъ долженъ быть.

Но именно этимъ достигнуто нѣчто безконечное; ибо если мы вспомнимъ, что человѣкъ былъ лишенъ именно этой свободы благодаря одностороннему понужденію со стороны природы въ ощущеніяхъ и благодаря исключительному законодательству разума въ мышленіи, то мы должны разсматривать эту способность, которая ему возвращается въ эстетическомъ настроеніи, какъ величайшій даръ, какъ даръ человѣчества. Конечно, человѣкъ уже обладаетъ человѣчностью въ формѣ предрасположенія, ранѣе всякаго опредѣленнаго состоянія, въ которомъ она могла бы проявиться, но фактически онъ теряетъ ее въ каждомъ опредѣленномъ состояніи, въ какое онъ попадаетъ, и она должна быть ему возвращаема вновь черезъ посредство эстетической жизни каждый разъ, когда онъ хочетъ перейти въ противоположное состояніе^[8].

Итакъ, это не только поэтическая вольность, но и справедливо съ точки зрѣнія философа, если называть красоту нашей второй создательницей; ибо, хотя она даетъ намъ человѣчность лишь въ возможности, предоставляя нашей свободной волѣ осуществить эту возможность въ той или другой мѣрѣ, все же красота имѣетъ нѣчто общее съ природою, нашей первоначальной создательницею, которая тоже даруетъ намъ лишь возможность человѣчности, пользованіе же ею предоставляется нашему собственному волевому опредѣленію.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ.

Итакъ, если эстетическое настроеніе духа, въ извѣстномъ Отношеніи, должно быть приравнено нулю, а именно, поскольку мы будемъ смотрѣть на единичныя и опредѣленныя слѣдствія, то въ другомъ отношеніи его нужно разсматривать какъ состояніе высшей реальности, поскольку мы обращаемъ вниманіе на отсутствіе всякихъ границъ и на сумму тѣхъ силъ, которыя совокупно въ немъ дѣйствуютъ. Итакъ, нельзя отказать въ правотѣ и тѣмъ, которые эстетическое состояніе считаютъ плодотворнѣйшимъ для познанія и нравственности. Они совершенно правы: ибо настроеніе духа, которое заключаетъ въ себѣ всю человѣчность, по необходимости должно въ возможности заключать и каждое отдѣльное ея выраженіе. Настроеніе духа, которое устраняетъ изъ всей человѣческой природы всякія ограниченія, должно по необходимости устранить ихъ и изъ каждаго отдѣльнаго ея обнаруженія; именно потому это настроеніе благопріятствуетъ всѣмъ функціямъ человѣчества безъ различія, что оно не принимаетъ подъ свое покровительство одной какой-либо функціи въ отдѣльности, и потому оно не покровительствуетъ какой-либо отдѣльной функціи, что въ немъ находится основаніе всѣхъ ихъ. Всѣ остальныя упражненія даютъ духу какое-нибудь спеціальное умѣніе, но зато полагаютъ въ немъ и особое ограниченіе, лишь эстетическое настроеніе ведетъ къ безграничному. Всякое другое состояніе, въ какомъ бы мы могли очутиться, указываетъ на предшествующее и для своего разрѣшенія нуждается въ послѣдующемъ; только эстетическое настроеніе представляетъ цѣлое само въ себѣ, такъ какъ оно соединяетъ въ себѣ всѣ условія своего возникновенія и продолженія. Только въ немъ мы чувствуемъ себя изъятыми изъ потока времени, и наша человѣчность проявляется въ такой чистотѣ и неприкосновенности, какъ будто-бы она еще нисколько не затронута какими-бы то ни было вліяніями внѣшнихъ силъ.

Что льститъ нашимъ чувствамъ путемъ непосредственнаго ощущенія, то дѣлаетъ нашу нѣжную и подвижную душу доступной всякому впечатлѣнію, но въ той же мѣрѣ дѣлаетъ насъ менѣе способными къ усилію. Что напрягаетъ наши умственныя силы и приглашаетъ къ отвлеченному мышленію, то укрѣпляетъ нашу душу ко всякаго рода сопротивленію, но въ той же степени дѣлаетъ ее болѣе грубою и менѣе впечатлительною, въ какой поощряетъ большую самодѣятельность. Поэтому то какъ одно, такъ и другое, по необходимости, въ концѣ концовъ ведетъ къ истощенію, ибо матерія не переноситъ продолжительнаго лишенія формующей силы, а сила не можетъ быть долгое время безъ матеріи, стремящейся принять форму. Въ тотъ моментъ, когда мы предаемся наслажденію истинной красотой, мы въ одинаковой мѣрѣ владѣемъ нашими дѣятельными и страдательными силами, и тогда мы способны съ одинаковой легкостью обратиться какъ къ серьезному дѣлу, такъ и къ игрѣ, къ покою или движенію, къ уступчивости или противодѣйствію, къ отвлеченному мышленію или созерцанію.

Вотъ это высокое душевное равновѣсіе и свобода духа, соединенныя съ силою и бодростью, и даютъ то настроеніе, которое должно оставлять въ насъ истинное художественное произведеніе: лучшаго пробнаго камня эстетической доброкачественности не существуетъ. Если послѣ наслажденія подобнаго рода мы находимся въ настроеніи, призывающемъ насъ къ какой? либо особой дѣятельности или особой впечатлительности, къ другой же мы оказываемся непригодными и не въ духѣ, то это является лучшимъ доказательствомъ того, что мы не испытали чистаго эстетическаго дѣйствія, независимо отъ того, заключалась ли причина нашей неудачи въ предметѣ, или же въ нашей впечатлительности, или же въ томъ и другой вмѣстѣ (какъ это почти всегда бываетъ).

Такъ какъ въ дѣйствительности чисто эстетическаго дѣйствія не бываетъ — ибо человѣкъ никогда не можетъ стать внѣ зависимости отъ силъ, то превосходство извѣстнаго произведенія искусства можетъ состоять лишь въ большемъ его приближеніи къ идеалу эстетической чистоты, и при всей свободѣ, до какой оно можетъ возвыситься, мы все же его понимаемъ въ своеобразномъ настроеніи и въ особомъ направленіи духа. Родъ извѣстнаго искусства и отдѣльное произведеніе его тѣмъ совершеннѣе, чѣмъ общѣе настроеніе и чѣмъ неограниченнѣе направленіе духа, которое вызвано этимъ родомъ искусства и этимъ отдѣльнымъ его произведеніемъ. Это можно провѣрить на произведеніяхъ различныхъ искусствъ, а также на различныхъ произведеніяхъ одного и того же искусства. Хорошая музыка вызываетъ въ насъ усиленіе чувствительности, прекрасное стихотвореніе — оживленіе воображенія, а прекрасное произведеніе скульптуры или зданіе — пробужденіе разсудка; но тотъ дурно выбралъ бы время, кто пригласилъ бы насъ къ отвлеченному мышленію послѣ высокаго музыкальнаго наслажденія или же направилъ бы насъ на размѣренную обыденную житейскую дѣятельность непосредственно послѣ высокаго поэтическаго наслажденія, или захотѣлъ бы воспалить наше воображеніе и чувство непосредственно послѣ созерцанія прекрасныхъ картинъ и скульптуръ. Причина въ томъ, что даже самая идейная музыка стоитъ въ болѣе близкой связи съ чувствами, благодаря ея матеріи, чѣмъ то можетъ допустить истинная эстетическая свобода, что самое удачное стихотвореніе болѣе участвуетъ въ произвольной и случайной игрѣ воображенія, благодаря своей средѣ. Чѣмъ то дозволяетъ внутренняя необходимость истинно прекраснаго, что самая превосходная картина, благодаря опредѣленности ея понятія — и она то можетъ быть еще болѣе всѣхъ другихъ граничитъ съ серьезной наукой. Однако эти особыя связи все болѣе и болѣе теряются въ зависимости отъ степени высоты, каковой достигаетъ извѣстное произведеніе этихъ трехъ родовъ искусства, и то, что различныя отрасли искусства въ ихъ дѣйствіи на души становятся все болѣе и болѣе похожими, не нарушая при этомъ своихъ объективныхъ границъ, есть необходимое и естественное слѣдствіе совершенства. Наиболѣе высокая и благородная музыка должна дѣйствовать на насъ съ спокойной силою произведенія древности. Скульптура въ ея высшемъ совершенствѣ должна стать музыкою и трогать насъ своей непосредственно чувственной стороною; поэзія въ ея высшемъ развитіи должна насъ охватывать подобно музыкѣ, но въ то же время должна насъ окружить, подобно пластикѣ, спокойной ясностью. Именно тѣмъ обнаруживается совершенство стиля въ извѣстномъ искусствѣ, что онъ умѣетъ устранить специфическія ограниченія искусства, не уничтожая специфическихъ преимуществъ, и придавая ему болѣе общій характеръ благоразумнымъ пользованіемъ особенностей искусства.

Но художникъ долженъ преодолѣть не только ограниченія, зависящія отъ характера извѣстнаго искусства, но также и тѣ, которыя вытекаютъ изъ матерьяла, съ которымъ ему приходится работать. Въ истинно прекрасномъ произведеніи искусства все должно зависѣть отъ формы, и ничего — отъ содержанія, ибо только форма дѣйствуетъ на всего человѣка, содержаніе же — лишь на отдѣльныя силы. Содержаніе, какъ бы ни было оно возвышенно и всеобъемлюще, все-жъ дѣйствуетъ на душу ограничивающимъ образомъ, и истинной эстетической свободы можно ожидать лишь, отъ формы. Итакъ, настоящій секретъ художника заключается въ томъ, чтобы формою уничтожить содержаніе. И тѣмъ больше торжество искусства, отодвигающаго содержаніе и господствующаго надъ нимъ, чѣмъ величественнѣе, соблазнительнѣе и внушительнѣе содержаніе само по себѣ, чѣмъ болѣе оно со своимъ дѣйствіемъ выдвигается на первый планъ или же чѣмъ болѣе зритель склоненъ поддаться содержанію. Душа зрителя и слушателя должна оставаться вполнѣ свободною и не пораженною; она должна выйти изъ заколдованной сферы художника столь же чистою и совершенною, какъ и изъ рукъ Творца. Самый простѣйшій предметъ долженъ получить такую обработку, чтобы въ насъ осталось настроеніе, дозволяющее намъ перейти непосредственно отъ него къ самой строгой серьезности. Самый строгій сюжетъ долженъ быть такъ трактованъ, чтобы въ насъ осталась способность замѣны его самою легкою игрою. Искусства, имѣющія дѣло со страстями, какъ напр. трагедія, не представляютъ противорѣчія этому требованію: ибо, во-первыхъ, они не вполнѣ свободныя искусства, такъ какъ они служатъ опредѣленной (патетической) цѣли, а во-вторыхъ, ни одинъ истинный цѣнитель искусства не станетъ отрицать того, что и произведенія подобнаго рода тѣмъ совершеннѣе, чѣмъ болѣе они щадятъ духовную свободу даже въ сильнѣйшей бурѣ аффектовъ. Существуетъ искусство, изображающее аффектъ, но искусство, вызывающее аффектъ — это противорѣчіе, ибо неизбѣжное слѣдствіе прекраснаго — освобожденіе отъ страстей. Столь же противорѣчиво понятіе искусства, имѣющее предметомъ обученіе (дидактическое искусство) или нравственное улучшеніе (моральное искусство), ибо ничто въ такой мѣрѣ не противорѣчитъ понятію искусства, какъ стремленіе придать душѣ опредѣленную тенденцію.

Однако, если извѣстное произведеніе искусства вызываетъ впечатлѣніе своимъ содержаніемъ, то это еще не всегда доказываетъ отсутствіе въ немъ формы; это можетъ столь же часто свидѣтельствовать лишь объ отсутствіи формы у судящаго. Если онъ слишкомъ вялъ или напряженъ, если онъ привыкъ воспринимать все только путемъ разсудка или только путемъ чувствъ, то онъ обратитъ вниманіе даже въ самомъ цѣльномъ произведеніи только на части, и даже при самой красивой формѣ — только на содержаніе. Будучи воспріимчивымъ только по отношенію къ грубымъ элементамъ, онъ долженъ, чтобы найти наслажденіе въ эстетической организаціи какого-либо произведенія, раздробить его, а потомъ уже бережно собрать то разчлененіе, которое художникъ съ безконечнымъ искусствомъ старался спрятать въ гармоніи цѣлаго. Интересъ зрителя будетъ или моральный, или физическій, но только не эстетическій, какимъ бы ему слѣдовало быть.

Такіе читатели наслаждаются серьезнымъ, патетическимъ стихотвореніемъ точно проповѣдью, а банальнымъ и шутливымъ стихотвореніемъ — точно опьяняющимъ напиткомъ, и если они достаточно безвкусны, чтобы ждать моральнаго укрѣпленія отъ трагедіи или эпопеи, — будь то хотя бы Мессіада, то они несомнѣнно будутъ шокированы пѣснями въ анакреонтовскомъ или катулловскомъ родѣ.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ.

Я вновь берусь за нить своихъ изслѣдованій, которую оборвалъ только для того, чтобы изъ выставленныхъ мною положеній сдѣлать примѣненіе къ исполнительнымъ искусствамъ и къ обсужденію ихъ произведеній.

Итакъ, переходъ отъ страдательнаго состоянія въ ощущеніяхъ къ дѣятельному состоянію мышленія и воли совершается не иначе, какъ при посредствѣ средняго состоянія эстетической свободы, и хотя это состояніе нисколько не вліяетъ ни на наше разумѣніе, ни на наши убѣжденія, и слѣдовательно оставляетъ вполнѣ не затронутыми наше интеллектуальное и нравственное достоинство, но все жъ. это состояніе есть необходимое условіе, безъ коего мы никакъ не можемъ достичь ни разумѣнія, ни убѣжденій. Однимъ словомъ, нѣтъ иного пути сдѣлать чувственнаго человѣка разумнымъ, какъ только сдѣлавъ его сначала эстетичнымъ.

Но можетъ быть Вы усумнитесь въ безусловной необходимости такого посредничества. Неужели истина и долгъ сами по себѣ не могутъ найти доступа къ чувственному человѣку? На это я долженъ отвѣтить: не только могутъ, но они должны найти свою опредѣляющую силу только въ самихъ себѣ, и вполнѣ противорѣчило бы ранѣе мною изложенному, еслибъ меня приняли за защитника противоположнаго мнѣнія. Я вполнѣ доказалъ, что красота ничего не даетъ ни разсудку, ни волѣ, что красота не вмѣшивается въ дѣло мышленія и рѣшенія, что красота лишь дѣлаетъ человѣка способнымъ къ пользованію тѣмъ и другимъ, но нисколько не предрѣшаетъ этого пользованія и при этомъ нѣтъ нужды въ какой либо посторонней помощи, и чистая логическая форма должна непосредственно обращаться къ разсудку, подобно тому какъ чистая нравственная форма, законъ — къ волѣ.

Однако я утверждаю, что возможность къ этому, т. е. что для чувственнаго человѣка существуетъ чистая форма, дается лишь эстетическимъ настроеніемъ души. Истина не есть нѣчто, что могло-бы быть воспринятымъ извнѣ, подобно дѣйствительности или чувственному бытію предметовъ. Истину самодѣятельно и свободно создаетъ мышленіе; именно этой самодѣятельности и свободы и недостаетъ чувственному человѣку. Чувственный человѣкъ опредѣленъ уже (физически) и слѣдовательно не имѣетъ свободной опредѣлимости; эту потерянную опредѣлимость онъ долженъ вновь пріобрѣсть, прежде чѣмъ онъ будетъ въ состояніи замѣнить страдательную опредѣленность дѣятельной. Однако онъ не можетъ пріобрѣсть ее инымъ путемъ, какъ только потерею пассивной опредѣленности, которою онъ владѣлъ, или же черезъ обладаніе активною, къ которой ему слѣдуетъ еще перейти. Еслибъ онъ только лишился пассивной опредѣленности, то онъ вмѣстѣ съ нею потерялъ бы и возможность активной, ибо мысль нуждается въ тѣлѣ, и форма можетъ получить реальность только въ матеріи. Итакъ, онъ долженъ уже обладать формою, онъ долженъ быть одновременно и пассивно и активно настроеннымъ, т. е. онъ долженъ стать эстетичнымъ.

И такъ, благодаря эстетическому настроенію духа открывается самодѣятельность разума въ сферѣ чувственности, и сила ощущенія является сломленной уже въ своихъ собственныхъ границахъ, природный же человѣкъ является настолько облагороженнымъ, что духовному остается только развиться по законамъ свободы изъ перваго. Поэтому-то шагъ отъ эстетическаго состоянія къ логическому и нравственному (отъ красоты къ истинѣ и долгу)безконечнолегче, чѣмъ шагъ отъ физическаго состоянія къ эстетическому (т. е. отъ простой тупой жизни къ формѣ). Первый шагъ можетъ быть сдѣланъ человѣкомъ благодаря свободѣ, такъ какъ при этомъ онъ долженъ лишь войти въ себя, а не выходить изъ своихъ предѣловъ, лишь ограничить, а не распространить свою природу. Эстетически настроенный человѣкъ будетъ произносить общегодныя сужденія, будетъ дѣйствовать общегодно, лишь только онъ того захочетъ. Природа должна ему облегчить шагъ отъ грубой матеріи къ красотѣ, въ которой ему открывается совершенно новая дѣятельность, и воля безсильна по отношенію настроенія, которое создаетъ самую волю. Чтобы эстетическаго человѣка привести къ разумѣнію и къ высокимъ убѣжденіямъ, достаточно представить ему важныя побудительныя причины, въ то время какъ нужно вполнѣ пересоздать природу чувственнаго человѣка, чтобы добиться отъ него чего либо подобнаго. Въ первомъ случаѣ часто достаточно лишь повода къ какой либо возвышенной ситуаціи (которая дѣйствуетъ самымъ непосредственнымъ образомъ на волю), чтобы сдѣлать изъ человѣка героя или мудреца; во второмъ случаѣ человѣка нужно перенести подъ совершенно иное небо.

Итакъ, одна изъ важнѣйшихъ задачъ культуры состоитъ въ томъ, чтобы подчинить человѣка въ его природной жизни формѣ и сдѣлать его, насколько это зависитъ отъ царства красоты, эстетичнымъ; ибо только изъ эстетическаго, а не изъ природнаго, можетъ развиться нравственое состояніе.

Нужно заботиться о томъ, чтобы человѣкъ никогда не былъ только индивидомъ, чтобы онъ никогда не служилъ только законамъ природы, необходимо, чтобы въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ онъ обладалъ способностью дѣлать свое сужденіе и свою волю сужденіемъ всего рода, чтобы онъ находилъ выходъ изъ ограниченнаго бытія къ безконечному и поднимался изъ зависимаго состоянія къ самостоятельности и свободѣ. Человѣкъ, чтобы быть способнымъ и готовымъ къ переходу отъ узкихъ предѣловъ природныхъ цѣлей къ цѣлямъ разумнымъ долженъ подготовиться къ послѣднимъ, будучи еще во власти первыхъ, и долженъ выполнить съ нѣкоторою свободою духа, т. е. по законамъ красоты, свое физическое назначеніе.

И это онъ можетъ, притомъ нисколько не впадая въ противорѣчіе съ природною цѣлью. Требованія природы касаются лишь того, что онъ выполняетъ, т. е. лишь содержанія его дѣятельности, но цѣлями природы вовсе не предопредѣленъ способъ, какимъ онъ дѣйствуетъ, не предопредѣлена форма. Напротивъ того, требованія разума строго ограничены формою его дѣятельности. Вполнѣ необходимо ради его нравственнаго значенія, чтобы онъ былъ нравственнымъ, чтобы онъ обнаружилъ абсолютную самостоятельность, но вполнѣ безразлично его природному назначенію, будетъ ли онъ лишь природнымъ, будетъ ли онъ только безусловно страдательнымъ.

Итакъ, послѣднее вполнѣ зависитъ отъ его произвола, т. е. выполнитъ ли онъ свое природное назначеніе лишь какъ чувственное существо, какъ сила природы (т. е. какъ сила, которая дѣйствуетъ лишь постольку, поскольку испытываетъ воздѣйствіе), или же въ то же время и какъ безусловная сила, какъ разумное существо, причемъ не можетъ быть, конечно, вопроса о томъ, что болѣе соотвѣтствуетъ его достоинству: выполнять по чувственному побужденію то, на что онъ долженъ былъ рѣшиться по мотивамъ чистаго долга, настолько же унижаетъ и позоритъ его, насколько облагораживаетъ и возвышаетъ стремленіе къ законности, гармоніи и неограниченности въ тѣхъ случаяхъ, когда простой смертный удовлетворяетъ лишь своимъ дозволеннымъ желаніямъ {Это всестороннее и свободное обращеніе съ обыденной дѣйствительностью, гдѣ бы оно ни встрѣчалось, всюду представляетъ собой признакъ благородной души. Благородной называется вообще та душа, которая обладаетъ даромъ превращать въ безконечное даже самое пустяшное дѣло и самый незначительный предметъ, благодаря способу обращенія съ ними. Благородной называется всякая форма, которая придаетъ печать самостоятельности тому, что имѣетъ лишь служебное значеніе (есть только средство). Благородная душа не довольствуется тѣмъ, что сама свободна; она стремится къ тому, чтобы сдѣлать свободнымъ и все ее окружающее, даже безжизненное. Красота же есть единственно возможное выраженіе свободы въ явленіи. Поэтому-то преобладающее выраженіе разсудка въ какомъ-либо лицѣ, произведеніи художества и т. д. никогда не можетъ стать благороднымъ: оно не можетъ быть и красивымъ, ибо оно выдвигаетъ зависимость (которую нельзя отдѣлить отъ цѣлесообразности) вмѣсто того, чтобы скрыть ее. Философъ, занимающійся нравственностью, учитъ, что никогда нельзя сдѣлать больше того, чего требуетъ долгъ; и онъ, конечно, правъ, если имѣетъ ввиду лишь отношеніе дѣйствій къ нравственному закону. Однако, въ дѣйствіяхъ, имѣющихъ лишь отношеніе къ опредѣленной цѣли, перейти за предѣлы этой цѣля въ область сверхчувственнаго (что въ данномъ случаѣ можетъ лишь означать переходъ физическаго въ эстетическое) — это значить перейти за предѣлы долга, ибо долгъ можетъ лишь предписать святость воли, но не святость самой природы. Итакъ, хотя съ точки зрѣнія нравственной нельзя превзойти долга, но это можно съ точки зрѣнія эстетической, и такое поведеніе называется благороднымъ. Многіе смѣшивали эстетическій излишекъ съ нравственнымъ именно потому, что въ благородствѣ всегда замѣтенъ излишекъ, ибо то, что могло-бы имѣть одну лишь матерьяльную цѣнность, получаетъ свободную и формальную цѣнность и соединяетъ съ внутренней цѣнностью, которую ему необходимо имѣть, еще и внѣшнюю, безъ коей оно могло-бы обойтись. Многіе также, будучи соблазнены видомъ благородства, вносили произволъ и случайность въ самую нравственность, чѣмъ уничтожали ее самое.

Отъ благороднаго поведенія слѣдуетъ отличать высокое. Первое переступаетъ предѣлы нравственной обязательности; второе этого не дѣлаетъ, хотя мы и цѣнимъ его гораздо выше, чѣмъ благородство. Цѣнимъ же мы его не потому, что оно превосходитъ разумное понятіе своего объекта (нравственнаго закона), а потому, что оно превосходить опытное понятіе своего субъекта (т. е. наше знаніе доброты и силы человѣческой воли). Наоборотъ, благородное поведеніе мы цѣнимъ не потому, что оно превосходитъ природу субъекта, изъ коей, напротивъ, оно должно истекать вполнѣ свободно, а потому, что оно отъ природы своего объекта (физической цѣли) распространяется въ царство духовъ. Въ случаѣ высокаго поведенія, мнѣ хотѣлось бы сказать, что мы удивляемся той побѣдѣ, которую предметъ, дѣло, одерживаетъ надъ человѣкомъ, во второмъ случаѣ мы удивляемся тому значенію, которое человѣкъ съумѣлъ придать предмету.}. Однимъ словомъ, въ области истины и нравственности ощущеніе не имѣетъ права распоряжаться, однако въ сферѣ блаженства можетъ властвовать форма и стремленіе игры.

Итакъ, уже здѣсь на безразличномъ полѣ физической жизни человѣкъ долженъ начать нравственную жизнь; онъ долженъ обнаружить самодѣятельность уже въ сферѣ страданія, свободу разума уже въ сферѣ чувственныхъ границъ. На свои склонности онъ долженъ наложить законъ своей воли, онъ долженъ, если мнѣ будетъ дозволено это выраженіе, начать борьбу противъ матеріи еще въ ея собственныхъ границахъ, для того, чтобы ему не было надобности сражаться противъ этого страшнаго врага на священной почвѣ свободы. Онъ долженъ научиться благороднымъ вожделѣніямъ для того, чтобы ему не было необходимости хотѣть возвышеннаго. Этого можно достигнуть путемъ эстетической культуры, которая подчиняетъ законамъ красоты то, въ чемъ человѣческій произволъ не связанъ ни законами природы, ни законами разума, и которая обнаруживаетъ внутреннюю жизнь уже въ формѣ, даваемой ею внѣшнему обнаруженію жизни.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ.

Итакъ, можно различать три момента или три ступени развитія, которыя по необходимости должны пройти какъ единичный человѣкъ, такъ и весь родъ, если они хотятъ выполнить весь кругъ своего назначенія. Отдѣльные періоды, конечно, могутъ быть сокращены или удлинены, въ зависимости отъ случайныхъ причинъ, находящихся въ зависимости отъ внѣшнихъ предметовъ или свободнаго произвола человѣка; однако, ни одна ступень не можетъ быть опущена вовсе, а также не можетъ быть измѣненъ порядокъ ихъ слѣдованія ни природою, ни волею. Человѣкъ въ его физическомъ состояніи подчиняется лишь силѣ природы, въ эстетическомъ состояніи онъ освобождается отъ этой силы и овладѣваетъ ею въ нравственномъ состояніи.

Что представляетъ собою человѣкъ, прежде чѣмъ красота вызоветъ въ немъ свободное наслажденіе, и спокойная форма умиротворить бурную жизнь? Онъ вѣчно однообразенъ въ своихъ цѣляхъ, постоянно измѣнчивъ въ своихъ сужденіяхъ, себялюбивъ, не будучи самимъ собою, не сдержанъ, не будучи свободнымъ, рабъ, не служащій опредѣленному правилу. Въ этотъ періодъ времени міръ для него представляется рокомъ, а не предметомъ; все имѣетъ для него бытіе, поскольку служитъ его бытію; для него не существуетъ того, что ему не приноситъ чего-либо или не отнимаетъ у него чего-либо; каждое отдѣльное явленіе представляется ему единичнымъ или отдѣленнымъ, подобно тому, какимъ и онъ является въ ряду существъ. Все существующее существуетъ для него лишь благодаря могуществу минуты; всякое измѣненіе для него есть новое твореніе, ибо необходимость въ немъ самомъ уничтожаетъ внѣшнюю необходимость, которая соединяетъ измѣнчивыя міровыя сочетанія и удерживаетъ на міровой сценѣ законъ въ то время, когда индивидъ спасается бѣгствомъ. Напрасно природа предъявляетъ его чувствамъ свое многообразное богатство; онъ видитъ въ ея превосходномъ изобиліи лишь свою добычу, въ силѣ и величіи природы лишь своего врага. Онъ или бросается на предметы и страстно стремится обладать ими, или же вещи дѣйствуютъ разрушительно на него, и онъ ихъ съ отвращеніемъ отталкиваетъ. отъ себя. Въ обоихъ случаяхъ его непосредственное отношеніе къ чувственному міру выражается прикосновеніемъ, и онъ, постоянно мучимый напоромъ вещественнаго міра, вѣчно угнетенный властною страстью, ни въ чемъ иномъ не находитъ успокоенія, какъ только въ изнеможеніи, и видитъ предѣлы лишь въ истощенной страсти.

И хоть ему въ удѣлъ достались

Титановъ мощь и разрушительная сила,

Но Богъ сковалъ его чело желѣзомъ.

Совѣтъ и совѣсть, мудрость и терпѣніе

Сокрыли боги отъ взора мрачнаго его

И дикой страстью вѣетъ отъ его стремленій;

И безграничны его страсти…

Ифніенія въ Тавридѣ.

Незнакомый съ человѣческимъ достоинствомъ, онъ не уважаетъ его и въ другихъ, и, сознавая свою дикую алчность, онъ боится ея въ каждомъ существѣ, которое ему подобно. Въ себѣ онъ никогда не узнаетъ другихъ, а лишь въ другихъ себя, и общество все уже и уже замыкаетъ его въ индивидуальности, вмѣсто того, чтобы возвести его до пониманія рода. Въ этой затхлой ограниченности протекаетъ его мрачная жизнь до тѣхъ поръ, пока благодѣтельная природа не сброситъ съ его омраченныхъ чувствъ бремени матеріи, пока рефлексія не отдѣлитъ его отъ предметовъ и пока предметы не появятся наконецъ отраженными въ сознаніи.

Само собой разумѣется, этого грубаго природнаго состоянія, въ томъ видѣ, въ какомъ оно здѣсь изображено, нельзя указать ни у какого опредѣленнаго народа въ опредѣленное время. Это только идея, но идея, которая въ частностяхъ самымъ точнымъ образомъ совпадаетъ съ опытомъ. Можно сказать, что человѣкъ никогда не находился въ этомъ животномъ состояніи, но онъ никогда вполнѣ и не освобождался отъ него. Даже въ самыхъ грубыхъ людяхъ можно найти несомнѣнные слѣды свободы разума, точно такъ же, какъ у самыхъ образованныхъ людей бываютъ моменты, напоминающіе это мрачное природное состояніе. Человѣку свойственно соединять въ своей природѣ самое высокое и самое низкое; достоинство его покоится на строгомъ различеніи перваго отъ второго, а счастье на удачномъ уничтоженіи этого различія. Культурѣ, долженствующей привести въ согласіе его достоинство съ его счастьемъ, необходимо позаботиться о полнѣйшей чистотѣ этихъ двухъ принциповъ при тѣснѣйшемъ ихъ союзѣ.

Первое проявленіе разума въ человѣкѣ не представляетъ собой еще начала его человѣчности. Эта послѣдняя зависитъ отъ его свободы, и разумъ начинаетъ съ того, что дѣлаетъ безграничною свою чувственную зависимость, — явленіе важное и всеобщее, которое, какъ мнѣ кажется, недостаточно рязъяснено. Мы знаемъ, что разумъ проявляется въ человѣкѣ тѣмъ, что требуетъ безусловнаго (т. е. обоснованнаго самимъ собою и необходимаго). Это требованіе, не могущее найти удовлетворенія въ природномъ. заставляетъ совершенно покинуть природное и подняться отъ ограниченной дѣйствительности къ идеямъ.

Хотя истинный смыслъ этого требованія заключается въ томъ, чтобы вырвать человѣка изъ оковъ времени и вывести его изъ чувственнаго міра къ міру идеальному, однако, это требованіе, будучи не вѣрно понято, — что почти неизбѣжно въ періодъ временнаго господства чувственности, — можетъ быть направлено на природную жизнь и можетъ повергнуть человѣка въ самое ужасное рабство, вмѣсто того, чтобы сдѣлать его независимымъ.

И это дѣйствительно такъ. На крыльяхъ фантазіи покидаетъ человѣкъ узкіе предѣлы настоящаго времени, въ которые онъ поставленъ животною жизнью, дабы стремиться впередъ къ неограниченной будущности; однако, сердце его еще не перестало жить единичнымъ и служить минутѣ, въ то время какъ его шаткому воображенію стало доступнымъ безконечное. Это стремленіе къ безусловному захватываетъ его врасплохъ, во всей его животности, — и такъ какъ въ этомъ затхломъ состояніи всѣ его стремленія направлены лишь на матерьяльное и временное и ограничены лишь его индивидуальностью, то указанное требованіе побудитъ его только къ тому, чтобы распространить въ безпредѣльное свою индивидуальность, вмѣсто того, чтобы отвлечься отъ нея; вмѣсто того, чтобы стремиться къ формѣ, онъ будетъ искать неизсякаемой матеріи; вмѣсто неизмѣннаго онъ будетъ стремиться къ вѣчному измѣненію и безусловному огражденію своего временнаго бытія. То же самое стремленіе, которое, будучи примѣнено къ его мышленію и дѣятельности, повело бы его къ истинѣ и нравственности, теперь, отнесенное къ его жизни и ощущеніямъ, создастъ лишь безпредѣльное желаніе, безусловную потребность. Итакъ, первые плоды, которые достанутся человѣку въ царствѣ духа — это забота и страхъ: и та, и другой — слѣдствія разума, не чувственности; но разума, который по ошибкѣ, схватился не за тотъ предметъ, разума, относящаго непосредственно свой императивъ къ матеріи.

Всѣ безусловныя системы эвдаймонизма суть плоды этого древа, независимо отъ того, касаются-ли они лишь сегодняшняго дня, или цѣлой жизни и вѣчности, отъ чего эти системы вовсе не становятся болѣе достойными уваженія. Безграничная продолжительность бытія и благосостоянія только ради самого бытія и благосостоянія — представляетъ лишь идеалъ вожделѣнія, т. е. требованіе, которое могло бы быть поставлено лишь животностью, стремящейся въ безусловное. Человѣкъ, благодаря подобному проявленію разума, теряетъ лишь счастливую ограниченность животнаго, не выигрывая ничего по отношенію къ своей человѣчности; онъ теперь получаетъ лишь предъ животнымъ то незавидное преимущество, что, благодаря стремленію въ даль, теряетъ господство надъ настоящимъ моментомъ; но въ этой безпредѣльной дали онъ не ищетъ ничего иного, кромѣ настоящаго момента.

Однако, чувственность еще долгое время будетъ подтасовывать отвѣтъ, хотя бы разумъ не ошибался ни относительно своего объекта, ни въ постановкѣ вопросы. Разумъ стремится, согласно своему понятію, къ безусловному соединенію и безотносительному основанію тотчасъ, какъ человѣкъ началъ пользоваться разсудкомъ и сталъ соединять окружающія явленія по причинамъ и цѣлямъ. Человѣкъ долженъ переступить за предѣлы чувственности для того, чтобы быть въ состояніи поставить себѣ подобное требованіе, но чувственность пользуется именно этимъ требованіемъ для того, чтобы вернуть себѣ бѣглеца. Именно здѣсь находится та точка, въ которой онъ могъ бы окончательно перейти отъ чувственнаго міра къ чистому царству идей, ибо разсудокъ вѣчно остается въ предѣлахъ условнаго и вѣчно предлагаетъ вопросы, не будучи въ состояніи дойти до предѣла. Но такъ какъ человѣкъ, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь, еще не способенъ къ подобному отвлеченію, то онъ будетъ искать въ сферѣ своего чувства то, чего онъ не можетъ найти въ сферѣ своего чувственнаго познанія и чего онъ еще не ищетъ за предѣлами этого познанія, въ чистомъ разумѣ; и, повидимому, онъ это найдетъ. Правда, чувственность не доставляетъ ему ничего такого, что имѣло бы основаніе въ себѣ и являлось бы закономъ для себя, но она показываетъ ему нѣчто, что не знаетъ никакого основанія и не уважаетъ никакого закона. Такъ какъ человѣкъ не можетъ успокоить вопрошающаго разсудка какимъ либо послѣднимъ, внутреннимъ основаніемъ, то онъ заставляетъ его по крайней мѣрѣ смолкнуть благодаря понятію безосновательнаго и останавливается въ предѣлахъ зависимости отъ матеріи, такъ какъ онъ еще не можетъ постичь высокой необходимости разума. Человѣкъ дѣлаетъ выгоду опредѣлителемъ всѣхъ своихъ дѣйствій, а слѣпой случай — властителемъ міра, ибо чувственность не знаетъ другой цѣли, кромѣ выгоды, и другой причины, кромѣ слѣпого случая.

Даже самое святое въ человѣкѣ, нравственный законъ, не можетъ избѣжать этой поддѣлки при первомъ своемъ появленіи въ чувственности. Такъ какъ нравственный законъ лишь запрещаетъ и говоритъ противъ интересовъ себялюбія, то онъ долженъ казаться человѣку до тѣхъ поръ чѣмъ-то внѣшнимъ, пока онъ не научится смотрѣть на себялюбіе, какъ на нѣчто внѣшнее, а на голосъ разума, какъ на истинную самость. Человѣкъ испытываетъ только оковы, которыя налагаются на него разумомъ, но не испытываетъ безконечнаго освобожденія, даруемаго разумомъ. Не чая въ себѣ достоинства законодателя, онъ испытываетъ лишь гнетъ и безсильное противодѣйствіе раба. Такъ какъ чувственное стремленіе предшествуетъ въ опытѣ нравственному, то первое и даетъ закону необходимости начало во времени, положительное происхожденіе, и путемъ несчастнѣйшаго заблужденія человѣкъ дѣлаетъ незыблемое и вѣчное въ себѣ признакомъ измѣняющагося. Человѣкъ старается убѣдить себя въ томъ, что понятіе права и неправды суть лишь законоположенія, имѣющія въ волѣ свое основаніе и не имѣющія сами по себѣ значенія во всѣ времена. Подобно тому какъ онъ въ объясненіи отдѣльныхъ явленій природы переступаетъ за предѣлы природы и ищетъ внѣ ея того, что можетъ быть найдено въ ея внутреннемъ законопорядкѣ, точно такъ же онъ переступаетъ границы разума въ объясненіи нравственности и теряетъ свою человѣчность, ища божество на этомъ пути.

Неудивительно, что религія, купленная цѣной его человѣчности, является достойной такого происхожденія, что человѣкъ не считаетъ безусловно и вѣчно обязательными законы лишь потому, что они не были таковыми во всѣ времена. Человѣкъ имѣетъ дѣло не со святымъ существомъ, а лишь съ всесильнымъ, поэтому духъ его богопочитанія — это страхъ, который его унижаетъ, а не благоговѣніе, которое возвеличиваетъ его въ собственныхъ глазахъ.

Хотя эти многоразличныя отклоненія человѣка отъ идеала своего назначенія и не могли имѣть мѣста въ одной и той же стадіи развитія, — такъ какъ человѣкъ на пути отъ безсмыслія къ ошибкѣ, отъ безволія къ порчѣ воли долженъ пройти нѣсколько ступеней — все жъ всѣ эти ступени суть слѣдствія природнаго состоянія, ибо во всѣхъ жизненное стремленіе господствуетъ надъ стремленіемъ къ формѣ. Единственно властный въ немъ принципъ — это матерія, независимо отъ того, сказалъ-ли разумъ свое слово, и господствуетъ ли надъ нимъ природное начало съ слѣпой необходимостью или же разумъ еще недостаточно очистился отъ чувственности и нравственность еще служитъ природѣ; — во всякомъ случаѣ человѣкъ по своей тенденціи еще существо чувственное, съ тою только разницей, что въ первомъ случаѣ оно неразумное, а во второмъ разумное животное. Но онъ не долженъ быть ни тѣмъ, ни другимъ, онъ долженъ быть человѣкомъ. Природа не должна властвовать надъ нимъ исключительно, а разумъ не долженъ господствовать условно надъ нимъ. Оба законодательства должны сосуществовать независимо другъ отъ друга и все жъ быть вполнѣ согласными.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ.

Пока человѣкъ въ своемъ первомъ природномъ состояніи лишь пассивно воспринимаетъ чувственный міръ, лишь ощущаетъ, до тѣхъ поръ онъ въ полномъ съ нимъ единеніи и именно потому для него еще не существуетъ міра, что онъ самъ вполнѣ и только міръ. Только когда онъ въ эстетическомъ состояніи выходитъ изъ своихъ предѣловъ или созерцаетъ, тогда его личность выдѣляется изъ міра, и тогда для него возникаетъ міръ, ибо онъ пересталъ быть съ нимъ въ единеніи^[9].

Размышленіе (рефлексія) представляетъ собою первое свободное отношеніе человѣка къ міру, его ощущающему. Страсть непосредственно схватываетъ предметъ, размышленіе отдаляетъ свой предметъ и именно этимъ путемъ дѣлаетъ его настоящей собственностью, которую нельзя утратить и которая такимъ образомъ спасена отъ страсти. Необходимость природы, нераздѣльно господствовавшая надъ человѣкомъ въ состояніи простого ощущенія, теряетъ въ рефлексіи свою силу, въ чувствахъ наступаетъ тотчасъ примиреніе, и само вѣчно измѣнчивое время прекращаетъ свой бѣгъ, разбросанные лучи сознанія соединяются во-едино, и обликъ безконечнаго, форма, отражается на бренной основѣ. Какъ только свѣтъ является въ человѣкѣ, такъ и внѣ его нѣтъ болѣе ночи; какъ только миръ наступаетъ внутри его, тотчасъ прекращается и міровая буря, и борющіяся силы природы находятъ покой въ твердыхъ предѣлахъ. Неудивительно поэтому, что древнія поэмы говорятъ объ этомъ событіи внутри человѣка какъ о революціи, происшедшей внѣ его, и мысль, одерживающую побѣду надъ временемъ, символизируютъ въ образѣ Зевса, прекращающаго царство Сатурна. Рабъ природы, человѣкъ ощущающій, тотчасъ становится ея законодателемъ, когда онъ мыслитъ природу; природа, которая ранѣе того господствовала при посредствѣ силы надъ нимъ, теперь стоитъ, какъ объектъ, передъ его судящимъ окомъ. То, что является для него объектомъ, не имѣетъ надъ нимъ силы, ибо чтобы стать объектомъ оно должно испытать его силу. Поскольку онъ придаетъ матеріи форму, и пока онъ придаетъ ее, до тѣхъ поръ онъ неуязвимъ ея послѣдствіями, ибо уязвить духъ можетъ только то, что отнимаетъ у него свободу, а онъ именно доказываетъ свою свободу тѣмъ, что устрояетъ безформенное. Только тамъ мѣсто страху, гдѣ грубая и безформенная масса господствуетъ и гдѣ въ неясныхъ границахъ колеблются мутныя очертанія; человѣкъ выше всякой природной угрозы, какъ только онъ сумѣетъ придать ей форму и превратить ее въ свой объектъ. Какъ только человѣкъ начнетъ выказывать свою самостоятельность по отношенію къ природѣ, какъ явленію, то тотчасъ онъ выказываетъ и свое достоинство по отношенію къ природѣ, какъ силѣ, и съ благородствомъ и свободою онъ возстаетъ противъ своихъ боговъ. Они сбрасываютъ личину привидѣній, которыми они пугали его дѣтство, и, становясь его представленіемъ, поражаютъ его въ его собственномъ образѣ. Божественное чудовище востока, управлявшее міромъ слѣпою мощью хищнаго животнаго, принимаетъ въ греческой фантазіи милые контуры человѣчества, царство титановъ гибнетъ, и безконечная мощь покорена безконечною формою.

Но потокъ моего воображенія привелъ меня къ самому центру духовнаго міра, въ то время какъ я искалъ лишь выхода изъ матерьяльнаго и перехода къ міру духовному. Красота, которую мы ищемъ, лежитъ за нами; мы перескочили черезъ нее, въ то время какъ мы перешли отъ непосредственной жизни къ чистой формѣ и къ чистому объекту. Такой скачекъ не свойственъ человѣческой природѣ, и, чтобы идти въ шагъ съ нею, мы должны вновь вернуться къ чувственному міру.

Красота, безъ сомнѣнія, есть созданіе свободнаго созерцанія, и съ нею мы вступаемъ въ міръ идей, но — это слѣдуетъ отмѣтить — она въ то же время не покидаетъ и чувственнаго міра, какъ это наблюдается въ области познанія истины. Истина — продуктъ чистаго отвлеченія отъ всего матерьяльнаго и случайнаго; она — чистый объектъ, въ которомъ не должно оставаться границъ субъекта, чистая самодѣятельность, безъ примѣси страданія. Правда, и отъ высочайшаго отвлеченія можно найти обратный путь къ чувственности, ибо мысль соприкасается съ внутреннимъ чувствомъ, и представленіе логическаго и нравственнаго единенія переходитъ въ чувство ощущаемаго согласія. Но, когда мы наслаждаемся познаніемъ истины, мы въ то же время очень отчетливо различаемъ наше представленіе отъ нашего ощущенія; послѣднее мы разсматриваемъ, какъ нѣчто случайное, чего бы могло и не быть, при чемъ познаніе прекратилось бы и истина не перестала бы быть истиною. Но совершенно тщетною была бы попытка отдѣлить представленіе красоты отъ этого отношенія къ способности ощущенія; поэтому то мы не можемъ разсматривать первую, какъ слѣдствіе второй, но должны и ту, и другую разсматривать какъ находящіяся во взаимодѣйствіи, т. е. одновременно представляющія собой и слѣдствіе и причину. Въ нашемъ наслажденіи познаніемъ мы безъ труда различаемъ переходъ отъ дѣятельности къ страданію и совершенно отчетливо замѣчаемъ, что первая прекратилась, когда наступаетъ второе. Въ нашемъ наслажденіи красотою, напротивъ того, нельзя замѣтить подобной смѣны дѣятельности и страданія, и рефлексія здѣсь настолько претворяется въ чувствѣ, что намъ кажется, будто мы непосредственно ощущаемъ форму. Итакъ, красота дѣйствительно есть предметъ для насъ, ибо рефлексія есть условіе, благодаря которому мы можемъ имѣть ощущеніе красоты; но въ то же время красота есть состояніе нашего субъекта, ибо чувство является условіемъ, благодаря коему мы можемъ имѣть представленіе красоты. Она есть форма, поскольку мы ее созерцаемъ, но въ то же время она есть жизнь, ибо мы ее чувствуемъ. Однимъ словомъ, красота одновременно и наше состояніе, и наше дѣйствіе.

И именно потому, что она одновременно и то, и другое, красота и является превосходнымъ доказательствомъ, что страданіе нисколько не исключаетъ дѣятельности, матерія-формы и ограниченіе — безконечности, что, такимъ образомъ, нравственная свобода человѣка нисколько не уничтожается необходимою физическою зависимостью. Она это доказываетъ, и я долженъ прибавить, что только она можетъ это намъ доказать. Такъ какъ въ наслажденіи истиною или логическимъ единствомъ ощущеніе не необходимо соединено съ мыслью, но слѣдуетъ за нею случайно, то истина можетъ намъ лишь доказать, что чувственная природа можетъ слѣдовать за разумною и наоборотъ, но не можетъ доказать того, что онѣ сосуществуютъ, что онѣ находятся во взаимодѣйствіи, что онѣ должны быть безусловно и необходимо соединены. Напротивъ того, изъ устраненія чувства во время мышленія и мысли во время чувствованія, нужно заключить о несоединимости ихъ природы, и дѣйствительно анализъ не умѣетъ представить лучшаго доказательства существованія чистаго разума въ человѣчествѣ, какъ то, что онъ необходимъ. Но соединимость этихъ двухъ природъ, проявленіе безконечнаго въ конечномъ, а слѣдовательно, и возможность самой возвышенной человѣчности доказывается именно наслажденіемъ красотою или эстетическимъ единствомъ, представляющимъ дѣйствительное соединеніе и превращеніе матеріи въ форму, страданія въ дѣятельность.

Итакъ, насъ не долженъ болѣе смущать переходъ отъ чувственной зависимости къ нравственной свободѣ, такъ какъ красота представляетъ какъ доказательство совершеннаго сосуществованія первой со второю, такъ и доказательство того, что человѣку незачѣмъ отбрасывать матерію для того, чтобы проявить себя духовно. Но если человѣкъ свободенъ уже въ сообществѣ съ чувственностью, какъ это показываетъ фактъ красоты, и если свобода есть нѣчто безусловное и сверхчувственное, какъ это необходимо вытекаетъ изъ ея понятія, то не можетъ быть вопроса, какъ человѣкъ достигаетъ безусловнаго, исходя изъ ограниченія, какъ онъ противодѣйствуетъ чувственности своимъ мышленіемъ и волею, такъ какъ все это имѣется уже въ красотѣ. Однимъ словомъ, не можетъ быть вопроса о томъ, какъ онъ переходитъ отъ красоты къ истинѣ, которая въ возможности уже заключена въ красотѣ, а только лишь о томъ, какъ онъ пролагаетъ себѣ путь отъ пошлой дѣйствительности къ эстетической, или отъ пустого чувства жизни къ чувству красоты.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ.

Въ предшествующихъ письмахъ я показалъ, что эстетическое настроеніе души порождаетъ свободу, отсюда ясно, что оно не можетъ возникнуть изъ свободы и не можетъ имѣть въ нравственности своего источника. Оно должно быть даромъ природы. Только счастливый случай можетъ разорвать оковы физическаго состоянія и привести дикаря къ красотѣ.

Зародышъ красоты одинаково не разовьется тамъ, гдѣ скаредная природа лишила человѣка всякой услады, равно и тамъ, гдѣ расточительная — избавила его отъ необходимости всякаго усилія, гдѣ тупая чувственность не имѣетъ потребностей и жгучая страсть не находитъ насыщенія. Не тамъ распускается миловидная красота, гдѣ человѣкъ — троглодитъ скрывается въ пещерахъ, будучи вѣчно одинокимъ и не находя внѣ себя человѣчества, и не тамъ, гдѣ онъ, какъ кочевникъ, скитается въ большихъ скопищахъ, будучи вѣчно лишь числомъ и никогда не находя въ себѣ человѣчества — а лишь тамъ только, гдѣ онъ въ собственной хижинѣ мирно живетъ самъ съ собою, и гдѣ онъ, переступивъ порогъ хижины, тотчасъ говоритъ всему роду. Только тамъ чувства и умъ, воспринимающая и творческая сила разовьются въ счастливомъ согласіи, которое есть условіе человѣчности и душа всякой красоты, гдѣ легкій эѳиръ дѣлаетъ чувства воспріимчивыми къ всякому легчайшему сопротивленію и энергичная теплота оживляетъ богатую зародышами массу, гдѣ царство слѣпой матеріи уже побѣждено въ мертвомъ созданіи и побѣдоносная форма облагородила даже самыя ея. ничтожныя творенія; гдѣ радостны отношенія и благословенно небо, гдѣ дѣятельность ведетъ къ наслажденію, а наслажденіе къ дѣятельности; гдѣ изъ самой жизни проистекаетъ священный порядокъ и изъ закона порядка возникаетъ только жизнь; гдѣ воображеніе вѣчно бѣжитъ отъ дѣйствительности и все же никогда не покидаетъ природной простоты.

Какимъ же явленіемъ обнаруживается въ дикарѣ вступленіе его въ человѣчество? Какъ бы далеко ни шли мы вглубь временъ, оно одно и то же у всѣхъ племенъ, вышедшихъ изъ рабства звѣрскаго состоянія: наслажденіе внѣшностью, склонность къ украшеніямъ и играмъ.

Глубочайшая тупость и высочайшій умъ проявляютъ нѣкоторое сродство въ томъ, что оба ищутъ лишь реальнаго и совершенно не воспріимчивы къ простой показности. Покой первой можетъ быть нарушенъ лишь непосредственнымъ воспріятіемъ предмета, точно такъ же какъ второго можетъ упокоить лишь примѣненіе его понятій къ фактамъ опыта; однимъ словомъ, глупость не можетъ подняться надъ дѣйствительностью и разсудокъ не можетъ остановиться, не найдя истины. Что въ первомъ случаѣ происходитъ онъ недостатка воображенія, то во второмъ вызывается полнымъ господствомъ надъ нимъ. Поскольку потребность реальности и привязанность къ дѣйствительности являются лишь слѣдствіемъ недостатка, постольку равнодушіе относительно реальности и вниманіе къ показности являются истиннымъ расширеніемъ человѣчности и рѣшительнымъ шагомъ къ культурѣ. Во первыхъ, это есть доказательство внѣшней свободы, ибо воображеніе приковано твердыми узами къ дѣйствительности, пока нужда повелѣваетъ и потребность понуждаетъ, только когда потребность удовлетворена можетъ развиться свободная сила воображенія. Во вторыхъ, это доказываетъ и внутреннюю свободу, ибо обнаруживаетъ въ насъ силу, которая приводится въ движеніе сама собою независимо отъ внѣшней причины, и обладаетъ достаточнымъ напряженіемъ, чтобы отразить натискъ матеріи. Реальность предметовъ — это ихъ (т. е. предметовъ) дѣло, но показность предметовъ это дѣло человѣка, и духъ, наслаждающійся показностью, радуется уже не тому, что онъ воспринимаетъ, а тому, что онъ производитъ.

Само собой разумѣется, что здѣсь рѣчь идетъ лишь объ эстетической показности, отличной отъ дѣйствительности и истины, не о логической, которую часто смѣшиваютъ съ эстетическою, которую, слѣдовательно, любятъ потому, что она есть именно показность, а не за то, что она представляется чѣмъ то лучшимъ. Только первая показность — игра, вторая же — обманъ. Почитать за нѣчто показность перваго рода — не можетъ служить во вредъ истинѣ; ибо нѣтъ опасности отъ подмѣны, которая единственно и можетъ вредить истинѣ; презирать ее — значитъ вообще презирать всякое искусство, сущность котораго состоитъ въ показности. Однако, разсудку иногда случается быть въ своемъ стремленіи къ реальности настолько нетерпимымъ, что онъ презрительно судитъ обо всякомъ искусствѣ, потому что оно есть показность; но это можетъ случиться съ разсудкомъ лишь въ томъ случаѣ, когда онъ вспомнитъ о вышеупомянутомъ сродствѣ. Я буду еще имѣть случай сказать о необходимыхъ границахъ прекрасной показности. Сама природа подымаетъ человѣка отъ реальности къ показности, такъ какъ она снабдила его двумя чувствами, которыя ведутъ къ познанію дѣйствительности лишь путемъ показности. Въ зрѣніи и слухѣ производящее впечатлѣніе матерія уже отстранена отъ чувства, и предметъ, который мы непосредственно осязаемъ низшими животными чувствами, удаленъ. То, что мы видимъ глазомъ, отлично отъ того, что мы ощущаемъ, ибо разсудокъ перескакиваетъ черезъ свѣтъ къ самимъ предметамъ. Предметъ осязаніе — это насиліе, которое мы испытываемъ. Объектъ зрѣнія и слуха — это форма, которую мы создаемъ. Пока человѣкъ пребываетъ въ дикости, онъ ощущаетъ лишь низшими чувствами, которымъ въ этомъ періодѣ чувства показности лишь служатъ. Онъ или вовсе не возвышается до зрѣнія, или же оно его не удовлетворяетъ. Какъ только глазъ начинаетъ доставлять ему наслажденіе, и зрѣніе для него получаетъ самостоятельную цѣнность, — онъ тотчасъ становится эстетически свободнымъ, и въ немъ развивается стремленіе къ игрѣ. Тотчасъ по проявленіи стремленія къ игрѣ, находящемъ наслажденіе въ показности, разовьется и стремленіе къ подражанію, которое разсматриваетъ показность, какъ нѣчто самостоятельное. Когда человѣкъ въ состояніи различить показность отъ дѣйствительности, форму отъ тѣла, тогда онъ въ состояніи и отдѣлить ихъ другъ отъ друга: онъ уже сдѣлалъ это, различивъ ихъ. Итакъ, способность къ подражанію уже вообще дана вмѣстѣ съ формальной способностью. Стремленіе же къ ней покоится на иномъ качествѣ, о которомъ мнѣ здѣсь незачѣмъ говорить. Болѣе позднее или раннее развитіе эстетическаго стремленія къ искусству въ человѣкѣ зависитъ только отъ степени показности, съ которой онъ пребываетъ въ любви.

Такъ какъ всякое бытіе происходитъ отъ природы, какъ чуждой силы, всякая показность же первоначально отъ человѣка, какъ представляющаго, то человѣкъ лишь пользуется своимъ безусловнымъ правомъ собственности, когда онъ отнимаетъ отъ сущности показность и распоряжается ею по собственнымъ законамъ. Съ полною свободою онъ можетъ соединять то, что природа разъединила, если только это соединимо въ мысли, и раздѣлять соединенное природою, если только его разсудокъ допускаетъ подобное разъединеніе. Для человѣка въ этомъ случаѣ нѣтъ ничего святого, кромѣ собственнаго закона, лишь бы только онъ соблюдалъ границу, отдѣляющую его область отъ бытія предметовъ или области природы.

Этимъ человѣческимъ правомъ господства онъ пользуется въ искусствѣ показности, и чѣмъ строже онъ здѣсь разграничитъ «свое» и «твое», чѣмъ осторожнѣе онъ отдѣлитъ форму отъ сущности, чѣмъ большую самостоятельность онъ придастъ первой, — тѣмъ болѣе расширитъ онъ не только царство красоты, но оправдаетъ также и Границы истины, ибо онъ не можетъ очистить показность отъ дѣйствительности, не освободивъ въ то же время и дѣйствительность отъ показности.

Это царское право принадлежитъ ему только въ мірѣ показности, только въ царствѣ воображенія, лишеннаго сущности, но только до тѣхъ поръ, пока онъ строжайше воздерживается отъ области теоріи и не утверждаетъ бытія своего міра, фантазіи, и до тѣхъ поръ пока онъ отказывается, въ области практики, творить бытіе. Вы видите, что поэтъ въ одинаковой мѣрѣ переступаетъ за свои предѣлы, какъ въ томъ случаѣ, когда онъ приписываетъ своему идеалу бытіе, такъ и въ томъ, когда онъ стремится къ осуществленію опредѣленнаго предмета. Ибо и то и другое онъ можетъ лишь осуществить, нарушивъ право поэта, вторгшись въ область опыта своимъ идеаломъ и присвоивъ себѣ право опредѣлять простою возможностью дѣйствительное бытіе, или же тѣмъ, что онъ отказывается отъ правъ поэта, дозволяетъ опыту вторгнуться въ область идеала и тѣмъ ограничиваетъ возможность условіями дѣйствительности.

Показность эстетична, только поскольку она откровенна (т. е. рѣшительно отказывается отъ всякихъ притязаній на реальность) и поскольку она самостоятельна (т. е. отрѣшается отъ всякой помощи реальности). Когда показность фальшива и лицемѣрно реальна, когда она нечиста и нуждается для своего дѣйствія въ реальности, тогда показность есть не что иное, какъ низкое орудіе матеріальныхъ цѣлей, и отнюдь не служитъ доказательствомъ свободы духа. Впрочемъ, вовсе не необходимо, чтобы предметъ, въ которомъ мы находимъ красивую показность, былъ бы лишенъ реальности, лишь бы только наше сужденіе о немъ не обращало вниманія на эту реальность, ибо поскольку оно обращаетъ на реальность вниманіе, постольку сужденіе не эстетично. Живая женская красота нравится намъ, конечно, столько же, и даже немного болѣе, чѣмъ нарисованная, но поскольку первая нравится намъ болѣе чѣмъ послѣдняя, постольку она нравится намъ не только какъ самостоятельная показность и не только чистому эстетическому чувству; послѣднему и живое должно нравиться лишь какъ явленіе, и дѣйствительное только какъ идея; правда, чтобы наслаждаться въ живомъ предметѣ одною лишь чистою показностью, для этого требуется гораздо болѣе высокая степень эстетической культуры, чѣмъ для того, чтобы не испытывать лишенія, наслаждаясь безжизненной показностью. Тамъ, гдѣ мы у единичнаго человѣка или цѣлаго народа встрѣчаемся съ откровенною и самостоятельною показностью, тамъ мы вправѣ предположить и умъ, и вкусъ, и соединенную съ ними ловкость; тамъ идеалъ управляетъ дѣйствительною жизнью, честь торжествуетъ надъ собственностью, мысль — надъ наслажденіемъ и мечта о безсмертіи — надъ бытіемъ. Тамъ единственно страшнымъ является общественное мнѣніе, и оливковый вѣнокъ тамъ будетъ въ большемъ почетѣ, чѣмъ пурпуровое платье. Къ ложной и бѣдной показности прибѣгаетъ лишь безсиліе и извращенность; отдѣльные люди и цѣлые народы доказываютъ свое нравственное ничтожество и эстетическое безсиліе, когда они поддѣлываютъ дѣйствительность показностью и (эстетическую) показность дѣйствительностью, — то и другое часто сочетается въ одно. Итакъ, краткій и ясный отвѣтъ на вопросъ «въ какой мѣрѣ допустима показность въ нравственномъ мірѣ?» таковъ: въ той мѣрѣ, въ какой эта показность эстетична, т. е. такая показность, которая не выдаетъ себя за реальность и не нуждается въ томъ, чтобы реальность вступалась за нее. Эстетическая показность отнюдь не можетъ быть опасною чистотѣ нравовъ, и гдѣ дѣло обстоитъ иначе, тамъ съ легкостью можно показать, что показность не была эстетичною. Только человѣкъ, незнакомый напр. съ красивыми формами обращенія, приметъ увѣренія вѣжливости, представляющей общую форму, за признакъ личнаго расположенія, и, разочаровавшись, будетъ жаловаться на неискренность. Но только человѣкъ, ничего не понимающій въ красивыхъ формахъ обращенія, призоветъ фальшь на помощь, чтобы быть вѣжливымъ, и станетъ льстить, чтобы понравиться. Первому еще недостаетъ пониманія самостоятельной показности, поэтому онъ можетъ ей придать значеніе лишь путемъ истины, второму недостаетъ реальности, и онъ хотѣлъ бы замѣнить ее показностью.

Нѣтъ ничего болѣе обычнаго, какъ жалоба тривіальныхъ современныхъ критиковъ, что въ мірѣ исчезла всякая солидность, и что ради показности пренебрегаютъ сущностью. Хотя я вовсе не чувствую призванія оправдывать современность отъ этого упрека, однако уже изъ того обобщенія, которое строгіе цѣнители нравовъ придаютъ своему обвиненію, совершенно ясно, что они жалуются не только на ложную показность современной эпохи, но и на откровенную. Даже исключеніе, которое они дѣлаютъ въ пользу красоты, касается скорѣе нуждающейся, чѣмъ самостоятельной показности. Они нападаютъ не только на румяна обманщика, заслоняющія истину и становящіяся на мѣсто дѣйствительности, они ревнуютъ и противъ благодѣтельной показности, заполняющей пустоту и прикрывающей бѣдноту, а также и противъ идеальной показности, облагораживающей пошлую дѣйствительность. Ихъ строгая любовь къ истинѣ по справедливости оскорблена испорченностью нравовъ, только жаль, что и вѣжливость они относятъ къ испорченности. Имъ не нравится, что внѣшній мишурный блескъ такъ часто затемняетъ истинныя добродѣтели. Имъ не менѣе непріятно и то, что требуютъ показность отъ добродѣтели и отъ красивой оболочки не отказываются тогда, когда за ней имѣется и внутреннее содержаніе. Но имъ недостаетъ сердечности, мужественности и солидности прежнихъ временъ, но въ то же время они желали бы вновь видѣть угловатость и грубость древнихъ временъ, тяжеловѣсность старыхъ формъ, прежнюю готическую расточительность. Подобными сужденіями они оказываютъ такой почетъ матеріи самой по себѣ, который не достоинъ человѣчества.

Человѣчество должно бы цѣнить матерьяльное лишь постольку, поскольку оно способно воспринять форму и служить для распространенія царства идеи. Итакъ, къ подобнымъ критикамъ не зачѣмъ прислушиваться вкусу нынѣшняго столѣтія, если только онъ можетъ оказаться состоятельнымъ, передъ судомъ болѣе высокой инстанціи. Строгій судья красоты могъ бы сдѣлать намъ упрекъ, что мы еще не постигли чистой показности, что мы еще не достаточно отдѣлили бытіе отъ явленія, и, такимъ образомъ, не обезопасили еще границъ обоихъ, но онъ не упрекнетъ насъ въ томъ, что мы придаемъ значеніе эстетической показности (которую мы далеко еще не цѣнимъ такъ, какъ бы слѣдовало). Этотъ упрекъ мы заслуживаемъ до тѣхъ поръ, пока мы не можемъ наслаждаться прекраснымъ въ природѣ, безъ желанія обладать имъ, прекраснымъ въ искусствѣ, — неспрашивая о цѣли его, пока мы не признаемъ за воображеніемъ собственнаго безусловнаго законодательства и не укажемъ на его достоинство тѣмъ, что станемъ оказывать уваженіе созданіямъ воображенія.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ.

Хотя бы высокое понятіе объ эстетической показности, которое я старался выяснить въ предшествующихъ письмахъ, и стало общепринятымъ, то Вамъ всемъ нечего было бы бояться за реальность и истину. Это понятіе не можетъ стать общепринятымъ, пока человѣкъ продолжаетъ быть на столько необразованъ, чтобы злоупотреблять имъ, а если бъ оно стало общепринятымъ, то это могло-бы случиться лишь благодаря культурѣ, которая сдѣлаетъ злоупотребленіе показностью невозможнымъ. Стремленіе къ самостоятельной показности требуетъ большей способности къ отвлеченію, большей свободы сердца, большей энергіи воли, чѣмъ необходимо человѣку для того, чтобы ограничиться реальностью, и человѣкъ долженъ покончить съ реальностью для того, чтобы достичь показности. Какъ дурно выбралъ бы онъ свой путь, если бъ онъ направился къ идеалу для того, чтобы сократить путь къ дѣйствительности! Итакъ, показность, какъ мы ее здѣсь выяснили, нисколько не опасна для дѣйствительности; но тѣмъ большая опасность грозитъ показности отъ дѣйствительности. Прикованный къ матерьяльному міру, человѣкъ долгое время заставляетъ показность служить своимъ цѣлямъ, прежде чѣмъ онъ признаетъ за искусствомъ идеала самостоятельную личность. Для этого необходимъ совершенный переворотъ всего способа ощущать, безъ чего человѣкъ не нашелъ бы даже доступа къ идеалу. Мы можемъ предположить подобное пересозданіе его природы и настоящее начало человѣчности тамъ, гдѣ мы откроемъ слѣды свободной, незаинтересованной оцѣнки чистой показности. Слѣды подобнаго рода, дѣйствительно, встрѣчаются уже въ самыхъ грубыхъ попыткахъ украшенія человѣческаго бытія, которыя человѣкъ дѣлаетъ, не опасаясь даже того, что онъ этимъ путемъ ухудшаетъ чувственное содержаніе жизни. Какъ только человѣкъ начинаетъ форму предпочитать матеріи и не щадитъ реальности ради показности, (которую онъ однако долженъ признать таковою), тотчасъ сфера его животнаго бытія развивается, и онъ вступаетъ на путь, которому нѣтъ предѣла.

Не довольствуясь тѣмъ, чѣмъ удовлетворяется природа и чего требуетъ нужда, онъ стремится къ роскоши; сначала, конечно, лишь къ матерьяльному избытку, для того, чтобы скрыть отъ страсти ея границы, чтобы обезопасить наслажденіе и за предѣлами настоящей потребности; но вскорѣ онъ стремится и къ избытку, присоединенному къ матеріи, къ эстетической прибавкѣ, дабы удовлетворить и формальное стремленіе, дабы распространить наслажденіе за предѣлы всякой потребности. Собирая лишь запасы для будущаго пользованія и уже заранѣе наслаждаясь ими въ воображеніи, онъ переступаетъ за предѣлы настоящаго времени, не переступая предѣловъ времени вообще: онъ больше наслаждается, но наслаждается не иначе. Однако, внеся въ сферу своего наслажденія образы и обращая вниманіе на формы предметовъ, удовлетворяющихъ его потребностямъ, человѣкъ не только увеличиваетъ свое наслажденіе въ объемѣ и степени интенсивности, но и облагораживаетъ его качественно.

Правда, природа одарила и неразумныя существа превыше ихъ потребностей и, такимъ образомъ, посѣяла въ темной животной жизни проблескъ свободы. Когда левъ не испытываетъ голода и хищникъ не вызываетъ его на бой, тогда не использованная сила сама дѣлаетъ изъ себя свой объектъ; могучимъ ревомъ наполняетъ левъ звонкую пустыню, и роскошная сила наслаждается безцѣльнымъ расходованіемъ себя. Насѣкомое летаетъ, наслаждаясь жизнью, въ солнечномъ лучѣ, и, конечно, въ мелодичномъ пѣніи птицы намъ не слышатся звуки страсти. Несомнѣнно въ этихъ движеніяхъ мы имѣемъ свободу, но не освобожденіе отъ страсти вообще, а только отъ опредѣленной, внѣшней потребности. Животное работаетъ, когда недостатокъ чего-либо является мотивомъ его дѣятельности, оно играетъ, когда избытокъ силы является мотивомъ, когда излишекъ жизни самъ побуждаетъ къ дѣятельности. Даже въ неодушевленной природѣ мы находимъ такую расточительность силы и такую неопредѣленность назначенія, которыя въ этомъ матерьяльномъ смыслѣ очень хорошо можно назвать игрою. Дерево даетъ безчисленное множество бутоновъ, которые погибаютъ не развившись, и пускаетъ гораздо большее количество корней, вѣтвей, листьевъ для своего питанія, чѣмъ ему необходимо для сохраненія индивида и рода. Живыя существа могутъ во всякомъ движеніи растратить все то, что дерево возвращаетъ царству элементовъ неиспользованнымъ и неисчерпаннымъ. Такимъ образомъ природа уже въ царствѣ матеріи даетъ намъ прелюдію безграничнаго и уже здѣсь отчасти сбрасываетъ оковы, которыя она окончательно слагаетъ съ себя въ царствѣ формы. Царство формы беретъ свое начало въ принужденіи потребностей или въ физической природѣ и, путемъ понужденія избытка или физической игры, переходитъ къ игрѣ эстетической, и прежде чѣмъ подняться надъ оковами цѣлей въ сферу высокой и свободной красоты, природа издалека приближается къ этой независимости въ свободномъ движеніи, которое само по себѣ есть и цѣль, и средство.

Подобно орудіямъ тѣла и воображеніе имѣетъ въ человѣкѣ свободное движеніе и матерьяльную игру, въ которой оно, безъ всякаго отношенія къ формѣ, наслаждается лишь своимъ своеволіемъ и отсутствіемъ оковъ.

Если къ этимъ играмъ фантазіи отнюдь не примѣшивается форма, и вся прелесть ихъ заключается лишь въ непринужденномъ рядѣ картинъ, тогда эти игры, хотя и свойственны лишь человѣку, все жъ относятся къ его животной жизни и доказываютъ лишь его освобожденіе отъ всякаго внѣшняго чувственнаго понужденія, цо не даютъ еще права заключать о самостоятельной творческой въ немъ силѣ^[10].

Воображеніе, наконецъ, въ попыткѣ свободной формы дѣлаетъ скачекъ къ эстетической игрѣ отъ этой игры свободнаго теченія представленій, которое еще совершенно матерьяльно и объяснимо всецѣло изъ законовъ природы. Это нужно назвать скачкомъ, ибо здѣсь проявляется совершенно новая сила; здѣсь впервые въ дѣйствіе слѣпого инстинкта вмѣшивается законодательный умъ, покоряетъ произвольный образъ дѣйствія воображенія своему вѣчному и неизмѣнному единству и налагаетъ свою печать самостоятельности на измѣнчивое и печать безконечности на чувственное. Но пока еще слишкомъ сильна грубая природа, незнающая иного закона, кромѣ непрерывнаго измѣненія, она будетъ противодѣйствовать своимъ необузданнымъ произволомъ необходимости, своимъ безпокойствомъ — постоянству, своею зависимостью — самостоятельности и своимъ недовольствомъ — возвышенной простотѣ. Потому эстетическое стремленіе къ игрѣ въ этихъ попыткахъ едва будетъ замѣтно, такъ какъ чувственное стремленіе постоянно будетъ мѣшать своимъ упрямымъ настроеніемъ и дикою страстью. Вотъ почему грубый вкусъ прежде всего хватается за новое и поразительное, пестрое, полное приключеній и своеобразное, грубое и дикое, и болѣе всего избѣгаетъ простоты и покоя. Онъ создаетъ поразительныя образы, любитъ быстрые переходы, роскошныя формы, рѣзкіе контрасты, кричащія краски, патетическое пѣніе. Красивымъ въ эту эпоху называется лишь то, что возбуждаетъ вкусъ, что даетъ ему содержаніе, возбуждая къ самостоятельному противодѣйствію, что даетъ содержаніе къ возможному творчеству, ибо въ противномъ случаѣ даже такому вкусу это не казалось бы красивымъ. Итакъ, въ его сужденіяхъ произошла замѣтная перемѣна; онъ стремится къ этимъ предметамъ не для того, чтобы испытать ихъ воздѣйствіе на себя, а для того, чтобы самому воздѣйствовать на нихъ. Они нравятся ему не потому, что служатъ къ удовлетворенію потребности, а потому что удовлетворяютъ закону, который слышится, хотя еще и невнятно, въ его груди.

Но вскорѣ онъ не довольствуется тѣмъ, что предметы ему нравятся; онъ самъ желаетъ нравиться, сначала при посредствѣ того, что принадлежитъ ему, а впослѣдствіи и при посредствѣ того, что онъ самъ представляетъ собою. То, чѣмъ онъ владѣетъ, что онъ создаетъ, не должно носить на себѣ слѣдовъ служебности и трусливую форму цѣли. Его твореніе кромѣ цѣли, ради которой оно создано, должно отражать въ себѣ и острый умъ, который его задумалъ, и любящую руку, которая его выполнила, великій и свободный духъ, который его избралъ и представилъ. Древній германецъ выискиваетъ себѣ блестящія звѣриныя шкуры, превосходные рога, изящные сосуды, а житель Каледоніи отыскиваетъ самыя красивыя раковины для своихъ празднествъ. Даже оружіе теперь не должно быть лишь орудіемъ страха, но и предметомъ услады, и искусная перевязь должна быть предметомъ вниманія въ такой же мѣрѣ, какъ и смертоносное лезвіе меча. Не довольствуясь тѣмъ, что въ необходимое внесенъ излишекъ эстетичнаго, свободное стремленіе къ игрѣ, наконецъ, совершенно порываетъ съ оковами нужды, и красота сама по себѣ становится объектомъ стремленій человѣка. Онъ украшаетъ себя. Свободное наслажденіе зачисляется въ его потребности, и безполезное вскорѣ становится лучшей долей его радостей.

Подобно тому, какъ форма понемногу проникаетъ въ его жилище, въ его утварь, его платье, такъ она постепенно овладѣваетъ и имъ самимъ, дабы сначала преобразить лишь внѣшняго, а потомъ и внутренняго человѣка. Прыжокъ отъ радости, лишенный всякаго закона, становится пляскою, безформенный жестъ становится красивымъ и гармоничнымъ языкомъ мимики; смутные звуки ощущеній развиваются, начинаютъ слушаться такта и слагаются въ пѣніе. Троянское войско бросается на поле брани съ пронзительнымъ крикомъ, подобно стаѣ журавлей, въ то время какъ греческое приближается къ нему тихо и благородною поступью. Въ первомъ случаѣ мы видимъ лишь задоръ слѣпой силы, во второмъ побѣду формы и простое величіе закона.

Людей, различныхъ по полу, теперь связываетъ болѣе прекрасная необходимость, и участіе сердца оберегаетъ союзъ, который былъ заключенъ благодаря измѣнчивой и причудливой страсти. Высвободившійся изъ мрачныхъ оковъ, глазъ схватываетъ спокойную форму, душа созерцаетъ душу, и мѣсто себялюбиваго взаимнаго наслажденія заступаетъ великодушная взаимная склонность. Страсть расширяется и развивается въ любовь, какъ только человѣчество поглощается своимъ объектомъ, и человѣкъ пренебрегаетъ незначительной выгодой побѣды надъ чувствами ради того, чтобы одержать болѣе благородную побѣду надъ волею. Потребность нравиться подвергаетъ нѣжному суду вкуса и сильныхъ міра сего. Они могутъ похитить наслажденіе, но любовь должна быть подаркомъ: этой высшей награды они могутъ достичь лишь формою, не матеріей. Они должны перестать дѣйствовать на чувство силою и должны предстать предъ разсудкомъ; какъ явленіе, они должны предоставить дѣйствовать свободѣ, такъ какъ они желаютъ понравиться свободѣ. Подобно тому, какъ красота разрѣшаетъ споръ различныхъ натуръ въ его простѣйшемъ и чистѣйшемъ примѣрѣ, въ вѣчной противуположности половъ, такъ точно она разрѣшаетъ его — или, по крайней мѣрѣ, стремится къ его разрѣшенію — и въ запутанномъ видѣ цѣлаго общества, и по образцу свободнаго союза, заключеннаго между силою мужа и нѣжностью женщины, старается примирить въ нравственномъ мірѣ смиреніе съ горячностью. Теперь слабость становится священною, а необузданная сила безчестною. Права природы исправляются великодушіемъ рыцарскихъ нравовъ. Кого не можетъ испугать никакая мощь, того обезоруживаетъ миловидная стыдливость, и слезы обезоруживаетъ месть, которая не удовлетворилась бы кровью. Даже ненависть прислушивается къ нѣжному голосу чести, месть побѣдителя щадитъ обезоруженнаго врага, и гостепріимный очагъ манитъ чужестранца на страшномъ берегу, на которомъ его прежде ожидала смерть.

Эстетическое творческое стремленіе незамѣтно строитъ, посреди страшнаго царства силъ и посреди священнаго царства законовъ, третье веселое царство игры и показности, въ которомъ оно снимаетъ съ человѣка оковы всякихъ отношеній и освобождаетъ его отъ всего, что зовется насиліемъ, какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ смыслѣ.

Если въ динамическомъ правовомъ государствѣ человѣкъ противустоитъ человѣку, какъ нѣкоторая сила, и ограничиваетъ его дѣятельность, если въ этическомъ государствѣ обязанностямъ человѣка противупологается величіе закона, которое связываетъ его волю, то въ кругу прекраснаго общенія, въ эстетическомъ государствѣ, человѣкъ можетъ явиться лишь какъ форма, можетъ противустоять только какъ объектъ свободной игры. Свободное обнаруженіе въ свободной сферѣ — вотъ законодательство этого царства.

Динамическое государство лишь дѣлаетъ возможнымъ общество, покоряя природу природою же. Этическое государство дѣлаетъ его (нравственно) необходимымъ, подчиняя единичную волю общей волѣ; только эстетическое государство дѣлаетъ общество дѣйствительнымъ, ибо оно приводитъ въ исполненіе волю всѣхъ черезъ природу отдѣльнаго индивида. Потребности человѣка заставляютъ его жить въ обществѣ, разумъ насаждаетъ въ немъ принципы общественности, но только одна красота можетъ придать ему общественныя качества. Только вкусъ вноситъ гармонію въ общество, такъ какъ онъ создаетъ гармонію въ индивидѣ. Всѣ другія формы представленія раздѣляютъ людей, ибо онѣ основываются или исключительно на чувственномъ стремленіи, или на духовной части существа человѣка, только представленіе красоты дѣлаетъ человѣка цѣльнымъ, ибо оно требуетъ согласія его двухъ натуръ.

Всѣ другія формы сообщества раздѣляютъ общество, такъ какъ онѣ относятся или къ спеціальной воспріимчивости каждаго отдѣльнаго лица, или же къ спеціальнымъ способностямъ отдѣльныхъ членовъ, т. е. къ тому, чѣмъ люди другъ отъ друга отличаются; только общеніе красоты соединяетъ людей, такъ какъ оно относится къ тому, что всѣмъ обще. Чувственныя наслажденія принадлежатъ намъ лишь какъ индивидамъ, и родъ, который живетъ въ насъ, не принимаетъ въ нихъ участія, поэтому мы не можемъ сдѣлать общими наши чувственныя наслажденія, такъ какъ мы не можемъ обобщить нашу индивидуальность.

Наслажденія знаніемъ доступны намъ лишь какъ роду, причемъ мы тщательно устраняемъ изъ нашего сужденія всякій слѣдъ своей индивидуальности: поэтому мы не можемъ сдѣлать общими наши разсудочныя наслажденія, такъ какъ мы не можемъ изгнать слѣдовъ индивидуальности изъ сужденія другихъ въ такой же мѣрѣ, какъ изъ своего собственнаго. Только красотою. мы наслаждаемся одновременно и какъ индивидъ, и какъ родъ, т. е. какъ представители рода. Чувственное благо можетъ осчастливить лишь одного, такъ какъ оно покоится на присвоеніи, которое всегда заключаетъ въ себѣ и выдѣленіе; чувственное благо можетъ и этого одного сдѣлать лишь односторонне счастливымъ, ибо личность въ немъ не принимаетъ участія. Безусловное благо можетъ осчастливить человѣка лишь при условіяхъ, которыхъ нельзя, вообще говоря, предположить: ибо истина покупается цѣною отреченія, а въ чистую волю вѣритъ лишь чистое сердце; одна лишь красота дѣлаетъ всѣхъ счастливыми, и тотъ, кто находится подъ обаяніемъ ея чаръ забываетъ о своемъ ограниченіи.

Въ предѣлахъ власти вкуса и тамъ, гдѣ распространяется господство красивой показности, преимущество и единовластія несуществуютъ. Это царство подымается до границъ разума, господствующаго съ безусловною необходимостью и уничтожающаго всякую матерію; оно опускается до предѣловъ естественнаго стремленія, правящаго слѣпымъ понужденіемъ, гдѣ формы еще не существуетъ; да, даже на этихъ крайнихъ предѣлахъ вкусъ не дозволяетъ отнять у себя исполнительную власть, когда законодательная у него уже отнята. Необходительная страсть должна отказаться отъ самолюбія, и пріятное, которое обыкновенно лишь привлекаетъ чувства, должно набросить сѣть миловидности и на духовную сферу. Строгій голосъ необходимости, т. е. долгъ, долженъ измѣнить свою формулу упрека, которую одно лишь противодѣйствіе оправдываетъ, и почтить уступчивую природу благороднымъ довѣріемъ. Вкусъ выводитъ знанія изъ мистерій науки подъ открытое небо общаго чувства и превращаетъ собственность школъ въ общее достояніе всего человѣческаго рода. Даже величайшій геній долженъ сложить съ себя въ своей области величайшую власть и довѣрчиво снизойти къ дѣтскому пониманію. Сила должна дозволить богинямъ ласкъ связать себя, и упрямый левъ долженъ покориться уздѣ амура. Зато вкусъ накидываетъ кроткое покрывало и на физическія потребности, которыя въ своемъ обнаженномъ видѣ оскорбляютъ достоинство свободной души, и въ миломъ призракѣ свободы скрываетъ отъ насъ позорное родство съ матеріей. Имъ окрыленное, даже раболѣпное искусство изъ за денегъ подымаетъ голову изъ праха, и оковы рабства, къ которымъ прикоснулся жезлъ вкуса, одинаково спадаютъ какъ съ живого, такъ и съ неодушевленнаго. Въ эстетическомъ государствѣ все, даже служебное орудіе, является свободнымъ гражданиномъ, равноправнымъ съ самымъ благороднымъ, и разсудокъ, подчиняющій терпѣливую толпу насильно своимъ цѣлямъ, долженъ спрашивать здѣсь о согласіи. Итакъ, здѣсь, въ царствѣ эстетической показности, осуществляется идеалъ равенства, которое мечтатель столь охотно желалъ бы видѣть осуществленнымъ и въ дѣйствительности, и если правда, что хорошій тонъ созрѣваетъ ранѣе всего и лучше всего у подножія трона, то и здѣсь пришлось бы признать благодѣтельную судьбу, которая, какъ кажется, только для того ограничиваетъ человѣка въ дѣйствительности, чтобы направить его въ міръ идей.

Но существуетъ-ли такое государство прекрасной показности и гдѣ его найти? Потребность въ. немъ существуетъ въ каждой тонко настроенной душѣ; въ дѣйствительности же его пожалуй можно найти, подобно чистой церкви и чистой республикѣ, развѣ въ нѣкоторыхъ немногочисленныхъ кружкахъ, образъ дѣйствія которыхъ направляется не бездушнымъ подраженіемъ чужимъ нравамъ, а собственной прекрасною природою; въ которыхъ человѣкъ проходитъ съ смѣлою простодушностью и спокойной невинностью черезъ самыя запутанныя отношенія; въ которыхъ ему не нужно оскорблять чужую свободу ради осуществленія собственной, или отказываться отъ собственнаго достоинства, чтобы проявить любезность.

Э. Радловъ.

Примѣчанія къ IV тому.

ПИСЬМА ОБЪ ЭСТЕТИЧЕСКОМЪ ВОСПИТАНІИ.

Въ іюлѣ 1793 года Шаллеръ началъ излагать свои мысли о красотѣ въ рядѣ писемъ къ герцогу Фридриху Христіану Августенбургскому; такихъ писемъ было девять, и они составили первую часть разсужденія; вторая (письма 10—16) и трети (письма 17—27 подъ общимъ заглавіемъ «Тающая красота») лишь изложены въ формѣ писанъ. Въ «Horen» 1795 г. первой части предпосланъ былъ эпиграфъ изъ Руссо: «Si c’est la raison qui fait l’homme, c’est le sentiment qui le conduit» (если создаетъ человѣка разумъ, то руководитъ имъ чувство) и слѣдующее примѣчаніе: «Это — дѣйствительно письма; къ кому? — безразлично и, быть можетъ, когда либо будетъ открыто читателю. Такъ какъ все имѣющее мѣстное значеніе устранено изъ нихъ и не могло быть замѣнено чѣмъ-либо соотвѣтственнымъ, то отъ эпистолярной формы въ нихъ не осталось ничего, кромѣ внѣшняго подраздѣленія неудобство, котораго легко было избѣгнуть, если-бы не было желательно настоять на ихъ подлинности».

Стр. 298. Я не помню, какой древній или новый философъ и т. д.: изъ древнихъ Платонъ («Государство», VI, 49), изъ новыхъ Моисей Мендельсонъ.

Стр. 301. Венера-Киѳерея и Венера-Уранія: см. въ словарѣ, гдѣ вм. Киѳерея-Цитерея. Смыслъ тотъ, что государство скорѣе можетъ примириться съ свовмъ служителемъ, увлекающимся чувственностью (Венерой-Киѳереей), чѣмъ съ такимъ, который поглощенъ духовными интересами (Венерой-Ураніей).

Стр. 303. Сынъ Сатурна въ «Иліадѣ»: гдѣ (VIII, 41) Зевсъ воспрещаетъ богамъ принимать участіе въ бояхъ грековъ и троянцевъ и смотритъ на сраженіе съ вершины Иды. — Своего внука — Ахилла.

Стр. 304. Древній миѳъ, заставляющій богиню мудрости — Аѳину Палладу (см. въ словарѣ).

Стр. 305. Подобно сыну Агамемнона — Оресту, который очистилъ родной домъ отъ скверны прелюбодѣянія и мужеубійства, убивъ виновныхъ свою мать и ея любовника, Коммодъ — римскій императоръ (161—192 г. по Р. Хр.), жестокій и распутный сынъ Марка Аврелія.

Стр. 308. Периклъ — знаменитый государственный дѣятель Аѳинъ (V в. до Р. Хр.), съ именемъ котораго обыкновенно связываютъ эпоху духовнаго, художественнаго и политическаго расцвѣта Аѳинской республики. Александръ Македонскій. Фокіонъ аѳинскій полководецъ и государственный дѣятель (400—817 г. до Р. Хр.), честный и самоотверженный, но склонный къ покорности и уступкамъ, за что народное собраніе присудило его къ смертной казни. Аббасиды — магометанская династія, правленіе которой въ Багдадѣ (съ 750 по 1258 г.) извѣстно расцвѣтомъ духовной культуры. Ломбардскій союзъ — союзъ сѣверно-итальянскихъ вольныхъ городовъ, потерявшихъ свою республиканскую свободу въ XIV—XV столѣтіи.

Медичисы — см. въ словарѣ.

Стр. 816. Беркъ, Эдмундъ (Burke) — извѣстный англійскій политикъ и писатель, снискавшій въ Германіи извѣстность философа названными въ текстѣ сфилософскими изслѣдованіями о возникновеніи нашихъ понятій о возвышенномъ и прекрасномъ" (1753), гдѣ называетъ красоту «свойствомъ тѣлъ, которое внушаетъ къ нимъ любовь или иную подобную страсть».

Стр. 328. Мессіада — знаменитая религіозно-героическаго поэма (1751—1773) нѣмецкаго поэта Фридр. Готл. Клопштока. — Въ анакреонтовскомъ или катулловскомъ родѣ греческій лирикъ Анакреонъ (VI в. до Р. Хр.) и его римскій подражатель Катуллъ (85—40 г. до Р. Хр.) удѣляли въ сбояхъ пѣсняхъ значительное вниманіе чувственнымъ наслажденіямъ.

Стр. 824. Древнія поэмы особ. «Теогонія» (ст. 617 и сл.) греческаго поэта Гезіода (IX в. до Р. Хр.) — Чудовище востока — сфинксы, грифы и др. чудища до-греческаго (особ. Финикійскаго) искусства.

Русскіе переводы.

1. Н. Холодковскій, въ изд. Гербеля.

2. Э. Л. Радловъ. Переведено для настоящаго изданія.

---

1. Я ссылаюсь здѣсь на недавно появившееся сочиненіе моего друга Фихте: «О назначеніи ученаго», въ которомъ читатель найдетъ чрезвычайно ясный выводъ этого положенія, котораго на этомъ пути еще никто не искалъ.
2. Человѣческая рѣчь обозначаетъ это состояніе, когда личность подавлена господствующимъ ощущеніемъ, весьма мѣткимъ выраженіемъ: быть внѣ себя, т. е. быть внѣ своего я. Хотя это выраженіе примѣняется лишь въ тѣхъ случаяхъ, когда ощущеніе пере, ходитъ въ страсть, и послѣдняя становится, благодаря большей ея продолжительности, болѣе замѣтной, но все-таки всякій находится «внѣ себя», пока онъ ощущаетъ. Точно также правильно выраженіе «придти въ себя», обозначающее состояніе возвращающагося благоразумія; это выраженіе означаетъ возвращеніе въ свое я, возстановленіе своей личности. О человѣкѣ, находящемся въ обморокѣ, не говорятъ «онъ внѣ себя», а лишь «онъ безъ памяти (безъ себя)», т. е. онъ лишился своего я, такъ какъ это я не находится въ немъ. Поэтому очнувшійся отъ обморока «становится самимъ собою» — выраженіе имѣющее значеніе на ряду съ «придти въ себя».
3. Керкъ въ своихъ философскихъ изслѣдованіяхъ о возникновеніи нашихъ понятій о возвышенномъ и прекрасномъ приравниваетъ красоту просто жизни. Простому образу приравниваетъ красоту, насколько мнѣ извѣстно, всякій послѣдователь догматической системы, который когда-либо излагалъ свое убѣжденіе по этому предмету; изъ числа художниковъ къ догматикамъ относится Рафаэль Менгсъ въ своихъ мысляхъ о вкусѣ въ живописи, но говоря уже о другихъ. И въ этой области, какъ во всѣхъ вообще, критическая философія показала новый путь сведенія опыта къ принципамъ и умозрѣнія къ опыту.
4. Не трудно будетъ различить оттѣнки вкуса различныхъ народностей, если сравнить, оставаясь въ предѣляхъ новаго міра, лондонскія скачки съ боемъ быковъ въ Мадридѣ, представленія Парижа во время ancien regime, гонки гондольеровъ въ Венеціи съ травлею звѣрей въ Вѣнѣ и съ веселымъ оживленіемъ римскаго Корсо. Однако народныя игры въ различныхъ странахъ гораздо болѣе разнообразны, чѣмъ игры образованныхъ людей въ этихъ же самыхъ странахъ, — и это весьма легко поддается объясненію.
5. Внимательный читатель при чтеніи приведеннаго сравненія замѣтитъ, что эстетики-сенсуалисты, которые болѣе довѣряютъ показаніямъ ощущеній чѣмъ разсудка, въ дѣйствительности гораздо менѣе удаляются отъ истины, чѣмъ ихъ противники, хотя въ пониманіи красоты они со вторыми не могутъ равняться. И это отношеніе можно всегда встрѣтить при сравненіи природы и науки. Природа (чувства) всегда соединяетъ, разсудокъ всегда раздѣляетъ, но разумъ возсоединяетъ; поэтому человѣкъ, не затронутый философіей, ближе къ истинѣ, чѣмъ философъ, не окончившій своего изслѣдованія. Поэтому-то, безъ всякаго разсмотрѣнія, можно призвать ложной ту философскую систему, результаты которой противорѣчатъ показаніямъ чувства всѣхъ людей; но съ тѣмъ же правомъ можно считать подозрительною ту систему, которая по формѣ и методу согласна съ общепринятыми показаніями чувствъ. Пусть послѣднее замѣчаніе утѣшитъ тѣхъ писателей, которые но преподносятъ философской дедукціи съ такою же легкостью, какъ разговоръ у камина, чего, какъ кажется, ждутъ многіе читатели. Первое замѣчаніе должно заставить замолчать всякаго, кто сталъ-бы строить новыя системы, противорѣчья человѣческому разсудку.
6. Для избѣжанія всякихъ недоразумѣній я замѣчу, что всякій разъ, когда здѣсь рѣчь идетъ о свободѣ, то имѣется въ виду не та свобода, которая присуща человѣку, какъ существу интеллектуальному, и которая не можетъ быть ему дана или отнята, но лишь та, которая основывается на его смѣшанной природѣ. Тѣмъ, что человѣкъ дѣйствуетъ разумно, онъ доказываетъ свободу перваго рода; тѣмъ, что онъ подъ гнетомъ матеріи дѣйствуетъ разумно и подъ гнетомъ законовъ разума дѣйствуетъ матерьяльно, онъ доказываетъ свободу второго рода. Можно было бы послѣднюю свободу объяснить простою возможностью первой.
7. Для читателей, которымъ не вполнѣ доступно истинное значеніе этого слова, коимъ невѣжество столь злоупотребляло, будетъ небезполезно слѣдующее объясненіе: всѣ предметы, могущіе стать явленіемъ, могутъ быть представляемы въ четырехъ отношеніяхъ. Предметъ можетъ непосредственно относиться къ вашему физическому состоянію (нашему бытію, благополучію) — въ этомъ физическое его качество; или же онъ можетъ относиться къ разуму и доставлять намъ познаніе — это его логическое качество; или же предметъ можетъ относиться къ нашей волѣ и можетъ быть разсматриваемъ, какъ предметъ выбора для разумнаго существа — это нравственное его качество; или же, наконецъ, предметъ можетъ относиться къ совокупности, ко всѣмъ нашимъ различнымъ силамъ, не будучи объектомъ для каждой въ отдѣльности — это эстетическое его качество. Человѣкъ можетъ быть пріятнымъ своею услужливостью; онъ можетъ своею бесѣдою наводить насъ на размышленіе; онъ можетъ своимъ характеромъ внушать намъ уваженіе; наконецъ, онъ можетъ, независимо тѣ не то этого, нравиться намъ только какъ явленіе, безъ того, чтобы мы при его обсужденіи принимали въ разсчетъ какой-либо законъ или имѣли въ виду какую-либо цѣль. Въ послѣднемъ случаѣ мы разсматриваемъ его съ точки зрѣнія эстетики. Точно также можно говорить о воспитаніи здоровья, о воспитаніи ума, о воспитаніи нравственности, о воспитаніи вкуса и воспріимчивости къ красотѣ. Это послѣднее имѣетъ въ виду гармоническое развитіе совокупности нашихъ чувственныхъ и духовныхъ силъ. Я еще отмѣчу здѣсь, ради полноты, что часто подъ вліяніемъ ложнаго вкуса и ошибочнаго разсужденія вносятъ въ понятіе эстетичнаго понятіе произвольнаго (эти письма объ эстетическомъ воспитаніи не имѣютъ почти иной цѣли, какъ устраненіе этой ошибки); духъ въ эстетическомъ настроеніи свободенъ и даже въ высшей мѣрѣ свободенъ отъ всякаго принужденія, однако онъ не свободенъ отъ законовъ, и эстетическая свобода отличается отъ логической необходимости мышленія и отъ нравственной необходимости воли только тѣмъ, что законы, по которымъ дѣйствуетъ духъ, не сознаются и не кажутся принужденіемъ, потому что не вызываютъ противодѣйствія.
8. Правда, быстрота, съ которой нѣкоторые характеры переходятъ отъ ощущеній къ мышленію и къ рѣшеніямъ, дѣлаетъ едва замѣтнымъ или даже вовсе незамѣтнымъ эстетическое настроеніе, черезъ которое они должны были пройти въ это время. Подобные люди не могутъ продолжительное время вынести состоянія неопредѣленности и бурно стремятся къ цѣли, которой не находятъ въ состояніи эстетической неограниченности. Напротивъ того, у другихъ эстетическое состояніе значительно распространяется, а именно у тѣхъ, которые находятъ наслажденіе въ чувствѣ духовной полноты, а не въ единичномъ его дѣйствіи. Первые боятся пустоты, для вторыхъ столь же невыносимо ограниченіе. Мнѣ незачѣмъ напоминать, что первые созданы для детальной обработки я для мелочей жизни, вторые же, поскольку они соединяютъ съ своей способностью и реальность, предназначены для цѣлаго и для важныхъ ролей.
9. Я еще разъ напоминаю, что эти двѣ ступени должны быть раздѣляемы въ идеѣ, въ опытѣ же онѣ болѣе или менѣе смѣшиваются. Не слѣдуетъ также думать, что было время, когда человѣкъ пребывалъ исключительно въ этомъ природномъ состояніи, и время, когда онъ отдѣлился отъ него вполнѣ Какъ только человѣкъ видитъ предметъ, онъ перестаетъ пребывать исключительно въ природномъ состояніи и въ то же время ему не избѣжать этого природнаго состоянія, пока онъ будетъ видѣть предметы, ибо онъ можетъ видѣть только, поскольку онъ ощущаетъ. Тѣ три момента, которые я указалъ въ началѣ 24-го письма, опредѣляютъ, конечно, разсматриваемыя въ цѣломъ, 3 различныхъ эпохи въ развитіи всего человѣчества и въ цѣльномъ развитіи каждаго отдѣльнаго индивида, во они могутъ быть указаны и въ каждомъ отдѣльномъ воспріятіи объекта и представляютъ собою, однимъ словомъ, необходимыя условія всякаго чувственнаго познанія.
10. Большинство игръ, которыя въ ходу въ обыденной жизни, или совершенно основаны на чувствѣ свободной смѣны идей, или же въ этомъ именно состоитъ главная прелесть ихъ. Именно эта независимость фантазіи отъ внѣшнихъ впечатлѣній и есть отрицательное условіе ея творческой способности, хотя свободное теченіе образовъ вовсе не есть доказательство болѣе богато одаренной природы, и именно наиболѣе слабыя души особенно охотно предаются ему. Творческая сила достигаетъ идеала только тѣмъ, что отрывается отъ дѣйствительности, и воображеніе должно освободиться отъ чужого закона въ своей воспроизводящей дѣятельности, прежде чѣмъ начать творческую дѣятельность по собственному закону. Конечно, необходимо пройти большой путь отъ простого отсутствія закона къ самостоятельному внутреннему законодательству, и должна проявиться совершенно новая сила, способность идей; однако, теперь эта сила можетъ развиться съ большею легкостью, такъ какъ чувства ей не противодѣйствуютъ и неопредѣленное, по крайней мѣръ отрицательно, граничить съ безконечнымъ.