Изъ лагеря въ городъ вела только одна дорога—черезъ полотно желѣзной дороги, которое въ этомъ мѣстѣ проходило въ крутой и глубокой выемкѣ. Ромашовъ по узкой, плотно утоптанной, почти отвѣсной тропинкѣ быстро сбѣжалъ внизъ и сталъ съ трудомъ взбираться по другому откосу. Еще съ середины подъема онъ замѣтилъ, что кто-то стоитъ наверху въ кителѣ и въ шинели въ накидку. Остановившись на нѣсколько секундъ и прищурившись, онъ узналъ Николаева.
«Сейчасъ будетъ самое непріятное!»—подумалъ Ромашовъ. Сердце у него тоскливо заныло отъ тревожнаго предчувствія. Но онъ все-таки покорно подымался кверху.
Офицеры не видались около пяти дней, но теперь они почему-то не поздоровались при встрѣчѣ, и почему-то Ромашовъ не нашелъ въ этомъ ничего необыкновеннаго, точно иначе и не могло случиться въ этотъ тяжелый, несчастный день. Ни одинъ изъ нихъ даже не прикоснулся рукой къ фуражкѣ.
— Я нарочно ждалъ васъ здѣсь, Юрій Алексѣичъ,—сказалъ Николаевъ, глядя куда-то въ даль, на лагерь, черезъ плечо Ромашова.
— Къ вашимъ услугамъ, Владимиръ Ефимычъ,—отвѣтилъ Ромашовъ съ фальшивой развязностью, но дрогнувшимъ голосомъ. Онъ нагнулся, сорвалъ прошлогоднюю, сухую, коричневую былинку и сталъ разсѣянно ее жевать. Въ то же время онъ пристально глядѣлъ, какъ въ пуговицахъ на пальто Николаева отражалась его собственная фигура, съ узкой, маленькой головкой и крошечными ножками, но безобразно раздутая въ бокахъ.
— Я васъ не задержу, мнѣ только два слова,—сказалъ Николаевъ.
Онъ произносилъ слова особенно мягко, съ усиленной вѣжливостью вспыльчиваго и разсерженнаго человѣка, рѣшившагося быть сдержаннымъ. Но такъ какъ разговаривать, избѣгая другъ друга глазами, становилось съ каждой секундой все болѣе неловко, то Ромашовъ предложилъ вопросительно:
— Такъ пойдемте?
Извилистая стежка, протоптанная пѣшеходами, пересѣкала большое свекловичное поле. Вдали виднѣлись бѣлые домики и красныя черепичныя крыши города. Офицеры пошли рядомъ, сторонясь другъ отъ друга и ступая по мясистой, густой, хрустѣвшей подъ ногами зелени. Нѣкоторое время оба молчали. Наконецъ Николаевъ, переведя широко и громко, съ видимымъ трудомъ, дыханіе, заговорилъ первый:
— Я прежде всего долженъ поставить вопросъ: относитесь ли вы съ должнымъ уваженіемъ къ моей женѣ… къ Александрѣ Петровнѣ?
— Я не понимаю, Владимиръ Ефимовичъ…—возразилъ Ромашовъ.—Я, съ своей стороны, тоже долженъ спросить васъ…
— Позвольте!—вдругъ загорячился Николаевъ.—Будемъ спрашивать поочередно, сначала я, а потомъ вы. А иначе мы не столкуемся. Будемте говорить прямо и откровенно. Отвѣтьте мнѣ прежде всего: интересуетъ васъ хоть сколько-нибудь то, что̀ о ней говорятъ и сплетничаютъ? Ну, словомъ… чортъ!.. ея репутація? Нѣтъ, нѣтъ, подождите, не перебивайте меня… Вѣдь вы, надѣюсь, не будете отрицать того, что вы отъ нея и отъ меня не видѣли ничего, кромѣ хорошаго, и что вы были въ нашемъ домѣ приняты, какъ близкій, свой человѣкъ, почти какъ родной.
Ромашовъ оступился въ рыхлую землю, неуклюже споткнулся и пробормоталъ стыдливо:
— Повѣрьте, я всегда буду благодаренъ вамъ и Александрѣ Петровнѣ…
— Ахъ, нѣтъ, вовсе не въ этомъ дѣло, вовсе не въ этомъ. Я не ищу вашей благодарности,—разсердился Николаевъ.—Я хочу сказать только то, что моей жены коснулась грязная, лживая сплетня, которая… ну, то-есть, въ которую…—Николаевъ часто задышалъ и вытеръ лицо платкомъ.—Ну, словомъ, здѣсь замѣшаны и вы. Мы оба—я и она—мы получаемъ чуть ли не каждый день какія-то подлыя, хамскія анонимныя письма. Не стану вамъ ихъ показывать… мнѣ омерзительно это. И вотъ въ этихъ письмахъ говорится…—Николаевъ замялся на секунду.—Ну, да, чортъ!.. говорится о томъ, что вы—любовникъ Александры Петровны, и что… ухъ, какая подлость!.. Ну, и такъ далѣе… что у васъ ежедневно происходятъ какія-то тайныя свиданія, и будто бы весь полкъ объ этомъ знаетъ. Мерзость!
Онъ злобно заскрипѣлъ зубами и сплюнулъ.
— Я знаю, кто писалъ,—тихо сказалъ Ромашовъ, отворачиваясь въ сторону.
— Знаете?
Николаевъ остановился и грубо схватилъ Ромашова за рукавъ. Видно было, что внезапный порывъ гнѣва сразу разбилъ его искусственную сдержанность. Его воловьи глаза расширились, лицо налилось кровью, въ углахъ задрожавшихъ губъ выступила густая слюна. Онъ яростно закричалъ, весь наклоняясь впередъ и приближая свое лицо въ упоръ къ лицу Ромашова:
— Такъ какъ же вы смѣете молчать, если знаете! Въ вашемъ положеніи долгъ каждаго мало-мальски порядочнаго человѣка—заткнуть ротъ всякой сволочи. Слышите вы… армейскій донъ-жуанъ! Если вы честный человѣкъ, а не какая-нибудь…
Ромашовъ, блѣднѣя, посмотрѣлъ съ ненавистью въ глаза Николаеву. Ноги и руки у него вдругъ страшно отяжелѣли, голова сдѣлалась легкой и точно пустой, а сердце упало куда-то глубоко внизъ и билось тамъ огромными, болѣзненными толчками, сотрясая все тѣло.
— Я попрошу васъ не кричать на меня,—глухо и протяжно произнесъ Ромашовъ.—Говорите приличнѣе, я не позволю вамъ кричать.
— Я вовсе на васъ и не кричу,—все еще грубо, но понижая тонъ, возразилъ Николаевъ.—Я васъ только убѣждаю, хотя имѣю право требовать. Наши прежнія отношенія даютъ мнѣ это право. Если вы хоть сколько-нибудь дорожите чистымъ, незапятнаннымъ именемъ Александры Петровны, то вы должны прекратить эту травлю.
— Хорошо, я сдѣлаю все, что̀ могу,—сухо отвѣтилъ Ромашовъ.
Онъ повернулся и пошелъ впередъ, по серединѣ тропинки. Николаевъ тотчасъ же догналъ его.
— И потомъ… только вы, пожалуйста, не сердитесь…—заговорилъ Николаевъ смягченно, съ оттѣнкомъ замѣшательства.—Ужъ разъ мы начали говорить, то лучше говорить все до конца… Не правда ли?
— Да?—полувопросительно произнесъ Ромашовъ.
— Вы сами видѣли, съ какимъ чувствомъ симпатіи мы къ вамъ относились, то-есть я и Александра Петровна. И если я теперь вынужденъ… Ахъ, да вы сами знаете, что въ этомъ паршивомъ городишкѣ нѣтъ ничего страшнѣе сплетни!
— Хорошо,—грустно отвѣтилъ Ромашовъ.—Я перестану у васъ бывать. Вѣдь вы объ этомъ хотѣли просить меня? Ну, хорошо. Впрочемъ, я и самъ рѣшилъ прекратить мои посѣщенія. Нѣсколько дней тому назадъ я зашелъ всего на пять минутъ, возвратить Александрѣ Петровнѣ ея книги, и, смѣю увѣрить васъ, это въ послѣдній разъ.
— Да… такъ вотъ…—сказалъ неопредѣленно Николаевъ и смущенно замолчалъ.
Офицеры въ эту минуту свернули съ тропинки на шоссе. До города оставалось еще шаговъ триста, и такъ какъ говорить было больше не о чемъ, то оба шли рядомъ, молча и не глядя другъ на друга. Ни одинъ не рѣшался—ни остановиться ни повернуть назадъ. Положеніе становилось съ каждой минутой все болѣе фальшивымъ и натянутымъ.
Наконецъ около первыхъ домовъ города имъ попался навстрѣчу извозчикъ. Николаевъ окликнулъ его.
— Да… такъ вотъ…—опять нелѣпо промолвилъ онъ, обращаясь къ Ромашову.—Итакъ, до свиданія, Юрій Алексѣевичъ.
Они не подали другъ другу рукъ, а только притронулись къ козырькамъ. Но когда Ромашовъ глядѣлъ на удаляющійся въ пыли бѣлый, крѣпкій затылокъ Николаева, онъ вдругъ почувствовалъ себя такимъ оставленнымъ всѣмъ міромъ и такимъ внезапно одинокимъ, какъ будто отъ его жизни только-что отрѣзали что-то самое большое, самое главное.
Онъ медленно пошелъ домой. Гайна̀нъ встрѣтилъ его на дворѣ, еще издали дружелюбно и весело скаля зубы. Снимая съ подпоручика пальто, онъ все время улыбался отъ удовольствія и, по своему обыкновенію, приплясывалъ на мѣстѣ.
— Твоя не обѣдалъ?—спрашивалъ онъ съ участливой фамильярностью.—Небось, голодный? Сейчасъ побѣжу въ собранію, принесу тебѣ обѣдъ.
— Убирайся къ чорту!—визгливо закричалъ на него Ромашовъ.—Убирайся, убирайся, и не смѣй заходить ко мнѣ въ комнату. И, кто бы ни спрашивалъ—меня нѣтъ дома. Хоть бы самъ государь императоръ пришелъ.
Онъ легъ на постель и зарылся головой въ подушку, вцѣпившись въ нее зубами. У него горѣли глаза, что-то колючее, постороннее распирало и въ то же время сжимало горло, и хотѣлось плакать. Онъ жадно искалъ этихъ горячихъ и сладостныхъ слезъ, этихъ долгихъ, горькихъ, облегчающихъ рыданій. И онъ снова и снова нарочно вызывалъ въ воображеніи прошедшій день, сгущая всѣ нынѣшнія обидныя и позорныя происшествія, представляя себѣ самого себя, точно со стороны, оскорбленнымъ, несчастнымъ, слабымъ и заброшеннымъ, и жалостно умиляясь надъ собой. Но слезы не приходили.
Потомъ случилось что-то странное. Ромашову показалось, что онъ вовсе не спалъ, даже не задремалъ ни на секунду, а просто въ теченіе одного только момента лежалъ безъ мыслей, закрывъ глаза. И вдругъ онъ неожиданно засталъ себя бодрствующимъ, съ прежней тоской на душѣ. Но въ комнатѣ уже было темно. Оказалось, что въ этомъ непонятномъ состояніи умственнаго оцѣпенѣнія прошло болѣе пяти часовъ.
Ему захотѣлось ѣсть. Онъ всталъ, прицѣпилъ шашку, накинулъ шинель на плечи и пошелъ въ собраніе. Это было недалеко, всего шаговъ двѣсти, и туда Ромашовъ всегда ходилъ не съ улицы, а черезъ черный ходъ, какими-то пустырями, огородами и перелазами.
Въ столовой, въ бильярдной и на кухнѣ свѣтло горѣли лампы, и отъ того грязный, загроможденный дворъ офицерскаго собранія казался чернымъ, точно залитымъ чернилами. Окна были всюду раскрыты настежь. Слышался говоръ, смѣхъ, пѣніе, рѣзкіе удары бильярдныхъ шаровъ.
Ромашовъ уже взошелъ на заднее крыльцо, но вдругъ остановился, уловивъ въ столовой раздраженный и насмѣшливый голосъ капитана Сливы. Окно было въ двухъ шагахъ, и, осторожно заглянувъ въ него, Ромашовъ увидѣлъ сутуловатую спину своего ротнаго командира.
— В-вся рота идетъ, к-какъ одинъ ч-человѣкъ—ать! ать! ать!—говорилъ Слива, плавно подымая и опуская протянутую ладонь:—а оно одно, точно насмѣхъ,—о! о!—якъ тотъ козелъ.—Онъ суетливо и безобразно ткнулъ нѣсколько разъ указательнымъ пальцемъ вверхъ.—Я ему п-прямо сказалъ б-безъ церемоніи: уходите-ка, п-почтеннѣйшій, въ друг-гую роту. А лучше бы вамъ и вовсе изъ п-полка уйти. Какой изъ васъ къ чорту офицеръ? Такъ, м-междометіе какое-то…
Ромашовъ зажмурилъ глаза и съежился. Ему казалось, что если онъ сейчасъ пошевелится, то всѣ сидящіе въ столовой замѣтятъ это и высунутся изъ оконъ. Такъ простоялъ онъ минуту или двѣ. Потомъ, стараясь дышать какъ можно тише, сгорбившись и спрятавъ голову въ плечи, онъ на цыпочкахъ двинулся вдоль стѣны, прошелъ, все ускоряя шагъ, до воротъ и, быстро перебѣжавъ освѣщенную луной улицу, скрылся въ густой тѣни противоположнаго забора.
Ромашовъ долго кружилъ въ этотъ вечеръ по городу, держась все время тѣневыхъ сторонъ, но почти не сознавая, по какимъ улицамъ онъ идетъ. Разъ онъ остановился противъ дома Николаевыхъ, который ярко бѣлѣлъ въ лунномъ свѣтѣ, холодно, глянцовито и странно сіяя своей зеленой металлической крышей. Улица была мертвенно-тиха, безлюдна и казалась незнакомой. Прямыя четкія тѣни отъ домовъ и заборовъ рѣзко дѣлили мостовую пополамъ—одна половина была совсѣмъ черная, а другая масляно блестѣла гладкимъ, круглымъ булыжникомъ.
За темно-красными плотными занавѣсками большимъ теплымъ пятномъ просвѣчивалъ свѣтъ лампы.—«Милая, неужели ты не чувствуешь, какъ мнѣ грустно, какъ я страдаю, какъ я люблю тебя!»—прошепталъ Ромашовъ, дѣлая плачущее лицо и крѣпко прижимая обѣ руки къ груди.
Ему вдругъ пришло въ голову заставить Шурочку, чтобы она услышала и поняла его на разстояніи, сквозь стѣны комнаты. Тогда, сжавъ кулаки такъ сильно, что подъ ногтями сдѣлалось больно, сцѣпивъ судорожно челюсти, съ ощущеніемъ холодныхъ мурашекъ по всему тѣлу, онъ сталъ твердить въ умѣ, страстно напрягая всю свою волю:
«Посмотри въ окно… Подойди къ занавѣскѣ. Встань съ дивана и подойди къ занавѣскѣ. Выгляни, выгляни, выгляни. Слышишь, я тебѣ приказываю, сейчасъ же подойди къ окну!»
Занавѣски оставались неподвижными.—«Ты не слышишь меня!—съ горькимъ упрекомъ прошепталъ Ромашовъ.—Ты сидишь теперь съ нимъ рядомъ, около лампы, спокойная, равнодушная, красивая. Ахъ, Боже мой, Боже, какъ я несчастливъ!»
Онъ вздохнулъ и утомленной походкой, низко опустивъ голову, побрелъ дальше.
Онъ проходилъ и мимо квартиры Назанскаго, но тамъ было темно. Ромашову, правда, почудилось, что кто-то бѣлый мелькалъ по неосвѣщенной комнатѣ мимо оконъ, но ему стало почему-то страшно, и онъ не рѣшился окликнуть Назанскаго.
Спустя нѣсколько дней Ромашовъ вспоминалъ, точно далекое, никогда не забываемое сновидѣніе, эту фантастическую, почти бредовую прогулку. Онъ самъ не могъ бы сказать, какимъ образомъ очутился онъ около еврейскаго кладбища. Оно находилось за чертой города и взбиралось на гору, обнесенное низкой бѣлой стѣной, тихое и таинственное. Изъ свѣтлой спящей травы печально подымались кверху голые, однообразные, холодные камни, бросавшіе отъ себя одинаковыя, тонкія тѣни. А надъ кладбищемъ безмолвно и строго царствовала торжественная простота уединенія.
Потомъ онъ видѣлъ себя на другомъ концѣ города. Можетъ-быть, это и въ самомъ дѣлѣ было во снѣ? Онъ стоялъ на серединѣ длинной, укатанной, блестящей плотины, широко пересѣкающей Бугъ. Сонная вода густо и лѣниво колыхалась подъ его ногами, мелодично хлюпая о землю, а мѣсяцъ отражался въ ея зыбкой поверхности дрожащимъ столбомъ, и казалось, что это милліоны серебряныхъ рыбокъ плещутся на водѣ, уходя узкой дорожкой къ дальнему берегу, темному, молчаливому и пустынному. И еще запомнилъ Ромашовъ, что повсюду—и на улицахъ и за городомъ—шелъ за нимъ сладкій, нѣжно-вкрадчивый ароматъ цвѣтущей бѣлой акаціи.
Странныя мысли приходили ему въ голову въ эту ночь—одинокія мысли, то печальныя, то жуткія, то мелочно, по-дѣтски, смѣшныя. Чаще же всего ему, точно неопытному игроку, проигравшему въ одинъ вечеръ все состояніе, вдругъ представлялось съ соблазнительной ясностью, что вовсе ничего не было непріятнаго, что красивый подпоручикъ Ромашовъ отлично прошелся въ церемоніальномъ маршѣ передъ генераломъ, заслужилъ общія похвалы, и что онъ самъ теперь сидитъ вмѣстѣ съ товарищами въ свѣтлой столовой офицерскаго собранія и хохочетъ, и пьетъ красное вино. Но каждый разъ эти мечты обрывались воспоминаніями о брани Федоровскаго, о язвительныхъ словахъ ротнаго командира, о разговорѣ съ Николаевымъ, и Ромашовъ снова чувствовалъ себя непоправимо опозореннымъ и несчастнымъ.
Тайный, внутренній инстинктъ привелъ его на то мѣсто, гдѣ онъ разошелся сегодня съ Николаевымъ. Ромашовъ въ это время думалъ о самоубійствѣ, но думалъ безъ рѣшимости и безъ страха, съ какимъ-то скрытымъ, пріятно-самолюбивымъ чувствомъ. Обычная, неугомонная фантазія растворила весь ужасъ этой мысли, украсивъ и расцвѣтивъ ее яркими картинами.
«Вотъ Гайна̀нъ выскочилъ изъ комнаты Ромашова. Лицо искажено испугомъ. Блѣдный, трясущійся, вбѣгаетъ онъ въ офицерскую столовую, которая полна народомъ. Всѣ невольно подымаются съ мѣстъ при его появленіи. «Ваше высокоблагородіе… подпоручикъ… застрѣлился!..»—съ трудомъ произноситъ Гайна̀нъ. Общее смятеніе. Лица блѣднѣютъ. Въ глазахъ отражается ужасъ. «Кто застрѣлился? Гдѣ? Какой подпоручикъ?»—«Господа, да вѣдь это денщикъ Ромашова!—узнаетъ кто-то Гайна̀на.—Это его черемисъ». Всѣ бѣгутъ на квартиру, нѣкоторые безъ шапокъ. Ромашовъ лежитъ на кровати. Лужа крови на полу, и въ ней валяется револьверъ Смита и Вессона, казеннаго образца… Сквозь толпу офицеровъ, наполнявшихъ маленькую комнату, съ трудомъ пробирается полковой докторъ Знойко. «Въ високъ!—произноситъ онъ тихо, среди общаго молчанія.—Все кончено». Кто-то замѣчаетъ вполголоса: «Господа, снимите же шапки!». Многіе крестятся. Вѣткинъ находитъ на столѣ записку, твердо написанную карандашомъ, и читаетъ ее вслухъ: «Прощаю всѣхъ, умираю по доброй волѣ, жизнь такъ тяжела и печальна! Сообщите поосторожнѣе матери о моей смерти. Георгій Ромашовъ». Всѣ переглядываются, и всѣ читаютъ въ глазахъ другъ у друга одну и ту же безпокойную, невысказанную мысль: «Это мы его убійцы!»
«Мѣрно покачивается гробъ подъ золотымъ парчевымъ покровомъ на рукахъ восьми товарищей. Всѣ офицеры идутъ слѣдомъ. Позади ихъ—шестая рота. Капитанъ Слива сурово хмурится. Доброе лицо Вѣткина распухло отъ слезъ, но теперь, на улицѣ, онъ сдерживаетъ себя. Лбовъ плачетъ навзрыдъ, не скрывая и не стыдясь своего горя,—милый, добрый мальчикъ! Глубокими, скорбными рыданіями несутся въ весеннемъ воздухѣ звуки похороннаго марша. Тутъ же и всѣ полковыя дамы и Шурочка. «Я его цѣловала!—думаетъ она съ отчаяніемъ.—Я его любила! Я могла бы его удержать, спасти!»—«Слишкомъ поздно!»—думаетъ въ отвѣтъ ей съ горькой улыбкой Ромашовъ.
«Тихо разговариваютъ между собой офицеры, идущіе за гробомъ. «Эхъ, какъ жаль бѣднягу! Вѣдь какой славный былъ товарищъ, какой прекрасный, способный офицеръ!.. Да… не понимали мы его!» Сильнѣе рыдаетъ похоронный маршъ: это—музыка Бетховена «На смерть героя». А Ромашовъ лежитъ въ гробу, неподвижный, холодный, съ вѣчной улыбкой на губахъ. На груди у него скромный букетъ фіалакъ,—никто не знаетъ, чья рука положила эти цвѣты. Онъ всѣхъ простилъ: и Шурочку, и Сливу, и Федоровскаго, и корпуснаго командира. Пусть же не плачутъ о немъ. Онъ былъ слишкомъ чистъ и прекрасенъ для этой жизни! Ему будетъ лучше тамъ!»
Слезы выступили на глаза, но Ромашовъ не вытиралъ ихъ. Было такъ отрадно воображать себя оплакиваемымъ, несправедливо обиженнымъ!
Онъ шелъ теперь вдоль свекловичнаго поля. Низкая толстая ботва пестрѣла путанными бѣлыми и черными пятнами подъ ногами. Просторъ поля, освѣщеннаго луной, точно давилъ Ромашова. Подпоручикъ взобрался на небольшой земляной валикъ и остановился надъ желѣзнодорожной выемкой.
Эта сторона была вся въ черной тѣни, а на другую падалъ ярко-блѣдный свѣтъ, и, казалось, на ней можно было разсмотрѣть каждую травку. Выемка уходила внизъ, какъ темная пропасть; на днѣ ея слабо блестѣли отполированные рельсы. Далеко за выемкой бѣлѣли среди поля правильные ряды остроконечныхъ палатокъ.
Немного ниже гребня выемки, вдоль полотна, шелъ неширокій уступъ. Ромашовъ спустился къ нему и сѣлъ на траву. Отъ голода и усталости онъ чувствовалъ тошноту, вмѣстѣ съ ощущеніемъ дрожи и слабости въ ногахъ. Большое пустынное поле, внизу выемка—на половину въ тѣни, наполовину въ свѣтѣ, смутно-прозрачный воздухъ, росистая трава,—все было погружено въ чуткую, крадущуюся тишину, отъ которой гулко шумѣло въ ушахъ. Лишь изрѣдка на станціи вскрикивали маневрирующіе паровозы, и въ молчаніи этой странной ночи ихъ отрывистые свистки принимали живое, тревожное и угрожающее выраженіе.
Ромашовъ легъ на спину. Бѣлыя, легкія облака стояли неподвижно, и надъ нами быстро катился круглый мѣсяцъ. Пусто, громадно и холодно было наверху, и казалось, что все пространство отъ земли до неба наполнено вѣчнымъ ужасомъ и вѣчной тоской. «Тамъ — Богъ!»—подумалъ Ромашовъ, и вдругъ, съ наивнымъ порывомъ скорби, обиды и жалости къ самому себѣ, онъ заговорилъ страстнымъ и горькимъ шопотомъ:
— Богъ! Зачѣмъ Ты отвернулся отъ меня? Я—маленькій, я—слабый, я—песчинка, что̀ я сдѣлалъ Тебѣ дурного, Богъ? Ты вѣдь все можешь, Ты добрый, Ты все видишь,—зачѣмъ же Ты несправедливъ ко мнѣ, Богъ?
Но ему стало страшно, и онъ зашепталъ поспѣшно и горячо:
— Нѣтъ, нѣтъ, добрый, милый, прости меня, прости меня! Я не стану больше.—И онъ прибавилъ съ кроткой, обезоруживающей покорностью.—Дѣлай со мной все, что̀ Тебѣ угодно. Я всему повинуюсь съ благодарностью.
Такъ онъ говорилъ, и въ то же время у него въ самыхъ тайникахъ души шевелилась лукаво-невинная мысль, что его терпѣливая покорность растрогаетъ и смягчитъ всевидящаго Бога, и тогда вдругъ случится чудо, отъ котораго все сегодняшнее—тягостное и непріятное—окажется лишь дурнымъ сномъ.
«Гдѣ ты ту-утъ?»—сердито и торопливо закричалъ паровозъ.
А другой подхватилъ низкимъ тономъ, протяжно и съ угрозой:
«Я—ва-асъ!»
Что-то зашуршало и мелькнуло на той сторонѣ выемки, на самомъ верху освѣщеннаго откоса. Ромашовъ слегка приподнялъ голову, чтобы лучше видѣть. Что-то сѣрое, безформенное, мало похожее на человѣка, спускалось сверху внизъ, едва выдѣляясь отъ травы въ призрачно-мутномъ свѣтѣ мѣсяца. Только по движенію тѣни да по легкому шороху осыпавшейся земли можно было услѣдить за нимъ.
Вотъ оно перешло черезъ рельсы. «Кажется— солдатъ?—мелькнула у Ромашова безпокойная догадка.—Во всякомъ случаѣ, это человѣкъ. Но такъ странно итти можетъ только лунатикъ или пьяный. Кто это?»
Сѣрый человѣкъ пересѣкъ рельсы и вошелъ въ тѣнь. Теперь стало совсѣмъ ясно видно, что это солдатъ. Онъ медленно и неуклюже взбирался наверхъ, скрывшись на нѣкоторое время изъ поля зрѣнія Ромашова. Но прошло двѣ-три минуты, и снизу начала медленно подыматься круглая стриженая голова безъ шапки.
Мутный свѣтъ прямо падалъ на лицо этого человѣка, и Ромашовъ узналъ лѣвофланговаго солдата своей полуроты—Хлѣбникова. Онъ шелъ съ обнаженной головой, держа шапку въ рукѣ, со взглядомъ, безжизненно устремленнымъ впередъ. Казалось, онъ двигался подъ вліяніемъ какой-то чужой, внутренней, таинственной силы. Онъ прошелъ такъ близко около офицера, что почти коснулся его полой своей шинели. Въ зрачкахъ его глазъ яркими, острыми точками отражался лунный свѣтъ.
— Хлѣбниковъ! Ты?—окликнулъ его Ромашовъ.
— Ахъ!—вскрикнулъ солдатъ и вдругъ, остановившись, весь затрепеталъ на одномъ мѣстѣ отъ испуга.
Ромашовъ быстро поднялся. Онъ увидѣлъ передъ собой мертвое, истерзанное лицо, съ разбитыми, опухшими, окровавленными губами, съ заплывшимъ отъ синяка глазомъ. При ночномъ невѣрномъ свѣтѣ слѣды побоевъ имѣли зловѣщій, преувеличенный видъ. И, глядя на Хлѣбникова, Ромашовъ подумалъ: «Вотъ этотъ самый человѣкъ вмѣстѣ со мной принесъ сегодня неудачу всему полку. Мы одинаково несчастны».
— Куда ты, голубчикъ? Что съ тобой?—спросилъ ласково Ромашовъ и, самъ не зная зачѣмъ, положилъ обѣ руки на плечи солдату.
Хлѣбниковъ поглядѣлъ на него растеряннымъ, дикимъ взоромъ, но тотчасъ же отвернулся. Губы его чмокнули, медленно раскрылись, и изъ нихъ вырвалось короткое, безсмысленное хрипѣніе. Тупое, раздражающее ощущеніе, похожее на то, которое предшествуетъ обмороку, похожее на приторную щекотку, тягуче заныло въ груди и въ животѣ у Ромашова.
— Тебя били? Да? Ну, скажи же. Да? Сядь здѣсь, сядь со мною.
Онъ потянулъ Хлѣбникова за рукавъ внизъ. Солдатъ, точно складной манекенъ, какъ-то нелѣпо-легко и послушно упалъ на мокрую траву, рядомъ съ подпоручикомъ.
— Куда ты шелъ?—спросилъ Ромашовъ.
Хлѣбниковъ молчалъ, сидя въ неловкой позѣ съ неестественно выпрямленными ногами. Ромашовъ видѣлъ, какъ его голова постепенно, едва замѣтными толчками опускалась на грудь. Опять послышался подпоручику короткій хриплый звукъ, и въ душѣ у него шевельнулась жуткая жалость.
— Ты хотѣлъ убѣжать? Надѣнь же шапку. Послушай, Хлѣбниковъ, я теперь тебѣ не начальникъ, я самъ—несчастный, одинокій, убитый человѣкъ. Тебѣ тяжело? Больно? Поговори же со мной откровенно. Можетъ-быть, ты хотѣлъ убить себя?—спрашивалъ Ромашовъ безсвязнымъ шопотомъ.
Что-то щелкнуло и забурчало въ горлѣ у Хлѣбникова, но онъ продолжалъ молчать. Въ то же время Ромашовъ замѣтилъ, что солдатъ дрожитъ частой, мелкой дрожью: дрожала его голова, дрожали съ тихимъ стукомъ челюсти. На секунду офицеру сдѣлалось страшно. Эта безсонная лихорадочная ночь, чувство одиночества, ровный, матовый, неживой свѣтъ луны, чернѣющая глубина выемки подъ ногами, и рядомъ съ нимъ молчаливый, обезумѣвшій отъ побоевъ солдатъ—все, все представилось ему, какимъ-то нелѣпымъ, мучительнымъ сновидѣніемъ, въ родѣ тѣхъ сновъ, которые, должно-быть, будутъ сниться людямъ въ самые послѣдніе дни міра. Но вдругъ приливъ теплаго, самозабвеннаго, безконечнаго состраданія охватилъ его душу. И, чувствуя свое личное горе маленькимъ и пустячнымъ, чувствуя себя взрослымъ и умнымъ въ сравненіи съ этимъ забитымъ, затравленнымъ человѣкомъ, онъ нѣжно и крѣпко обнялъ Хлѣбникова за шею, притянулъ къ себѣ и заговорилъ горячо, со страстной убѣдительностью:
— Хлѣбннковъ, тебѣ плохо? И мнѣ нехорошо, голубчикъ, мнѣ тоже нехорошо, повѣрь мнѣ. Я ничего не понимаю изъ того, что дѣлается на свѣтѣ. Все—какая-то дикая, безсмысленная, жестокая чепуха! Но надо терпѣть, мой милый, надо терпѣть… Это надо.
Низко склоненная голова Хлѣбникова вдругъ упала на колѣни Ромашову. И солдатъ, цѣпко обвивъ руками ноги офицера, прижавшись къ нимъ лицомъ, затрясся всѣмъ тѣломъ, задыхаясь и корчась отъ подавляемыхъ рыданій.
— Не могу больше…—лепеталъ Хлѣбниковъ безсвязно:—не могу я, баринъ, больше… Охъ, Господи… Бьютъ, смѣются… взводный денегъ проситъ, отдѣленный кричитъ… Гдѣ взять? Животъ у меня надорванный… еще мальчонкомъ надорвалъ… Кила у меня, баринъ. Охъ, Господи, Господи!
Ромашовъ близко нагнулся надъ головой, которая изступленно моталась у него на колѣняхъ. Онъ услышалъ запахъ грязнаго, нездороваго тѣла и немытыхъ волосъ и прокислый запахъ шинели, которой покрывались во время сна. Безконечная скорбь, ужасъ, непониманіе и глубокая, виноватая жалость переполнили сердце офицера и до боли сжали и стѣснили его. И, тихо склоняясь къ стриженой, колючей, грязной головѣ онъ прошепталъ чуть слышно:
— Братъ мой!
Хлѣбниковъ схватилъ руку офицера, и Ромашовъ почувствовалъ на ней, вмѣстѣ съ теплыми каплями слезъ, холодное и липкое прикосновеніе чужихъ губъ. Но онъ не отнималъ своей руки и говорилъ простыя, трогательныя, успокоительныя слова, какія говоритъ взрослый обиженному ребенку.
Потомъ онъ самъ отвелъ Хлѣбникова въ лагерь. Пришлось вызывать дежурнаго по ротѣ унтеръ-офицера Щаповаленку. Тотъ вышелъ въ одномъ нижнемъ бѣльѣ, зѣвая, щурясь и почесывая себѣ то спину, то животъ.
Ромашовъ приказалъ ему сейчасъ же смѣнить Хлѣбникова съ дневальства. Шаповаленко пробовалъ-было возражать:
— Такъ что, ваше благородіе, имъ еще не подошла смѣна!..
— Не разговаривать!—крикнулъ на него Ромашовъ.—Скажешь завтра ротному командиру, что я такъ приказалъ… Такъ ты придешь завтра ко мнѣ?—спросилъ онъ Хлѣбникова, и тотъ молча отвѣтилъ ему робкимъ, благодарнымъ взглядомъ.
Медленно шелъ Ромашовъ вдоль лагеря, возвращаясь домой. Шопотъ въ одной изъ палатокъ заставилъ его остановиться и прислушаться. Кто-то полузадушеннымъ тягучимъ голосомъ разсказывалъ сказку:
— Во-отъ посылаетъ той самый чортъ до того солдата самаго свово главнаго вовшебника. Вотъ приходитъ той вовшебникъ и гово̀ритъ: «Солдатъ, а солдатъ, я тебя зъѣмъ!» А солдатъ ему отвѣчаетъ и гово̀ритъ: «Ни, ты меня не можешь зъѣсть, такъ что я и самъ вовшебникъ!»
Ромашовъ опять подошелъ къ выемкѣ. Чувство нелѣпости, сумбурности, непонятности жизни угнетало его. Остановившись на откосѣ, онъ поднялъ глаза вверхъ, къ небу. Тамъ попрежнему былъ холодный просторъ и безконечный ужасъ. И почти неожиданно для самого себя, поднявъ кулаки надъ головою и потрясая ими, Ромашовъ закричалъ бѣшено:
— Ты! Старый обманщикъ! Если ты что-нибудь можешь и смѣешь, то… ну вотъ: сдѣлай такъ, чтобы я сейчасъ сломалъ себѣ ногу.
Онъ стремглавъ, закрывши глаза, бросился внизъ съ крутого откоса, двумя скачками перепрыгнулъ рельсы и, не останавливаясь, однимъ духомъ взобрался наверхъ. Ноздри у него раздулись, грудь порывисто дышала. Но въ душѣ у него вдругъ вспыхнула гордая, дерзкая и злая отвага.
