...Всегда я была гордая и упрямая. Да и то сказать, будь я смиренная, не умѣй сама за себя постоять — пожалуй и на свѣтѣ бы теперь меня не было. Я вѣдь «казенная», изъ Воспитательнаго дома, a «казенныя дѣти», пока выростутъ, могутъ всего натерпѣться. Отдаютъ ихъ еще крошками въ деревню — тутъ около Петербурга, больше къ чухнамъ; хорошо, если попадется добрая мамка; a y иной своихъ пять человѣкъ — гдѣ же о чужомъ ребенкѣ заботиться.
Я до восьми лѣтъ горя мало видѣла. Моя кормилица-чухонка была хорошая, меня любила; и я ее любила, матерью называла. Она воспитывала меня по-божьему.
Умерла чухонка — кончилось мое привольное житье. Ея сестра стала насъ съ братомъ Андрюшей всячески тиранить и мучить. Андрюша тоже воспитанникъ былъ, не родной мнѣ братъ, названный. Новая хозяйка наша Бога не боялась и людей не страшилась. Бывало, зимой холодно, одёжи никакой не давала, по снѣгу босикомъ бѣгаемъ; и рубашки намъ по четыре раза въ годъ мѣняла. Лѣтомъ мы вмѣсто пастуховъ были: овецъ, свиней пасли; a придутъ заморозки — до-свѣту гонятъ насъ на поле, картошку копать. Холодно, темно... Только и радости, что скрадемъ y хозяйки спичекъ, разведемъ на полѣ огонекъ и печемъ картошку; да и то оглядываемся, не идетъ-ли кто.
Прошло три года, мнѣ десять лѣтъ минуло. Всѣхъ десятилѣтнихъ отбираютъ и везутъ ближе къ Петербургу, чтобы по-русски научились. Я по-русски ни слова не знала, все по-чухонски. Инымъ воспитанникамъ и не хочется уѣзжать, привыкнутъ, a нельзя — надо. Наборъ этотъ бываетъ всегда осенью, послѣ Покрова.
Въ самый Покровъ пріѣхалъ окружной врачъ, строго наказалъ воспитателямъ привести насъ всѣхъ, сколько назначено, въ одно время въ окружной лазаретъ.
До лазарета считалось двадцать-пять верстъ. Пріѣхали мы, идемъ въ пріемную комнату — a тамъ плачъ, шумъ: наши названные отцы и матери плачутъ, провожаютъ. Иныхъ какъ своихъ родныхъ воспитывали.
Когда мы остались одни, начальникъ провѣрилъ, всѣ-ли явились; насъ было много, двѣсти-девятнадцать человѣкъ.
Отсюда всѣхъ везутъ въ Петербургъ, въ Воспитательный, тамъ ужъ назначаютъ, кого куда.
Рано разбудили насъ на другое утро. Докторъ далъ билеты казенные, велілъ не потерять и читалъ наставленіе, чтобы слушались мы своихъ будущихъ хозяевъ; да еще роздалъ намъ отъ казны по яблоку и по мармеладинкѣ.
Увезли насъ.
Я попала въ богатый домъ. Ребятишекъ было человѣкъ пять, все маленькіе. Хозяйка мнѣ сразу не понравилась: лицо хитрое, злое. Я потомъ про себя ее вѣдьмой звала. Окружной врачъ велѣлъ меня чисто одѣть и пускать каждый день въ школу. Не понравился хозяйкѣ такой приказъ: я ея ребятъ нянчила, домашнюю работу справляла.
До школы было девять верстъ. Собрались всѣ мальчики и дѣвочки рано, зашли за мной, a я и спроситься не смѣю; хозяйка сердита, ходитъ по избѣ, ворчитъ. Одинъ мальчикъ сказалъ ей:
— Ты, тетка Марья, пусти ее сегодня; сегодня всѣ должны притти, записываться будутъ, a потомъ какъ тебѣ угодно.
Она крикнула мнѣ съ сердцо̀въ: «ступай!» A какъ итти? холода сильные, надѣть вовсе нечего. Ну, однако, надѣла лохмотье какое-то, пошла.
Началось мое мученье: учитель велитъ непремѣнно каждый день приходить, a тетка изъ дому не пускаетъ. Урывками только и могла учиться; но я не лѣнилась и скоро стала все по-русски понимать, цифры узнала и буквы. На экзаменахъ очень стыдно бывало: всѣ пріодѣнутся, одна я въ лохмотьяхъ, словно цыганка.
Такъ бѣгала я въ школу, босая и неодѣтая, двѣ зимы, a на третыо сильно заболѣла. Въ лазаретѣ пришлось цѣлый годъ пролежать: сначала корь была, a потомъ ноги все ломило. Хозяева мои за это время ни разу не навѣстили меня, не пришли узнать, жива ли я.
Я поправилась, назначили меня на выписку. Я была рада; думала, вотъ снова поѣду на прежнее мѣсто, буду въ школу ходить, хоть понемногу ученье продолжать.
Но не вышло по-моему. Въ послѣдній день сказала мнѣ сидѣлка, что я опять «переводная»: къ другимъ хозяевамъ, въ колонію, къ нѣмцамъ меня назначили. Горько мнѣ стало: я всегда слышала, что колонисты злые, и питомцамъ y нихъ худо живется.
Пріѣхалъ за мной колонистъ; съ виду онъ былъ добрый, но я ему все-таки не очень-то вѣрила. Хозяйка оказалась не сердитой; она была немножко помѣшана, въ хозяйство не входила; я одна должна была обо всемъ заботиться. Въ школѣ учиться ужъ не пришлось.
Въ колоніи я отдохнула немного отъ моихъ прежнихъ мытарствъ и поправилась.
Мнѣ исполнилось семнадцать лѣтъ; взяли меня изъ колоніи въ Петербургъ, въ «казну», т.-е. на казенную службу въ институтъ. Изъ питомокъ каждый годъ отбираютъ въ казну положенное число. Въ институтѣ мнѣ понравилось, и занятіе свое я скоро поняла: меня опредѣлили въ бѣлевую, смотрѣть за бѣльемъ.
Подругъ много, весело; y насъ, дѣвушекъ, и вечера бывали. Мы танцовать любили и умѣли: какъ y воспитанницъ танцклассъ — мы въ сосѣднюю комнату, и все, что имъ учитель показываетъ, мы перенимаемъ. Привыкла я тоже книжки читать; всѣ дѣвушки романы потихоньку читали. Одинъ разъ мнѣ попался страхъ какой интересный: «По локоть руки въ золотѣ, по локоть руки въ крови». Я этотъ романъ все по ночамъ читала, чтобы наша кастелянша, мадамъ Рязанова, не увидѣла. Она не любила.
Сидѣла я разъ вечеромъ въ дѣвичьей — работу мы покончили — вдругъ приходитъ моя знакомая, Анна Ивановна. Я ужъ ее цѣлый годъ не видала, мы съ ней никогда особенно не дружили. Не знаю, какъ это она меня вспоммила.
— Пойдемъ, Паша, ко мнѣ, посидимъ, чайку напьемся. Тутъ недалеко, на Николаевскомъ вокзалѣ.
Пошли мы. Ея названный мужъ былъ дома, я его раньше не видала, ну — познакомились.
Пока чай готовили, я сѣла y окна.
Дверь отворилась. Въ комнату вошелъ незнакомый человѣкъ, снялъ пальто, тихо сказалъ: «здравствуйте», и сѣлъ къ столу. Анна Ивановна засуетилась, угощаетъ его, но меня ему не отрекомендовала. Я узнала потомъ, что это оберъ-кондукторъ съ Николаевской желѣзной дороги; онъ y Анны Ивановны комнату снималъ, жилецъ ея былъ.
Съ перваго взгляда онъ мнѣ показался уже немолодымъ, некрасивымъ: темные усы висѣли книзу, волосы спереди подрѣзаны, самъ высокій, худощавый... Ho тихій и кроткій разговоръ его я слушала сх удовольствіемъ.
Помню, вскорѣ послѣ того, мы его на Троицу на балъ пригласили. Въ этотъ день y дѣвушекъ всегда балъ: двухъ гармонистовъ зовутъ, — большія y нихъ такія гармоніи, — угощенье бываетъ и танцы въ «кругломъ саду».
Вечеръ былъ теплый, ясный; молоденькіе листочки едва развернулись, дни стояли длинные, ночи почти не было — сумерки. Все же, когда чуть стемнѣло, ушли танцовать въ дѣвичью; мы съ нимъ одни остались въ саду, долго гуляли между деревьями.
Онъ мнѣ разсказывалъ о себѣ, говорилъ, что любитъ спокойную жизнь, семейный уголъ... Я молчала; мнѣ было хорошо съ нимъ, и казалось, что я его давно знаю, давно слышала такія рѣчи, тихія и разумныя.
Мой новый знакомецъ, Борисовъ, кротостью вошелъ въ мое сердце. Я его не сразу полюбила. To нравится онъ мнѣ, то будто чую въ немъ что-то хитрое и злое, страшно мнѣ сдѣлается, дальше отъ него быть стараюсь.
Началась y насъ переписка, свиданья пошли. Мы часто видѣлись y Анны Ивановны. Позоветъ она меня къ себѣ, a сама сидитъ-сидитъ — вдругъ вспомнитъ: «Ахъ, Боже мой, вѣдь меня кума Пелагея Васильевна зайти сегодня зачѣмъ-то просила! Ты погоди, Паша, я сейчасъ вернусь».
И уйдетъ. A я радовалась, это время мы съ жильцомъ, Николаемъ Ивановичемъ, вдвоемъ просиживали. Я ужъ тогда начала къ нему очень привыкать. Чуть день не повидаю — скучно, и работать не могу. Онъ и въ институтъ часто приходилъ. Я о своей любви ему никогда не говорила, держала себя гордо.
Разъ — это было ужъ въ концѣ мая — онъ цѣлый день не приходилъ. Къ вечеру, часовъ въ восемь, я не вытерпѣла: дай, думаю, пойду къ Аннѣ Ивановнѣ — можетъ, и онъ съ поѣзда вернулся.
Погода стояла славная, тепло, тихо. По улицамъ и огней не зажигали, совсѣмъ день, свѣтло. У Анны Ивановны посидѣла я немного — гляжу, идетъ онъ.
— Здравствуйте, — говоритъ, — какъ здоровье? Душевно радъ васъ видѣть. Я сегодня цѣлый день ѣздилъ, вотъ только сейчасъ съ поѣзда.
Пока мы тамъ сидѣли, я все время надъ нимъ смѣялась, дерзкія рѣчи говорила, сама не знаю отчего. A онъ былъ самолюбивый: вижу я, поблѣднѣлъ, губы кусаетъ — разсердился. Стало мнѣ его жалко, однако я этого не показываю, собираюсь домой.
Анна Ивановна въ разговорѣ нашемъ его сторону держала, спорила со мной. Онъ какъ будто повеселѣлъ.
— Позвольте, — говоритъ, — проводить васъ, Прасковья Александровна; вотъ и Анна Ивановна пойдетъ, погода очень прекрасная.
Мы вышли.
Стало свѣжѣе и какъ будто стемнѣло; часы на вокзалѣ показывали одиннадцать. Мнѣ было весело и легко. Николай пересталъ дуться, шутилъ и смѣялся.
Мы проходили по Лиговкѣ; вдругъ слышимъ — музыка играетъ, окна освѣщены.
— Что это? — спрашиваю я y Николая.
— Это гостииница «Дунай». Хорошая гостинница. Хотите, зайдемъ? Выпьемъ чайку, музыку послушаемъ. Право, зайдемъ? Вѣдь вамъ еще не поздно, Прасковья Александровна...
Я не знала, что сказать; заходить мнѣ не хотѣлось, a отказаться — его было жаль: онъ такъ просилъ, и такъ я его обижала.
Вдругъ Анна Ивановна говоритъ:
— Зайдемъ, пожалуй, отчего не зайти? Вы намъ пару пива поставите. Идешь, Паша?
Я молча пошла за ними. Мы отворили парадную дверь и стали подниматься по лѣстницѣ во второй зтажъ. Оглянулась я, a моей Анны Ивановны нѣтъ какъ нѣтъ.
Я испугалась.
— Гдѣ жъ Анна Ивановна?
— A она, кажется, своего мужа встрѣтила въ дверяхъ. Она сейчасъ придетъ...
Насъ провели въ номеръ. Это была небольшая узкая комната въ одно окно. Пестренькая занавѣска была спущена. Такая-же пестрая перегородка раздѣляла номеръ на двѣ половины. Передъ диваномъ стоялъ столъ, покрытый бѣлой вязаной салфеткой. Я не хотѣла садиться, прохаживалась по комнатѣ и все спрашивала, гдѣ Анна Ивановна.
— Право же она встрѣтила Василія Дмитріевича и пошла съ нимъ, — сказалъ Николай. — Она сейчасъ придетъ сюда. A вѣрнѣе всего, что они тутъ, въ сосѣдней комнатѣ. Человѣкъ! двѣ бутылки меду! Пива тоже подай. Вы что пьете, Прасковья Александровна?
— Я ничего не пью, — право, мнѣ ничего не нужно.
— Ну, я одинъ буду пить за ваше здоровье. Только присядьте со мной.
Я сѣла на диванъ. Принесли меду. Сначала я видѣла, какъ онъ тихонько улыбался, наливая себѣ стаканъ, потомъ сразу сдѣлался серьезенъ, поднялся со своего мѣста и сѣлъ рядомъ со мной. Я посмотрѣла на него: онъ былъ блѣденъ, a въ глазахъ его мнѣ почудилось что-то злое и жестокое. Я испугалась и хотѣла встать, но онъ удержалъ.
— Полюбите меня!
— Послушайте, — право, я удивляюсь: не глупый вы мужчина, и вдругъ такія y васъ ни къ чему не нужныя мысли. И гдѣ это только Анна Ивановна?
Онъ помолчалъ.
— Я слыхалъ, Прасковья Александровна — за вами артельщикъ одинъ очень ухаживаетъ?
— Правда, ухаживаетъ. A вамъ-то что? За мной не одинъ онъ ухаживаетъ.
— Вотъ это-то мнѣ и не нравится.
Николай крѣпко обнялъ меня. Я вскрикнула, хотѣла вырваться, но онъ держалъ меня, и наклонившись близко, произнесъ:
— Не кричи, все равно — дверь заперта...
Помню одно, что послѣ я какъ безумная выбѣжала оттуда на улицу. Я не хорошо понимала, что́ со мной, и не знала, что́ дѣлать. По счастью я захватила съ собой изъ дому два рубля; не раздумывая долго, я пошла на вокзалъ взяла билетъ и уѣхала къ дядѣ въ колонію. Онъ не удивился: изъ института меня часто пускали къ нему гостить. Только тамъ я немножко одумалась и начала понимать, что со мною случилось.
Николай сталъ мнѣ писать письма, но я ихъ не читала; разорву на мелкіе кусочки и отошлю назадъ. И слышу я — все онъ своимъ знакомымъ про меня разсказываетъ; должно быть, очень ужъ сердился, что ничего со мной не можетъ подѣлать и что писемъ его не принимаю.
На душѣ y меня было горько и тяжело; я его все-таки любила.
Такъ минуло лѣто. Пришелъ сентябрь, дожди; работы прибавилось; понемногу я начала привыкать къ мысли, что никогда его не увижу. Дурные его поступки я забыла.
Вдругъ все сразу перемѣнилось.
Стала я прихварывать, все мнѣ неможется, — то тамъ болитъ, то здѣсь; съ лица осунулась, пожелтѣла, Надо, думаю, къ доктору сходить. Долго собиралась, наконецъ пошла.
Посмотрѣлъ докторъ: «Это, говоритъ, болѣзнь не опасная...»
Я сначала не поняла, — ну, онъ пояснѣе сказалъ. Вышла я отъ него, и сама себѣ удивляюсь, какъ это я еще иду; кабы въ то время случилось въ Лиговкѣ воды побольше — можетъ, меня теперь и на свѣтѣ-бы не было.
Что́ дѣлать? Вотъ когда настала моя забота; цѣлыя ночи напролетъ я не спала; лежу съ открытыми глазами, смотрю въ темноту и думаю: что́ дѣлать?
Одно оставалось — на мѣсто итти.
Я говорила знакомымъ, что выхожу изъ казны, просила мѣсто мнѣ пріискать, но мѣсто не находилось.
Прошла недѣля, и стало мнѣ не въ мочь. За эту недѣлю душа y меня изболѣлась. И я рѣшила про себя: пусть будетъ что будетъ; хоть и стыдно это — напишу Николаю.
Написала коротенькое письмо, просила притти завтра въ четыре часа.
Цѣлый вечеръ и слѣдующее утро я ходила блѣдная, испуганная.
— Придетъ или не придетъ?
Онъ пришелъ. Мы были одни.
Николай обнялъ меня крѣпко «Прости меня, Паша, прости...» и еще что-то тихо говорилъ, я ужъ не разобрала, горько плакала; сразу воротилась моя любовь къ нему, я позабыла обиды. Вижу, не совладать все равно съ собою: пусть ужъ, думаю, пусть люблю...
Поуспокоились мы немножко, — онъ спрашиваетъ, какъ мнѣ живется.
Я ему всю правду сказала.
Онъ задумался.
— Знаешь что, Паша? Тебѣ тутъ оставаться не приходится.
— A какъ быть-то? Мѣсто на волѣ скоро-ли выйдетъ? Да и искать въ такомъ моемъ положеніи не знаю гдѣ.
— Совсѣмъ тебѣ никакого мѣста не нужно, a найму я комнату, переходи жить. Теперь, конечно, мнѣ свадьбу играть разсчету нѣтъ, жалованье маленькое, мать на рукахъ. Къ веснѣ виднѣе будетъ. Я тебя такъ не оставлю.
— Не пойду я къ тебѣ. Я всегда тѣхъ осуждала, кто на легкихъ хлѣбахъ живетъ — сама не пойду.
— Эхъ, Паша, теперь вѣдь ужъ все равно, теперь тебя кто-жъ возьметъ? Тебѣ кромѣ меня ни за кого не итти. Да и не ты первая, не ты послѣдняя. A я тебя обижать не стану, вотъ ей-Богу-же не стану. Такъ я пойду комнату искать.
Онъ всталъ.
Я не знала, что ему сказать; на душѣ было невесело, думалось нехорошо я поступаю, да вспомнила, что съ ребенкомъ некуда итти — и согласилась.
Вечеромъ, дня три спустя, сидѣла я въ дѣвичьей, чай былъ накрытъ; вдругъ входитъ Борисовъ.
— Милости просимъ, — говорю я, — какъ разъ къ чаю.
— Охъ, Паша, не до чаю мнѣ; я, — говоритъ, — мѣсто потерялъ.
Я вся обомлѣла. Смотрю на него, a онъ блѣдный и самъ будто не въ себѣ.
— Отчего такъ? — спрашиваю.
— Да такъ ужъ, случилось такое дѣло. Теперь не знаю, какъ мнѣ и быть. Главное — мать-старуха, куда я ее дѣну?
У меня глаза были полны слезъ. Хотѣла сказать ему, что пусть бы мать пока y меня погостила — да не посмѣла; я сама была бездомная.
Просидѣли мы съ нимъ такъ минутъ пять, и говоритъ онъ наконецъ, все невеселый:
— Вотъ что я, Паша, надумалъ; ты ужъ пожалуйста не сердись, переѣзжай ты пока къ моей сестрѣ или къ брату. У нихъ есть хорошій, чистый уголъ въ дворницкой. Я это дѣло устрою. Тамъ мнѣ за тебя и платить ничего не придется. Что жъ ты, согласна?
Подумала я немного: — Хорошо, — говорю, — Николай, переѣду, согласна.
Рано утромъ я встала, вздумалось къ Скорбящей Божіей Матери помолиться поѣхать: можетъ Господь ему и пошлетъ.
Одѣлась я, сѣла на конку y Николаевскаго вокзала и отправилась. Это вѣдь недалеко, за Невской заставой, пять копѣекъ стоитъ. Тамъ прежде, разсказываютъ, только одна заброшенная часовня была, Николая Чудотворца, a образъ Божіей Матери такъ, сбоку стоялъ. И висѣла тамъ кружка, a въ кружкѣ грошики мѣдные, старинные. Случилась лѣтомъ гроза. Молнія ударила въ часовню и попала прямо въ кружку. Она разсыпалась, но грошики на землю не попадали, a всѣ къ образу Божіей Матери такъ и прилипли. До сихъ поръ они тамъ. Пришелъ сторожъ, увидалъ чудо. И узнали, что эта икона чудотворная.
Съ того времени тамъ совершились многія исцѣленія, и, говорятъ, если задумать что и поѣхать Божіей Матери помолиться — непремѣнно сбудется. Тамъ теперь церковь большая, богомольцевъ много, приводятъ больныхъ.
Стала я въ уголку, свѣчку купила, помолилась хорошенько — и сдѣлалось y меня на душѣ посвѣтлѣе. Можетъ, думаю, Господь ему и пошлетъ.
Два дня минуло — идетъ Николай веселый.
— Ну что? спрашиваю.
— Да что, слава Богу, на мѣсто поступаю. Тутъ на углу Гороховой и Семеновскаго, домъ Королева, знаешь? Такъ я къ этому Королеву иду, вродѣ какъ въ управляющіе.
— Ну, слава Богу, слава Богу! Я за тебя y Скорбящей молилась.
— Я и самъ Богу молился. Безъ Бога развѣ можно? Безъ Бога намъ-бы помирать надо. Я вчера въ часовню пелену свезъ и молебенъ отслужилъ — вотъ Господь-то и посылаетъ. Конечно, жалованья много сразу не дадутъ, придется сначала какъ-нибудь перебиваться, да все-же пристроенъ. A про тебя я сестрѣ говорилъ, — хоть завтра переходи. У меня теперь хлопоты будутъ по новому мѣсту — я, можетъ, не скоро зайду, ты не скучай.
Надо было выходить изъ института. Сняла я казенное платье, попрощалась со всѣми, поплакала, въ канцеляріи мнѣ выдали аттестатъ и немного денегъ. Кончилась моя безпечная жизнь.
Мужъ Николаевой сестры, Платонъ, служилъ старшимъ дворникомъ въ Семеновскомъ полку; къ нимъ въ дворницкую я и переѣхала, a они съ Николаемъ условились ничего съ меня за уголъ не брать, и обѣдала я съ ними; только это даровое мнѣ хуже дорогого обошлось: Даша, жена Платонова, всѣ платья y меня выпросила, какія были, a отказать совѣстно, ѣла-пила съ ними.
Въ дворницкой сыро, темно, кругомъ лавки нечистыя. Днемъ я все одна да одна. Даша, и та рѣдко дома бывала, особенно въ праздникъ. Часу въ десятомъ придетъ Платонъ пьяный, колобродить начнетъ, безобразія пойдутъ разныя... Ужъ думаешь, пусть-бы дольше не приходили; одной-то хоть и страшно, и скучно, a все-таки лучше.
Время шло, a о Николаѣ не было ни слуху, ни духу. Но я не безпокоилась: пусть, думаю, устроится на новомъ мѣстѣ, — придетъ.
Но вмѣсто Николая явился ко мнѣ разъ пріятель его, Митя. Этотъ Митя y него и проживалъ, не знаю ужъ зачѣмъ Николай велъ съ нимъ дружбу. Его изъ полиціи со службы выгнали; хитрый онъ былъ человѣкъ, врагъ между нами; ссорилъ насъ часто; мнѣ про Николая все передавалъ, a ему про меня наговаривалъ. Душу имѣлъ самую подлую, a видомъ былъ красавецъ-мужчина: черные волосы вьются, глаза синіе съ поволокой, руки какъ y барина. Николаю нравилось, что этотъ самый Дмитрій Мауткинъ умѣетъ всякую просьбу написать, проведетъ и выведетъ, къ себѣ въ адвокаты его готовилъ.
Я Митю встрѣтила ласково.
— Здравствуйте, здоровы-ли? Давно васъ не видно. Присядьте, гость будете.
— Да что, Прасковья Александровна, я вамъ вѣсть принесъ. У Борисова вчера благословенье было. Слезно онъ просилъ вамъ не говорить, да я ужъ, васъ жалѣючи, не утерпѣлъ.
— Господи! — говорю, a сама поблѣднѣла: — съ кѣмъ-же это?
И я узнала, что Николай давно ужъ невѣсту себѣ присмотрѣлъ, племянницу придворнаго поставщика, Лизку. Она была съ деньгами, изъ себя такая дурная, ее за него-бы не отдали, да ужъ влюбилась очень. Митя мнѣ все разсказалъ.
— Что-же вы, Прасковья Александровна, теперь предпринять намѣрены? Если желаете, я могу выяснить, что именно, въ виду вашего положенія...
Я встала, перекрестилась на образъ и говорю:
— Ничего я дѣлать не намѣрена, ничего мнѣ не нужно. Господь съ нимъ! A вы, Дмитрій Васильичъ, уйдите пока.
Митя ушелъ, я осталась одна.
Ту ночь я вовсе спать не ложилась. Ребенка было жаль. Въ Воспитательный очень не хотѣлось отдавать. Знала я, какъ тамъ сладко.
Я сидѣла вечеромъ одна y окошка; въ дворницкой никого не было. На дворѣ еще не совсѣмъ смерклось, a кругомъ меня давно тьма. Слышу, вошелъ кто-то, y двери возится, нейдетъ ближе.
— Кто тамъ? — спрашиваю.
Молчитъ.
Я испугалась.
— Да кто-же это? отвѣчайте!
Вижу, подходитъ ко мнѣ.
— He бойся, Паша, это я! — говоритъ.
Узнала я голосъ — стою, двинуться не могу.
Онъ снялъ шубу, сѣлъ къ столу.
— Темно тутъ y тебя, не видать ничего.
— Сейчасъ вотъ... огонь засвѣчу...
Опомнилась я немножко, отыскала на столѣ спички, a зажечь не могу, руки дрожатъ.
— Постой, я зажгу, — говоритъ.
Взялъ y меня тихонько коробку, лицо свое освѣтилъ. И какъ увидала я его тутъ въ первый разъ — обрадовалась, позабыла, что можетъ это онъ прощаться со мной пришелъ; захотѣлось приласкаться къ нему, прежнее воротить... Да во́время удержала себя, стою, молчу.
Онъ зажегъ лампу, повѣсилъ ее, сѣлъ.
— Ну что жъ, здравствуй, Паша.
— Здравствуй.
— И не спрашиваешь, что долго не шелъ, гдѣ гулялъ, какія дѣла дѣлалъ?
— Что мнѣ! Про то ты самъ знаешь, a я тебя не касаюсь.
— Ты сердишься на меня, Паша?
— Не сержусь я; видитъ Богъ — нѣтъ y меня зла къ тебѣ.
— Паша, скажу по правдѣ, я вотъ за какимъ дѣломъ пришелъ: завтра y меня свадьба; я и самъ не радъ теперь, что затѣялъ, отказаться ужъ не могу; такъ дай ты мнѣ росписку, что не препятствуешь браку. Я, право, и самъ не радъ, да дѣлать-то ужъ нечего. Вотъ, росписка y меня готова, тебѣ только подписать.
Онъ сталъ проворно рыться въ карманахъ, наконецъ вытащилъ небольшой клочокъ почтовой бумаги и положилъ на столъ.
Я молчала.
Онъ посмотрѣлъ на меня, подождалъ, что я скажу.
— Ну, такъ какъ-же, Паша, росписку-то? Ты повѣрь, я-бы радъ отказаться, да ужъ нельзя. Подпишешь, что-ли?
Пересилила я себя, слезы удержала, — отвѣчаю ему:
— Я обѣщалась себѣ и Богу — ничего тебѣ напротивъ не дѣлать. Обѣщанья моего не нарушу.
Въ углу на окнѣ стояла чернильная баночка, лежало перо; я перо взяла и поскорѣй на той бумажкѣ росписалась: не препятствую, молъ; a сама ужъ не стерпѣла, горько заплакала.
Гляжу — становится онъ передо мной на колѣни, поклонился въ землю, самъ плачетъ. Потомъ всталъ, обнялъ меня.
— Паша, — говоритъ, — вѣришь-ли, вотъ какъ жаль тебя! И, кажется, еслибы только можно было отказаться... Ты Бога ради прости меня. И вотъ десять рублей, послѣднія мои деньги, потому теперь тебѣ скоро надо. Когда будешь больная, пришли ко мнѣ Платона; я приду и денегъ принесу. Я и послѣ женитьбы готовъ тебѣ всегда помочь.
Но денегъ я не взяла.
— Господь съ тобою и съ твоими деньгами, Николай; только-бы ребенокъ остался живъ, — это для меня дороже всего; a помощи твоей я и теперь не приму, и послѣ женитьбы не надо.
Обнялъ онъ меня, не пускаетъ; и долго мы такъ стояли, плакали оба; наконецъ распростились навѣкъ.
Послѣ я узнала, что до священника въ его приходѣ дошелъ слухъ обо мнѣ — онъ вѣнчать не соглашался; для него y меня Николай и взялъ росписку.
Митя потомъ смѣялся надо мной, зачѣмъ я дала; онъ меня совсѣмъ за дуру считалъ.
Я затосковала. Сидишь одна, и дѣла никакого нѣтъ; хоть-бы что-нибудь работать, все-бы веселѣе.
— Знаешь что? Поступай ка на мѣсто, — говоритъ мнѣ разъ Даша. — Тутъ, на нашемъ-же дворѣ, генералъ прислугу ищетъ. Я тебя порекомендую. A придетъ твое время — онъ на недѣлю-то отпуститъ къ акушеркѣ.
Я подумала — и согласилась.
Новый мой барннъ, генералъ, былъ вдовецъ, пожилыхъ ужъ лѣтъ и изъ себя очень смѣшной: ножки коротенькія, самъ толстенькій, усы торчкомъ. На головѣ почти-что вовсе ничего не росло, a лицо и утромъ, и вечеромъ — все одинаковаго цвѣта: красное.
Онъ со мною часто разговаривалъ.
Придетъ послѣ обѣда или вечеромъ на кухню, сядетъ передо мной, улыбается, усами шевелитъ, головой покачиваетъ.
— И какъ это вы могли въ казнѣ съ собой такую штуку устроить?
Я разсержусь.
— Да очень просто!
И больше онъ отъ меня ни слова не добьется. A то еще фотографія y него была, все онъ карточки снималъ; только проку мало было, портилъ больше. Устроилъ себѣ такую будочку темненькую, красный фонарь тамъ зажжетъ и сидитъ, тарелку съ водой качаетъ, a въ водѣ какое-то стекло. Часто меня туда съ собой звалъ.
— Пойдемте, — говоритъ, — я васъ научу, какъ это дѣлать.
Разъ, вижу я, болталъ онъ тарелку, болталъ, потомъ болтать бросилъ, лѣзетъ ко мнѣ въ темнотѣ...
Тутъ я совсѣмъ разсердилась, толкнула его, изъ будочки поскорѣй вышла.
Зоветъ онъ меня потомъ какъ-то опять учиться фотографіи, a я нейду.
— Не женское, говорю, — это дѣло, не нуждаюсь я изучать никакую фотографію.
У генерала мнѣ все-таки легче было, чѣмъ вовсе безъ работы, и подруги навѣщали; особенно одна, Анюта, часто забѣгала; она въ фельдшерской школѣ училась, женихъ подвернулся, свадьбу назначили, такъ Анна все ко мнѣ приданое шить ходила.
Приближалось время моей болѣзни; только я объ этомъ совсѣмъ мало думала, — не вѣрила, что скоро.
Генералъ самъ въ Обуховскую больницу ѣздилъ узнать, принимаютъ-ли, есть-ли мѣста.
Пріѣхалъ назадъ — во всякое, говоритъ, время дня и ночи принимаютъ, будьте спокойны.
Ну, я и жду. Коли, думаю, начнется что — я живо до больницы добѣгу.
Какъ-то утромъ — убрала я комнаты, кофей сварила — и стало мнѣ скучно; однако ничего, часу въ двѣнадцатомъ генерала снарядила — уѣхалъ. Тогда чувствую — хуже мнѣ. A все-таки не думаю ни о чемъ, хожу по комнатѣ, въ больницу и не собираюсь. Можетъ, такъ, поболитъ, да и пройдетъ.
Ужъ два часа пробило, я и обѣдъ не готовлю, не могу. Вдругъ идетъ Анюта.
— Что это съ тобой?
— Не знаю, болитъ какъ будто; хожу — такъ легче, можетъ, пройдетъ.
— Да что ты, сумасшедшая, одѣвайся скорѣе, пойдемъ въ больницу. Пойдемъ, пойдемъ, нечего; еще здѣсь на квартирѣ бѣда случится. Скорѣе одѣвайся, a я Дашу въ комнаты позову.
Кликнули Дашу, я въ узелокъ кое-что связала, денегъ было немного — съ собой взяла, отправились мы. Обуховская на Загородномъ, a мы отъ угла Загороднаго черезъ два дома жили, по Верейской. Дошли. Спрашиваемъ: принимаютъ?
Вышла къ намъ «крестовица», сесгра милосердія отъ Краснаго Креста.
— Я, говоритъ, не знаю; y насъ такихъ больныхъ не принимаютъ, я не могу. На то родильные есть.
Анютка разсердилась.
— Да я и разговаривать-то съ вами не хочу! Вы права не имѣете, вы должны принять!
— Я ничего не могу. Подождите, скоро дежурный врачъ придетъ.
Сѣли мы, ждемъ; я едва-едва сижу, худо мнѣ.
Наконецъ приходитъ докторъ.
— Нѣтъ, — говоритъ, — вы идите въ Надеждинскую. Сюда васъ принять нельзя. A до Надеждинской вы еще дойдете, вамъ полезно ходить.
Дѣлать нечего, мы вышли. Только до угла Гороховой дошли — не стало моихъ силъ.
— Нѣтъ, — говорю, — Анюта, дальше не пойду, какъ хочешь.
Она задумалась.
— Да постой, вотъ часть напротивъ; a при каждой части обязаны три-четыре кровати имѣть. Я сейчасъ узнаю.
Сбѣгала она — нѣту, говорятъ.
— Что дѣлать? И Анюта моя пріуныла; a мнѣ все хуже, да хуже.
Стоимъ мы на углу; я къ дому прислонилась, кругомъ смотрѣла. Мнѣ не страшно было, только удивительно, отчего все такъ по-старому идетъ, точно и ничего? Вонъ разнощикъ съ апельсинами, мальчишка почтовую бумагу продаетъ; франтъ какой-то проѣхалъ съ барыней, обернулись, на меня взглянули. Народъ мимо спѣшилъ; иные, кому дѣлать нечего, останавливались; интересуются, что со мной дальше будетъ. Постоятъ, видятъ — ничего пока, пойдутъ своей дорогой.
Одна женщина долго стояла пригорюнившись, смотрѣла; потомъ, спасибо ей, говоритъ:
— Вотъ здѣсь, по Гороховой вторыя ворота, акушерка живетъ; она приметъ.
Обрадовалась Анюта, поблагодарила, повела меня.
И y меня точно силы прибавилось.
Дворикъ чистенькій, мощеный, указали намъ дверь — акушерка жила въ первомъ этажѣ.
Она сама насъ встрѣтила — полная женщина, низенькая, съ просѣдью и по-русски одѣта, кофта прямая. Въ зальцѣ y нея на окнахъ герани стояли, висѣли занавѣски бѣлыя кисейныя.
Мнѣ хоть и худо было, a я всякую малость замѣчала въ то время, послѣ сама удивлялась.
— Такъ и такъ, — говоритъ Анюта: — вотъ больная; ее нужно скорѣй въ постель положить.
— Это все будетъ, только y меня за пріемъ семь рублей полагается, чай, сахаръ, булки — отдѣльно.
Скажи она мнѣ тогда не семь, a пятнадцать рублей, и то-бы я осталась, дальше бы не пошла.
Увела она меня; Анюту я домой прогнала; лучше, молъ, послѣ придешь.
Черезъ часъ мнѣ Богъ далъ сына.
Выкупала его акушерка, убрала и говоритъ мнѣ:
— Мать, принести тебѣ сына?
Я говорю: — Ну, дайте посмотрѣть.
Маленькій такой, красненькій, глазками едва смотритъ. Жалко его.
На другой день, въ субботу, окрестили, Колькой я его назвала, a въ воскресенье ужъ надо было везти въ Воспитательный.
Утромъ, вижу — собираетъ бабушка Кольку въ путь-дорогу. Завернула въ одѣяло, подала мнѣ на кровать проститься, сама вышла.
Онъ точно все понималъ, смотритъ мнѣ прямо въ глаза, не плачетъ. Онъ y меня полненькій былъ, на головѣ волосы совсѣмъ бѣлые. Бабка его такъ и прозвала: «Колька сѣдой». Я все вглядывалась въ него, точно запомнить его хотѣла, всѣ примѣточки разсмотрѣла, волоски бѣлые цѣлую, сама плачу. Наконецъ благословила его, три раза перекрестила: — Христосъ съ тобой, дѣтка, поѣзжай съ Богомъ! — И отпустила. Бабка увезла.
Съ того дня я все ждала и дождаться не могла, когда можно будетъ уйти отъ акушерки, чтобы навѣстить Кольку.
Къ генералу явилась еще совеѣмъ слабая, больная. Въ первую же пятницу отправилась въ Воспитательный. По дорогѣ кое-чего мамкѣ купила: сахару, булку французскую. Подъѣхала ближе — упало y меня сердце: можетъ, ужъ и померъ.
Черезъ дворъ прошла, мимо садика; въ прихожей швейцаръ стоитъ, въ красное одѣтъ.
— Раньше, — говоритъ, — двухъ часовъ не пускаютъ, подождите.
Тутъ ужъ много женщинъ дожидалось, и лавки всѣ заняты. Отошла я къ сторонкѣ, сѣла на окно, жду. Прихожая просторная, только невысокая; колонны сѣрыя кругомъ. Около моего окна, на скамейкѣ, сидѣли три женщины; тоже къ дѣтямъ своимъ пришли, видно: всѣ съ узелками, да съ мѣшочками. У самой стѣны, прижавшись, сидѣла должно быть швейка; некрасивая, блѣдная, бѣлокурые волосы гладко подобраны подъ розовый гарусный платокъ; смиренная такая, робкая, все молчала. Мнѣ понравилась крестьянка, со швейкой рядомъ: лицо длинноватое, строгое и пріятное. На другомъ краю скамейки, ближе къ дверямъ, сидѣла либо кухарка, либо экономка какая-нибудь, круглолицая, нестарая. Подъ полой своего широкаго салопа съ потертымъ мѣховымъ воротникомъ она прятала крошечный узелокъ, a глазки такъ и бѣгали. Она что-то разсказывала крестьянкѣ, та со вниманіемъ слушала.
«И подала она, мать моя, прошеніе, — говорила женщина въ салопѣ: — подала она прошеніе, такъ и такъ, значитъ, y меня трое дѣтей, онъ не исполнилъ. И чтобы его не вѣнчать. Только наканунѣ подала, a на другой день слышитъ — y Покрова свадьба, его, значитъ, вѣнчаютъ. Она забрала ребятишекъ — туда. Ей-бы какъ чужой притти, притаиться: ну, пришла-пришла свадьбу смотрѣть; a она нѣтъ, плачетъ: «скоро-ли, говоритъ, мой измѣнщикъ пріѣдетъ?» Ну, прослышали это и велѣли ее вонъ вывести, за ограду. И только, значитъ, душеньку-то прежнюю за ограду вывели — невѣста и въѣхала!..
— И что-жъ, и окрутили? — спросила крестьянка.
— Окрутили, мать моя, окрутили! Я ужъ ей говорю потомъ: — дура ты! ну, куда ты теперь...
— Дѣтей изъ Надеждинскаго родильнаго привезли, — сказалъ кто-то около меня.
Въ сосѣднюю комнату, «пріемъ», прошли закутанныя женщины. Двери «пріема» были стеклянныя — все видно насквозь. Я стала ближе.
Я видѣла, какъ маленькихъ клали на вѣсы, дама y стола записывала что-то; бумажку уносили вмѣстѣ съ ребенкомъ.
— Батюшки, никакъ двойни! — вскрикнула за мной одна женщина.
Гляжу — лежатъ на вѣсахъ два, маленькіе, голенькіе, совсѣмъ одинакіе. Такъ ихъ вмѣстѣ и унесли.
Наконецъ пробило два. Кругомъ все закопошилось, верхнюю одежду стали снимать. Экономка спѣшила пробиться впередъ и толковала барынѣ въ высокой шляпѣ, что богатыя чаще бѣдныхъ сюда дѣтей подкидываютъ отъ зазору, либо отъ лѣни, и что имъ на томъ свѣтѣ «отольются дѣтскія слезки», a сама на барыню смотрѣла, точно про нее говорила. Барыня стыдилась, хотѣла уйти, но экономка не отставала.
Мы поднялись по широкой лѣстницѣ въ палаты. Чисто такъ, свѣтло; по стѣнамь стоятъ мамкины кровати, a между ними люльки съ зелеными навѣсиками; по три, по четыре люльки, y какой мамки сколько дѣтей. Два стола, направо и налѣво, гдѣ маленькихъ пеленаютъ, называются «парадными» столами. На кроватяхъ нельзя пеленать — онѣ такія высокія, горбатыя, точно гробы, тканьевымъ одѣяломъ сверху закрыты. Мамки ходятъ простоволосыя, темные сарафаны ситцевые, старенькіе, видно. Въ люлькахъ подушки соломенныя. Я думала, что вотъ и я въ такой люлькѣ спала, и я здѣсь провела свои первые дни.
Я показала билетъ: «вашъ, — говорятъ, — живъ, здоровенькій, въ шестой палатѣ». Я перекрестилась: слава Богу! и пошла. Иду, ищу, сразу-то не найду. Въ одной палатѣ подошла къ парадному столу: не здѣсь-ли? «Это четвертая палата», говорятъ. Хотѣла ужъ дальше идти — смотрю, одна мамка кладетъ на столъ ребенка: желтый такой и словно опухшій.
— Что это? Отъ чего такой желтенькій?
— Да помираетъ, — говоритъ мнѣ мамка. — Ужъ онъ давно мается. Ну, Христосъ съ нимъ.
Взяла тряпочку, подъ подбородокъ ему положила, чтобы слюни на пеленку не попали. Онъ такъ легко умеръ, скоро. Вздохнулъ раза три глубоко, глазки закрылъ, потомъ тихо-тихо открылъ — и кончился.
Колинъ нумеръ былъ 5311-й. Я какъ вошла въ шестую палату, сейчасъ увидала — на дощечкѣ написано: Николай Александровъ. Онъ y мамки на рукахъ спалъ. Я взяла его, сѣла на скамейку: онъ самый, онъ, вотъ и волоски его бѣленькіе, и на ушкѣ родинка.
Бѣдный ты мой, бѣдный! каково-то тебѣ здѣсь живется?
Мамка разсказывала, что онъ смирный, не плачетъ.
— Не то что вотъ дѣвочка y меня, такая крикунья; ну, да она больная, голова ростетъ, a тулово не ростетъ, худѣетъ.
Дѣвочка заплакала.
— Ишь ты, обидѣлась! — сказала мамка. — Полно ужъ, ничего, поправишься.
Я мамкѣ отдала гостинцы, 20 копѣекъ денегъ; и дѣвушкѣ дала полтинникъ, чтобы мнѣ выбрали мамку получше, когда его отправятъ въ деревню. Передъ самой отправкой фельдшерицѣ пришлось послѣдніе три рубля отдать.
Наканунѣ, какъ ему ѣхать, я пришла въ Воспитательный; ему ужъ на шейку пломбу надѣли: круглая такая бѣлая косточка, гдѣ его годъ и нумеръ вырѣзаны. Шнурокъ-то короткій, шейку рѣжетъ, узелъ печатью свинцовой припечатанъ, не развязывается.
Я сидѣла, на рукахъ его качала: не мой ты ужъ больше, ты теперь подъ казеннымъ нумеромъ. И знать меня не будешь, когда я навѣстить пріѣду. Прощай, дѣточка моя, запечатанная!
Я считала дни, недѣли, думала, вотъ онъ теперь ужъ смѣется, имя свое знаетъ. Мнѣ изъ деревни писали, что онъ здоровъ, ростетъ.
Къ генералу моему пріѣхали пасынки, молодые люди, веселые такіе, надъ старикомъ все потѣшались. A онъ фотографіей занимался, да манную кашу къ обѣду заказывалъ, чтобы подешевле.
Только стала я замѣчать — ужъ очень онъ ко мнѣ ласковъ: и то, и ce, и книжки даетъ, и гулять посылаетъ, покупаетъ апельсины.
Ну — я ничего.
Какъ-то, поздно вечеромъ, входитъ ко мнѣ генералъ и вдругъ начинаетъ разныя глупости говорить, подарки мнѣ обѣщаетъ, жалованья пятнадцать рублей...
Я страхъ какъ разсердилась, кричу ему:
— Извольте выйти вонъ! Я къ вамъ въ прислуги нанималась, a не что-нибудь! Ничего мнѣ отъ васъ не нужно. Ужъ вы думаете, что если разъ человѣкъ проступился, такъ онъ никакого благородства не можетъ понимать! Пожалуйте въ комнаты, a я Сашѣ и Ванѣ все разскажу.
Онъ испугался, что пасынки узнаютъ.
— Ничего, говоритъ, ничего... Я такъ... Я уйду...
Все-таки съ того раза началъ онъ ко мнѣ очень приставать. Я ужъ и уйти думала, да безъ мѣста оставаться — Кольку жаль, нечего ему въ деревню послать.
Говорила я Дашѣ о моемъ горѣ. A тутъ какъ разъ ея господа изъ Москвы пріѣхали, квартиру искали.
— Вотъ, поступай на мое мѣсто, — говоритъ Даша. — Меня, все равно, мужъ домой въ деревню посылаетъ. Я тебя порекомендую.
Съ барыней мы скоро уговорились. Молодая такая барыня, точно дѣвочка; платьице коротенькое и коса свѣтлая за спиной. Баринъ вышель. Тоже молоденькій еще, маленькій, черноватый; только носъ длинный и видѣнъ. Курточка синяя надѣта. Посмотрѣлъ на меня — вижу, ничего, веселый баринъ.
Всего ихъ двое; служба, думаю, не тяжелая будетъ. Перебралась я на новое мѣсто.
У господъ мопса была, и зайца въ корзинкѣ они съ собой привезли. Потомъ этотъ заяцъ по черной лѣстницѣ убѣжалъ — такъ и пропалъ. A мопсу я полюбила, она со мной и спала. Господа часто уходили въ гости, мнѣ съ мопсой и веселѣе. Вставали поздно; напьются кофею — сейчасъ баринъ въ свою комнату, двери кругомъ запретъ и начнетъ наискось, отъ угла до угла, бѣгать, a самъ громко ворчитъ и руками размахиваетъ.
Нижніе жильцы стали жаловаться, безпокойно имъ; спрашиваютъ: боленъ y васъ баринъ? A онъ поворчитъ-поворчитъ, въ книжечкѣ маленькой немного попишетъ и кличетъ барыню: «Соня! Гдѣ ты? Поди сюда!»
Придетъ барыня, сядетъ — и сейчасъ-же онъ ей что-то выпѣвать начнетъ; мало понятно, гулъ одинъ. Кончитъ — и спрашиваетъ барыню:
— Ну, какъ, хорошо-ли?
Ta скажетъ: «хорошо», a иной разъ: «нѣтъ, говоритъ, мнѣ это не нравится, вотъ тутъ-то и тутъ-то плохо».
Баринъ сейчасъ книжечку объ полъ, самъ на диванъ ничкомъ, и кричитъ:
— Что-же теперь?! Ну, что дѣлать? Нѣтъ, вижу, ничего я не могу, ничего!
Потомъ уладится какъ-нибудь, барыня въ гостиную уйдетъ, a онъ опять бѣгаетъ и ворчитъ про себя.
Узнала я, что баринъ нашъ — сочинитель. Нижнимъ жильцамъ толкую: онъ не боленъ, онъ сочинитель, ему нельзя, чтобы не ходить.
— А, сочинитель! Коли сочинитель, говорятъ, такъ ужъ что-жъ дѣлать, ужъ пусть.
A одинъ студентъ внизу былъ, сердитый такой, кричитъ:
— Мнѣ наплевать, что сочинитель! Онъ мнѣ заниматься мѣшаетъ! Сочинитель! Вѣрно и не сочинилъ еще ничего!
— Вотъ и неправда, — говорю ему, — цѣлую книжку сочинилъ, все стихами; y нихъ на столѣ и лежитъ.
Помню, я комнаты убирала, въ баринову книжку заглянула, страницы двѣ прочла — нѣтъ, непонятно! Я многихъ сочинителей стихотворенія читала — очень хорошо! И понятно. Только и нашъ баринъ не изъ плохихъ былъ: онъ каждый понедѣльникъ въ собранія ходилъ какія-то, a въ томъ домѣ y меня лакей знакомый, такъ говорилъ, что тамъ всѣ самые умные сочинители бываютъ, и нашъ баринъ тоже умный, говоритъ съ ними хорошо.
Барыня никогда не сердилась, развѣ мопса потеряется; барыня мопсу какъ дочь любила. Ну, баринъ, правда, сердился, только больше когда ему посыльный свертки приносилъ. «Опять не приняли, — кричитъ, — безобразіе! Какое непониманіе!» Тогда ужъ и не подступайся — все не по немъ, все неладно.
A такъ — они веселые были, бѣгаютъ по комнатамъ, ловятъ другъ друга, смѣются — точно дѣти.
Прошло полгода. Я все думала, какъ-бы мнѣ сынишку выростить, онъ одинъ y меня на радость остался. Изъ деревни писали прежнее — здоровъ, ростетъ. И захотѣлось мнѣ его навѣстить. Ноябрь былъ, осенняя погода; но, думаю, ничего, не бѣда. Я барынѣ сказала.
— Ну, что-жъ, — говоритъ, — поѣзжайте, только нельзя-ли намъ на эти дни кого-нибудь вмѣсто васъ.
У меня знакомая была, Саша, жила недалеко. Сбѣгала я къ ней — обѣщалась притти двѣнадцатаго числа. A пока я Колѣ стала обновки готовить: рубашонокъ ему теплыхъ бумазейныхъ нашила, связала чулочки пуховые, смастерила чепчики изъ лоскутковъ разноцвѣтныхъ.
Двѣнадцатаго утромъ всего накупила: чаю, сахару, хлѣба полубѣлаго, ситцу мамкѣ. Совсѣмъ собралась, a Саша не пришла. Нельзя ѣхать. Ахъ, ты, Господи, думаю, вотъ несчастье! Досадно мнѣ стало. Пошла къ Сашѣ. A она была совсѣмъ глупая.
— Что же ты? — спрашиваю.
— A нешто нынче двѣнадцатое? Я не знала. Ну, ладно, къ вечеру приду; завтра поѣдешь.
На другое утро я поѣхала. День былъ сѣрый, пасмурный, въ десятомъ часу едва разсвѣло. Съ неба падалъ не то снѣгъ, не то дождь. Мнѣ грустно и страшно было: можетъ, не писали, a онъ боленъ. И я думала, что всякое горе лучше, чѣмъ такъ мучиться, не знать.
На станцію мы пріѣхали только въ половинѣ третьяго. Вышла я изъ вагона, наняла извозчика: — вези, говорю, голубчикъ, поскорѣе, ужъ темнѣетъ. Минули мы большое село, вотъ лѣсъ, a за лѣсомъ и Пѣжевицы видны. У меня сердце упало, сижу какъ мертвая, ничего не думаю.
Наконецъ въѣхали въ деревню.
— Вотъ и Пѣжевицы, барышня, — сказалъ мужикъ. — Который домъ-то?
— Павла Петрова... я не знаю... гдѣ?
— A вотъ онъ, съ того конца третій домъ, новый.
Мы подъѣхали къ воротамъ. Я сняла съ телѣги сундучокъ съ подарками, нa землю поставила. Изъ окна выглянули три бѣлыя дѣтскія головки.
Отчего не выходитъ хозяинъ или хозяйка? думаю себѣ. Я не знаю, куда итти, пусть покажутъ! Надо-же встрѣтить меня; зачѣмъ нейдутъ?
Дверь заскрипѣла.
Мужчина лѣтъ тридцати стоялъ на ступенькахъ крыльца. Онъ слегка приподнялъ фуражку, молчалъ и смотрѣлъ на меня.
Я взялась одной рукой за край телѣжки.
— Что, Колька живъ?
— Нѣтъ... померъ, — сказалъ мужчина.
— Какъ померъ? Когда померъ?
— Да вчера вечеромъ.
Я смотрѣла на него. Я не вѣрила.
— Зачѣмъ вы лжете мнѣ, пугаете меня? Оставьте, я и такъ чуть жива.
— Нѣтъ, вправду померъ. Вотъ повезли въ лазаретъ на освидѣтельствованіе; скоро теперь назадъ привезутъ.
Тогда я повѣрила. Тихонько вошла въ избу, стала передъ образами, въ землю поклонилась. Не плачу и не хочу плакать. Должно быть, я не достойна была его увидѣть. Еслибы наканунѣ по ѣхала, какъ собиралась, еще застала-бы. Не допустилъ меня Господь.
— Когда онъ заболѣлъ-то? — спрашиваю. — Отчего вы мнѣ не писали?
— Онъ тольтсо вчера и заболѣлъ, и сейчасъ-же померъ. A васъ мы все поджидали. Что, думаемъ, мать не ѣдетъ на сына любоваться, какой онъ большой сталъ да веселый.
Я сѣла на лавку, къ окну, молчала; ребятишки тоже молча ютились въ уголку. Тихо было въ избѣ; только тараканы шуршали за образами. Не знаю, сколько времени прошло. Одинъ изъ мальчиковъ робко всталъ, вышелъ. Стемнѣло. Въ окно едва чернѣла дорога, по деревнѣ засвѣтились огни. Мальчикъ скоро вернулся.
— Кажись, мать ѣдетъ съ Колькой изъ лазарету, — сказалъ онъ негромко.
Я пошла на крыльцо. Мамка подъѣхала, слѣзла; смотрю, беретъ Колю изъ телѣжки — въ одѣяло съ головой завернутъ, холодный, твердый...
И вдругъ я горько заплакала. Обхватила руками крылечный столбикъ, головой къ нему припала, плачу, утѣшиться не хочу.
Мамка тоже заплакала.
Вошли мы въ избу, мамка Колю на кровать положила — большая, двуспальная y нихъ въ углу стояла. Я открыла его, плачу, цѣлую; лежитъ бѣдненькій, губки слиплись, и глазокъ ему не закрыли.
Всю ночь я не спала. Въ два часа гляжу — встаетъ хозяинъ: «надо, говоритъ, Колѣ домикъ строить». У него доски были съ вечера приготовлены. Ну, онъ умылся, помолился, стругать началъ; ребятишки повставали, помогаютъ ему. Хозяйка огонь развела, блины стала печь.
Къ тремъ часамъ гробикъ былъ готовъ. Мамка мнѣ три вѣника принесла; я листья ощипала, въ гробѣ ихъ положила, чтобы Колькѣ мягче было лежать, a сверху накрыла полотенцемъ. Мальчикъ мой хорошенькій лежалъ; я его и мертваго любила; кабы можно было, такъ и хоронить не стала-бы.
Утромъ хозяинъ къ священнику пошелъ; нельзя-ли, спрашиваетъ, сегодня младенца схоронить?
Священникъ сразу отказался.
— Я не могу, я на праздникъ ѣду, въ село, вотъ тутъ, недалеко; y меня девять покойниковъ — всѣхъ просили, чтобы сегодня схоронить, я и то отказался.
— Такъ, батюшка, такъ; да родная мать пріѣхала, нынче вечеромъ обратно должна; ужъ нельзя-ли какъ нибудь?
Услыхалъ попъ, что родная мать — согласился.
— Въ три часа, къ вечеру, приходите, я буду дома, a теперь вотъ и лошадь мнѣ подана, въ Роготино ѣхать.
Въ три часа пріѣхала я къ нему и гробикъ привезла. Онъ дѣйствительно уже дома былъ, попросилъ меня къ себѣ.
Только-что я открыла дверь — онъ изъ комнатъ выходитъ, высоко руку держитъ, благословилъ меня. Спросилъ, какъ мое имя.
Я сказала.
— Ну вотъ, Прасковья Александровна, вы просили, чтобы вашего младенца непремѣнно сегодня похоронить...
— Да, говорю, я на мѣстѣ, дольше остаться не могу...
— Такъ пожалуйте въ церковь; я ужъ послалъ за сторожемъ; сейчасъ и самъ туда буду.
Я взяла гробикъ на руки, понесла къ церкви — заперта церковь. Стою я, къ зеленой желѣзной двери головой прислонилась; темнѣть начинало; вѣтеръ шевелилъ байковый платокъ, я имъ гробикъ закрыла. Долго мы съ Колей ждали. Наконецъ, вижу, идетъ священникъ, а навстрѣчу ему и сторожъ, папироска въ зубахъ. Ну, батюшка сейчасъ на него закричалъ, какъ онъ къ нему съ папироской являться смѣетъ; тотъ ему въ отвѣтъ, что я, молъ, не меньше вашего понимаю и все такое. Ссорятся. Священникъ рясу подобралъ высоко, идутъ оба къ намъ. Наконецъ, и y самой церкви, a все не унимаются. Сторожъ ключемъ въ замокъ не попадетъ, a батюшка мнѣ его бранитъ:
— Каковъ, пьянъ!
Въ церкви пахло сыростью, было еще холоднѣе, чѣмъ на улицѣ. Я поставила гробикъ на маленькую скамеечку посерединѣ, передъ алтаремъ, сняла крышку, въ головахъ прилѣпила свѣчку тонкую, восковую.
Прошло немного времени, вышелъ священникъ изъ алтаря, и прямо къ сторожу:
— Гдѣ псалтырь?
— A я-то почему знаю?
— Опять твоихъ рукъ дѣло...
Голоса ихъ громко раздавались по церкви; я ждала; сторожъ не унимался. Тогда я подошла къ нему: — Вотъ тебѣ двугривенный, — говорю, — замолчи ты!
Ну, онъ утихъ немного.
Наступали сумерки. Въ церкви темнѣло. Только свѣчка освѣщала гробикъ. Мой мальчикъ лежалъ такой блѣдный и маленькій посреди церкви. Сторожъ зажегъ лампадку передъ образомъ Божіей Матери. Кое-гдѣ засіяли серебряныя ризы на иконахъ. Ликъ Богородицы свѣтился, a наверху, подъ черными сводами, сдѣлалось еще темнѣе.
Священникъ началъ читать.
Я стала на колѣни. Помню, сначала мнѣ было очень такъ горько и обидно, что сторожъ грубилъ, и такъ нехорошо было на душѣ, что я и плакать не могла.
Священникъ читалъ громко и внятно; я любила св. Писаніе, y меня свой былъ псалтырь, и я даже иныя мѣста на память знала. Понемногу я начала вслушиваться въ святыя слова.
Я подняла глаза и увидѣла ликъ Божіей Матери, освѣщенный лампадкой; онъ одинъ въ темной, большой церкви казался такимъ добрымъ и свѣтлымъ. Я смотрѣла на Святого Младенца на рукахъ y Матери: онъ былъ живой, щечки розовыя, веселый... A мой лежалъ съ закрытыми глазами, холодный, желтый...
Я молилась, чтобы Божія Матерь облегчила мое горе; мнѣ казалось, что она смотритъ на меня ласково, жалѣетъ меня.
И вдругъ я подумала: вѣдь и мой мальчикъ можетъ быть теперь счастливый и живой y Бога. Мнѣ стало легче; я забыла и сторожа пьянаго, и темную могилу, куда сейчасъ положатъ Колю, и мою обиду — все забыла; я припала лицомъ къ холодному полу; слезы полились y меня, отрадныя и тихія.
A священникъ читалъ:
...«Богъ-же не есть Богъ мертвыхъ, но Богъ живыхъ. Ибо y Бога всѣ живы...»
И я старалась вѣрить этимъ словамъ.