Гаршинъ, Всеволодъ Михайловичъ, одинъ изъ наиболѣе выдающихся писателей 70—80‑хъ годовъ XIX в., родился 2 февраля 1855 г., умеръ 24 марта 1888 г., погребенъ на Волковомъ кладбищѣ въ Петербургѣ. Родъ Гаршиныхъ — старинный дворянскій родъ, происходящій по преданію отъ мурзы Горшы или Гаршы, выходца изъ Золотой Орды при Иванѣ III. Дѣдъ В. М. Гаршина со стороны отца былъ человѣкъ крутой, жестокій и властный; къ концу жизни онъ сильно разстроилъ свое крупное состояніе, такъ что Михаилу Егоровичу, отцу Гаршина, одному изъ одиннадцати дѣтей, досталось только 70 душъ въ Старобѣльскомъ уѣздѣ. Михаилъ Егоровичъ былъ «совершенною противоположностью своему отцу»: это былъ человѣкъ въ высшей степени добрый и мягкій; служа въ кирасирахъ, въ Глуховскомъ полку, въ Николаевское время, онъ никогда не билъ солдатъ; «развѣ ужъ когда очень разсердится, то ударитъ фуражкой». Онъ окончилъ курсъ въ 1‑й Московской гимназіи и два года пробылъ въ Московскомъ университетѣ на юридическомъ факультетѣ, но затѣмъ, по его собственнымъ словамъ, «увлекся военной службой». Во время освобожденія крестьянъ онъ работалъ въ Харьковскомъ комитетѣ членомъ отъ Старобѣльскаго уѣзда, гдѣ поселился послѣ отставки въ 1858 г. Въ 1848 г. онъ женился на Екатеринѣ Степановнѣ Акимовой. «Ея отецъ», говоритъ Г. въ своей автобіографіи, «помѣщикъ Бахмутскаго уѣзда, Екатеринославской губерніи, отставной морской офицеръ, былъ человѣкъ очень образованный и рѣдко хорошій. Отношенія его къ крестьянамъ были такъ необыкновенны въ то время, что окрестные помѣщики прославили его опаснымъ вольнодумцемъ, а потомъ — и помѣшаннымъ. «Помѣшательство» его состояло, между прочимъ, въ томъ, что въ голодъ 1843 года, когда въ тѣхъ мѣстахъ чуть не полнаселенія вымерло отъ голоднаго тифа и цынги, онъ заложилъ свое имѣніе, занялъ денегъ и самъ привезъ «изъ Россіи» большое количество хлѣба, который и роздалъ голодавшимъ мужикамъ, своимъ и чужимъ». Онъ умеръ очень рано, оставивъ пятерыхъ дѣтей, изъ которыхъ самая старшая, Екатерина, была еще дѣвочкой; но его заботы о воспитаніи ея принесли плоды, и послѣ его смерти попрежнему выписывались учителя и книги, такъ что ко времени выхода замужъ она сдѣлалась хорошо образованной дѣвушкой. Гаршинъ родился третьимъ ребенкомъ въ семьѣ, въ имѣніи своей бабушки А. С. Акимовой «Пріятная долина», Бахмутскаго уѣзда. Внѣшнія условія дѣтской жизни Гаршина были далеко не благопріятныя: «еще ребенкомъ Всеволоду Михайловичу пришлось пережить многое такое, что выпадаетъ на долю лишь немногимъ», пишетъ Я. Абрамовъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Г. «Во всякомъ случаѣ несомнѣнно, что дѣтство имѣло большое вліяніе на складъ характера покойнаго. По крайней мѣрѣ онъ самъ объяснялъ многія подробности своего характера именно воздѣйствіемъ фактовъ изъ своей дѣтской жизни». Въ самые первые годы своего дѣтства, когда отецъ еще служилъ въ полку, Г. пришлось много попутешествовать и побывать въ различныхъ мѣстностяхъ Россіи; несмотря на такой юный возрастъ, многія путевыя сцены и переживанія оставили глубокій слѣдъ и неизгладимыя воспоминанія въ воспріимчивой душѣ и живомъ впечатлительномъ умѣ ребенка. Уже пяти лѣтъ любознательный ребенокъ выучился читать у домашняго учителя П. В. Завадовскаго, жившаго тогда у Гаршиныхъ. Букваремъ послужила старая книжка «Современника». Съ этихъ уже поръ Г. пристрастился къ чтенію и его рѣдко можно было видѣть безъ книги. Въ своихъ воспоминаніяхъ о маленькомъ Г. его дядя В. С. Акимовъ пишетъ: «въ началѣ. 1860 г., онъ, т.‑е. Г., пріѣзжалъ съ матерью ко мнѣ въ Одессу, куда я только что возвратился изъ лондонскаго плаванія на пароходѣ «Веста» (впослѣдствіи знаменитомъ). Это былъ уже пятилѣтній мальчикъ, очень кроткій, серьезный и симпатичный, носившійся постоянно съ «Міромъ Божьимъ» Разина, который онъ оставлялъ только ради излюбленнаго имъ рисованія». О послѣдующемъ періодѣ своей жизни, съ пяти до восьми лѣтъ, Г. пишетъ слѣдующее: «Старшихъ братьевъ отправили въ Петербургъ; матушка поѣхала съ ними, а я остался съ отцомъ. Жили мы съ нимъ то въ деревнѣ, въ степи, то въ городѣ, то у одного изъ моихъ дядей въ Старобѣльскомъ уѣздѣ. Никогда, кажется, я не перечиталъ такой массы книгъ, какъ въ 3 года жизни съ отцомъ, отъ пяти до восьмилѣтняго возраста. Кромѣ разныхъ дѣтскихъ книгъ (изъ которыхъ особенно памятенъ мнѣ превосходный «Міръ Божій» Разина), я перечиталъ все, что могъ едва понимать, изъ «Современника», «Времени» и др. журналовъ за нѣсколько лѣтъ. Сильно на меня подѣйствовала Бичеръ-Стоу («Хижина дяди Тома» и «Жизнь негровъ»). До какой степени свободенъ былъ я въ чтеніи, можетъ показать фактъ, что я прочелъ «Соборъ парижской Богоматери» Гюго въ семь лѣтъ и, перечитавъ его въ двадцать пять, не нашелъ ничего новаго, а «Что дѣлать?» читалъ по книжкамъ въ то самое время, когда Чернышевскій сидѣлъ въ крѣпости. Это раннее чтеніе было, безъ сомнѣнія, очень вредно. Тогда же я читалъ Пушкина, Лермонтова («Герой нашего времени» остался совершенно непонятымъ, кромѣ Бэлы, о которой я горько плакалъ), Гоголя и Жуковскаго».
Въ августѣ 1863 г. мать пріѣхала за маленькимъ Всеволодомъ въ Старобѣльскъ и увезла его въ Петербургъ, который произвелъ огромное впечатлѣніе на будущаго писателя, который онъ такъ полюбилъ и гдѣ, съ небольшими сравнительно перерывами, онъ прожилъ почти всю свою жизнь. Въ 1864 г. Г. поступилъ въ 7‑ю С.‑Пб. гимназію (потомъ преобразована въ первое реальное училище). Самъ Г. говоритъ, что учился онъ довольно плохо, «хотя не отличался особенною лѣностью», но много времени у него уходило на постороннее чтеніе, и прибавляетъ, что во время курса онъ два раза болѣлъ и разъ «остался въ классѣ по лѣности», такъ что семилѣтній курсъ превратился для него въ десятилѣтній. Его же товарищъ Я. В. Абрамовъ, въ своемъ собраніи матеріаловъ для біографіи В. М. Г., говоритъ, что Г. учился хорошо и «оставилъ самыя пріятныя воспоминанія въ своихъ учителяхъ и воспитателяхъ». Такое противорѣчіе получилось вѣроятно потому, что способность Г. быстро схватывать изучаемый предметъ и вникать въ его сущность не требовала отъ него такой усидчивости въ занятіяхъ, какъ отъ большинства его товарищей, а его добросовѣстность требовала всецѣло отдаться дѣлу ученія и не посвящать столько времени постороннему чтенію. Съ большимъ интересомъ и любовью относился Г. къ изученію русской словесности и естественныхъ наукъ; по этимъ предметамъ онъ всегда получалъ хорошія отмѣтки; между прочимъ, сохранилось одно его сочиненіе «Смерть», поданное имъ въ 1872 г. учителю словесности; это сочиненіе обнаруживаетъ уже признаки зарожденія незауряднаго таланта. Занятія математикой Г. «искренно ненавидѣлъ» и, по возможности, избѣгалъ ихъ, хотя математика и не особенно трудно давалась ему. «Уже въ томъ возрастѣ», говоритъ Я. В. Абрамовъ, «въ немъ ярко проявлялись всѣ тѣ прелестныя черты его характера, которыя позднѣе невольно очаровывали и покоряли всякаго, имѣвшаго съ нимъ какое-либо дѣло; его необычайная мягкость въ отношеніяхъ къ людямъ, глубокая справедливость, уживчивость, строгое отношеніе къ себѣ, скромность, отзывчивость на горе и радость ближняго» — всѣ эти качества привлекали къ нему симпатіи начальства и учителей и любовь товарищей, изъ которыхъ многіе остались его друзьями на всю жизнь. «Въ этомъ же возрастѣ», говоритъ М. Малышевъ, «начали обнаруживаться во В. М. и тѣ умственныя качества, которыя поражали всѣхъ, знавшихъ его вдумчивое отношеніе ко всему видѣнному, слышанному и читанному, способность быстро схватывать сущность дѣла и находить разрѣшеніе вопроса, видѣть въ предметѣтѣ стороны, которыя обыкновено ускользаютъ отъ вниманія другихъ, оригинальность выводовъ и обобщеній, способность быстро и легко пріискивать доводы и аргументы въ подкрѣпленіе своихъ воззрѣній, умѣніе находить связь и зависимость между предметами, какъ бы они затемнены не были». И въ эти юные годы, когда другія дѣти являются вѣрнымъ отраженіемъ окружающей ихъ среды, Г. проявлялъ удивительную самостоятельность и независимость своихъ воззрѣній и сужденій: онъ уходилъ весь въ свой маленькій, имъ самимъ созданный мірокъ, заключавшійся въ книгахъ, рисункахъ, гербаріяхъ и коллекціяхъ, имъ же самимъ составленныхъ, или занимался какимъ-нибудь ручнымъ трудомъ, за любовь къ которому близкіе называли его шутя гоголевскимъ губернаторомъ, за ручнымъ трудомъ впослѣдствіи онъ часто обдумывалъ свои произведенія. Любовь къ природѣ, страсть къ наблюденіямъ ея явленій, производству опытовъ и особенно къ составленію различныхъ коллекцій и гербаріевъ осталась у него на всю жизнь.
Во время своего пребыванія въ гимназіи Г. принималъ самое живое участіе въ «гимназической литературѣ»; съ IV кл. онъ состоялъ дѣятельнымъ сотрудникомъ «Вечерней Газеты», издаваемой еженедѣльно воспитанниками; въ этой газетѣ онъ писалъ фельетоны за подписью «Агасферъ», и фельетоны эти пользовались огромнымъ успѣхомъ среди юныхъ читателей. Кромѣ того, Г. сочинилъ еще длинную поэму гекзаметромъ, гдѣ описывалъ гимназическую жизнь. Будучи страстнымъ любителемъ чтенія, Г. основалъ съ товарищами общество для составленія библіотеки. Капиталъ, необходимый для пріобрѣтенія у букинистовъ книгъ, составлялся изъ членскихъ взносовъ, изъ добровольныхъ пожертвованій, сюда поступали деньги, вырученныя отъ продажи старыхъ тетрадокъ въ мелочную лавочку и, нерѣдко, деньги, полученныя на завтраки.
Первые три года послѣ поступленія въ гимназію, Г. жилъ бъ своей семьѣ, а послѣ ея переселенія на югъ жилъ одно время на квартирѣ со своими старшими братьями (которымъ тогда уже было 16 и 17 лѣтъ). Съ 1868 г. онъ устроился въ очень симпатичной ему семьѣ одного изъ своихъ гимназическихъ товарищей В. Н. Аѳанасьева. Около этого же времени Г., благодаря другому своему товарищу по гимназіи, В. М. Латкину, вошелъ въ семью А. Я. Герда, которому, какъ говорилъ самъ Г., онъ былъ обязанъ болѣе, чѣмъ кому-либо другому, въ дѣлѣ умственнаго и нравственнаго своего развитія. Съ VI класса Г. былъ принятъ въ пансіонъ на казенный счетъ. За все время пребыванія въ гимназіи, такъ же, какъ впослѣдствіи и въ горномъ институтѣ, вплоть до поступленія въ армію, т. е. до 1877 г., Г. на лѣтніе каникулы всегда пріѣзжалъ къ своимъ роднымъ въ Харьковъ или Старобѣльскъ. Въ концѣ 1872 г., когда Г. перешелъ уже въ послѣдній классъ, впервые проявился у него тотъ тяжелый психическій недугъ, который періодически охватывалъ его впослѣдствіи, отравлялъ ему жизнь и привелъ къ ранней могилѣ. Первые признаки болѣзни выразились въ сильномъ возбужденіи и въ повышенной лихорадочной дѣятельности. Квартиру своего брата Виктора Г. обратилъ въ настоящую лабораторію, опытамъ своимъ придавалъ чуть не мировое значеніе и старался привлечь къ своимъ занятіямъ какъ можно больше лицъ. Наконецъ припадки его нервнаго возбужденія обострились настолько, что его пришлось помѣстить въ больницу Св. Николая, гдѣ къ началу 1873 г. его состояніе настолько ухудшилось, что къ нему не всегда допускали лицъ, желавшихъ его наьѣстить. Въ промежуткахъ между такими тяжелыми припадками у него бывали минуты просвѣтленія, и въ эти минуты передъ нимъ мучительно ясно вставало все то, что совершалъ онъ въ періодѣ безумія. Въ этомъ состоялъ весь ужасъ его положенія, такъ какъ въ своемъ болѣзненно чуткомъ сознаніи, онъ считалъ себя отвѣтственнымъ за эти поступки, и никакія убѣжденія не могли его успокоить и заставить думать иначе. Всѣ послѣдующіе припадки болѣзни протекали у Г. приблизительно при тѣхъ же явленіяхъ, ощущеніяхъ и переживаніяхъ. Когда Г. почувствовалъ себя немного лучше, то изъ лѣчебницы Св. Николая его перевезли въ лѣчебницу д‑ра Фрея, гдѣ, благодаря внимательному умѣлому уходу и разумному лѣченію, онъ совершенно оправился къ лѣту 1873 г., такъ что въ: 1874 г. успѣшно окончилъ курсъ училища. Самыя хорошія воспоминанія оставили въ немъ годы его пребыванія въ училищѣ; съ особенной теплотой и признательностью вспоминалъ онъ всегда директора училища. В. О. Эвальда, учителя словесности В. П. Геннинга и учителя естественной исторіи М. М. Федорова. «Не имѣя возможности поступить въ университетъ», пишетъ Г. въ своей автобіографіи, «я думалъ сдѣлаться докторомъ. Многіе изъ моихъ товарищей (предыдущихъ выпусковъ) попали въ медицинскую академію, и теперь доктора. Но какъ разъ ко времени моего окончанія курса, Д‑въ подалъ записку государю, что вотъ, молъ, реалисты поступаютъ въ медицинскую академію, а потомъ проникаютъ изъ академіи въ университетъ. Тогда было приказано реалистовъ въ доктора не пускать. Пришлось выбирать какое-нибудь изъ техническихъ заведеній: я выбралъ то, гдѣ поменьше математики — горный институтъ. Занятіямъ въ институтѣ Г. снова удѣляетъ лишь столько времени, сколько необходимо, чтобы не отстать отъ курса, все же остальное употребляетъ на чтеніе и, главное, на подготовленіе себя къ литературной дѣятельности, въ которой видитъ свое истинное призваніе. Въ 1876 г. Г. впервые выступилъ въ печати съ небольшимъ разсказомъ: «Подлинная исторія энскаго земскаго собранія», напечатаннымъ въ еженедѣльной газетѣ «Молва» (№ 15) за подписью Р. Л., но самъ авторъ не придавалъ особаго значенія этому первому дебюту и не любилъ о немъ говорить, такъ же, какъ и о своихъ статьяхъ о художественныхъ выставкахъ, напечатанныхъ въ «Новостяхъ» за 1877 г.: Эти статьи были написаны имъ подъ вліяніемъ сближенія съ кружкомъ молодыхъ художниковъ. Г. былъ непремѣннымъ участникомъ всѣхъ «пятницъ» этого кружка, здѣсь впервые читалъ онъ нѣкоторыя свои произведенія, здѣсь горячо, горячѣе многихъ художниковъ, спорилъ онъ объ искусствѣ, на которое смотрѣлъ, какъ на служеніе высшимъ идеаламъ добра и правды и отъ котораго, на этомъ основаніи, требовалъ не удовлетворенія потребности наслажденія прекраснымъ, а высокаго служенія дѣлу нравственнаго совершенствованія человѣчества. Тотъ же взглядъ на искусство ярко выраженъ Г. въ его стихотвореніи, написанномъ по поводу бывшей въ 1874 г. въ Петербургѣ выставки военныхъ картинъ Верещагина, произведшихъ огромное, потрясающее впечатлѣніе на В. М. Здѣсь, можетъ впервые, его чуткая совѣсть ясно подскаэала ему, что война есть общее бѣдствіе, общее горе и что всѣ люди отвѣтственны за ту кровь, которая проливается на полѣ брани, и онъ почувствовалъ весь ужасъ и всю глубину трагедіи войны. Эти глубокія переживанія и заставили его принять участіе въ русско-турецкой войнѣ. Еще съ весны 1876 г., когда въ Россію стали доходить слухи о безпримѣрныхъ звѣрствахъ турокъ въ Болгаріи и когда горячо откликнувшееся на это бѣдствіе русское общество стало посылать на помощь страждущимъ братьямъ пожертвованія и добровольцевъ, Г. всей душой стремился стать въ ихъ ряды, но онъ былъ призывного возраста и его не пустили. Къ этому времени, между прочимъ, относится его стихотвореніе: «Друзья, мы собрались передъ разлукой!» Извѣстія съ театра войны производили потрясающее дѣйствіе на чуткую душу Г.; онъ, какъ герой разсказа «Трусъ», не могъ спокойно, какъ другіе люди, читать реляціи, въ которыхъ говорится, что «потери наши незначительны», убито столько-то, ранено столько-то, «да еще радоваться, что мало», — нѣтъ! при чтеніи каждой такой реляціи передъ глазами его «тотчасъ появляется цѣлая кровавая картина» и онъ, кажется, переживаетъ страданія каждой отдѣльной жертвы. Мысль объ обязанности «принять на себя долю обрушившагося на народъ бѣдствія» все растетъ и крѣпнетъ въ душѣ Г., и когда 12 апрѣля 1877 г., въ то время, какъ В. М. вмѣстѣ со своимъ товарищемъ Аѳанасьевымъ готовился къ переходнымъ экзаменамъ со II на III курсъ горнаго института, пришелъ манифестъ о восточной войнѣ, Г. бросилъ все и ринулся туда, куда призывали его совѣсть и долгъ, увлекая за собой и своихъ товарищей Аѳанасьева и художника М. Е. Малышева.
На правахъ вольноопредѣляющагося, Г. былъ зачисленъ въ 138‑й Болховскій пѣхотный полкъ, въ роту Ив. Наз. Аѳанасьева, старшаго брата своего товарища В. Н. Аѳанасьева. 4‑го мая Г. уже прибылъ въ Кишиневъ, присоединился къ своему полку и, выступивъ отсюда 6‑го мая, сдѣлалъ пѣшкомъ весь тяжелый переходъ отъ Кишинева до Систова. Объ этомъ онъ пишетъ изъ Баніасъ (предмѣстье Бухареста) Малышеву: «Сдѣланный походъ былъ не легокъ. Переходы доходили до 48 верстъ. Это — при страшной жарѣ, въ суконныхъ мундирахъ, ранцахъ, съ шинелями черезъ плечо. Въ одинъ день изъ нашего батальона упали на дорогѣ до 100 человѣкъ; по этому факту можешь судить о трудностяхъ похода. Но мы съ В. (Аѳанасьевымъ) держимся и не плошаемъ». Подробно впослѣдствіи Г. описалъ весь этотъ переходъ въ своемъ разсказѣ «Записки рядового Иванова». «Живой по натурѣ, непосѣда, въ высшей степени общительный, простой и ласковый, Г. очень полюбился солдатамъ, привыкшимъ видѣть въ вольноопредѣляющемся кандидата въ офицера, а не своего товарища», пишетъ Малышевъ, нѣсколько позже Г. поступившій въ полкъ. «Г. близко сошелся съ ними, училъ ихъ грамотѣ, писалъ письма, читалъ газеты и по цѣлымъ часамъ бесѣдовалъ съ ними». Солдаты относились къ Г. очень бережно, сдержанно-ласково и долго еще спустя, когда раненый Г. уже уѣхалъ въ Россію, вспоминали о немъ: «все-то онъ зналъ, все-то разсказать могъ, и сколько онъ намъ исторій разныхъ поразсказалъ въ походѣ! Изморимся, языкъ высунемъ, еле ноги волочимъ, а ему и горюшка мало, снуетъ межъ насъ, съ тѣмъ покалякаетъ, съ другимъ. На привалъ придемъ — только бы ткнуться куда, а онъ соберетъ котелки да за водой. Чудной такой, живой! Славный баринъ, душа!» Особенно, вѣроятно онъ привлекъ къ себѣ симпатіи солдатъ еще тѣмъ, что не терпѣлъ никакихъ отличій и несъ службу наравнѣ съ ними, не допуская никакихъ льготъ и поблажекъ. 11 августа, въ битвѣ при Аясларѣ, Г. былъ раненъ въ ногу пулей навылетъ. Въ реляціи объ Аясларскомъ дѣлѣ было сказано, что «рядовой изъ вольноопредѣляющихся Всеволодъ Гаршинъ, примѣромъ личной храбрости увлекъ своихъ товарищей въ атаку и тѣмъ способствовалъ успѣху дѣла». Г. былъ «представленъ къ Георгію», но почему-то не получилъ его; уэнавъ о послѣднемъ обстоятельствѣ, солдаты его роты очень жалѣли, что понадѣялись на то, что онъ получитъ этотъ знакъ отличія и не присудили ему «ротнаго Георгія». На излѣченіе В. М. поѣхалъ къ роднымъ въ Харьковъ и отсюда въ концѣ 1877 г. послалъ въ «Отечественныя Записки» свой разсказъ «Четыре дня» («Отеч. Зап.» 1877 г. № 10, отдѣльное изданіе въ Москвѣ въ 1886 г.), который сразу заставилъ обратить вниманіе на молодого автора, составилъ ему литературное имя и поставилъ на ряду съ выдающимися художниками слова того времени. Этотъ разсказъ Г. еще урывками началъ писать на привалахъ во время войны, а темой ему послужилъ дѣйствительный фактъ, когда послѣ сраженіи при Езерджи солдаты, посланные для уборки труповъ, нашли между послѣдними живымъ солдата Болховскаго полка, пролежавшаго на полѣ битвы 4 дня безъ пищи и питья съ перебитыми ногами.
Со времени этого успѣха на литературномъ поприщѣ, Г. рѣшаетъ всецѣло отдаться литературной дѣятельности; онъ хлопочетъ объ отставкѣ (хотя одно время у него была мысль остаться военнымъ для идейнаго служенія на этой службѣ) и, еле оправившись, спѣшитъ въ Петербургъ. Здѣсь, вскорѣ по пріѣздѣ, онъ написалъ два небольшихъ разсказа: «Очень коротенькій романъ», напечатанный въ «Стрекозѣ», и «Происшествіе». («Отечеств. Зап.» 1878 г. № 3). Весной 1878 г. Г. былъ произведенъ въ офицеры, а въ концѣ этого же года получилъ отставку, пробывъ предварительно довольно долгое время въ Николаевскомъ военно-сухопутномъ госпиталѣ «на испытаніи». Въ Петербургѣ Г. серьезно занялся своимъ научнымъ и художественнымъ образованіемъ: онъ много читалъ (хотя безъ всякой системы), съ осени 1878 г. поступилъ вольнослушателемъ въ университетъ на историко-филологическій факультетъ для лучшаго ознакомленія съ исторіей, которой особенно интересовался, и снова сблизился съ кружкомъ художниковъ. Въ теченіе зимы 1878—79 гг. Г‑нымъ были написаны разсказы: «Трусъ» («Отечеств. Зап.» 1879 г. № 3) «Встрѣча» (тамъ-же, № 4), «Художники» (тамъ же, № 9), «Attalea princeps» («Русское Богатство» 1879 г. № 10). Лѣто 1879 г. Г., по обыкновенію, проводилъ у своихъ родныхъ въ Харьковѣ, гдѣ между прочимъ ходилъ со студентами-медиками V курса въ психіатрическую больницу на «разборъ больныхъ». Кромѣ того, Г. много путешествовалъ за это лѣто, навѣщая своихъ друзей. Въ этомъ усиленномъ стремленіи къ передвиженію, можетъ-быть, проявилась та повышенная нервность, — спутница душевной тоски, появлявшаяся у него уже временами и раньше и вылившаяся на этотъ разъ, къ осени 1879 г., въ тяжелые и длительные припадки меланхоліи. Можно предполагать, что въ разсказѣ «Ночь» («Отечеств. Зап.» 1880 г. № 6), написанномъ Г. въ эту зиму, отразилось отчасти его тяжелое внутреннее состояніе, перешедшее въ началѣ 1880 г. въ острое маніакальное заболѣваніе, которое опять-таки выразилось въ усиленной дѣятельности и въ стремленіи къ передвиженію: В. М., послѣ покушенія на гр. Лорисъ-Меликова, ѣдетъ къ нему ночью и горячо убѣждаетъ его въ необходимости «примиренія и всепрощенія», затѣмъ попадаетъ въ Москву, гдѣ тоже бесѣдуетъ съ оберъ-полицмейстеромъ Козловымъ и скитается по какимъ-то трущобамъ; изъ Москвы направляется въ Рыбинскъ, затѣмъ въ Тулу, гдѣ бросаетъ свои вещи и странствуетъ то верхомъ, то пѣшкомъ по Тульской и Орловской губерніямъ, что-то проповѣдуя крестьянамъ; живетъ нѣкоторое время у матери извѣстнаго критика Писарева, наконецъ, является въ Ясную Поляну и «ставитъ» Л. Н. Толстому мучающіе его больную душу вопросы. Въ то же время его занимаютъ и широкіе планы литературныхъ работъ: онъ намѣревается издать свои разсказы подъ заглавіемъ «Страданія человѣчества», хочетъ написать большой романъ изъ болгарской жизни и издать большой трудъ «Люди и война», который долженъ былъ быть яркимъ протестомъ противъ войны. Разсказъ «Денщикъ и офицеръ», напечатанный около этого времени въ «Русскомъ Богатствѣ» (1880 г. № 8), былъ повидимому небольшой частью этого произведенія. Наконецъ скитающагося Г. отыскалъ его старшій братъ Евгеній и увезъ въ Харьковъ, гдѣ В. М. пришлось помѣстить на Сабурову дачу, послѣ того, какъ онъ бѣжалъ отъ родныхъ и очутился въ Орлѣ въ домѣ для умалишенныхъ. Послѣ четырехмѣсячнаго лѣченія на Сабуровой дачѣ и двухмѣсячнаго лребыванія въ лѣчебницѣ д‑ра Фрея въ Петербургѣ, Г. въ концѣ 1880 г. возвратился наконецъ къ полному сознанію, но чувство безпредметной тоски и угнетенности не покидало его. Въ такомъ состояніи его увезъ къ себѣ въ деревню Ефимовку (Херсонской губ.), на берегъ днѣпровско-бугскаго лимана, его дядя В. С. Акимовъ и согдалъ ему тамъ самую идеальную для поправки жизнь и обстановку. За время своего пребыванія въ Акимовкѣ, т.‑е. съ конца 1880 г. до весны 1882 г., Г. написалъ только небольшую сказку «То, чего не было», предназначавшуюся сперва для рукописнаго дѣтскаго журнала, который задумали издавать дѣти А. Я. Герда; но сказка вышла не дѣтская, а «скалдырническая», какъ выразился о ней самъ В. М., т.‑е. слишкомъ пессимистическая, и была напечатана въ журналѣ «Устои» 1882 г. (№№ 3—4). Эта сказка вызвала, между прочимъ, въ публикѣ различные толки, противъ чего горячо протестовалъ Г., вообще всегда отвергавшій какое-либо аллегорическое толкованіе своихъ произведеній. За время пребыванія въ Акимовкѣ Г. перевелъ «Colomba» Меримэ; переводъ этотъ былъ напечатанъ въ «Изящной Литературѣ» за 1883 г. Какъ вообще В. М. смотрѣлъ въ это время на свои занятія литературой, можно видѣть изъ его письма къ. Аѳанасьеву отъ 31 дек. 1881 г. «Писать не могу (должно быть), а если и могу, то не хочу. Ты знаешь, что я писалъ, и можешь имѣть понятіе, какъ доставалось мнѣ это писаніе. Хорошо или нехорошо выходило написанное, это вопросъ посторонній: но что я писалъ въ самомъ дѣлѣ одними своими несчастными нервами и что каждая буква стоила мнѣ капли крови, то это, право, не будетъ преувеличеніемъ. Писать для меня теперь — значитъ снова начать старую сказку и черезъ 3—4 года, можетъ-быть, снова попасть въ больницу душевно-больныхъ. Богъ съ ней, съ литературой, если она доводитъ до того, что хуже смерти, гораздо хуже, повѣрь мнѣ. Конечно, я не отказываюсь отъ нея навсегда; черезъ нѣсколько лѣтъ, можетъ-быть, и напишу что-нибудь. Но сдѣлать литературныя занятія единственнымъ занятіемъ жизни — я рѣшительно отказываюсь».
Въ маѣ 1882 г. Г. пріѣхалъ въ Петербургъ и издалъ первую книжку своихъ разсказовъ, а лѣто провелъ, воспользовавшись приглашеніемъ съ большой симпатіей относившагося къ нему И. С. Тургенева, въ Спасскомъ-Лутовиновѣ вмѣстѣ съ поэтомъ Я. П. Полонскимъ и его семьей. Въ тихой, уютной, располагающей къ работѣ деревенской обстановкѣ онъ написалъ «Записки изъ воспоминаній рядового Иванова» («Отечеств. Зап.» 1883 г. № 1, издано отдѣльно въ 1887 г.). Возвратясь осенью въ Петербургъ, Г. сталъ усиленно искать какихъ-либо занятій. Сперва онъ поступилъ въ помощники управляющаго Аноповской писчебумажной фабрики на 50 руб. жалованья, но занятія здѣсь отнимали очень много времени и сильно утомляли В. М. Въ слѣдующемъ (1883) году Г. получилъ мѣсто секретаря общаго съѣзда представителей русскихъ желѣзныхъ дорогъ, которое и занималъ почти въ теченіе пяти лѣтъ, оставивъ его только за 3 мѣсяца до своей трагической кончины. Мѣсто это давало ему хорошее матеріальное обезпеченіе, а усиленныхъ занятій требовало только 1—2 мѣсяца въ году, когда собирался съѣздъ; остальное время дѣла было очень мало. На службѣ у Г. установились самыя симпатичныя и хорошія отношенія какъ съ начальствомъ, такъ и съ сослуживцами, послѣдніе всегда охотно готовы были замѣнить его на время послѣдующихъ припадковъ болѣзни. Въ томъ же году, 11‑го февраля, В. М. женился на слушательницѣ медицинскихъ курсовъ Надеждѣ Михайловнѣ Золотиловой. Дѣтей у нихъ не было. Бракъ этотъ былъ очень счастливъ; кромѣ любви и соотвѣтствія характеровъ, Г. въ лицѣ своей жены пріобрѣлъ заботливаго врача-друга, постоянно окружавшаго его заботливымъ и умѣлымъ уходомъ, который такъ необходимъ былъ больному писателю. И Г. высоко цѣнилъ эту нѣжную заботливость и безконечно-терпѣливый уходъ, которыми окружала его жена до самой смерти. 5 октября 1883 г. Г. былъ выбранъ въ дѣйствительные члены Общества Любителей Россійской Словесности въ Москвѣ. Въ 1883 г. Г. написалъ разсказы:«Красный цвѣтокъ» («Отечеств. Зап.» № 10) и «Медвѣди» («Отечеств. Зап.» № 11, отдѣльно изданъ въ 1887 и 1890 гг.). Въ этомъ же году онъ перевелъ съ англійскаго двѣ сказки Уйда: «Честолюбивая роза» и «Нюренбергская печь» и съ нѣмецкаго нѣсколько сказокъ Карменъ Сильва (въ изданіи «Царство сказокъ» С.-Пб. 1883 г.). Съ этого времени Г. пишетъ уже мало: въ 1884 г. «Сказка о жабѣ и розѣ» («За двадцать пять лѣтъ, сборникъ Общества для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ»), въ 1885 году — повѣсть «Надежда Николаевна», («Русская Мысль» №№ 2 и 3), въ 1886 г. — «Сказаніе о гордомъ Аггеѣ» («Русская Мысль» № 4), въ 1887 г. — разсказъ «Сигналъ» («Сѣверный Вѣстникъ» № 1, отдѣльно въ 1887 и 1891 гг.) сказку «Лягушка-путешественница» («Родникъ» 1887 г.) и статью о пере- движной выставкѣ въ «Сѣверномъ Вѣстникѣ». Въ 1885 г. вышла его «Вторая книжка разсказовъ». Въ томъ же 1885 г., Г. вмѣстѣ съ А. Я. Гердомъ редактировалъ выпуски библіографическаго листка «Обзоръ дѣтской литературы». Кромѣ того онъ снова усиленно занимался изученіемъ русской исторіи XVIII в. и лелѣялъ мысль написать большую историческую повѣсть, изображающую борьбу старой и новой Россіи; представителями послѣдней должны были явиться Петръ Великій и «пирожникъ» князь Меншиковъ, а представителемъ первой — подьячій Докукинъ, рѣшившійся поднести Петру извѣстное «письмо», въ которомъ онъ смѣло указывалъ царю всѣ темныя стороны его реформаторской дѣятельности. Но повѣсти этой не суждено было вылиться изъ-подъ пера Г. и увидѣть свѣтъ, какъ не увидалъ свѣта и его фантастическій разсказъ, написанный на тему «защиты ересей въ наукѣ и долженствовавшій быть протестомъ противъ научной нетерпимости». Объ этомъ разсказѣ Г. говорилъ своему другу В. А. Фаусеку въ 1887 г. и даже подробно разсказывалъ его содержаніе, но вѣроятно затѣмъ сжегъ его во время припадка своей болѣзни, которая съ 1884 года повторялась каждой весной, мѣшала ему работать и отравляла его существованіе. Съ каждымъ годомъ эти припадки становились все длительнѣе, начинаясь раньше весной и кончаясь позже осенью; но въ послѣдній разъ, въ 1887 г., болѣзнь проявилась только поздно лѣтомъ, когда самъ писатель и всѣ близкіе уже надѣялись, что она не явится больше. Упорному характеру этого послѣдняго заболѣванія отчасти способствовали нѣкоторыя непріятности, выпавшія на долю несчастнаго В. М. за зиму 1887—88 гг., отъ которыхъ его близкіе не въ силахь были его оградить. Ранней весной 1888 г. Г. наконецъ почувствовалъ себя немного лучше и по настоянію врачей и по просьбѣ близкихъ друзей рѣшилъ поѣхать на Кавказъ. Но не суждено было осуществиться этой поѣздкѣ: 19 марта, наканунѣ назначеннаго отъѣзда, въ девятомъ часу утра, больной Г., выйдя незамѣтно на лѣстницу изъ своей квартиры и спустившись съ 4‑го этажа на второй, ринулся въ пролетъ лѣстницы, сильно разбился и сломалъ себѣ ногу. Сперва Г. былъ въ полномъ сознаніи и повидимому сильно страдалъ; къ вечеру его перевезли въ лѣчебницу Краснаго Креста, гдѣ къ 5 часамъ слѣдующаго утра онъ уснулъ и больше уже не проснулся до своей кончины, послѣдовавшей въ 4 часа утра 24 марта 1888 г. 26‑го марта его хоронили на Волковомъ кладбищѣ. Огромная толпа народа шла за бѣлымъ глазетовымъ гробомъ дорогого почившаго писателя; гробъ всю дорогу несли на рукахъ студенты и литераторы. На произведенномъ вскрытіи черепа не было найдено никакихъ болѣзненныхъ измѣненій въ мозгу.
Послѣ кончины Г. вышла въ свѣтъ его «Третья книжка разсказовъ» (С.‑Пб. 1888 г.). Въ сборникѣ «Памяти В. М. Гаршина» (С.‑Пб. 1889 г.) помѣщены три стихотворенія Г.: «Плѣнница», «Нѣтъ, не дана мнѣ власть» и «Свѣча» (стр. 65—67). Въ сборникѣ «Привѣтъ» (С.‑Пб. 1898 г.) напечатано одно его стихотвореніе въ прозѣ; С. А. Венгеровымъ напечатано въ «Русскомъ Словѣ» въ день 25‑лѣтія смерти писателя его стихотвореніе, написанное подъ впечатлѣніемъ похоронъ Тургенева, а также перепечатано упомянутое выше стихотвореніе въ прозѣ. Библіографическій перечень произведеній Г. дается Д. Д. Языковымъ въ «Обзорѣ трудовъ покойныхъ русскихъ писателей», вып. 8, и П. В. Быковымъ въ собраніи сочиненій Г. въ изданіи Маркса. Разсказы Г. выдержали много изданій; они переведены на разные иностранные языки и пользуются за границей большимъ успѣхомъ.
Творчество Г. имѣетъ крайне субъективный характеръ. Внутренній обликъ Гаршина-человѣка такъ тѣсно связанъ и такъ гармонируетъ въ немъ съ личностью писателя, что писать о его творчествѣ, не коснувшись его личности, его характера и взглядовъ, менѣе возможно, чѣмъ о какомъ-либо другомъ писателѣ. Почти каждый изъ его немногочисленныхъ разсказовъ есть какъ бы частица его автобіографіи, часть его думъ и переживаній, оттого они такъ живо захватываютъ читателя своей жизненной правдой и такъ волнуютъ его. Самъ Г. создалъ свои произведенія, переживая ихъ «какъ болѣзнь», и настолько сживался со своими героями, что переживалъ ихъ страданія глубоко и реально; оттого и литературная работа, глубоко захватывая его, такъ утомляла и терзала его нервы.
Не только друзья писателя и его сослуживцы, но и люди, лишь мимолетно соприкасавшіеся съ нимъ, единогласно свидѣтельствуютъ о томъ обаятельно-симпатичномъ впечатлѣніи, которое производила на нихъ личность В. М. Гаршина. А. И. Эртель пишетъ: «При первомъ же знакомствѣ васъ необыкновенно влекло къ нему. Печальный и задумчивый взглядъ его болыпихъ «лучистыхъ» глазъ (глазъ, остававшихся грустными даже и тогда, когда Г. смѣялся), «дѣтская» улыбка на губахъ, то застѣнчивая, то ясная и добродушная, «искренній» звукъ голоса, что-то необыкновенно простое и милое въ движеніяхъ — все въ немъ прельщало… И за всѣмъ тѣмъ, все, что онъ ни говорилъ, все, что онъ ни думалъ, не становилось въ противорѣчіе съ его внѣшними обстоятельствами, не вносило диссонанса въ эту удивительно гармоническую натуру. Трудно было найти большую скромность, большую простоту, большую искренность; въ малѣйшихъ оттѣнкахъ мысли, какъ и въ малѣйшемъ жестѣ, можно было замѣтить ту же присущую ему мягкость и правдивость». «Я часто думалъ», говорилъ В. А. Фаусекъ, «что если можно представить себѣ такое состояніе міра, когда въ человѣчествѣ наступила бы полная гармонія, то это было бы тогда, если бы у всѣхъ людей былъ такой характеръ, какъ у В. М. Онъ не былъ способенъ ни на какое дурное движеніе душевное. Основная черта его была — необыкновенное уваженіе къ правамъ и чувствамъ другихъ людей, необыкновенное признаніе человѣческаго достоинства во всякомъ человѣкѣ, не разсудочное, не вытекающее изъ выработанныхъ убѣжденій, а безсознательное, инстинктивное, свойственное его натурѣ. Чувство человѣческаго равенства было ему присуще въ высшей степени; всегда со всѣми людьми, безь исключенія, держался онъ одинаково». Но при всей его деликатности и мягкости, его правдивая и прямая натура не допускала не только лжи, но даже и недомолвокъ, и когда напр. начинающіе писатели спрашивали его мнѣніе о своихъ произведеніяхъ, онъ прямо, не смягчая, высказывалъ его. Зависти не было мѣста въ его хрустально-чистой душѣ, и онъ всегда съ искреннимъ восторгомъ привѣтствовалъ появленіе новыхъ талантовъ, которые умѣлъ угадывать присущимъ ему тонкимъ художественнымъ чутьемъ. Такъ угадалъ и привѣтствовалъ онъ А. П. Чехова. Но самой яркой чертой его характера была гуманность и его болѣзненная чувствительность ко злу. «Все его существо», говоритъ Эртель, «являло изъ себя протестъ насилію и той фальшивой красотѣ, которая такъ часто сопровождаетъ зло. Вмѣстѣ съ тѣмъ это органическое отрицаніе зла и неправды дѣлало изъ него глубоко-несчастнаго и страдающаго человѣка. Относясь ко всему поруганному и обиженному съ чувствомъ страстной и почти болѣзненной жалости, съ жгучей болью воспринимая впечатлѣнія отъ злыхъ и жестокихъ дѣлъ, онъ не могъ успокоивать эти впечатлѣнія и эту жалость взрывами злобы или негодованія, или чувствомъ удовлетворяемой мести, ибо ни на «взрывы», ни на «чувство мести» не былъ способенъ. Вдумываясь въ причины зла, онъ приходилъ только къ томѵ, что «месть» не излѣчитъ его, злоба не обезоружитъ, и жестокія впечатлѣнія глубоко, незаживающими ранами, залегали въ его душѣ, служа источниками той неизъяснимой печали, которая неизмѣннымъ колоритомъ окрашиваетъ его произведенія и которая придавала его лицу столь характерное и трогательное выраженіе». Особенно однако нужно имѣть въ виду, что, «ненавидя зло, Г. любилъ людей, и борясь со зломъ, онъ щадилъ людей». Но несмотря на все это, несмотря на захватывавшіе его періодами припадки безпредѣльной тоски, Г. не былъ и не сдѣлался пессимистомъ, напротивъ, у него была «огромная способность понимать и чувствовать счастье жизни», а въ его грустныхъ разсказахъ проскальзываютъ иногда искорки неподдѣльнаго, добродушнаго юмора; но такъ какъ печаль никогда не могла замереть совершенно въ его сердцѣ и «проклятые вопросы не переставали терзать его душу», то онъ не могъ безраздѣльно отдаваться радости жизни даже въ самую счастливую пору своей жизни и бывалъ счастливъ настолько, «насколько можетъ быть счастливъ человѣкъ, который по устройству своему склоненъ принимать сладкое, если не за горькое, то за не очень сладкое», какъ писалъ онъ самъ о себѣ. Болѣзненно чутко относясь ко всѣмъ явленіямъ жизни, стремясь не только теоретически, но и фактически взять на свои плечи часть человѣческихъ страданій и горя, Г. не могъ, разумѣется, не требовательно относиться и къ своему таланту; талантъ налагалъ на него тяжелое бремя отвѣтственности, и тяжелымъ стономъ звучатъ слова въ устахъ человѣка, писавшаго своей кровью: «никакой трудъ не можетъ быть такъ тяжелъ, какъ трудъ писателя, писатель страдаетъ о всѣхъ, о комъ онъ пишетъ». Протестуя всѣмъ существомъ своимъ противъ насилія и зла, Г. естественно долженъ былъ изобразить ихъ въ своихъ произведеніяхъ, и кажется иногда фатальнымъ, что произведенія этого «тишайшаго» писателя полны ужаса и залиты кровью. Въ своихъ военныхъ разсказахъ Г., какъ Верещагинъ въ своихъ картинахъ, показалъ все безуміе, весь неприкрашенный ужасъ войны, которые обычно заслоняются яркимъ блескомъ громкихъ побѣдъ и славныхъ подвиговъ. Рисуя сплоченную массу людей, не отдающихъ себѣ отчета, «зачѣмъ они идутъ за тысячи верстъ умирать на чужихъ поляхъ», массу, влекомую «невѣдомой тайной силой, больше которой нѣтъ въ человѣческой жизни», массу, «повинующуюся тому невѣдомому и безсознательному, что долго еще будетъ водить человѣчество на кровавую бойню, самую крупную причину всевозможныхъ бѣдъ и страданій», Г., вмѣстѣ съ тѣмъ, показываетъ, что эта масса состоитъ изъ отдѣльныхъ «безвѣстно и безславно» гибнущихъ маленькихъ людей, съ особымъ у каждаго міромъ внутреннихъ переживаній и страданій. Въ этихъ же разсказахъ Г. проводитъ идею, что чуткая совѣсть никогда не можетъ найти себѣ удовлетворенія и покоя. Съ точки зрѣнія Г. нѣтъ правыхъ: всѣ люди виноваты въ злѣ, царящемъ на землѣ; нѣтъ и не должно быть людей, которые стояли бы въ сторонѣ отъ жизни; всѣ должны участвовать «въ круговой порукѣ человѣчества». Жить — это уже значитъ быть причастнымъ злу. И идутъ на войну люди, какъ самъ Г., ничего общаго съ войной не имѣющіе, и встаетъ передъ ними, для которыхъ отнять жизнь даже у самаго ничтожнаго существа не только сознательно, но и нечаянно, представляется невѣроятнымъ, грозное требованіе жизни, — убивать другихъ, открывается весь ужасъ трагедіи не Каина, а «Авеля убивающаго», какъ говоритъ Ю. И. Айхенвальдъ. Но у этихъ людей нѣтъ мысли объ убійствѣ, они, какъ Ивановъ въ разсказѣ «Четыре дня», нехотятъ зла никому, когда идутъ драться. Мысль о томъ, что и имъ придется убивать людей, какъ-то уходитъ отъ нихъ. Они представляютъ себѣ только, какъ они будутъ подставлять «свою грудь подъ пули». И съ недоумѣніемъ и ужасомъ восклицаетъ Ивановъ при видѣ убитаго имъ феллаха: «Убійство, убійца… И кто же? Я!» Но мыслящее, страдающее «я» должно стереться и уничтожиться на войнѣ. Можетъ то и заставляетъ мыслящаго неловѣка пойти на войну, что отдавшись этому утомляющему движенію, онъ заставитъ замереть мучительную мысль, что «движеніемъ онъ утомитъ зло». «Кто отдался весь, тому горя мало… тотъ уже ни за что не отвѣчаетъ. Не я хочу… то хочетъ». Очень ярко Г. подчеркнулъ также, какъ призрачна ненависть между врагами на войнѣ: по фатальному совпаденію, убитый водой, оставшейся въ его бутылкѣ, поддерживаетъ жизнь своего убійцы. Въ этой глубокой искренней гуманности, и въ томъ, что въ дни злобы авторъ «любилъ людей и человѣка», кроется причина успѣха военныхъ разсказовъ Г., а не въ томъ, что они были написаны въ такое время, когда не не было болѣе жгучей и болѣе затрогивающей темы, т.‑е. во время турецкой кампаніи.
На почвѣ той же идеи, что человѣкъ никогда не оправдается передъ своей совѣстью и что онъ долженъ принять дѣятельное участіе въ борьбѣ со зломъ, возникъ и разсказъ «Художники», хотя съ другой стороны въ этомъ разсказѣ слышится отголосокъ спора, дѣлившаго въ 70‑хъ годахъ художниковъ на два лагеря: одни утверждали, что искусство должно угождать жизни, а другіе, что оно довлѣетъ только самому себѣ. Оба героя этого разсказа, художники Дѣдовъ и Рябининъ, какъ бы живутъ и борятся въ душѣ самого автора. Первый, какъ чистый эстетъ, весь отдавшнсь созерцанію красоты природы, переносилъ ее на полотно и вѣрилъ тому, что эта художественная дѣятельность имѣетъ великое значеніе, какъ и само искусство. Нравственно-чуткій Рябининъ не можетъ такъ беззаботно уйти въ свое, тоже горячо любимое искусство; онъ не можетъ отдаться наслажденію, когда вокругъ такъ много страданій; ему нужно, по крайней мѣрѣ, сперва убѣдиться въ томъ, что всю свою жизнь онъ не будетъ служить только глупому любопытству толпы и тщеславію какого-нибудь «разбогатѣвшаго желудка на ногахъ». Ему нужно видѣть, что онъ своимъ искусствомъ дѣйствителыю облагородилъ людей, заставилъ ихъ серіозно задуматься надъ темными сторонами жизни; онъ бросаетъ толпѣ, какъ вызовъ, своего «Глухаря», и самъ чуть не лишается разсудка при видѣ этого ужаснаго образа людского страданія, съ художественной правдой воплощеннаго въ его твореніи. Но и послѣ воплощенія этого образа Рябининъ не нашелъ успокоенія, какъ не находилъ его и Г., чуткую душу котораго мучительно терзало то, что еле затрагиваетъ обыкновенныхъ людей. Въ болѣзненномъ бреду Рябинину казалось, что все зло міра воплотилось въ томъ ужасномъ молотѣ, который безпощадно ударяетъ въ грудь сидящаго въ котлѣ «глухаря»; такъ казалось другому безумцу, герою разсказа «Красный цвѣтокъ», что все зло и вся неправда міра сосредоточились въ красномъ цвѣткѣ мака, растущемъ въ больничномъ саду. Въ затемненномъ болѣзнью сознаніи ярко свѣтится однако любовь ко всему человѣчеству и горитъ высокая свѣтлая идея — пожертвовать собой на благо людей, своей гибелью купить счастье человѣчества. И безумецъ (только безумцу можетъ прійти такая мысль!) рѣшаетъ съ корнемъ вырвать все зло изъ жизни, рѣшаетъ не только сорвать этотъ цвѣтокъ зла, но и положить его на свою измученную грудь, чтобы принять весь ядъ въ свое сердце. Трофей этого мученическаго самопожертвованія — красный цвѣтокъ — онъ, въ стремленіи къ свѣтлымъ звѣздамъ, унесъ съ собой въ могилу: сторожа не могли вынуть изъ его закоченѣвшей, крѣпко сжатой руки краснаго цвѣтка. Этотъ разсказъ имѣетъ безусловно автобіографическій характеръ; Г. пишетъ о немъ: «онъ относится ко времени моего сидѣнья на Сабуровой дачѣ: выходитъ нѣчто фантастическое, хотя на самомъ дѣлѣ строго реальное». Если вспомнить тотъ фактъ, что Г. прекрасно помнилъ то, что переживалъ и совершалъ во время своихъ болѣзненныхъ припадковъ, то станетъ понятнымъ, что выдающіеся психіатры признаютъ этотъ разсказъ, какъ поразительно вѣрный, даже научно-вѣрный, психологическій этюдъ.
Но стремленіе своей кровью смыть преступленіе другихъ людей рождается не только въ великихъ герояхъ и не только въ мечтахъ безумцевъ: маленькій человѣкъ, смиренный желѣзнодорожный сторожъ, Семенъ Ивановъ, въ разсказѣ «Сигналъ», своей кровью предотвратилъ зло, задуманное Василіемъ, и этимъ заставилъ послѣдняго смириться, какъ смирился и «Гордый Аггей», когда спустился къ людямъ изъ своего гордаго одиночества и близко прикоснулся къ несчастіямъ и бѣдствіямъ людскимъ. «Ночь» рисуетъ страданія человѣческой совѣсти, дошедшія до крайнихъ предѣловъ оттого, что человѣкъ «жилъ одинъ, точно на высокой башнѣ стоялъ, и ожесточилосъ сердце его, и исчезла любовь къ людямъ». Но въ послѣднюю минуту, когда герой уже совсѣмъ готовъ покончить съ собой, звонъ колокола ворвался въ открытое окно и напомнилъ, что, кромѣ своего узкаго мірка, есть еще «огромная человѣческая масса, куда нужно уйти, гдѣ нужно любить»; напомнилъ ему ту книгу, гдѣ написаны великія слова: «будьте, какъ дѣти», а дѣти не отграничиваютъ себя отъ окружающихъ, рефлексія не заставляетъ ихъ отрываться отъ потока жизни, и у нихъ, наконецъ, нѣтъ «долговъ». Алексѣй Петровичъ, герой разсказа «Ночь», понялъ «что онъ долженъ самому себѣ всю жизнь» и что теперь, когда «насталъ срокъ разсчета, онъ — банкротъ, злостный, завѣдомый… Онъ вспомнилъ горе и страданіе, какія довелось ему видѣть въ жизни, настоящее, житейское горе, передъ которыми всѣ его мученія въ одиночку ничего не значили, и понялъ, что не можетъ больше жить за свой собственный страхъ и счетъ, понялъ, что ему нужно итти туда, въ это горе, взять на свою долю часть его и только тогда въ душѣ его настанетъ миръ. И такимъ восторгомъ наполнила эта свѣтлая мысль сердце человѣка, что это больное сердце не выдержало, и начинающійся день освѣтилъ «заряженное оружіе на столѣ, а посреди комнаты человѣческій трупъ съ мирнымъ и счастливымъ выраженіемъ на блѣдномъ лицѣ».
Жалость къ падшему человѣчеству, страданіе и стыдъ за всѣхъ «униженныхъ и оскорбленныхъ» приводили Г. къ идеѣ, такъ ярко выраженной Метерлинкомъ, «что душа всегда невинна»; частицу этой чистой невинной души Г. сумѣлъ отыскать и показать читателю на крайней ступени нравственнаго паденія человѣка, въ разсказахъ «Происшествіе» и «Надежда Николаевна»; послѣдній, однако, кончается тѣмъ же грустнымъ аккордомъ, что «для человѣческой совѣсти нѣтъ писанныхъ законовъ, нѣтъ ученія о невмѣняемости», и человѣкъ, оправданный людскимъ судомъ, долженъ все-таки нести казнь за совершенное преступленіе.
Въ изящной, чарующей поэтической сказкѣ «Attalea princeps», которая вначалѣ и была написана Г. въ видѣ стихотворенія, писатель рисуетъ стремленіе чуткой и нѣжной души къ свободѣ и свѣту нравственнаго совершенства. Это тоска души, прикованной къ землѣ, «по родинѣ недосягаемо далекой», а нигдѣ нельзя быть счастливымъ, кромѣ своего родного края. Но гибнутъ нѣжныя мечты и высокіе идеалы отъ холоднаго прикосновенія жизни, гибнутъ и блекнутъ. Достигнувъ своей цѣли цѣной невѣроятныхъ усилій и страданій, сломавъ желѣзныя рамы теплицы, пальма разочарованно восклицаетъ: «Только-то»? Кромѣ того она уже должна была погибнуть за то, «что всѣ были вмѣстѣ, а она была одна». Но не только она погибла, она увлекла съ собой и маленькую травку, такъ нѣжно любившую ее. Жизнь ставитъ иногда требованія убивать того, кого мы любимъ, — эта мысль еще ярче выражена въ разсказѣ «Медвѣди».
Всѣ разсказы Г. проникнуты тихой грустью и имѣютъ печальный конецъ: роза ушла отъ противной жабы, которая хотѣла ее «слопать», но купила это цѣною того, что была срѣзана и положена въ гробикъ малютки; радостная встрѣча двухъ товарищей въ далекомъ чужомъ городѣ кончается грустнымъ признаніемъ непригодности идеальныхъ, чистыхъ взглядовъ на жизнь одного изъ нихъ; и даже веселую компанію маленькихъ животныхъ, собравшихся на лужайку потолковать о цѣляхъ жизни, давитъ тяжелымъ сапогомъ кучеръ Антонъ. Но печаль и даже самая смерть у Г. такая просвѣтленная, такая умиротворяющая, что невольно вспоминаются строки Михайловскаго о Г.: «мнѣ вообще кажется, что Г. не стальнымъ перомъ пишетъ, а какимъ-то другимъ, мягкимъ, нѣжнымъ, ласкающимъ, — сталь слишкомъ грубый и твердый матеріалъ». В. М. обладалъ въ высшей степени тѣмъ «человѣческимъ талантомъ», о которомъ говоритъ Чеховъ, и онъ привлекаетъ читателя своей тонкой и изящной простотой, теплотой чувства, художественной формой изложенія, заставляя забывать небольшіе недостатки его, какъ злоупотребленіе формой дневника и часто встрѣчающимся у него методомъ противоставленія. Не много разсказовъ написалъ Г., и не велики они по объему, «но въ его маленькихъ разсказахъ», говоря словами Гл. Успенскаго, «положительно исчерпано все содержаніе нашей жизни», и своими произведеніями онъ оставилъ неизгладимый свѣтлый слѣдъ въ нашей литературѣ.
Сборникъ «Памяти В. М. Гаршина» 1889 г. — Сборникъ «Красный цвѣтокъ» 1889 г. — «Волжскій Вѣстникъ» 1888 г. № 101. — «Родникъ» 1888 г. № 6. — «Новости» 1888 г., 25-го марта. — «Петербургская газета» 1888 г. №№ 83, 84 и 85. — «Новое Время» 1888 г. №4336 и № 4338. — «Женское Образованіе» 1886 г. № 6—7, стр. 465. — «Вѣстникъ клинической и судебной психіатріи и нервопатологіи» 1884 г. (статья проф. Сикорскаго). — Въ книгѣ Н. Н. Баженова «Психіатрическія бесѣды на литературныя и общественныя темы», статья «Душевная драма Гаршина». — Волжскій, «Гаршинъ, какъ религіозный типъ». — Андреевскій, «Литературныя чтенія». — Михайловскій, т. ѴІ. — К. Арсеньевъ, «Критическіе этюды», т. II, стр. 226. — «Путь-дорога». Литературный сборникъ, изд. К. М. Сибирякова. С.-Пб. 1893 г. — Скабичевскій, «Исторія новѣйшей литературы». — Статья Чуковскаго въ «Русской Мысли» за 1909 г., кн. XII. — Энциклопедическій словарь Брокгаузъ-Ефронъ. — Ю. Айхенвальдъ, «Силуэты русскихъ писателей», т. I. — Д. Д. Языковъ, «Обзоръ жизни и трудовъ русскихъ писателей», вып. 8, стр. 28—31. — С. А. Венгеровъ, «Кое-что новое изъ литературнаго наслѣдства Гаршина» («Русское Слово», 24 марта 1913 г.). — С. Дурылинъ, «Погибшія произведенія В. М. Гаршина» («Русскія Вѣдомости», 24 марта 1913 г.). — Обзоръ статей, вызванныхъ 25‑лѣтіемъ со дня смерти Гаршина, см. «Голосъ минувшаго» 1913 г., май, стр. 233, 244 («Новое о Гаршинѣ» Н. Л. Бродскаго).