Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/14
| ← Глава XIII | Ранніе годы моей жизни — Глава XIV | Глава XV → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 116—123. |
На другой день мы были уже въ кибиткѣ и черезъ Петербургъ доѣхали въ Москву. Здѣсь, по совѣту Новосильцова, я отданъ былъ для приготовленія къ университету къ профессору московскаго университета, знаменитому историку М. П. Погодину.
Въ назначенный часъ я явился къ Погодину.
Вмѣсто всякаго экзамена, Михаилъ Петровичъ вынесъ мнѣ Тацита и, снабдивъ перомъ и бумагой, заставили въ комнатѣ, ведущей къ нему въ кабинетъ, перевести страницу безъ пособія лексикона. Не знаю, въ какой степени удовлетворительно исполнилъ я свою задачу; полагаю даже, что почтенный Михаилъ Петровичъ и не провѣрялъ моего перевода по оригиналу, но на другой день я вполнѣ устроился въ отдѣльномъ лѣвомъ флигелѣ его дома.
Помѣщеніе мое состояло изъ передней и комнаты, выходящей заднимъ окномъ на Дѣвичье поле. Товарищемъ моимъ по комнатѣ оказался нѣкто Чистяковъ, выдержавшій осенью экзаменъ въ университетъ, но недопущенный въ число студентовъ на томъ основаніи, что одноклассники его по гимназіи, изъ которой онъ вышелъ, еще не окончили курса. Такимъ образомъ, жалуясь на судьбу, Чистяковъ снова принялся за Цицерона, Энеиду и историческія тетрадки Ивана Дмитр. Бѣляева, котораго Погодинскіе школьники прозывали „хромбѣсомъ“ (онъ былъ хромъ), въ отличіе отъ латинскаго учителя Бѣляева, который прозывался „черненькимъ“.
Когда послѣдній въ видѣ экзамена развернулъ передо мною на удачу Энеиду, и я, не читая по-латыни, сталъ переводить ее по-русски, онъ закрылъ книгу и поклонившись сказалъ: „я не могу вамъ давать латинскихъ уроковъ“. И дѣйствительно съ той поры до поступленія въ университетъ я не бралъ латинской книги въ руки. Равнымъ образомъ для меня было совершенно безполезно присутствовать на урокахъ математики, даваемыхъ нѣкоимъ магистромъ Хилковымъ школьникамъ, проживавшимъ въ самомъ домѣ Погодина и состоявшимъ въ вѣдѣніи надзирателя нѣмца Рудольфа Ивановича, обанкрутившагося золотыхъ дѣлъ мастера. Рудольфъ Ивановичъ къ намъ съ Чистяковымъ вхожъ не былъ; но и у своихъ шаловливыхъ и задорныхъ учениковъ не пользовался особымъ вниманіемъ и почетомъ.
Обѣдать и ужинать мы ходили въ домъ за общій столъ съ десяткомъ учениковъ, составлявшихъ Погодинскую школу, въ которой продовольственною частью занималась старуха мать Погодина, Аграфена Михайловна, отличавшаяся крайней бережливостью.
Для ясности воспоминаній скажу нѣсколько словъ о расположеніи Погодинскаго дома и принадлежащихъ къ нему угодій.
На восходящей отъ параднаго крыльца стеклянной галлереѣ было двое дверей; направо противъ крыльца нашего флигеля, въ которомъ мы проживали съ Чистяковымъ, и налѣво въ переднюю, изъ которой не широкій корридоръ проходилъ черезъ весь домъ до противоположнаго дѣвичьяго крыльца, отдѣляя большую половину дома съ пріемной, обширной гостиной, превращенной въ кабинетъ Погодина съ балкономъ на Дѣвичье поле, отъ домашнихъ помѣщеній. За парадной анфиладой находилась спальня и вообще женскія комнаты.
За глухою стѣной Погодинскаго кабинета находилась довольно обширная столовая, освѣщаемая сверху стекляннымъ куполомъ, крыша котораго виднѣлась со всѣхъ пунктовъ Дѣвичьяго поля. Снизу столовая эта представлялась снабженною хорами, но въ сущности они были балюстрадой, ведущей въ комнаты мезонина, въ которыхъ мнѣ бывать не пришлось, но памятныхъ тѣмъ, что тамъ съ полгода проживалъ Гоголь. Влослѣдствіи столовая эта была превращена Погодиными въ портретную галлерею писателей, лики которыхъ въ натуральную величину писалъ для него какой-то живописецъ, вѣроятно, за болѣе чѣмъ умѣренное вознагражденіе. Тамъ красовались всѣ представители исторической науки и поэзіи отъ Ломоносова до Лермонтова и гр. Ростопчиной включительно. Посрединѣ корридора дверь направо шла мимо домашнихъ комнатъ въ садъ, начинавшійся лужайкою съ бѣломраморною посрединѣ вазой. Далѣе шла широкая и старинная липовая аллея до самаго конца сада съ бесѣдкой изъ дикаго винограда.
Кромѣ разнородныхъ и тѣнистыхъ деревьевъ, свѣшивавшихся черезъ высокій деревянный заборъ на Дѣвичье поле и обширныхъ прудовъ, задернутыхъ лѣтомъ „зеленой сѣтью травъ“, при садѣ было большое количество земли, сдаваемой ежегодно подъ огородныя овощи.
Выше я говорилъ о своемъ флигелѣ, по правую сторону при входѣ въ домъ; приходится упомянуть о другомъ флигелѣ, гораздо большемъ, по лѣвую сторону дома. Флигель этотъ былъ въ два этажа и въ нижнемъ помѣщалась мужская Погодинская прислуга. Тамъ же была и кухня. Во второй этажъ вела деревянная лѣстница, раздѣлявшая флигель на двѣ части: направо съ окнами на Дѣвичье поле были небольшія комнаты, въ которыхъ помѣщался Рудольфъ Ивановичъ съ женою, малолѣтними дѣтьми и кухаркой Марфой.
Такъ какъ главною задачей Михаила Петровича было платить какъ можно меньше, то я воображаю, что мѣсячное жалованье Рудольфа Ивановича было крайне скудно, да по правдѣ сказать, едва ли онъ и стоилъ дороже. Главною заботою его было навязать своимъ воспитанникамъ оставшіеся на рукахъ недорогіе перстни съ дешевыми сибирскими камнями, о которыхъ онъ говорилъ съ внушительной похвалой. Между воспитанниками, конечно, были и дѣти богатыхъ родителей. Но что это было за разновидное сборище тупицъ всякаго рода и вида! Вотъ, напримѣръ, въ темносиней курткѣ съ небольшими мѣдными пуговицами, расположенными лирой, 16-ти или 17-ти лѣтній сынъ сенатора М. А. Дмитріева, оберъ-прокурора московскаго сената. Дмитріевъ этотъ, племянникъ баснописца Ивана Ивановича Дмитріева, замѣчательно образованный человѣкъ, переводчикъ сатиръ Горація, по убѣжденіямъ сторонникъ Хомякова, Аксаковыхъ и Погодина, былъ въ то же время острякъ въ Пушкинскомъ родѣ. Когда однажды чуть ли не Снѣгиревъ, вслѣдствіе ложной вѣсти о смерти Дмитріева, выпустилъ слѣдующую эпиграмму:
„Михайло Дмитріевъ умре,
Считался онъ лишь въ пятомъ классѣ,
Былъ камеръ-юнкеръ при Дворѣ
И камердинеръ при Парнасѣ“.
Дмитріевъ отвѣчалъ слѣдующимъ четверостишіемъ:
„Не умеръ я, хвала судьбѣ,
Могу полезнымъ быть я снова,
Быть въ явной съ Вяземскимъ борьбѣ
И молча плюнуть въ Снѣгирева“.
Вотъ этотъ-то поэтъ, съ которымъ мнѣ впослѣдствіи пришлось ближе познакомиться, передалъ другу своему Погодину сына, прося дѣлать что угодно для его исправленія, такъ какъ малый де отъ рукъ отбился.
Были тамъ два брата Вегнеры, о которыхъ ничего не могу сказать, кромѣ того, что, вопреки строгому запрету Погодина, они накуривали дортуаръ, служившій вмѣстѣ и классною, Жуковымъ до невозможности. Былъ тамъ горбоносый, смуглый и черноволосый тифлисскій армянинъ Тындоевъ, хваставшийся количествомъ верблюдовъ у своего отца. О, какъ премудры современные педагоги, толкующіе о неподсильности древнихъ языковъ для своихъ воспитанниковъ! Ничего страннѣе и несообразнѣе не могло быть Тындоева, держащаго въ рукахъ латинскій словарь и Корнелія Непота. Совершенный верблюдъ, читающій по-латыни. Конечно, далѣе покупки блестящей циммермановской шляпы къ Святой, образованіе его идти не могло.
Но главнымъ махровымъ цвѣткомъ небольшаго букета былъ широкоплечій, мелкокудрявый Варпановъ. Чистяковъ любилъ разсказывать о Погодинскомъ ученикѣ Ниротморцевѣ, котораго я уже не засталъ. У этого Ниротморцева была французская сабля его отца, которую въ рѣшающія минуты жизни онъ требовалъ у своего крѣпостнаго Филиппа говоря: „Филиппъ, дай французскую“. Чаще всего онъ требовалъ французскую по отношению къ Варпанову.
Такъ, напримѣръ, въ глубокую осень, когда Погодинскій прудъ покрывался тонкимъ льдомъ, немогущимъ еще держать человѣка, Ниротморцевъ пускалъ по льду на середину пруда палку и кричалъ: „Варпановъ, пиль апортъ!“
Понятно, что послѣднему не хотѣлось, проламывая ледъ, лѣзть по горло въ прудъ за палкой. Но тогда раздавалось категорически: „Филиппъ французскую!“ и послѣ двухъ трехъ фухтелей по спинѣ Варпанова, послѣдній со слезами на глазахъ шелъ въ прудъ и приносилъ палку.
Но зато самъ Варпановъ зачастую проявлялъ стремленіе къ своеобразной игривости и шуткамъ, носившимъ какой-то телячій оттѣнокъ. Пуще всѣхъ доставалось отъ него опрятно одѣтому съ сильной просѣдью и золотою сережкой въ ухѣ Рудольфу Ивановичу, любившему поддержать свое достоинство нѣмецкими фразами.
— Господа, дружнѣе подходите къ супу; кушанье стынетъ. Господинъ Вегнеръ, вы вашими разговорами мѣшаете другимъ заниматься.
На это Варпановъ, оскаливая зубы и встряхивая кудрявой головой, съ убѣжденіемъ восклицалъ: „Рудошка, зачѣмъ обнимаешь Марфу?“ На что Рудольфъ Ивановичъ, всплеснувъ руками, отвѣчалъ: „ахъ, Herr Варпановъ, какія вы слова говорите!“
Человѣкъ, пустившій въ ходъ пословицу: „каковъ въ колыбелку, таковъ и въ могилку“, — могъ бы не на одномъ Дмитріевѣ провѣрить справедливость мысли о безплодности увѣщаній.
Напрасно напримѣръ М. П. Погодинъ безцеремонно выговаривалъ Аграфенѣ Михайловнѣ, вопервыхъ, ея грязную скупость, а вовторыхъ, непрошенныя вмѣшательства въ порядки его кабинета. Кто бывалъ въ этомъ кабинетѣ до продажи Михаиломъ Петровичемъ своего собранія въ казну и даже послѣ этой продажи, помнитъ невообразимый хаосъ, представлявшійся въ комнатѣ глазами непосвященнаго. Тутъ всевозможныя старинныя книги лежали грудами на полу, а на орѣховыхъ столахъ громадныя каменныя глыбы съ татарскими и сибирскими надписями, не говоря уже о сотняхъ рукописей съ начатыми работами, мѣста которыхъ, равно какъ и ассигнацій, запрятанныхъ по разными книгами, зналъ только ученый исторіографъ. Но стоило Михаилу Петровичу куда либо отъѣхать, какъ, не взирая на увѣщанія первой его жены, прелестной и образованной блондинки Елизаветы Васильевны, ретивая Аграфена Михайловна принималась приводить въ порядокъ кабинетъ сына, обметая вездѣ пыль и вводя симметрію.
— Вотъ, Мишинька, я таки твой кабинетъ привела въ порядокъ.
Тутъ отчаянію Михаила Петровича не было границъ.
— Помилуйте, маменька! вы произвели величайшій безпорядокъ, который я и въ полгода не исправлю.
Разъ, наскучивъ за ужиномъ неизмѣннымъ картофелемъ, школьники сказали горничной Аграфены Михайловны, косоглазой Пелагеѣ: „скажи своей Аграфенѣ Михайловнѣ, что если на ужинъ опять будетъ картофель, то мы его въ вазу покидаемъ“, (подразумѣвая мраморную на лужайкѣ).
Конечно, Пелагея передала эти слова своей госпожѣ, но вѣроятно незнакомая со словомъ ваза, сказала: „въ васъ покидаютъ“. Такого непочтенія Аграф. Мих. не вынесла и пошла жаловаться Мих. Петр.:
— Мишинька, твои мальчики собираются кидать въ меня картофелемъ.
— Вотъ видите, маменька, до чего доводить васъ ваша скупость. Нельзя мальчиковъ морить голодомъ.
Но такое увѣщаніе осталось безплоднымъ.
Однажды, когда мы всѣ сидѣли за ужиномъ, отворилась дверь, и вошелъ Мих. Петр., оставшійся недовольнымъ продовольствіемъ.
— Скажи сейчасъ, грозно крикнулъ онъ, обращаясь къ слугѣ, чтобы сварили побольше хоть молочной каши и подали.
Не знаю, какое неблагопріятное извѣстіе сообщилъ Рудольфъ Ивановичъ по поводу ужинавшаго съ нами Дмитріева, помню только, что въ то время, когда съ кухни принесли огромное блюдо каши, которая стала переходить на тарелки ужинающихъ, Погодинъ разразился противъ стоящаго передъ нимъ цѣлой бурей упрековъ.
— А! ты опять мальчишка?! Третьяго дня я бранилъ тебя, насколько могъ! Я думалъ, говорилъ задыхаясь Михаилъ Петровичъ, что слова мои должны тремя стрѣлами пронзить тебя!
При этомъ гнѣвный ораторъ, подогнувъ два послѣднихъ пальца правой руки и выставивъ впередъ три первыхъ, съ размаху ткнулъ ими Дмитріева въ грудь.
Движеніе это вышло настолько же неожиданно, какъ и комично. Но смѣяться никто не дерзалъ. Случайно я взглянулъ на Чистякова, сидѣвшаго на противоположномъ отъ меня концѣ стола противъ Тындоева.
Не ожидая трехъ стрѣлъ, выскочившихъ изъ рукава Погодина, Чистяковъ набралъ полонъ ротъ горячей каши. Но смѣхъ не дозволялъ ему проглотить ее; я видѣлъ пеперемѣнное вздрагиваніе и распуханіе его щекъ, и вдругъ каша, бѣлою струей вырываясь у него изо рта, обдала лицо неожидавшаго такого сюрприза Тындоева. Тогда никто уже не могъ удержаться отъ хохота.
— Вѣдь вотъ! гнѣвно обратился къ Чистякову Мих. Петр.: мнѣ бы слѣдовало наброситься съ него да на васъ! вмѣсто того чтобы плакать о негодяѣ товарищѣ, вы хохочите. Это вамъ не дѣлаетъ чести.
Была зимняя лунная ночь, и не знаю, кому изъ молодой колоніи пришла съ вечера мысль попугать Рудольфа Ивановича. Въ полночь всѣ мы, захвативши свои простыни, собрались въ большой нетопленной залѣ налѣво съ площадки Рудольфа Ивановича.
Безшумно войдя, мы при лунномъ свѣтѣ разстановились кругомъ стѣнъ, придерживая поднятыми надъ головой руками покрывавшія насъ простыни, причемъ видимый ростъ каждаго увеличивался почти на аршинъ. По данному знаку всѣ разомъ испустили самый пронзительный крикъ, который, сливаясь въ общемъ хорѣ, представлялъ какую-то дикую какофонію. Ярый крикъ продолжался до тѣхъ поръ, пока дверь съ площадки не отворилась и не появился Рудольфъ Ивановичъ въ халатѣ со свѣчею въ рукахъ и блѣдный какъ смерть. Крики умолкли, для того чтобы онъ не могъ распознать голосовъ; но зато по предварительному соглашенію всѣ стали понемногу, повидимому, проваливаться сквозь землю, сперва опуская приподнятыя руки, а затѣмъ становясь на колѣни и окончательно безшумно садясь на полъ.
Но такъ какъ проваливаться далѣе было нельзя, то всѣ разразились отчаяннымъ смѣхомъ, убѣждая Рудольфа Ивановича, что передъ нимъ живые школьники, а не привидѣнія.
— Господа! воскликнулъ онъ: ахъ, Gott und Vater! Марья Ивановна вскочила, Машенька schreit, Марѳа дѣлаетъ пш-пш! Господи, Господи!
И всѣ мы гурьбою отправляемся спать.