Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/15
| ← Глава XIV | Ранніе годы моей жизни — Глава XV | Глава XVI → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 123—132. |
Между учителями, дававшими уроки у Погодина, общей любовью пользовался магистръ математики П. П. Хилковъ, чуть ли что не одолженный своимъ образованіемъ Погодину, и потому питавшій къ нему безграничное сыновнее почтеніе и страхъ. Не смотря на свое пристрастіе къ модному платью и дорогимъ духамъ, Павелъ Павловичъ былъ весь дѣвичья скромность, начиная съ шепеляво мягкой рѣчи, вродѣ: „ахъ-сь, помилюйте-сь, какъ-зе-сь мозно-сь“, причемъ малѣйшій намекъ на что либо говорящее въ его пользу приводилъ его въ смущеніе и краску. Конечно, эта слабость не прошла у мальчишекъ не замѣченной, и не только они, но помню даже, что и я не упускалъ случая потѣшиться надъ смущеніемъ Павла Павловича. Тогда была мода на дорогіе индѣйскіе фуляры, и когда, бывало, Павелъ Павловичъ доставалъ свой, чтобы отереть съ пальцевъ мѣлъ, которымъ писалъ на доскѣ, и въ комнатѣ разносился сильнѣйшій запахъ англійскихъ духовъ, мы поперемѣнно восклицали: „Павелъ Павловичъ, приходится васъ поздравить“.
— Съ цѣмъ-съ, господа-съ? недоумѣвая спрашивалъ Пвелъ Павловичъ.
— Какъ-же, Павелъ Павловичъ, вы такъ разодѣты, раздушены, что навѣрное вы женихъ и навѣрное прямо отсюда поѣдете къ невѣстѣ.
— Ахъ-сь, ахъ-сь! восклицалъ Пав. Пав., испуганно похихикивая: госьпода-сь, Михаль Петлевиць!
Конечно, вслѣдствіе краски стыда, разливавшейся по лицу Павла Павловича, увѣренія въ предстоящей свадьбѣ удвоялись со всѣхъ сторонъ, къ великому мученію Павла Павловича.
Однажды когда онъ усердно чертилъ на доскѣ фигуры и уравненія, Вегнеры дотого накурили, что весь классъ съ Павломъ Павловичемъ вмѣстѣ плавалъ въ сизомъ туманѣ. Вдругъ дверь изъ корридора распахнулась, и на порогѣ въ полной парадной формѣ показался Михаилъ Петровичъ, собравшийся на какое то засѣданіе или молебствіе. Надо прибавить, что Погодинъ не выносилъ табачнаго дыма.
— А... а... а! кричалъ онъ, втягивая въ себя воздухъ для громогласной ругани; но вмѣсто словъ онъ разразился страшными чиханіями.
— Здлявія зеляю! воскликнулъ, смиренно изгибаясь Хилковъ.
— У... у... у! а-а-а чхи!
— Здлявія зеляю!
Еще и еще разъ грозное у! у! прерываемое чиханіемъ и увѣнчанное: „здлявія зеляю!“
— Да не здравія желаю! а посмотри, что у тебя мальчишки дѣлаютъ! прокричалъ наконецъ Погодинъ, захлопывая за собою дверь.
— Вотъ-сь, господа-сь, говолиль я-сь: Михаль Петлевиць: вотъ онъ Михаль Петлевиць и есть.
Послѣднимъ надворнымъ строеніемъ обширной Погодинской дачи былъ деревянный флигель на углу Дѣвичьяго поля и переулка къ Саввѣ Освященному. Во флигелѣ этомъ помѣщался мѣщанинъ, отдѣлившій въ немъ помѣшеніе для мелочной лавки.
Я не припомню, чтобы намъ во флигелѣ, или ученикамъ въ домѣ подавался завтракъ; поэтому неудивительно, что кромѣ чубуковъ, трубокъ и табаку мы посылали въ лавку къ сыну торговца Николаю или Николашкѣ, какъ мы его называли, за незатѣйливыми съѣстными припасами: калачами, дешевой паюсной икрой, колбасою и медомъ. Не разъ приходивший къ намъ въ комнату съ просьбою дать затянуться изъ трубочки, Варпановъ приносилъ вѣсть, что „Вегнеры кутятъ, купили калачей и, положа ихъ на плечо, расхаживаютъ по комнатѣ, протестуя противъ Аграфены Михайловны и намѣреваясь съѣсть калачи съ покупнымъ медомъ“.
Вѣроятно подъ вліяніемъ того же протеста я однажды разразился сатирическимъ стихотвореніемъ на Аграфену Михайловну, въ которомъ былъ куплетъ:
„Нѣтъ, сколько козней ты ни крой,
Я твоего не слышу бреда,
Пошлю я въ лавку за икрой
И ждать не стану до обѣда“.
Каждый четвергъ родители Чистякова присылали ему со слугою большую кулебяку, преимущественно съ кашей. Кулебяку эту на блюдѣ, завязанномъ въ салфетку, слуга Чистякова приносилъ на головѣ черезъ Крымский мостъ изъ-за Москвы рѣки. Однажды, когда мы съ Чистяковымъ присѣли къ теплой еще кулебякѣ, дверь отворилась и вошелъ Погодинъ.
— Вонъ какое пированіе! воскликнулъ онъ и, пожелавъ добраго аппетита, ушелъ.
Однажды Погодинъ, внезапно захвативши у насъ одного изъ Вегнеровъ курящимъ и выхвативъ у него мой длинный и превосходный черешневый чубукъ, загундосилъ въ носъ прерывающимся отъ негодованія голосомъ: „мальчишка! поганецъ! мерзавецъ!“ и удары чубукомъ слѣдовали по спинѣ убѣгающаго Вегнера, и когда тотъ скрылся за растворённою настежь дверью, Погодинъ въ раздраженіи бросилъ чубукъ на порогъ и каблукомъ переломилъ его; затѣмъ, обращаясь ко мнѣ, сказалъ: „это, почтеннѣйшій, будетъ вамъ урокомъ не дозволять поганымъ мальчишкамъ курить у себя“.
Не помню, по какому случаю, ужь не ради ли его дебелой возмужалости, въ нашей комнатѣ помѣстился и Тындоевъ. Конечно, ни я, ни онъ не могли спорить въ прилежаніи съ Чистяковыми, долбившимъ тетрадки напропалую, поздно ночью, когда мы съ беззаботнымъ армяниномъ глубоко спали. На это позднее сидѣніе со свѣчей на столикѣ у постели я неоднократно ворчалъ съ вечера, такъ какъ свѣтъ прямо падалъ мнѣ въ глаза. Однажды, проснувшись отъ стѣсненнаго дыханія, я увидалъ, что дымъ, непроглядно наполнявшій комнату, достигалъ уже уровня нашихъ постелей, тогда какъ въ нижнемъ слою было свѣтло. Взглянувъ по направленно къ кровати Чистякова, я увидалъ зарево, и первымъ порывомъ моимъ было сильно толкнуть лежавшаго противъ меня Тындоева съ громкимъ крикомъ: „вставай!“ Закашлявшійся армянинъ успѣлъ раньше меня добѣжать до зарева, и я увидалъ, какъ онъ, глухо выговаривая: „вставай!“ надвигалъ голову Чистякова на подушкѣ къ пылающему углу послѣдней, причемъ разгорающійся пухъ съ трескомъі испускалъ удушающее зловоніе. Не долго думая, я запустилъ руку подъ шею Чистякова и съ крикомъ: „горишь!“ насильно заставилъ его сперва приподняться, а затѣмъ и соскочить съ кровати. Можно было счесть чудомъ, что несчастный труженикъ не обгорѣлъ, такъ какъ ватное одѣяло уже занялось и лежало какой-то огненной ризой. Видно, изнемогая отъ усталости, Чистяковъ, свалившись головою на подушку, тѣмъ самымъ приподнялъ уголъ ея надъ горящей свѣчкой, и покойно продолжалъ спать, когда постель разгорѣлась не на шутку. Надо было тушить; вылитый на огонь рукомойникъ и графинъ съ водою конечно никакого дѣйствія не произвели; я вспомнилъ, что противъ конца нашего корридора есть колодезь съ насосомъ. Къ нему бросились мы всѣ трое въ однѣхъ сорочкахъ, и двое принялись качать, а двое (такъ какъ, пробѣгая по корридору, я крикнулъ въ дверь живущаго въ сосѣднемъ номерѣ товарища Медюкова: „горимъ!“) бѣгомъ носили мѣднымъ тазомъ, ведромъ и рукомойникомъ воду, которую лили на пылающую постель. Черезъ четверть часа пожаръ былъ прекращенъ, и надо было употребить всѣ усилія, чтобы ночное происшествіе не дошло до Михаила Петровича. Поэтому, покуда онъ ѣздилъ въ университетъ, родители Чистякова прислали не только новую постель, но и новую деревянную кровать, на мѣсто сильно обгорѣвшей погодинской. Надо было застрагивать и мѣста на прогорѣвшихъ доскахъ пола, и уничтожать нестерпимый запахъ горѣлыхъ перьевъ, наполнявшій наши комнаты.
Не однимъ примѣромъ долбленія служилъ для меня, провинціальнаго затворника, бывалый въ своемъ родѣ Чистяковъ. При его помощи я скоро познакомился въ Зубовскомъ трактирѣ съ цыганскимъ хоромъ, гдѣ я увлекся красивою цыганкой. Замѣтивъ, что у меня водятся карманныя деньжонки, цыгане заставляли меня платить имъ за пѣсни и угощать ихъ то тѣмъ, то другимъ. Такое увлеченіе привело меня не только къ растратѣ всѣхъ наличныхъ денегъ, но и къ распродажѣ всего излишняго платья, начиная съ енотовой шубки до фрачной пары. При этомъ дѣло иногда не обходилось безъ пьянства почти до безчувствія. Надо сказать, что окно наше было окружено съ обѣихъ сторонъ колоннами, опиравшимися на высокій каменный цоколь, подымавшійся аршина на два съ половиною отъ земли. Окно съ вечера запиралось ставнями съ Дѣвичьяго поля. Выходить ночью изъ нашего флигеля можно было не иначе, какъ по стеклянной галлереѣ дома черезъ парадную дверь. Подымать подобный шумъ, тѣмъ более лѣтомъ, было немыслимо, такъ какъ Мих. Петр., работая въ кабинете нередко за полночь, оставлялъ дверь на балконъ отпертою и по временамъ выходилъ на свѣжій воздухъ. Поэтому мы, тихонько раскрывъ свое окно и прикрывши отверстіе снаружи ставнемъ, спрыгивали съ цоколя на Дѣвичье поле къ подговоренному заранѣе извозчику, который и везъ насъ до трактира. Однажды, когда я сильно хмѣльной везъ шатавшагося передо мною на дрожкахъ, сюсюкающаго и безъ того косноязычнаго Чистякова, я заблаговременно досталъ извозчику большую противъ ряды монету и, приказавъ подъехать къ нашему окну шагомъ, велѣлъ тотчасъ безшумно отъѣхать, какъ скоро мы прикроемъ за собою ставень. Съ великимъ трудомъ удалось мнѣ съ дрожекъ встащить на цоколь и въ комнату Чистякова. Но не успѣли мы еще потушить огня, какъ въ дверь постучались и послышался голосъ Погодина: „отоприте!“ — „Боже тебя сохрани, сказалъ я Чистякову, говорить; твое дѣло, — ложись и спи“. Дѣлать было нечего, я отворилъ дверь, стараясь по возможности не дышать. „Какой тутъ извозчикъ, видѣлъ я, подъѣзжалъ къ вашему окну?“ — спросилъ Мих. Петр.
Внезапное вдохновеніе озарило меня.
— Это должно быть мѣщане, сказалъ я, ладятъ подъ нашего лучшаго въ саду соловья.
— Видишь, подлецы, сказалъ М. П., надо за ними посматривать.
— Да мы и посматриваемъ, Мих. Петр.!
— Ну то-то. Да и вамъ пора спать, — прощайте! Погодинъ затворилъ за собою дверь, и гроза миновала.
Однажды, когда мы съ Чистяковымъ готовились изъ всемірной и русской исторіи, вошелъ отецъ Чистякова съ брилліантовою Анною на шеѣ, которой никогда не снималъ, и сказалъ:
— Ну, Сергѣй, собирай свои тетрадки и поѣдемъ домой. Я за тебя экзаменъ уже выдержалъ.
Тутъ онъ разсказалъ, какъ у попечителя гр. Строганова, онъ; объяснивъ, что препятствіе къ поступлению въ университетъ выдержавшаго экзаменъ сына за истеченіемъ года, на который онъ опередилъ своихъ сверстниковъ по гимназіи, само собою пало, испросилъ о допущеніи сына въ число студентовъ безъ новаго экзамена. Въ данную минуту разрѣшеніе уже было дано, и я одинъ остался готовиться, такъ какъ Тындоевъ окончательно отказался отъ надежды поступить въ университетъ.
У Варпанова былъ дядя сенаторъ, котораго имени не упомню; знаю только, что по желанію послѣдняго къ Варпанову ходилъ театральный скрипачъ давать уроки; и что даже учитель съ ученикомъ сочинили въ честь дяденьки какую-то кантату и напечатали ее, посвятивъ его пр—ству отъ имени Варпанова. Иногда въ воскресенье дядя присылалъ за племянникомъ прекрасную коляску, запряженную четверкой вороныхъ съ форейторомъ. Тогда Варпановъ, вѣроятно потому, что, за неимѣніемъ родныхъ въ Москве, я оставался дома, приходилъ ко мнѣ и звалъ кататься.
— Ну, голубчикъ, Шеншинъ, восклицалъ онъ, поѣдемъ пожалуйста кататься и заѣдемъ въ полпивную.
— Эхъ, братъ! восклицалъ я: ты бы хоть дядинаго кучера постыдился! Развѣ въ коляскахъ четверками ѣздятъ по полпивнымъ?
Надо прибавить, что Варпановъ всегда былъ одѣтъ по послѣдней модѣ.
Сначала онъ было и упросилъ меня дозволить ему въ первой моей комнатѣ упражняться на скрипкѣ; но однажды, когда онъ окончательно вывелъ меня изъ терпѣнія, я, безуспѣшно сказавши: „убирайся вонъ!“ — взялъ его за ухо и вывелъ на корридоръ.
Однажды въ воскресенье Варпановъ, заметивъ извозчика подъ моимъ окномъ, сталъ приставать: „скажи, душенька, куда ты ѣдешь?“
Въ праздничные дни я иногда съ удовольствіемъ ѣздилъ къ Павлу Павловичу, занимавшему прекрасную квартиру въ большомъ домѣ на Знаменкѣ. Не менѣе радушно, чѣмъ онъ самъ, принимала меня и угощала чаемъ пожилая сестра его. Не имѣя причины скрываться, я отвѣчалъ Варпанову, что еду къ Хилкову. Тутъ я не могъ отвязаться отъ его убѣдительныхъ просьбъ взять его съ собою.
— Голубчикъ! воскликнулъ онъ, подходя къ непочатой банкѣ помады: позволь мнѣ попомадиться.
— Изволь, сказалъ я, стараясь отдѣлаться отъ его просьбъ, только съ тѣмъ, чтобы ты вымазалъ всю банку на голову.
— Не разсердишься? прихихикивая, спросилъ онъ.
— Сказалъ, такъ не разсержусь.
Смотрю, мой Варпановъ, запустивъ пятерню правой руки въ банку съ закругленнымъ дномъ, разомъ выковырнулъ весь комъ помады и, переложивъ его на лѣвую ладонь, сталъ правою мало по малу размазывать по своими кудрявымъ волосамъ. Черезъ двѣ минуты голова его стала бѣлою, какъ бы вымазанною сметаною. Накрывшись своей блестящей циммермановской шляпой, онъ вышелъ и сѣлъ передо мною бокомъ на калиберъ, на которомъ я сидѣлъ верхомъ. Всю дорогу я ѣхалъ какъ бы нюхая стклянку съ духами. Даже милый и невозмутимый Павелъ Павловичъ воскликнулъ, увидавъ Варпанова: „что съ вами?“
Выше я упомянулъ о проживавшемъ съ нами въ одномъ корридорѣ Медюковѣ; но приходится нѣсколько остановиться на этой личности.
Какая то неизвѣстная намъ богатая и свѣтская барыня перемѣстила этого 17 или 18-ти-лѣтняго юношу изъ Вильны къ Погодину для приготовленія въ университетъ. Видно было, что молодой человѣкъ принадлежитъ къ порядочному кругу, такъ какъ держалъ себя со всѣми весьма прилично, не проявляя той непочатой неотесанности, которою, не тѣмъ будь помянуть, отличался, напримѣръ, Чистяковъ, несмотря на свое прилежаніе. Учился Медюковъ у тѣхъ же погодинскихъ учителей, поневолѣ готовясь изъ латинскаго языка и русской исторіи, хотя гораздо охотнѣе льнулъ къ французскимъ и польскимъ романамъ, такъ какъ, поступивъ къ намъ изъ виленскаго пансіона Ганзіера, владѣлъ въ первое время гораздо свободнѣе польскимъ, чѣмъ русскимъ языкомъ. Это была молодая неиспорченная душа, исполненная самыхъ благородныхъ порывовъ, и я не безъ удовольствія слушалъ его, когда онъ съ любовью разсказывалъ о своемъ воспитателѣ Ганзіерѣ и о полковникѣ, отцѣ своемъ, котораго онъ, кажется, никогда невидаль. О матери онъ ни разу не вспоминалъ, и я и позднѣе не распрашивалъ его о его семействѣ. Зато, при всей моей симпатіи къ этому милому юношѣ, я не вѣрилъ въ возможность поступленія его въ университетъ.
Однажды, въ то время какъ онъ сидѣлъ у меня въ комнатѣ передъ самымъ вступительнымъ экзаменомъ, вошелъ прихрамывая человѣкъ высокаго роста, лѣтъ подъ 30, съ стальными очками на носу, и сказалъ: „господа, честь имѣю рекомендоваться, вашъ будущій товарищъ Иринархъ Ивановичъ Введенскій“.
Оказалось, что онъ чуть ли не исключенный за непохвальное поведеніе изъ Троицкой духовной академіи, недавно вышелъ изъ больницы и, не зная что начать, обратился съ предложеніемъ услугъ къ Погодину. Михаилъ Петровичъ, обрадовавшись сходному по цѣнѣ учителю, пригласилъ его остаться у него и помогъ перейти безъ экзамена на словесный факультетъ. Не только въ тогдашней дѣйствительности, но и теперь въ воспоминаніи не могу достаточно надивиться на этого человѣка. Не помню въ жизни болѣе блистательнаго обращика схоласта. Можно было подумать, что человѣкъ этотъ живетъ исключительно дилеммами и софизмами, которыми для ближайшихъ цѣлей управляетъ съ величайшей ловкостью.
Познакомившись со Введенскимъ хорошо, я убѣдился, что онъ въ сущности зналъ только одно слово: „хочу“; но что во всю жизнь ему даже не приходилъ вопросъ, хорошо ли, законно ли его хотѣнье. Такъ, первымъ разсказомъ его было, какъ онъ довелъ до слезъ въ больницѣ сердобольную барыню, пришедшую къ нему въ комнату послѣ пасхальной заутрени поздравить его со словами: „Христосъ Воскресъ!“ Вмѣсто обычнаго „воистинну воскресъ“, говорилъ Введенскій, я сказалъ ей: „покорно васъ благодарю“. Озадаченная сердобольная назвала меня безбожникомъ. „Не я безбожникъ, отвѣчалъ я, а вы безбожница. У васъ не только нѣтъ Бога, но вы даже не имѣете о Немъ никакого понятія. Позвольте васъ спросить, что вы подразумѣваете подъ именемъ Бога?“ — Конечно, я хохоталъ надъ всѣми нелѣпостями, которым она по этому вопросу начала бормотать и, убѣдившись вѣроятно въ полномъ своемъ невѣдѣніи, разревѣлась до истерики“.
И по переходѣ въ университетъ Введенскій никогда не ходилъ на лекціи. Да и трудно себѣ представить, что могъ бы онъ на нихъ почерпнуть. По латыни Введенскій писалъ и говорилъ такъ же легко, какъ и по русски, и хотя выговаривалъ новѣйшіе языки до неузнаваемости, писалъ по нѣмецки, по французски, по англійски и по итальянски въ совершенствѣ. Генеологію и хронологію всемірной и русской исторіи помнилъ въ изумительпыхъ подробностяхъ. Вскорѣ онъ перешелъ въ нашъ флигель и поселился въ комнатѣ Медюкова, который къ нему дружески привязался.
До самаго экзамена я продолжалъ брать уроки исторіи по тетрадкамъ Бѣляева „хромбѣса“, который постоянно говорилъ мнѣ о приготовляемомъ имъ въ университетъ изумительномъ ученикѣ Аполлонѣ Григорьевѣ. „Какая память, какое прилежаніе! — говорилъ онъ, — не могу нахвалиться. Если, Богъ дастъ, поступите оба въ университетъ, сведу васъ непремѣнно“.
Вмѣстѣ съ приближеніемъ лѣта, подъ наше съ Тындоевымъ окно почти ежедневно приходилъ мороженникъ съ кадкою на головѣ и угощалъ насъ своимъ лакомствомъ; между прочимъ и я наслаждался большимъ стаканомъ crême brulét, стоившимъ двугривенный. Замѣтивъ, съ какою алчностью скупой Тындоевъ бралъ и себѣ стаканъ мороженаго, Медюковъ, не прочь иногда и пошалить, подошелъ и ловко ударилъ снизу стаканъ Тындоева по дну, такъ что мороженое, исполнивъ salto mortale, шлепнуло на земь. Ярости и фырканьямъ Тындоева не было предѣловъ.
Вознегодовавъ на его грубую брань, я сказалъ: „что ты фыркаешь какъ верблюдъ? да что тамъ верблюдъ! — ты хуже верблюда! верблюда поведи на веревкѣ на рынокъ, за него все таки 30 рублей дадутъ, а за тебя ничего не дадутъ!“
— Анъ дадутъ! наивно возразилъ Тындоевъ, и тѣмъ развеселилъ насъ, а Медюковъ приказалъ мороженнику наложить Тындоеву новый стаканъ.
За нѣкоторое время до экзаменовъ, Тындоевъ объявилъ, что ему необходимо съѣздить въ Тифлисъ, но что къ зимѣ онъ снова вернется, чтобы засѣсть за работу для экзаменовъ въ будущемъ году. При этомъ онъ выпросилъ у меня на проѣздъ прекрасный кожаный чемоданъ, купленный мнѣ отцомъ въ Петербургѣ.
Съ той поры я не встрѣчался уже ни съ Тындоевымъ, ни съ чемоданомъ, за который мнѣ впослѣдствіи порядкомъ досталось отъ отца.