Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/16
| ← Глава XV | Ранніе годы моей жизни — Глава XVI | Глава XVII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 133—141. |
— Михаилъ Петровичъ, сказалъ я, входя, за нѣсколько дней до вступительныхъ экзаменовъ въ университетъ, — къ Погодину, — не зная ничего о формальныхъ порядкахъ, прошу вашего совѣта касательно послѣдовательныхъ мѣръ для поступленія въ университетъ.
— И прекрасно дѣлаете, почтеннѣйшій. Идешь, надо узнать къ кому обратиться въ университетѣ: къ сторожу или къ его женѣ. А какой факультетъ?
— На юридическій.
— Ну хорошо, я тамъ секретарю скажу, а вы обратитесь къ нему, и онъ вамъ все сдѣлаетъ.
Начались экзамены. Получить у священника протоіерея Терновскаго хорошій балъ было отличной рекомендаціей, а я еще по милости Новосельскихъ семинаристовъ былъ весьма силенъ въ катехизисѣ и получилъ пять. Каково было мое изумленіе, когда на латинскомъ экзаменѣ, въ присутствіи главнаго латиниста Крюкова и декана Давыдова, профессоръ Клинъ подали мнѣ для перевода Корнелія Непота. Чтобы показать полное пренебреженіе къ задачѣ, я, не читая латинскаго текста, сталъ переводить и получилъ пять съ крестомъ.
Изъ исторіи добрѣйшій Погодинъ, помимо всякихъ Ольговичей, спросили меня о Петрѣ Великомъ, и при вопросѣ о его походахъ, я назвалъ ему походъ къ Азовскому морю, Сѣверную войну, Полтавскую битву и Прутскій походъ.
Изъ математики я, къ счастію, услыхалъ отъ добрыхъ людей, что Дмитрій Матвѣевичъ Перевощиковъ, спрашивая у экзаменующагося: „что вы знаете?“ — терпѣть не могъ утвердительныхъ отвѣтовъ и тотчасъ же доказывалъ объявившемуся знающимъ хотя бы четыре первыхъ правила, что онъ ничего не знаетъ. Предупрежденный, я сказалъ, что проходилъ до такихъ-то предѣловъ и, удачно разрѣшивъ въ головѣ задачу, получилъ четверку.
Такимъ образомъ поступленіе мое въ университетъ оказалось блестящимъ, и я дотого возгордился, что написалъ Крюммеру самохвальное письмо. Въ послѣдній день экзаменовъ я заказалъ себѣ у военнаго портнаго студенческій сюртукъ, объявивъ, что не возьму его, если онъ не будетъ въ обтяжку. Я зналъ нѣкоторыхъ, не менѣе меня гордыхъ первымъ мундиромъ, какъ вывѣскою извѣстной зрѣлости для научныхъ трудовъ. Но мой восторгъ мундиромъ былъ только предвкушеніемъ офицерскаго, составлявшаго мой всегдашній идеалъ. Независимо отъ того, что всѣ семейныя наши преданія не знали другаго идеала, офицерскій чинъ въ то время давалъ потомственное дворянство, и я не разъ слыхалъ отъ отца, по поводу какого то затрудненія, встрѣченнаго имъ въ герольдіи: „мнѣ дѣла нѣтъ до ихъ выдумокъ; я кавалерійскій офицеръ и потому помственный дворянинъ“.
Въ такихъ кавалерскихъ стремленіяхъ надо, кажется, искать разгадки все болѣе и болѣе охватывавшаго меня чувства отвращенія къ юридическому поприщу, на которомъ я вмѣсто гусара видѣлъ себя крючкотворцемъ. И вотъ не прошло двухъ недѣль, какъ я появился у Погодина въ кабинетѣ со слѣдующей рѣчью:
— Михаилъ Петровичъ, не откажите еще разъ въ вашей помощи. Я ненавижу законы и не желаю оставаться на юридическомъ факультетѣ, а потому помогите мнѣ перейти на словесный.
— Вѣдь вотъ, подумаешь, у теперешней молодежи какіе разговоры! Ненавижу законы! Чтожь вы, почтеннѣйшій, беззаконникъ что ли? Вѣдь на словесный факультетъ надо додерживать экзаменъ изъ греческаго.
— Буду держать, Михаилъ Петровичъ.
— Да вѣдь вамъ надо сильно дорожить университетомъ, коли вы человѣкъ безъ имени. Я, почтеннѣйшій, студентовъ у себя въ домѣ не держу, но для васъ дѣлаю исключеніе до Новаго Года.
Добрѣйшій профессоръ Василій Ивановичъ Оболенскій развернулъ мнѣ первую страницу Одиссеи, хорошо мнѣ знакомую, и поставилъ пять. И вотъ я поступилъ на словесный факультетъ.
Когда минула горячая пора экзаменовъ, и Введенскій надѣлъ тоже студенческій мундиръ, мы трое стали чаще сходиться по вечерамъ къ моему или Медюковскому самовару. Замѣтивъ вѣроятно энтузіазмъ, съ которымъ добродушный и сирый юноша вспоминалъ о своемъ воспитателѣ Ганзіерѣ, прямолинейный Введенскій не отказывалъ себѣ въ удовольствіи продернуть бѣднаго Медюкова, сильно отдававшаго польскими духомъ.
— Позвольте, господа, восклицалъ Введенскій: чтобы правильнѣе относиться къ дѣлу, слѣдуетъ понять, что Ганзіеръ миѳъ. Для каждаго понимающаго что такое миѳъ, несомнѣнно, что когда идетъ дѣло о русскомъ юношѣ, получающемъ образованіе черезъ сближеніе съ иностранцами, то невольно возникаете образъ Ганзы, сообщившей нашими непочатымъ предками свое образованіе. Во избѣжаніе нѣкоторой сложности такого представленія, миѳъ уловляетъ тождественными звуками нужное ему олицетвореніе, и появляется Ганзіеръ миѳъ.
Надо было видѣть, до какой степени оскорбляло Медюкова такое отношеніе къ его воспитателю. Онъ кипятился, выходилъ изъ себя и, наконецъ, со слезами просилъ не говорить этого. Такимъ образомъ миѳъ Ганзіеръ былъ оставленъ въ покоѣ.
Никогда съ тѣхъ поръ не приводилось мнѣ видѣть такого холоднаго и прямолинейнаго софиста, какими былъ нашъ Иринархъ Ивановичъ Введенскій.
Оглядываясь въ настоящее время на эту личность, я могу сказать, что это былъ типъ идеальнаго нигилиста. Ни въ политическомъ, ни въ соціальномъ отношеніи онъ ничего не желалъ, кромѣ денегъ для немедленнаго удовлетворенія мгновенныхъ прихотей, выражавшихся въ самыхъ примитивныхъ формахъ. Едва ли онъ различалъ непосредственнымъ чувствомъ должное отъ недолжнаго.
Во всемъ, что называется убѣжденіемъ, онъ представлялъ бѣлую страницу, но въ умственномъ отношеніи это была машина для выдѣлки софизмовъ, на подобіе спеціальныхъ машинъ для шитья или вязанья чулокъ.
— Позвольте, говорилъ онъ, услыхавъ самую несомнѣнную вещь; такое убѣжденіе требуетъ доказательствъ; а ихъ въ данномъ случаѣ не только нѣтъ, но есть множество въ пользу противоположнаго.
Но и при такой прямолинейности возможны, не скажу страсти, а минутныя увлеченія. Такъ нѣсколькихъ лишнихъ рюмокъ водки или хересу было достаточно, чтобы Введенскій признался намъ въ любви, которую питаетъ къ дочери троицкаго полицеймейстера Засицкаго, за которою ухаживаетъ какой-то болѣе поощряемый офицеръ.
Однажды онъ даже прочелъ мнѣ письмо, написанное имъ къ разборчивой матери дѣвушки, въ которомъ онъ два пола сравнивалъ съ двумя половинками разрѣзаннаго яблока.
Въ настоящую минуту мнѣ ясно, до какой степени это сухое и сочиненное сравненіе обличало головной характеръ его отношеній къ дѣлу. Подъ вліяніемъ неудачи, онъ вдругъ невѣдомо съ чего приступилъ ко мнѣ съ просьбой написать сатирическіе стихи на совершенно неизвѣстную мнѣ личность офицера, ухаживающаго за предметомъ его страсти.
Нѣсколько дней мучился я неподсильною задачей и наконецъ разразился сатирой, которая, если бы сохранилась, прежде всего способна бы была пристыдить автора; но не такъ взглянулъ на дѣло Введенскій, и сказалъ: „вы несомнѣнный поэтъ, и вамъ надо писать стихи“. И вотъ жребій былъ брошенъ.
Съ этого дня, вмѣсто того чтобы ревностно ходить на лекціи, я почти ежедневно писалъ новые стихи, все болѣе и болѣе заслуживающіе одобренія Введенскаго.
Однажды, помнится, это было по первозимью, Введенскій пригласилъ меня поѣхать къ Троицѣ. Мы наняли тройку туда и обратно и, чтобы избѣжать опросовъ у заставы, прошли за шлагбаумъ пѣшкомъ. Остановившись въ гостинницѣ, мы отправились въ домъ Засицкихъ. Неудивительно, что исполненной чувства достоинства матери и миловидной дочери мало льстило искательство угловатаго бурсака.
Въ обращеніи со мной все семейство не скупилось на привѣтствія, которыхъ тщетно добивался Введенскій. Иринархъ Ивановичъ повелъ меня показывать монастырь съ его знаменитой ризницей, а затѣмъ отецъ казначей зазвали насъ къ себѣ пить чай. Чай должно быть пришелся всѣмъ намъ по вкусу, такъ какъ мы, сдобривая его, выпили большую бутылку коньяку.
Нуждаясь въ деньгахъ, Иринархъ Ивановичъ обращался къ книгопродавцу Наливкину, прося у него и у другихъ, которыхъ именъ указать не умѣю, переводной работы. Сколько разъ, уходя поздно вечеромъ изъ комнаты Введенскаго, мы съ Медюковымъ изумлялись легкости, съ которою онъ, хохоча и по временамъ отвѣчая намъ, сдвинувъ очки на лобъ, что называется, строчилъ съ плеча переводы изъ Диккенса и Теккерея, которые затѣмъ безъ поправокъ отдавалъ въ печать.
Однажды, когда передъ Рождествомъ мнѣ пришлось подавать небольшое сочиненіе на греческомъ языкѣ, я попросилъ Введенскаго написать его за меня, полагая, что, будучи въ настоящую минуту пьянъ, онъ отложитъ исполненіе моей просьбы до другаго дня. Но схватя бумагу и перо, Введенскій продолжалъ хохотать, и черезъ нѣсколько минутъ страница покрылась греческимъ письмомъ съ надлежащими знаками препинанія и удареніями. Не будучи самъ въ состояніи написать подобной работы, я вынужденъ былъ преднамѣренно сдѣлать нѣкоторыя ошибки, безъ которыхъ добродушный Оболенскій замѣтилъ бы подлогъ.
Но въ данное время подъ вліяніемъ Введенскаго я какъ то безсознательно попали на стезю подлоговъ. Не отказываясь отъ своей мечты, Введенскій, какъ онъ мнѣ признался, сообщилъ обо всеми Погодину, прося его помощи. Погодинъ, въ душѣ добрый человѣкъ, не взирая на свою любовь къ деньгами, сказалъ: „почтеннѣйшій, я самъ повѣсти писалъ“, — желая этимъ сказать, что его душа не чужда романтизма.
Наглядными къ тому доказательствомъ могла служить его первая жена, кроткая, прекрасно воспитанная Елизавета Васильевна, урожденная Розенштраухъ, напоминавшая Мадонну Гольбейна. Правда, будучи примѣрною женой и матерью, она тѣмъ не менѣе боялась Михаила Петровича, способнаго вскипѣть и рѣзко оборвать всякаго. Сколько разъ, встрѣчаясь въ корридорѣ, она, вручая мнѣ для прочтенія французскій романъ, говорила: „берите, да чтобы Михаилъ Петровичъ не видалъ“.
Черезъ нѣсколько времени Введенскій объявилъ мнѣ, что Засицкая будетъ въ Москву и пріѣдетъ навѣстить его. Что Погодинъ принялъ живое участіе во Введенскомъ, было очевидно. Но кто входилъ въ подробности его обстановки, сказать не умѣю. Вмѣсто общей съ Медюковымъ комнаты, Введенскому отдана была та большая комната во флигелѣ Рудольфа Ивановича, въ которой мы нѣкогда представляли мертвецовъ. Введенскому за изящными ширмами была устроена великолѣпная кровать съ разостланнымъ передъ ней ковромъ. По всей комнатѣ были устроены отдѣльные пріюты для письменнаго стола и дивана съ круглымъ передъ нимъ столомъ, окруженнымъ креслами.
На время пріѣзда Засицкой въ распоряженіе Введенскаго Погодинъ предоставилъ свою карету съ парою прекрасныхъ рыжихъ лошадей. Не нужно было обладать большимъ соображеніемъ, чтобы понять, что все это не болѣе какъ мишура, которая спадетъ сама собою по отъѣздѣ Засицкой. А если такой умный и почтенный человѣкъ, какъ Михаилъ Петровичъ, плелъ эту мишуру, то неудивительно, что и я пробовалъ отличиться на томъ же поприщѣ; и когда Введепскій, накупивъ конфектъ и фруктовъ, приказалъ запрягать карету, чтобы ѣхать за ожидаемой гостьей, то заглянувши въ свой бумажникъ, сказалъ: „эхъ, досада! все хорошо, а главнаго то, денегъ — мало!“
— Хотите, сдѣлаю много? спросилъ я. Только слушайтесь меня. Показывайте, много ли у васъ въ бумажникѣ денегъ.
— Да вотъ двѣ четвертныхъ, три красненькихъ, четыре синенькихъ, стало быть всего товару наберется рублей сто.
Я вспомнилъ, что видѣлъ у Рудольфа Ивановича бѣлую китайскую бумагу, въ которую онъ завертывалъ свои рѣдкости, и выпросилъ у него нѣсколько листовъ. Въ лавочкѣ нашлась красная промокательная бумага, а пустые картузы Жукова были у Вегнеровъ и у меня самого. Всю эту бумагу я аккуратно порвалъ по формату ассигнацій и, уложивъ пачками, вложилъ каждую въ соответственную ей ассигнацию. Когда бумажникъ вздулся почти до нескромности, я сказалъ: „черезъ полчаса послѣ вашего пріѣзда съ барынею, я прибѣгу на минутку извиниться, что безпокою васъ просьбой дать мнѣ взаймы 5 рублей. Глядите, эти 5 рублей будутъ лежать рядомъ съ пачкою 5-ти рублевыхъ. Сдѣлайте видъ, что ищете, разворачивая бумажникъ, и дайте мнѣ ее“.
Справедливость требуетъ сказать, что ни Погодинская карета, ни туго набитый бумажникъ не подѣйствовалъ на барыню, которая, забравши навязанные ей фрукты и конфекты, уѣхала въ гостинницу и болѣе не возвращалась.
Между тѣмъ Введенскій, тряхнувъ вѣроятно академической стариной, сталъ частенько отлучаться изъ дому, не ночуя даже дома.
Мы съ Медюковымъ, насколько могли, скрывали эти выходки отъ Погодина. Но быть дядькою необузданнаго человѣка, старшаго лѣтами, весьма скучно. И когда однажды лихачъ въ малиновой бархатной шапкѣ, привезши совершенно пьянаго Введенскаго, потребовалъ за провозъ рубль, я выдалъ эти деньги, а Введенскаго, совершенно раздѣвши, мы уложили на кровать, а платье спрятали. Но эта мѣра мало помогала.
Пьяный, заявляя желаніе ѣхать со двора, такъ крѣпко билъ кулакомъ по переплету зимней рамы, что можно было ожидать, что онъ изрѣжется, попавъ въ стекло. Не помню, кто еще, чуть ли не Варпановъ, подошелъ на эту сцену. И я нарочно громогласно заявилъ, что чего бы Введенскій ни дѣлалъ, ни платья, ни денегъ ему не дадимъ, потому что послѣднихъ ни у кого нѣтъ. Тогда Введенскій, сидѣвшій въ одной сорочкѣ съ ногами на кровати, вдругъ испустилиъ какой-то звѣроподобный визгъ и пальцами правой руки сдавилъ себѣ горло.
— Пусть, пусть, господа, его куражится! сказалъ я.
Но когда прошло приблизительно двѣ, три минуты, показавшіяся намъ вѣчностью, и Введенскій, продолжая сжимать горло, повалился на подушку, я побоялся, чтобы глупая комедія не превратилась въ трагедію, и сталъ разжимать ему закостенѣвшіе пальцы. Много труда стоило освободить сдавленное такимъ образомъ горло; но когда и затѣмъ дыханіе не возобновлялось, мы перетрусили не на шутку и бросились къ тому же колодцу, который однажды уже спасъ насъ во время пожара. Нѣкоторое время кувшины и тазы холодной воды обильными струями изливались на Введенскаго, не вызывая въ немъ никакихъ признаковъ жизни. Съ кровати текло, и мы ходили по полу въ водѣ. Наконецъ, онъ громко вздохнулъ: „охъ!“
Но судьбѣ угодно было съ дороги мертвящей софистики перевести меня на противоположную стезю беззавѣтнаго энтузіазма.
Познакомившись въ университетѣ, по совѣту Ив. Дм. Бѣляева, съ одутловатымъ, сѣроглазымъ и свѣтлорусымъ Григорьевым я однажды рѣшился поѣхать къ нему въ домъ, прося его представить меня своимъ родителямъ.
Домъ Григорьевыхъ съ постоянно запертыми воротами и калиткою на задвижкѣ находился за Москвой-рѣкой на Малой Полянкѣ, въ нѣсколькихъ десяткахъ саженей отъ церкви Спаса въ Наливкахъ. Принявъ меня какъ нельзя болѣе радушно, отецъ и мать Григорьева просили бывать у нихъ по воскресеньямъ. А такъ какъ я въ это время ѣздилъ къ нимъ на парномъ извозчикѣ, то уже въ слѣдующее воскресенье старики буквально довѣрили мнѣ свозить ихъ Полонушку въ циркъ. До той поры они его ни съ кѣмъ и ни подъ какимъ предлогомъ не отпускали изъ. дому. Оказалось, что Аполлонъ Григорьевъ, не взирая на примѣрное рвеніе къ наукамъ, успѣлъ, подобно мнѣ, заразиться страстью къ стихотворству, и мы въ каждое свиданіе передавали другъ другу вновь написанное стихотвореніе.
Свои я записывалъ въ отдѣльную желтую тетрадку, и ихъ набралось уже до трехъ десятковъ. Вѣроятно замѣтивъ, наше взаимное влеченіе, Григорьевы стали поговаривать, какъ бы было хорошо, если бы, отойдя къ Новому году отъ Погодина, я упросилъ отца помѣстить меня въ ихъ домъ вмѣстѣ съ Аполлономъ, причемъ они согласились бы на самое умѣренное вознагражденіе.
Всѣ мы хорошо знали, что Николай Васильевичъ Гоголь проживаетъ на антресоляхъ въ домѣ Погодина, но никто изъ насъ его не видалъ. Только однажды, всходя на крыльцо погодинскаго дома, я встрѣтился съ Гоголемъ лицомъ къ лицу. Его горбатый носъ и свѣтло-русые усы навсегда запечатлѣлись въ моей памяти, хотя это была единственная въ моей жизни съ нимъ встрѣча. Не будучи знакомы, мы даже другъ другу не поклонились.
О своихъ университетскихъ занятіяхъ въ то время совѣстно вспомнить. Ни одинъ изъ профессоровъ, за исключеніемъ декана Ив. Ив. Давыдова, читавшаго эстетику, не умѣлъ ни на мунуту привлечь моего вниманія, и, посѣщая по временами лекціи, я или дремалъ, поставивши кулакъ на кулакъ, или старался думать о другомъ, чтобы не слыхать тоску наводящей болтовни. Зато желтая моя тетрадка все увеличивалась въ объемѣ, и однажды я рѣшился отправиться къ Погодину за приговоромъ моему эстетическому стремленію.
— Я вашу тетрадку, почтеннѣйшій, передамъ Гоголю, сказалъ Погодинъ: онъ въ этомъ случаѣ лучшій судья.
Черезъ недѣлю я получилъ отъ Погодина тетрадку обратно со словами: „Гоголь сказалъ, это несомнѣнное дарованіе“.
Добрый Медюковъ былъ почти единственнымъ слушателемъ моего восторженнаго чтенія чужихъ и собственныхъ стиховъ и разжигалъ меня своими неподдѣльнымъ участіемъ. Хотя онъ и называлъ какую то госпожу Л—ву, которую посѣщалъ по воскресеньями, и которая щедро снабжала его карманными деньгами, но никто никогда не разспрашивалъ его о семейныхъ подробностяхъ.
Однажды онъ съ полной наивностью и даже съ усмѣшкой разсказывалъ, что вчера въ воскресенье знакомыя дамы стали выбирать для него подходящую фамилію и выбрали Всеславинъ. При этомъ одна воскликнула: „прекрасно, прекрасно! отъ души желаю всѣ славы вамъ“.
Бѣдный и милый юноша! онъ никогда не дѣлалъ даже попытокъ къ поступленію въ университетъ и могъ бы служить грустными примѣромъ неудачнаго стремленія на классическую стезю людей совершенно къ ней неспособныхъ. Подумаешь, что, кромѣ университетскихъ, жизненныхъ путей не существуетъ.