Рыцари (Позняков)/ДО

Рыцари : Повѣсть изъ школьной жизни
авторъ Николай Ивановичъ Позняковъ

Опубл.: 1906. Источникъ: Позняковъ Н. И. Рыцари. — М.: Изданіе А. С. Панафидиной, 1906.

I

Сногсшибательное извѣстіе.

— Что это ты такъ долго? Я ждалъ, ждалъ. Наконецъ-то дождался.

— Да нельзя было, баринъ. Я и сама ждала. Хотѣла ужъ уходить. Наконецъ вынесли. Очень извинялись, что долго задержали.

Баринъ, которому было не больше лѣтъ 13-ти, а по-просту сказать — гимназистъ III-го класса, Всеволодъ Дѣйствіевъ, принялъ отъ кухарки письмо, вскрылъ конвертъ и сталъ читать, считая грамматическія ошибки, въ которыхъ самъ ужъ повиненъ не бывалъ:

«Голубчикъ Дѣйствіевъ!

Мы всѣ очень жалѣли, что тебя сегодня не было въ гимназіи. Что съ тобой? У насъ тутъ цѣлое событіе, даже больше — цѣлое происшествіе. Небывалый случай! Позоръ для насъ. Вся гимназія потрясена. Всѣ въ ужасѣ и въ злобѣ. Представь себѣ: вмѣсто Шамборана у насъ будетъ не преподаватель, а учительница. И не француженка, а русская. Воображаю! Возмутительно! Вышло какое-то новое правило, что теперь въ младшихъ классахъ могутъ учить дамы. Дамское сословіе! Каково! Какъ это тебѣ понравится? Конецъ, значитъ, бараньему царству, а будетъ овечка. Въ гимназіи будутъ бонны и гувернантки, и мы имъ должны повиноваться, какъ мужчинамъ. Ни за что! Фига съ масломъ! У насъ ужъ рѣшено устроить ей бенефисъ. Въ первый разъ она придетъ въ понедѣльникъ. Узнаетъ насъ. Приходи, пожалуйста. Поправляйся. И ты долженъ участвовать въ избіеніи младенца. Итакъ, будемъ ждать. Приходи же. Твой Кира Бузовъ.

Ахъ, да! Я совсѣмъ забылъ. Вѣдь, ты просилъ написать тебѣ, какіе уроки къ понедѣльнику»…

Далѣе слѣдовало сообщеніе, что объяснялось въ классѣ по алгебрѣ и что задано къ понедѣльнику по исторіи, нѣмецкому языку и Закону Божію. А въ концѣ, спѣшнымъ почеркомъ, неразборчиво стояло:

«Воображаю, какъ она уберется, когда мы окажемся побѣдителями.

Прости, что я такъ долго задержалъ прислугу: но, вѣдь, надо же было сообщить тебѣ новость. Въ самомъ дѣлѣ, это — нѣчто небывалое, сногсшибательное».

Прочитавъ это «сногсшибательное» извѣстіе, Дѣйствіевъ пошелъ изъ своей комнаты въ будуаръ своей матери. Тамъ сидѣла она въ глубокомъ креслѣ, съ вязаньемъ въ рукахъ, и чрезъ вязанье читала книгу, которая лежала вправо, одной половиной у нея на колѣнѣ, а другою на ручкѣ кресла.

— Мамочка, къ тебѣ можно?

— Можно, Веся. А что тебѣ?

— Представь, у насъ въ гимназіи новость. Сегодня открылась. Бузовъ пишетъ.

— Какая новость?

— Самъ баранъ у насъ больше не будетъ. Вмѣсто него будетъ не учитель французскаго языка, а дама… или барышня… ужъ не знаю навѣрное.

Послѣднія слова Веся произнесъ какъ-то небрежно, скосивъ голову въ сторону и немного скрививъ губы.

— Вотъ какъ! Въ самомъ дѣлѣ, это новость. Прежде въ мужскихъ гимназіяхъ не было учительницъ, а теперь, слава-Богу, вводятся.

— Слава-Богу, мамочка?

— Да, голубчикъ.

— И ты это говоришь, мамочка?

— Конечно, мой милый.

— Мамочка, а мы-то!.. Мы ужъ рѣшили ей бенефисъ закатить!..

— Какой бенефисъ?

— Какой? Ужъ будетъ помнить! — съ похвальбой, блеснувъ глазами и вскинувъ голову кверху, произнесъ мальчикъ.

Видно было, что онъ чувствовалъ обиду, — что задорный тонъ его товарища задралъ и его, и что вопросы матери дали ему почувствовать еще сильнѣе оскорбленіе и униженіе своего достоинства. Мать посмотрѣла на него и не сразу ему возразила: ей удивительно и интересно показалось, что за странный уколъ своему самолюбію могли почувствовать мальчики въ этой новости. Воспользовавшись молчаніемъ матери, Веся повторилъ еще задорнѣе и заносчивѣе:

— Такого перцу закатимъ, что не поздоровится!

— Что ты, что ты, Весинька?

— Пускай себѣ убирается по-добру, по-здорову! Скатертью дорожка!

— Напрасно, милый… И ты-то чего горячишься? Посмотри: вѣдь, ты на себя не похожъ. Покраснѣлъ, глаза горятъ… Нѣтъ, ты, должно-быть, совсѣмъ нездоровъ. Недаромъ вчера жаловался. Лечь бы тебѣ надо.

— Что ты, что ты, мамочка? Мнѣ сегодня совсѣмъ ужъ ничего. Голова не болитъ. А я такъ… — онъ замялся и вдругъ выпалилъ. — Принципіально!

— Принципіально? Откуда у тебя слова такія? И понимаешь ли ты это? Ну, пойми, что принципіально? Что? Принципіально хочешь скандалъ дѣлать?

— Ахъ, мамуся, развѣ это скандалъ? Разсудите сами…

— Нѣтъ ты, милый, разсуди, а не я. Сядь вотъ сюда, на скамеечку, сядь, успокойся. И не горячись. Ну, сѣлъ?.. Теперь скажи спокойно, чего ты разъерепенился? Вѣдь, учатъ же учительницы въ думскихъ школахъ — и въ женскихъ и въ мужскихъ. Учатъ же, вѣдь, и въ земскихъ народныхъ… Все, вѣдь, учительницы.

— Да, но, вѣдь, тамъ кафульки совсѣмъ, малюсенькіе ребятки, младенчики, — рѣшилъ, было, Веся.

— Младенчики? А вы-то далеко ль отъ нихъ ушли? Тебѣ 13, и тамъ есть мальчики лѣтъ по 13-ти, по 12-ти. Это во-первыхъ. А во-вторыхъ, чѣмъ будетъ виновата ваша новая учительница, что вамъ не хочется учиться у женщины? Въ усахъ и во фракѣ развѣ все дѣло, а не въ знаніи и не въ умѣніи преподавать? Зачѣмъ же вамъ на нее-то обрушиваться? Она-то лично при чемъ тутъ?

— Да… но все-таки… — началъ, было, Веся, но замолчалъ.

Онъ не нашелся, что продолжить. Доводы матери, произнесенные разсудительно и спокойно, начали уже дѣйствовать на него, расхолодили его внезапный пылъ и цѣлыми рядами предъявленныхъ вопросовъ поставили его въ затрудненіе.

— И еще пойми, — продолжала мать, — теперь курсы французскаго языка для дѣвушекъ поставлены превосходно. Нѣкоторыя научаются владѣть языкомъ такъ же свободно, какъ роднымъ. И въ такомъ случаѣ гораздо лучше, если у васъ будетъ русская, хорошо знающая французскій языкъ, чѣмъ вашъ Шамборанъ, котораго вы же сами постоянно вышучивали за то, что онъ коверкалъ русскія слова.

— И вмѣсто «Преблагій Господи» читали у него предъ урокомъ за молитвой «Ахъ, вы, сѣни мои, сѣни!» — добавилъ Веся.

— Ну, вотъ видишь… Ты и самъ находишь, какъ это все было неподходяще. Пусть вашъ Шамборанъ уходитъ лекторомъ французской литературы: въ университетѣ онъ будетъ вести свои лекціи сплошь на французскомъ языкѣ и не будетъ смѣшонъ; а у васъ пусть будетъ какая-нибудь Марья Ивановна или Авдотья Сидоровна, которая васъ все-таки чему-нибудь да научитъ. Теперь ты, я думаю, убѣдился, что не зачѣмъ было горячиться, хоть это и было «принципіально»…

Послѣднее слово мать произнесла немножко въ носъ и при этомъ подмигнувъ сыну. На это онъ согласился:

— Да, дѣйствительно, мамочка, это мы сгоряча не разсудили.

— Да, наконецъ, и то надо принять въ соображеніе, — вспомнивъ еще, добавила мама, — не по-рыцарски это какъ-то, не по-джентльменски. Въ наше время это было бы позоромъ для мужчинъ — нанести оскорбленіе дамѣ, да еще впередъ сговорившись, цѣлымъ скопомъ. Фи! Des jeunes hommes pas comme il faut.^[1] Вообрази: приходитъ въ классъ къ вамъ какая-нибудь Екатерина Антиповна, ничего не чуетъ, сама противъ васъ ничего не замышляетъ, идетъ, потому что ее пригласили, какъ лицо, на которое возлагаютъ большія надежды, и вдругъ — ей бенефисъ, грандіозный, торжественный, сенсаціонный скандалъ… даже «принципіальный»… — тутъ Веся ужъ не выдержалъ и фыркнулъ, а мать продолжала развертывать предъ нимъ картину. — Представь: кричатъ, пищатъ, кто лѣзетъ подъ парту, кто вскакиваетъ на столъ, кто пѣтухомъ поетъ, кто швыряетъ къ каѳедрѣ апельсинную корку… Вообрази себѣ ея положеніе… За что? почему? отчего? зачѣмъ? Знаешь, это недостойно даже школяровъ старой, дореформенной школы, а не то что воспитанныхъ мальчиковъ нашего обтесаннаго изнѣженнаго времени.

— Да, дѣйствительно, — подтвердилъ опять Веся и, вставая со скамеечки, задумчиво продолжалъ, — надо будетъ предупредить Бузова. Мамочка, ты позволь опять послать Елену въ гимназію: я Кирѣ письмо напишу.

— Изволь, голубчикъ. Пускай Елена сходитъ. Постарайся разубѣдить его, хоть это, я вѣрю, не такъ-то легко.

— Нѣтъ, ужъ я постараюсь. Навѣрно, удастся.

И Веся уже засѣлъ въ своей комнатѣ за письменный столикъ и спѣшно, подъ живымъ впечатлѣніемъ разговора, почти дословно пересказывая мамины доводы, набрасывалъ своему пріятелю письмо, полное порицанія этому восторгу и злорадству, которыми дышало посланіе Бузова.

II

Изъ прошлаго трудовой семьи.

Въ маленькой квартиркѣ Собьюнскихъ стояла тишина. Было утро. Прислуга ушла въ лавку за провизіей; старушка Собьюнская отправилась въ церковь къ обѣднѣ помолиться за свою дочку, поблагодарить Бога за дарованіе имъ нежданной радости и просить у Него успѣха дочкѣ въ ея новомъ дѣлѣ, а сама дочка, Варвара Никандровна, согнувшись надъ письменнымъ столикомъ, усердно вчитывалась въ нѣсколько книжекъ — словарей и учебниковъ, — и чувствовалась у нея въ сердцѣ тревога, хоть и не безнадежная. Напротивъ, съ тревогой соединялась и нѣкоторая бодрость: на минувшей недѣлѣ она получила выгодное приглашеніе въ учебномъ заведеніи. Да и въ какомъ еще! — куда она никакъ не ожидала попасть, о какомъ даже мечтать не смѣла!.. О! теперь имъ будетъ легко! Черные дни миновали. Слишкомъ билась въ свое время ея мать, оставшись по смерти мужа съ двумя дѣтьми на рукахъ и безъ пенсіи за его службу, а также и безъ всякихъ сбереженій, потому что былъ онъ на частной службѣ и получалъ маленькое жалованье, на которое имъ еле можно было сводить концы съ концами. Чего-чего только не приходилось ей дѣлать, за что не приводилось браться, лишь бы прокормиться и давать образованіе дочери и сыну. Въ первое время, пока не нашлось болѣе подходящихъ занятій, были такіе тяжелые мѣсяцы, что нужда заставляла браться даже за черную работу. И бралась, — и ходила стирать и гладить поденно, да еще и рада была тому, что подвертывалась хоть такая работа. «Бываютъ же, вѣдь, люди, у которыхъ и этого нѣтъ», — утѣшала себя Вѣра Хрисанфовна и безропотно несла свой тяжкій крестъ, ни на минуту не теряя надежды и упованія на лучшее, свѣтлое будущее. Къ тому же, и данныхъ у нея для этого было не мало: она была хорошо образована и знала музыку. Не было уроковъ музыки — она стирала бѣлье поденно; нашлись уроки музыки, репетированье въ семействахъ, переводы для газеты, — перестала стирать бѣлье, бѣгала по урокамъ, сидѣла ночи надъ переводами, считала «разъ, два, три, четыре, разъ, два, три, четыре», сидя у рояля, за которымъ какая-нибудь блондиночка или брюнеточка, зѣвая отъ скуки, разучивала монотонные экзерсисы; а вечеромъ, когда не было переводовъ, уложивъ спать Вареньку и Арсенія, садилась за бѣлье и до глубокой ночи, до ломоты въ пальцахъ, до колотья въ глазахъ мѣтила бѣлье для магазина, вспоминая знаменитую «Пѣснь о рубашкѣ» Томаса Гуда… Никакою работой не брезговала она и говорила: «Всякій трудъ благороденъ», и несла его упорно, спорко, убѣжденно, бодро; а когда тяжело ей становилось и голову клонило ко сну, она подходила къ кроватямъ Вари и Сени, любовалась на мирныя лица спавшихъ дѣтокъ, потомъ шла къ комоду и, открывъ ящикъ, считала, сколько тамъ набралось денегъ для взноса за нихъ по гимназіямъ, и высчитывала, сколько еще надо приработать, чтобы хватило и на эти взносы, а также и на подарки имъ къ празднику, и на маленькую, хоть очень маленькую и дешевенькую дачку. Вотъ и подарки къ празднику бывали куплены, и въ театръ — правда, въ дешевенькія мѣста — дѣти иногда ходили, и дачку удавалось нанимать; а тамъ дѣти рѣзвились и отдыхали среди зелени, цвѣточковъ и такихъ же, какъ и они сами, каникулярныхъ ребятишекъ, — отдыхали и поправлялись, чтобы опять начать трудную, сырую, мрачную петербургскую зиму, согрѣваемую и освѣщаемую только теплымъ и яснымъ привѣтомъ безгранично любящей труженицы-матери. Но тягучая зима вновь смѣнялась весеннею ростепелью, а тамъ опять дачка, а тамъ опять сѣрая осень, и гнилая зима, и мартовская грязь, и снова дачная хибарка изъ барочнаго, дыряваго лѣса, но съ милымъ, привѣтливымъ садикомъ, съ троекратнымъ въ день купаньемъ въ голубомъ озерѣ, съ густымъ-густымъ молокомъ и утромъ, и вечеромъ, и во всякое время дня, и съ надеждами на скорое ужъ окончаніе курса гимназіи и на дальнѣйшее образованіе. «Тогда мамѣ легче будетъ!» — мечтали Варя и Сеня, гуляя въ паркѣ или сидя въ лодкѣ, — онъ на веслахъ, она у руля. Около тихо расплывалась вода изъ-подъ лодки; изрѣдка кое-гдѣ рыбки, плескаясь, разводили круги по стеклянной глади озера, позолоченной заходившимъ за гору солнцемъ; издали сельская жизнь заявляла о себѣ людскими голосами и коровьимъ мычаньемъ, или мирно перешептывались въ паркѣ липы съ березами подъ пробѣгавшимъ вѣтеркомъ, словно аккомпанируя отдаленнымъ переливамъ майскаго соловья, и прохлада весенняго вечера, охватывая молодыхъ людей, какъ бы проливала имъ въ сердца бодрую, свѣжую струю крѣпнувшей въ природѣ и въ нихъ самихъ мужавшей молодости и трудоспособности. И такъ хорошо имъ становилось, и такіе счастливые, полные надеждъ на будущее и вѣры въ него, обвѣянные любовью къ жизни и къ людямъ, шли они домой благодарить свою дорогую мамочку за все прошлое, за всѣ ея адскія муки, недоспанныя ночи, за ея изболѣвшее ради нихъ сердце, истомленную ради нихъ душу. Тутъ, на тѣсномъ балкончикѣ, у столика, окруженнаго деревянными скамейками и заставленнаго всякою снѣдью, въ виду пестраго, весенняго цвѣтничка, ласкавшаго и радовавшаго глазъ, у блестящаго, ярко начищеннаго самоварчика, за мирною бесѣдой около своей мамочки молодые люди рѣшали впередъ свое будущее: на слѣдующій годъ Варя поступитъ на педагогическіе курсы (вступительнаго экзамена держать не надо: она кончаетъ гимназію съ медалью), Арсеній же будетъ въ VII-мъ классѣ и можетъ давать уроки; уроками же можетъ заниматься въ вечерніе часы и Вавочка; на инспекторовъ можно понадѣяться; они такъ любятъ и Сеню и Варю, что, навѣрно, предоставятъ имъ уроки; уроки дастъ также и мама; можетъ-быть, мамѣ удастся получить переводы не только для себя, но и для Вареньки: тогда мамѣ будетъ легче, куда легче… Заживутъ они на общій заработокъ, и будетъ у нихъ общая казна: мама — кассиръ, Варя — секретарь, а Сеня — бухгалтеръ. Эта трудовая идиллія, все болѣе и болѣе назрѣвая съ каждымъ днемъ, сокращала имъ лѣто, и они не жалѣли, что оно проходило такъ скоро: они ждали осени и переѣзда въ городъ, чтобы скорѣй осуществились ихъ мечты. Настала зима, — и все пошло такъ, какъ они мечтали на балкончикѣ въ своемъ саду, или въ паркѣ, или на озерѣ. Вѣрѣ Хрисанфовнѣ стало легче; завелась у нихъ общая казна, и уже не такъ чувствительны были для нихъ эти взносы за ученье и покупки книгъ, которыя приходится производить одновременно въ началѣ учебнаго года; можно было юношамъ позволять себѣ и больше удовольствій, а также радовать маму разными сюрпризами: порадовала она ихъ когда-то — теперь настала очередь имъ. Но еще больше радовали они ее теперь своею нѣжною, трогательною любовью къ ней и своими успѣхами. Годы летѣли незамѣтно. Оглянуться не успѣла семья Собьюнскихъ, какъ Арсеній кончилъ гимназію и сталъ студентомъ, а Варя покончила съ педагогическими курсами и поступила на курсы французскаго языка, чтобы усовершенствоваться въ немъ. Покончено и съ этимъ, — а съ осени она уже получаетъ два класса въ нѣмецкомъ пансіонѣ; репутація устанавливается быстро, сразу, прочно и громко; проходитъ два съ небольшимъ мѣсяца — и ей ужъ предлагаютъ занять мѣсто учительницы французскаго языка въ младшихъ классахъ мужской гимназіи. Приглашеніе выгодное и отвѣтственное: съ одной стороны, они всѣ трое будутъ обставлены теперь уже такъ, что если бы ни братъ Арсеній не имѣлъ уроковъ, ни у Вѣры Хрисанфовны не было ни уроковъ ни переводовъ, — они всею семьей могли бы существовать на Вавочкинъ заработокъ; съ другой стороны, на ней лежитъ отвѣтственность за то, чтобы защитить и отстоять предъ противниками идею женскаго труда: женщину уже допускаютъ преподавать въ мужскомъ учебномъ заведеніи, женщину признаютъ пригодною и способною для такого сложнаго, серьезнаго, отвѣтственнаго дѣла. И она — недавно еще сама гимназистка Варечка Собьюнская, а нынѣ Варвара Никандровна, — она одна изъ первыхъ должна послужить этой идеѣ и доказать ея справедливость.

Вотъ почему такою тревогою наполнилось ея сердце и такой холодокъ пробѣгалъ у ней по спинѣ, когда она въ то памятное воскресенье склонялась надъ словарями и учебниками, готовясь къ завтрашнему пробному уроку. Тревога и волненія ея теперь понятны каждому, и поэтому разъяснять ихъ мы не будемъ.

Глава III,

въ которой столько же пріятнаго, сколько и непріятнаго.

— Ты все сидишь, моя крошечка?

— Крошечка все сидитъ, мамулечка, все зубритъ къ завтраму.

— А я уже успѣла Богу намолиться. Обѣдню отстояла и потомъ въ часовню на мосту мимоходомъ забрела, свѣчку за тебя поставила. Вотъ милости прислалъ, моя цыпуленька.

— Спасибо, мамулечка, — отвѣтила Варя, жмуря глаза, и подставила лицо материнскимъ поцѣлуямъ.

Та такъ и осыпала ими лобъ, щеки, глаза и сбѣгавшіе у висковъ завитки сухихъ каштановыхъ волосъ, а руками поддерживала дочери подбородокъ и густую прическу сзади.

— Люблю, когда ты меня ласкаешь: такъ легко на душѣ, какъ-будто я еще маленькая… Такъ и вспоминаются тѣ дни, тѣ годы…

— Ахъ, не вспоминай, крошечка! — прервала мать, — не надо… Тяжело было… Вотъ тяжело!

— Зато, мамулечка, есть чѣмъ вспомнить. Хорошо то, что переходъ сильный и рѣзкій. Все измѣнилось, ни малѣйшаго намека на прежнее. Теперь мы Крезы: у тебя уроки, у Сенички уроки, а у меня въ двухъ заведеніяхъ! Теперь Сеня можетъ себѣ велосипедъ купить новый, хорошій фотографическій аппаратъ. А ты, мамулечка, совсѣмъ бросишь уроки…

— Нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ же это?

— Объ этомъ я мечтаю, мечтаю, мечтаю!..

— Пока силы есть, отчего же не работать?

— Нѣтъ, нѣтъ, мечтаю, мечтаю. Ужъ какъ ты себѣ тамъ хочешь, а мечтаю. И бросишь. Надо же отдохнуть когда-нибудь.

— «Ибо и фонтану надобно отдохнуть», — сказалъ Кузьма Прутковъ? — пошутила мать.

— Конечно! Не надрываться же безъ конца! Теперь мы, я тебѣ говорю, Крезы… И больше ничего!

— Нѣтъ, больше! — послышался изъ сосѣдней комнаты мужской голосъ. — Ротшильды, Штиглицы, братья Елисѣевы!

— Скажите, пожалуйста! Онъ дома! А я думала — его дома нѣтъ: притихъ тамъ — и ни гу-гу…

— Нарочно притихъ: вижу — сестра готовится къ профессурѣ, завтра пробная лекція предстоитъ, вступительная… Ну, какъ же тутъ шумѣть? Я и притулился.

— Хорошо тебѣ… Смѣйся, смѣйся… А мнѣ-то каково? У меня вся душа въ пяткахъ…

— Милочка Вавочка, не тревожься, голубонька… не бойся, не безпокойся, — уговаривалъ Арсеній, выходя изъ своей комнаты. — Во-первыхъ, знаешь, вѣдь, не Боги горшки обжигаютъ, а во-вторыхъ, повѣрь, что любой гимназистъ ни бельмеса не знаетъ во всѣхъ этихъ passé défini^[2] и participe présent^[3]. И нечего тебѣ бояться, а ждать только нужно завтрашняго дня съ бодрымъ духомъ и съ открытой грудью.

— Ахъ, Сеничка, ну, какъ ты, въ самомъ дѣлѣ, не понимаешь?.. Или не хочешь… понять. Вѣдь, не гимназисты же мнѣ страшны. Я вполнѣ допускаю, что любой гимназистъ знаетъ меньше моего… можетъ-быть, въ сто, въ тысячу разъ меньше знаетъ. И не ихъ я боюсь. Но, вѣдь, на первый урокъ начальство можетъ прійти…

— И придетъ. И что жъ тутъ такого? И милости просимъ! — горячился Арсеній Никандровичъ. — Его-то и нужно съ бодрымъ духомъ встрѣтить. Начальство само тебя пригласило; значитъ, оно тебѣ вѣрить и къ тебѣ доброжелательно. Не въ немъ, милочка, дѣло; а ужъ если хочешь знать, я тебѣ скажу, въ комъ.

— Въ комъ же дѣло? — ужъ нѣсколько задорно спросила сестра.

— А вотъ въ комъ. Я, голубушка, гимназію знаю: я самъ, вѣдь, гимназію прошелъ.

— Ну, говори же, Сеничка, — торопила Варя нетерпѣливо.

— Дѣло, милая, не въ твоихъ познаніяхъ: въ нихъ не сомнѣваются ни гимназисты, ни, само-собой разумѣется, — начальство. А затрудненіе тебѣ предстоитъ встрѣтить отъ самой натуры гимназіи, отъ самой натуры мальчишекъ. Какъ увидятъ, что на каѳедру сѣла дѣвица, да еще молоденькая, можетъ-быть, неопытная въ обращеніи со школьниками, — ну, и начнутъ каверзы строить. Это ужъ — какъ Богъ святъ. Повѣрь. Навѣрняка, къ этому, вотъ, тебѣ, надо приготовиться. Тутъ ужъ слѣдуетъ въ бой итти грудью впередъ и ни на шагъ не отступать. Твердо итти надо, прямо. Шагомъ — маршъ!

— Что жъ они могутъ сдѣлать? — изумилась Варвара Никандровна.

— Ну, ужъ это, матушка, трудно предсказать въ точности. Но что будутъ попытки самаго сквернаго свойства, это я тебѣ говорю навѣрно. Объ закладъ бьюсь, — хоть на всѣ наши Штиглицевскіе милліоны сразу.

— Вотъ это непріятно, — сказала Варя въ раздумьѣ.

— Это очень даже непріятно, — подтвердилъ братъ.

— Что жъ ты ей этого раньше-то не сказалъ, Сеня? — упрекнула его Вѣра Хрисанфовна.

— Признаться откровенно, мамочка, не хотѣлось огорошить ее, — нашего милаго профессора, я, вѣдь, знаю, хорошо, вѣдь, понимаю, что ей тяжело и боязно выслушать это. А тутъ къ слову пришлось, — ну, и сказалъ, рѣшился — выпалилъ. И замѣть, Варюша, все дѣло въ первомъ днѣ. Какъ поставишь себя съ первыхъ же уроковъ, такъ и пойдетъ дальше. Замѣтятъ въ тебѣ непоколебимость, непреклонность, твердость, что не теряешься, не идешь на уступки, не впадаешь въ тонъ просьбы, — и сразу же прекратятъ всякія попытки. А чуть только проявишь нерѣшительность, застѣнчивость, сконфузишься, замнешься, — пиши пропало! Потомъ не уроки будутъ: цѣлый адъ кромѣшный развернется, пойдетъ такое хулиганство, что хоть въ бѣгство обращайся отъ него… Я такихъ учителей помню: и у насъ такіе случались.

— Сеничка, да что ты ее пугаешь? Не даешь ни отдыху ни сроку, — остановила его мать.

Но онъ горячо возразилъ ей:

— Нѣтъ, мамочка, это очень вѣрно: къ этому надо приготовиться…

— Да, мамочка, это хоть и непріятное предупрежденіе, — вступилась и Варвара Никандровна, — но необходимо впередъ, такъ-сказать, вооружиться нравственно, набраться геройскаго духа. Объ этомъ надо подумать…

— Ну, вотъ, ты еще не завтракала, ничего не кушала сегодня, а сколько ужъ пережила: и работала все утро, и теперь вотъ этотъ разговоръ… Сядемъ-ка лучше, ребяточки, завтракать. И чего стоимъ всѣ трое? Въ ногахъ правды нѣтъ, говорится. Пойдемъ, пойдемъ скорѣй.

Сѣли кушать. Сначала помолчали, какъ бы усвоивая себѣ и переживая только-что народившіяся впечатлѣнія. Потомъ Вѣра Хрисанфовна, посмотрѣвъ долгимъ взглядомъ на дочь, сказала:

— И похудѣла же ты за эти дни, цыпулечка! Подумаешь — горе какое переносить приходится. Глаза-то какъ ввалились!

— Ничего, мамуля, — кротко отозвалась Варвара Никандровна и опустила глаза.

— Именно «ничего», — иронически подчеркнулъ Арсеній. — Даже досада беретъ! Ничего — а сама тревожится, волнуется и… худѣетъ даже!

— И въ самомъ дѣлѣ, Варюша, ты бы отдохнула немножко…

— Грамматики эти всѣ насквозь прогрызла, а чего-то боится!.. Удивительно! — ворчалъ братъ.

— Сеничка, милый, не сердись, — взмолилась Варя, — не буду трусить, я уже теперь знаю, чего надо опасаться.

— Да, именно, опасаться, а не бояться.

— Ну да, Сеничка, да. Только ты-то не сердись.

— Пошла бы, въ самомъ дѣлѣ, куда-нибудь: развлеклась бы хоть немножко, — продолжала Вѣра Хрисанфовна прописывать свои успокоительные рецепты. — Ну, напримѣръ, къ Зоѣ Викентьевнѣ зашла бы, у нея бы посидѣла; она тебя такъ любитъ, такъ бы тебѣ рада была.

— А и въ самомъ дѣлѣ, мамулечка! Вотъ идея! — оживилась Варя. — Я, вѣдь, у нея вообще давно не была… Да и новость свою, о гимназіи, ей еще не сообщила. Пойдемъ послѣ завтрака вмѣстѣ, Сеня.

— Съ удовольствіемъ, голубка. Съ тобой куда угодно и когда хочешь, лишь бы ты была спокойна и счастлива.

И, допивъ кофе, они одѣлись и отправились къ своей любимой знакомой, Зоѣ Викентьевнѣ.

Глава IV,

гдѣ разсказывается, какъ одинъ мальчикъ перемѣнилъ свое «принципіальное» намѣреніе.

— На конкѣ поѣдемъ? — предложилъ сестрѣ Арсеній, когда они вышли на улицу.

— Не стоитъ на конкѣ. Лучше пройдемся немножко. Засидѣлась я. Да и недалеко тутъ.

И пошли молча, каждый со своею думой — онъ о сестрѣ, она о завтрашнемъ днѣ. Ноябрьскій день охватывалъ и пощипывалъ легкимъ морозцемъ; снѣгъ хрустѣлъ подъ ногами; извозчики сновали на санкахъ, покрикивая на своихъ лошадей и на пѣшеходовъ. Небо было ясно; воздухъ бодрилъ и веселилъ.

— Чего мы идемъ, какъ въ воду окунутые, Вавочка, а? — спохватился Сеня.

— Не знаю, голубчикъ. Все какъ-то о будущемъ думается.

— Ничего, милаша. Смотри, какъ кругомъ все бодро, весело… Жизнь кипитъ, бьетъ ключомъ… А ты носикъ повѣсила… А еще педагогъ!.. Педагогу нужна бодрость, а то у него и ученики будутъ кисляи.

Повернули въ улицу, въ другую, подошли къ подъѣзду большого дома, поднялись по лѣстницѣ и позвонили у двери. За дверью послышался голосъ:

— Не надо, Лена: я самъ отопру.

Замокъ щелкнулъ, дверь распахнулась, и шустрый черноглазый гимназистъ отступилъ на шагъ, чтобы пропустить гостей въ квартиру.

— А! Варвара Никандровна! Арсеній Никандровичъ! Здравствуйте.

— Здравствуйте, Веся. Мама дома?

— Дома. Позвольте, я помогу вамъ снять.

— Не безпокойтесь, я сама.

— Нѣтъ, ужъ позвольте.

— А папа дома?

— Ушелъ куда-то. Позавтракалъ и ушелъ. Не сказалъ, куда. Пожалуйте. Мама будетъ очень рада, — приглашалъ Веся, тотъ самый Веся Дѣйствіевъ, котораго мы вчера слышали такъ горячо спорившимъ съ мамой. И, кинувшись впередъ гостей черезъ залу къ маминому будуару, онъ оповѣстилъ громкимъ шопотомъ. — Мамочка! Собьюнскіе — Варя и Арсеній Никандровичъ!

— А-а! — протянула Зоя Викентьевна. — Сколько лѣтъ, сколько зимъ… Совсѣмъ насъ забыли… Съ сентября мѣсяца, кажется, не были.

— Нѣтъ, Зоя Викентьевна, помнимъ, помнимъ… Только, вотъ, некогда очень. Повѣрите ли, по горло дѣлъ!.. Или нѣтъ, больше, чѣмъ по горло…

— Выше головы?

— Положительно, выше головы. И еще прибавляется. У меня новость, и очень интересная. Хочу съ вами подѣлиться. Я думаю, вы порадуетесь.

— И у меня новость, которая васъ касается.

— Какая?

— А у васъ какая?

— Нѣтъ, вы прежде скажите свою.

— Нѣтъ, кромѣ шутокъ, новость интересная и для вашего будущаго можетъ имѣть большое значеніе. Новое правило, совсѣмъ новоиспеченное. И старайтесь скорѣй воспользоваться случаемъ, чтобы не опоздать. Въ мужскихъ гимназіяхъ теперь могутъ преподавать новые языки въ младшихъ классахъ особы женскаго пола.

— Въ самомъ дѣлѣ, Зоя Викентьевна? У васъ такая новость? — весело и плутовато смѣялась Варя, вся сіяющая, румяная съ морозу.

— Пріятно смотрѣть на васъ, — замѣтила Зоя Викентьевна, — такъ и пышетъ молодостью и счастіемъ. Я ужъ вчера и сегодня думала о васъ. И, если бы вы не пришли сейчасъ, сама пошла бы къ вамъ предупредить, чтобы вы торопились, не пропустили бы случая.

— Зоя Викентьевна! Да зачѣмъ мнѣ торопиться, когда…

— Ахъ, милочка, ну, какъ же не торопиться, когда у нихъ вотъ, — Зоя Викентьевна кивнула головой на Весю, — въ его классѣ вмѣсто ушедшаго француза уже назначена учительница, русская.

— Въ самомъ дѣлѣ? Уже назначена? — притворно-печальнымъ тономъ пропѣла Варенька и склонила голову на бокъ.

— Назначена, да. И завтра ужъ первый урокъ даетъ. А вы говорите: зачѣмъ вамъ торопиться!

— Вы говорите — русская учительница?

— Да.

— А какъ ея фамилія?

— Не знаю, Варенька, не слышала. Это ему товарищъ писалъ… Онъ, видите, вчера не былъ въ гимназіи, нездоровъ былъ, ему и написали про эту новость.

— Не былъ въ гимназіи? — строго обратилась Варвара Никандровна къ Весѣ, — а урокъ мнѣ завтра отвѣтишь?

— Вамъ? — вскрикнули въ одинъ голосъ и Веся и Зоя Викентьевна.

— Мнѣ, да. Я хоть и русская, но немножко странная фамилія, какъ-будто не совсѣмъ русская.

Зоя Викентьевна кинулась цѣловать Вареньку и приговаривала:

— А! хитрая! Молчитъ, ничего не говоритъ… И слезнымъ такимъ тономъ: «Назначена? а какъ ея фамилія?» Поздравляю, дорогая. Ужъ и не знаю, словъ не нахожу…

— А главное то хорошо, что мамочкѣ можно будетъ уроки бросить. Надо же ей когда-нибудь отдохнуть.

— Позвольте-съ! А кто же будетъ Весю музыкѣ учить? — строгимъ голосомъ спросила Зоя Викентьевна.

— Найдется кто-нибудь. Мало ли есть учительницъ?

— Но такихъ симпатичныхъ, какъ Вѣра Хрисанфовна, мало.

Въ это время Весѣ, который стоялъ тутъ все время, прислушиваясь къ веселому разговору, и самъ весело улыбался, прислуга Елена подала письмо.

— Это откуда? — спросилъ онъ.

— Изъ гимназіи сторожъ принесъ.

— Отвѣтъ проситъ?

— Нѣтъ, ушелъ. Отдалъ и пошелъ себѣ. Ничего не сказалъ.

Веся прочиталъ надпись на конвертѣ, и вдругъ все его лицо покраснѣло, даже шея зардѣлась. Онъ вскинулъ взоръ къ матери. Въ глазахъ его сверкали живые огоньки.

— Мамочка, какія свиньи! Вотъ подлецы-то!

— Что ты, что ты, Веся? Что за выраженія?

— Не могу, мамочка… Я весь дрожу.

— Да въ чемъ дѣло? Покажи.

— Посмотри. Это отвѣтъ на письмо, которое я вчера написалъ ему послѣ нашего разговора.

Веся подалъ матери письмо, и она прочитала вслухъ:

«Его Высоконеперескочешь

Храброму Лыцарю

Личардѣ Дѣйствіеву».

— Ну, и что же? — сказала она, — глупо, и больше ничего.

— Воображаю, что тамъ внутри, мамочка!

— Я думаю, что не стоитъ и читать. Разорвать и въ печку. Съ такими посланіями одно только и можетъ быть обращеніе.

— Нѣтъ, мамочка, интересно, до чего они дошли… Воображаю!

— Ну, если интересно, прочитай. По-моему только не стоитъ себя разстраивать.

— Это насчетъ васъ, Варвара Никандровна, — сообщилъ Веся, вскрывая письмо.

— Какъ насчетъ меня?

— По поводу того, что вы будете у насъ за француза.

— А развѣ тамъ ужъ извѣстно, что я буду?

— Нѣтъ, не про васъ именно, но вообще извѣстно, что будетъ дама. Посмотрите, посмотрите, какая гадость!

Онъ началъ читать:

«Храброму Лыцарю Личардѣ Личардовичу Дѣйствіеву, который дѣйствовать не умѣетъ и не хочетъ, Жельтмену тожъ, шлемъ мы, нижеподписавшіеся, нижайшее наше хамское почтеніе съ кисточкой и поклонъ отъ бѣла лица до матушки сырой земли. А потому какъ вы, госпожа Личарда, есть защитникъ женскаго сословія, а вмѣстѣ съ симъ и Жельтменистаго вида находитесь, то предсказываемъ мы вамъ, что вы завтра, навѣрно, въ гимназію не придете, во избѣжаніе онаго происшествія»…

Но тутъ Веся прервалъ чтеніе.

— Мамочка, это не Бузовъ сочинялъ! Гдѣ ему такъ поддѣлаться подъ мужицкое письмо?.. Это кто-нибудь другой писалъ. И грамматическихъ ошибокъ нѣтъ. Нѣтъ, это не Кирка Бузовъ.

— Да не все ли равно, кто сочинялъ?.. Важно то, что очень ужъ это грязно.

— Мамочка, я завтра пойду въ гимназію. Непремѣнно пойду! Я имъ докажу, что я не боюсь… Ничего не боюсь! И не дамъ въ обиду Варвару Никандровну…

— Вотъ видишь, — шепнулъ Арсеній сестрѣ, — моя правда: тамъ ужъ готовится.

— Но вы не робѣйте, Варенька, — заговорила Зоя Викентьевна.

— Думаю, что не сробѣю. Надѣюсь.

— Мамочка, я Бузову, первому, въ морду дамъ.

— Ого! какой воинственный! — замѣтилъ Арсеній Никандровичъ.

Впрочемъ, этой шуткой онъ только хотѣлъ прикрыть свое собственное волненіе: его и самого какъ-то подмывало при мысли, что сестрѣ готовится какая-то каверза. А Зоя Викентьевна добавила, обращаясь къ сыну:

— Въ морду? Вотъ это ужъ совсѣмъ напрасно.

— Дамъ! — рѣшительно подтвердилъ Веся, — а потомъ всѣмъ остальнымъ, которые тутъ подписались: и Аникитову, и Незлобному, и Парфенову, и Аглейту — всѣмъ надаю.

— Ну, объ этомъ мы потомъ поговоримъ, голубчикъ. Тебѣ не надо волноваться. А то еще расхвораешься и не пойдешь завтра Вареньку защищать.

— Итакъ, завтра буду ждать своего защитника, — сказала Варвара Никандровна, цѣлуясь и прощаясь съ хозяйкой и Весей, и ушла домой, еще болѣе встревоженная, уже предупрежденная о томъ, что ей готовится нѣчто…

Но что? что именно готовится?.. Этотъ вопросъ не давалъ ей покоя, и, хотя Вѣра Хрисанфовна уложила ее спать очень рано, еще съ 9-ти часовъ, чтобы ей хорошенько выспаться къ пробному уроку, однако, она долго, часовъ до двухъ, все ворочалась въ постели, не могла смежить глазъ и въ воображеніи рисовала себѣ картины разныхъ непріятностей.

V

Выходъ рыцаря или первая стычка.

На слѣдующее утро Дѣйствіевъ проснулся очень рано. Было еще темно. Онъ всталъ, зажегъ лампу, посмотрѣлъ къ камину. Тамъ на часахъ было еще только 6. Обыкновенно онъ вставалъ около 8 и вполнѣ поспѣвалъ управиться со всѣмъ необходимымъ, чтобы попасть въ гимназію вовремя. Прислуги еще спали, но будить ихъ, чтобы скорѣе получить кофе или чаю, ему не хотѣлось. Попробовалъ онъ, было, опять спрятаться подъ одѣяло и смежить глаза, но заснуть не могъ. Такъ же, какъ и съ вечера, лѣзли ему въ голову всякія мысли о томъ, что предстояло сегодня въ гимназіи. Онъ предвидѣлъ непріятность, ссору, и готовился къ бою. Болѣе опредѣленно, чѣмъ Варвара Никандровна, могъ онъ представить себѣ, въ чемъ могли бы выразиться затѣи товарищей: онъ хорошо зналъ ихъ всѣхъ и въ общихъ съ ними шалостяхъ усвоилъ себѣ твердо разные пріемы школярничества; ему теперь уже слышались ихъ голоса и видѣлись лица — то плутоватыя, съ замысломъ недобраго, то злорадныя, уже довольныя совершившимся, то веселыя и беззаботныя, которымъ безразлично все происходившее и которыя свидѣтельствовали, что за ними мозгъ не отдавалъ себѣ отчета: почему и зачѣмъ это все? Такія думы и ожиданія приводили ужъ и теперь Всеволода Дѣйствіева въ волненіе, и онъ, даже кутаясь въ мягкомъ, тепломъ одѣялѣ, чувствовалъ, какъ у него дрожь пробѣгала по тѣлу. Ему казалось уже страннымъ его первое увлеченіе письмомъ Киры Бузова, и первоначальные планы бенефиса новой учительницы, сдавалось ему, вовсе не гнѣздились у него: ему казалось невозможнымъ, чтобъ онъ и въ самомъ дѣлѣ тогда хоть на минуту примкнулъ къ злымъ и задорнымъ замысламъ и намѣреніямъ товарищей, и онъ раза два спрашивалъ себя: «Неужели я, въ самомъ дѣлѣ, хотѣлъ тоже съ ними дѣйствовать?» И, вспомнивъ, что это, дѣйствительно, было такъ и что онъ, дѣйствительно, только благодаря уговорамъ и увѣщаніямъ матери, измѣнилъ свой образъ мыслей и рѣшилъ дѣйствовать въ пользу учительницы, онъ порывисто встряхивалъ головой, какъ бы желая выкинуть изъ нея это тяжелое воспоминаніе, освободить ее отъ всего злого, непріятнаго… Передъ нимъ словно туманъ какой-то пронесся и разсѣялся и открылась даль — чистая и ясная, и онъ уже видѣлъ свою дорогу и понималъ значеніе каждаго своего будущаго шага.

Часы на каминѣ пробили семь. Въ думахъ и чувствахъ этотъ часъ миновалъ для Веси незамѣтно, какъ нѣсколько минутъ. Теперь онъ почувствовалъ, что ему ужъ хочется кушать. Онъ всталъ съ постели, окунулъ ноги въ туфли и хотѣлъ, было, пойти къ кухнѣ, чтобы постучать въ дверь и попросить кофе, но въ коридорѣ ему послышались шаги: значитъ, и прислуги уже встали.

— Лена! Вы?

— Я. А вы что, баринъ, такъ рано поднялись?

— Я ужъ давно не сплю. Мнѣ сегодня надо въ гимназію пораньше.

— А можно вамъ? Нездоровы-то вы были вечерось?

— Ну, вотъ! Это еще въ пятницу было… А теперь понедѣльникъ. Дайте, пожалуйста, кофе.

— Сейчасъ заварю.

Онъ наскоро умылся, покушалъ, собралъ книги и въ половинѣ восьмого ужъ одѣвался въ передней. Торопился онъ очень, боясь, какъ бы не проснулись родители и не задержали бы его. Быстро, словно его кто толкалъ, выскочилъ онъ изъ квартиры на лѣстницу и сбѣжалъ внизъ съ тѣмъ трепетомъ, какой испытываетъ человѣкъ, уходящій отъ погони. Только очутившись на улицѣ, онъ почувствовалъ себя спокойнѣе. Однако, это было спокойствіе неполное: онъ все же торопился въ гимназію, полный ожиданій и домысловъ, что и какъ тамъ будетъ сегодня происходить. Минутъ черезъ двадцать онъ уже входилъ въ ея подъѣздъ и направлялся къ «сборной», какъ у нихъ называлась раздѣвальня, гдѣ собирались приходящіе ученики.

— Здравствуйте, Лазарь Евсѣичъ, — расшаркался онъ, завидѣвъ воспитателя, спускавшагося съ лѣстницы.

— Что въ такую рань забрался? Еще восьми нѣтъ.

— Я, Лазарь Евсѣичъ, въ субботу не былъ въ гимназіи, боленъ былъ. Такъ вотъ пришелъ пораньше, чтобы мнѣ пансіонеры объяснили алгебру: что-то новое задано.

Такъ покривилъ душой Дѣйствіевъ, считая, что не по-рыцарски было бы сказать объ истинной цѣли и настоящемъ поводѣ своего ранняго прихода: это значило бы выдать начальству замыслы и намѣреніе своихъ товарищей.

— А! ну, хорошо, — удовольствовался Лазарь Евсѣичъ, — иди наверхъ. Пусть тебѣ тамъ пансіонеры объяснятъ.

Такъ Дѣйствіевъ и поступилъ: раздѣлся и пошелъ наверхъ. Тутъ его сразу встрѣтили дружнымъ взрывомъ криковъ и хохота.

— У! О-о! Жельтменъ!.. У-а-а! Лыцарь Личарда!

— Позвольте, позвольте, господа, — сдерживая себя всѣми силами, чтобы не вспылить, пытался останавливать ихъ Дѣйствіевъ.

— Извольте, извольте, господинъ лыцарь, господинъ не дѣйствующій Дѣйствіевъ.

— Во-первыхъ, надъ фамиліей не слѣдъ смѣяться…

— А во-вторыхъ?

— А во-вторыхъ, это даже не остроумно, это все равно, что я бы, напримѣръ, сказалъ, что Киркѣ надо быть въ киркѣ или что Бузовъ набузынился съ самаго утра…

— А это остроумно?

— Я и не говорю, что это остроумно: я только привожу это въ примѣръ твоей глупости.

— Скажите! А не твоей тупости?

— И опять не умно.

— А дальше что, милордъ?

— А дальше только то, что вы затѣваете нехорошую штуку.

— И только?

— Только.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— Слушаемъ, ваше лыцарское лыцарство… Слушаемъ, да не исполняемъ.

— И напрасно.

— Это вамъ, миссъ Личарда, мамашенька подсказала? милэди?

Тутъ уже Дѣйствіевъ не вытерпѣлъ и, весь сразу вспыхнувъ, крикнулъ:

— Ты, пожалуйста, мою мать оставь въ покоѣ. Это подлость! Понимаешь?

— Понимаю.

— Ну, вотъ и все.

— А дальше что?

— Дальше то, что ты дуракъ… и болванъ… и… и… и…

Дѣйствіевъ ужъ не находилъ словъ. Ему хотѣлось бы сказать страшно много, излить весь наплывъ разнообразныхъ чувствъ и главнаго изъ нихъ — злобы, въ немъ вскипавшей и заклокотавшей; но языкъ не повиновался, въ глазахъ мутилось… Весь блѣдный, съ посинѣвшими вдругъ губами, дрожащими руками и ходуномъ ходившими щеками, запинаясь и заикаясь, стоялъ онъ передъ Бузовымъ и металъ на него огоньки трепетнаго, воспаленнаго взора. А тотъ, скривившись всѣмъ тѣломъ и строя ему гримасу, передразнивалъ его.

— И… и… и…

— Подлецъ! — вырвалось, наконецъ, у Дѣйствіева.

Но больше онъ не могъ проговорить ни слова, потому что тутъ же повалился на скамейку, подъ шлепкомъ неожиданной звонкой пощечины.

Бузову, однако, не дали продолжать начатую драку. Хоть онъ и кинулся къ Дѣйствіеву съ кулаками, чтобы нанести ему еще ударъ, но кругомъ товарищи закричали:

— Нѣтъ, нѣтъ!.. Нельзя! Кира, не смѣй!.. Лежачаго не бьютъ.

И, схвативъ Бузова за руки и за талію, не пустили его къ Дѣйствіеву. Этотъ тяжело поднимался со скамейки и придерживалъ ладонью лѣвую щеку.

— Нельзя, нельзя… Онъ ужъ поплатился за свою дерзость, — подтвердилъ Аглейтъ.

— А все-таки родителей трогать не слѣдуетъ: родители совсѣмъ особь-статья, — разсудительно замѣтилъ Кирѣ Парфеновъ.

Тутъ ужъ Дѣйствіевъ не выдержалъ:

— Конечно, не слѣдуетъ, — повторилъ онъ и… заплакалъ горькими, обильными слезами.

— А-а! лыцарскія слезы… Лыцарскій рёвъ! — загудѣлъ Незлобный.

— У-а-а! у-о-о! — загудѣли за нимъ и нѣкоторые другіе, но сейчасъ же примолкли, завидѣвъ издали Лазаря Евсѣича.

— Пожалуется или не пожалуется? — перешептывались товарищи.

— Онъ-то? Дѣйствіевъ? Никогда! — рѣшилъ одинъ.

И въ самомъ дѣлѣ, Дѣйствіевъ сдѣлалъ три шага къ доскѣ и взялся за мѣлъ, какъ-будто собирался заняться алгеброй.

— Видишь, ты его треснулъ, а онъ ничего, — указалъ Бузову Парфеновъ.

— Ну, и чортъ съ нимъ! — презрительно огрызнулся Бузовъ, не желая въ побитомъ товарищѣ признавать ужъ никакихъ достоинствъ. И добавилъ. — Все равно, потомъ потихоньку сфискалитъ.

— Какъ твоя алгебра, Дѣйствіевъ? — спросилъ Лазарь Евсѣичъ, входя въ классъ.

— Сейчасъ мнѣ Аникитовъ объяснитъ, Лазарь Евсѣичъ.

— Аникитовъ? Да онъ, поди, и самъ ничего не знаетъ.

— Знаю, Лазарь Евсѣичъ! — весело откликнулся Аникитовъ. — Здорово вызубрилъ!..

— Вотъ… Оно и видно… Кто жъ алгебру зубритъ? Развѣ математику зубрятъ? Зубрятъ такіе знатоки, какъ ты.

И вдругъ Лазарь Евсѣичъ добавилъ, обращаясь къ Дѣйствіеву:

— Что это у тебя со щекой, голубчикъ?

— Шмякнулся сейчасъ, Лазарь Евсѣичъ. Здо́рово такъ о скамейку хватился: поскользнулся.

Но воспитатель, пристально вглядываясь ему въ глаза, медленно произнесъ:

— Что-то мнѣ сдается, что ты врешь.

— Вру, Лазарь Евсѣичъ?

— Врешь, братецъ.

— Вѣрно, Лазарь Евсѣичъ: вру.

— А въ чемъ же дѣло?

— Такъ себѣ… Было и прошло.

— И быльемъ поросло?

— Да, Лазарь Евсѣичъ.

— Ой ли?

— Ей-Богу, Лазарь Евсѣичъ.

— Цыцъ, не божись. Зубри себѣ свою алгебру. Четверть девятаго ужъ. Ну, Аникитовъ, будь Чебышевымъ! маршъ за профессора!

— Иду, Лазарь Евсѣичъ! — и прибавилъ Дѣйствіеву, — я, Личарда, ни бельмеса не знаю, ни въ зубъ толкнуть… Проси кого другого.

VI

Съ Богомъ въ путь!

Варвара Никандровна проснулась въ то утро ранехонько и заснуть больше не могла, хотя такъ же, какъ и Веся Дѣйствіевъ, старалась смежить глаза. Она сознавала, что ей необходимо было сохранить голову какъ можно свѣжѣй, и досадовала, что и съ вечера и утромъ ей такъ не спалось. Боялась она, что ей трудно будетъ владѣть собой, если силы ея будутъ не совсѣмъ крѣпки къ уроку. Повертѣвшись въ досадѣ съ полчаса въ постели, она встала и направилась къ своимъ книгамъ и зажгла лампу. Было еще только 6 часовъ. Она принялась, было, рыться въ учебникахъ, но тутъ вспомнились ей слова брата, что любой гимназистъ противъ нея ничего не знаетъ, и ей ужъ не захотѣлось заниматься справками; она стала вновь обдумывать урокъ и карандашикомъ записывала себѣ его конспектъ. Придумывая объясненія, добиваясь ихъ точности, она намѣчала и переходы отъ одного къ другому и напрягала всѣ силы ума, чтобы легче, проще свести матеріалъ урока къ заключенію.

Время шло. Пробило семь. Въ кухнѣ прислуга закопошилась съ дровами и посудой. Изъ комнаты Вѣры Хрисанфовны послышался легкій кашель.

— Мамочка, ты не спишь? — окликнула Варвара Никандровна со своего мѣста.

— Нѣтъ. Проснулась. И ты тоже, повидимому?

— Я ужъ давно встала. Только не мылась: не хотѣла шумѣть, будить всѣхъ.

— Такъ и сидишь неумойкой? Теперь можно. Помойся, милочка, да одѣвайся. Нужно квартиру убрать поскорѣй.

— Зачѣмъ такъ рано, мамочка?

— Въ 8 часовъ батюшка придетъ съ псаломщикомъ. Я просила. Надо молебенъ отслужить передъ новымъ дѣломъ. А потомъ и отправишься. Тебѣ къ 9-ти, вѣдь?

— Да.

— Ну, вотъ, и пойдешь прямо на дѣло, помолившись.

Такъ все и исполнилось. Въ 8 часовъ пришелъ священникъ, отслужилъ молебенъ, и Вѣра Хрисанфовна благословила свою дочку образкомъ.

— То-то, мамулечка, ты вчера такъ долго послѣ обѣдни не шла домой, — догадалась Варя, — заходила образокъ купить.

Она стояла передъ матерью сіяющая, благодарная. Темные глаза ея блестѣли, лицо съ матовыми, чуть-розовыми щеками и вздернутымъ носикомъ весело смѣялось изъ-подъ волнистыхъ прядей сухихъ волосъ, обрамлявшихъ лобъ и виски, и при улыбкѣ зубы сверкали снѣжною бѣлизной сквозь алыя, сочныя губы. Мать залюбовалась на нее.

— Ахъ, ты прелесть моя! — начала, было, она.

— Профессоръ нашъ ненаглядный, — прибавилъ братъ.

Но Варя остановила ихъ:

— Некогда, мамочка, Сеничка… некогда. Пора отправляться. Для перваго раза надо все-таки пораньше прійти: можетъ-быть, придется поговорить съ директоромъ или съ инспекторомъ передъ урокомъ.

И подъ благословеніемъ любящихъ взоровъ матери и брата она вышла изъ дому.

На улицѣ было темно и сыро. Фонари еще только тушили. Куда дѣвался вчерашній морозецъ? Мокрый снѣгъ, пополамъ съ дождемъ, непріятно холодилъ лицо. Но Варварѣ Никандровнѣ шлось легко. Ей даже вспомнилась и ободряла ее старинная примѣта, будто всякое дѣло лучше начинать при дурной погодѣ, и невольно засмѣялась она, вспомнивъ тутъ же обратную пословицу: «Если шелкъ — начало, то конецъ — мочало». А извозчику, который избавилъ бы ее отъ этого ободряющаго дождя, она все-таки обрадовалась, — тѣмъ болѣе, что за ночь, въ виду оттепели, извозчики выѣхали уже на колесахъ, и можно было спрятаться отъ дождя и снѣга подъ навѣсомъ пролетки. Не торгуясь, сѣла она и черезъ нѣсколько минутъ пріѣхала въ гимназію.

Тутъ она спросила швейцара, можно ли видѣть директора.

— Директоръ еще не выходили изъ своей квартиры. А можетъ вамъ инспектора если… Такъ они только-что ушли наверхъ.

— Мнѣ все равно: хоть инспектора. Вы скажите, что новая учительница. Французскаго языка учительница, — пояснила она.

Швейцаръ широко улыбнулся, приподнялъ за козырекъ фуражку и, кинувшись къ двери пріемной комнаты, распахнулъ ее настежь.

— Пожалуйте-съ. Сейчасъ доложу-съ, — пригласилъ онъ Варвару Никандровну.

Она вошла въ пріемную и подумала: «Скажите! какой почетъ! А давно ли я и сама-то съ трепетомъ входила въ такое же зданіе? Съ такимъ же трепетомъ, какъ вотъ эти мальчуганы»…

Въ растворенную дверь ей видны были гимназисты, толпившіеся въ «сборной». Не смѣя переступить изъ нея въ швейцарскую, они стояли у порога, поглядывали въ пріемную, перемигивались, перешептывались и замѣтно пересмѣивались.

«Впрочемъ, кажется, не очень-то они съ трепетомъ, — перемѣнила свою мысль Вавочка, — что-то слишкомъ смѣются… не про меня ли говорятъ? Не даромъ Сеня предупреждалъ».

И вспомнились ей любящее лицо и живые глаза брата, который такъ горячо предостерегалъ ее вчера во всемъ возможномъ на сегодня. И вдругъ, къ крайнему удивленію своему (она даже немножко испугалась отъ неожиданности) послышался ей изъ швейцарской голосъ Сени.

— Да, новая учительница… французскаго языка… новая… здѣсь?

И на порогѣ вдругъ выросла его фигура, и Варя увидѣла милыя черты, которыя только-что вспоминались ей. Она вскочила со стула и кинулась къ брату.

— Что случилось, Сеня?

— Ничего, Вавочка, не пугайся.

— И мама ничего?

— Ничего. А просто, я не стерпѣлъ. Какъ уѣхала ты, я кинулся за тобой, чтобы еще разъ увидѣть тебя передъ этимъ… новымъ дѣломъ… и успокоить… и пожелать тебѣ…

— Ахъ, милый, милый, спасибо!

— «Авось, — думаю, — еще захвачу и поговорю съ ней». Это, правда, немножко, можетъ-быть, сантиментально. Но… прости, не удержался. Кинулся, точно меня что захватило и потянуло.

— Спасибо, спасибо, милый. А вотъ и инспекторъ, — добавила она шопотомъ.

— Здравствуйте, Варвара Никандровна. Раненько вы, однако, — громко, весело произнесъ инспекторъ, высокій, плотный, подвижной, весь блестя пуговицами, значками и форменными погончиками, да и лицомъ-то своимъ привѣтливымъ сіяя какъ-то радостно.

— Я нарочно пораньше: думала, что, можетъ-быть, придется съ вами или съ господиномъ директоромъ поговорить впередъ. Мой братъ, — указала она инспектору на Сеню.

— А! очень пріятно. Проводить пришли сестрицу? Отлично! превосходно! А говорить съ нами… Что говорить? Французскій языкъ вы знаете? — знаете. Ну-съ… и великолѣпно-съ. Навѣрно, лучше меня знаете. Значитъ, можете итти къ нимъ — и прямо къ дѣлу. На урокъ къ вамъ, вѣроятно, придетъ директоръ, потому что у меня сейчасъ у самого урокъ математики въ седьмомъ классѣ. А у васъ, Варвара Никандровна, не помните — въ которомъ?

— У меня первый часъ въ третьемъ классѣ.

— Въ третьемъ… гм… Баловные мальчишки… канальи не послѣдней руки. Жалко, что съ нихъ начало. Впрочемъ, вы какъ, Варвара Никандровна, изъ робкаго десятка?

— Я-то? кажется, нѣтъ…

И вся зардѣлась, и сама себя тѣмъ выдала, изъ какого она десятка.

— Вы, пожалуйста, не робѣйте. Съ ними надо категоричнѣе. И съ перваго же раза! Трахъ! баста, готово… чтобъ ни-ни! Въ дальнѣйшемъ много зависитъ оттого, какъ себя на первыхъ порахъ повести.

— Мнѣ вотъ и братъ то же самое говорилъ.

— Конечно, конечно! Онъ-то, вѣдь, знаетъ гимназію: самъ, чай, прошелъ. Чуть только кто-нибудь затѣетъ — мигомъ вонъ изъ класса. А зареветъ, будетъ просить: «простите, я больше не бу-у-уду», — не слушайте и на своемъ настойте: вонъ и шабашъ, конецъ съ концомъ. Это все только притворство: блудливъ какъ кошка, а трусливъ какъ заяцъ. Помните, Варвара Никандровна, такъ и знайте, что отъ васъ самихъ много будетъ зависѣть. А теперь, извините, я пойду наверхъ; надо кой о чемъ распорядиться. Вы же ровно въ 9 часовъ, какъ будетъ второй звонокъ, — первый на молитву, а въ 9 въ классы, второй, — пожалуйста, поднимитесь во второй этажъ. Я васъ тамъ буду ждать на площадкѣ лѣстницы. До свиданья, молодой человѣкъ.

И, пожавъ Сенину руку своею широкой лапой, онъ заколыхался къ двери своею увѣсистой фигурой.

Вавочкѣ можно было поговорить съ Сеней еще минутъ десять; а когда раздался звонокъ, онъ притворилъ дверь пріемной, чтобы въ нее никому не видно было, благословилъ сестру широкимъ крестомъ, крѣпко поцѣловалъ ее, и они вышли вмѣстѣ въ швейцарскую. Потомъ она пошла налѣво къ лѣстницѣ, а онъ, стоя уже за стеклянной выходной дверью, смотрѣлъ вслѣдъ сестрѣ и, сложивъ подъ бортомъ сюртука пальцы въ крестъ, старался направить ихъ концы туда, къ Вавочкѣ, и шевелилъ ими, и благословлялъ ее, и молился за нее. Ему видно было, какъ она поднималась по лѣстницѣ, и, когда ноги ея уже превысили косякъ двери, братъ повернулся къ выходу и шагнулъ на улицу.

Сестра же въ это время какъ разъ вступила во второй этажъ, на площадку лѣстницы, гдѣ уже громоздилась фигура инспектора.

— И отлично! и прекрасно! — говорилъ онъ ей привѣтливо, — сейчасъ я проведу васъ въ учительскую, познакомлю съ нашими преподавателями. Пожалуйте въ конецъ коридора. Небось, шумно вамъ здѣсь кажется послѣ женскихъ-то учебныхъ заведеній, гдѣ сами воспитывались и гдѣ теперь преподаете? Ничего, обстрѣляетесь: солдату только первыя минуты въ бою страшно. Господа, рекомендую: нашъ новый коллега, или — какъ бы это правильнѣе сказать — наша новая коллега Варвара Никандровна Собьюнская. Прошу, при ней курите поменьше, господа, пощадите дѣвичьи легкія. Вотъ вамъ, Варвара Никандровна, наша географія, вотъ наша математика, а вотъ и исторія… Какъ слышите, также все дамы: совсѣмъ въ свою компанію попали. Будьте, какъ дома. Ребята все теплые.

Привѣтливый видъ, веселый тонъ и шутки инспектора сразу ободрили Вавочку и ввели ее въ среду новыхъ лицъ, какъ въ свой кругъ. Учителя — историкъ, математикъ и географъ — такъ же весело смѣялись, радушно пожимали ей руку и говорили добрыя пожеланія.

— Ты что? — спросилъ инспекторъ вошедшаго сторожа.

— Директоръ приказали сказать, чтобы сейчасъ къ нимъ пришли. Сейчасъ быть они сюда не могутъ.

— А дальше что же?

— Велѣли, чтобы новую барышню дежурный воспитатель въ классъ ввели.

— И отлично! и превосходно! и великолѣпно!.. Пойдемте, Варвара Никандровна. И помните мои слова, что я вамъ тамъ, внизу, говорилъ! Помните?

— Помню.

— И восхитительно!.. Савельевъ, — обратился онъ къ проходившему мимо взрослому гимназисту, — будьте любезны, проводите Варвару Никандровну къ Лазарю Евсѣичу и просите его, чтобъ онъ ее ввелъ въ третій классъ. А мнѣ на урокъ надо. До свиданія, хорошая. Съ Богомъ!

Гимназистъ немного сконфузился, угловато откланялся учительницѣ и пошелъ съ нею по коридору, изъ вѣжливости чуть-чуть отставая отъ нея на полшага.

— Это далеко третій классъ? — спросила Варвара Никандровна.

— Въ другомъ коридорѣ, за угломъ.

— Я васъ, можетъ-быть, стѣснила? Вамъ на урокъ? Я бы сама дошла.

— Нѣтъ, нѣтъ, не безпокойтесь: я успѣю. Для перваго раза вамъ лучше съ провожатымъ по коридорамъ ходить: неравно, шалуны что-нибудь затѣятъ противъ васъ.

— Что же они могутъ затѣять!? — съ нѣкоторою увѣренностью возразила Вавочка и вскинула голову назадъ, чтобы показать свое безстрашіе.

— Не говорите. Ручаться за нихъ нельзя. Вѣдь, есть очень баловные.

Въ это время навстрѣчу имъ по коридору поспѣшно шелъ запоздавшій гимназистикъ, маленькій, худенькій, на видъ лѣтъ 8—9. Поровнявшись съ ними, онъ вдругъ упалъ въ ноги Варварѣ Никандровнѣ, и не успѣлъ взрослый восьмиклассникъ наклониться и вырвать его изъ-подъ ногъ ея, какъ мальчуганъ вскочилъ, отклонился въ сторону, къ стѣнѣ, и, гаркнувъ изъ-подъ руки: «Восьмиклассникъ!» опрометью кинулся бѣжать по коридору. Большой бросился, было, за нимъ, но почувствовалъ на локтѣ прикосновеніе руки Варвары Никандровны.

— Не надо, не надо… Богъ съ нимъ, — остановила она его.

— Какъ же! Вѣдь, это же невозможно! — возмущался онъ.

— Я къ этому уже приготовилась: мнѣ братъ говорилъ.

— Вотъ видите… И я вамъ сейчасъ говорилъ, что есть баловные. Этакая бестія! Удралъ… А главное — я его фамиліи не знаю…

— Не надо, не надо, — повторяла Вавочка.

— А вы-то? Не ушибъ ли онъ васъ?

— Нѣтъ… Но только я чуть-было не упала… онъ такъ неожиданно…

— Еще бы! Странно, какъ онъ не сшибъ съ ногъ… Впрочемъ, я его лицо примѣтилъ… Узнаю. Пойду въ классъ и надеру уши.

— Пожалуйста, не надо: это только можетъ ихъ возстановить противъ меня. Лучше прочитайте ему только нотацію, укажите, какъ это глупо задѣвать и обижать человѣка, который имъ ничего худого не сдѣлалъ и… не хочетъ сдѣлать…

Послѣднія слова Вавочка произнесла уже съ нѣкоторымъ волненіемъ. Голосъ ея дрогнулъ. Слезы готовы были выступить на глаза, щеки раскраснѣлись. Она чувствовала обиду, ничѣмъ невызванную, незаслуженную, но всѣми силами сдерживалась, чтобы не выдать себя сейчасъ и чтобы къ предстоящему уроку сохранить самообладаніе.

— А вотъ и дежурный воспитатель, — сказалъ Савельевъ, повертывая за уголъ коридора. — Лазарь Евсѣичъ! Александръ Петровичъ поручилъ мнѣ представить вамъ новую учительницу французскаго языка… а директоръ скоро придетъ, онъ сейчасъ занятъ.

— Очень радъ познакомиться.

— Собьюнская.

Лазарь Евсѣичъ назвалъ свою фамилію.

— Вамъ въ третій классъ. Пожалуйста, построже. Тамъ есть шалуны. Мнѣ-то, къ сожалѣнію, нельзя: у меня сейчасъ во второмъ классѣ надо замѣнить — учителя не будетъ. Пожалуйте, — указалъ онъ ей рукой на открытую дверь класса, и шепнулъ. — А ваше имя и отчество?

— Варвара Никандровна, — отшепнулась она.

— Господа, вотъ… Варвара Никандровна Собьюнская, — рекомендовалъ онъ, входя, — будетъ теперь вмѣсто Луи Томасовича. Помните, я вамъ говорилъ уже, что у нея вы должны себя вести отмѣнно, и теперь повторяю. И ее просилъ, чтобы никакого снисхожденія, если кто только чуть что. Такъ и знайте. Потомъ мнѣ передастъ. А, вѣдь, я добръ, добръ — а безобразія не потерплю. А черезъ нѣсколько минутъ придетъ директоръ, онъ сейчасъ занятъ: чтобы, значитъ, никакихъ неудовольствій не было. До свиданія пока.

VII

Экзаменъ не экзаменъ, пытка не пытка, но вообще нѣчто некрасивое.

Дверь за Лазаремъ Евсѣичемъ захлопнулась. Ученики, стоявшіе до того, шумно сѣли на скамейки. Варвара Никандровна сдѣлала нѣсколько шаговъ къ учительскому столу и вступила на каѳедру. Раскрывъ журналъ, она взглянула въ алфавитъ. Тамъ значилось 52 фамиліи. Въ это время что-то бѣленькое пролетѣло мимо ея виска и мягко, почти беззвучно, упало на полъ, за нею. Она не обернулась, не посмотрѣла, что это такое. Сдерживая себя, по возможности спокойно вскинула она глаза на классъ. Тамъ, словно клумба, покрытая цвѣтами, точно бахча съ тыквами, будто огородная десятина съ капустными кочнами, предстали ей головы учениковъ. Только эти кочны и тыквы были съ лицами, а лица эти или весело улыбались, или глядѣли на нее испытующе. Очевидно, слѣдили за нею, какъ отнесется она къ этому комку бумажки, что былъ только-что брошенъ въ нее.

— Хорошенькая! — пронесся изъ середины класса шопотъ довольно-таки ясный, и кругомъ засмѣялись, закрывая себѣ руками глаза и рты, а нѣкоторые наклоняясь подъ парту.

Все это описать долго, а произошло это все не долѣе какъ въ полминуты. Тогда Варвара Никандровна, чтобы прекратить смѣхъ, заговорила:

— Прежде всего мнѣ придется познакомиться съ вами.

— Очень пріятно! — раздалось пискливо отъ задней стѣны.

— Милости просимъ! — подхватилъ другой голосъ.

— Гривенъ на восемь… — прибавилъ третій.

— Для этого мнѣ необходимо узнать, что вы проходили у m-r^[4] Шамборана.

— Ничего! — загудѣло нѣсколько голосовъ.

— Въ бирюльки играли, — пояснилъ кто-то.

— Ну, этого не можетъ быть.

— Вѣрно, вѣрно! ничего! — загудѣли опять.

— Дѣти, дѣти! не всѣ сразу.

— Мы не дѣти.

— А кто же вы?

— Мы господа.

— Ну, господа, такъ господа, — улыбнулась Варвара Никандровна, — могу вамъ въ этомъ уступить. Я потому васъ такъ назвала, что въ пансіонѣ, гдѣ я преподаю, принято такъ называть всѣхъ даже въ старшихъ классахъ.

— Называть дѣтьми?

— Да.

— Даже взрослыхъ?

— Ну, тамъ взрослыхъ нѣтъ.

— А гдѣ вы преподаете?

— Для васъ это все равно. Теперь къ дѣлу. Я попрошу васъ, господа, чтобы не всѣ сразу отвѣчали. А то — крикъ и безпорядокъ. Господинъ Аглейтъ! — вызвала она, заглянувъ на верхъ алфавита.

— Жэ^[5]! — пробасилъ Аглейтъ и всталъ.

— По-французски не говорятъ въ отвѣтъ je^[5], а говорятъ moi^[6] или plaît-il?^[7] — поправила Варвара Никандровна.

— Фитиль.

Въ классѣ загрохотали, хохотали. Но раздался и укоризненный шопотъ:

— Что за глупости? Бросьте вы, дурачье!

Взглянувъ въ ту сторону, откуда послышалось это, Варвара Никандровна узнала встревоженное лицо и сверкающіе черные глазки Веси Дѣйствіева.

— Извините, господинъ Аглейтъ, — сказала она, — при такихъ условіяхъ я съ вами не могу продолжать разговоръ. Садитесь, пожалуйста. Господинъ Аникитовъ! — вызвала она слѣдующаго по алфавиту.

Аникитовъ сталъ подниматься со скамейки медленно, точно ему было очень трудно, тяжело сдѣлать это, и проговорилъ лѣнивымъ тономъ, растягивая слоги:

— Муа́^[6]. Плэ-тиль?^[7]

— По-французски всегда прибавляютъ обращеніе. Никогда не говорятъ просто plaît-il^[7]. А надо такъ: plaît-il, mademoiselle?^[8] или plaît-il, monsieur?^[9] или plaît-il, madame?^[10]

— Plaît-il, madame?^[10] — повторилъ Аникитовъ.

— И тутъ невѣрно. Къ дѣвушкѣ обращаются, называя ее mademoiselle^[11].

— Plaît-il, мамзель?^[8]

И опять тотъ же голосъ у задней стѣны пропищалъ:

— Мамзель, стрекозель, де бараньи ножки!

— Фу, свиньи какія! — уже громко раздалось отъ окна, гдѣ виднѣлась черная, коротко-остриженная головка съ живыми блестящими глазками.

— Нѣтъ, господинъ Аникитовъ, и съ вами я не могу продолжать разговоръ, — серіозно сказала Варвара Никандровна, — вы такъ себя ведете, что васъ даже товарищи осуждаютъ.

— Это только одинъ! — возразилъ кто-то.

— Но, навѣрно, есть и такіе, которые къ нему присоединяются.

— Ну, это еще будемъ посмотрѣть.

— «Посмотримъ», — сказалъ слѣпой…

— Садитесь, господинъ Аникитовъ.

Но тотъ стоялъ и не двигался: что-то придумывалъ.

— Что же вы? Садитесь, пожалуйста.

— Мерсибо.

И сѣлъ.

Варвара Никандровна качнула головой и, заглянувъ въ алфавитъ, опять вызвала:

— Господинъ Бузовъ.

— Жэ^[5]!

— Опять je^[5]? Вѣдь, я сказала, что такъ не говорятъ.

— Какъ же надо, madame^[12]?

— Нѣтъ, господинъ Бузовъ, и съ вами я говорить не стану. Господинъ Васильевъ, позвольте васъ спросить, по какому учебнику проходилъ m-r^[4] Шамборанъ?

Васильевъ всталъ и назвалъ учебникъ.

— А кромѣ учебника, хрестоматія была у васъ введена? Мнѣ говорилъ господинъ директоръ. Но чья — я забыла.

Васильевъ назвалъ и хрестоматію.

— Благодарю васъ.

— Не за что.

— Такъ по-русски, — поправила Варвара Никандровна, — а по-французски на это говорятъ pas de quoi^[13].

— Па-де-катръ^[13]! — вырвалось изъ середины класса.

Васильевъ обернулся и показалъ туда кулакъ.

— Господинъ Васильевъ, — усмѣхнувшись, замѣтила Варвара Никандровна, — такъ защищать меня не надо. Повѣрьте, я и сама защищусь. Ваши товарищи увидятъ, что я имъ зла не желаю, и сами уймутся.

— Неужели?

— Въ самомъ дѣлѣ?

— О-го-го!

— «Посмотримъ», — сказалъ слѣпой…

Но, не взирая на эти вырывавшіеся изъ среды учениковъ, вызывающіе, задорные возгласы, Варвара Никандровна продолжала:

— Я, вѣдь, и сама не такъ еще давно окончила школу: помню, какъ и у насъ, случалось, изводили учителей. И помню также, какъ мнѣ всякій разъ стыдно становилось при этомъ: почему? зачѣмъ? за что?

Вдругъ съ передней скамьи поднялся на ноги маленькій, худенькій, блѣдный гимназистъ, съ приподнятыми бровями, придававшими ему глуповатый видъ.

— Что скажете? — спросила его Варвара Никандровна.

— Вы въ перемѣну пойдете въ учительскую курить? — выпалилъ онъ.

При такой неожиданности классъ загрохоталъ отъ хохота, покатился со смѣху. Должно-быть, и въ коридорѣ стало слышно. Стекло двери задребезжало подъ дробными ударами чьихъ-то пальцевъ. Обратившись къ ней, классъ увидѣлъ въ стеклѣ подъ рамой блескъ очковъ и курчавый взлобокъ: это былъ Лазарь Евсѣичъ, и всѣ притихли.

— Что это вамъ въ голову пришло? — весело смѣясь, спросила Варвара Никандровна вставшаго маленькаго гимназиста.

Тотъ молчалъ, тупо глядя впередъ.

— Что же вы? Скажите, почему это васъ такъ интересуетъ?

— Я думалъ…

И замялся, и опять глядѣлъ безсмысленно.

— Что вы думали?

— Что вы пойдете.

— Я не курю.

— А я думалъ… что вы курите. Вы тамъ были сейчасъ.

— Была, но не курила.

— А я… курю… немножко.

Классъ опять грохнулъ со смѣху, и вновь послышался въ двери дребезгъ стекла.

— Только вы не говорите. Это я такъ… нечаянно сказалъ.

— Никому не скажу. Это меня не касается, — снисходительно улыбаясь, обѣщала Варвара Никандровна, видя, что имѣетъ дѣло съ «господиномъ», еще не вполнѣ сформировавшимся.

— Директоръ! директоръ! — пронесся по классу ускоренный шопотъ при звукѣ громкаго, звонкаго голоса, долетѣвшаго сюда изъ коридора.

Предвидя приходъ директора, всѣ встали.

Ручки двери брякнули, и въ классъ шумно, быстро вошелъ, почти вбѣжалъ низенькій ростомъ, съ головой, какъ бѣлый шаръ, остриженный подъ гребенку, безъ усовъ и бороды, бритый, со смѣющимися глазами, подвижной, чрезвычайно бодрый на видъ старикъ.

— Варвара Никандровна, простите великодушно, — громко заговорилъ онъ, — безъ вины виноватъ передъ вами. Родители задержали: пришли переговорить по важному дѣлу. Никакъ не могъ отлучиться и ввести васъ въ классъ. Рекомендую. Шалуновъ достаточно, но въ общемъ народъ добрый. Въ обиду не дадутъ. Въ этомъ я увѣренъ. Такъ, молодцы? Что жъ вы, садитесь. Продолжайте, Варвара Никандровна. Я васъ прервалъ. Пожалуйста, продолжайте.

— Я еще, собственно, не начинала урока. Хотѣлось при васъ начать. Да и познакомиться надо было съ классомъ.

— Конечно, да. А теперь можно приступить. Пожалуйста. Я вамъ не буду мѣшать. Я чуть въ сторонкѣ присяду и послушаю.

Директоръ взялъ стулъ и сѣлъ у стѣны.

VIII

Все наоборотъ — какъ по маслу.

Урокъ начался.

Ободренная добрымъ привѣтомъ директора, обрадовавшись его приходу, съ которымъ должны были кончиться смущавшія ее выходки учениковъ, Варвара Никандровна приступила къ дѣлу если не спокойно, то, во всякомъ разѣ, увѣренно. Она заговорила громкимъ голосомъ, бойко — именно такъ, какъ она себѣ раньше еще долго предначертывала повести дѣло.

— Господа, вы, вѣроятно, всѣ знаете знаменитую басню «Ворона и Лисица»?

— Всѣ! — раздалось нерѣшительно и негромко съ нѣкоторыхъ мѣстъ класса.

Теперь они сидѣли смирно, неподвижно, словно всѣ въ струнку вытянулись, и Вавочкѣ невольно подумалось: «Какіе они все-таки трусишки! Пришелъ директоръ, и всѣ, точно испуганныя собачонки, хвосты поджали». Но она не стала долго развлекать себя размышленіями и замѣчаніями: не до того было — нужно было вести урокъ, блеснуть предъ директоромъ для перваго раза. Заглянувъ въ алфавитъ, она вызвала:

— Господинъ Желтухинъ, вы знаете, чья это басня?

— Крылова.

— Нѣтъ, не Крылова.

Желтухинъ сдѣлалъ широкіе глаза и, сконфуженно улыбаясь, проронилъ:

— Можетъ-быть, Дмитріева?.. или… Хемницера?..

— Нѣтъ, нѣтъ, вы сказали сначала вѣрно… т.-е. вѣрно и все-таки не вполнѣ точно. Крыловъ эту басню только передалъ на русскій языкъ. А сочинилъ ее знаменитый французскій баснописецъ Лафонтенъ. Такъ-что точнѣе было бы сказать про нее, что это басня Лафонтена въ переводѣ Крылова. Кто-нибудь изъ васъ знаетъ ее наизусть по-русски?

Отвѣта сразу не послѣдовало. Гимназисты переглядывались, вопрошая другъ-друга глазами. Слышался шопотъ.

— Неужели никто не знаетъ? — спросилъ директоръ. — Ахъ вы, безстыдники! А еще «господами» васъ называютъ! Какіе вы «господа», когда еще у васъ молочко на губахъ не обсохло? Пожалуйста, Варвара Никандровна, называйте ихъ попросту: Ивановъ, Петровъ, Сидоровъ. Больно много чести! Они «Maître Corbeau»^[14] не знаютъ, а въ «господа» попали… Просто: Гавриловъ, Сидоровъ, Карповъ, и больше ничего. Ну, что жъ? Никто не знаетъ «Ворону и Лисицу»? а? Вы что встали, Фрейбергъ? Знаете? Ну, говорите. Мы послушаемъ.

Фрейбергъ началъ негромко и робко, съ запинками:

«Воронѣ гдѣ-то Богъ поспалъ кусочекъ сыру;
На ель ворона взгромоздясь,
Позавтракать, было, совсѣмъ ужъ собралась,
Да призадумалась»…

И остановился, не помня дальше.

— Что, Фрейбергъ? призадумался? — спросилъ директоръ.

— Ну, въ такомъ случаѣ я сама вамъ ее прочитаю, — рѣшила Варвара Никандровна. — Хотѣлось бы, чтобъ она вамъ всѣмъ и вся припомнилась, со всѣми своими прелестями и красотами.

Она встала и начала громко, спокойно, увѣренно, красиво. Тутъ они услышали истинно-художественное чтеніе. Они совсѣмъ притихли. Если бы было лѣто, слышно было бы, какъ летали бы мухи. Улыбаясь отъ удовольствія, они слѣдили за всѣми переходами ея голоса, за каждымъ ея движеніемъ. Какъ тонко, съ какою подлинно-лисьей хитростью выводила Варвара Никандровна льстивыя, заманчивыя кумушкины рѣчи; повидимому, ничто не стѣсняло исполнительницу: она свободно улыбалась, склоняла голову набокъ, иногда отводила руку въ сторону, а при словахъ «вѣдь, ты бъ у насъ была царь-птица» вытаращила глаза и подняла плечи, такъ что это увѣреніе кумушки вышло у нея чрезвычайно естественно и убѣдительно. И вотъ, послѣ этихъ медоточивыхъ рѣчей, ученики слышатъ громкое, размашистое оповѣщеніе:

«Вѣщуньина съ похвалъ вскружилась голова,
Отъ радости въ зобу дыханье сперло, —
И на привѣтливы Лисицыны слова»…

Тутъ Варвара Никандровна чуточку остановилась, потомъ значительнымъ шопотомъ произнесла:

— «Ворона»…

И опять пріостановилась и, какъ бы собравшись съ духомъ, чрезвычайно громко, картаво грянула:

— «Карррркнула во все-е-е-е воррронье горррр-ло»…

Въ классѣ среди тишины послышался шопотъ недоумѣнія. Нѣкоторые изъ учениковъ при такой неожиданности откинулись на спинки партъ. А когда она послѣ этого просто, ясно, спокойно произнесла: «Сыръ выпалъ», и, понизивъ голосъ и разведя руками, съ усмѣшкой прибавила: «Съ нимъ была плутовка такова», — тутъ ужъ не удержались и, не взирая на присутствіе директора, разразились дружнымъ, естественнымъ, веселымъ хохотомъ.

Да и директоръ не выдержалъ. Онъ даже вскочилъ со стула и въ восторгѣ воскликнулъ:

— Вотъ такъ прочитано! А!.. Вотъ чтеніе! Это — чтеніе!.. Д-да!.. замѣчательно! Если бы не въ классѣ, я бы непремѣнно сталъ аплодировать…

И махнувъ рукой, замолчалъ и опять сѣлъ на стулъ.

Все это еще болѣе ободрило Варвару Никандровну. Каріе глазки ея блестѣли, лицо съ разгорѣвшимися щеками сіяло радостью. Она уже чувствовала подъ собой почву: повидимому, на классъ подѣйствовало ея чтеніе, а директоръ даже въ неописанный восторгъ пришелъ… Навѣрно, искренно. Не лгалъ же онъ, чтобы только поощрить ее. Невольно вспомнила она тутъ же о матери и братѣ: «Какъ они безпокоятся тамъ… Милая мамуся, помолись за Вавочку!..» — подумалось ей. Но некогда было долго раздумывать, когда за нею слѣдили сотни глазъ. Она продолжала:

— По-французски эта басня читается такъ. — И начала: «Le Corbeau et le Renard». «Maître Corbeau, fur un arbre perché»…^[15]

И мелодично, плавно полились звуки пѣвучаго, звонкаго французскаго стиха. Сразу, съ первыхъ же словъ слушателямъ стало замѣтно, что во французскомъ нельзя было придать чтенію такой простоты и такого заразительнаго комизма, какъ въ русскомъ чтеніи: теперь слышалось скорѣе что-то строгое, видѣлось что-то пластичное, какая-то торжественность чувствовалась въ этихъ новыхъ звукахъ.

Прочитана басня и по-французски. Варвара Никандровна стала сравнивать ее въ обоихъ языкахъ, указывала, что не даромъ Крыловъ польстился на ея красоты и передалъ ее по-русски, что онъ сумѣлъ только придать ей еще и русскій тонъ и характеръ, такъ-сказать — (и они услышали тутъ новыя для нихъ слова) — русифицировавъ ее, придавъ лисѣ тѣ свойства и украсивъ ея имя тѣми словами, которыя постоянно встрѣчаются въ русскихъ народныхъ сказкахъ. Потомъ она указала на то, что французская литература и французскіе поэты издавна обращали на себя вниманіе всего міра и въ частности русскихъ писателей, которые и старались переводить на русскій языкъ произведенія писателей еще въ XVIII вѣкѣ (она упомянула рядъ французскихъ именъ) — и переводятъ ихъ до настоящаго времени, при чемъ берутъ и позднѣйшихъ поэтовъ.

— Вы, можетъ-быть, еще не слышали имени Виктора Гюго?

— Я слышалъ, — всталъ Васильевъ.

— Читали его что-нибудь?

— Да. «Соборъ Парижской Богоматери», «Человѣкъ, который смѣется», «Труженики моря».

— Вѣрно. А про Сюлли Прюдона слыхали?

— Нѣтъ.

— А Сюлли Прюдонъ очень знаменитъ: ему даже нобелевская премія присуждена, какъ великому современному дѣятелю. Хотите изъ него прослушать что-нибудь?

— Пожалуйста, пожалуйста… — раздалось со всѣхъ краевъ класса.

— Я опять прочитаю вамъ сначала по-русски, чтобы вамъ потомъ былъ понятнѣе французскій текстъ. Русскій переводъ принадлежитъ извѣстному русскому поэту, Алексѣю Николаевичу Апухтину. Переводъ не очень близкій, такъ что Апухтинъ назвалъ его подражаніемъ Сюлли Прюдону. Вотъ онъ:

Разбитая ваза

«Ту вазу, гдѣ цвѣтокъ ты сберегала нѣжный,
Ударомъ вѣера толкнула ты небрежно,
И трещина, едва замѣтная, на ней
Осталась… Но съ тѣхъ поръ прошло немного дней,
Небрежность дѣтская твоя давно забыта,
А вазѣ ужъ грозитъ нежданная бѣда!
Увялъ ея цвѣтокъ; ушла ея вода…
‎Не тронь ея: она разбита»…

— Вотъ первая половина этого стихотворенія. Во второй говорится о сердцѣ человѣка — какъ и его легко разбить обидой злой и какъ въ немъ остается отъ этой обиды неизгладимый слѣдъ. Но все-таки, какъ надтреснутая ваза еще можетъ существовать до поры до времени, такъ сердце человѣческое

«Оно, какъ прежде, бьется и живетъ,
Отъ всѣхъ его страданье скрыто,
Но рана глубока и каждый день растетъ…
‎Не тронь его: оно разбито»…

Хорошее стихотвореніе? Не правда ли?

— Хорошее, правда… хорошее…

— Много въ немъ смысла, коротко и сильно сказано о людскомъ горѣ и страданьѣ. Не даромъ во Франціи оно имѣло такой успѣхъ, что Сюлли Прюдону потомъ надоѣли вѣчныя похвалы по поводу него, и существуетъ анекдотъ, будто онъ какъ-то разъ признался: «C’est damage que je n’ai pas brisé mon vase tout-à-fait».

Нѣкоторые въ классѣ засмѣялись, а худенькій, блѣдненькій, еще не вполнѣ сформировавшійся «господинъ» съ приподнятыми бровями всталъ и спросилъ:

— Что это такое?

— Вы не поняли? это значитъ: «Жаль, что я свою вазу совсѣмъ не разбилъ».

Опять засмѣялись, а изъ середины класса пронесся шопотъ:

— Ѳомка-дуракъ всегда глупость отмочетъ.

— Нельзя ли, пожалуйста, не такъ откровенно? — строго произнесъ директоръ, вперившись взоромъ въ глубь класса. — И ничего тутъ нѣтъ худого. Не понялъ Ѳоминъ, вотъ и спросилъ. На то и учитель въ классѣ, чтобъ объяснить. Извините, Варвара Никандровна, я васъ прервалъ, но не могу слышать злыхъ выходокъ…

— И я прошу васъ, господа… дѣти… господа… прошу обращаться ко мнѣ безъ стѣсненія за разъясненіями, — сказала Варвара Никандровна, не зная, какъ ихъ назвать. — На каждый дѣльный вопросъ я буду давать отвѣты охотно, — она немножко, чуть-чуть, замѣтно только для тѣхъ, кому надо было это понять, выдвинула, какъ бы подчеркнула слово дѣльный. — А теперь я хочу обратить ваше вниманіе на то, что французскій языкъ обязанъ своею распространенностью не только самой своей натурѣ и красотамъ, не только благодаря литературѣ, писателямъ, поэтамъ: это — общепринятый, всемірный языкъ, и даже всѣ международныя, политическія сношенія производятся на французскомъ языкѣ.

Тутъ же она указала, что французскій языкъ наравнѣ съ англійскимъ принятъ повсюду въ коммерческомъ мірѣ; упомянула, что ни одного серіознаго, большого ученаго труда нельзя создать, не пользуясь французскими источниками, и что въ Россіи онъ имѣетъ особенное примѣненіе, какъ языкъ свѣтскаго общества.

— Это еще ведется со временъ Евгенія Онѣгина, который «по-французски совершенно могъ изъясняться и писалъ», какъ про него засвидѣтельствовалъ Пушкинъ, и еще съ тѣхъ давнихъ поръ, когда Чацкій въ «Горе отъ ума» возмущался «французикомъ изъ Бордо», а Фамусовъ сердился, что его дочери, Софьѣ Павловнѣ, «сна нѣтъ отъ французскихъ книгъ»… Но, — вдругъ перемѣнила она тонъ, — въ жизни всегда ужъ такъ бываетъ, молодые люди, что и нужныя, и пріятныя, и даже красивыя вещи прививаются путемъ не очень-то пріятнымъ и некрасивымъ. Я хочу сказать вамъ про два такіе пути, довольно скучные. Они вамъ уже хорошо извѣстны. Изученіе языка дается не только изученіемъ красивыхъ, поэтическихъ стиховъ, но и… грамматики, а также диктовками. Это — довольно скучно, правда; но я постараюсь не очень душить васъ ими и облегчать вамъ и ту и другія: всего будемъ касаться походя, при прохожденіи поэтовъ — басенъ, стиховъ, описательныхъ отрывковъ. Сегодня, до звонка, сдѣлаемъ маленькую, легонькую диктовку. Я ея не возьму съ собой: мнѣ хочется только показать вамъ, какъ я дѣлаю диктовку, чтобы вы познакомились съ моимъ пріемомъ. Передъ самымъ звонкомъ я у двоихъ посмотрю, какъ написано. Тетради у васъ съ собой?

Застукали крышки столовъ, зашелестили вынутыя тетрадки, съ трескомъ попадали на полъ оброненные карандаши и вставочки.

Переждавъ минуту, Варвара Никандровна начала диктовку. Она сказала имъ одну недлинную фразу.

— Пожалуйста, не торопитесь: я повторю вамъ это предложеніе нѣсколько разъ — съ тѣмъ, чтобы вы написали его какъ можно внимательнѣе. Вдумывайтесь въ каждое слово, въ каждую букву, въ окончанія словъ, въ знаки надъ буквами: гдѣ accent grave^[16], гдѣ accent circonflexe^[17]. Повторяю еще разъ.

Она продиктовала только три короткихъ предложенія, объясняя и напоминая, какія окончанія у словъ, какой бы имъ не забыть поставить знакъ надъ e и пр. Потомъ, взглянувъ на часы, она вызвала двоихъ къ каѳедрѣ, посмотрѣла ихъ тетради и сказала:

— Вотъ это мнѣ и нужно. Полное вниманіе! Теперь потрудитесь это же на доскахъ написать уже безъ моей помощи.

Они подошли къ доскамъ и подъ ея диктовку написали то же мѣломъ, что было въ тетрадяхъ, и такъ же вѣрно.

— Отлично. Садитесь. Обоимъ по пяти. Значитъ, первый блинъ не комомъ, вопреки пословицѣ.

Въ коридорѣ задребезжалъ звонокъ. Варвара Никандровна встала и, сходя съ каѳедры, сказала классу:

— Къ слѣдующему разу пока ничего. Кто хочетъ и можетъ, пусть выучитъ эту басню Лафонтена, если она есть у васъ въ хрестоматіи. А въ среду мы съ вами поговоримъ объ учебникѣ, и тогда ужъ возьмемъ изъ него что-нибудь.

— Вотъ, молодцы, — сказалъ и директоръ, медленно проходя съ нею къ выходу, — вотъ такъ урокъ! Я думаю, вы его всю жизнь не забудете. Благодарю васъ, Варвара Никандровна. Я весь урокъ точно въ концертѣ сидѣлъ. Увѣряю васъ. Пойдемте, отдохните. Слѣдующій часъ у васъ въ которомъ классѣ?

— Во второмъ.

— Пожалуйте въ учительскую. До свиданія, господа дѣти.

И, смѣясь, они вышли въ коридоръ. Двинулись за ними, стройно и нешумно, и ученики.

IX

Первыя впечатлѣнія и нежданные союзники.

— Ну, что? какъ? интересно? — спросилъ Лазарь Евсѣичъ третьеклассниковъ, когда они вышли въ коридоръ и обступили его, повидимому, намѣреваясь дѣлиться съ нимъ впечатлѣніями.

— Прекрасно, Лазарь Евсѣичъ!

— Вотъ читаетъ-то!

— Она «Ворону и Лисицу» такъ прочла… такъ прочла!.. я даже не думалъ, чтобы это можно было такъ прочесть.

— Да что вы?

— Ей-Богу, Лазарь Евсѣичъ, замѣчательно!

— Лазарь Евсѣичъ! каркнула, какъ ворона… Браво!

— Въ самомъ дѣлѣ? Во все воронье горло?

— Во все, Лазарь Евсѣичъ.

— Ловко!

— И чего тутъ хорошаго? просто, актерка какая-то…

— Аникитовъ, нельзя ли поделикатнѣе? Вы забываете, что говорите со мной про моего товарища, и мнѣ едва ли удобно это слышать.

— Нѣтъ, Лазарь Евсѣичъ, развѣ можно такъ? — смягчился Аникитовъ, — я не хотѣлъ васъ обидѣть… Только развѣ можно каркать въ классѣ?

— Ужъ чья бы корова мычала, да твоя бы молчала. А ты-то, дружокъ, въ классѣ что, случается, продѣлываешь? — шутливо спросилъ его Лазарь Евсѣичъ. — Вѣдь, она не изъ баловства, какъ ты, а такъ по баснѣ нужно. Ахъ, вы, ребята, ребята! Какія же вы еще дѣти…

— И она насъ вздумала, было, дѣтьми называть, — сообщилъ Бузовъ.

— Ну, а вы, что? Конечно, на дыбы?

— Еще бы! Ассаже^[18] устроили. Стала господами называть.

— Вы и въ самомъ дѣлѣ, господа, не вздумайте ей ассаже устраивать. Во-первыхъ, это не полагается по школьному этикету, а во-вторыхъ, она очень хорошая. И изъ хорошей семьи.

— А какъ ея фамилія?

— Собьюнская.

— Полька?

— Нѣтъ, кажется, русская.

— Какой тамъ русская? — послышалось слѣва, — французинка.

— Француженка, — раздалось справа.

— Ахъ, вы, болтуны! — качнулъ головой Лазарь Евсѣичъ. — А знаете вы одну хорошую французскую пословицу? — вспомнилъ онъ.

— Какую, Лазарь Евсѣичъ.

— Rira mieux, qui rira le dernier.^[19]

— Это что же такое? — спросилъ Ѳоминъ, недоумѣвая, по обыкновенію.

— Тому лучше будетъ смѣяться, кто засмѣется послѣднимъ. Вотъ какъ придется Варварѣ Никандровнѣ надъ вами смѣяться, тогда вамъ-то каково будетъ?

— А-а-а! — протянулъ Ѳоминъ и, все-таки, казалось, не понялъ.

— Раскусилъ, Ѳомка? — спросилъ Аглейтъ и щелкнулъ его въ кончикъ носа.

— Ну, шутки въ бокъ, довольно. Идите себѣ, побѣгайте до звонка, — предложилъ имъ Лазарь Евсѣичъ.

— Интересно: какъ она теперь? скажетъ ли директору про все, что было? — раздумывали третьеклассники, отойдя отъ воспитателя.

— Если скажетъ, такъ узнаетъ же насъ!

— Мы ей тогда такой бенефисъ закастюримъ!

— Ну-ну! Не говори «гопъ», не перескочивши.

— Перескочимъ! Не безпокойтесь! Сдѣлайте ваше одолженіе! Excusez du peu.^[20]

— Ого! зафранцузилъ?

— Зафранцузишь тутъ, братъ… Бонапарту не до пляски…

— Растерялъ свои подвязки?

— Растеряешь и не подвязки… Видимое ли дѣло? чтобы баба — и вдругъ нами бы командовала! Тоже! Д-дѣти, д-дѣти!.. А? какъ это вамъ покажется? Мы-то дѣти!

— А, по-моему, она дѣльная баба будетъ, — замѣтилъ Васильевъ.

— Во-первыхъ, умна, — подтвердилъ Желтухинъ, — посмотрите, какъ она вела урокъ. Никакихъ этихъ глупостей… Такъ просто.

— И ясно.

— Потому, что знаетъ дѣло превосходно. Она на французскихъ курсахъ была. Я, вѣдь, ее знаю, — заявилъ Дѣйствіевъ.

— Ты-то знаешь, все знаешь… Личардо, — подмигнулъ Бузовъ.

Но Дѣйствіевъ отмолчался.

— Во-вторыхъ, талантлива. Читаетъ-то какъ! Ахъ, какъ читаетъ!

— Въ-третьихъ, не педантка. Она и сострила, и анекдотъ разсказала про этого… про французскаго-то поэта.

— Да, кажется, и не строгая. Сразу двѣ пятерки влѣпила.

— И это хорошо.

— Конечно, не то, что самъ баранъ.

Вѣсть о двухъ пятеркахъ разнеслась ужъ и во второмъ классѣ. Узнали тамъ сейчасъ же и про чтеніе Варвары Никандровны. Со звонкомъ ученики разбрелись по своимъ мѣстамъ, и только и толковъ было у нихъ, что о новой «француженкѣ»: въ третьемъ классѣ обсуждали, второклассники ожидали. Изъ одного класса видно было въ другой, какъ прошла туда Варвара Никандровна, а съ нею инспекторъ колыхался своею массивной фигурой. Вслѣдъ затѣмъ въ третій классъ вошли нѣсколько старшихъ, выпускныхъ учениковъ. Впереди ихъ былъ Савельевъ.

— Куда, куда? — загорланили тутъ и засмѣялись, — не туда попалъ!

— Вотъ что, господа, — началъ Савельевъ. — Ну, малыши, молчать!

— Какіе мы малыши? Малыши — приготовишки!

— Ладно, ладно. Имѣйте въ виду, что насъ директоръ сюда послалъ, а воспитатель разрѣшилъ сюда войти.

— Ну такъ что же?

— А вотъ что. Съ первыхъ же минутъ замѣтно было, что новой учительницѣ…

— Свинью подкладываютъ? — подсказалъ кто-то.

— Ладно, ладно. Не смѣйся, горохъ: не лучше бобовъ.

— А потомъ?

— А потомъ вотъ что. Я вамъ хотѣлъ сказать, что когда она шла къ вамъ на урокъ, одинъ малышъ, изъ первоклассниковъ, сдѣлалъ большое свинство…

— А что такое?

— Ну, да это все равно…

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ? что такое?

— Васъ это, во всякомъ случаѣ, не касается. Какъ бы то ни было, но я знаю: кто эту гадость сдѣлалъ и что онъ именно сдѣлалъ. Директору я его не назвалъ, не выдалъ. Но мы рѣшили — (такъ и знайте это) — не оставлять Варвару Никандровну въ коридорѣ одну, пока не прекратятся свинства малышей. И директоръ намъ это разрѣшилъ. Такъ и знайте, господа.

— Значитъ, она подъ конвоемъ ходить будетъ?

— Подъ конвоемъ, да, — не безъ ехидства, нѣсколько раздраженно повторилъ Савельевъ.

— Съ пажомъ?

— Съ пажомъ, съ пажомъ, да.

— О! рыцари печальнаго образа! — возгласилъ Аглейтъ торжественнымъ тономъ.

— Савельевъ! А это совсѣмъ новый чинъ, — подхватилъ Аникитовъ, — рыцари восьмого класса! Я думалъ, что только чиновники восьмого класса бываютъ.

— Ну, тамъ какъ знаете. А наше дѣло было только сказать… предупредить васъ. Имѣйте въ виду, что на первый разъ мы пропустили, не выдали первоклассника. А теперь ужъ не позволимъ больше. Таково наше veto^[21].

— А потомъ?

— И больше ничего. Прощайте.

Онъ повернулся къ двери и пошелъ, было, но остановился: его торопливо позвали вслѣдъ.

— Савельевъ, Савельевъ!

— Ну? — нетерпѣливо спросилъ онъ, обернувшись.

— А ты въ нее влюбленъ?

— Бузовъ, душа моя… Совсѣмъ неумѣстная шутка… И… неостроумная, — сказалъ Савельевъ укоризненнымъ тономъ и, слегка постукивая концами пальцевъ себѣ въ лобъ, такъ же укоризненно качнулъ головой и прибавилъ, — у тебя, братецъ, тутъ, кажется, не совсѣмъ въ порядкѣ… что-то не таё…

И быстро вышелъ въ коридоръ.

X

Толки и пересуды о томъ, что было, и о томъ, что будетъ.

Третій классъ остался въ недоумѣніи и въ полномъ недовольствѣ. Всѣ заволновались. Что же это такое? Надъ ними какой-то контроль… Старшіе забираютъ власть… Директоръ имъ самъ позволилъ… Младшіе, значитъ, не могутъ дѣйствовать самостоятельно, за ними будутъ слѣдить, отъ нихъ станутъ оберегать.

— Какъ отъ чумы! — сравнилъ Дѣйствіевъ. — Дожили! добились! Вѣдь, это же невозможно! Это все вы надѣлали… Дубьё!

— Скажите, пожалуйста! Мы?!. Вѣдь, онъ же сказалъ сейчасъ, что какой-то первоклассникъ тамъ что-то сдѣлалъ въ коридорѣ. А ты: «Вы надѣлали!»

— Ну, конечно же! Первоклассникъ сдѣлалъ что-то, а вы прибавили. Неужели вы думаете, что все то, что она тутъ у насъ перенесла, можетъ безслѣдно пройти?

— Перенесла! Скажите, пожалуйста!.. Какая страдалица…

— Варвара великомученица…

— Господа, у васъ батюшки не будетъ: сейчасъ прислалъ записку, — объявилъ, войдя въ классъ, Лазарь Евсѣичъ. — Вамъ придется этотъ часъ однимъ просидѣть: я долженъ въ первомъ классѣ замѣнять, тамъ чистописанія не будетъ… Иванъ Васильичъ, кажется, серіозно заболѣлъ. Ну-съ, такъ вотъ, могу я на васъ понадѣяться, что вы посидите смирно этотъ часъ?

— Можете, Лазарь Евсѣичъ, можете, — загудѣли въ отвѣтъ.

— Навѣрно? честное слово?

— Честное слово, Лазарь Евсѣичъ!

— Не тѣсное, а честное?

— Чччэстное! — отчеканили нѣкоторые.

— Какъ вѣрные рыцари слово даете?

— Какъ Личарды! — обѣщалъ Аникитовъ.

— Эхъ, ты! Санчо-Панчо… — подмигнулъ ему ласково Лазарь Евсѣичъ и повернулъ къ двери. — Впрочемъ, мнѣ въ подмогу инспекторъ, — добавилъ онъ, — вѣдь, онъ тутъ, наискосокъ, во второмъ классѣ на урокѣ у Варвары Никандровны.

Остались одни, предоставленные самимъ себѣ. И опять недоумѣніе: значитъ, имъ можно вѣрить, коли ихъ однихъ оставляютъ? Значитъ, восьмиклассники напрасно берутъ на себя это покровительство учительницѣ? Значитъ, эти-то сами, третьеклассники-то, должны же быть свободны отъ контроля, этой позорной для нихъ провѣрки, которой они никакъ не ожидали, которой они вовсе даже не заслужили…

— Какъ не заслужили? — возмутился опять Дѣйствіевъ, — а вы не издѣвались надъ ней въ началѣ урока, пока не пришелъ директоръ?

Къ Дѣйствіеву присоединились и Васильевъ, и Желтухинъ, и нѣкоторые другіе. Шопотъ сталъ ужъ переходить въ общій гулъ.

— Тссс… Тише! Смотрите, выскочитъ оттуда инспекторъ: попадетъ на орѣхи.

Притихли опять; снова стали вести споръ шопотомъ.

Вдругъ послышался ясный, лѣнивый голосъ съ задней скамейки. Заговорилъ, растягивая слова и вяло улыбаясь, Четуновъ, который обыкновенно былъ скупъ на слово и славился въ третьемъ классѣ философомъ. Его обыкновенно называли «философъ Гаврила», хотя имя его было вовсе не Гавріилъ. Онъ началъ такъ:

— А знаете, братцы, въ какомъ-то разсказѣ я читалъ, и запомнились мнѣ эти слова. Тамъ дьячокъ говоритъ священнику: «Удивляюсь я вамъ, батюшка, въ какой вы нетерпѣливости все это принимаете».^[22] Вотъ и я на васъ, братцы, удивляюсь: въ какой вы нетерпѣливости все это принимаете? Да не все ли равно, братцы? Ну, былъ у насъ самъ баранъ, а теперь нѣтъ его… Теперь вотъ эта… какъ ее тамъ?.. Никаноровна или Никифоровна… Не все ли равно? Стоитъ ли объ этомъ говорить, и спорить, и возмущаться?.. А ея не будетъ — будетъ опять какой-нибудь «m-r l’Abbé, французъ убогій»…^[23] А его не станетъ — явится опять Матрена Карповна… Вотъ и все.

Эта спокойная, увѣренная рѣчь «философа Гаврилы», старшаго по годамъ въ классѣ, да и наиболѣе рослаго, котораго всѣ считали хоть и лѣнивымъ, но неглупымъ и котораго мнѣніе обыкновенно имѣло въ классѣ вѣсъ, а иногда давало и поворотъ къ тому или иному рѣшенію, — эта спокойная рѣчь сначала, было, убѣдила ихъ, пріудержала разыгравшійся пылъ. Споръ остановился, а «философъ» продолжалъ развивать свою мысль:

— По-моему, ну ее къ чорту. Пускай-себѣ ходитъ. Кому она мѣшаетъ? Вѣдь, и ей тоже пить-ѣсть хочется.

— Ну… это невѣрно! — возразилъ Васильевъ.

— Что жъ, она, не кушая, проживаемъ?

— Да не въ этомъ дѣло.

— А въ чемъ же?

— А въ томъ, что если мы только изъ-за этого перемѣнимся къ ней, то съ нашей стороны это будетъ…

И замялся.

— Что будетъ? — не преминули усмѣхнуться наступатели.

— Будетъ… по крайней мѣрѣ, некорректно.

— Ого!

— А на мой взглядъ, это было бы, напротивъ, человѣчно, — съ видомъ великодушія и не безъ важности произнесъ Аглейтъ, — надо же и ей покормиться.

— Это было бы съ нашей стороны только гуманно.

— Скажите на милость! Какія громкія слова! Гуммманно! — возмутился Дѣйствіевъ, а самъ при этомъ невольно вспомнилъ свое «принципіально». — Да позвольте! Имѣемъ ли мы право входить въ это? Что мы ей за кормильцы?

— А мы за ученье платимъ? Даромъ что ли деньги давать? За нихъ мы имѣемъ право требовать, или, если учитель не хорошъ, прогонимъ его.

— Ну, ужъ, голубчикъ, объ этомъ директоръ позаботится. А наше дѣло — уроки вызубрить.

— Ну, и зубри, зубрила!

— И буду зубрить.

— И прекрасно!

— И превосходно!

— И отлично!

— И дуракъ!

— А ты знаешь, Веська, что ругательство не есть доказательство?

— А ты, Кирка, молчи.

Они уже какъ-будто помирились и смотрѣли другъ на друга безъ прежняго раздраженія.

— Нѣтъ, братцы, знаете что? — предложилъ Четуновъ, — если она будетъ вести себя хорошо, такъ и ей хорошо будетъ. Это уже отъ нея самой будетъ зависѣть. Вотъ какъ она сфискалитъ на классъ за то, что мы ей бенефисъ начинали, — сама, значитъ, виновата, пускай поплатится, спуску ужъ не дадимъ; а коли смолчитъ — ну, значитъ, хорошій товарищъ, а хорошаго товарища беречь надо. Идетъ?

— Идетъ, — отозвались нѣкоторые.

— И опять невѣрно. По-моему, во всякомъ случаѣ нужно къ ней хорошо относиться, — заявилъ Дѣйствіевъ.

— Во всякомъ случаѣ?

— Да.

— Неужели?

— Непремѣнно.

— Даже если сфискалитъ?

— Даже и въ такомъ случаѣ.

— Фактъ?

— И… уже совершившійся!

— Т.-е. что совершилось? Уже сфискалила?

— Да нѣтъ же! — пожалъ плечами Веся, — не то! А то, что мы-то будемъ съ ней иначе.

— Почему жъ такъ?

— Ну… хотя бы потому, что… она женщина, дѣвица.

— А ты кавалеръ?

— Какой я кавалеръ?! Не кавалеръ я вовсе, а такой же, какъ и всѣ мы: мужчина.

— И съ усами?

— Не городи.

— И съ бородой?

— Оставь. Съ тобой нельзя говорить. Ты ни о чемъ серіозно говорить не можешь.

— Ну, Веська, не сердись. Ты, вѣдь, лыцарь нашъ, жельтмэнъ. Ахъ, чудакъ, чудакъ! Ну, куда тебѣ? Тоже! Кавалеръ!

— Нѣтъ, Кирка, ты подумай только о томъ… Я ее знаю… И ея мать даетъ мнѣ уроки музыки…

— А-а! вотъ въ чемъ дѣло!

— Da ist der Hund begraben!^[24] — засмѣялся чистенькій нѣмчикъ Фрейбергъ.

— Тутъ ужъ, значитъ, пошли дѣла семейныя! Вотъ онъ почему такъ за нее распинается!..

— И вовсе не потому! — опять вспылилъ Веся, — вовсе не поэтому.

— А почему же?

— А вообще потому, что будь это не Варвара Никандровна, которую я знаю уже давно, и не учись я у ея мамаши, я все-таки возмутился бы… и заступился бы… Просто, вообще… — Веся подыскивалъ подходящаго слова, но не находилъ, и вдругъ выпалилъ громкое слово. — Да, вообще… принципіально!

И тутъ уже самъ не удержался: мотнулъ головой и фыркнулъ себѣ подъ носъ.

XI

Второй выступъ рыцаря и его послѣдствія.

— А знаете что, ребята? — спросилъ вдругъ Кира Бузовъ.

— Ну?

— Ужасно тянетъ посмотрѣть, что тамъ дѣется.

И онъ шагнулъ къ двери, чтобы выйти въ коридоръ.

— Оставь, не надо, — останавливали его.

— Кира, а рыцарское слово? — напомнилъ Дѣйствіевъ.

— Какое слово?

— Господи! забылъ ужъ? А сейчасъ-то воспитателю дали?

— И не подумалъ! Вы давали. Я не давалъ.

— Кирка, свинство! Весь классъ далъ.

— Вольно же было… Я ему не поручалъ отъ меня давать.

— Бузовъ, не ходи: не хорошо, — удерживали его въ нѣсколько голосовъ.

— Ну вотъ еще! Кто вамъ сказалъ? Какое-то у васъ странное понятіе о рыцарской чести.

Онъ продвинулся еще къ коридору. Три ученика, въ ихъ числѣ и Дѣйствіевъ — ухватились за него, кто за кушакъ, кто за рукавъ, кто за талію; но онъ и слушать не хотѣлъ: отбивался отъ нихъ, пробивался къ двери, съ силой оттолкнулся и выскочилъ въ коридоръ. Одинъ только Веся, уцѣпившись за него, очутился съ нимъ внѣ класса. Бузовъ, съ трудомъ шагая впередъ, тащилъ его за собой. Третьеклассники, не выходя въ коридоръ и только высунувъ головы черезъ порогъ, слѣдили за ними.

— Бузовъ, вернись! Кира, не хорошо, не честно, — пускали они шопотомъ вслѣдъ удалявшейся парочкѣ.

Но Бузовъ не слушался, и Дѣйствіевъ, увлекаемый имъ, тащился, скользя и запинаясь по паркету. Такъ они дотащились до двери второго класса.

Бузовъ приподнялся на цыпочки и попытался заглянуть въ стекло, но его роста нехватило, хоть онъ былъ довольно долговязый. Глаза его пришлись только противъ дерева и не достигли окошечка. Тогда Дѣйствіевъ, къ ужасу и стыду своему, увидѣлъ, что Кира, поднявъ руку къ окошечку и сложивъ изъ пальцевъ ту самую неудобоназываемую фигуру, которую показалъ гоголевскій Иванъ Ивановичъ Ивану Никифоровичу, когда тотъ назвалъ его гусакомъ, слегка стукнулъ ногтемъ стекло. У Веси даже духъ захватило. Онъ схватилъ Киру за рукавъ и отдернулъ его руку внизъ.

— Бузовъ, это ужъ совсѣмъ не по-рыцарски…

— Ну тебя къ чорту, Донъ-Кихотъ Ламанчскій…

— Фу, свинья какая!..

И Бузовъ опять такъ же поднялъ руку къ стеклу.

— Бузовъ, Кира… Что ты дѣлаешь? — шептали ему съ порога.

— Не ваше дѣло, отстаньте.

— Кирка, вѣдь, это же гадость! — уговаривалъ его Веся.

— Убирайся!

— Бузовъ! инспекторъ увидитъ, — шептали ему издали.

— Нѣтъ, онъ, навѣрно, налѣво за стѣной… ему не видно.

Онъ опять коснулся ногтемъ стекла. Дѣйствіевъ ухватился за его рукавъ. Бузовъ не давался и тянулъ руку кверху. Тогда Веся обѣими руками уцѣпился за его руку и повисъ на ней, но поскользнулся и, падая, уткнулся колѣномъ въ дверь. Гулко раздался по коридору этотъ ударъ. Бузовъ рванулъ свою руку, выдернулъ ее изъ Весиныхъ, и опрометью кинулся къ своимъ.

Вдругъ въ двери второго класса грохнула ручка, и въ коридоръ ворвался свѣтъ. Дверь широко распахнулась. На порогѣ стояла массивная фигура инспектора. Передъ нимъ Дѣйствіевъ съ виноватымъ видомъ отряхалъ ладонью съ брюкъ мастичныя пятна и исподлобья поглядывалъ на него.

— И отлично! И прекрасно! И превосходно! — зычнымъ голосомъ говорилъ инспекторъ, притворяя за собою дверь и выходя въ коридоръ. — Великолѣпно! Замѣчательно!

А Дѣйствіевъ все стоялъ, наклонясь и виновато глядя исподлобья, и все еще помахивалъ ладонью у брюкъ.

— Останетесь… Останетесь… Останетесь, — продолжалъ инспекторъ, при каждомъ словѣ широко разставляя руки въ стороны. — На два часа… На дна часа… Казеннаго хлѣба кушать. Мерси… Мерси… Мерси…^[25] Безобра-а-а-азники!

Повидимому, онъ былъ очень раздосадованъ и раздраженъ. При послѣднемъ словѣ онъ сильно откинулся назадъ и вздѣлъ руки кверху, прямо, во всю ихъ длину.

— А это кто сейчасъ былъ?

— Гдѣ?

Дѣйствіемъ выпрямился и старался смотрѣть на инспектора съ невиннымъ видомъ незнайки.

— Гдѣ? Тутъ, голубчикъ, тутъ. Тутъ сейчасъ, вотъ здѣсь… Кто здѣсь былъ съ тобой? а?

Дѣйствіевъ повелъ глазами по сторонамъ, какъ-будто хотѣлъ узнать, кто и гдѣ тутъ былъ. Отъ него требовался сейчасъ поступокъ, который былъ противъ всякихъ правилъ товариществъ: онъ долженъ былъ выдать, а это въ ихъ глазахъ преступленіе… Назвать товарища своему начальству, а самому отдѣлаться? Нѣтъ, это прямо невозможно! Лучше самому пострадать…

— Ну, что же? Говорите, милѣйшій. Говорите, кто тутъ былъ? Да, да, говорите, говорите, говорите.

— Я не…

— Не знаешь?

— Не…

— Не лги… Не лги… Не лги… Знаешь… Знаешь… Знаешь… Не можетъ быть, чтобы съ тобой былъ человѣкъ, дрался бы съ тобой, возился бы и ты бы его не узналъ. Не можетъ быть… Не можетъ быть… Не можетъ быть… Плохое зрѣніе, очки нужны. Пойдемъ въ классъ.

И, взявъ Дѣйствіева за руку, онъ повелъ его къ третьему классу. Тотъ тащился за нимъ какъ на привязи.

— Вотъ-съ, рекомендую: молодой вьюношъ, у котораго глаза плохи. Дерется, возится, борется съ человѣкомъ, а не знаетъ съ кѣмъ. Да-съ, рекомендую-съ.

Инспекторъ отмахнулъ къ нему рукой, какъ бы представляя, знакомя его со всѣми. Онъ былъ очень раздраженъ.

— Ну-съ… Да-съ… Такъ-съ… А можетъ-быть, самъ признается, кто бѣжалъ? а?

Онъ окинулъ взоромъ классъ. Всѣ стояли и глубоко, затаенно молчали.

— Не желаетъ сознаться тотъ… бѣглецъ? Ну, куда же бѣглецу, трусишкѣ сознаться? Никогда не сознается. Навѣрно… Навѣрно… Навѣрно… Бѣглецъ подожметъ хвостъ и… подъ кустъ… подъ кустъ… подъ кустъ схоронится. Бѣглецъ всегда уже трусишка, малодушный, дрянная, золотушная душонка… гдѣ ужъ бѣглецу сознаться честно? Къ нему и риѳма скверная есть… Риѳма… да… риѳма… риѳма такая есть… риѳма!.. А если вамъ угодно, молодые вьюноши, если вы позволите, я вамъ сфискалю, кто это былъ съ Дѣйствіевымъ. Это былъ… Поди-ка сюда, Бузовъ.

Бузовъ вздрогнулъ, выпрямился и, блѣдный, двинулся впередъ. А пока онъ шелъ, инспекторъ причиталъ:

— Поди-ка… Поди-ка… Поди-ка… Поди-ка.

Бузовъ приблизился и уставился кверху, въ широкое, открытое лицо инспектора.

— Смотритъ-то прямо. Какъ-то скажетъ? — усмѣхнулся тотъ. — Ну-съ, господинъ Бузовъ, это вы тамъ у двери возились съ Дѣйствіевымъ?

— Нѣтъ.

— А что, если я вамъ скажу, что я васъ узналъ? Однихъ, знаете, по когтямъ узнаютъ, другихъ по ушамъ, а бѣглецовъ по… трусливому тылу. Да-съ… по тылу-съ… Да-съ… Дѣйствіевъ, это онъ былъ?

Веся молчалъ. Въ классѣ стояла мертвая тишина.

— Онъ? — допрашивалъ инспекторъ. — Вѣдь, я-то знаю: я-то его видѣлъ же. А вотъ вы-то видѣли ли? Знаете, кто съ вами дрался?

— Знаю.

— Кто же?

Дѣйствіевъ молчалъ.

— Ну, голубчикъ, Дѣйствіевъ, въ настоящемъ случаѣ молчать уже совсѣмъ глупо. Глупо, да. Если бы я не зналъ — ну, дѣло иное, иное дѣло. А, вѣдь, я-то же знаю. Ну, а по-вашему какъ? Онъ это былъ?

Дѣйствіевъ слегка вздохнулъ; казалось, какъ бы захлебнулся и послѣ секунднаго молчанія проронилъ:

— Онъ.

— Ну вотъ, давно бы такъ… Какъ же вы мнѣ оба противны. Одинъ лжетъ, другой лжетъ… Всѣ лгутъ… Всѣ лгутъ… Всѣ лгутъ… Противны… Противны… Противны… Останетесь сегодня оба казеннаго хлѣба кушать… на два часика… два часика… два часика… И отлично! И превосходно! Хлѣбъ у насъ превкусный, роскошный, воздушный… И водица мокрая… И какимъ образомъ васъ тутъ однихъ оставили? — вдругъ спросилъ онъ и въ недоумѣніи распустилъ руки въ стороны во всю ширь.

— Лазарь Евсѣичъ теперь въ первомъ классѣ. Тамъ Ивана Васильевича нѣтъ.

— А! Вотъ въ чемъ дѣло. А Самсонъ Самсонычъ?

— Не знаемъ… Мы его сегодня не видѣли.

— Онъ, кажется, наверху, на старшемъ возрастѣ.

— А!

— Мы Лазарю Евсѣичу слово дали, что будемъ тихо, — громко возгласилъ Ѳоминъ.

— Слово дали? — усмѣхнулся инспекторъ, — оно и видно. То-то и сидите тихо… Слово дали и того не сдержали… Эхъ, вы, рыцари!.. А вы сегодня посидите, голубчики… по два часика.

И пошелъ ко второму классу.

Вдругъ Бузовъ кинулся къ Дѣйствіеву съ сжатыми кулаками и злобно прошепталъ вопросъ:

— Это ты сказалъ, каналья?..

Веся вскинулъ глаза, приложилъ обѣ раскрытыя руки себѣ къ груди, и чистосердечно, прямо, открыто, горячо прошепталъ въ отвѣтъ:

— Ей-Богу, я не говорилъ! Вотъ видитъ…

Онъ обратился было взоромъ къ образу, но опять раздался злобный шопотъ:

— Ска-атина!

И Дѣйствіевъ повалился на порогъ подъ ударомъ полновѣсной плюхи, и занылъ отъ боли.

— Что это? что это? — зычно пронеслось въ коридорѣ.

И инспекторъ, еще не успѣвшій войти во второй классъ, въ три широченнѣйшихъ прыжка былъ ужъ у дверей третьяго. Онъ увидѣлъ Дѣйствіева, какъ онъ поднимался на ноги, держась за щеку, и Бузова, какъ удиралъ онъ въ глубь скамеекъ. И опять загорячился, и опять сталъ разставлять руки во всю ширь при каждомъ словѣ:

— Прекрасно!.. Превосходно!.. Восхитительно!.. Очаровательно!.. Рыцарь, пожалуйте сюда… Пожалуйте къ отвѣту… Господинъ рыцарь… Господинъ…

Бузовъ подошелъ.

— Это вы его?

— Я.

— Слава Богу! хоть на этотъ разъ не совралъ… А за что?

— Зачѣмъ онъ фискалитъ?.. Это не по-товарищески.

— Но, во-первыхъ, онъ не фискалилъ. Или вы думаете, что мы съ нимъ тамъ пошушукались, онъ мнѣ на васъ пожаловался, а потомъ я его прикрылъ? Понимаете, Бузовъ? — и инспекторъ заговорилъ медленно, твердо, останавливаясь на словахъ и глядя въ упоръ прямо въ глаза Бузову. — Понимаете: онъ… мнѣ… не фискалилъ. Я… даю вамъ… въ этомъ… честное… слово. Не ваше, а свое, — прибавилъ онъ колко и перекинулъ взоры на классъ. — Господа, вѣрите вы мнѣ въ этомъ? Всеволодъ Дѣйствіевъ не сфискалилъ и товарища не выдалъ.

— Вѣримъ, вѣримъ… Дѣйствіевъ никогда не выдастъ… Александръ Петровичъ, Веська никогда не фискалитъ… Онъ хорошій товарищъ.

— Ему ужъ сегодня второй разъ попало… И ничего, — снаивничалъ Ѳоминъ.

— Ѳомка-дуракъ! молчи.

Александръ Петровичъ мелькомъ, съ едва-замѣтною усмѣшкой взглянулъ въ сторону Ѳомина, и продолжалъ:

— Да-съ… Вотъ-съ… Это было во-первыхъ… А, во-вторыхъ, вотъ что, Бузовъ… Поймите же вы, наконецъ, и возьмите вы себѣ всѣ въ толкъ, господа… всѣ возьмите въ толкъ, что у васъ какое-то совершенно извращенное понятіе о товариществѣ и о чести. Правду сказать — нечестно, не по-товарищески, а по лицу ударить такого же ученика, какъ самъ, подставить ему фонарь подъ глазъ, раскровянить ему носъ — это на вашъ взглядъ хорошо, красиво, вполнѣ по-джентльменски, воистину въ рыцарскомъ духѣ… Откуда это понятіе явилось?.. И никакъ его не искоренить!.. Вы же сейчасъ видѣли, у васъ на глазахъ произошло все это безобразіе, все это мародерство, разбойницкая штука… Не понимаю… Не понимаю… Не понимаю… какъ установился этотъ дикій взглядъ… А по-моему, такъ это знаете что? Одно только названіе этому и подберешь… Вполнѣ современное…

— Какое, Александръ Петровичъ?

— Сказать? Не обидитесь?

— Скажите, Александръ Петровичъ… Развѣ мы можемъ на васъ обижаться?

— Ну, скажу. Только ужъ не взыщите. По-моему, это просто хулиганство — самое низкое, уличное хулиганство.

Онъ повернулся, было, къ двери, но вспомнилъ и остановился:

— Вотъ что. Бузовъ и Дѣйствіевъ, сегодня, — онъ пріостановился и подумалъ, — останетесь на часъ за ложь… Есть смягчающія обстоятельства: потому не на два. А Бузовъ въ воскресенье на пять часовъ за драку. И… въ поведеніи тройка обезпечена.

И пошелъ по коридору, повторяя:

— Обезпечена… Обезпечена… Обезпечена…

Просить его о прощеніи не стали: знали, что у него слово твердо. Сказано — припечатано.

Глава XII,

въ которой не столько новаго, сколько стараго.

Къ половинѣ третьяго уроки кончились. Приходящіе разбрелись по домамъ, пансіонеры удалились изъ классовъ наверхъ, въ пансіонерскія камеры. Во второмъ этажѣ остались только невольные гости — остались потому, что были оставлены за провинность.

Такимъ затворникомъ сидѣлъ въ третьемъ классѣ и Веся Дѣйствіевъ, тупо, даже съ отвращеніемъ глядя на стоявшій передъ нимъ на столѣ стаканъ съ водой и лежавшій толстый ломоть чернаго хлѣба, густо посыпанный солью. Это изстари полагалось въ гимназіи для оставленныхъ, чтобы имъ не возвращаться домой голодными; но гимназисты принимали это за особую форму наказанія, за особое выраженіе позора заключенному. Онъ сидѣлъ и размышлялъ горько и безотрадно: за что же, за что онъ наказанъ? Вѣдь, онъ не солгалъ… Правда, онъ думалъ солгать, онъ не хотѣлъ выдать и назвать Бузова. Александръ Петровичъ это понялъ, предвидѣлъ по началу его слова. Но все-таки словъ-то этихъ онъ, Дѣйствіевъ, не договорилъ. Онъ не успѣлъ договорить ихъ. Не могъ же онъ — товарищеская честь и товарищескія правила не дозволили бы ему — выдать Бузова, сфискалить на него. Онъ только хотѣлъ сказать: «Я не знаю», но не рѣшился, не хотѣлъ досказать начатую ложь, а Александръ Петровичъ принялъ ее за уже сказанную и наказалъ. Кто же правъ? и гдѣ же правда?.. Веся махнулъ рукой въ досадѣ: себя неправымъ онъ признать не хотѣлъ; ему казалось, что недосказанная ложь еще не есть ложь. Онъ забылъ или не хотѣлъ принять во вниманіе, что Александръ Петровичъ сбавилъ наказаніе на часъ, найдя «смягчающія обстоятельства». Онъ сталъ ходить по классу и злился на инспектора, сравнивалъ его съ Лазаремъ Евсѣичемъ и увѣрялъ себя, что Лазарь Евсѣичъ куда лучше, онъ ни за что не поступилъ бы такъ несправедливо или, по крайней мѣрѣ, никогда бы не сдѣлалъ такой ошибки. Потомъ находившись вдоволь, онъ постоялъ у доски, начертилъ на ней мѣломъ; потомъ подошелъ къ двери, пріотворилъ ее и приложилъ лицо къ щелкѣ. Въ коридорѣ было тихо. Въ щелку тянуло изъ него запахомъ капустныхъ щей. Запахъ этотъ показался Весѣ и пріятнымъ, потому что время подвигалось къ обѣду, и ему уже хотѣлось ѣсть, и непріятнымъ, потому что человѣку, когда онъ въ неволѣ, все недосягаемо. Иное и близко, да не достанешь его, по пословицѣ: «Близокъ локоть да не укусишь». Непріятно было ему сознавать и то, что заманчивый запахъ этотъ несся изъ столовой, куда скоро соберутся пансіонеры и гдѣ будетъ оживленіе, шумъ, говоръ, смѣхъ, а онъ-то тутъ одинъ… одинъ со своими досадными думами, съ горькими размышленіями и съ кускомъ посоленнаго хлѣба…

Но вотъ въ дальнемъ концѣ коридора раздались шаги. Дѣйствіевъ прильнулъ глазомъ плотнѣе къ щели двери, чтобы разглядѣть, кто пройдетъ. Уже и въ классѣ было темновато, а въ коридорѣ и подавно — вовсе темно. Шаги приближались. Когда шедшій поровнялся съ третьимъ классомъ, Дѣйствіевъ отворилъ дверь и чрезъ нее освѣтило фигуру Савельева.

— Это кто тутъ? — спросилъ Савельевъ.

— Это я.

— Не спорю. Но кто именно?

— Дѣйствіевъ.

— Что жъ ты тутъ дѣлаешь?

— Сижу.

— Дѣйствіевъ? Такой образцовый! И вдругъ…

— Посадили.

— За что?

— Все изъ-за французской исторіи.

— Да можетъ ли быть? И ты, Брутъ, противъ нея? Тоже на француженку ополчился?

— Нѣтъ, не то. Напротивъ, я заступался за нее, Кирку удерживалъ. И попало мнѣ два раза.

— Отъ кого?

— Отъ Бузова.

— Ну, ужъ этотъ Бузовъ! Вѣчно что-нибудь… Такъ за что жъ ты сидишь-то?

— И самъ хорошенько не знаю. Инспекторъ разсердился. Меня на часъ, а Бузова сегодня на часъ, а въ воскресенье на пять… за драку.

— Что жъ ты? пожаловался?

— Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ. Я только его останавливалъ, да и попались инспектору оба у второго класса.

— А! Вы, значитъ, туда лѣзли?

— Да, завозились у двери, а Александръ Петровичъ и вышелъ оттуда. Кирка удралъ, а я не хотѣлъ сказать, кто это былъ. Вотъ меня Александръ Петровичъ и посадилъ за… ложь.

— Нѣтъ, братъ, теперь я понимаю: не за это. А за то, вѣроятно, что вы оба вышли изъ класса и уроку мѣшали. Погоди, вонъ тамъ онъ самъ, кажется, идетъ. Я его попрошу за тебя.

Савельевъ пошелъ навстрѣчу инспектору и разсказалъ ему, что слышалъ отъ Веси. Александръ Петровичъ, выслушавъ его, направился къ классу.

— И отлично! И прекрасно! И превосходно! — прозвучалъ его зычный голосъ. — Гдѣ онъ тутъ? Дѣйствіевъ, покажись, поди-ка сюда. Ты что же мнѣ, милочка, сразу не сказалъ всю правду? Вотъ и пришлось изъ-за своего рыцарства почти часъ высидѣть такъ себѣ, здорово-живешь, зря…

— Я не хотѣлъ выдать, Александръ Петровичъ.

— Понимаю, понимаю, дружище. И цѣню. Ну, иди себѣ домой. Да скажи спасибо Савельеву, что выручилъ. Ахъ вы, рыцари печальнаго образа! — прибавилъ онъ и, подхвативъ Весю подъ локти, высоко приподнялъ его въ воздухѣ.

Дѣйствіевъ побѣжалъ въ швейцарскую, чтобы скорѣй одѣться и поѣхать домой на извозчикѣ. Онъ былъ увѣренъ, что Зоя Викентьевна должна быть обезпокоена его долгою неявкой. И дѣйствительно, выходя изъ гимназіи на улицу, онъ увидѣлъ мать. Она сходила съ пролетки, съ трудомъ выкарабкиваясь изъ-подъ ея нависшаго верха.

— Что ты, Веся, такъ долго? Оставленъ былъ?

— Мамочка! все разскажу. Интересно!

— Ну, садись. Поѣдемъ. Только мы, знаешь, куда раньше? До обѣда успѣемъ.

— Къ Собьюнскимъ, мамочка?

— Да. Хочется услыхать про ея первыя впечатлѣнія.

— Да, мамочка, интересно: какъ она себя чувствуетъ. Вотъ безобразіе-то было! Ужасъ!.. Я, просто, не зналъ, куда дѣться отъ стыда и… отъ злости.

— За что же ты-то былъ оставленъ?

— Ахъ, мамочка, все разскажу… Ты не подумай, что и я тоже скандалилъ… Нѣтъ… я заступался.

— Заступался и… посадили за это? — недовѣрчиво спросила Зоя Викентьевна.

— Ей-Богу, мамочка! Честное слово, заступался! Видишь ли…

И, потряхиваясь на ухабахъ дороги, онъ торопливо, сбиваясь и захлебываясь, сталъ разсказывать, какъ начался урокъ Варвары Никандровны, какъ потомъ пришелъ директоръ, какъ понравилось ея чтеніе всѣмъ, какъ онъ удерживалъ Бузова и какъ они, попавшись инспектору, были наказаны.

— Да сихъ поръ еще отдается… Такъ ударилъ! — закончилъ онъ, взявшись за щеку.

Мать качнула головой и сказала:

— Pas comme il faut, mon cher.^[26] Вотъ здѣсь, извозчикъ, къ воротамъ.

Когда они вошли въ квартиру Собьюнскихъ, оказалось, что Вавочка еще не возвращалась домой.

— Ахъ, какъ жаль! А мнѣ такъ хотѣлось узнать ея первыя впечатлѣнія.

— Мы и сами ее ждемъ съ нетерпѣніемъ. Но она должна прійти сейчасъ, съ минуту на минуту. У нея сегодня послѣ гимназіи уроки въ пансіонѣ, а потомъ частный урокъ недалеко отсюда, — заявила Вѣра Хрисанфовна, знавшая наизусть все расписаніе дочери.

Дѣйствительно, въ прихожей брякнулъ звонокъ. Вернулась Вавочка. Она вошла запыхавшаяся и, повидимому, веселая.

— А! И вы здѣсь?.. — удивилась она, увидѣвъ Дѣйствіевыхъ.

— Какъ же! Хотѣлось васъ повидать послѣ перваго боя.

— Да… Могу сказать… Была игра!.. Это такъ Расплюевъ въ «Свадьбѣ Кречинскаго» говоритъ; но и я могу сказать: была игра… Представь, мамулечка…

И она начала, вперемежку съ Весей, разсказывать все, какъ было. Весѣ нетерпѣлось: онъ перебивалъ ее и вставлялъ въ ея разсказъ то, что она забывала. Трещали быстро-быстро, такъ что мѣстами ихъ трудно понять было. Нѣсколько разъ Вавочка прерывала самое себя:

— Но это ничего… Я увѣрена, что это все скоро минуетъ: во второмъ классѣ уже не то было. Когда стукнули въ дверь…

— Это я съ Бузовымъ…

— И когда инспекторъ вышелъ на нѣсколько минутъ, они даже не попытались затѣять что-нибудь.

— Значитъ въ нашемъ классѣ пансіонеры сговорились раньше.

— Вѣроятно. И, кромѣ того, нестрашно за будущее ужъ потому, что сразу видно: это только нѣкоторые, далеко не всѣ, и что много есть благоразумныхъ, порядочныхъ. Мамочка, меня теперь будутъ съ почетнымъ карауломъ водить. Ни на шагъ отъ меня. Я иду, и около меня — пажъ! Гимназистъ восьмого класса, рыцарь двадцатаго вѣка провожаетъ свою даму сердца…

— Однако, Веся, намъ пора: пожалуй, папа заждется насъ къ обѣду, — напомнила Зоя Викентьевна сыну и, прощаясь съ Вавочкой, прибавила, — я очень рада, что вы такая веселая, моя милая. Значитъ, васъ не очень ошеломили мальчуганы, не обезкуражили васъ.

— Не скажу… Первыя минуты, дѣйствительно, было жутко… и досадно… и обидно. Былъ моментъ, что я чуть, было, не встала съ каѳедры и не ушла.

— Свиньи! — прошепталъ Арсеній Никандровичъ, который все время слушалъ молча, но сильно волнуясь…

— Сеничка! что ты, милый?.. Помню, я чуть-было даже не заплакала. Но потомъ овладѣла собой. А когда пришелъ директоръ, тогда уже совсѣмъ другое дѣло.

Совсѣмъ по-другому повелъ себя и Сеня, когда ушли Дѣйствіевы. Онъ прильнулъ къ сестрѣ, ласкалъ ее руками по волосамъ, цѣловалъ въ щеки, въ губы, въ глаза, даже плакалъ…

— Милая ты моя! Профессоръ ты нашъ ненаглядный… золото наше дорогое… обидѣли тебя глупые мальчишки…

— Сеничка расчувствовался, — улыбнулась Варя.

— Мамочка, посмотри на нашу дурочку. Вѣдь она похудѣла даже за эти дни…

— Смотрю, смотрю, Сеничка, — озабоченно прервала мать. — Но только, я думаю, профессору нашему кушать хочется.

— Мамулечка, родная, совсѣмъ не до этого, вовсе не хочется кушать, — отказывалась Вавочка.

— Ну, вотъ… хочешь не хочешь, а садись: ужъ подано…

— Сажусь, мамуля. А главное, что меня радуетъ: то, что все уладится, и тогда ты можешь бросить и уроки и переводы.

Варя направилась къ столу, чтобы сѣсть за обѣдъ. Отъ лампы ей ярко освѣтило бокъ. Вдругъ Сеня схватилъ Вѣру Хрисанфовну за руку и крикнулъ:

— Мамочка, посмотри! Ну, развѣ это не свиньи?..

— Что такое?

— Посмотри: все платье въ чернилахъ… Ахъ, скоты! Ахъ!.. такъ бы сейчасъ туда и кинулся! Экая гадость!..

— И платье-то совсѣмъ новое, — пожалѣла Вѣра Хрисанфовна.

— Ты мнѣ его на Пасху подарила, мамочка.

— Жаль, жаль, — покачивала мама головой.

А Сеня горячился:

— Ну, развѣ жъ это не свиньи?.. Зачѣмъ имъ это? Что они этимъ сказать хотѣли?.. Ыхм!.. Скоты!

— Сеничка, не волнуйся. Замоемъ какъ-нибудь.

— Да не въ этомъ дѣло. Замыть-то можно. А въ этомъ подвохѣ, въ каверзѣ все дѣло, въ подлости… За что? ну, за что? Что она имъ худого сдѣлала?.. Нѣтъ, профессоръ Варвара, ты иначе тамъ не смѣй ходить, какъ съ почетнымъ карауломъ.

И засмѣялись, и мирно сѣли за столъ.

Глава XIII,

изъ которой читателю будетъ ясно, что все устроилось въ порядкѣ.

Дни проходили быстро, почти-что скакали другъ за другомъ, какъ всегда это бываетъ, когда у людей время заполнено и когда имъ поэтому не скучно. Въ концѣ ноября праздниковъ вообще мало. Введеніе во храмъ пало на воскресенье къ огорченію нѣкоторыхъ. Поморщились, но утѣшили себя тѣмъ, что на будущій годъ оно придется въ понедѣльникъ и будетъ два праздника кряду. Утѣшили себя и тѣмъ, что время придвигалось къ Рождеству и до Святокъ оставалось уже менѣе мѣсяца. Многимъ Святки улыбались разными удовольствіями: кому подарками, кому ежедневнымъ катаньемъ на конькахъ, кому поѣздкой въ деревню, кому, кто былъ поэлегантнѣе — танцами. Созданная себѣ учениками въ воображеніи непріятность съ поступленіемъ учительницы изгладилась, утративъ остроту новизны и неуклюжесть мнимой ненормальности. Все пошло, какъ по ранѣе предписанному и разграфленному: гладко, чинно, хорошо. Даже самые ярые отрицатели примирились съ новымъ положеніемъ дѣла. Въ первые дни они, все-таки сразу сбавивъ тонъ, относились къ этому всему юмористически, съ легкой насмѣшечкой, руководимые «философомъ Гаврилой», а потомъ одни стали смотрѣть на это новшество безотносительно и безразлично, а другіе изъ отрицателей и пересмѣшниковъ обратились въ истинныхъ поклонниковъ Варвары Никандровны и ея талантовъ — преподавать, декламировать, шутить во-время и никому необидно. Не мало-по-малу, а быстро установились и все прочнѣе укрѣплялись ихъ добрыя, даже дружескія отношенія съ нею. Много способствовала имъ и сама Варвара Никандровна. Она никого не тѣснила, никому не говорила ничего обиднаго, какъ не сказала и въ первый разъ, когда ей-то самой было сказано много грубаго. Имъ понравилось то, что она не отомстила имъ. Повидимому, никому въ гимназіи она не разсказала, какъ приняли ее третьеклассники и какихъ дерзостей наслушалась она отъ нихъ при своемъ первомъ появленіи: рѣшительно никто изъ начальства ни разу не только не пробралъ ихъ за это, но даже и не намекнулъ на ихъ поведеніе въ то памятное ноябрьское утро.

— Значитъ, она не разсказала, — рѣшили они.

— Значитъ, она хорошій товарищъ, — рѣшилъ Четуновъ, растягивая слова.

— Значитъ, она милый человѣкъ, — подтвердилъ Аникитовъ.

— Значитъ, она дѣльная баба, — соглашался даже Бузовъ. — А впрочемъ, ну ее… Мнѣ тогда изъ-за нея попало.

— Какъ изъ-за нея? Самъ же полѣзъ къ окошку, а потомъ Веську вздулъ.

— Ну, все равно… Безъ нея бы этого не было. А все-таки она ничего, такъ себѣ… Хвалю.

— И баллы не жилитъ. Чуть только ротъ откроешь, сейчасъ пятерка.

— Она намъ дома объясняла вчера, почему она такая щедрая на баллы, — сообщилъ Дѣйствіевъ.

— Почему же?

— «А потому что, — говоритъ, — любой гимназистъ ничего не знаетъ. Только тѣ и знаютъ, которые дома говорятъ по-французски. Остальные же ничего»… Она и ставитъ баллы не за знаніе, а за стараніе: «потому что, — говоритъ, — при стараніи придетъ и знаніе».

— Вотъ это умно! — подхватилъ малороссъ Мищенко. — Оце дюже гарно! Ай і же дівка! Я вже зразу бачивъ, то з неи буде добротна пірсона!^[27]

— Ахъ, ты хохолъ! Самъ-то ты добротная персона!..

— А знаете что, ребята? — вспомнилъ вдругъ Васильевъ. — Шутки въ бокъ! Поговоримъ-ка лучше о дѣлѣ.

— О какомъ дѣлѣ?

— Вотъ что: въ субботу ея именины.

— А ты почемъ знаешь?

— Господи! какъ не знать. Варваринъ день — 4-го декабря! У меня мать именинница въ этотъ день.

— Ну такъ что же?

— Подаримъ ей что-нибудь.

— Ну, ужъ это дудки! — откликнулись Бузовъ, Аникитовъ и другіе отрицатели. — Отъ нашихъ воротъ съ пѣснями, да подальше!

— Отчего? Что за глупость? — вступились поклонники.

— Пустяки! Нѣжности!

— Телячьи принадлежности.

— Не понимаю — отчего? Почему же мы Лазарю Евсѣичу поднесли разъ, и никто не отказывался?

— То Лазарь Евсѣичъ. Совсѣмъ другое дѣло. Его какъ всѣ любятъ!

— И эту любятъ.

— Надолго ли еще? Безъ году недѣля, какъ она тутъ… Давно ли еще подъ конвоемъ ходила… И вдругъ… подарокъ! чепуха.

— Реникса! — подтвердилъ Аникитовъ.

— Что за реникса?

— А напиши на доскѣ чепуха и прочитай. Только не по-русски читай, а по-латыни. И посмотри, что выйдетъ.

Попробовали. Написали. Дѣйствительно прозвучало: реникса.

— Ты зубы-то не заговаривай рениксой своей, а вотъ о дѣлѣ-то лучше, о дѣлѣ.

— Какое дѣло? Развѣ это дѣло? Сентиментальность это одна, и больше ничего.

— Ничего не сентиментальность. Врешь ты все. Сдѣлать удовольствіе человѣку, доставить пріятныя минуты — развѣ это сентиментальность?

— Ну, назови, какъ знаешь. Только все-таки для насъ это дѣло неподходящее. Лакрица какая-то.

— Ну, и ты какъ знаешь. А мы сейчасъ подписку устроимъ. Ребята, давайте листъ. Валяйте по алфавиту. Аглейтъ, пиши первый.

— Я? Пассъ.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Parole d’honneur!^[28]

— Аникитовъ, ты подпишешься?

— У меня, робя, денегъ ни бе ни ме.

— Пенёнзовъ нема?^[29] — подсказалъ Мищенко.

— Какъ у турецкаго святого.

— Я тебѣ дамъ. Когда отдашь? — предложилъ Фрейбергъ.

— Ишь, нѣмецъ аккуратный: когда отдашь? Съ процентомъ отдать? или такъ?

— Пожалуйста, безъ оскорбительныхъ намековъ.

— Ну, не сердись: я, вѣдь, знаю, что ты не жидъ. Пиши за меня двугривенный. Долженъ — не спорю, отдамъ не скоро. Въ Рождество, когда подарятъ на елку. Раньше не будетъ.

— Это ничего: сумма небольшая.

Подписка пошла бойко. Бузовъ, къ удивленію многихъ, не отказался и записалъ цѣлый рубль. Какое побужденіе подвинуло его къ этому, для всѣхъ осталось загадкой. Но надо думать, что самолюбіе подсказало ему и самое рѣшеніе и довольно щедрую цифру. Васильевъ, не желая портить подписку въ самомъ началѣ, пропустилъ Бузова, идя по алфавиту, какъ-будто про него забылъ, и вызвалъ его однимъ изъ послѣднихъ, когда уже всѣ слышали, сколько кто жертвовалъ. По окончаніи подписки стало видно, что одинъ только Аглейтъ отказался. Тогда и онъ заявилъ:

— Валяй и меня туда же. Полтинникъ съ меня.

— Вотъ и отлично.

— И прекрасно! И превосходно! И восхитительно! — подхватили хоромъ.

Подсчитали итогъ. Набралось 22 рубля съ копейками. Записывали, стѣсняясь цифрой, — кто двугривенный, кто даже пятакъ. Это у нихъ такъ было вообще принято: всякій давалъ по возможности. Но нѣкоторые записали и по рублю, а Веся Дѣйствіевъ тутъ же вынулъ зелененькую бумажку и сдалъ Васильеву. Рѣшено было принести деньги на завтра, въ пятницу. Такъ и сдѣлали. Но что купить? что поднести? что болѣе подобало бы случаю и подходило бы къ положенію Варвары Никандровны въ гимназіи? Одни предлагали купить альбомъ или бюваръ; другіе цѣпочку къ часамъ, — но рѣшили, что за эти деньги не купишь хорошей цѣпочки; третьи — что-нибудь, полезное для хозяйства, ложки, напримѣръ, — но и это отвергли, нашли, что и не поэтично; кто-то предложилъ заказать жетонъ, — но не нашлись, что на немъ вырѣзать, да и времени было мало для работы; а Ѳомину показалось, что практичнѣе и нужнѣе всего было бы подарить Варварѣ Никандровнѣ матеріи на платье… конечно, это вызвало смѣхъ, опять «Ѳомкѣ-дураку» попалъ щелчокъ въ носъ, а онъ и не мигнулъ: такъ ужъ привыкъ онъ къ этимъ щелчкамъ…

— А знаете что? — предложилъ Фрейбергъ. — Всего лучше… и это такъ мило: она дѣвица… теперь декабрь… это такъ теперь дорого… но на эту сумму можно все-таки отличную корзинку купить…

— Цвѣты?

— Да, цвѣты! Это такъ… такъ… Ахъ! по-нѣмецки я бы сказалъ…

— Ну, валяй по-нѣмецки.

Онъ деликатно сложилъ пальчики и съ удовольствіемъ, съ любезною улыбкой произнесъ:

— Es wäre so fein, so anständig!.. so… Ach!^[30]

— Ахъ, ты колбаса! Какъ хорошо сказалъ! Съ такимъ смакомъ… So ffein^[31], — передразнили его.

— Ну, что жъ, цвѣты такъ цвѣты. Отлично выдумалъ нѣмецъ.

— Ахъ, ты, нѣмчура дорогая. Der schöne Mai! Iu-hei-sa-sa!^[32] — прищелкивалъ пальцами Фрейбергъ.

— Но только чуръ, господа! Никому не говорить, — предупредилъ Дѣйствіевъ, — чтобы въ другихъ классахъ не знали. А то перехватятъ идею. И ужъ не то выйдетъ. Эффектъ не тотъ будетъ.

— Конечно, само собой! Нинишеньки, никому, ни-гу-гу!

— И отлично! — и всѣ подхватили хоромъ. — И прекрасно! И превосходно! И очаровательно! И восхитительно!..

XIV

Легкое недоразумѣніе, но безъ крупныхъ непріятностей, или двѣ Варвары.

Въ пятницу третьеклассники принесли деньги. Двое-трое, какъ водится, забыли, но за нихъ немедленно внесли другіе. Словомъ, подписка состоялась. Рѣшено было, чтобы Дѣйствіевъ, Фрейбергъ и Васильевъ изъ гимназіи зашли въ цвѣточный магазинъ и заказали бы букетъ или корзину цвѣтовъ. Такъ они и сдѣлали. Но трудновато имъ было выбрать цвѣты, чтобъ они были получше и чтобъ ихъ было побольше: слишкомъ дороги цвѣты въ декабрѣ. Все-таки имъ удалось набрать на цѣлую корзину; да и корзина попалась красивая, съ ручкой, обвитою плиссированной розовою бумагой, и съ бантами по угламъ. Они послали за листомъ почтовой бумаги, написали на немъ: «Дорогой именинницѣ отъ третьяго класса» и адресъ гимназіи и велѣли принести ровно къ 9-ти часамъ утра, какъ-разъ къ приходу Варвары Никандровны. Приказчики и артельщики успокоили ихъ обѣщаніемъ, и мальчики, довольные, разошлись по домамъ.

На слѣдующее утро, сходясь въ гимназіи, третьеклассники оживленно перешептывались и пытливо поглядывали на второклассниковъ, нѣтъ ли и у нихъ какой-нибудь поздравительной затѣи; но у тѣхъ не замѣчалось особеннаго оживленія: тѣ похаживали себѣ, кто возился, кто рылся въ ранцѣ, кто подучивалъ урокъ по раскрытой книгѣ.

— Предупредить бы швейцара, — предложилъ Фрейбергъ.

— Зачѣмъ?.. не надо: сейчасъ разнесется. И тогда половина эффекта пропала, — посовѣтовалъ Дѣйствіевъ.

Безъ пяти минутъ 9 раздался звонокъ, призывая на молитву. Приходящіе двинулись кверху. Проходя по швейцарской, третьеклассники косились на столъ, но цвѣтовъ на немъ не было.

— Швейцаръ, ничего не приносили? — не утерпѣлъ-таки Фрейбергъ.

— Нѣтъ. А что? кто?

— Нѣтъ, ничего… такъ…

И ушли наверхъ. Въ швейцарской опустѣло. Въ это время дверь съ улицы широко распахнулась, и въ ней показался человѣкъ съ ношей на головѣ, осторожно, чтобы не задѣть, подводя подъ верхній косякъ громадную, закутанную въ бумагу, неуклюжую вязанку.

— Это что? — спросилъ швейцаръ.

— Именинницѣ, — отвѣтилъ пришедшій, снимая съ головы ношу и ставя ее на столъ.

— Что это? — опять спросилъ швейцаръ.

— Цвѣты именинницѣ.

— Какой именинницѣ?

— Не знаю.

— Какъ же не знаешь, коли несешь?

— Сказано сюда, данъ адресъ: я и пришелъ. Мнѣ что жъ? мнѣ сказано, я и несу.

— Сказано! сказано! Тащи назадъ, не туда принесъ.

— Какъ не туда? да глядите адресъ.

— Адресъ? Адресъ нашъ.

— Ну, то-то и есть, что вашъ адресъ.

— А кто послалъ?

— Вчера гимназисты заказали, сюда велѣли принесть. Сказали отдать швейцару… для именинницы.

— То-то сейчасъ нѣмчикъ спрашивалъ, не принесли ли чего? — вспомнилъ швейцаръ. — Да кто же у насъ именинница тутъ? Не помнишь, Петра? — обратился онъ къ своему помощнику.

— А какой сегодня святой? — спросилъ тотъ цвѣточника.

— Святой-то не знаете? эхъ, вы!

— Такъ это вамъ, цвѣточникамъ да булочникамъ, всѣхъ святыхъ знать: вы пироги да букеты носите. А намъ къ чему?

— Варвары сегодня! — съ досадой отвѣтилъ носильщикъ.

— Варвары?.. Петра! Кто жъ у насъ Варвара?

— У вахтера жена, никакъ, Варвара.

— У вахтера! Экъ тоже! Нешто вахтеровой женѣ пришлютъ цвѣтовъ?.. Да и не Варвара она, а Вѣра.

— Ну, не у вахтера, никакъ у фершела Варвара.

— У фершела Дарья Даниловна жена. Ничего-то ты, Петра, не знаешь… А съ лѣта тутъ стоишь въ помощникахъ…

— Съ лѣта? — хотѣлъ, было, возразить Петръ, но вдругъ вспомнилъ и радостно воскликнулъ, — стой, стой, стой! А Лазаря Евсѣича супругу какъ звать?

— Лазаря Евсѣича? Вотъ это дѣло! Варвара Ивановна она. Неси туда, въ квартеру. Пойдешь вотъ въ эту дверь, потомъ налѣво поверни, тамъ тебѣ темненькій коридоръ будетъ, потомъ направо повернешь, на дворъ выйдешь, по двору налѣво возьми, и въ прогалочекъ, вотъ такъ прямо направо ихняя дверь тебѣ и будетъ. Понялъ?

— Найду. Не впервой.

— Тамъ, небось, и на чай на радостяхъ дадутъ.

— Дадутъ — возьму.

— Такъ вотъ иди, — подучивалъ швейцаръ вслѣдъ носильщику, — налѣво, а потомъ направо, по двору налѣво, а тамъ прямо направо такъ тебѣ и будетъ… Прогалочекъ, а тамъ дверь.

— Ладно, найду, — откликнулся парень издали.

Но тутъ швейцаръ бросился къ парадной двери. Съ улицы показалась Варвара Никандровна. Она торопливо вошла, почти вбѣжала, сѣла на стулъ, стала сбрасывать калоши, отряхать снѣгъ съ башлыка и мелькомъ спросила швейцара:

— Звонокъ былъ?

— Былъ-съ.

— Давно?

— Минутъ пять.

— Немножко опоздала, — говорила она не то съ собой, не то со швейцаромъ, сдавая ему пальто, — погода ужасная… Извозчиковъ нѣтъ…

И понеслась наверхъ.

Швейцаръ постоялъ немного и подумалъ, взявшись за носъ, потомъ кликнулъ помощника:

— Петра.

— Ась?

— Какъ эту новую барышню-то звать?

— Ее-то?..

— Ну, да.

— Какъ звать-то?

— Ну да! звать-то какъ ихъ?

— Ихъ-то? Гм… Никакъ, Варвара Никандровна.

— Такъ и есть!.. Вотъ они кому цвѣты-то!.. А мы куда послали! Ну! попадетъ намъ съ тобой… О-охъ, грѣхи наши тяжки…

Между тѣмъ, Варвара Никандровна, торопливо миновавъ коридоръ, быстро вошла въ классъ и поднялась на каѳедру, вся раскраснѣвшаяся отъ мороза и скорой ходьбы.

— Съ ангеломъ, Варвара Никандровна! Съ ангеломъ! — встрѣтили ее дружнымъ поздравленіемъ.

Въ общемъ взрывѣ голосовъ она не разслышала, въ чемъ дѣло, и, приложивъ руку къ уху, спросила:

— Что? позвольте. Не всѣ сразу… Желтухинъ, въ чемъ дѣло? Что вы говорите?

— Мы васъ съ ангеломъ поздравляемъ… Сегодня Варвары…

Она немного вскинула брови.

— Вотъ какъ! Благодарю васъ, господа. Очень, очень вамъ благодарна…

И ни слова о цвѣтахъ.

— Извините, господа, я немножко запоздала… Такъ случилось.

И опять ничего про цвѣты… Но отчего запоздала? Конечно, потому, что тамъ ей корзинку развязывали и она ее разглядывала… Они это предвидѣли: она не могла не опоздать. Но почему она о цвѣтахъ ничего? Можетъ-быть, съ ихъ стороны это безтактность? Но что же можетъ быть неприличнаго и безтактнаго въ любезности?.. Можетъ-быть, это запрещено?.. Тогда, значитъ, опять попадетъ… А быть-можетъ, она не хочетъ теперь сказать, чтобы не задерживать урока, и потомъ скажетъ? Не понятно… Впрочемъ, что-нибудь да будетъ…

Урокъ начался, и все попало своимъ чередомъ. Отъ нея, впрочемъ, не укрылось, что въ этотъ день дѣло шло какъ-то вяло, и что ученики были разсѣяннѣе обычнаго.

За урокомъ Бузовъ шепнулъ «философу Гаврилѣ»:

— Что жъ это значитъ?

— А ну ее! — махнулъ тотъ рукой съ безпечнымъ видомъ.

— Ну ужъ! Если она не скажетъ спасибо, мы ей такое мерсибо закатимъ!..

И показалъ подъ столомъ кулакъ.

Прозвонилъ звонокъ. Варвара Никандровна поднялась и вышла при общемъ молчаніи класса. Всѣ встали и недоумѣвая поглядывали другъ на друга, какъ бы вопрошая и ожидая объясненія. Тутъ они не преминули блеснуть знаніемъ знаменитыхъ гоголевскихъ фразъ:

— Ахъ, какой пассажъ!^[33] — возгласилъ одинъ.

— Вотъ такъ репримандъ неожиданный!^[34] — воскликнулъ другой.

А Аникитовъ вдругъ басисто крикнулъ изъ тургеневской «Лебедяни»:

— Р-р-ракальонъ!

Они уже толпились у двери; нѣкоторые были уже на порогѣ, какъ вдругъ предъ ними предсталъ Лазарь Евсѣичъ. Онъ былъ не дежурный и въ штатскомъ платьѣ. Лицо у него имѣло видъ торжественный, и онъ въ волненіи ерошилъ свои курчавые волосы.

— Господа… на минуточку… позвольте, — удержалъ онъ учениковъ и, войдя въ классъ, притворилъ за собой дверь. — Господа… Вы меня такъ тронули, такъ порадовали и… право же… озадачили, что я, прямо, не знаю, чему это приписать?..

— Что это? — невинно спросилъ Фрейбергъ, ничего не подозрѣвая.

Нѣкоторые, начиная догадываться, помалкивали.

— Жена моя также удивлена… поражена… и просила меня очень благодарить васъ, господа.

— За что? — опять спросилъ кто-то изъ непонятныхъ.

— Ишь… Притворяется, будто ничего не знаетъ, — кивнулъ ему Лазарь Евсѣичъ. — Ладно, ладно… Тамъ, вѣдь, записочка вложена, что отъ третьяго класса… Значитъ, знаете. И какая прелестная корзина! и какіе дивные цвѣты…

— Лазарь Евсѣичъ, — вдругъ врѣзался въ разговоръ Ѳоминъ своимъ яснымъ, недоумѣвающимъ голосомъ, — а вашу жену какъ зовутъ?

— Ѳоминъ-дуракъ! молчи! — закричали ему и дернули его за курточку.

— Мою жену?.. Варвара Ивановна, Ѳоминъ, зовутъ, — улыбнулся воспитатель.

— Лазарь Евсѣичъ! Это мы не…

— Молчи, Ѳомка! — крикнули ему опять, задержали его за кушакъ, за рукава, замкнули ему ладонями ротъ.

Онъ завертѣлся, замотался и не досказалъ.

Лазарь Евсѣичъ замѣтилъ, что тутъ что-то неладно, еще разъ поблагодарилъ учениковъ и вышелъ въ коридоръ.

Третьеклассники остались въ большомъ волненіи. Кто напустился на Ѳомина за то, что онъ чуть, было, не сдѣлалъ большой неловкости, кто недоумѣвалъ, какъ это могло случиться, а большинство собирало уже новую подписку, чтобы соорудить Варварѣ Никандровнѣ новый подарокъ въ одинъ часъ, пока она будетъ давать урокъ во второмъ классѣ. Подписка пошла бойко, гораздо щедрѣе, чѣмъ первая. Встрѣтилось тутъ имъ большое затрудненіе: какъ быть? У большинства не было съ собой денегъ.

— Вотъ что, ребята! Попросимъ у Лазаря Евсѣича… до завтра онъ дастъ.

Пригласили Лазаря Евсѣича въ классъ и обратились къ нему съ просьбой.

— Зачѣмъ вамъ, господа?

— Секретъ, Лазарь Евсѣичъ… Но худого ничего не будетъ.

— Навѣрно?

— Мы хотимъ Варварѣ Никандровнѣ цвѣтовъ поднести: вѣдь, и она тоже именинница.

— А! Извольте съ удовольствіемъ.

Тутъ ужъ ему стало совсѣмъ ясно, что утромъ съ цвѣтами произошло недоразумѣніе и что они это скрыли изъ деликатности къ нему.

— Только вотъ, — заговорилъ онъ въ разсѣянности, — кого же вы пошлете? Вѣдь, у васъ сейчасъ урокъ… А! вотъ что!.. Эврика! Я сегодня не дежурный, мнѣ свободно: я съѣзжу и все сдѣлаю.

— Спасибо… Мерси^[25], Лазарь Евсѣичъ, — загудѣли кругомъ. — Пожалуйста, Лазарь Евсѣичъ…

— Будьте покойны, все будетъ сдѣлано. Сколько вы ассигнуете на это?

— У насъ собралось около 30-ти рублей.

— Къ звонку, когда она выйдетъ изъ класса, цвѣты будутъ тутъ.

— Спасибо, спасибо, Лазарь Евсѣичъ!

Можно представить себѣ удивленіе Варвары Никандровны, когда ее черезъ часъ пригласили къ себѣ третьеклассники и поднесли ей прекрасную корзину съ цвѣтами. Щеки ея зардѣлись яркимъ румянцемъ, а глаза сначала засвѣтились блестящими огоньками. Кто зналъ бы ее раньше, еще въ дѣтствѣ, тотъ навѣрно сказалъ бы, что въ эту минуту она сильно напомнила собою прежнюю Вавочку.

Можно представить себѣ и удивленіе третьеклассниковъ, когда Лазарь Евсѣичъ въ понедѣльникъ отказался взять съ нихъ принесенные ему 30 рублей. Какъ они его ни упрашивали, онъ стоялъ на своемъ, не бралъ съ нихъ денегъ и твердилъ одно:

— Господа, вы сдѣлали любезность мнѣ, моей семьѣ… Вы доставили ей большую радость. Позвольте же и мнѣ заплатить вамъ тѣмъ же. Разрѣшите и мнѣ быть рыцаремъ и джентльменомъ. Отъ сердца къ сердцу!

Эпилогъ,

изъ котораго ясно, что нѣтъ на свѣтѣ ничего непоправимаго и что французскіе рыцари непрочь бы сдѣлаться и нѣмецкими.

Въ этомъ коротенькомъ эпилогѣ къ маленькой повѣсти съ незначительнымъ сюжетомъ о невзросломъ народцѣ разсказчикъ хотѣлъ бы представить вниманію читателей весьма непродолжительную сценку, изъ которой, тѣмъ не менѣе, — какъ онъ желаетъ и надѣется, — они могутъ вывести заключеніе какъ въ пользу всѣхъ обстоятельствъ жизни человѣческой вообще, такъ, въ частности, и въ пользу алфавита третьеклассниковъ той гимназіи, гдѣ все это происходило, отъ А до Я включительно.

Послѣ именинъ Варвары Никандровны прошло съ небольшимъ двѣ недѣли. Въ день роспуска на рождественскіе праздники гимназисты густою толпой обступили Варвару Никандровну послѣ ея урока и, галдя сплошнымъ гуломъ, приглашали ее прійти къ нимъ на спектакль, который они собирались поставить на Рождествѣ съ разрѣшенія директора. Никто уже не думалъ теперь замарывать ей платье чернилами, да и не пришлось бы: съ того памятнаго дня она стала носить черное платье, и ей ужъ не приходилось разстраивать Сеничку новымъ неожиданнымъ открытіемъ.

— Благодарю васъ, господа, непремѣнно буду, — отвѣчала Варвара Никандровна на общій галдежъ.

— Варвара Никандровна! И вы намъ тогда прочитайте что-нибудь по-французски, — попросилъ Парфеновъ.

— Хорошо, съ удовольствіемъ.

— Чтобы вся гимназія слышала, — пояснилъ Незлобный, — а то до сихъ поръ мы только одни слышали, какъ вы читаете.

— Варвара Никандровна, знаете: одинъ человѣкъ хочетъ вамъ покаяться.

— Въ чемъ?

— Въ томъ, что онъ вамъ тогда платье чернилами залилъ.

— О! не надо, не надо! — остановила Варвара Никандровна, — вѣрю, что онъ раскаялся, и рада, что онъ созналъ свою ошибку, но не хочу доставить ему сейчасъ тяжелую минуту. Зачѣмъ?.. Было и прошло. Платье замыто, отдано въ чистку, пятна почти совсѣмъ исчезли… Очистилась и совѣсть у того, кто это сдѣлалъ, разъ онъ хочетъ признаться.

— Что и требовалось доказать, — протянулъ «философъ Гаврила».

— Вы что, ребята, Варварѣ Никандровнѣ пройти не даете? Ей отдохнуть надо въ перемѣну.

— Мы прощаемся, Лазарь Евсѣичъ.

— Разстаться жаль? А помните, какъ встрѣтили? И-и! на дыбы!.. Какъ можно… Женское сословіе… А теперь — друзья.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — напомнила Варвара Никандровна старую пословицу.

— Нѣтъ, еще не совсѣмъ хорошо, — заявилъ Аникитовъ.

— Чего ужъ тебѣ лучше-то?

— Еще бы одно нужно, Лазарь Евсѣичъ. Спросите Фрейберга: это по его части.

— Ахъ, Лазарь Евсѣичъ: какъ намъ Зауеръ надоѣлъ! — признался Фрейбергъ. — Такъ скучно! такъ скучно…

— Ну вотъ… Вамъ все фейерверки нужны.

— На него какъ посмотришь, ужъ кисло становится, — скаламбурилъ Аглейтъ и сморщилъ лицо, — бррр!..

А Бузовъ выразилъ пожеланіе:

— Лазарь Евсѣичъ, намъ бы теперь вмѣсто Зауера нѣмку бы!

Примѣчанія

1. фр.
2. фр.
3. фр.
4. фр. Monsieur — Месье. Прим. ред.
5. фр.
6. фр.
7. фр.
8. фр.
9. фр.
10. фр.
11. фр. Mademoiselle — Мадемуазель. Прим. ред.
12. фр. Madame — Мадамъ. Прим. ред.
13. фр.
14. фр.
15. фр.
16. фр. Accent grave — Грависъ. Прим. ред.
17. фр. Accent circonflexe — Циркумфлексъ. Прим. ред.
18. фр.
19. фр.
20. фр.
21. лат. Veto — Запретъ. Прим. ред.
22. Необходим источник цитаты
23. А. С. Пушкинъ «Евгеній Онѣгинъ». Прим. ред.
24. нѣм.
25. фр. Merci — Спасибо. Прим. ред.
26. фр.
27. укр.
28. фр. Parole d’honneur! — Честное слово. Прим. ред.
29. польск. Nie ma pieniędzy — Нѣтъ денегъ. Прим. ред.
30. нѣм.
31. нѣм.
32. нѣм.
33. Необходим источник цитаты
34. Необходим источник цитаты