Когда Скрудж проснулся, было так темно, что он еле-еле разглядел — где прозрачное окно, где непрозрачные стены комнаты?.. Тщетно усиливался он напрягать свои хорьковые глаза — до тех пор, пока часы соседней церкви не пробили четырех четвертей; Скрудж прислушивался и все-таки часа не узнал.
К великому его изумлению, тяжелый колокол пробил сначала — шесть, а потом семь, — а потом — восемь, и так — до двенадцати, затем остановился.
Полночь! Он уже спал два часа, стало быть?.. Часы что ли неверно бьют? Не попала ли в волосок льдинка? Полночь!
Скрудж прижал машинку своих часов с репетициею, чтобы проверить колокольные часы, по его мнению, звонившие вздор. Скоренькие часишки ударили двенадцать раз и смолкли.
— Как так! Не может быть, — сказал Скрудж, — чтобы я спал целый день и проспал еще ночь. Не может быть, чтобы солнце повернулось с полуночи на полдень! Эта идея расшевелила его до того, что он соскочил с постели и подошел к окну. Пришлось ему вытереть рукавом халата стекло, чтобы разглядеть что-нибудь. Увидал он только, что очень холодно, что туман не снимался, что разные господа проходили взад и вперед, проходили и шумели, как и подобает, когда ночь и мороз прогонят день и завладеют миром. Скруджу было это большое облегчение, ибо без этого, что́ были бы все заемные трехдневные обязательства, подписанные на имя мистера Эвенезэра Скруджа? Были бы они только залогами на гудзонские туманы.
Скрудж не понял бы трех часовых четвертей, не понял бы и четвертой, если бы, зазвонивши, она не напомнила ему об ожидаемом им духовном посещении.
Лег он опять на постель и решил не спать до тех пор, пока на колокольне не прозвонит последняя четверть: заснуть — значило бы поглотить месяц. Решимость Скруджа была, по крайнему нашему убеждению, самая разумная. Эта четверть часа показалась ему такою долгою, что он засыпал несколько раз, сам того не замечая и не слыша, как били часы. Наконец он услыхал:
|
«Динь! Дон!» |
— Час! — крикнул восторжествовавший Скрудж, — и никого! — Это говорил он, пока били часы, но не затих еще последний удар глухой, тоскливый, похоронный, — комната облилась ярким светом, и кто-то отдернул постельные занавески.
Но не те, что были за спиной, не те, что были в ногах, а те, что были — лицом к лицу. Занавески были отдернуты, Скрудж приподнялся, — и лицом к лицу предстал перед ним таинственный посетитель, отдернувший занавески.
Фигура была странная… Похожа на ребенка и на старика, что-то сверхъестественно среднее, что-то такое, получившее способность скрывать свой рост и прикидываться ребенком. Волосы у него обвивались около шеи и падали на спину, седые, будто и в самом деле от старости, а на лице не было ни морщинки; кожа была свежа, как у ребенка, а длинные руки красовались своими мускулистыми кистями — признак необыкновенной силы. Голые ноги и икры были у него так развиты, как будто бы легко и бесчувственно нес он на них все бремя жизни. На нем была белая-белая туника, перетянутая ярким, блестящим поясом.
В руках он держал зеленую ветвь остролистника, только что срезанного и, вероятно, ради противоречия этой эмблеме зимы был усеян всевозможными летними цветами. Но что еще было страннее в его одежде, это то, что поверх его головы сверкало сияние, озарявшее, вероятно, в минуты радости и горя все мгновения жизни. Свет этот выходил, как я уже сказал, из его головы, но он мог его затушить, когда хотел, большой воронкой, или — чем-то вроде нее, положим, — воронкой, прижатой подмышкой.
Тем не менее этот инструмент, какой бы он ни был, не привлек на себя исключительного внимания Скруджа. Занял его, собственно говоря, пояс; то там блеснет, то здесь, то потухнет, и вся физиономия его обладателя, так или не так, примет соответственно выражение. То — существо однорукое, то — одноногое, то — на двадцати ногах без головы, то — голова без тела: члены исчезали, не дозволяя видеть перемены в своих причудливых очерках. А потом он снова становился самим собою, больше чем когда-нибудь.
— Милостивый государь! — спросил Скрудж, — вы ли предсказанный мне дух?
— Я.
Голос был так сладок, так приятен и так тих, как будто шептал не на ухо Скруджу, а где-то далеко.
— Да кто же вы? — спросил Скрудж.
— Прошлый праздник.
— Прошлый? а давно ли? — продолжал Скрудж, вглядываясь в рост карлика.
— Последний.
Если бы, кто-нибудь спросил Скруджа — почему? Он бы не ответил, а все-таки сгорал желанием — нахлобучить на своего посетителя известную уже читателям воронку, и попросил об этом духа.
— Вот еще! — крикнул призрак. — Не угодно ли вам затушить мирскими руками небесное пламя? Вот еще!.. Да не вы ли один из тех, что надели на меня эту шапку из одного черствого самолюбия и заставили нести ее веки и веки?..
Скрудж отрекся почтительно от всякого намерения оскорбить или «принакрыть» какого бы то ни было духа. Потом он осмелился его спросить: что ему угодно?
— Вашего счастия, — ответил призрак.
Скрудж поблагодарил, но никак не мог удержаться от мысли, что покойная ночь гораздо бы скорее достигла предло̀женной цели. Вероятно, дух поймал его мысль на лету, потому что немедленно сказал:
— Вашего счастия, то есть вашего спасения… так берегитесь же…
При этих словах он протянул свою крепкую руку и тихонько взял под руку Скруджа.
— Встаньте и идите за мной! — сказал он.
Напрасно Скрудж проповедовал бы, что время года и час не соответствовали пешеходной прогулке, что на постели ему гораздо теплее, чем на дворе, что термометр его стоит гораздо ниже нуля, что он слишком легко одет, то есть в туфлях, в халате и в ночном колпаке, да к тому же у него и насморк, — напрасна была бы вся эта проповедь: не было никакой возможности освободиться от пожатия этой женственно мягкой руки. Скрудж встал, но, заметя, что дух направляется к окошку, ухватился за полы его одежды, умоляя.
— Вы подумайте: я ведь смертный — упасть могу.
— Позвольте только прикоснуться сюда, — сказал дух, положив ему руку на сердце, — вам придется вынести много еще пыток. — Не успел он договорить, как они пролетели сквозь стены и очутились на поле. Города как не бывало. Разом исчезли и потьмы, и туман, потому что день был зимний и снег забелел.
— Господи! — сказал Скрудж, всплеснув руками и всматриваясь. — Да ведь здесь я вырос!
Дух посмотрел на него благосклонно. Тихое мгновенное его прикосновение пробудило в старике былую чувствительность: пахнуло на него чем-то прошлым, чем-то таким ароматным, что так и повеяло воспоминаниями о прежних надеждах, прежних радостях и прежних заботах, давным-давно забытых!
— У вас губы дрожат! — сказал призрак. — И что это у вас на щеке?
— Ничего, — прошептал Скрудж странно взволнованным голосом, — не страх мне вырвал щеку, это не признак его, а просто — ямочка. Ведите меня — куда надо.
— А дорогу вы знаете? — спросил дух.
— Я-то! — крикнул Скрудж. — Да я найду ее с завязанными глазами.
— Странно, в таком случае, что вы не забыли в течение стольких лет! — заметил дух. — Пойдемте.
Пошли по дороге; Скрудж узнавал каждые ворота, каждую верею, каждое дерево до тех пор, пока перед ними не показался в отдалении городок, с мостом, собором и извилистой речкой. Несколько длинногривых пони, запряженных в тележки, протрусили мимо. На пони сидели мальчишки и весело перекликались.
— Это ведь только тени прошлого, — сказал призрак, — они не видят нас.
Веселые путешественники проезжали мимо, и Скрудж узнавал каждого из них и называл по имени.
И почему он был так доволен их видеть? И почему его взгляд, постоянно безжизненный, вдруг оживился?
И почему его сердце задрожало при виде этих проезжих? И почему был он так счастлив, когда услыхал обоюдные поздравления с наступающим праздником, на пути ко всякому перекрестку? И разве мог быть для Скруджа веселый рождественский праздник? Для него веселый рождественский праздник был — парадокс. Ничего он ему никогда не принес.
— Школа еще не совсем опустела: там остался еще одинокий ребенок, забытый всеми товарищами! — сказал дух.
— Узнаю, — подтвердил Скрудж, и вздохнул глубоко.
Свернули они с большой дороги на проселок, коротко знакомый Скруджу, и приблизились к строению из темного кирпича с флюгерком наверху.
Над крышей висел колокол; дом был старинный, надворные строения пустовали; стены их просырели и обомшились, стекла в окнах были перебиты, двери соскочили с петлей. В конюшнях чванливо кудахтали куры; сараи и амбары поросли травою. И внутри не сохранило это здание своего былого вида, потому что кто бы ни вступил в темные сени, кто бы ни взглянул в раскрытые двери на длинный ряд отворенных комнат, увидал бы, как они обеднели, обветшали, как они холодны и как одиночествуют. Пахло холодной, нагою тюрьмой или рабочим домом, где каждый день выбивались из сил и все-таки голодали. Прошли дух и Скрудж в заднюю сенную дверь и увидали длинную печальную залу с сосновыми школьными скамьями и пульпитрами,[1] выровненными в ряд. У одной из пульпитр, пригретый слабым печным огоньком, сидел одинокий ребенок и что-то читал. Скрудж сел на скамейку и заплакал, узнав самого себя, постоянно забытого и покинутого.
Не было ни одного отзвука, заглохшего в доме, ни одного писка мышей, дравшихся за обоями, ни одной полузамороженной капли, падавшей на задворке из водомета, ни одного шелеста ветра в обезлиственных ветвях тощей тополи, ни одного скрипа дверей опустелого магазина, ни малейшего треска огонька в камельке, — ничего, ничего, что бы не прозвучало в сердце Скруджа, что не выдавило бы у него из глаз обильного ручья слез.
Дух тронул его за руку и указал ему на ребенка, на этого «самого себя» Скруджа, углубленного в чтение.
— Бедный ребенок! — сказал Скрудж, и опять заплакал. — Хотелось бы мне, — прошептал он, засунув руку в карман, оглядываясь, и отирая рукавом глаза, — хотелось бы мне, да поздно…
— Что такое поздно? — спросил дух.
— Ничего, — ответил Скрудж, — ничего. Вспомнил я о мальчике… Вчера у меня Христа славил… Хотелось бы мне ему дать что-нибудь: вот и все…
Раздумчиво улыбнулся призрак, махнул Скруджу рукой, чтобы замолчал, и проговорил:
— Посмотрим на новый праздник.
Скрудж увидал самого себя уже подростком в той же зале, только побольше темной и побольше закоптелой. Подоконники растрескались; перелопались стекла; с потолка свалилась кучами известка и оголила матицу[2]. Но — как это все воочию совершилось, Скрудж не понял, точно так же как и вы, читатели.
Но понял он вот что:
Что все это — было, что из тогдашних школьников остался он в этой зале один, как и прежде, а все остальные, как и прежде, убрались восвояси, повеселиться на святках.
Читать он уже не читал, но шагал по знакомой зале взад и вперед, в полном отчаянии.
Скрудж посмотрел на юного духа, тоскливо покачал головой и тоскливо глянул на сенную дверь. Дверь распахнулась настежь, и в нее влетела стрелкой маленькая девочка. Обвилась руками кругом шеи Скруджа и стала целовать, лепеча:
— Голубчик — голубчик мой братец, за тобой приехала! — говорила она, хлопая в ладоши маленькими своими ручонками, и покатываясь со смеху. — Домой! домой! домой!
— Домой! моя малютка Фанни? — спросил мальчик.
— Домой! — повторила она, просияв всем лицом, — и навсегда, навсегда!.. Папенька теперь такой добрый, что в доме рай. Как-то вечером, на ночь, стал он говорить со мной так нежно, что я уже не побоялась спросить у него: нельзя ли взять тебя на праздник домой? Отвечал: «Можно». И повозку со мною прислал. Неужели ты уж большой?.. — продолжала она, поглядев на Скруджа во все глаза. — Стало быть, ты сюда никогда уж не вернешься?.. На святках мы с тобой повеселимся.
— Да ведь, кажется, и ты уже женщина, малюточка Фанни? — крикнул юноша.
Опять Фанни захлопала в ладоши и опять покатилась со́ смеху. Потом хотела погладить Скруджа по голове, но по малости своего роста не достала, — еще раз расхохоталась и приподнялась на цыпочки — поцеловать. Тогда, во имя этого ребячески-откровенного поцелуя, потащила его к двери, и пошел он за ней без малейшего сожаления о школе.
В сенях они услыхали страшный голос:
— Выкинуть чемодан мистера Скруджа!.. скорей!..
Вслед за этим голосом появился и сам его обладатель — наставник школьника, потряс ему руку так, что привел его в неописанный трепет, ради разлуки. Затем и братца, и сестрицу пригласил он в отжившую свой век залу до того низкую, что можно было принять ее за погреб, и до того холодную, что в простенках ее окон мерзли и земные, и небесные глобусы. Пригласил и попотчевал молодую чету таким легоньким винцом и таким тяжелым пирожком, словом, такими лакомствами, что когда выслал невзрачного своего служителя — угостить чем-нибудь дожидавшегося почтальона, — почтальон отвечал, что если намеднишним винцом, уж лучше бы не подносил. Тем временем чемодан мистера Скруджа был укреплен на верх повозки; радостно простились дети с воспитателем и весело пронеслись по садовой просеке, вспенивая колесами экипажа и снег, и иней, обсыпавший хмурые листья деревьев.
— Была в ней искра божьего огонька, — сказал призрак, — и задуть ее можно было одним дуновением, да сердце-то у нее билось горячо…
— Правда ваша, — отвечал Скрудж, — и оборони бог — мне с вами об этом спорить.
— Ведь она, кажется, была замужем, — спросил дух, — и умерла, оставив по себе двух детей?
— Одного, — отвечал Скрудж.
— Ваша правда, — продолжал дух, — одного — вашего племянника.
Скруджу стало как-то неловко и отвечал он коротко:
— Да.
Несмотря на то что Скрудж только что выехал из школы, очутился он на многолюдных улицах какого-то города: словно тени пронеслись перед ним, не то люди, не то тележки, не то кареты, оспаривавшие друг у друга мостовые, и перекликались на мостовых и шум, и всевозможные возгласы настоящего города. Было ясно по ярким выставкам товаров в лавчонках и магазинах, что и там празднуют канун Рождества Христова; как ни темен был вечер, улицы осветились.
Дух остановился у двери какого-то магазинчика и спросил у Скруджа: узнает ли?
— Это что за вопрос?.. — сказал Скрудж. — Ведь здесь я учился, здесь приказчиком был.
Оба вошли. При виде старичка в уэлльском парике, засевшего за конторкой так высоко, что — будь в этом джентльмене еще хоть два дюйма росту, — он бы наверное стукнулся теменем о потолок, взволнованный Скрудж крикнул:
— Да ведь это сам Феццивиг воскрес, и да простит старика всевышний!
Старик положил перо и взглянул на часы: было семь. Весело потер он руки, обдернул широкий камзол, засмеялся с головы до пяток и провозгласил:
— Эвенезер! Дик!
Былой Скрудж вошел в сопровождении своего былого товарища.
— Да — это наверное — Дик Уилькинс!.. — заметил Скрудж призраку. — Да смилуется надо мною бог: это он, когда-то любовно мне преданный!
— Ну же, ну, ребята! — кричал Феццивиг. — Что теперь за работа?.. Сочельник, Дик! Сочельник, Эвенезер! Живо — ставни на запор!
Вы никогда и не поверите, как кинулись оба молодца на улицу со всех ног: раз-два-три — и дело было кончено!.. Только запыхались, как скакуны…
— Го-го! — кричал Феццивиг, — долой все отсюда, ребята! Простору — простору! Мигом, Дик, мигом, Эвенезер!
Долой!.. да они бы синя пороха не оставили в глазах у самого Феццивига… Все подъемное исчезло во мгновение ока; пол был выметен и вспрыснут; лампы зажжены; в камелек брошен целый ворох угля; из магазина вышла бальная зала, такая же теплая, сухая и освещенная, какой и подобает ей быть для святочного вечера. Появился вдруг и скрипач со своими нотами, вскарабкался на кафедру и стал пилить по струнам — хоть за бока держись!.. Появилась и леди Феццивиг — олицетворенная улыбка во весь рот; появились и три боготворимо сияющие миссы Феццивиг, а за ними и шестеро несчастливцев, пронзенных стрелами девственных очей в самое сердце, а за ними — вся молодежь, прислуживавшая в доме: служанка со своим двоюродным братцем булочником; кухарка с неизменным другом своего брата; голодный, по подозрению, что его не кормит хозяин, сосед приказчик с девушкой, которую его хозяйка достоверно теребила за уши… Все это — вышло, всё заплясало и совершенно сбило с толку старую чету Феццивигов, неустанно путая фигуры и теряя каданс… Наконец старику пришлось хлопнуть в ладоши и крикнуть скрипачу: «Баста!» Артист утешился, сопрокинув себе в горло заранее приготовленный жбан пива, и перестал пилить. Только немедленно же принялся опять за свое с прежним, нет — не с прежним, с новым жаром, словно ему вскочил на плечи еще такой же ярый музыкант.
Потом еще поплясали, вынули фанты, поплясали еще опять; потом отведали сочельнического пирога и шипучего лимонада, да чуть не полбыка, да пирожков с мясным фаршем, да холодного бульона, да многое множество пива… Но наибольший восторг после бульона и жаркого произвел скрипач (между нами — такой чертовской плутяга, что ни мне, ни вам не провести его), когда запилил: «Sir Robert de Coverly»[3]. Тогда-то вышел на средину старик Феццивиг с мистрисс Феццивиг. Оба они стали в главе танцующих. Вот так уж была им работа: вести и направлять двадцать игр или двадцать четыре пары, а шутить с ними было нелегко!.. Но если бы пар было больше вдвое или даже и вчетверо, старик Феццивиг и тогда бы не отказался пробить стены лбом, да и мистрисс Феццивиг также… Потому: заключала в себе она достойную, истинно полную половину мистера Феццивига… Если это не похвала, приищите что-нибудь другое: я, со своей стороны, отказываюсь. Икры господина Феццивига, — да простят нам это сравнение, — были решительно фазисами месяца; появлялись, исчезали, появлялись снова… И когда старая чета Феццивигов окончательно исполнила «авансе-рекюле; руки дамам; балане салюе; тир-бушон; нитка в нитку и по местам», Феццивиг так легко выделывал антраша, как будто бы перебирал ногами на флажолете, а потом вдруг выпрямлялся на тех же ногах, как I…
Наконец, в одиннадцать часов бал кончился и супруги, пожимая руки своим посетителям, поздравили их на прощанье с наступающим праздником. Пожали они на прощанье руки и у своих приказчиков, а те, как им и подобало, отправились — залечь в заприлавочную.
Все это время Скрудж был, — правду молвить, — чем-то вроде бесноватого. Душой и сердцем слился он со вторым я: везде и повсюду он узнавал самого-себя, с былыми радостями, восторгами и надеждами. Только тогда, когда его собственное и Дика сияющие лица исчезли, — только тогда он опомнился, стал настоящим Скруджем и вспомнил о духе…
А Дух впился в него своими пронзительными взорами, и над его головой ярче и ярче сверкало пламя.
— А ведь не много требуется, — сказал он, — чтобы внушить этим дурачкам чувство благодарности?
— Не много? — повторил Скрудж.
Дух подал ему знак — вслушаться в разговор молодых приказчиков: от всей полноты души превозносили они Феццивига…
— А за что они его восхваляют? — прибавил дух. — Кажется, из-за безделицы: трех-четырех фунтов стерлингов, считая на ваши земные цены?.. Неужели же стоит его за это славословить?
— Не в том дело, — заметил Скрудж, невольно преображенный в свое былое я, — дело не в том, дух!.. От Феццивига зависит наша доля: хорошо ли, не хорошо ли будет нам у него служить, все это зависит от него, от его взгляда, его улыбки, ото всего, чего ни перекинуть на счетах, ни в конторскую книгу внести нельзя. И что же! Скажет слово, — золотом осыплет.
Скрудж, говоря это, успел уловить пронзительный взгляд духа, брошенный искоса, и замолчал.
— Что с вами? — спросил призрак.
— Ничего особенного, — ответил Скрудж.
— Однако же мне показалось?.. — настаивал призрак.
— Ничего! — поспешил удостоверить Скрудж. — Ничего!.. Хотелось бы мне только сказать два-три слова моему приказчику… Вот и все.
В это время былое я Скруджа угасило лампу, и призрак вместе с Скруджем очутились, бок о бок, на вольном воздухе.
— Мне пора! — проговорил дух, — живей!
Это слово было сказано не Скруджу, не кому-либо из видимых им лиц, но воплотилось оно, и Скрудж снова увидал второе я. Был он, правда, немного постарше, — в полном цвете лет, как говорится. На лице его были уже признаки возмужалости, но и скупость успела провести по нем свою бороздку. По одним беспокойно бегавшим глазам можно было догадаться — какая страсть овладела этою душою; по тени можно было уже определить подросток дерева.
Теперь Скрудж был не один: рядом с ним сидела молодая, красивая девушка в трауре, и слезы в ее глазах отсвечивали Скруджу былым сочельником, озаренным сиянием призрака.
— Нет нужды, — говорила она тихим голосом, — нет нужды, — вам, по крайней мере! Другая страсть заменила вашу, перед другим идолом преклонилась ваша душа.
— Перед каким это идолом? — спросил Скрудж.
— Перед золотым тельцом.
— И вот людская справедливость! — вскрикнул он. — Ничего люди так жестоко не преследуют, как бедность, и ни против чего так не ожесточаются, как против желания разбогатеть.
— Вы слишком боитесь общественного мнения, — так же нежно продолжала молодая девушка, — вы пожертвовали лучшими вашими надеждами, — для избежания позорного светского приговора. Была я свидетельницей, как ваши благороднейшие стремления стирались одни за другими, — все в жертву единственной вашей страсти: корысти. Правда?
— Так что же? Положим, что я умнею с годами… Для вас-то я все тот же!
Она покачала головой.
— Разве я изменился?
— У нас давнишние обязательства… Скрепили мы их, бедняги, оба — довольные убогим жребием, и оба выжидали случая устроиться. Вы очень изменились с тех пор…
— Да ведь я тогда был ребенком, — нетерпеливо заметил Скрудж.
— Ну а теперь вас тяготят наши прежние обязательства?
— Я этого не говорил, — опять заметил Скрудж.
— Не говорили, но показывали. А если бы я вас освободила от вашего слова, предложили ли бы вы мне свою руку, как прежде?
Скрудж хотел было ответить, но она продолжала:
— Вы поступили бы плохо, женившись на мне, потому что скоро бы раскаялись и с радостью ждали бы дня нашей несомненной разлуки.
Вот что сказала она и исчезла.
— Дух! — начал Скрудж. — Нельзя ли мне ничего такого не показывать? Отведите меня домой… что вам за охота меня мучить?
— Еще одна тень! — крикнул призрак.
— Ой, нет — нет!.. — завопил Скрудж. — Не показывайте уж мне ничего такого…
Но неумолимый призрак сжал его в своих крепких объятьях и заставил насильно вглядываться в былое.
Мигом перенеслись они в иное место, и иной вид поразил их взоры. Увидали они небольшую, не роскошную, но приятную и удобную комнату. У жарко разведенного зимнего камелька сидела хорошенькая молодая девушка, до того похожая на первую, что Скрудж сбился было с толку. Но скоро увидал он и свою первую знакомку, уже мать семейства, окруженную, не считая старшей дочери, целой ватагой детей. Нельзя даже и приблизительно представить себе, что это был за шум и гам, поднятый ребятишками. Так и напоминали они собой старую сказку о сорока молчаливых детях, только наоборот: каждый из них пошел бы один за сорок.
И вдруг все смолкло…
С громом распахнулась сенная дверь, и вошел сам отец семейства — с игрушками… Вмиг были они расхватаны, и вмиг скрылась вся ватага в светелку. Освободившийся счастливый отец уселся между женою и дочерью. Тогда-то понял Скрудж значение великих слов «отца» и «мужа» и понял все, что он потерял в жизни. Отер он себе глаза…
— Белла, — сказал муж, — видел я сегодня вечером твоего старого-старого друга…
— Неужели Скруджа?
— Его. Шел мимо конторы, увидал свет, заглянул в окно, один, как всегда… Говорят, — его подручный умирает.
— Дух! — прошептал, задыхаясь Скрудж, — увели бы вы меня отсюда…
— Я вам обещал, — сказал дух, — показать тени прошлого, не пеняйте же на меня, если былое было…
— Уведите меня, — говорил Скрудж, — не могу я больше переносить этого зрелища!..
Взглянул он на духа, увидал, что по непонятному стечению обстоятельств усматривает он на его лице все былые, знакомые ему лица, — увидал и бросился на него.
— Отстань от меня! Оставь меня! Перестань меня мучить! — кричал он.
Среди возникнувшей борьбы, если можно употребить слово «борьба» (потому, что дух и пальцем не пошевелил), Скрудж заметил, что сияние над головой его противника разгоралось больше и больше.
Применя это обстоятельство к влиянию, производимому на него духом, Скрудж ухватился обеими руками за известную читателям воронку-гасильник и нежданно нахлобучил ею призрака, духа. Тот так и присел, на сколько хватило воронки.
Но тщетно налегал Скрудж всем телом на этот гасильник: сквозь его металлические стенки так и пробивались яркие лучи и рассыпались по полу. Скруджа давно уже клонило ко сну; сделал он последнее усилие изнеможенной рукою, — надавил гасильник, и упал на свою постель — сонный, что мертвый…
Примечания
[править]- ↑ Пульпитра — устаревшее, то же что «пюпитр». — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Матица — балка (бревно), располагающаяся посередине дома и являющаяся основой крепления крыши и всего дома. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ То есть «Сэр Роберт де Коверлей»; национальная песня, едва ли переводимая, как — положим — наша «камаринская».
