Сатурнинъ, сынъ послѣдняго римскаго императора.
Бассіанъ, братъ Сатурнина.
Титъ Андроникъ, благородный римлянинъ.
Маркъ Андроникъ, братъ Тита.
Луцій, Квинтъ, Муцій — сыновья Тита Андроника.
Марцій.
Юный Луцій, мальчикъ, сынъ Луція.
Публій, сынъ Марка Андроника.
Эмилій, благородный римлянинъ
Аларбъ, Деметрій, Хиронъ — сыновья Таморы.
Ааронъ, мавръ.
Вождь, трибунъ, вѣстникъ, клоунъ; римляне.
Готы и римляне. Тамора, царица готовъ.
Лавинія, дочь Тита Андроника.
Кормилица и черный ребенокъ.
Родственники Тита, трибуны, сенаторы, вожди, воины и служители.
ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.[править]
СЦЕНА I.[править]
Сатурнинъ. Благородные патриціи, покровители моего права, вступитесь съ оружіемъ въ рукахъ за справедливость моего дѣла; а вы, сограждане, мои дорогіе приверженцы, заступитесь вашими мечами за мое наслѣдіе. Я — старшій сынъ того, кто послѣднимъ носилъ императорскій вѣнецъ Рима; оживите-же во мнѣ достоинства моего отца и не оскорбляйте мое старшинство несправедливостью.
Бассіанъ. Римляне, друзья, приверженцы, послѣдователи, если когда-либо Бассіанъ, сынъ цезаря, былъ любезенъ очамъ царственнаго Рима, охраняйте этотъ входъ въ Капитолій и не потерпите, чтобы безчестіе приблизилось къ императорскому трону, посвященному добродѣтели, справедливости, умѣренности и благородству; сдѣлайте такъ, чтобы заслуги озарились справедливымъ избраніемъ, и вступите, римляне, въ борьбу за свободу вашего выбора.
Маркъ. Принцы, съ помощью партіи и вашихъ друзей, честолюбиво добивающіеся власти и имперіи, знайте, что римскій народъ, котораго представителями мы здѣсь являемся, единогласно избралъ въ римскіе императоры Андроника, названнаго Піемъза многочисленныя и великія заслуги Риму. Болѣе храбраго и благороднаго человѣка въ стѣнахъ города — нѣтъ. Онъ призванъ сюда сенатомъ съ мѣста трудныхъ войнъ противъ варварскихъ готовъ, послѣ того, какъ онъ, вмѣстѣ съ своими сыновьями, ужасомъ нашихъ враговъ, покорилъ сильный народъ, привыкшій къ оружію. Прошло десять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ въ первый разъ онъ взялъ на себя защиту Рима и покаралъ оружіемъ гордыню нашихъ враговъ; пять разъ возвращался онъ въ Римъ окровавленнымъ, съ своими доблестными сыновьями въ гробахъ, и теперь, наконецъ, обремененный добычей славы, возвращается въ Римъ добрый Андроникъ, славный Титъ, въ разцвѣтѣ своей славы. Умоляемъ васъ честью имени того, котораго теперь вы хотите достойно замѣнить, во имя правъ сената и Капитолія, которые, какъ вы утверждаете, цѣните и почитаете, — удалитесь, положите оружіе, распустите вашихъ приверженцевъ и, какъ подобаетъ просителямъ, защищайте ваши права съ миромъ и смиреніемъ.
Сатурнинъ. Какъ успокаиваетъ мои мысли прекрасная рѣчь трибуна!
Бассіанъ. Маркъ Андроникъ, я вѣрю твоей прямотѣ и твоей честности, и я такъ люблю и уважаю тебя и твоего благороднаго брата Тита и его сыновей и ту, передъ которой смиряются мои мысли, прекрасную Лавинію, богатое украшеніе Рима, что я сейчасъ-же распущу моихъ вѣрныхъ друзей и довѣрю мое дѣло моему счастію и расположенію народа, чтобы они были взвѣшены навѣсахъ {Приверженцы Бассіана уходятъ).
Сатурнинъ. Друзья, столь ревностно заступившіеся за мои права, благодарю васъ всѣхъ и распускаю васъ и довѣряю самого себя, мою личность и мое дѣло любви и благорасположенію моей страны. (Приверженцы Сатурнина уходятъ). Римъ, будь такъ же справедливъ и благорасположенъ ко мнѣ, какъ я довѣрчивъ и почтителенъ къ тебѣ. Откройте ворота и впустите меня.
Бассіанъ. Трибуны, и меня также, бѣднаго соискателя!
СЦЕНА II.[править]
Вождь. Римляне, дайте дорогу! Добрый Андроникъ, покровитель добродѣтели, лучшій воитель Рима, побѣдоносный въ битвахъ, въ которыхъ онъ участвовалъ съ честью и славой, возвратился съ мѣста, очерченнаго его мечемъ, и привелъ къ ярму враговъ Рима.
Титъ. Привѣтъ тебѣ, Римъ побѣдоносный, хотя и въ одеждѣ печали! Подобно судну, которое, освободившись отъ своего груза, возвращается съ драгоцѣнной поклажей въ заливъ, гдѣ оно передъ тѣмъ подняло якорь, — такъ и Андроникъ, увѣнчанный лаврами, возвращается привѣтствовать свою страну своими слезами, — слезами истинной радости, что возвратился въ Римъ. О, ты, великій защитникъ этого Капитолія, присутствуй милостиво на предстоящемъ намъ обрядѣ! Римляне, изъ двадцати-пяти доблестныхъ сыновъ, половины того числа, которыхъ имѣлъ царь Пріамъ, — смотрите на бѣдные остатки живыхъ и мертвыхъ! Тѣхъ, которые остались въ живыхъ, да наградитъ Римъ своей любовью; а тѣхъ, которыхъ я веду къ ихъ послѣднему жилищу, — могилой среди ихъ предковъ. Здѣсь готы позволили мнѣ положить мой мечъ. Титъ, жестокій, равнодушный къ своимъ, зачѣмъ допускаешь ты, чтобы твои сыновья, еще непогребенные, блуждали по страшному берегу Стикса? Кладите ихъ рядомъ съ ихъ братьями (Склепъ Андрониковъ отворяютъ). Примите тамъ безмолвный привѣтъ, какъ подобаетъ мертвымъ, и спите въ мирѣ, умерщвленные въ войнахъ за родину! О, священное вмѣстилище всѣхъ моихъ радостей, прекрасное жилище добродѣтели и благородства, сколько моихъ сыновей ты уже взяло, съ тѣмъ, чтобы никогда больше не возвратить ихъ мнѣ!
Луцій. Дай намъ знатнѣйшаго изъ готскихъ плѣнниковъ, чтобы мы изрубили его члены и на кострѣ принесли въ жертву его тѣло ad manes fratrum, передъ этой земной темницей ихъ костей, такъ чтобъ ихъ тѣни успокоились и чтобы ихъ призраки не тревожили насъ на землѣ.
Титъ. Отдаю вамъ этого, благороднѣйшаго изъ тѣхъ, которые остались въ живыхъ, старшаго сына этой несчастной царицы.
Тамора. Остановитесь, римскіе братья! Великодушный побѣдитель, побѣдоносный Титъ, сжалься надъ слезами, проливаемыми мною, слезами матери, обожающей своего сына; и если когда либо твои сыновья были тебѣ дороги, подумай, что и мнѣ мой сынъ также дорогъ. Развѣ недостаточно того, что мы приведены въ Римъ съ тѣмъ, чтобы украсить твой тріумфъ и возвращеніе, поверженные въ рабство тебѣ и отданные твоему римскому ярму? Должны-ли мои сыновья быть умерщвленными на улицахъ за то, что они доблестно защищали свое отечество? О, если сражаться за властителя и государство ты считаешь священнымъ долгомъ, то это — священный долгъ и для нихъ! Андроникъ, не пятнай твоей могилы кровью. Хочешь уподобиться богамъ? Ты уподобишься имъ будучи милосерднымъ. Сладостное милосердіе — истинный признакъ благородства! Трижды благородный Титъ, пощади моего перворожденнаго сына!
Титъ. Воздержись, царица, и прости меня. Вотъ живые братья тѣхъ, которыхъ вы, готы, видѣли мертвыми: для своихъ умерщвленныхъ братьевъ они благочестиво требуютъ жертвы! На это обреченъ твой сынъ, и онъ долженъ умереть, чтобы успокоить рыдающія тѣни тѣхъ, которыхъ ужь нѣтъ.
Луцій. Выступайте съ нимъ впередъ! Разведите большой огонь, и нашими мечами на самомъ кострѣ будемъ рубить его члены, пока они совершенно не будутъ уничтожены. (Уходятъ съ Аларбомъ: Луцій, Квинтъ, Марцій и Муцій).
Тамора. О жестокій, нечестивый обычай!
Хиронъ. Бывала-ли когда-либо Скиѳія хоть наполовину столь варварской?
Деметрій. Не сравнивай Скиѳію съ честолюбивымъ Римомъ. Аларбъ успокоится, а мы остаемся въ живыхъ, чтобы трепетать подъ грозными взглядами Тита. И такъ, царица, будь тверже, но и надѣйся также, что тѣ-же самые боги, которые царицу Трои вооружили возможностью жестоко отомстить Ѳракійскому тирану въ его шатрѣ, помогутъ и Таморѣ, царицѣ готовъ (когда готы были готами, а Таыора была царицей), отомстить ея врагамъ эти кровавыя оскорбленія.
Луцій. Взгляни, отецъ и повелитель, какъ мы выполнили нашъ римскій обычай. Члены Аларба разрублены и его внутренности питаютъ жертвенное пламя, котораго дымъ, точно ѳиміамъ, возносится къ небу. Намъ остается только похоронить нашихъ братьевъ и громомъ трубъ и барабановъ привѣтствовать ихъ въ Римѣ.
Титъ. Да будетъ такъ! Андроникъ обратится къ ихъ душамъ съ послѣднимъ прощаніемъ.
Въ мирѣ и почетѣ покойтесь здѣсь, сыны мои, достойнѣйшіе жители Рима, покойтесь здѣсь безмятежнымъ сномъ, въ полной безопасности отъ всѣхъ мірскихъ случайностей и несчастій! Здѣсь не подстерегаетъ измѣна, здѣсь зависть не раздувается, здѣсь не ростетъ проклятая вражда, здѣсь нѣтъ бурь, нѣтъ шума, здѣсь — одно лишь молчаніе и вѣчный сонъ. Въ мирѣ и почести покойтесь, сыны мои!
Лавинія. Въ мирѣ и почетѣ пусть долгіе годы живетъ доблестный Титъ! Мой благородный повелитель и отецъ, живи въ славѣ! Смотри! На эту могилу для погребенія моихъ братьевъ я приношу должную дань слезами и преклоняю передъ тобой колѣна, проливая на землю слезы радости, привѣтствуя твое возвращеніе въ Римъ. О, благослови меня теперь твоей побѣдоносной рукой, счастію которой рукоплещутъ лучшіе граждане Рима.
Титъ. Кроткій Римъ, сохранившій съ такой любовью поддержку моей старости, чтобы радовать мое сердце! Лавинія, живи, переживи дни твоего отца, и да переживетъ твоя добродѣтель вѣчность славы!
Маркъ. Да здравствуетъ нашъ повелитель Титъ, любимѣйшій мой братъ, столь любезный взорамъ Рима побѣдоносецъ!
Титъ. Благодарю тебя, дорогой трибунъ, мой благородный братъ Маркъ.
Маркъ. И васъ также, племянники, мы привѣтствуемъ послѣ столъ успѣшной войны, вы — оставшіеся въ живыхъ, и вы — уснувшіе во славѣ. Доблестные вельможи, ваше счастіе во всемъ одинаково, вы, которые обнажили за свою родину ваши мечи! Но истинное торжество, доставляемое этимъ погребальнымъ обрядомъ, оно доводитъ до счастія Солона! Ибо они торжествуютъ надъ всѣми случайностями на ложѣ чести. Титъ Андроникъ, римскій народъ, котораго ты всегда былъ вѣрнымъ другомъ, посылаетъ тебѣ черезъ меня, его трибуна и уполномоченнаго, этотъ паліумъ, бѣлый и ничѣмъ незапятнанный, и назначаетъ тебя въ избираемые на царство, вмѣстѣ съ сыновьями послѣдняго покойнаго императора. Будь же candidate, возложи на себя его и помоги дать главу обезглавленному Риму.
Титъ. Этому славному тѣлу нужна голова получше той которая дрожитъ отъ старости и слабости. Зачѣмъ надѣвать мнѣ это одѣяніе и смущать васъ? Быть съ возгласами избраннымъ сегодня, а завтра сложить управленіе, оставляя жизнь, и оставить вамъ всѣмъ новыя заботы? Римъ, я былъ твоимъ воиномъ сорокъ лѣтъ; съ великимъ счастіемъ управлялъ военной силой моей родины и похоронилъ двадцать одного сына, посвященныхъ въ рыцарство на поляхъ битвы, павшихъ доблестно, съ оружіемъ въ рукахъ, на службѣ и за права ихъ благородной родины. Дайте мнѣ почетный посохъ на старость, а не скипетръ для управленія міромъ. Твердо держалъ его тотъ, благородные граждане, который держалъ его послѣднимъ!
Маркъ. Титъ, требуя себѣ имперію, ты ее подучишь.
Сатурнинъ. Какъ можешь ты говорить это, гордый и честолюбивый трибунъ?
Титъ. Успокойся, принцъ Сатурнинъ.
Сатурнинъ. Римляне, отдайте мнѣ мое право. Патриціи, обнажите ваши мечи и не вкладывайте ихъ въ ножны до тѣхъ поръ, пока Сатурнинъ не будетъ римскимъ императоромъ. Андроникъ, было-бы лучше для тебя быть отправленнымъ въ адъ, чѣмъ красть у меня сердца народа!
Луцій. Надменный Сатурнинъ, ты перебиваешь добраго и великодушнаго Тита, желающаго тебѣ добра!
Титъ. Успкойся, принцъ, я возвращу тебѣ сердца народа, если бы даже мнѣ пришлось отнять ихъ отъ него.
Бассіанъ. Андроникъ, я не льщу тебѣ, но почитаю тебя и буду почитать тебя до самой смерти моей. Если ты захочешь усилить мою партію твоими друзьями, я буду вѣчно тебя благодарить, а благодарность для людей съ благородной душой есть благородная награда.
Титъ. Народъ Рима и благородные трибуны! Я прошу у васъ вашихъ голосовъ и ваши права. Хотите-ли вы довѣрить ихъ дружественно Андронику?
Трибунъ. Ради того, чтобы угодить доброму Андронику и привѣтствовать его счастливое возвращеніе въ Римъ, народъ приметъ того, на котораго онъ укажетъ.
Титъ. Трибуны, благодарю васъ; моя просьба состоитъ въ томъ, чтобы вы избрали старшаго сына вашего императора, принца Сатурнина, котораго добродѣтели, я надѣюсь, озарятъ Римъ, какъ лучи Титана озарили землю, и приведутъ къ зрѣлости правосудіе этого государства. И такъ, если вы хотите избрать того, на кого я указываю, вѣнчайте его и восклицайте: «Да здравствуетъ императоръ!» (Трубы).
Маркъ. По выбору и при одобреніи всѣхъ сословій, патриціевъ и плебеевъ, мы возводимъ принца Сатурнина въ санъ великаго римскаго императора и восклицаемъ: «Да здравствуетъ нашъ императоръ Сатурнинъ!»
Сатурнинъ. Титъ Андроникъ, за услугу, которую ты намъ оказалъ при нашемъ избраніи сегодня, я благодарю тебя, какъ ты того достоинъ, и хочу на дѣлѣ доказать мою признательность; и прежде всего, Титъ, чтобы возвеличить твое имя и твой благородный родъ, я намѣренъ сдѣлать Лавинію императрицей, повелительницей Рима, повелительницей моего сердца и вѣнчаться съ нею въ священномъ Пантеонѣ. Скажи мнѣ, Андроникъ, нравится-ли тебѣ это предложеніе?
Титъ. Да, мой достойный повелитель. Этимъ союзомъ я считаю себя въ высокой степени удостоеннымъ вашей свѣтлостью. И здѣсь, на глазахъ всего Рима, я посвящаю Сатурнину, царю и главѣ этого государства, императору безпредѣльнаго міра, мой мечъ, мою колесницу и моихъ плѣнниковъ, — дары, достойнѣйшіе императорскаго властелина Рима, Прими, какъ мною должную дань, эти трофеи моей славы, поднесенные къ ногамъ твоимъ.
Сатурнинъ. Благодарю тебя, благородный Титъ, отецъ моей жизни. Какъ горжусь я тобою и твоими дарами, Римъ подтвердитъ тебѣ, а если я забуду самую послѣднюю изъ твоихъ неоцѣненныхъ заслугъ, то вы, римляне, забудьте вашу вѣрность мнѣ.
Титъ (обращаясь къ Таморѣ). А теперь, царица, вы — плѣнница императора, того, кто, ради твоего достоинства и сана, поступитъ благородно съ тобой и съ твоими.
Сатурнинъ. Прелестная царица, повѣрь мнѣ, ты — красота, которую я бы выбралъ, еслибы еще могъ выбирать. Проясни, прекрасная царица, это омраченное чело. Хотя случайности войны совершили въ тебѣ эту перемѣну, ты являешься въ Римъ не для оскорбленій. Съ тобой вездѣ будутъ обращаться какъ съ царицей. Довѣрься моему слову, не позволяй печали устрашить всѣ твои надежды. Тотъ, который теперь утѣшаетъ тебя, можетъ тебя сдѣлать болѣе, чѣмъ царицей готовъ. Лавинія, ты не оскорбляешься этимъ?
Лавинія. Нѣтъ, мой повелитель; твое истинное благородство ручается мнѣ, что эти слова есть только царственная вѣжливость.
Сатурнинъ. Благодарю тебя, прекрасная Лавинія. Римляне, идемъ. Мы безъ выкупа освобождаемъ нашихъ плѣнниковъ. Провозгласите наше избраніе громомъ трубъ и барабановъ.
Бассіанъ (схватывая Лавинію). Благородный Титъ, съ твоего позволенія, дѣва эта — моя.
Титъ. Что, принцъ? Ты это серьезно говоришь?
Бассіанъ. Да, благородный Титъ, и я рѣшилъ оказать себѣ эту справедливость и отстоять мое право.
Маркъ. «Suum cuique» существуетъ въ нашемъ римскомъ правѣ: этотъ принцъ по праву беретъ, что ему принадлежитъ.
Луцій. И онъ хочетъ ее сохранить, и сохранитъ, если Луцій будетъ живъ.
Титъ. Измѣнники, прочь! Гдѣ стража императора? Измѣна. государь! Лавинія похищена.
Сатурнинъ. Похищена? Кѣмъ?
Бассіанъ. Тѣмъ, который имѣетъ право отнять свою невѣсту у цѣлаго міра (Маркъ и Бассіанъ уходятъ съ Лавиніей)
Муцій. Братья, помогите увести ее отсюда, а я буду стеречь эту дверь съ своимъ мечемъ (Луцій, Квштъ и Марцій уходятъ).
Титъ. Послѣдуй за мной, государь; я скоро возвращу ее.
Муцій. Отецъ, ты не пройдешь здѣсь.
Титъ. Какъ, скверный мальчишка? Ты въ Римѣ заграждаешь мнѣ дорогу?
Муцій. Помоги, Луцій, помоги! (Титъ убиваетъ Муція).
Луцій. Отецъ, ты несправедливъ и болѣе, чѣмъ несправедливъ; въ несправедливой ссорѣ ты умертвилъ своего сына.
Титъ. Ни ты, ни онъ, — вы не сыновья мнѣ; мои сыновья никогда бы меня такъ не обезчестили. Измѣнникъ, возврати Лавинію императору!
Луцій. Я возвращу ее мертвой; если ты хочешь, но не для того, чтобы быть его женой, ибо она законно обѣщана другому.
Сатурнинъ. Нѣтъ, Титъ, нѣтъ; императоръ не нуждается въ ней, ни въ ней, ни въ тебѣ, ни въ комъ-либо изъ твоего рода. По легкомыслію я готовъ повѣрить тому, кто насмѣхался надо мною, но тебѣ никогда, также какъ и твоимъ измѣнникамъ — сыновьямъ; всѣ вы соединились, чтобъ оскорбить меня. Не нашли вы никого другого, кромѣ Сатурнина, на потѣху себѣ? Какъ хорошо, Андроникъ, всѣ эти дѣйствія согласуются съ твоими надменнымъ хвастовствомъ, будто я вымолилъ у тебя имперію.
Титъ. О, уродъ! что означаютъ эти слова упрека?
Сатурнинъ. Но ступай своей дорогой, ступай, отдай эту вѣтренницу тому, который изъ-за нея размахивалъ мечемъ своимъ. Славный зять будетъ у тебя, вполнѣ способный снюхаться съ твоими безчинными сыновьями и бунтовать въ госѵдарствѣ римскомъ.
Титъ. Слова эти — бритва для моего раненаго сердца.
Сатурнинъ. А теперь, дорогая Тамора, царица готовъ, ты которая, подобно величественной Фебѣ среди ея нимфъ, затмѣваешь любезнѣйшихъ женщинъ Рима, если тебѣ нравится этотъ мой внезапный выборъ, то послушай, я выбираю тебя Тамора, моей невѣстой и сдѣлаю тебя императрицей Рима. Говори-же, царица готовъ, одобряешь-ли ты мой выборъ? Клянусь здѣсь всѣми римскими богами, — ибо жрецъ и священныя воды такъ близко, и свѣчи горятъ такъ ярко и все готово для Гименея, — я не стану привѣтствовать улицъ Рима, не войду въ свой дворецъ, пока отсюда не уведу моей невѣсты.
Тамора. И здѣсь, передъ взорами неба, я клянусь Риму, если Сатурнинъ возвеличиваетъ до себя царицу готовъ, то она будетъ служанкой всѣхъ его желаній, любящей кормилицей, матерью его юности,
Сатурнинъ. Входи, прекрасная царица, въ Пантеонъ. Патриціи, сопровождайте вашего благороднаго императора и его прекрасную невѣсту, посланную небомъ принцу Сатурнину, котораго мудрость завоевала ей счастіе. Тутъ мы совершимъ нашъ обрядъ бракосочетанія.
Титъ. Я не приглашенъ сопровождать эту невѣсту. Титъ, когда ты оставался такъ одинокъ, такъ обезчещенъ, такъ удрученъ несчастіями?
Марсъ. О, Титъ, посмотри! О, посмотри, что ты сдѣлалъ! Ты въ несправедливомъ спорѣ умертвилъ своего добродѣтельнаго сына!
Титъ. Нѣтъ, глупый трибунъ, нѣтъ; это не мой сынъ; и ты, и они, соучастники въ дѣлѣ, опозорившемъ весь нашъ родъ, — всѣ вы: и недостойный братъ, и недостойные сыновья!
Луцій. Позволь намъ похоронить его, какъ подобаетъ; дай Марцію могилу рядомъ съ его братьями.
Титъ. Прочь. измѣнники! Онъ не будетъ покоиться въ этомъ мѣстѣ. Вотъ уже пятьсотъ лѣтъ, какъ стоитъ этотъ памятникъ, богато мною возобновленный. Здѣсь только воинъ и слуга Рима покоятся въ славѣ, а не убитый позорно въ ссорѣ. Погребите его, гдѣ хотите, но сюда онъ не войдетъ.
Марцій. Братъ, это — нечестиво. Дѣла моего племянника Марка говорятъ сами за себя; онъ долженъ быть погребенъ вмѣстѣ съ своими братьями.
Квинтъ и Марцій. И онъ будетъ погребенъ здѣсь, или мы сами послѣдуемъ за нимъ.
Титъ. Будетъ? Какой бездѣльникъ сказалъ это?
Квинтъ. Этотъ бездѣльникъ готовъ всюду утверждать это, но не здѣсь.
Титъ. Вы на зло мнѣ хотите похоронить его здѣсь?
Маркъ. Нѣтъ, благородный Титъ; но мы умоляемъ тебя простить Муція и похоронить его.
Титъ. Маркъ, вѣдь ты-же и сорвалъ съ меня мой шлемъ и вмѣстѣ съ этимъ мальчишкой оскорбилъ мое достоинство. Я васъ всѣхъ считаю моими врагами; не приставайте поэтому ко мнѣ и уходите.
Марцій. Онъ не владѣетъ собой; удалимся.
Квинтъ. Я не уйду, пока кости Муція не будутъ погребены.
Маркъ. Братъ, сама природа умоляетъ тебя этимъ именемъ.
Квинтъ. Отецъ, природа говорить этимъ именемъ.
Титъ. Ни слова больше, если не хотите, чтобы со всѣми вами было еще хуже.
Маркъ. Славный Титъ, составляющій болѣе, чѣмъ половину души моей!
Луцій. Дорогой отецъ! Душа и плоть всѣхъ насъ!
Маркъ. Позволь твоему брату Марку похоронить своего благороднаго племянника, здѣсь, въ гнѣздѣ добродѣтели того, который умеръ за честь и Лавинію. Ты — римлянинъ, а не варваръ. По доброму совѣту, греки похоронили-же Аякса, который наложилъ на себя руку. И мудрый сынъ Лаэрта такъ убѣдительно говорилъ въ пользу его погребенія. Не заграждай же и ты входъ въ это мѣсто юному Муцію, который былъ твоею радостью.
Титъ. Встань, Маркъ, встань! Этотъ день — самый ужасный день въ моей жизни. Быть опозореннымъ собственными своими сыновьями въ Римѣ! Ну, хорошо! Хороните его, а потомъ и меня ужь похороните (Муція вносятъ въ склепъ).
Луцій. Успокой здѣсь свои кости, дорогой Муцій, вмѣстѣ съ твоими друзьями, до тѣхъ поръ, пока мы уберемъ трофеями твою могилу.
Всѣ. Никто не долженъ проливать слезъ о благородномъ Муціѣ; тотъ живетъ въ славѣ, кто умеръ за дѣло добродѣтели.
Маркъ. Благородный Титъ, чтобы хоть нѣсколько забыть это ужасное несчастіе, скажи мнѣ, какимъ образомъ могло случиться, что хитрая царица готовъ такъ внезапно возвеличилась въ Римѣ?
Титъ. Не знаю, Маркъ, но знаю, что это такъ. Хитростью или нѣтъ, — одни небеса могутъ это сказать. Но развѣ не обязана она многимъ человѣку, который привелъ ее изъ столь далекаго мѣста къ такому высокому положенію? Да, и она благородно вознаградитъ его за это.
Сатурнинъ. И такъ, Бассіанъ, ты выигралъ игру, да осчастливитъ тебя Богъ въ объятіяхъ твоей любезной супруги!
Бассіанъ. А тебя — въ объятіяхъ твоей; не говорю ничего больше и ничего меньше не желаю тебѣ; а затѣмъ оставляю тебя.
Сатурнинъ. Измѣнникъ! если въ Римѣ есть законы, и если у насъ есть власть, то ты и твоя партія поплатится за это похищеніе.
Бассіанъ. Похищеніе, — развѣ взять свою собственность, обѣщанную мнѣ любовь и теперь мою жену? Пусть законъ Рима рѣшитъ это; а въ ожиданіи этого я беру то, что мнѣ принадлежитъ.
Сатурнинъ. Ну, хорошо; ты — коротокъ съ нами, но, если мы будемъ живы, то и мы будемъ столь же коротки съ тобой.
Бассіанъ. Государь, за то, что я сдѣлалъ, я долженъ отвѣчать по возможности лучше, и отвѣчу, еслибы даже пришлось рисковать моею жизнью. Однако, я долженъ предупредить твою милость: во имя всѣхъ обязанностей моихъ относительно Рима, этотъ благородный римлянинъ, Титъ, стоящій здѣсь, оскорбленъ въ своей чести и въ своемъ достоинствѣ; онъ, желая возвратить тебѣ Лавинію, своею собственною рукою убилъ своего младшаго сына, изъ усердія къ тебѣ, будучи разъяренъ до бѣшенства сопротивленіемъ искреннему дару, который онъ дѣлалъ тебѣ. Возврати-же, Сатурнинъ, ему свою милость; во всѣхъ своихъ дѣяніяхъ онъ оказался отцомъ и другомъ Риму и тебѣ.
Титъ. Принцъ Бассіанъ, не защищай моихъ дѣяній; вѣдь ты и всѣ эти оскорбили меня. Пусть будетъ Римъ и правдивое небо судьями, какъ я всегда любилъ и почиталъ Сатурнина.
Тамора. Мой достойный повелитель! Если когда-либо Тамора была любезна твоимъ царскимъ очамъ, позволь мнѣ замолвить слово за всѣхъ безразлично, и по моей просьбѣ, мой дорогой, прости прошлое.
Сатурнинъ. Какъ! Быть обезчещеннымъ при всѣхъ и подло вынести это оскорбленіе, не отомстивши за него?
Тамора. Нѣтъ, мой повелитель, да не допустятъ боги Рима, чтобы я была творцомъ такого безчестія; но я своею честью смѣю отвѣчать за полную невинность благороднаго Тита, ничѣмъ не скрытая ярость котораго вполнѣ обнаруживаетъ его негодованіе. А потому, по моей просьбѣ, взгляни на него дружелюбно; не лишай себя столь благороднаго друга изъ-за пустого подозрѣнія и не огорчай его благороднаго сердца твоими враждебными взглядами (Тихо къ Сатурнину). Мой повелитель, позволь мнѣ руководить тобой, дай себя умилостивить; скрой свое неудовольствіе и негодованіе. Ты еще такъ недавно вступилъ на престолъ; остерегайся, чтобъ народъ и патриціи, вслѣдствіе справедливыхъ соображеній, не приняли сторону Тита и не свергли тебя за неблагодарность, которая въ Римѣ считается самымъ ужаснымъ изъ преступленій. Уступи моимъ просьбамъ и остальное предоставь мнѣ одной. Я найду день, когда можно будетъ ихъ всѣхъ перерѣзать и уничтожить весь ихъ родъ и всѣхъ ихъ приверженцевъ, этого жестокаго отца и этихъ его вѣроломныхъ сыновей, которыхъ я умоляла оставить мнѣ жизнь моего возлюбленнаго сына; и они узнаютъ, что значитъ заставить царицу на улицѣ стоять на колѣняхъ и тщетно молить о помилованіи (Вслухъ). Ну, довольно, добрый государь, довольно Андроникъ. Подними этого добраго старика и развесели это сердце, которое умираетъ вслѣдствіе бури твоихъ угрожающихъ бровей.
Сатурнинъ. Встань, Титъ, встань, моя императрица побѣдила.
Титъ. Благодарю ваше величество, также какъ и ее, государь. Эти слова и эти взоры вливаютъ новую жизнь въ меня.
Тамора. Титъ, я сплотилась съ Римомъ; благодаря счастію, я теперь римлянка и обязана быть совѣтницей императору для его блага. Сегодня умираетъ всякая вражда, Андроникъ. Позволь мнѣ гордиться тѣмъ, мой добрый Титъ, что я примирила тебя съ твоими друзьями. За тебя-же, принцъ Бассіанъ, я дала императору слово и обѣщала ему, что на будущее время ты будешь кротче и обходительнѣе. Оставьте великій страхъ, патриціи и ты, Лавинія. Совѣтую вамъ смиренно, на колѣнахъ, испросить прощенія императора.
Луцій. Мы готовы это сдѣлать и клянемся небу и его величеству, что мы дѣйствовали такъ кротко, какъ только могли, защищая честь нашей сестры и нашу собственную честь.
Маркъ. И я завѣряю это моею честью.
Сатурнинъ. Уйдите и не говорите больше; не докучайте намъ.
Тамора. Нѣтъ, нѣтъ, добрый императоръ; мы всѣ должны быть друзьями. Трибунъ и его племянники просятъ у тебя прощенія на колѣнахъ. Я не хочу отказа. Мой дорогой, взгляни на нихъ!
Сатурнинъ. Маркъ, изъ почтенія къ тебѣ и твоего брата присутствующаго здѣсь, а также по просьбѣ моей возлюбленной Таморы, я прощаю отвратительные поступки этихъ молодыхъ людей. Встаньте. Хотя ты и пренебрегла мною, какъ грубымъ поселяниномъ, — въ ней я нашелъ подругу столь же несомнѣнно, какъ несомнѣнна сама смерть; я поклялся не уходить отъ жреца холостякомъ. Ну, идемъ. Если дворъ нашъ можетъ праздновать двухъ новобрачныхъ, то ты — моя гостья, Лавинія, также какъ и всѣ твои друзья. Этотъ день, Тамора, будетъ днемъ любви.
Титъ. Завтра, если будетъ угодно вашему величеству поохотитъся за пантерой и оленемъ, мы скажемъ вашему величеству bon jour звуками рожковъ и лаемъ собакъ.
Сатурнинъ. Пусть будетъ по твоему, Титъ; благодаримъ тебя (Трубы. Уходятъ).
ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.[править]
СЦЕНА I.[править]
Ааронъ. Теперь Тамора вкарабкалась на самую вершину Олимпа; теперь она внѣ всякихъ ударовъ судьбы, и тронъ — въ безопасности отъ взрывовъ грома и стрѣлъ молніи; онъ — выше грозныхъ нападеній близкой зависти. Подобно солнцу, когда оно, привѣтствуя утро и золотя океанъ своими лучами, несется по зодіаку въ своей блестящей колесницѣ и созерцаетъ величайшія горы, — такова теперь Тамора. За ея мудростью слѣдуютъ всѣ земныя почести, и добродѣтель преклоняется передъ нею и трепещетъ, когда она хмуритъ брови. И такъ, Ааронъ, вооружи свое сердце и расположи свои мысли, чтобы возвыситься вмѣстѣ съ твоей царственной любовницей и возвыситься до нея; долго велъ ты ее въ тріумфѣ плѣнницей, въ цѣпяхъ любви, прикованной къ чарующимъ глазамъ Аарона, крѣпче, чѣмъ былъ прикованъ Прометей къ скалѣ Кавказа. Долой теперь рабскія одежды и рабскія мысли! Я хочу сейчасъ блестѣть въ жемчугахъ и въ золотѣ и служитъ этой новоиспеченной императрицѣ. Я сказалъ служить? Нѣтъ, наслаждаться съ этой царицей, съ этой богиней и этой Семирамидой, съ этой нимфой, съ этой сиреной, которая очаруетъ Римъ Сатурнина и увидитъ гибель и императора, и имперіи… Что это за буря?
Деметрій. Хиронъ, твоей молодости не хватаетъ еще ума, у твоего ума нѣтъ еще достаточной проницательности и опытности, чтобы проскользнуть туда, гдѣ ко мнѣ относятся благосклонно, и, по всему тому, что я знаю, какъ кажется, любятъ меня.
Хиронъ. Деметрій, ты во всемъ самонадѣянъ, и тутъ также, стараясь запугать меня твоимъ хвастовствомъ. Не разница, конечно, въ одномъ или двухъ годахъ можетъ меня сдѣлать менѣе пріятнымъ, а тебя болѣе счастливымъ. Я способенъ, также какъ и ты, служить моей возлюбленной и заслужить ея милости. Это тебѣ докажетъ мой мечъ, отстаивая мои права на любовь Лавиніи.
Ааронъ. Палокъ! Палокъ! Эти любовники не хотятъ жить въ мирѣ.
Деметрій. Эхъ, ты, мальчишка! изъ-за того, что по своей необдуманности, привѣсили тебѣ сбоку игрушечную рапиру, ты пришелъ въ такое отчаяніе, что вздумалъ угрожать своимъ друзьямъ? Оставь; заткни свою шпажонку въ ножны и подожди, пока лучше научишься владѣть ею.
Хиронъ. Но, въ ожиданіи этого, съ тѣмъ маленькимъ умѣньемъ, которое у меня есть, я тебѣ покажу, на что я способенъ.
Деметрій. Э, да ты видно, мальчишка, сталъ храбрымъ? (Обнажаютъ мечи).
Ааронъ. Это еще что такое, господа? Такъ близко отъ дворца вы смѣете обнажать мечи и такъ открыто рѣшаете подобную ссору? Мнѣ отлично извѣстна причина всей этой ссоры и я не желалъ-бы, даже за милліонъ золота, чтобы причина ссоры была извѣстна тѣмъ, кого она больше всего касается, а еще больше не желала-бы ваша мать быть такъ опозоренной при римскомъ дворѣ. Хотя-бы изъ приличія, припрячьте ваши мечи.
Деметрій. Нѣтъ, до тѣхъ поръ, пока я не погружу мой мечъ въ его грудь и пока не втисну въ его глотку его оскорбительныхъ словъ, сказанныхъ имъ, чтобы меня обезчестить.
Хиронъ. Къ этому я приготовленъ и вполнѣ рѣшился, косноязычный лжецъ, мечущій громъ своимъ языкомъ и не осмѣливающійся сдѣлать движеніе своимъ мечемъ.
Ааронъ. Довольно, говорятъ вамъ! Чортъ возьми, клянусь всѣми богами, которымъ поклоняются готы, эта дурацкая ссора всѣхъ насъ погубитъ. Развѣ вы не знаете, какъ опасно посягать на права принца? Неужели вы думаете, что Лавинія такъ развратна, а Бассіанъ такъ низокъ, что изъ-за любви къ ней могутъ затѣваться подобныя ссоры, безъ наказанія, привлеченія къ отвѣтственности или не вызывая мести? Молодые люди, будьте осторожнѣе! Если императрица узнаетъ причину этой вражды, — ей такая музыка очень не понравится.
Хиронъ. Мнѣ все равно, узнаетъ-ли это она и весь міръ; я знаю только, что люблю Лавинію больше всего міра.
Деметрій. Молокососъ, поучись въ своемъ выборъ быть поскромнѣе и знай, что Лавинія есть надежда твоего старшаго брата.
Ааронъ. Съ ума, что-ли вы сошли? Развѣ вы не знаете, до какой степени римляне бѣшены и щекотливы, и не переносятъ соперниковъ въ любви. Объявляю вамъ, что этой выходкой вы накликаете себѣ одну только смерть.
Хиронъ. Ааронъ, я рискну и на тысячу смертей, лишь бы только овладѣть тою, которую люблю.
Ааронъ. Овладѣть ею? Какимъ образомъ?
Деметрій. Что же ты находишь въ этомъ такого страннаго? Она женщина, слѣдовательно, за нею можно ухаживать; она женщина, слѣдовательно, ею можно обладать; она Лавинія, слѣдовательно, должна быть любима. Эхъ, любезнѣйшій, черезъ мельницу протекаетъ больше воды, чѣмъ это извѣстно мельнику, и мы вѣдь знаемъ, что отъ початаго хлѣба не трудно украсть ломтикъ. Хотя Бассіанъ и братъ императора, знамя Вулкана носили люди и получше его.
Ааронъ. Да, и столь же великіе, какъ, можетъ быть, и самъ Сатурнинъ.
Деметрій. Ну, такъ съ какой стати отчаяваться, когда умѣешь ухаживать нѣжными словами, нѣжными взглядами и со щедростью? Развѣ тебѣ не случалось частенько подстрѣлить серну и унести ее передъ самымъ носомъ лѣсного сторожа?
Ааронъ. Ну, значитъ, простѣйшимъ способомъ лучше всего пробовать.
Хиронъ. Ну, да, если подвернется случай.
Деметрій. Ааронъ, ты угадалъ.
Ааронъ. Да вы-то не угадали; въ противномъ случаѣ, вы бы не надоѣдали намъ всѣмъ этимъ шумомъ. Ну, такъ послушайте же теперь. Неужели вы такъ глупы, что изъ-за такого пустяка станете ссориться? Развѣ вы будете недовольны, если оба успѣете?
Хиронъ. Нисколько.
Деметрій. Да и я не буду недоволенъ, — если однимъ изъ нихъ буду я.
Ааронъ. Ну, такъ, прошу васъ, будьте друзьями и соединитесь ради именно того, изъ-за чего ссоритесь. То чего вы добиваетесь, должно быть достигнуто ловкостью и хитростью; подумайте хорошенько: то, чего нельзя сдѣлать такъ, какъ бы вамъ хотѣлось, должно быть достигнуто, по необходимости, такими средствами, какія у васъ есть подъ руками. Воспользуйтесь моимъ совѣтомъ: и Лукреція не была такъ цѣломудренна, какъ эта Лавинія, возлюбленная Бассіана; значитъ, въ этомъ дѣлѣ нуженъ болѣе краткій путь, чѣмъ медленное вздыханіе. И этотъ путь я нашелъ. Принцы, приготовляется торжественная охота; тамъ будетъ множество римскихъ дамъ. Удобныхъ широкихъ мѣстъ въ лѣсу много, встрѣчаются никѣмъ не посѣщаемые уголки, прекрасно приспособленные природой для насилій и разныхъ другихъ мерзостей. Заманите туда эту нѣжную овечку и добейтесь своего силой, если ничего не подѣлаете словами. Въ этомъ только и есть для васъ спасеніе. Ну, пойдемте, пойдемте: мы обо всемъ этомъ разскажемъ нашей императрицѣ, которой непогрѣшимый геній склоняется къ мести и насилію; она приведетъ васъ къ тому, чего мы добиваемся; она надѣлитъ нашу ловкость своимъ совѣтомъ, который не допуститъ васъ до того, чтобы вы ссорились, но тѣмъ не менѣе доведетъ васъ до осуществленія вашихъ желаній. Дворъ императора — точно жилище славы; его дворецъ полонъ языковъ, глазъ, ушей. Лѣса — безжалостны, ужасны, глухи и безчувственны. Тамъ, храбрыя дѣти, кричите, бейте и пользуйтесь вашими преимуществами; тамъ удовлетворяйте вашу страсть, скрытые отъ глазъ неба и насытьтесь прелестями Лавиніи.
Хиросъ. Однако, твой совѣтъ, парень, не изъ трусливыхъ.
Деметрій. «Sit fas aut nefas» до тѣхъ поръ, пока не найду источника, у котораго я бы могъ утолить эту жажду, или чары, чтобы укротить эти страсти, per Styga, per manes vehor.
СЦЕНА II.[править]
Титъ. Охота начата, утро свѣтло и лазурно, поля благоѵхаютъ, деревья зеленѣютъ. Спустимъ здѣсь со своръ собакъ, пусть онѣ лаютъ, чтобы разбудить императора и его любезную супругу и поднять принца. Грянемъ охотничью пѣсню такъ, чтобы весь дворъ огласился эхомъ. Сыны, ваша обязанность, какъ и наша, будетъ внимательно охранять императора. Въ эту ночь мнѣ какъ-то не спалось, но рождающійся день вдохнулъ въ меня новую свѣжесть. (Рога трубятъ).
Титъ. Много добрыхъ утръ вашему величеству; столько-же и столь-же добрыхъ утръ и вамъ, государыня. Я обѣщалъ вамъ охотничій привѣтъ.
Сатурнинъ. И вы весело привѣтствовали, патриціи, — можетъ быть, нѣсколько рано для новобрачныхъ.
Бассіанъ. Что ты скажешь на это, Лавинія?
Лавинія. Скажу, что не слишкомъ рано; я въ теченіе уже цѣлыхъ двухъ часовъ не спала.
Сатурнинъ. Ну, такъ подавайте лошадей и колесницы и за дѣло. Государыня, ты сейчасъ увидишь нашу римскую охоту.
Маркъ. Мои собаки, государь, поднимутъ и самую горделивую пантеру и вкарабкаются на самую высокую гору.
Титъ. А моя лошадь погонится за звѣремъ по всѣмъ направленіямъ и полетитъ по полямъ, точно ласточка,
Деметрій. Хиронъ, что касается васъ, то мы не охотимся съ лошадьми и со сворой, но надѣемся поймать въ ловушку прелестнѣйшую серну (Уходятъ).
СЦЕНА III.[править]
Ааронъ. Человѣкъ съ умомъ, пожалуй, подумалъ бы, что я совсѣмъ безъ ума, зарывая такое множество золота подъ деревомъ, чтобы никогда имъ не пользоваться. Такъ пусть же тотъ, который бы имѣлъ обо мнѣ такое жалкое мнѣніе, знаетъ, что это золото поможетъ хитрости, которая, подведенная ловко, должна породить истинно-превосходную мерзость. А потому, милое золото, покойся здѣсь на безпокойство того, кто возьметъ эту милостыню, упавшую изъ шкатулки императрицы.
Тамора. Мой милый Ааронъ, отчего имѣешь ты такой мрачный видъ, когда все такъ радостно ликуетъ? Въ каждомъ кустѣ распѣваютъ птицы; свернувшись на солнцѣ, дремлетъ змѣя; зеленые листья дрожатъ отъ дуновенія прохладнаго вѣтра и бросаютъ на землю пятнистую тѣнь. Сядемъ, Ааронъ, подъ этой отрадной сѣнью и, въ то время, какъ болтливое эхо издѣвается надъ собаками, визгливо откликаясь на благозвучныя рѣчи, точно слышится сразу двойная охота, сядемъ и послушаемъ шумныя перекликанія, и послѣ такой-же схватки, которою насладились, какъ думаютъ, странствующій принцъ и Дидона, послѣ того, какъ, будучи застигнутъ внезапной счастливой грозой, скрылись въ таинственной пещерѣ, такъ и мы можемъ, въ объятіяхъ другъ друга, послѣ нашего пріятнаго препровожденія времени, забыться золотымъ сномъ, пока собаки, рога и прелестныя, сладкозвучныя птицы будутъ для насъ тѣмъ, чѣмъ бываетъ пѣсня для кормилицы, которая убаюкиваетъ своего ребенка, чтобы усыпить его.
Ааронъ. Царица, если твоими желаніями управляетъ Венера, надъ моими господствуетъ Сатурнъ. Что означаетъ мой зловѣщій и неподвижный взоръ, мое безмолвіе и моя мрачная задумчивость? Почему, мои кудри, льняное руно, похожи на змѣй, развертывающихся, чтобы совершить какую-нибудь роковую казнь? Нѣтъ, царица, все это — не любовные признаки. Месть кипитъ въ моемъ сердцѣ, смерть — въ моей рукѣ, кровь и вражда служатъ въ моей головѣ. Слушай, Тамора, императрица души моей, никогда не стремившейся къ другому небу, кромѣ твоего общества, — сегодня, — роковой день для Бассіана; сегодня его Филомела должна лишиться языка; твои сыновья должны ограбить ея цѣломудріе и омыть свои руки въ крови Бассіана. Видишь-ли ты это письмо? Возьми его, прошу тебя, и отдай царю этотъ коварно-роковой свитокъ. Но не спрашивай меня болѣе; за нами слѣдятъ. Сюда направляется часть столь желаемой нашей добычи, не предчувствующей уничтоженія своей жизни.
Тамора. О, мой дорогой Мавръ, болѣе дорогой для меня, чѣмъ самая жизнь.
Ааронъ. Ни слова болѣе, великая императрица, Бассіанъ идетъ сюда. Затѣй съ нимъ ссору, и я пойду за твоими сыновьями, чтобы поддержать тебя въ этой ссорѣ, какова-бы она ни была (Уходитъ).
Бассіанъ. Кого находимъ мы здѣсь? Царственную императрицу Рима, отдѣленную отъ своей блестящей свиты? Или, можетъ быть, это Діана, которая, одѣвшись подобно ей, покинула свои священныя рощи, чтобы посмотрѣть на охоту въ этомъ лѣсу?
Тамора. Дерзкій шпіонъ нашихъ личныхъ дѣйствій! Еслибы у меня была такая-же власть, какъ, говорятъ, была у Діаны, на твоихъ вискахъ теперь-же выросли бы рога, какъ на вискахъ Актеона, и собаки накинулись-бы на твои только что преобразившіеся члены, надоѣдливый невѣжда.
Лавинія. Съ твоего позволенія, прекрасная императрица, говорятъ, что у тебя большой даръ надѣлять другихъ рогами, и, конечно, ты и твой Мавръ уединились сюда съ цѣлью сдѣлать опытъ. Да сохранитъ Юпитеръ сегодня твоего мужа отъ его собакъ! Было-бы очень жаль, еслибы онѣ приняли его за оленя!
Бассіанъ. Повѣрь, царица, твой черный Кимеріянецъ придастъ и твоей чести цвѣтъ своего тѣла, грязный, противный, ненавистный. Почему удалилась ты отъ твоей свиты? почему слѣзла ты съ своего снѣжно-бѣлаго коня, и блуждаешь въ этой темной шири съ этимъ варварскимъ Мавромъ, если не привела тебя сюда твоя гнусная похоть?
Лавинія. И за то, что мы помѣшали въ вашихъ забавахъ мой-же благородный мужъ долженъ подвергаться брани отъ тебя за свою дерзость! Прошу тебя, уйдемъ и оставимъ ее наслаждаться ея любовью, черной, какъ воронъ. Эта долина очень удобна для такой цѣли.
Бассіанъ. Царь, мой братъ, будетъ извѣщенъ объ этомъ.
Лавинія. Всѣ эти продѣлки давно уже извѣстны. Добрый царь! Быть столь жестоко обманутымъ!
Тамора. Какъ имѣю я терпѣніе переносить это?
Деметрій. Какъ? почему наша дорогая повелительница и мать, почему, ваше величество, ты такъ блѣдна и разстроена?
Тамора. А какъ вы думаете, развѣ я не имѣю причины быть блѣдной? Эти двое затащили меня сюда, въ это мѣсто, въ эту дикую и пустынную долину, которую вы видите; деревья здѣсь, хотя теперь и лѣто, заглохли и высохли, поросли мохомъ и вредной омелой; никогда здѣсь не свѣтитъ солнце, ничего здѣсь не живетъ, кромѣ зловѣщей совы и чернаго ворона. И показавъ мнѣ этотъ отвратительный ровъ они сказали мнѣ, что здѣсь въ самый мрачный часъ ночи тысячи демоновъ, тысячи шипящихъ змѣй, десять тысячъ раздутыхъ жабъ и столько-же ежей должны поднять такой страшный крикъ, что всякое смертное существо, которое ихъ услышитъ, обезумѣетъ и сеичасъ-же умретъ. Какъ только они окончили этотъ адскій разсказъ, они прибавили, что привяжутъ меня здѣсь, ко пню зловѣщаго тисса и оставятъ меня умирать этой ужасной смертью. И тогда они назвали меня подлой прелюбодѣйкой, распутной готкой, и всѣми, самыми позорными именами, когда-либо слышанными человѣческимъ ухомъ въ этомъ родѣ; и еслибъ вы не пришли сюда по самой счастливой случайности, они-бы исполнили свою угрозу. Отомстите-же за меня, если вы дорожите жизнію вашей матери, или не называйтесь больше моими дѣтьми.
Деметрій. Вотъ доказательство, что я твой сынъ (Закалываетъ Бассіана).
Хиронъ (Подобнымъ-же образомъ пронзая Бассіана). A вотъ и мое доказательство, чтобы показать мою силу.
Лавинія. Ну, что-же, приступай и ты, Семирамида, или вѣрнѣе, варварская Тамора, — ибо только твое имя и соотвѣтствуетъ твоей природѣ!
Тамора. Дай мнѣ твой кинжалъ. Вы увидите, мальчики, какъ рука вашей матери выместитъ обиду вашей матери.
Деметрій. Постой, царица. Здѣсь она больше принадлежитъ намъ. Сначала, слѣдуетъ вымолотить зерно, а потомъ уже сожигать солому. Эта милочка хвастаетъ своимъ цѣдомудріемъ, своей супружеской вѣрностію, своей преданностію и всѣми этими размалеванными претензіями издѣвается надъ вашимъ величествомъ. Неужели-же должна она сойти въ могилу со всѣмъ этимъ?
Хиронъ. Если она такъ сойдетъ въ могилу, то я готовъ быть евнухомъ. Засунемъ мужа въ какую-нибудь сырую яму и сдѣлаемъ его мертвое туловище изголовьемъ нашему любострастію.
Тамора. Но когда вы вкусите этого желаннаго меда, не позволяйте этой пчелѣ жить, чтобы кусать насъ.
Хиронъ. Ручаюсь тебѣ, царица; мы себя обезопасимъ. Ну, пойдемъ, красавица, теперь мы насладимся силой этимъ цѣломудріемъ, которымъ ты такъ дорожишь.
Лавинія. О, Тамора! Вѣдь носишь-же ты женское лицо!
Тамора. Я не хочу ее слышать; уведите ее!
Лавинія. Прекрасные принцы! Умолите ее выслушать меня. Я скажу одно только слово.
Деметрій. Послушай ее, царица, порадуйся ея слезамъ, но пусть будетъ твое сердце такъ-же твердо къ нимъ, какъ кремень каплямъ дождя.
Лавинія. Съ какихъ поръ тигрята читаютъ наставленія своей матери? О, не учи ее жестокости, вѣдь она сама научила ей тебя. Молоко, которое ты сосалъ у нее, превратилось въ мраморъ; свою жестокость ты взялъ изъ ея сосковъ; но не всѣ однако, матери родятъ подобныхъ себѣ сыновей (Хирону). Упроси ее обнаружить состраданіе женщины.
Хиронъ. Какъ! ты хочешь, чтобъ я доказалъ самому себѣ что я незаконнорожденный?
Лавинія. Да, это правда! Воронъ никогда не высиживаетъ жаворонка. И однако я слыхала, — о, если бы это подтвердилось теперь — что левъ, когда разчувствуется, позволяетъ обрѣзать себѣ свои царственные когти. Говорятъ, что вороны выкармливаютъ брошенныхъ птенцовъ въ то время, какъ ихъ собственныя дѣти голодаютъ въ своихъ гнѣздахъ. О, будь-же для меня, хотя бы твое сердце и говорило нѣтъ, если не такъ добра, то немножко сострадательна.
Тамора. Я не знаю, что это означаетъ, уведите ее.
Лавинія. О, позволь мнѣ объявить тебѣ это! Ради моего отца, который даровалъ тебѣ жизнь, когда имѣлъ власть умертвить тебя, не будь такъ закоснѣла. Открой свои оглохшія уши!
Тамора. Если бы ты лично и не оскорбила меня, такъ именно ради его я была бы безпощадна. Вспомните, мальчики, сколько слезъ я напрасно пролила, чтобы спасти вашего брата отъ жертвоприношенія, но свирѣпый Андроникъ не захотѣлъ уступить. Уведите-же ее и сдѣлайте съ ней что хотите. Чѣмъ болѣе вы будете жестоки съ ней, тѣмъ болѣе я буду любить васъ.
Лавинія. Позволь назвать себя доброй царицей и убей меня своими собственными руками на этомъ мѣстѣ; потому что не жизни выпрашиваю я такъ долго. Я — бѣдная убитая съ тѣхъ поръ, какъ умеръ Бассіанъ.
Тамора. Чего же ты выпрашиваешь? Оставь меня, безумная женщина!
Лавинія. Я выпрашиваю немедленной смерти и еще чего-то, что моя женственность не позволяетъ сказать моему языку. О, спаси меня отъ ихъ сладострастія, болѣе ужаснаго, чѣмъ сама смерть и брось меня въ какую нибудь ужасную яму, гдѣ бы никакой человѣческій глазъ не нашелъ моего тѣла. Сдѣлай это и будь сострадательной убійцей.
Тамора. И ты хочешь, чтобы я лишила моихъ возлюбленныхъ сыновей ихъ награды? Нѣтъ, пусть они насладятся тобой.
Деметрій. Ну, впередъ! ты и такъ слишкомъ долго задержала насъ!
Лавинія. Ни состраданія, ни женственности! О, звѣрское существо, позоръ и врагъ всего нашего пола! Пусть проклятіе падетъ…
Хиронъ. Я зажму тебѣ ротъ (увлекая ее). А ты тащи мужа. Вотъ яма, гдѣ Ааронъ совѣтовалъ намъ зарыть его (уходятъ съ Лавиніей).
Тамора. До свиданія, сыновья; смотрите, обезопасьте себя хорошенько отъ нея. — Пусть не знаетъ мое сердце истинной робости до тѣхъ поръ, какъ всѣ Андроники не будутъ уничтожены! Оставлю моихъ разъяренныхъ сыновей лишать невинности эту дрянь, а сама пойду искать моего милаго мавра (Уходитъ).
СЦЕНА IV.[править]
Ааронъ. Сюда, господа; ступайте осторожно. Я прямо приведу васъ къ ужасной ямѣ, гдѣ я подмѣтилъ крѣпко заснувшую пантеру.
Квинтъ. Мои глаза слипаются. Что это значитъ?
Марцій. Да и мои также: если бы не совѣстно было, я бы оставилъ охоту, чтобъ немного заснуть.
Квинтъ. Какъ? Ты упалъ? Какая это коварная яма, которой отверстіе покрыто густымъ терновникомъ, на листьяхъ котораго видны капли только-что пролитой крови, столь же свѣжія, какъ утренняя роса, упавшая на цвѣты! Это мѣсто кажется мнѣ зловѣщимъ. Говори, братъ: ушибся ты при паденіи?
Марцій. О, братъ, я раненъ такимъ ужаснымъ предметомъ, зрѣлище котораго никогда еще не сокрушало сердце.
Ааронъ (всторопу). А теперь, приведу сюда царя; онъ найдетъ ихъ здѣсь и сдѣлаетъ вѣроятное предположеніе, что они-то и убили его брата. (Уходитъ).
Марцій. Почему ты не ободряешь меня и не помогаешь мнѣ выйти изъ этой проклятой, оскверненной кровью ямы?
Квинтъ. Мною овладѣлъ какой-то странный ужасъ; холодный потъ выступаетъ на моихъ дрожащихъ членахъ; мое сердце чуетъ больше, чѣмъ мой глазъ можетъ видѣть.
Марцій. А въ доказательство того, что у тебя истинно-догадливое сердце, ты и Ааронъ загляните въ эту яму и посмотрите на страшное зрѣлище крови и смерти.
Квинтъ. Ааронъ ушелъ, а мое сострадательное сердце не позволяетъ моимъ глазамъ смотрѣть на то, одно предчувствіе чего приводитъ меня въ трепетъ. О, скажи мнѣ, что это такое; я никогда еще не быль такимъ ребенкомъ, чтобы бояться того, чего я не знаю.
Марйій. Принцъ Бассіанъ лежитъ тамъ, обезображенный какъ зарѣзанная овца, въ этой мрачной ужасной ямѣ, наполненной кровыо.
Квинтъ. Но если она такая мрачная, то какъ ты могъ узнать, что это онъ?
Марцій. Его окровавленный палецъ украшенъ драгоцѣпнымъ перстнемъ, который освѣщаетъ всю эту яму; точно факелъ въ погребальномъ склепѣ, освѣщающій блѣдныя ланиты мертваго, и показывающій изрытую внутренность этой ямы. Такъ, луна бросала блѣдный свѣтъ на Пирама, когда ночью онъ лежалъ, облитый дѣвственной кровью. О, братъ, помоги мнѣ твоей ослабѣвшей рукой, — если ужасъ также ослабилъ тебя, какъ и меня, помоги мнѣ выбраться изъ этого ужаснаго, прожорливаго вмѣстилища, столь же отвратительнаго, какъ туманная пасть Коцита.
Квинтъ. Протяни мнѣ руку, чтобъ я могъ помочь тебѣ выйти; если у меня не хватитъ силы оказать тебѣ эту услугу, то я и самъ, пожалуй, попаду въ жадную внутренность этой глубокой пропасти, могилы бѣднаго Бассіана… У меня не хватаетъ силы вытянуть тебя до верху.
Марцій. И у меня не хватаетъ силы подняться безъ твоей помощи.
Квинтъ. Дай еще разъ твою руку; на этотъ разъ я ее не выпущу, пока или ты не выберешься оттуда, или же я не свалюсь… Если ты не можешь приблизиться ко мнѣ, то я приближусь къ тебѣ.
Сатурнинъ. Впередъ за мной… Я хочу видѣть, какая это яма, и кто упалъ туда… Говори, кто ты, который вскочилъ въ эту зіяющую впадину земли?
Марцій. Несчастный сынъ стараго Андроника, приведенный сюда въ злополучный часъ, чтобъ найти тутъ твоего брата Бассіана мертвымъ.
Сатурнинъ. Моего брата мертвымъ? Ты, вѣрно, шутишь. Онъ и его жена находятся въ охотничьей избушкѣ въ сѣверной части этого прекраснаго лѣса. Нѣтъ еще и часа, какъ я его тамъ оставилъ.
Марцій. Мы не знаемъ, гдѣ ты оставилъ его живымъ, но увы! Здѣсь мы его нашли мертвымъ.
Тамора. Гдѣ мой супругъ и царь?
Сатурнинъ. Здѣсь, Тамора, опечаленный убійственнымъ горемъ.
Тамора. Гдѣ твой братъ Бассіанъ?
Сатурнинъ. Ты коснулась самаго дна моей раны; бѣдный Бассіанъ лежитъ здѣсь убитый.
Тамора. Значитъ я слишкомъ поздно приношу тебѣ этотъ роковой свитокъ, — планъ этой несчастной трагедіи, и очень удивляюсь, какимъ образомъ человѣческое лицо можетъ скрывать подъ добродушнѣйшей улыбкой такую убійственную жестокость.
Сатурнинъ. (Читаетъ). «Если намъ не удастся по просту встрѣтить его, любезный охотникъ, — мы намекаемъ тебѣ на Бассіана, — то постарайся вырыть яму для него: ты знаешь что мы хотимъ сказать. Награду за это ищи подъ крапивой у корней бузины, которая осѣняетъ отверстіе пещеры, гдѣ ты рѣшилъ похоронить Бассіана». — О, Тамора! Слыхалъ-ли кто-либо что нибудь подобное! Вотъ яма, а вотъ и бузина. Поищите, друзья, не найдется-ли здѣсь и охотника, который долженъ былъ убить Бассіана?
Ааронъ. Мой милостивый повелитель, вотъ мѣшокъ съ золотомъ.
Сатурнинъ. (Титу). Двое изъ твоихъ щенковъ, злые псы кровожадной породы, отняли здѣсь жизнь у моего брата. Друзья, тащите ихъ изъ ямы прямо въ темницу; пускай сидятъ тамъ, до тѣхъ поръ, пока мы не придумаемъ для нихъ какой нибудь небывалой казни.
Тамора. Какъ! Они въ этой ямѣ? О, чудо! Какъ легко убійство открывается!
Титъ. Великій императоръ, на моихъ слабыхъ колѣнахъ молю тебя, со слезами, не легко текущими, если это ужасное преступленіе моихъ проклятыхъ сыновъ, — проклятыхъ, если будетъ доказано, что они совершили это преступленіе…
Сатурнинъ. Если будетъ доказано! Ты видишь, что это очевидно… Кто нашелъ этотъ свитокъ? Ты, Тамора?
Тамора. Его поднялъ самъ Андроникъ.
Титъ. Дѣйствительно, государь, я поднялъ. И однако, позволь, чтобы я былъ за нихъ порукой, ибо, чтимой мною могилой моего отца, я клянусь, что по твоему требованію они будутъ готовы отвѣтить головой за то, въ чемъ ихъ подозрѣваютъ.
Сатурнинъ. Ты не будешь имъ порукой; а теперь, слѣдуй за мной. Пускай одни позаботятся о трупѣ убитаго, а другіе — объ убійцахъ; не давайте имъ вымолвить ни одного слова: ихъ преступленіе очевидно; клянусь душой, если бы можно было найти конецъ болѣе ужасный, чѣмъ смерть, — этотъ конецъ былъ бы данъ имъ.
Тамора. Андроникъ, я буду просить царя; не бойся за твоихъ сыновей, съ ними ничего дурнаго не случится.
Титъ. Пойдемъ, Луцій, пойдемъ; не останавливайся разговаривать съ ними (Уходятъ въ разныя стороны).
СЦЕНА V.[править]
Деметрій. Ну вотъ, теперь отправляйся разсказывать, если твой языкъ можетъ еще говорить, кто отрѣзалъ у тебя языкъ и кто обезчестилъ тебя.
Хиронъ. Пиши все, что у тебя на умѣ, объясни такимъ образомъ свою мысль и, если твои култышки позволятъ тебѣ, сдѣлайся писакой.
Деметрій. Посмотри, какъ знаками и гримасами она еще можетъ грозить.
Хиронъ. Ступай домой, возьми благовонной воды и вымой руки.
Деметрій. У ней нѣтъ уже ни языка, чтобы спросить благовонной воды, ни рукъ, которыя можно было-бы вымыть. А потому, оставимъ ее наслаждаться безмолвными прогулками.
Хиронъ. Еслибы со мной случилось что-нибудь подобное, я бы повѣсился.
Деметрій. Конечно, еслибы только у тебя были руки, чтобы приготовить петлю (Деметрій и Хиронъ уходятъ).
Маркъ. Кто тутъ? Неужели моя племянница, которая такъ поспѣшно убѣгаетъ отъ меня? Племянница, одно слово… Гдѣ твой мужъ? Если я сплю, то отдалъ-бы все, что имѣю, лишь бы проснуться! Если я бодрствую, то пусть какая-нибудь планета сразитъ меня на землѣ, такъ, чтобы я заснулъ вѣчнымъ сномъ!.. Говори, дорогая племянница, какая безбожно жестокія руки изуродовали тебя и изрубили и лишивъ твое тѣло его двухъ вѣтвей, этихъ прекраснѣйшихъ украшеній, въ окружающей тѣни которыхъ цари желали опочить и не могли, однако, добиться столь великаго счастія, какъ половины только твоей любви! Отчего не отвѣчаешь ты мнѣ? Увы! Алая струя теплой крови, подобно источнику. вспѣненному вѣтромъ, то появляется, то исчезаетъ между твоихъ розовыхъ губъ, приходитъ и уходитъ вмѣстѣ съ твоимъ прелестнымъ дыханіемъ. Но, навѣрно, тебя изнасиловалъ какой-нибудь Терей и, чтобы ты не показала на него, отрѣзалъ тебѣ языкъ. Ты отворачиваешь отъ стыла лицо свое и не смотря на всю потерю крови, текущей изъ тебя этими тремя отверстіями, твои щеки красны, какъ ликъ Титана, краснѣющаго, когда на него налетаютъ облака. Долженъ-ли я отвѣчать за тебя? Долженъ-ли я сказать: да это такъ? О, какъ хотѣлъ бы я знать твою мысль и знать звѣря чтобы я могъ уничтожить его и тѣмъ облегчить твои страданія. Скрытое горе, какъ закрытая печь, сжигаетъ и превращаетъ въ пепелъ сердце, въ которомъ оно кроется. Прекрасная Филомела лишилась только языка и утомительнымъ узоромъ вышивала свою мысль. Но ты, дорогая племянница, у тебя отнято это средство. Ты встрѣтилась съ болѣе хитрымъ Тереемъ, и онъ отрубилъ эти прекрасные пальцы которые вышивали бы лучше, чѣмъ пальцы Филомелы. О еслибъ это чудовище видѣло, какъ эти лилейныя руки дрожали, точно листья тополя, на лютнѣ, заставляя ея шелковыя струны цѣловать ихъ съ восторгомъ, оно бы не тронуло ихъ, даже цѣною жизни. Или еслибы оно услыхало божественную гармонію, которую порождалъ этотъ прекрасный языкъ, оно бы уронило свой ножъ и заснуло бы какъ Церберъ у ногъ ѳракійскаго поэта. Ну, пойдемъ, ослѣпимъ твоего отца, ибо такое зрѣлище должно ослѣпить отца. Въ какой-нибудь часъ буря затопляетъ благоухающіе луга, что-же сдѣлаютъ цѣлыя мѣсяцы слезъ изъ глазъ твоего отца. Не бѣги отъ меня; мы будемъ плакать съ тобой. О, еслибы наши слезы могли облегчить твои страданія (Уходятъ).
СЦЕНА I.[править]
Титъ. Послушайте меня, мудрые отцы! Подождите, благородные трибуны! Изъ состраданія къ моей старости того, кого юность прошла въ опасныхъ войнахъ, въ то время какъ вы въ безопасности отдыхали; во имя всей крови, пролитой мною за великую борьбу Рима, во имя всѣхъ морозныхъ ночей, во время которыхъ я бодрствовалъ, во имя этихъ горькихъ слезъ, наполняющихъ теперь на щекахъ моихъ старческія морщины, будьте милосердны къ моимъ осужденнымъ сыновьямъ, души которыхъ не такъ испорчены, какъ думаютъ. Моихъ двадцать двухъ сыновей я не оплакивалъ, потому что они умерли на славномъ ложѣ смерти; но ради этихъ, трибуны, на прахѣ (бросаясь на землю) я начертаю печальныя рыданія, глубокую скорбь моего сердца. Пусть слезы мои утолятъ сухую жажду земли; нѣжная кровь сыновей моихъ пристыдитъ и заставитъ покраснѣть ее (Сенаторы, Трибуны и другіе уходятъ съ осужденными). О, земля! Я удружу тебѣ больше этимъ дождемъ, истекающимъ изъ этихъ двухъ старыхъ развалинъ, чѣмъ юный апрѣль всѣми своими потоками; я буду орошать тебя и въ лѣтнюю засуху; зимой буду сгонять снѣгъ моими горячими слезами и на твоемъ лицѣ удержу вѣчную весну, если ты откажешься упиться кровью моихъ сыновей.
О, почтенные трибуны! добрые старцы! развяжите моихъ сыновей, отмѣните смертный приговоръ и заставьте меня сказать, меня, который до сихъ поръ никогда еще не плакалъ, что на этотъ разъ мои слезы были убѣдительнѣйшими ораторами.
Луцій. О, благородный отецъ, ты плачешь напрасно: трибунъ не слышитъ тебя, здѣсь нѣтъ никого, и ты разсказываешь свое горе камнямъ.
Титъ. О, Луцій, позволь мнѣ молить за моихъ сыновей. Мудрые трибуны, еще разъ умоляю васъ.
Луцій. Дорогой отецъ, ни одинъ трибунъ не слышитъ тебя.
Титъ. Не все-ли это равно? Еслибы они слышали, они-бы не обратили на меня вниманіе! А еслибы замѣтили меня, то не хотѣли-бы сжалиться надо мной, но молить, хотя-бы и напрасно, я долженъ. Вотъ почему я разсказываю мое горе камнямъ; если они не могутъ отвѣтить на мою печаль, то они все-таки лучше трибуновъ, потому что не прерываютъ моего разсказа. Пока я плачу, они собираютъ мои слезы смиренно у моихъ ногъ и точно плачутъ вмѣстѣ со мной; и еслибы они только были облечены въ важныя одѣянія, то во всемъ Римѣ не было-бы такого трибуна, какъ они. Камень мягокъ, какъ воскъ, трибуны жестче камней! Камень безмолвенъ и не оскорбляетъ, трибуны однимъ словомъ приговариваютъ людей къ смерти. Но зачѣмъ ты стоишь съ обнаженнымъ мечемъ?
Луцій. Я хотѣлъ спасти моихъ братьевъ отъ смерти, и судьи за это присудили меня къ вѣчному изгнанію.
Титъ. О счастливый человѣкъ! Какъ они были милостивы къ тебѣ! Какъ, безумный Луцій, неужели ты не видишь, что Римъ притонъ тигровъ! Тигры должны хищничать, а кромѣ меня и моихъ, у Рима нѣтъ другой добычи; какъ-же ты поэтому счастливъ, что ты изгнанъ изъ среды этихъ хищныхъ звѣрей! Но кто идетъ сюда съ моимъ братомъ Маркомъ?
Маркъ. Титъ, приготовь плакать твои благородные глаза: а если не можешь плакать, то пусть разорвется твое благородное сердце. Я принесъ для твоей старости сокрушительное горе.
Титъ. Оно должно сокрушить меня? Ну, такъ покажи мнѣ его.
Маркъ. Вотъ это была твоя дочь.
Титъ. Ну, да, Маркъ, она и теперь моя дочь.
Луцій. О, ужасъ! Ея видъ убиваетъ меня!
Титъ. Малодушное дитя! Встань и смотри на нее… Говори, Лавинія, какая проклятая рука лишила тебя рукъ въ глазахъ твоего отца? Какой безумецъ подлилъ воды въ море и принесъ вязанку хвороста къ ярко пылающей Троѣ? Уже до твоего прихода мое горе было на самой высотѣ, и теперь, подобно Нилу, оно пренебрегаетъ берегами. Дай мнѣ мечъ, и я отрублю себѣ руки, вѣдь они сражались для Рима, и напрасно, и кормя меня, они вскормили это горе; съ тщетными мольбами они простирались и служили лишь для безполезнаго употребленія. Теперь, одну и услугу я требую отъ нихъ, — чтобы одна изъ нихъ помогла мнѣ отрубить другую. Хорошо, Лавинія, что у тебя нѣтъ рукъ, — потому-что на службѣ Риму руки безполезны.
Луцій. Говори, дорогая сестра, кто тебя изувѣчилъ?
Маркъ. О, это дивное орудіе ея мыслей, — которое обнаруживало ихъ съ такимъ совершеннымъ краснорѣчіемъ, вырвано теперь изъ той прекрасной клѣтки, въ которой, подобно сладкозвучной птичкѣ, оно напѣвало свои разнообразные напѣвы, восхищавшіе ухо.
Луцій. О, говори за нее! Чье это дѣло?
Маркъ. Я ее нашелъ блуждающей по лѣсу, ищущей куда-нибудь спрятаться, какъ лань, неизцѣлимо пораненная.
Титъ. Да, это была моя лань, и тотъ, кто ее ранилъ, сдѣлалъ мнѣ болѣе зла, чѣмъ если бы убилъ меня. Потому что теперь я — точно потерпѣвшій крушеніе на одинокой скалѣ, окруженный пустыней моря, который видитъ, какъ ростетъ приливъ волна за волной, ожидая, что вотъ какая-нибудь одна завистливая волна поглотитъ его и унесетъ въ свои соленыя нѣдра. Этой дорогой къ смерти шли мои несчастные сыновья. Другой сынъ — осужденъ на вѣчное изгнаніе; вотъ брать, оплакивающій мои несчастія; но та, которая, причиняетъ мнѣ величайшее страданіе, это моя дорогая Лавинія, которая дороже мнѣ, чѣмъ моя собственная душа. Еслибы только въ изображеніи я увидѣлъ тебя такою, я бы обезумѣлъ; что-же со мной станется теперь, когда вижу тебя въ этомъ состояніи въ дѣйствительности? У тебя нѣтъ рукъ, чтобы утереть слезы; у тебя нѣтъ языка, чтобы сказать мнѣ, кто тебя изувѣчилъ. Твой мужъ умеръ, и за эту смерть твои братья осуждены и ужь казнены. Смотри, Маркъ, о, сынъ Луцій; смотри! Когда я упомянулъ о ея братьяхъ, новыя слезы появились на ея щекахъ, точно медовая роса на лиліи, уже сорванной и почти уже увядшей.
Маркъ. Можетъ быть она плачетъ о томъ, что они убили ея мужа, а можетъ быть отъ того, что она знаетъ, что они не виновны въ этомъ убійствѣ.
Титъ. Если они дѣйствительно убили твоего мужа, то радуйся тому, что законъ наказалъ ихъ… Но нѣтъ, нѣтъ, они не совершили такого ужаснаго дѣла; свидѣтель — печаль ихъ сестры… Дорогая Лавинія, позволь поцѣловать твои губы. или покажи мнѣ какимъ-нибудь знакомъ, чѣмъ могу я облегчить твое горе… хочешь, чтобы твой добрый дядя и твой братъ Луцій, и ты, и я — мы всѣ сѣли на берегу ручья, потупивъ глаза, чтобы видѣть, какъ наши щеки запятнаны, точно луга, влажныя отъ грязнаго ила, оставленнаго наводненіемъ? И такъ долго останемся наклоненнымъ къ нему, пока его свѣтлые струи не потеряютъ своего сладостнаго вкуса, не превратятся въ разсолъ вслѣдствіе горечи нашихъ слезъ! Или, чтобы мы отрубили наши руки, какъ у тебя? Или, чтобы мы откусили языки наши нашими зубами и чтобы мы провели остатокъ нашихъ ненавистныхъ дней въ нѣмыхъ тѣлодвиженіяхъ? Что хочешь, чтобы мы сдѣлали? Позволь намъ, у которыхъ есть языки, придумать какое-нибудь ужаснѣйшее дѣло, которое бы привело въ изумленіе грядущія времена.
Луцій. Дорогой отецъ, останови свои слезы, потому что, — посмотри, — твое горе заставляетъ плакать и рыдать мою несчастную сестру.
Маркъ. Терпѣніе, милая племянница. Добрый Титъ, осуши свои глаза.
Титъ. Ахъ, Маркъ, Маркъ! Я вѣдь знаю, братъ, что твой платокъ не въ состояніи выпить ни одной моей слезы, потому что ты, несчастный, наводнилъ его своими.
Луцій. Добрая Лавинія, я оботру твои щеки.
Титъ. Послушай, Маркъ, послушай. Я понимаю ея знаки: еслибы у ней былъ языкъ, она бы теперь сказала брату то самое, что я только что тебѣ сказалъ: что его платокъ, совсѣмъ смокшій отъ его собственныхъ слезъ, не можетъ осушить ея изстрадавшихся щекъ. О, какое сочувствіе горя! Оно такъ-же далеко отъ облегченія, какъ далекъ адъ отъ рая.
Титъ Андроникъ! императоръ, мой повелитель — посылаетъ тебѣ сказать такое слово: если ты любишь твоихъ сыновей, то одинъ изъ васъ, Маркъ, Луцій или ты, старый Титъ, все равно, кто нибудь изъ васъ, пусть отрубитъ себѣ руку и пошлетъ ее ему; взамѣнъ ея, онъ пришлетъ сюда обоихъ твоихъ сыновей живыми, и это будетъ выкупомъ ихъ преступленія.
Титъ. О, сострадательный императоръ! О, благородный Ааронъ! Пѣвалъ-ли когда-либо воронъ такъ, какъ воспѣваетъ жаворонокъ восходъ солнца? Отъ всего сердца я пошлю къ императору мою руку. Хочешь, добрый Ааронъ, помочь мнѣ отрубить ее?
Луцій. Стой, отецъ! Эта живая благородная рука, которая сразила столько враговъ, не можетъ быть отослана; моя рука послужитъ для этого; для моей юности легче, чѣмъ для тебя, потеря крови, и такимъ образомъ моя кровь спасетъ жизнь моихъ братьевъ.
Маркъ. Какая изъ вашихъ рукъ не защищала Рима и не потрясала кровавой боевой сѣкирой, начертая гибель на шлемахъ враговъ? Каждая изъ вашихъ рукъ прославилась славными подвигами. Моя же была безполезной; такъ пусть же она служитъ выкупомъ моихъ племянниковъ, и я скажу, что сохранилъ ее для достойной цѣли.
Ааронъ. Ну, рѣшайте-же скорѣе, чья рука должна быть отрублена, а то можетъ случиться, что они умрутъ раньше, чѣмъ придетъ помилованіе.
Маркъ. Будетъ отрублена моя!
Луцій. Клянусь небомъ, не твоя!
Титъ. Друзья мои, не спорьте; такія засохшія травы, какъ эта, вырываются, и потому будетъ отрублена моя рука.
Луцій. Дорогой отецъ! Если я долженъ считаться твоимъ сыномъ, позволь мнѣ спасти моихъ братьевъ отъ смерти.
Маркъ. Памятью нашего отца, нѣжностью нашей матери позволь мнѣ показать тебѣ мою братскую любовь.
Титъ. Ну, рѣшайте между собой; я, пожалуй, сохраню мою руку.
Луцій. Такъ я иду за топоромъ.
Маркъ. Но топоромъ я воспользуюсь (Маркъ и Луцій уходятъ).
Титъ. Подойди сюда, Ааронъ; я ихъ обоихъ обману; помоги мнѣ твоей рукой, и я тебѣ отдамъ мою.
Ааронъ. Ну, если это называется обманомъ, то я могу назвать себя честнымъ, и обѣщаю никогда не надувать людей, пока живу. Но тебя я обману не такъ, и это ты узнаешь не далѣе, какъ черезъ полчаса (Отрубаетъ своимъ мечетъ руку Тита).
Титъ. Теперь бросьте вашъ споръ; это должно было быть такъ исполнено. Добрый Ааронъ, отдай его величеству мою руку; скажи ему, что эта рука предохранила его отъ тысячи несчастій; попроси его похоронить ее: она заслуживала бы чего-нибудь и побольше; такъ пусть онъ въ этомъ по крайней мѣрѣ не откажетъ ей. Что же касается сыновей моихъ, то скажи ему, что я считаю ихъ брильянтами, купленными по дешевой цѣнѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ и слишкомъ дорого, потому что я вѣдь свою собственность купилъ.
Ааронъ. Ну, Андроникъ, я ухожу. И замѣнъ руки готовься вскорѣ ты увидишь твоихъ сыновей (всторону). То есть ихъ головы, хочу я сказать. О, какъ эта гнусность при одной мысли о ней утучняетъ меня! Пусть дураки дѣлаютъ добро, и бѣлолицые призываютъ добродѣтель, — Ааронъ хочетъ имѣть душу столь же черную, какъ и лицо (Уходитъ).
Титъ. О, я поднимаю эту единственную руку къ небу и склоняю эту слабую развалину къ самой землѣ. Если существуетъ могущество, которое готово сжалиться надъ безсильными слезами, — я умоляю его… (Къ Лавиніи). Какъ? ты хочешь преклонить колѣна вмѣстѣ со мной? Ну, преклони ихъ, мои дорогая, потому что небо услышитъ наши молитвы, или-же своими вздохами мы омрачимъ весь небосклонъ и затмимъ солнце ихъ туманомъ, какъ по временамъ застилаютъ его тучи, когда тающее лоно ихъ заключаетъ его въ своихъ объятіяхъ.
Маркъ. О, братъ! Будь благоразумнѣе и не устремляйся въ глубину отчаянія.
Титъ. А развѣ мое несчастіе не глубоко и не бездонно? Пускай же и мое горе будетъ такъ-же бездонно, какъ и она
Маркъ. Но пусть по крайней мѣрѣ разумъ управляетъ твоимъ горемъ.
Титъ. Если бы существовалъ разумъ для такихъ несчастій, тогда и я, можетъ быть, могъ бы сдержать мое горе въ границахъ. Когда небо плачетъ, развѣ земля не наводняется? Когда вѣтры неистовствуютъ, развѣ море не приходитъ въ бѣшенство? Развѣ оно не грозитъ небу своимъ грозно-вздувшимся лицомъ? А ты еще хочешь, чтобы въ этой безсмыслицѣ былъ какой-нибудь разумъ!… Я — море; слышишь, какъ дуютъ ея вздохи? Она — плачущее небо, а я — земля. И мое море должно-же быть взволновано ея вздохами; должна-же земля наводниться и исчезнуть въ потопѣ ея безпрерывныхъ слезъ… Потому, видишь-ли, что мои внутренности не въ состояніи поглотить всѣ ея страданія, и я долженъ изрыгать ихъ, какъ пьяница! Оставь же меня, потому что тѣ, которые много теряютъ, имѣютъ право облегчить сердце горькими рѣчами.
Посланецъ. Достойный Андроникъ, тебѣ скверно заплатили за эту добрую руку, которую ты послалъ императору. Вотъ головы твоихъ двухъ благородныхъ сыновей. Они только забавляются твоимъ горемъ; они издѣваются надъ твоей рѣшимостью. При одной мысли о твоихъ страданіяхъ я страдаю болѣе, чѣмъ при воспоминаніи о смерти моего отца (Уходитъ).
Маркъ. Ну, такъ пусть-же теперь жгучая Этна остынетъ въ Сициліи, а мое сердце пусть превратится въ вѣчно-пылающій адъ! Такія несчастія больше всего того, что можно вынести. Плакать съ тѣми, которые плачутъ, — это хоть немного облегчаетъ, но вышучиваемое горе — двойная смерть.
Луцій. О, неужели-же это зрѣлище можетъ такъ глубоко ранить, а ненавистная жизнь все еще не исчезла? Неужели смерть позволяетъ жизни сохранить свое имя, когда у жизни не осталось никакого другаго блага, кромѣ дыханія (Лавинія цѣлуетъ Тита).
Mapкъ. Увы! Этотъ поцѣлуй ему такъ-же мало отраденъ, какъ ледяная вода окоченѣлой змѣѣ.
Титъ. Когда-же окончится этотъ ужасный сонъ?
Маркъ. Ну, теперь прощай, всякое самообольщеніе! умри, Андроникъ. Ты не спишь? Ну, такъ смотри, — вотъ головы твоихъ сыновей, вотъ — отрубленная твоя воинственная рука, вотъ твоя изувѣченная дочь, вотъ твой изгнанный сынъ, котораго это зрѣлище сдѣлало блѣднымъ и безкровнымъ, а вотъ и я, твой братъ, подобно каменному изваянію, холодный и оцѣпенѣлый. О, теперь я уже не хочу умѣрять мое горе, — рви свои серебряные волосы, изгрызи твою другую руку твоими собственными зубами, и пусть это ужасное зрѣлище навсегда закроетъ наши несчастныя очи. Теперь какъ разъ время грозы, почему же ты притихъ?
Титъ. Ха, ха, ха!
Маркъ. Зачѣмъ ты смѣешься? Теперь не время смѣяться.
Титъ. Это, видишь-ли, оттого, что у меня не осталось уже ни одной слезы, чтобы плакать. И потомъ горе — врагъ, который хочетъ захватить мои глаза и ослѣпить ихъ данью слезъ. А тогда, какъ найду я дорогу въ пещеру мести? Потому что эти двѣ головы точно говорятъ мнѣ и даютъ мнѣ понятъ, что я не буду причисленъ къ блаженству, пока эти ужасы не будутъ возвращены въ глотку тѣхъ, которые ихъ совершили. А теперь посмотримъ, что-же мнѣ остается дѣлать… Вы, несчастные, стойте вокругъ меня такъ, чтобы я могъ обратиться къ каждому изъ васъ и поклясться моей душой, что отомщу за ваши несчастія… Я поклялся.. Ну, братъ, бери одну голову, а этой рукой я понесу другую. Лавинія, у тебя тоже будетъ дѣло: неси въ зубахъ, дорогая дочь, мою отрубленную руку. А ты, парень, удались изъ глазъ моихъ, ты изгнанъ и не долженъ оставаться здѣсь. Отправляйся къ готамъ и собери тамъ войско. И, если ты меня любишь, въ чемъ я не сомнѣваюсь, обнимемся и разстанемся, потому что у насъ много дѣла (Маркъ, Титъ и Лавинія уходятъ).
Луцій. Прощай, Андроникъ, мой благородный отецъ, самый несчастный человѣкъ, когда-либо жившій въ Римѣ! Прощай, гордый Римъ, подожди возвращенія Луція; здѣсь онъ оставляетъ заложниковъ, которые ему болѣе дороги, чѣмъ сама жизнь. Прощай, Лавинія, моя благородная сестра! О, почему ты теперь не такая, какою была прежде! Но теперь и Луцій, и Лавинія живутъ только въ забвеніи и въ ужасныхъ несчастіяхъ! Если Луцій будетъ живъ, онъ отомститъ за всѣ ваши страданія и заставитъ гордаго Сатурнина и его императрицу просить милостыню у воротъ Рима, какъ нѣкогда Тарквиній и его царица. А теперь я отправляюсь къ готамъ и соберу тамъ войско, чтобъ покорить Римъ и Сатурнина (Уходитъ).
СЦЕНА II.[править]
Титъ. Ну, такъ, такъ! Теперь сядемъ и будемъ стараться ѣсть не болѣе, чѣмъ нужно для сохраненія силы, которая намъ необходима, чтобъ отомстить за всѣ наши горькія несчастія. Маркъ, развяжи этотъ узелъ, затянутый отчаяніемъ; твоя племянница и я, бѣдныя созданія, мы лишены уже рукъ и не можемъ облегчить наше удесятеренное страданіе, слагая руки. У меня осталась только эта бѣдная правая рука, чтобы мучить мою грудь, а когда мое обезумѣвшее отъ горя сердце бьется въ этой глубокой клѣткѣ моего тѣла, то я усмиряю его такъ… (къ Лавиніи). А ты, карта несчастій, разсказывающая свое горе только знаками, когда твое бѣдное сердце бѣшено бьется, ты не можешь его усмирить, ударяя его такъ, чтобы оно успокоилось. Рань его, дочь, своимъ вздохомъ, убей его своимъ стономъ, или возьми маленькій ножъ въ зубы и сдѣлай дырку какъ разъ противъ сердца, — такъ, чтобъ всѣ слезы, проливаемыя твоими бѣдными глазами, стекали въ эту щель и, заполняя, утопили въ своей соленой влагѣ жалующагося безумца.
Маркъ. Стыдись, братъ! Не учи ее заносить жестокія руки на ея нѣжную жизнь.
Титъ. Это еще что такое? Неужели же печаль свела тебя съ ума? Никто, Маркъ, кромѣ меня, не долженъ быть сумашедшимъ. Какія жестокія руки можетъ она заносить на свою жизнь? О, зачѣмъ произносишь ты слово: руки! Это тоже самое, что заставлять Энея дважды разсказывать какъ сгорѣла Троя и какъ онъ самъ сдѣлался несчастнымъ! О, не возвращайся къ этому предмету, не говори о рукахъ, чтобъ не напоминать намъ, что у насъ ихъ нѣтъ… Какой бредъ появляется въ моихъ рѣчахъ… Какъ будто мы забудемъ, что у насъ нѣтъ рукъ, если Маркъ не станетъ произносить этого слова: руки! Ну, давай ѣсть! Ну, милая дочка, покушай вотъ этого… Нѣтъ ничего попить… Послушай, Маркъ, что она говорить, — я вѣдь могу объяснить тебѣ всѣ ея мучительные знаки: она говоритъ, что она не пьетъ другаго напитка, кромѣ слезъ, приправленныхъ печалью и забродившихъ на ея щекахъ. Молчаливая страдалица, я изучу твои мысли, я такъ же стану искусенъ въ пониманіи твоихъ молчаливыхъ знаковъ, какъ искусны нищенствующіе монахи въ своихъ святыхъ молитвахъ. Ты не испустишь ни одного вздоха, ты не поднимешь твоихъ култышекъ къ небу, ты не мигнешь глазомъ, не кивнешь головой, не преклонишь колѣнъ, не сдѣлаешь знака, чтобъ я не вывернулъ изъ этого цѣлой азбуки и чтобы этимъ неустаннымъ упражненіемъ я не узналъ твоихъ мыслей.
Мальчикъ. Добрый дѣдушка, брось всѣ эти горькія жалобы, развесели мою тетушку какой нибудь забавной сказкой.
Марцій. Увы, милый мальчикъ, растроганный горемъ онъ плачетъ, видя горе своего дѣда.
Титъ. Успокойся, нѣжный отпрыскъ; ты созданъ изъ слезъ, и слезы быстро размоютъ всю твою жизнь (Маркъ ударяетъ ножомъ не блюду).
Титъ. Что это ты, Маркъ, ударилъ своимъ ножомъ?
Маркъ. Нѣкоторое существо, мой повелитель, которое я билъ, — муху.
Титъ. Позоръ тебѣ, убійца! Ты убиваешь мое сердце! Мои глаза пресытились уже зрѣлищемъ тираніи.. Убійство, совершенное надъ невиннымъ, неприлично брату Тита. Уйди! Я вижу, что ты не изъ моего общества.
Марсъ. Увы! мой повелитель, вѣдь я только муху убилъ.
Титъ. Но если у этой мухи былъ отецъ и мать? Какъ повѣсили бы они свои нѣжныя, золотистыя крылышки и какъ жалобно стали бы они въ воздухѣ жужжать! Бѣдная, ни въ чемъ неповинная муха, прилетѣвшая сюда повеселить насъ своимъ веселымъ, прекраснымъ жужжаніемъ, а ты убилъ ее!
Маркъ. Прости мнѣ, братъ; это была скверная, черная муха, похожая на Мавра императрицы. Поэтому-то я и убилъ ее.
Титъ. О, о, о! Ну, въ такомъ случаѣ прости меня за то, что я упрекалъ тебя, потому что ты доброе дѣло сдѣлалъ. Дай мнѣ твой ножъ. И я потѣшусь надъ нею, воображая себѣ, что это Мавръ, явившійся сюда нарочно, чтобы отравить меня. Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ! А вотъ и Таморѣ! А, мерзавецъ!.. Однако, не такъ еще мы низко пали, чтобы не могли между собой убить муху, которая похожа на Мавра, чернаго какъ уголь!
Маркъ. Увы! Бѣднякъ! Горе такъ подѣйствовало на него, что онъ призрачныя тѣни принимаетъ за дѣйствительность.
Титъ. Ну, убирайте со стола; Лавинія, ступай со мной, я въ моей комнатѣ почитаю съ тобой печальныя исторіи, бывшія въ старыя времена. Иди, мальчикъ, или со мной; твое зрѣніе молодо, и ты станешь читать, когда мое зрѣніе станетъ мутиться (Уходятъ).
ДѢЙСТВІЕ ЧЕТВЕРТОЕ.[править]
СЦЕНА I.[править]
Юный Луцій. Помоги, дѣдушка, помоги! Моя тетушка Лавинія бѣгаетъ за мною, не знаю зачѣмъ. Добрый дядя Маркъ, посмотри, какъ она торопится? Увы! Милая тетушка, я не знаю, чего ты хочешь.
Маркъ. Стой подлѣ меня, Луцій; не бойся твоей тетки.
Титъ. Она любитъ тебя, мальчикъ, и не сдѣлаетъ тебѣ зла.
Юный Луцій. О, да, когда мой отецъ былъ въ Римѣ, она меня любила.
Маркъ. Что хочетъ сказать моя племянница этими знаками?
Титъ. Не бойся ее, Луцій; она хочетъ что-то сказать. Посмотри, Луцій, посмотри, какъ она заигрываетъ съ тобой; она хочетъ, чтобы ты пошелъ съ нею куда-то. Да, мальчикъ, никогда Корнелія съ такимъ стараніемъ не читала своимъ сыновьямъ, какъ она читаетъ тебѣ прекрасную поэзію и «Оратора» Тулія. Неужели ты не можешь догадаться, отчего она такъ пристаетъ къ тебѣ?
Юный Луцій. Ничего я этого не знаю и не могу догадаться; это должно быть припадокъ сумашествія. Вѣдь дѣдушка часто говорилъ, что слишкомъ большія несчастія приводятъ людей къ сумашествію, и я читалъ, что Гекуба Троянская съ ума сошла отъ горя; это-то и испугало меня, хотя я и знаю, дѣдушка, что моя тетя любитъ меня такъ, какъ никогда не любила меня моя мать, и она не испугала бы меня, не помѣшавшись. Это-то и заставило меня бросить книги и сбѣжать, можетъ быть и безъ всякой причины. Прости меня, милая тетя. Да, сударыня, если мой дядя Маркъ пойдетъ, то и я охотно пойду съ тобой.
Маркъ. Пойду, Луцій (Лавинія торопливо поворачиваетъ книги которыя уронилъ Луцій).
Титъ. Чего тебѣ, Лавинія? Маркъ, что это значитъ? Она хочетъ видѣть какую-то книгу… Какую, дочка? Открой ихъ, мальчикъ! Но ты гораздо начитаннѣе и образованнѣе; пойди лучше въ мою библіотеку, выбери что хочешь и обманывай такимъ образомъ горе, пока небо не откроетъ намъ изобрѣтателя этого дѣла. Какую же книгу?.. Почему она поднимаетъ такъ остатки рукъ своихъ?
Маркъ. Я думаю, она хочетъ этимъ сказать, что не одинъ былъ изобрѣтатель этого дѣла… Ну, да, болѣе одного! Иди, можетъ быть, она взываетъ къ небу о мщеніи?
Титъ. Луцій, какую книгу она такъ толкаетъ?
Юный Луцій. Дѣдушка, это Метаморфозы Овидія; эту книгу мнѣ подарила мать.
Маркъ. Можетъ быть, она изъ любви къ той, которой уже нѣтъ, выбрала эту книгу изъ всѣхъ остальныхъ
Титъ. Постой! Посмотри, съ какой быстротой она поворачиваетъ страницы. Поможемъ ей! Что она хочетъ найти? Лавинія, хочешь, я буду читать? Это — трагическая исторія Филомелы; тутъ дѣло идетъ объ измѣнѣ Терея и его насиліи, и насиліе, опасаюсь, было поводомъ, чтобы изувѣчить тебя.
Маркъ. Посмотри, братъ, посмотри! Съ какимъ стараніемъ она разсматриваетъ страницы!
Титъ. Лавинія, неужели и ты, милая дочь моя, была также застигнута, изнасилована и обезчещена, какъ Филомела, силой въ темномъ, зловѣщемъ лѣсу? Смотри! Смотри!.. Да, такое мѣсто есть, мѣсто, гдѣ мы охотились (О, еслибы мы никогда, никогда не охотились тамъ!), — и совершенно такое же, какое описываетъ поэтъ, созданное самой природой для убійства и насилія.
Маркъ. О, зачѣмъ-бы природа создавала такія ужасныя трущобы, еслибы трагедіи не нравились богамъ?
Титъ. Сдѣлай намъ знакъ, милая дочь; тутъ только друзъя. Кто изъ римскихъ вельможъ осмѣлился сдѣлать это преступленіе? Ужь не Сатурнинъ-ли подкрался, какъ некогда Тарквиній, который покинулъ лагерь, чтобъ обезчестить ложе Лукреціи?
Маркъ. Присядь, милая племянница; братъ, сядь около меня. Вдохновите меня, Апполонъ, Паллада, Юпитеръ, Меркурій, чтобъ я могъ открыть это злодѣяніе. Братъ, смотри сюда… Смотри сюда, Лавинія! (Пишетъ свое имя на пескѣ своей палкой, которую водитъ ногами, придерживая ее зубами). Песокъ тутъ ровенъ; води этой палкой, какъ я, если можешь. Я написалъ свое имя безъ помощи рукъ. Да будетъ проклятъ тотъ, кто заставляетъ насъ прибѣгать къ такимъ средствамъ! Пиши, милая племянница, и открой намъ наконецъ то, что хочетъ Богъ, чтобъ было открыто для нашей мести. Пусть небо водитъ твоимъ перомъ, чтобы оно ясно изобразило намъ твои несчастія и позволило намъ узнать злодѣевъ и правду.
Титъ. О, читаешь-ли ты, братъ, что она написала? «Stuprum, Chiron, Demetrius».
Маркъ. Какъ, какъ? Развратные сыновья Таморы, — изобрѣтатели этого гнуснаго, кроваваго дѣла?
Титъ. «Magne dominator poli, tarn lentus audis scelera? tam lentus vides?»
Маркъ. О, успокойся, благородный братъ. И однако, я признаю, что то, что тутъ на землѣ написано, достаточно, чтобы возмутить самые мирные умы и вооружить яростью даже малаго ребенка… Братъ, стань со мною на колѣна; Лавинія, становись на колѣна; на колѣна и ты, милый мальчикъ, надежда римскаго Гектора, и клянитесь всѣ вмѣстѣ со мною, какъ нѣкогда клялся Юній Брутъ, вмѣстѣ съ несчастнымъ мужемъ и отцомъ этой цѣломудренной обезчещенной женщины, Лукреціи, — клянитесь, что мы отомстимъ этимъ коварнымъ готамъ, что мы увидимъ ихъ кровь, или умремъ всѣ подъ этимъ позоромъ.
Титъ. Въ этомъ, конечно, не было бы ни малѣйшаго сомнѣнія, если бы однако ты зналъ, какъ это сдѣлать. Если вы вздумаете хоть сколько-нибудь поранить этихъ медвѣжатъ — берегитесь; медвѣдица сейчасъ же проснется; а если она пронюхаетъ, что это наше дѣло, подумайте только, что она тѣсно связалась со львомъ; она усыпляетъ его, рѣзвясь на его спинѣ, а какъ только заснетъ онъ, она дѣлаетъ, что ей угодно. Ты, Маркъ, неопытный охотникъ; оставь это дѣло на мое попеченіе; пойдемъ, я добуду мѣдный листъ и стальнымъ рѣзцамъ вырѣжу на немъ ея слова, и такимъ образомъ они сохранятся. Бѣшеный сѣверный вѣтеръ разметаетъ этотъ песокъ, какъ листы Сивиллъ, и что тогда станется съ твоимъ урокомъ? Что ты на это скажешь, мальчикъ?
Юный Луцій. Я говорю, дѣдушка, что еслибы я былъ взрослымъ, то даже спальня ихъ матери была бы не безопаснымъ мѣстомъ для этихъ сѣверныхъ рабовъ римскаго ярма.
Маркъ. Такъ, мальчикъ, такъ; не разъ и отецъ твой дѣйствовалъ съ такимъ же самоотверженіемъ для своей неблагодарной родины.
Юный Луцій. Ну что-же, дядя, и я буду такъ дѣйствовать, если буду живъ…
Титъ. Ну, пойдемъ въ мою оружейную, Луцій, я тебя пріодѣну, а затѣмъ, мальчикъ, — ты отнесешь отъ меня сыновьямъ императрицы подарки, которые я намѣренъ сдѣлать имъ обоимъ. Ну, идемъ, идемъ. Ты вѣдь исполнишь порученіе?
Юный Луцій. Да, съ помощью моего кинжала въ ихъ груди, дѣдушка.
Титъ. Нѣтъ, мальчикъ, нѣтъ. Я тебя научу другому способу… Лавинія, или… А ты, Маркъ, смотри за моимъ домомъ; Луцій и я, мы всѣхъ прельстимъ при дворѣ. Да, прельстимъ. И мы отлично будемъ приняты (Титъ, Лавинія и Юный Луцій уходятъ).
Маркъ. О, небо, неужели ты можешь слышать стоны добраго человѣка, и не растрогаться, не сжалиться надъ нимъ? Ступай, Маркъ, за нимъ въ его бреду; у него на сердцѣ больше ранъ горя, чѣмъ на сгорбленномъ его щиту, сдѣланныхъ врагами, и, однако, онъ не хочетъ мстить! Такъ пусть само небо возьмется отомстить за стараго Андроника. (Уходитъ).
СЦЕНА II.[править]
Хиронъ. Деметрій, вотъ сынъ Луція; онъ пришелъ къ намъ съ какимъ-то порученіемъ.
Ааронъ. Ну, да, съ какимъ-нибудь безумнымъ порученіемъ его безумнаго дѣла.
Юный Луцій. Принцы, со всей покорностью, на которую я только способенъ, я привѣтствую васъ по порученію Андроника (всторону) и прошу всѣхъ боговъ Рима погубить васъ обоихъ.
Деметрій. Очень тебѣ благодаренъ, любезный Луцій, что новаго?
Юный Луцій (всторону). Новаго только то и есть, что вы оба заклейменные мерзавцы (Вслухъ). Съ вашего позволенія, мой дѣдъ, по прекрасному внушенію, посылаетъ вамъ черезъ меня лучшее оружіе своей оружейной въ даръ вашей почтенной юности, надеждѣ Рима. Такъ онъ приказалъ сказать мнѣ; и такъ я говорю и передаю вамъ эти дары, чтобы, когда придетъ надобность, вы были хорошо вооружены. А затѣмъ, оставляю васъ обоихъ… (всторону) Кровожадные негодяи! (Юный Луцій уходитъ со слугой).
Деметрій. Что это? Свертокъ съ надписью? Прочитайте:
Integer vitae, scelevisque purus,
Non eget Mauri jaculis, nec arcu.
Хиронъ. О, это стихъ Горація; я хорошо это знаю, давно уже я его читалъ въ грамматикѣ.
Ааронъ. Ну, да, стихъ Горація! Ты правъ (всторону). Вотъ это значитъ быть ослами! Не нравится мнѣ эта шутка! Старикъ, должно быть, открылъ ихъ преступленіе и посылаетъ имъ въ подарокъ оружье, обвернутое въ стихи, которые ранятъ ихъ жестоко, а они этого даже и не подозрѣваютъ! Но если бы наша проницательная императрица была на ногахъ, ей бы понравилась выдумка Андроника. Но оставимъ ее пока покоиться въ ея безпокойномъ состояніи (Въ слухъ) Ну, что, принцы, развѣ не счастливая звѣзда привела насъ въ Римъ, насъ, чужестранцевъ, да еще плѣнниковъ, и такъ возвеличивъ насъ! Съ какимъ удовольствіемъ у воротъ дворца я не уступалъ трибуну, въ присутствіи его брата.
Деметрій. А я съ большимъ еще удовольствіемъ вижу, какъ такой великій патрицій подло унижается и посылаетъ намъ подарки.
Адронъ. А развѣ у насъ нѣтъ на то причины, принцъ Деметрій? Развѣ вы не любезно обошлись съ его дочерью?
Дкметрій. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы тысячи другихъ римскихъ дамъ послужили нашей похоти.
Хиронъ. Благочестивое желаніе и полное любви!
Ааронъ. Только вашей матери и не достаетъ, чтобы сказать: аминь.
Xиронъ. Если бы прибавить и еще двадцать тысячъ, она бы то же сказала.
Деметрій. Пойдемъ и будемъ молить боговъ объ облегченіи страданій нашей драгоцѣнной матери.
Ааронъ (всторону). Обращайтесь съ мольбами лучше къ дьяволамъ; боги оставили насъ (Трубы).
Деметрій. Съ какой стати раздаются трубы императора?
Хиронъ. Они, вѣроятно, возвѣщаютъ радостное рожденіе сына императора,
Деметрій. Тише; кто это идетъ?
Кормилица. Добраго утра, принцы. Скажите, не видали-ли вы мавра Аарона?
Ааронъ. Да, болѣе или менѣе, а можетъ быть и совсѣмъ нѣтъ. Ааронъ здѣсь; что тебѣ нужно отъ Аарона?
Кормилица. Ахъ, любезный Ааронъ, мы всѣ погибли! помогай скорѣе, или ты на вѣкъ погибъ!
Ааронъ. Чего ты трещишь? Что ты такое кутаешь и комкаешь въ рукахъ?
Кормилица. О, это, что я хотѣла-бы скрыть отъ глазъ неба, позоръ нашей императрицы и срамъ гордаго Рима. Она разрѣшилась, разрѣшилась.
Ааронъ. Отъ чего разрѣшилась?
Кормилица. Я хочу сказать, что она родила.
Ааронъ. Ну, и прекрасно, да даруютъ ей Боги хорошій покой! Что они ей послали?
Кормилица. Чорта!
Ааронъ. Ну, значитъ она мать чорта: забавный приплодъ!
Кормилица. Не забавный, а несчастный, ужасный, чорный приплодъ. Вотъ мальчикъ такой-же мерзкій, какъ лягушка, среди прекрасныхъ дѣтей нашей родины. Императрица посылаетъ его тебѣ, твой отпечатокъ, твое живое изображеніе, и приказываетъ тебѣ окрестить его кончикомъ твоего кинжала.
Ааронъ. Что ты, что ты, мерзкая потаскуха, развѣ черный цвѣтъ — гадкій цвѣтъ? Милый пузанъ, ты — прекраснѣйшій цвѣтокъ, это вѣрно.
Деметрій. Бездѣльникъ! Что ты надѣлалъ?
Ааронъ. То, что ты раздѣлать не можешь.
Хиронъ. Ты погубишь нашу мать!
Ааронъ. Бездѣльникъ! Я только усугубилъ твою мать.
Деметрій. Этимъ-то, адскій песъ, ты и погубилъ ее. Горе ей! Пусть будетъ проклятъ ея новый выборъ, проклятье мерзкому отродью этого чернаго демона.
Хиронъ. Онъ не долженъ жить.
Ааронъ. Онъ не долженъ умереть.
Кормилица. Ааронъ, онъ долженъ умереть; сама мать этого хочетъ.
Ааронъ. А, такъ онъ долженъ умереть, кормилица? Ну такъ пусть никто, кромѣ меня, не исполняетъ этого приговора надъ моей кровью и плотью.
Деметрій. Съ удовольствіемъ посадилъ-бы я этого головастика на кончикъ моего меча. Кормилица, дай мнѣ его, мой мечъ скоро съ нимъ покончитъ.
Ааронъ (Беретъ ребенка у кормилицы). Еще скорѣе этотъ мечъ выпуститъ тебѣ кишки. Стойте, подлые бездѣльники! Вы хотите убить своего брата? Клянусь яркими свѣтильниками неба, такъ прекрасно блестѣвшими, когда этотъ ребенокъ былъ зачатъ, — умретъ тотъ отъ заостреннаго кончика моего меча, тотъ, кто дотронется до этого ребенка, до моего перворожденнаго сына, моего наслѣдника. Объявляю вамъ, молокососы, ни Энцеладъ со всей грозной ватагой дѣтей Тифона, не великій Алкидъ, ни богъ войны, не вырвутъ эту добычу изъ рукъ его отца. Успокойтесь, успокойтесь, юные кровожадники, мальчишки съ бездушными сердцами, выбѣленныя стѣны, расписанныя вывѣски кабаковъ, самый черный цвѣтъ лучше всякаго другаго цвѣта, по тому самому, что онъ отказывается принять всякій другой цвѣтъ, ибо вся вода океана не обѣлитъ черныхъ лапъ лебедя, хотя онъ ихъ ежечасно омываетъ въ его волнахъ. Скажи отъ меня императрицѣ, что я настолько взрослый, что могу уберечь свое добро; пусть она оправдываетъ это, какъ можетъ,
Деметрій. Ты, значитъ, хочешь выдать твою благородную повелительницу?
Ааронъ. Моя повелительница есть моя повелительница. Этотъ ребенокъ — это я самъ, энергія и портретъ моей молодости; этого ребенка я предпочитаю всей вселенной; я его спасу на зло всей вселенной, если кто-нибудь изъ насъ поплатится въ Римѣ.
Деметрій. Благодаря этому ребенку наша мать будетъ навсегда опозорена.
Хиронъ. Римъ будетъ презирать ее за эту черную выходку.
Кормилица. Императоръ въ бѣшенствѣ прикажетъ казнить ее:
Хиронъ. Я краснѣю при одной мысли о такомъ позорѣ.
Ааронъ. Ну да, это и есть преимущество, присвоенное вашей красотѣ. Къ чорту этотъ предательскій цвѣтъ, выдающій краской самыя сокровенныя движенія и тайны сердца! Вотъ этотъ мальчуганъ совсѣмъ другаго оттѣнка! Посмотрите, черный плутишка улыбается своему отцу, точно хочетъ сказать: старый шалунъ, я — твое произведеніе!.. Онъ вашъ братъ, принцы, онъ вскормленъ тою же самою кровью, которая и вамъ дала жизнь; изъ того же нутра, въ которомъ и вы нѣкогда сидѣли, взаперти онъ освободился и вышелъ на свѣть. Да, онъ вашъ братъ съ самой вѣрной стороны, хотя и мой отпечатокъ виденъ на его лицѣ.
Кормилица. Но, что же мнѣ сказать императрицѣ,
Деметрій. Рѣшай, Ааронъ, что дѣлать, и мы всѣ послѣдуемъ твоему совѣту. Спаси, если хочешь, ребенка, лишь бы только мы были спасены.
Ааронъ. Ну, такъ присядемъ и посовѣтуемся другъ съ другомъ; мой мальчишка и я, мы сядемъ на первое мѣсто, а вы садитесь тамъ… А теперь, давайте разговаривать о средствахъ, какъ васъ спасти.
Деметрій. Сколько женщинъ видѣли этого ребенка?
Ааронъ. Ну, вотъ это такъ, любезнѣйшіе принцы. Когда всѣ мы въ согласіи, я — ягненокъ, но если вы вздумаете вздорить съ мавромъ, то ни разъяренный вепрь, ни горная львица, ни океанъ не свирѣпѣютъ, какъ буря Ааронова! Ну, такъ говори: сколько людей видѣлъ ребенокъ?
Кормилица. Повитуха Корнелія да я, — вотъ и всѣ, кромѣ императрицы, которая его родила.
Ааронъ. Императрица, повитуха и ты. За отсутствіемъ третьей двое могутъ сохранить тайну. Ступай къ императрицѣ и повтори ей, что я сказалъ (Закалываетъ ее). Куакъ! Куакъ! — такъ визжитъ поросенокъ, когда его насаживаютъ на вертелъ!
Деметрій. Что это значитъ, Ааронъ? Зачѣмъ ты это сдѣлалъ?
Ааронъ. Видишь-ли, принцъ, это — политическій актъ. Слѣдовало развѣ ей жить за тѣмъ, чтобъ открыть нашу вину? Болтливая кумушка, у которой такой длинный языкъ. Нѣтъ, принцъ, нѣтъ! А теперь узнайте весь мой планъ. Недалеко отсюда живетъ нѣкій Мулитеусъ, мой соотечественяикъ; его жена только вчера родила; его ребенокъ похожъ на эту женщину, онъ также бѣлолицъ, какъ и вы; сторгуйтесь съ ними, дайте золота матери и объясните обоимъ дѣло во всѣхъ подробностяхъ, и какъ ихъ сынъ возвысится, и какъ съ нимъ будутъ обращаться какъ съ наслѣдникомъ императора, когда онъ будетъ подмѣненъ моимъ, чтобъ предотвратить бурю, собирающуюся при дворѣ, да, и какъ императоръ будетъ няньчиться съ нимъ, какъ съ своимъ собственнымъ сыномъ! Вы слышите, принцы? Вы видите. что я пріискалъ ей лекарство (Указывая на трупъ кормилицы). А теперь вамъ надо позаботиться объ ея похоронахъ. Поле тутъ по близости, и вы славные ребята. Какъ только это будетъ сдѣлано, поспѣшите прислать ко мнѣ повитуху. Когда повитуха и кормилица будутъ устранены, то всѣ дамы могутъ болтать, что имъ угодно.
Хиронъ. Ааронъ, я вижу, что ты не намѣренъ повѣрять вѣтрамъ тайну.
Деметрій. За эту заботливость о Таморѣ, она и мы очень тебѣ признательны.
Ааронъ. А теперь, къ готамъ, съ быстротой ласточки! Тамъ будетъ въ безопасности сокровище, которое находится у меня на рукахъ, я снюхаюсь тайно съ друзьями императрицы. Впередъ, маленькій губастый бездѣльникъ; я тебя отсюда удалю: вѣдь это ты заставляешь насъ прибѣгать ко всѣмъ этимъ продѣлкамъ. Я велю тебя кормить дикими ягодами и кореньями, простоквашей и сывороткой, заставлю тебя сосать козу и жить въ пещерѣ. И ты будешь воиномъ к военачальникомъ (Уходитъ).
СЦЕНА III.[править]
Титъ. Иди, Маркъ, или… Родичи, вотъ дорога… Ну, господинъ мальчуганъ, покажи намъ свое искусство… Смотри-же, вѣрнѣе цѣлься и она прямо полетитъ. Terras Astraea reliquit… Да, помни это, Маркъ, она ушла, скрылась. Друзья, берите ваши орудія… Вы, родичи, всѣ должны отправиться измѣрить океанъ и тамъ бросьте ваши сѣти; можетъ быть, вы ее и найдете въ море. Однако, тамъ также мало справедливости, какъ и на сушѣ… Нѣтъ, Публій и Семпроній, это вы должны сдѣлать; вы должны копать лопатой и заступомъ и прорыть въ самый центръ земли; тогда, попавъ въ страну Плутона, представьте ему, прошу васъ, эту просьбу; скажите ему, что въ просьбѣ этой идетъ рѣчь о справедливости и помощи, что она отъ стараго Андроника, надломленнаго горемъ въ неблагодарномъ Римѣ. Ахъ, Римъ! Да, да, я принесъ тебѣ несчастіе въ тотъ самый день, когда я перенесъ голосъ народа на того, который теперь тиранитъ меня… Ну, отправляйтесь, и прошу васъ, будьте внимательны и не оставляйте ни одного корабля неосмотрѣннымъ; этотъ проклятый императоръ могъ услать ее на кораблѣ, а въ такомъ случаѣ, друзья, вамъ незачѣмъ будетъ звать правосудіе.
Маркъ. О, Публій, не ужасно-ли видѣть твоего благороднаго дядю въ такомъ разстройствѣ?
Публій. Вотъ потому-то мы и должны и днемъ и ночью заботливо присматривать за нимъ; будемъ потворствовать его причудамъ насколько возможно, пока время не пошлетъ какого-нибудь цѣлительнаго средства.
Маркъ. Друзья, для его страданій нѣтъ лекарства. Присоединимся къ готамъ и ужасной войной покараемъ Римъ за его неблагодарность и отомстимъ измѣннику Сатурнину.
Титъ. Ну, что, Публій, что друзья? Нашли вы его?
Публій. Нѣтъ, дядя; но Плутонъ посылаетъ насъ сказать вамъ, что если ты желаешь, чтобъ адъ отомстилъ за тебя, то это будетъ исполнено, а что касается справедливости, то она занята, кажется, съ Юпитеромъ въ тебѣ или въ какомъ-нибудь другомъ мѣстѣ, такъ что тебѣ по необходимости придется подождать нѣкоторое время.
Титъ. Онъ вредитъ мнѣ, кормя меня всѣми этими отсрочками. Я нырну въ жгучее озеро преисподней и вытащу за пятки правосудіе изъ Ахерона. Маркъ, мы съ тобой только кустарники, мы не кедры, не люди исполинскаго тѣлосложенія, не породы циклоповъ, но мы металлъ, Маркъ, сталь по самую спину. И однако, несчастія, удручающія насъ, — слишкомъ тяжелы для нашей спины; и такъ какъ правосудія нѣтъ ни на землѣ, ни на небѣ, то мы будемъ умолять небо, мы пристанемъ къ богамъ прислать намъ правосудіе сюда, чтобы оно отомстило за наши несчастія. Ну, за дѣло. Ты, Маркъ, хорошій стрѣлокъ.. (Раздаетъ стрѣлы). «Ad Jovem!» — это для тебя, а тутъ, «ad Apollinem!» — «Ad Martem!» — ну, это для меня. А тебѣ, мальчуганъ, вотъ этакъ Палладѣ; тутъ — къ Меркурію; а вотъ тебѣ, Кай, къ Сатурну, но не къ Сатурнину, потому что это было бы все равно, что пускать стрѣлы на вѣтеръ. Ну, мальчуганъ, за дѣло; стрѣляй, когда я скажу тебѣ. Клянусь честью, я писалъ не наобумъ; ни одинъ богъ не остался безъ просьбы.
Маркъ. Родичи, пускайте всѣ ваши стрѣлы по направленію къ дворцу; мы оскорбили императора въ его гордости.
Титъ. Ну, теперь, друзья, стрѣляйте (Они пускаютъ стрѣлы). О, чудесно, Луцій! Милый мальчикъ, ты попалъ въ самое лоно Дѣвы; посылай Палладѣ
Маркъ. Благородный братъ, я цѣлюсь на милю за луну… Твое письмо въ эту самую минуту прилетѣло къ Юпитеру.
Титъ. Ахъ, Публій, Публій, что ты надѣлалъ? Посмотри, посмотри, твоя стрѣла попала въ одинъ изъ роговъ Тельца…
Маркъ. Чудесная штука, братъ. Какъ только Публій попалъ, Телецъ оказался раненымъ и отвѣсилъ Овну такой ударъ, что оба рога его упали прямо ко двору, и кому-же ихъ было найти, какъ не бездѣльнику императрицы? Она захохотала и сказала Мавру, что у него нѣтъ другого выбора какъ поднести ихъ въ даръ императору.
Титъ. Ну, что-жь, такъ оно и слѣдуетъ. Да наградитъ богъ радостью его величество.
Вѣсти! вѣсти съ неба! Маркъ, почта пришла. Ну, что, любезный? Есть письма? Получу-ли я, наконецъ, правосудіе? Что говоритъ всемогущій Юпитеръ?
Клоунъ. А, устраиватель висѣлицъ? Онъ говоритъ, что снялъ висѣлицу, потому-что молодчикъ долженъ быть повѣшенъ только на слѣдующей недѣлѣ.
Титъ. Но, что сказалъ Юпитеръ, спрашиваю тебя?
Клоунъ. Никакого Юпитера я не знаю: ни разу въ жизни я съ нимъ не пьянствовалъ.
Титъ. Ахъ, ты бездѣльникъ! значитъ, ты не носильщикъ?
Клоунъ. Да, голубей, ничего другаго.
Титъ. Ты, значитъ, пришелъ не съ неба?
Клоунъ. Съ неба? Тамъ, я, сударь, никогда еще не былъ. Сохрани меня Богъ осмѣлиться торопиться на небо въ мои молодые годы. Я иду съ голубями къ плебейскому трибуналу, чтобы уладить ссору между моимъ дядюшкой и однимъ изъ слугъ императора.
Марсъ. Ну, что-же, братъ, и прекрасно: онъ передастъ твою рѣчь. Пусть онъ поднесетъ голубей отъ твоего имени.
Титъ. Скажи-ка мнѣ, молодецъ, можешь ты передать императору мою рѣчь съ подобающей граціей?
Клоунъ. Ни, ни, съ gratias я въ жизни не могъ справиться.
Титъ. Пойди сюда, бездѣльникъ; не шуми, но поднеси императору голубей; черезъ меня онъ тебѣ окажетъ правосудіе… Стой, стой! вотъ тебѣ деньги за труды. Дайте перо и чернила! Говори, бездѣльникъ, можешь ты передать просьбу съ подобающей граціей?
Клоунъ. Могу, сударь.
Титъ. Ну, такъ, вотъ тебѣ прошеніе. Какъ только ты предстанешь передъ императоромъ, тебѣ прежде всего надо будетъ стать на колѣна; потомъ поцѣловать ногу; потомъ передать голубей, а затѣмъ жди награды. Я буду около тебя, сударь: смотри, справь дѣло толкомъ.
Клоунъ. Ручаюсь, только пусти меня одного.
Титъ. Бездѣльникъ, есть у тебя ножъ? Подойди, покажи мнѣ его. Вотъ, Маркъ, заверни-ка его въ просьбу: ты вѣдь написалъ ее, какъ подобаетъ смертному просителю… А когда отдашь его императору, постучись въ мою дверь и передай, что говоритъ императоръ (Уходитъ).
Клоунъ. Господь съ вами, иду.
Титъ. Ну, Маркъ, отправляемся… Публій, за мной! (Уходятъ).
СЦЕНА IV.[править]
Сатурнинъ. Что вы скажете, друзья'? Развѣ это не оскорбленіе? Видали-ли когда-нибудь, чтобы римскому императору такъ досаждали, чтобы къ нему такъ приставали, чтобы его такъ оскорбляли? И за что? За то, что онъ оказалъ безпристрастное правосудіе, чтобы обращались къ нему съ такимъ презрѣніемъ? Вы, патриціи, знаете, какъ знаютъ и могучіе боги, — чтобы тамъ ни жужжали на уши народу всѣ эти возмутители нашего покоя, — что ничего не было сдѣлано не по закону съ преступными сыновьями стараго Андроника. А если горе и разстроило такъ его разсудокъ, то должны-ли мы выносить его преслѣдованія, эти его выходки, эти его сумасбродства и его горечь? Теперь, онъ, видите-ли, пишетъ небу о возданіи ему справедливости. Посмотрите: вотъ къ Юпитеру, а вотъ и къ Меркурію; вотъ къ Аполлону, вотъ къ богу войны. Славныя посланія, которыя должны летать по улицамъ Рима! Что же это такое, какъ не пасквили на сенатъ и не разглашеніе повсюду нашей несправедливости? Славная шутка, не правда-ли, патриціи? Это все равно, какъ еслибы онъ сказалъ, что въ Римѣ нѣтъ правосудія. Но если я буду живъ, его лживое сумашествіе не будетъ служить убѣжищемъ всѣмъ этимъ дерзостямъ. И онъ, и всѣ его приверженцы узнаютъ, что правосудіе живетъ въ Сатурнинѣ; если оно заснетъ, онъ такъ его разбудитъ, что оно въ своей ярости сотретъ съ лица земли самаго нахальнаго заговорщика изъ всѣхъ живущихъ.
Тамора. Мой добрый повелитель, мой милый Сатурнинъ, господинъ моей жизни, властелинъ всѣхъ моихъ мыслей, успокойся и снизойди къ проступкамъ стараго Тита, къ его горю, вызванному потерей его храбрыхъ сыновей, потерей ужасной, схоронившей его сердце. Лучше утѣшь его горькую участь и не преслѣдуй его за эти оскорбленія, — его ничтожнѣйшаго или лучшаго изъ людей (Всторону). Да, такъ именно должна дѣйствовать хитрая Тамора; но тебя, Титъ, я задѣла за живое; ты истечешь кровью. Если только теперь Ааронъ поступитъ ловко, тогда все спасено, и якорь брошенъ въ пристань.
Тебѣ, что, любезный? У тебя есть къ намъ дѣло?
Клоунъ. Да, если ваша милость императорственна.
Тамора. Я — императрица. А вотъ тамъ сидитъ императоръ.
Клоунъ. А, это онъ! Да пошлетъ тебѣ Богъ и святой Степанъ добрый успѣхъ! Приношу тебѣ письмо и парочку вотъ этихъ голубей (Сатурнинъ читаетъ письмо).
Сатурнинъ. Вывести его и немедленно повѣсить.
Клоунъ. Сколько денегъ я получу?
Тамора. Ступай, бездѣльникъ; ты будешь повѣшенъ.
Клоунъ. Повѣшенъ? Клянусь Богородицей, на хорошее же дѣло притащилъ я сюда свою шею (Уходитъ со стражей.)
Сатурнинъ. Жестокія, невыносимыя оскорбленія! Долженъ-ли я терпѣть всѣ эта безобразныя продѣлка? Я знаю, чье это дѣло. Можно-ли это переносить? Какъ будто его измѣнники — сыновья умершіе, присужденные закономъ за убійство нашего брата, были злостно умерщвлены по моему приказанію! Тащите сюда за волосы этого бездѣльника; ни лѣта, ни санъ не заявятъ своихъ привилегій. Я буду твоимъ палачемъ за эту нахальную насмѣшку, — вѣроломный, бѣшеный бездѣльникъ, который помогъ моему возвеличенію только въ надеждѣ управлять Римомъ и мною!
Сатурнинъ. Что скажешь, Эмилій?
Эмилій. Къ оружію, патриціи. Никогда еще Римъ не нуждался такъ въ защитѣ! Готы подняли голову и съ цѣлымъ войскомъ отчаянныхъ людей, жаждущихъ грабежа, прямо идутъ на насъ подъ предводительствомъ Луція, сына Андроника, который угрожаетъ, въ своей мести, сдѣлать то, что уже сдѣлалъ Коріоланъ.
Сатурнинъ. Воинственный Луцій, предводитель готовъ? Эта вѣсть леденитъ меня и я наклоняю голову, какъ цвѣтки отъ мороза, какъ трава, побитая бурей. Да, наши несчастія приближаются теперь. Его народъ такъ любитъ, я самъ не разъ слышалъ, когда прогуливался, какъ частный человѣкъ, что изгнаніе Луція было несправедливостью; и они желали, чтобы Луцій былъ ихъ императоромъ.
Тамора. Чего страшиться тебѣ? Развѣ не крѣпокъ твой городъ?
Сатурнинъ. Да, но граждане благопріятствуютъ Луцію и взбунтуются противъ меня, чтобы помочь ему.
Тамора. Царь, твой умъ пусть будетъ твоимъ же царственнымъ, какъ и твой санъ. Развѣ солнце омрачается, когда мухи летаютъ въ его лучахъ? Орелъ дозволяетъ мелкимъ птицамъ пѣть, не заботясь тѣмъ, что онѣ поютъ, зная, что тѣнію своихъ крыльевъ онъ, когда захочетъ, можетъ прекратить ихъ пѣніе. Точно также и ты можешь заставить молчать римскихъ болвановъ. Успокойся же, ибо знай, императоръ, что я очарую стараго Андроника болѣе сладкими и болѣе опасными словами, чѣмъ приманка для рыбы, чѣмъ дятлина баранамъ, когда тѣ ранены приманкой, а эти умираютъ отъ лакомой пищи.
Сатурнинъ. Но Титъ не станетъ просить сына за насъ.
Тамора. Если Тамора будетъ его умолять объ этомъ, онъ это сдѣлаетъ. Я съумѣю смягчить и наполнить его старыя уши золотыми обѣщаніями, и если бы даже сердце было неприступно, его уши глухи, то и тогда и это сердце, и эти уши будутъ покорны моему языку (Эмилію). Ступай впередъ и будь нашимъ посломъ. Ступай сказать, что императоръ желаетъ вступить въ переговоры съ доблестнымъ Луціемъ и предлагаетъ ему свиданіе въ домѣ его отца, стараго Андроника.
Сатурнинъ. Эмилій, исполни порученіе прилично, и если онъ, для своей безопасности, потребуетъ заложниковъ, скажи ему, чтобъ онъ самъ назначилъ, кого захочетъ.
Эмилій. Твое приказаніе будетъ въ точности исполнено (Уходитъ).
Тамора. А теперь я пойду къ старому Андронику и употреблю всѣ хитрости, которыми обладаю, чтобъ смягчить его и отвлечь отъ храбрыхъ готовъ надменнаго Луція. Теперь, дорогой императоръ, повеселѣй и похорони всю свою боязнь въ моей ловкости.
Сатурнинъ. Желаю тебѣ успѣха; постарайся его уговорить (Уходятъ).
ДѢЙСТВІЕ ПЯТОЕ.[править]
СЦЕНА I.[править]
Луцій. Испытанные воины, мои вѣрные друзья, изъ великаго Рима я получилъ письма, которыя показываютъ, какую ненависть питають граждане къ императору и какъ тамъ желаютъ нашего присутствія. А потому, благородные вожди, будьте грозны, какъ на это вы имѣете право, и торопитесь отомстить за сдѣланныя вамъ оскорбленія. И за каждое страданіе, причиненное вамъ Римомъ, требуйте отъ него тройного удовлетворенія.
Первый готъ. Благородный отпрыскъ, происходящій отъ великаго Андроника, ты, котораго имя, бывшее нѣкогда нашимъ ужасомъ, а теперь составляющее нашу надежду, ты, котораго великіе подвиги и славныя дѣла неблагодарный Римъ вознаградилъ гнуснымъ презрѣніемъ, — разсчитывай на насъ; мы послѣдуемъ за тобой повсюду, куда ты насъ поведешь, подобно тому, какъ въ жаркіе дни лѣта пчелы, вооруженныя жалами, слѣдуютъ за своей маткой на цвѣтущіе луга, — и мы отомстимъ проклятой Таморѣ.
Готы. То, что онъ говоритъ, мы всѣ повторяемъ вслѣдъ за нимъ.
Луцій. Я благодарю его и всѣхъ васъ. Но кто это идетъ сюда, въ сопровожденіи этого коренастаго гота?
Второй готъ. Славный Луцій, я немного отошелъ отъ нашего войска, желая взглянуть на развалины какого-то монастыря, и въ то время, какъ я съ вниманіемъ направилъ взоры на это брошенное зданіе, я услыхалъ крикъ ребенка у одной изъ стѣнъ; я бѣгу на крикъ, какъ вдругъ слышу голосъ, который говорилъ: «Молчи, черный крикунъ, на половину я, наполовину твоя мать. Если бы твой цвѣтъ не обнаружилъ, чье ты произведеніе, если бы природа дала тебѣ наружность твоей матери, бездѣльникъ, то теперь ты бы могъ быть императоромъ. Но когда быкъ и корова оба бѣлы, какъ молоко, у нихъ никогда не бываетъ теленка чернаго, какъ уголь. Молчи, бездѣльникъ, молчи!» — И продолжая такъ ворчать, онъ прибавилъ: «Нужно снести тебя къ преданному готу, который, когда узнаетъ, что ты — дитя императрицы, — будетъ нѣжно о тебѣ заботиться изъ уваженія къ твоей матери». Тутъ я обнажилъ мечъ и бросился на него, и схватилъ его и привожу сюда, чтобы ты поступилъ съ нимъ, какъ найдешь нужнымъ.
Луцій. О, достойный готъ! Это — воплощенный дьяволъ, укравшій у благороднаго Андроника его благородную руку; это — перлъ, плѣнившій взоры вашей императрицы, а вотъ и позорный плодъ его гнуснаго сладострастія. Говори, бѣлоглазый бездѣльникъ, куда несъ ты это живое изображеніе твоего дьявольскаго лица? Что-же ты молчишь? Оглохъ, что-ли ты? Ни слова? Веревку, воины; повѣсьте его на этомъ деревѣ, и рядомъ съ нимъ этотъ плодъ его прелюбодѣянія.
Ааронъ. Не дотрогивайтесь до этого дитяти, оно — царской крови.
Луцій. Онъ слишкомъ похожъ на своего отца, чтобъ изъ него вышло что-нибудь путное. Повѣсьте сначала ребенка, чтобы отецъ полюбовался, какъ его будетъ подергивать; это зрѣлище будетъ пыткой для его отцовской души. Дайте лѣстницу.
Аарсшъ. Луцій, спаси ребенка и снеси его отъ моего имени императрицѣ. Если ты это сдѣлаешь, я открою тебѣ такія поразительныя вещи, которыя дадутъ тебѣ могучее преимущество, а если не сдѣлаешь, — пусть будетъ что будетъ, я больше не скажу ни слова; но да пожретъ васъ всѣхъ месть!
Луцій. Говори; если тѣмъ, что ты мнѣ скажешь, я останусь доволенъ, твой ребенокъ останется живъ и я берусь его воспитать.
Ааронъ. Чтобъ ты остался доволенъ? О, объ этомъ не безпокойся, Луцій. То, что я тебѣ скажу, растерзаетъ тебѣ душу, потому что я буду говорить тебѣ объ убійствахъ, насильяхъ, рѣзнѣ, о дѣлахъ черной ночи, объ ужасныхъ преступленіяхъ, заговорахъ, измѣнахъ, преступленіяхъ, возмутительныхъ для слуха, безжалостно выполненныхъ. И все это будетъ схоронено въ моей могилѣ, если только ты поклянешься, что мой ребенокъ останется живъ.
Луцій. Говори все, что знаешь; твой ребенокъ останется живъ.
Ааронъ. Поклянись, и тогда я скажу.
Луцій. Но чѣмъ-же я буду клясться? Ты вѣдь не вѣришь въ Бога. Какъ же ты можешь повѣрить моей клятвѣ?
Ааронъ. Что-жъ, еслибы даже и не вѣрилъ? Ну, да, я не вѣрю; но я знаю, что ты вѣришь, что у тебя есть нѣчто, что называется совѣстью съ двадцатью папистскими штуками и обрядами, которыя ты тщательно исполняешь, какъ мнѣ случалось видѣть. Вотъ почему я требую, чтобы ты поклялся… Я вѣдь знаю, что свою погремушку идіотъ принимаетъ за бога и исполняетъ клятву, данную этому богу. Ну, такъ вотъ, этой самой клятвы я и требую отъ тебя. И такъ, клянись богомъ, которому ты поклоняешься и въ котораго вѣришь, спасти моего ребенка, кормить его и воспитать; если не поклянешься, ничего тебѣ не открою.
Луцій. Клянусь тебѣ моимъ богомъ, что исполню твое желаніе.
Ааронъ. Прежде всего, узнай, что я прижилъ этого ребенка отъ императрицы.
Луцій. О, ненасытная, любострастная женщина!
Ааронъ. Эхъ, Луцій, вѣдь это было дѣло простой жалости, — въ сравненіи съ тѣмъ, что мнѣ еще надо тебѣ сообщить. Бассіана умертвили два ея сына; они отрубили языкъ твоей сестрѣ, изнасиловали ее, отрубили ей руки и раскрасили ее такъ, какъ ты самъ видѣлъ.
Луцій. О, подлый бездѣльникъ, ты называешь это раскрасить?
Ааронъ. A то какъ-же? Вѣдь полосками обрубали, обработывали, и всѣ эти обработки доставили большое удовольствіе тѣмъ, кто взялся за это.
Луцій. О, дикіе, чудовищные изверги, подобные тебѣ!
Ааронъ. Именно, я былъ ихъ наставникомъ и училъ ихъ. Это любострастіе они получили въ наслѣдство отъ матери, — это такъ же вѣрно, какъ и то, что иногда карта беретъ взятку. А свою кровожадную жестокость они, какъ я думаю, позаимствовали отъ меня, и опять это такъ же вѣрно, какъ и то, что хорошая собака иногда нападаетъ спереди. Ну, хорошо. Пусть мнѣ свидѣтельствуютъ о моихъ талантахъ. Я привелъ твоихъ братьевъ къ этой предательской ямѣ, гдѣ лежалъ трупъ Бассіана; я написалъ письмо, которое нашелъ твой отецъ; я спряталъ золото, упомянутое въ письмѣ, и все это я сдѣлалъ съ согласія императрицы и ея сыновей. Да и какое дѣло, заставлявшее тебя страдать, было не дѣломъ рукъ моихъ? Я совершилъ обманъ, чтобы добыть руку твоего отца, а какъ только добылъ, я скрылся, и мое сердце чуть не лопнуло со смѣха. Я видѣлъ сквозь трещину стѣны, какъ взамѣнъ его руки онъ получилъ головы своихъ сыновей; я смотрѣлъ на его слезы и хохоталъ отъ всего сердца до такой степени, что глаза мои были влажнѣе его глазъ; и когда я разсказалъ эту потѣху императрицѣ, она чуть не упала въ обморокъ, слушая мой забавный разсказъ, и за мои вѣсти разъ двадцать поцѣловала меня.
Готъ. Какъ! Ты можешь это разсказывать и не краснѣть?
Ааронъ. Ну, да, какъ черная собака, какъ говоритъ пословица.
Луцій. И ты не жалѣешь, что надѣлалъ столько ужасныхъ дѣлъ?
Ааронъ. Да, жалѣю, что не надѣлалъ тысячу другихъ подобныхъ-же дѣлъ. Да и теперь даже я проклинаю день (и, однако, я думаю, что немногіе удостоятся этого), день, когда я не сдѣлалъ какого-нибудь замѣчательнаго зла: не убилъ, напримѣръ, человѣка или но крайней мѣрѣ не думалъ, какъ устроить такое убійство; не изнасиловалъ или не надоумилъ на это; не обвинилъ невиннаго, не поклялся лживо, не поселялъ смертельной вражды между друзьями, не заставилъ скотъ бѣдныхъ людей ломать себѣ шею; не поджегъ ночью стогъ и житницы, предоставляя хозяинамъ заливать его ихъ слезами. Часто я вырывалъ трупы усопшихъ изъ могилъ и ставилъ ихъ у дверей ихъ лучшихъ друзей, когда ихъ печаль совсѣмъ уже улетучились, и на кожѣ каждаго трупа, какъ на древесной корѣ, я вырѣзывалъ каждому латинскими буквами: «Да не умретъ печаль ваша, хотя я и умеръ!» Да и тысячи другихъ ужасныхъ дѣлъ я дѣлалъ такъ же спокойно, какъ спокойно другой убиваетъ муху, и ничто не сокрушаетъ меня такъ, какъ то, что я не могу совершить еще въ десять тысячъ разъ больше.
Луцій. Возьмите этого демона; не слѣдуетъ ему умереть отъ такой легкой казни, какъ висѣлица.
Ааронъ. Если существуютъ демоны, я бы хотѣлъ быть однимъ изъ нихъ, и жить и горѣть въ вѣчномъ пламени, лишь-бы только въ аду я могъ быть вмѣстѣ съ тобой и могъ мучить тебя моимъ ядовитымъ языкомъ.
Луцій. Зажмите ему ротъ, пускай не говоритъ онъ больше.
Готъ. Вождь, вотъ посланецъ изъ Рима: онъ желаетъ предстать предъ лицомъ твоимъ.
Луцій. Пусть приблизится.
Привѣтствую тебя, Эмилій! Какія вѣсти изъ Рима?
Эмилій. Благородный Луцій, и вы, принцы готовъ, всѣхъ васъ привѣтствуетъ моимъ ртомъ императоръ: узнавъ, что вы подняли оружіе, онъ желаетъ переговорить съ тобой въ домѣ твоего отца: если хочешь имѣть заложниковъ, они будутъ немедленно даны тебѣ.
Первый готъ. Что говоритъ нашъ вождь?
Луцій. Эмилій, пусть заложниковъ передастъ императоръ моему отцу и моему дядѣ Марку, и тогда мы придемъ… Впередъ! (Уходятъ).
СЦЕНА II.[править]
Тамора. Итакъ, въ этомъ странномъ, гадкомъ одѣяніи я предстану передъ Андроникомъ и скажу ему, что я Месть, посланная изъ преисподней, чтобы сойтись съ нимъ и потребовать удовлетворенія за всѣ причиненныя ему оскорбленія. Стучите въ его комнату, изъ которой, говорятъ, онъ не выходитъ, придумывая самые страшные планы самаго жестокаго мщенія. Скажите ему, что Месть привша, чтобы присоединиться къ нему на гибель его враговъ (Она стучится).
Титъ. Кто тревожить меня въ моихъ размышленіяхъ? Изъ хитрости, что-ли, заставляете вы меня отворять дверь, чтобы мои печальныя размышленія улетучились и чтобы пропала даромъ вся моя работа? Ну, такъ вы ошибаетесь, потому что все, что я придумалъ, я все начерталъ здѣсь, смотрите, кровавыми чертами, и что тутъ начертано, все будетъ исполнено.
Тамора. Титъ, я пришла сюда, чтобы переговорить съ тобой.
Титъ. Нѣтъ, ни одного слова. Какую поддержку могу я дать моимъ словамъ, когда у меня нѣтъ руки, чтобы жестомъ поддержать ее? Ты имѣешь передо мной преимущество, значитъ, нечего больше разговаривать.
Тамора. Еслибы ты зналъ, кто я, ты бы захотѣлъ поговоритъ со мной.
Титъ. Я не сумасшедшій: я достаточно тебя знаю. Въ этомъ ручаются эти жалкія култышки: ручаются эти багровыя линіи: ручаются эти борозды, изрытыя горемъ и заботами: ручается тягостный день и тягостная ночь: ручаются всѣ мои страданія, — я тебя хорошо знаю, — какъ нашу надменную императрицу, всемогущую Тамору! Можетъ быть ты пришла за моею другою рукой?
Тамора. Знай, несчастный человѣкъ, что я не Тамора: она — твой врагъ, а я другъ тебѣ. Я — Месть, посланная адскимъ царствомъ, чтобы насытить грызущаго коршуна твоей мысли ужасной мздой твоимъ врагамъ. Сойди съ привѣтствіемъ ко мнѣ при моемъ появленіи въ этомъ мірѣ. Поговори со мной объ убійствѣ и смерти. Нѣтъ такой глубокой пещеры, нѣтъ такого сокровеннаго мѣста, нѣтъ такой обширной темноты, нѣтъ такой мглистой лощины, гдѣ кровавое убійство и гнусное насиліе могло бы въ трепетѣ укрыться отъ меня, которое не было бы мнѣ доступно. Я на ухо скажу имъ мое страшное имя — Месть, — имя, которое кидаетъ въ дрожь самаго гнуснаго обидчика.
Титъ. Ты — Месть? И ты прислана мнѣ, чтобы быть мучительницей моихъ враговъ?
Тамора. Да, а потому сойди и привѣтствуй меня.
Титъ. Окажи мнѣ услугу прежде, чѣмъ я сойду къ тебѣ. Тамъ, рядомъ съ тобой, стоятъ Убійство и Насиліе. Ну, такъ докажи, что ты Месть, — заколи ихъ и разорви ихъ колесами твоей колесницы, и тогда я сойду и буду твоимъ возницей и буду сопровождать тебя въ твоемъ бѣшеномъ полетѣ вокругъ свѣтилъ. Добудь двухъ черныхъ, какъ смоль, коней, которые-бы быстро умчали твою мстительную колесницу, и открой убійцъ въ ихъ преступныхъ трущобахъ, и когда вся твоя колесница будетъ наполнена ихъ головами, я соскочу на землю и буду бѣжать, какъ рабскій погонщикъ, во всю длину дня, отъ восхода Гиперіона на востокѣ до самаго его заката въ море. И буду исполнять эту тяжелую обязанность изо дня въ день, лишь-бы только ты умертвила Насиліе и Убійство, которыя здѣсь.
Тамора. Это мои служители, они пришли со мной.
Титъ. Твои служители? А какъ ихъ зовутъ?
Тамора. Насиліе и Убійство; они такъ называются, потому что они караютъ тѣхъ, которые совершаютъ это преступленіе.
Титъ. Господи! Какъ они похожи на сыновей императрицы! А ты, какъ ты похожа на императрицу! Но мы, несчастные люди, у насъ жалкіе, обманчивые глаза! О, сладостная месть! Теперь я сойду къ тебѣ, и если объятье одной руки достаточно тебѣ, я тебя обойму сейчасъ (Уходитъ).
Тамора. Такая любезность по отношенію къ нему совершенно соотвѣтствуетъ его безумію. Чѣмъ-бы я ни придумала питать его порывы безумія, поддерживайте меня и помогайте мнѣ словами, ибо теперь онъ серьезно начинаетъ считать меня Местью. Теперь, когда онъ убѣжденъ въ этой безумной мысли, я уговорю его послать за его сыномъ Луціемъ, и когда я задержу его на пиру, я найду какое-нибудь удобное и ловкое средство устранить и разогнать непостоянныхъ готовъ или но крайней мѣрѣ сдѣлать ихъ его врагами. Но вотъ, смотрите, онъ идетъ. Я должна продолжать играть мою роль!
Титъ. Я долго жилъ въ уединеніи и все по твоей причинѣ. Привѣть тебѣ, страшная фурія, въ моемъ несчастномъ домѣ. И вы также, Насиліе и Убійство, привѣтствую васъ. Какъ вы всѣ похожи на императрицу и ея двухъ сыновей! Вы были бы въ полномъ составѣ, еслибы съ вами былъ еще Мавръ. Неужели и весь адъ не могъ добыть вамъ такого дьявола? Я вѣдь знаю, что императрица никогда не выходитъ, не сопровождаемая Мавромъ. Такъ что, если вы ужь хотите въ совершенствѣ походить на нашу царицу, то вамъ непремѣнно нуженъ такой дьяволъ. Но, кто бы вы ни были, привѣтъ вамъ. Что же мы станемъ дѣлать?
Тамора. Что хочешь ты, чтобъ мы для тебя сдѣлали, Андроникъ?
Деметрій. Покажи мнѣ убійцу, и я справлюсь съ нимъ.
Хиронъ. Покажи мнѣ негодяя, который совершилъ насилье, и я накажу его.
Тамора. Покажи мнѣ тысячу людей, оскорбившихъ тебя, и я отомщу имъ всѣмъ.
Титъ. Смотри на проклятыя улицы Рима, и когда ты увидишь человѣка, похожаго на тебя, любезное Убійство, — заколи его, это убійца… Ступай и ты съ нимъ и когда, случайно, ты увидишь другого, похожаго на тебя, любезное Насиліе, заколи его, — это насильникъ. И ты ступай съ ними; при дворѣ императора есть царица, сопровождаемая Мавромъ; ты легко ее узнаешь по сходству съ тобой самой, ибо она похожа на тебя съ головы до ногъ, — прошу тебя, нанеси имъ какую-нибудь жестокую смерть, потому что она была жестока со мною и моими.
Тамора. Ты намъ сдѣлалъ прекрасныя указанія; мы все это сдѣлаемъ. Но прежде всего соблаговоли, добрый Андроникъ, послать за Луціемъ, твоимъ трижды доблестнымъ сыномъ, который направляетъ на Римъ войско храбрыхъ готовъ, и попроси его попировать съ тобою; когда онъ будетъ здѣсь, за твоимъ торжественнымъ пиромъ, я приведу императрицу и ея сыновей, самого императора и всѣхъ твоихъ враговъ, и они всѣ преклонятся передъ тобой и будутъ молить тебя о милосердіи, и ты отведешь на нихъ свое негодующее сердце. Что говоритъ на это Андроникъ?
Титъ. Маркъ, братъ мой! Тебя зоветъ печальный Титъ.
Тамора. Добрый Маркъ, отправляйся къ твоему племяннику Луцію; ты его найдешь среди готовъ; скажи ему, чтобы онъ пришелъ ко мнѣ и чтобы онъ привелъ съ собой нѣсколько главнѣйшихъ сановниковъ готовъ; скажи ему, чтобы войско стояло тамъ, гдѣ оно и теперь стоитъ; сообщи ему, что императоръ и императрица пиршествуютъ у меня и что и онъ будетъ съ нами пиршествовать. Сдѣлай это изъ любви ко мнѣ; и пусть онъ сдѣлаетъ что я ему говорю, если онъ дорожитъ жизнью своего отца.
Маркъ. Сейчасъ исполню все этой вскорѣ возвращусь (Уходитъ).
Тамора. Ну, теперь я отправляюсь позаняться твоимъ дѣломъ и увожу моихъ служителей.
Титъ. Нѣтъ, нѣтъ, пусть Убійство и Насиліе остаются со мной, въ противномъ случаѣ я ворочу моего брата и въ своей мести положусь только на Луція.
Тамора (всторону сыновьямъ). Что скажете, дѣти? Хотите оставаться съ нимъ, пока я пойду сказать императору, какъ я устроила весь этотъ шутовской заговоръ? Уступите его причудамъ, льстите ему и будьте съ нимъ любезны до моего возвращенія.
Титъ (всторону). Я ихъ всѣхъ знаю, хотя они и считаютъ меня помѣшаннымъ, и я всѣхъ ихъ поймаю въ ихъ собственныя ловушки, — эту пару адскихъ псовъ и ихъ маменьку.
Деметрій. Повелительница, отправляйся по своему усмотрѣнію и оставь насъ здѣсь.
Тамора. Прощай, Андроникъ! Месть разставитъ теперь сѣть на твоихъ враговъ (Уходитъ).
Титъ. Знаю, а потому, дорогая Месть, прощай.
Хиронъ. Скажи мнѣ, старикъ, зачѣмъ мы тебѣ нужны?
Титъ. О, у меня есть довольно дѣлъ для васъ. Публій, сюда! Кай, Валентинъ!
Публій. Что тебѣ нужно?
Титъ. Знаешь ты этихъ двухъ ребятъ?
Публій. Надо полагать, это сыновья императрицы: Хиронъ и Деметрій.
Титъ. Что ты, Публій, что ты! Ты ошибаешься! Одинъ изъ нихъ — Убійство, а другой называется Насилье! А потому свяжи-ка ихъ, дорогой Публій. Кай, Валентинъ, наложите-ка на нихъ руки. Вы не разъ слыхали меня, какъ я хотѣлъ дожить до этого часа, — наконецъ я дожилъ до него, а потому свяжите ихъ крѣпко и заткните имъ рты, если бы они захотѣли кричать (Титъ уходитъ. Публій и другіе хватаютъ Хирона и Деметрія).
Хиронъ. Бездѣльники! Стойте! Мы — сыновья императрицы.
Публій. Потому-то именно мы и дѣлаемъ то, что онъ намъ велѣлъ. Заткните имъ покрѣпче рты, чтобы имъ нельзя било произнести ни слова… Хорошо связали? Вяжите крѣпче.
Титъ. Иди сюда, Лавинія, или. Видишь, твои враги связаны. Друзья, заткните-ка имъ рты, чтобы они не говорили, но пусть услышатъ страшныя слова, произносимыя мною… О, бездѣльники Хиронъ и Деметрій! Вотъ источникъ, который вы загрязнили вашей тиной, вотъ прекрасное лѣто, которое вы смѣшали съ вашей зимой. Вы умертвили ея мужа и за это ужасное преступленіе два ея брата были осуждены на смерть. Моя отрубленная рука была только забавой для васъ; ея обѣ руки, ея языкъ и то, что еще дороже и руки, и языка, — ея незапятнанное цѣломудріе, — безчеловѣчные злодѣи, вы все это отняли у ней и изнасиловали. Что сказали-бы вы, если бы я позволилъ вамъ говорить? Злодѣи, вамъ было бы совѣстно молить о прощеніи! Слушайте-же, мерзавцы, какъ я буду пытать васъ. Мнѣ остается еще эта единственная рука, чтобъ перерѣзать вамъ горло, въ то время, какъ Лавинія будетъ держать остатками своихъ рукъ тазъ, куда польется ваша преступная кровь. Вы знаете, что ваша мать должна пиршествовать со мною, — она присвоила себѣ названіе Мести и считаетъ меня помѣшаннымъ! Слушайте-же, злодѣи. Я истолку ваши кости въ мельчайшій порошокъ и, смѣшавъ его съ вашей кровью, сдѣлаю тѣсто, а изъ этого тѣста сваляю пирогъ, начиню этотъ пирогъ вашими подлыми головами и предложу этой потаскухѣ, вашей проклятой матери, съѣсть этотъ пирогъ, какъ земля поѣдаетъ свои собственныя произведенія. Вотъ пиръ, на который я ее пригласилъ, и вотъ блюда которыми она пресытится, потому что вы поступили съ моей дочерью хуже, чѣмъ съ Филомелой, и я отомщу вамъ страшнѣе, чѣмъ отомстилъ Прогна. А теперь, протяните шеи. Ну, Лавинія, сбирай ихъ кровъ, а когда они издохнутъ, я истолку ихъ кости въ мельчайшій порошокъ и полью его этой подлой жидкостію, и въ этомъ тѣстѣ запеку ихъ гнусныя головы. Ну, за дѣло. Пусть каждый помогаетъ приготовить этотъ пиръ, который, я хочу, будетъ ужаснѣе и кровавѣе пиршества Центавровъ (Рѣ;жетъ имъ горло). Теперь тащите ихъ, потому что я хочу быть поваромъ и постараюсь приготовить ихъ къ приходу ихъ матери (Уходитъ).
СЦЕНА III.[править]
Луцій. Дядя Маркъ. Я радъ, ежели мой отецъ пожелалъ, чтобъ я явился въ Римъ.
Первый готъ. И мы также рады, вмѣстѣ съ нимъ, что бы изъ этого ни вышло.
Луцій. Добрый дядя, позаботьтесь объ этомъ свирѣпомъ Маврѣ, этомъ хищномъ тигрѣ, этомъ проклятомъ дьяволѣ. Не давай ему никакой пищи и держи его на цѣпи, пока я не поставлю его лицомъ къ лицу съ императрицей для обнаруженія всѣхъ ея преступныхъ злодѣйствъ. И смотри хорошенько, чтобъ въ засадѣ было доброе число нашихъ друзей, — боюсь, что императоръ замышляетъ противъ насъ недоброе.
Ааронъ. Пусть какой-нибудь демонъ нашептываетъ въ мое ухо проклятія, такъ, чтобы мой языкъ могъ высказать всю ядовитую злобу, которою наполнено мое сердце.
Луцій. Вонъ отсюда, безчеловѣчный песъ! Гнусный рабъ! Друзья, помогите моему дядѣ увести его (Готы уходятъ съ Аарономъ. Трубы). Трубы возвѣщаютъ пришествіе императора.
Сатурнинъ. Какъ! Неужели на небѣ болѣе одного солнца?
Луцій. Какая тебѣ нужда называть себя солнцемъ?
Маркъ. Императоръ Рима и ты, племянникъ, оставьте ваши пререканія. Эта ссора должна быть спокойно обсуждаема. Пиръ готовъ, который заботливый Титъ приказалъ приготовить съ почтенною цѣлью, ради мира, любви, единенія и счастія Рима. Прошу васъ, поэтому, занять мѣсто.
Сатурнинъ. Съ удовольствіемъ, Маркъ (Трубы. Всѣ садятся за столъ).
Титъ. Привѣтъ тебѣ, добрый повелитель! Привѣтъ тебѣ, грозная царица! Привѣтъ вамъ, храбрые готы! Привѣтъ тебѣ Луцій! Привѣтъ всѣмъ вамъ… Хотя пиршество и бѣдно, оно однако утолитъ вамъ голодъ. Прошу васъ кушать.
Сатурнинъ. Почему ты такъ одѣлся, Андроникъ?
Титъ. Потому, что я самолично хотѣлъ увѣриться въ подобающемъ угощеніи твоего величества и твоей императрицы.
Тамора. Очень тебѣ благодарны, добрый Андроникъ.
Титъ. Еслибы твое величество знало мое сердце, то ты, конечно, была-бы мнѣ благодарна. Мой повелитель, рѣши мнѣ вотъ что: хорошо-ли поступилъ пылкій Виргиній, что убилъ свою дочь своей собственной рукой за то, что она была изнасилована, опозорена и обезчещена?
Сатурнинъ, Конечно, хорошо сдѣлалъ, Андроникъ.
Титъ. А почему, могущественный повелитель?
Сатурнинъ. Потому, что его дочь не должна была пережить своего позора и своимъ видомъ постоянно возобновлять его горе.
Титъ. Справедливая причина, сильная и рѣшительная, — примѣры, образецъ и живое указаніе мнѣ, самому несчастному изъ людей, поступить такъ-же, какъ и онъ поступилъ. Умирай-же, умирай, Лавинія, и пусть и позоръ твой умретъ съ тобою, а съ позоромъ и страданія твоего отца (Закалываетъ Лавинію).
Сатурнинъ. Что ты сдѣлалъ, безчеловѣчный отецъ?
Титъ. Я убилъ ту, которая ослѣпила меня своими слезами. Я такъ-же несчастенъ, какъ Виргиній, и имѣю въ тысячу разъ больше причинъ совершить это ужасное дѣло. Теперь оно совершено.
Сатурнинъ. Какъ! Она была изнасилована? Скажи, кто совершилъ это?
Титъ. Не угодно-ли кушать вашему величеству? Не угодно-ли кушать?
Тамора. Зачѣмъ ты убилъ твою единственную дочь?
Титъ. Не я; это сдѣлали Хиронъ и Деметрій; они изнасиловали ее, отрѣзали ей языкъ; они, они причинили всѣ эти звѣрства.
Сатурнинъ. Послать немедленно за ними.
Титъ. Не безпокойся, они тутъ оба въ этомъ пирогѣ, который съ такимъ удовольствіемъ ѣла ихъ мать, пресыщаясь такимъ образомъ плотью, которую она же сама породила. Да, это правда, это правда. Свидѣтель этого — острый кончикъ ножа (Закалываетъ Тамору).
Сатурнинъ. Умри-же, бѣшеный негодяй, за это проклятое дѣло. (Убиваетъ Тита).
Луцій. Можетъ-ли глазъ сына видѣть кровь своего отца? Даръ за даръ, смерть за смерть. (Убиваетъ Сатурнина. Большое смятеніе. Гости разбѣгаются. Маркъ, Луцій и ихъ приверженцы входятъ на ступени дома Тита).
Маркъ. Перепуганные мужи, люди и сыны Рима, разсеянные смутой, какъ стая птицъ, разгоняемыхъ вѣтромъ и порывомъ бури, позвольте мнѣ научить васъ, какъ возсоединить эти разрозненные колосья въ одинъ снопъ, эти разъединенные члены въ одно тѣло. Не допустимъ, чтобы Римъ сдѣлался для самого себя отравой и чтобъ этотъ городъ, передъ которымъ преклоняются могущественныя государства, поступилъ подобно оставленному всѣми и отчаявшемуся отверженнику, казня самого себя позорно. Но если эти морозные признаки, эти морщины долгихъ лѣтъ, строгіе свидѣтели моей давней опытности, не заставятъ васъ выслушать мои слова, то послушайте этого дорогого друга Рима (Луцію). Говори, какъ нѣкогда говорилъ нашъ предокъ, когда въ краснорѣчивой рѣчи онъ передавалъ печально-внимательному уху Дидоны, больной любовью, повѣсть объ этой зловѣщей, огненной ночи, когда хитрые греки овладѣли Троей царя Пріама; разскажи намъ, какъ Синонъ околдовалъ наши уши и кто ввелъ роковое орудіе, которое нанесло нашей Троѣ, нашему Риму междоусобную рану. Сердце мое сдѣлано не изъ камня и не изъ стали, и я не могу высказать всѣхъ нашихъ горькихъ страданій безъ того, чтобы потоки слезъ не утопили моего разговора, прерывая мою рѣчь въ то самое время, когда она наиболѣе должна-бы возбудить ваше вниманіе и вызвать ваше состраданіе. Здѣсь есть вождь, пусть онъ самъ разскажетъ вамъ эту повѣсть. Ваши сердца, при его словахъ, будутъ рыдать и стонать.
Луцій. Знайте-же, мои благородные слушатели, что подлые Хиронъ и Деметрій убили брата нашего императора и они-же изнасиловали нашу сестру. За ихъ ужасныя преступленія наши братья были обезглавлены; слезы моего отца были презрѣны, его лишили самымъ гнуснымъ образомъ той благородной руки, которая боролась такъ часто за дѣло Рима и посылала его враговъ въ могилу; и я, наконецъ былъ несправедливо изгнанъ; за мной замкнулись ворота и, рыдая, я былъ изгнанъ и пошелъ просить помощи къ врагамъ Рима, которые потопили нашу вражду въ моихъ искреннихъ слезахъ и приняли меня въ объятія, какъ друга И знайте, что я, изгнанникъ, охранялъ своею кровью Римъ, я отвратилъ остріе врага отъ его груди, направляя его въ мое трепетное тѣло! Увы! вы знаете, я не хвастунъ; мои рубцы могутъ засвидѣтельствовать, хотя они и безмолвны что мои слова передаютъ правду, одну лишь правду. Но довольно! Мнѣ кажется, что я слишкомъ ушелъ въ сторону воспѣвая мои достоинства. О, простите мнѣ это! люди сами себя хвалятъ, когда около нихъ нѣтъ друга, который похвалилъ бы ихъ.
Маркъ. А теперь моя очередь говорить. Посмотрите на этого ребенка. Его родила Тамора; онъ — отродье нечестиваго Мавра, главнаго заводчика и устроителя всѣхъ этихъ золъ. Злодѣй живъ и находится въ домѣ Тита и можетъ засвидѣтельствовать, не смотря на свою подлость, что все это правда. Теперь судите, имѣлъ-ли Титъ причину мстить за эти злодѣянія — неслыханныя и невыносимыя, превосходящія все, что можетъ вынести живой человѣкъ. А теперь, когда вы узнали истину, что скажете вы, римляне? Сдѣлали мы что-нибудь несправедливое? Скажите, въ чемъ, и съ этого самаго мѣста мы, бѣдные остатки Андрониковъ, мы ринемся, съ головою внизъ, рука въ руку, чтобы разбить свои головы объ острые камни и разомъ покончить со всѣмъ нашимъ родомъ. Говорите, римляне, говорите, скажите слово, — и Луцій, и я, рука въ рукѣ, какъ видите, мы бросимся внизъ.
Эмилій. Приходи, приходи, достойный римлянинъ, и сведи осторожно нашего императора за руку, — нашего императора Луція, потому что я совершенно увѣренъ, что общій гласъ народа крикнетъ: да будетъ такъ!
Маркъ. Да здравствуетъ Луцій, царственный императоръ Рима! Ступайте, ступайте въ печальный домъ стараго Тита, притащите сюда безбожнаго Мавра, чтобы онъ былъ осужденъ на какую нибудь страшную, мучительную смерть за свою злодѣйскую жизнь. Луцій, привѣтъ тебѣ, доблестный правитель Рима!
Луцій. Благодарю васъ, добрые римляне. Я-бы хотѣлъ править такъ, чтобы излечить всѣ язвы Рима и устранить всѣ его несчастія. Но, добрый народъ, дай мнѣ немного времени, потому что природа возлагаетъ на меня печальный долгъ… Отстранитесь немного… Ты, мой дядя, подойди ближе, чтобы прощальными слезами оросить этотъ трупъ. О, прими этотъ жгучій поцѣлуй на своихъ блѣдныхъ и холодныхъ устахъ! (Цѣлуетъ Тита). Эти печальныя капли слезъ, прими своимъ окровавленнымъ лицомъ, — послѣдній, искренній долгъ твоего достойнаго сына!
Маркъ. Слезы за слезы, поцѣлуи за поцѣлуи любви! Твой братъ Маркъ надѣляетъ твои уста всѣмъ этимъ. О, если бы дань слезами, которую я тебѣ долженъ уплатить, была безсчетна и безконечна, я и тогда уплатилъ бы ее.
Луцій. Подойди сюда, дитя, подойди, подойди и поучись отъ насъ проливать слезы. Твой дѣдъ тебя любилъ. Сколько разъ онъ качалъ тебя на своихъ колѣнахъ и убаюкивалъ тебя на своей любящей груди, которая служила тебѣ подушкой! Сколько исторій онъ тебѣ разсказывалъ, такихъ, какія соотвѣтствовали и нравились твоему возрасту; въ благодарность за это, какъ любящій сынъ, урони нѣсколько маленькихъ слезинокъ твоей нѣжной весны, ибо этого требуетъ добрая природа. Друзья дѣлятся съ друзьями въ печали и несчастіи: простись съ нимъ, проводи его въ могилу, дай ему этотъ залогъ любви и оставь его.
Юный Луцій. О, дѣдушка, дѣдушка! Отъ всего сердца я бы хотѣлъ умереть, лишь бы только ты ожилъ! О, Боже! отъ слезъ я не могу говорить съ нимъ; слезы душатъ меня, когда я открываю ротъ!
Первый римлянинъ. Несчастные Андроники, перестаньте горевать. Произнесите приговоръ этому гнусному злодѣю, который былъ заводчикомъ всѣхъ этихъ ужасныхъ событій.
Луцій. Пусть зароютъ его по самую грудь въ землю и заморятъ его голодомъ. Пусть остается онъ тамъ, съ бѣшенствомъ требуя пищи; если кто сжалится надъ нимъ, поможетъ ему, — самъ умретъ за это. Вотъ нашъ приговоръ. Пусть нѣкоторые наблюдаютъ, чтобы онъ былъ зарытъ въ землю.
Ааронъ. О, почему ярость безмолвна и бѣшенство молчаливо? я не ребенокъ, чтобы низкими мольбами раскаяваться въ совершенныхъ мною злодѣяніяхъ. Если у меня была воля, я бы совершилъ и еще десять тысячъ злодѣяній, еще болѣе ужасныхъ: если во всю мою жизнь я сдѣлалъ хоть одно доброе дѣло, я раскаяваюсь въ этомъ отъ всего сердца.
Луцій. Оставшіеся въ живыхъ друзья, унесите отсюда императора и схороните его въ гробницѣ отца его. Мой отецъ и Лавинія сейчасъ же будутъ перенесены въ нашъ родовой склепъ. А что касается этой гнусной тигрицы Таморы, — не будетъ ей никакого погребальнаго обряда, ни одеждъ печали, никакого скорбнаго погребальнаго звона, — пусть бросятъ ее на съѣденіе дикимъ звѣрямъ и хищнымъ птицамъ! Она жила какъ хищный звѣрь, не зная состраданія. Смотрите, чтобы былъ исполненъ приговоръ надъ Аарономъ, этимъ проклятымъ Мавромъ, который былъ главнымъ виновникомъ всѣхъ нашихъ бѣдствій. Послѣ этого мы возстановимъ порядокъ въ государствѣ, такъ, чтобы подобныя событія никогда болѣе не потрясали его (Уходятъ).
Впервые эта трагедія, какъ кажется, была дана въ зимній сезонъ 1593—1594 года актерами графа Соссекса. Эта труппа актеровъ находилась подъ управленіемъ извѣстнаго тогда импрессаріо Генсло, который, возобновивъ нѣсколько пьесъ прежняго репертуара, рѣшился поставить новую пьесу изъ жизни Тита Андроника. Вскорѣ послѣ перваго представленія въ регистръ книгопродавцевъ (Stationer’s Compagny) и напечатана тогда-же Дентромъ. Почти одновременно съ этимъ она была играна «слугами» графовъ Дерби и Пемброка. Изъ этого обстоятельства мы можемъ заключить, что въ этотъ періодъ Шекспиръ работалъ для Генсло, и что его пьесы, относящіяся съ 1592—1594 годамъ, давались различными труппами въ театрахъ «Розы и Nowington Butts».
Все заставляетъ предполагать, что именно «Титъ Андровикъ» былъ первымъ произведеніемъ поэта. Трагедія эта долгое время считалась произведеніемъ, напрасно приписываемымъ Шекспиру. Мнѣніе это, главнымъ образомъ, основывалось на убѣжденіи, что великій поэтъ, безсмертный авторъ «Гамлета», не могъ написать такой слабой драмы на такой кровавый, отвратительный сюжетъ. Попъ предполагаетъ, что «Титъ Андроникъ» принадлежитъ перу какого-нибудь третьестепеннаго драматурга. Теобальдъ соглашается съ мнѣніемъ Попа, прибавляя, что пьеса могла быть кое-гдѣ и кое-какъ исправлена Шекспиромъ. Докторъ Джонсонъ отвергаетъ даже самую возможность такихъ исправленій со стороны поэта. Фермеръ думаетъ, что «Титъ Андроникъ», по фактурѣ стиха, по композиціи, по кровавому сюжету. есть пьеса Кида. Эптонъ предлагаетъ исключить эту пьесу изъ собранія сочиненій Шекспира. Стивенсъ не такъ строгъ къ несчастной драмѣ; онъ готовъ видѣть и среди другихъ произведеній великаго поэта, «но лишь въ качествѣ Терсита введеннаго среди героевъ съ тѣмъ, чтобы быть оемѣяннымъ». Мелонъ, наконецъ, утверждаетъ, что по напыщенности стиха, по композиціи, по тѣсной аналогіи этой трагедіи съ старинными драмами англійскаго театра, по самому стилю — все заставляетъ насъ предполагать, что «Титъ» напрасно или ошибочно приписывается Шекспиру.
Противоположное мнѣніе первоначально возникло въ Германіи, въ началѣ нынѣшняго столѣтія. Это мнѣніе впервые было высказано Шлегелемъ. Онъ напоминаетъ, что «Титъ Андроникъ», вмѣстѣ съ другими несомнѣнными произведеніями Шекспира, былъ упомянутъ Морисомъ, современникомъ и поклонникомъ Шекспира, въ его «Wit’s Commonwealth»; что эта трагедія была напечатана Геминджемъ и Конделемъ въ первомъ in folio 1623 года, и находитъ, что хотя она и основана на «ложной идеѣ трагическаго», тѣмъ не менѣе въ ней ясно видны слѣды множества характеристическихъ особенностей Шекспира, и въ проклятіяхъ Тита предчувствуются уже великія страданія короля Лира. Горнъ думаетъ, что «Титъ Андронпкъ» былъ первымъ и необходимымъ усиліемъ еще не сознающаго своихъ силъ генія; Ульрици считаетъ «Тита» неизбѣжнымъ заблужденіемъ великаго ума и, по его мнѣнію, англійскіе комментаторы обнаружили большую узкость пониманія, исключая изъ числа произведеній Шекспира драму, которая является какъ-бы естественнымъ фундаментомъ величественнаго зданія, сооруженнаго великимъ поэтомъ. Найтъ, Дрэнъ, Кольеръ, какъ и большинство современныхъ ученыхъ, примкнули съ этому послѣднему мнѣнію. Геминджъ и Кондель, друзья и товарищи Шекспира, знакомые съ его литературной дѣятельностью лучше, чѣмъ кто-либо, включили эту пьесу въ свое изданіе, являющееся единственнымъ изданіемъ, къ которому критика можетъ отнестись съ большимъ или меньшимъ довѣріемъ. Тѣмъ не менѣе, драма эта безусловно слаба; она представляетъ почти безпрерывный рядъ злодѣйствъ, дѣйствіе въ ней почти совершенно не мотивировано своими кровавыми ужасами, она отталкиваетъ читателя, она не даетъ впечатлѣнія истинно трагическаго и мѣстами изумительно напоминаетъ «Испанскую трагедію» Кида: тоже пониманіе трагическаго, тоже нагроможденіе кровавыхъ сценъ, та-же наивность въ композиціи, тотъ-же напыщенный языкъ; Очевидно, слѣдовательно, что эта драма, если она принадлежитъ Шекспиру, могла быть написана только въ самомъ началѣ драматической дѣятельности поэта, прежде чѣмъ онъ созналъ свой талантъ, прежде, чѣмъ онъ рѣшился идти по собственному пути, когда, явившись въ Лондонъ и найдя тамъ въ модѣ направленіе Марло и Кида, онъ попробовалъ писать въ тонѣ этого направленія. Это заключеніе подтверждается еще и тѣмъ, что Бенъ Джонсонъ въ 1614 году писалъ: «Тѣ, которые продолжаютъ указывать на „Іеронима“ и „Андроника“, какъ на лучшія пьесы, доказываютъ только, что ихъ мысль не подвинулась впередъ за послѣднія двадцать пять или тридцать лѣтъ». Изъ этихъ словъ нельзя не заключить, что «Титъ Андроникъ» не только существовалъ приблизительно между 1585—1590 годами, но вмѣстѣ съ «Испанской трагедіей» и «Іеронимомъ» Кида пользовался значительною популярностью; а промежутокъ времени между 1535 и 1590 гг. есть именно эпохи, когда Шекспиръ началъ писать для театра, какъ это мы знаемъ изъ сопоставленія другихъ фактовъ. Во всякомъ случаѣ «Титъ Андроникъ» принадлежитъ къ самымъ стариннымъ пьесамъ англійскаго театра, къ той переходной эпохѣ, когда Марло былъ еще во главѣ драматической литературы, когда въ модѣ были пьесы съ чрезвычайно кровавыми сюжетами, въ которыхъ драматическій интересъ поддерживался, главнымъ образомъ, нагроможденіемъ самыхъ жестокихъ и неистовыхъ перипетій.
Стр. 151. «Въ одеждѣ печали» — вслѣдствіе смерти императора.
Стр. 151. «Великій защитникъ этого Капитолія», т. е. Юпитеръ.
Стр. 151. «Ad manes fratrum», т. е. тѣнями, и душами братьевъ.
Стр. 151. «Чтобы ихъ призраки не тревожили насъ на землѣ». Въ древности вѣрили, что тѣни непогребенныхъ являлись друзьямъ и родственникамъ требовали погребенія.
Стр. 152. «Жестоко отомстить Ѳракійскому тирану». Извѣстно, что Гекуба отомстила за смерть своего сына Полидора, собственноручно умертвивъ царя Ѳракіи Палимнестора.
Стр. 153. «Оно доводитъ до счастія Солона». Солонъ утверждалъ, что до смерти никого нельзя назвать счастливымъ. Овидія та же мысль выражена слѣдующимъ образодъ:
Ultima semper
Expectanda dies homini: dicique beatus
Ante obitum nemo, supremaque funera, debet.
Ctp. 153. «Будь это Candidatus». Такъ называлась бѣлая одежда избиравшихся.
Ctp. 156. «Suum cuique», — каждому свое.
Стр. 158. «И мудрый сынъ Лаэрта», т. е. Улиссъ.
Сір. 162. «Палокъ! палокъ!» — Во времена Шекспира при дракахъ на улицѣ — обыкновенный призывъ на помощь для прекращенія ихъ.
Стр. 164. «Sit fas aut nefas», т. е. хорошо или дурно.
Стр. 164. «Per Stya, per manes vehor», т. е. перейду черезъ Стиксъ и царство тѣней. Стивенсъ предполагаетъ, что этотъ стихъ взятъ Шекспиромъ изъ трагедіи Сенеки.
Стр. 166. «Странствующій принцъ», т. е. Эней.
Стр. 167 «Черный Кимфіанецъ». Въ странѣ Кимфіанцевъ, какъ полагаютъ древніе, царитъ вѣчный мракъ.
Стр. 171. «Палецъ украшенъ драгоцѣннымъ перстнемъ». Древніе полагали, что карбункулъ имѣетъ свойство не только блестѣть при свѣтѣ, но и свѣтить въ темнотѣ.
Стр. 174. Какъ Церберъ у ногъ Ѳракійскаго поэта, т. е. Орфея.
Стр. 182. Всѣ эти великолѣпныя сцены написаны, очевидно, Шекспиромъ. Это очевидно по необычайной красотѣ и драматической силѣ этой сцены; но и помимо этого эстетическаго соображенія, у насъ есть фактъ, подтверждающій этотъ выводъ: дѣло въ томъ, что въ изданіяхъ «Тита Андроника» 1600 и 1611 гг. (вѣроятно, сдѣланныхъ безъ вѣдома автора) этой сцены не существуетъ. Впервые она вышла въ трагедіи только въ изданіи in folio 1623 г. Мы имѣемъ право предполагать, что это изданіе было сдѣлано по подлиннымъ театральнымъ рукописямъ и даже, вѣроятно, просмотрѣннымъ самимъ поэтомъ.
Стр. 184. «Ораторъ» «Тулія», т. е. Цицеронъ.
Стр. 186. Stuprum — блудъ.
Стр. 186. «Magni dominator poli, tam lentus audis Scelera? tam tentus vides?» — Верховный властелинъ міра! И ты такъ терпѣливо внемлешь злодѣйствамъ, такъ терпѣливо смотришь на нихъ.
Стр. 188. "Integer vitae, scelerisque purus,
Non eget Mauri jaculis, non arcu,
т. е. человѣкъ частной жизни, преступленіями не запятнанный, не нуждается ни въ лукѣ, ни въ метательныхъ копьяхъ Мавра.
Стр. 189. «Я хочу сказать, что она родила», — непереводимая игра значеніями словъ: «deliver’d» — разрѣшилась отъ бремени и выдана, передана, и «brought to bed» — родила и уложена въ постель.
Стр. 192. «Terra Astraea reliquit» — покинула Астреа землю.
Стр. 193. «Въ самое лоно Дѣвы». Дѣва и нѣсколько дальше, Телецъ и Овенъ, — созвѣздія.
Стр. 194. «Gratias» — краткая благодарственная молитва послѣ обѣда и ужина.
Стр. 208. «За то, что она была изнасилована, опозорена и обезчещена». Это — историческая ошибка. Виргинія не была изнасилована.
Стр. 209. «Разскажи намъ, какъ Синонъ» и пр. — Синонъ уговорилъ троянцевъ ввести гибельную для нихъ деревянную лошадь.
Стр. 212. «Этимъ проклятымъ мавромъ». Въ трагедіи, пересмотрѣнной Равенскрафтомъ въ царствованіе Якова II Аарона четвертуютъ и живымъ сожигаютъ на сценѣ.