Хижиной дяди Тома было небольшое бревенчатое строеніе, близко прилегавшее къ „дому“, какъ негры обыкновенно называютъ жилище своего господина. Передъ ней былъ хорошенькій садикъ, въ которомъ всякое лѣто, благодаря заботливому уходу, зрѣла клубника, малина, разные фрукты и овощи. Передняя стѣна ея сплошь заросла крупною красною бегоніей и махровою розой, сквозь которыя еле виднѣлись неотесанныя бревна. Здѣсь же, въ укромномъ уголкѣ, пышно разростались разные однолѣтніе цвѣты: ноготки, петунья, гвоздики, составлявшіе гордость и утѣшеніе тетушки Хлои.
Войдемъ въ хижину. Въ „домѣ“ уже отужинали, и тетушка Хлоя, наблюдавшая за приготовленіемъ кушанья для господъ въ качествѣ главнаго повара, предоставила низшимъ чинамъ кухоннаго вѣдомства мытье посуды и уборку кухни, а сама удалялась въ собственныя уютныя владѣнія, чтобы приготовить ужинъ „своему старику“. Теперь она стоитъ у печки, наблюдая съ тревожнымъ вниманіемъ за чѣмъ-то, шипящимъ на сковородѣ и въ то же время безпрестанно озабоченно приподнимаетъ крышку кастрюли, изъ которой по комнатѣ распространяется запахъ, предвѣщающій нѣчто вкусное. Ея круглое, черное, веселое лицо до того лоснится, что, кажется, будто оно вымазано яичнымъ желткомъ, какъ тѣ сухари, которые она печетъ къ чаю. Изъ-подъ туго накрахмаленнаго клѣтчатаго тюрбана, толстое лицо ея сіяетъ довольствомъ съ примѣсью нѣкотораго сознанія собственнаго достоинства, какъ и подобаетъ первой поварихѣ въ окружности, какою всѣ единогласно признаютъ тетушку Хлою.
И, дѣйствительно, она была поварихой до мозга костей и до глубины души. Всѣ цыплята, индюки и утки на птичьемъ дворѣ становились серьезными при ея приближеніи, и, очевидно, начинали подумывать о своемъ смертномъ часѣ; сама она, казалось, ни о чемъ не думала, кромѣ соусовъ, начинокъ и жаркихъ, такъ что естественно могла внушить ужасъ всякой сознательной живности. Ея торты и множество другихъ печеній всевозможныхъ наименованій составляли непостижимую тайну для менѣе опытныхъ соперницъ ея; нерѣдко она сама съ законною гордостью и веселымъ хохотомъ разсказывала о безплодныхъ усиліяхъ той или другой кухарки подняться на одинаковую съ нею высоту. Пріѣздъ гостей въ „домъ“, устройство парадныхъ обѣдовъ и ужиновъ возбуждали всю ея энергію. Ей необыкновенно пріятно было видѣть груду дорожныхъ чемодановъ на верандѣ, такъ какъ это предвѣщало ей новые труды и новое торжество.
Итакъ, въ эту минуту тетушка Хлоя наблюдаетъ за сковородой и мы предоставимъ ей заниматься этимъ дѣломъ, а сами докончимъ осмотръ хижины.
Въ одномъ углу ея стоитъ кровать, опрятно прикрытая бѣлоснѣжнымъ покрываломъ; передъ ней разостланъ довольно большой кусокъ ковра. Этотъ коверъ ясно показывалъ, что тетушка Хлоя стоитъ на довольно высокой ступени общественной лѣстницы; и онъ самъ, и постель, передъ которой онъ лежитъ, и весь этотъ уголъ были предметами особаго уважены домашнихъ и, насколько было возможно, оберегались отъ нападеній мелкаго люда. Въ сущности, этотъ уголъ считался гостиною обитателей хижины. Въ другомъ углу стояла кровать гораздо болѣе скромнаго вида, очевидно, предназначавшаяся для употребленія. Стѣна надъ печкой была украшена нѣсколькими яркими картинками изъ Св. Писанія и портретомъ генерала Вашингтона, нарисованнымъ и раскрашеннымъ такъ, что герой, увидавъ его, навѣрно, не призналъ бы его за свое изображеніе.
На простой деревянной скамьѣ въ углу комнаты двое курчавыхъ мальчиковъ съ блестящими черными глазами и толстыми лоснящимися щеками наблюдали за первыми опытами въ ходьбѣ маленькой дѣвочки, которая, какъ это обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, становилась на ноги, нѣсколько секундъ покачивалась изъ стороны въ сторону, и затѣмъ падала на полъ, что каждый разъ вызывало крики одобренія со стороны зрителей, считавшихъ такой способъ передвиженія необыкновенно остроумнымъ.
Передъ печкой стоялъ столъ, ножки котораго немного страдали отъ ревматизма; онъ былъ покрытъ скатертью, на которой красовались чашки и блюдечки съ самыми удивительными рисунками, и другія принадлежности предстоявшаго угощенія. За этимъ столомъ сидѣлъ дядя Томъ, лучшій работникъ мистера Шельби. Такъ какъ онъ является героемъ нашей исторіи, то мы должны дать болѣе подробное описаніе его наружности. Это былъ высокій широкоплечій, мускулистый! человѣкъ безукоризненно чернаго цвѣта. Чисто африканскія черты лица его выражали вдумчивость, соединенную съ привѣтливостью и добротой. Во всей его фигурѣ замѣтно было чувство самоуваженія и достоинства, и въ то же время довѣрчивое, скромное простодушіе.
Все его вниманіе въ эту минуту сосредоточивалось на лежавшей передъ нимъ грифельной доскѣ, на которой онъ медленно и старательно выводилъ буквы подъ надзоромъ молодого мастера Джоржа, стройнаго красиваго мальчика лѣтъ тринадцати, съ полнымъ достоинствомъ исполнявшаго роль преподавателя.
— Не такъ, не такъ, дядя Томъ! — воскликнулъ онъ, когда дядя Томъ старательно вывелъ хвостикъ d не въ надлежащую cторону; — такъ у тебя вышло q, понимаешь?
— Ишь ты! Да неужели? — удивился дядя Томъ, съ восторгомъ и почтеніемъ глядя какъ его молодой господинъ быстро и красиво выводилъ цѣлый рядъ q и d въ назиданіе ему. Онъ взялъ грифель своими толстыми, неуклюжими пальцами и снова терпѣливо принялся за работу.
— Какъ бѣлымъ все легко дается! — воскликнула тетушка
Хлоя, переставая на минуту мазать сковороду кускомъ сала, надѣтымъ на вилку, и съ гордостью глядя на мастера Джоржа.
— Вѣдь, какъ онъ славно и пишетъ, и читаетъ. Да еще приходитъ къ намъ каждый вечеръ и читаетъ намъ свои уроки, это ужасно интересно!
— Однако, тетушка Хлоя, я страсть какъ голоденъ, — сказалъ Джоржъ. — Кажется твой тортъ уже готовъ?
— Почти что готовъ, мастеръ Джоржъ, — отвѣчала тетушка Хлоя, приподнимая крышку и заглядывая въ кастрюлю. — Отлично подрумянился, самаго настоящаго коричневаго цвѣта. Да, ужъ этому меня нечего учить! Какъ-то на дняхъ миссисъ велѣла Салли сдѣлать тортъ, чтобы, говоритъ, она подучилась. А я говорю: Подите вы, миссисъ, съ вашимъ ученьемъ. У меня сердце переворачивается, когда я вижу, какъ напрасно портятъ добро. Тортъ свалился на бокъ, формы никакой, просто точно мой башмакъ, подите вы, говорю!
Съ этимъ послѣднимъ восклицаніемъ, выразившимъ ея презрѣніе къ неопытности Салли, тетушка Хлоя сняла крышку съ кастрюли и показала присутствовавшимъ такъ мастерски испеченный тортъ, что ни одинъ городской кондитеръ не постыдится бы признать его своимъ. Такъ какъ, очевидно, онъ былъ главнымъ блюдомъ, то тетушка Хлоя принялось серьезно хлопотать объ ужинѣ.
— Слушайте, Мося, Петя! не суйтесь подъ ноги, черномазые. Отойди Полли моя радость; мама ужо дастъ своей дѣткѣ что-то очень вкусное. Ну, мистеръ Джоржъ, уберите-ка книги да садитесь подлѣ моего старика, я сейчасъ выну сосиску а лепешки будутъ готовы въ одну минуту.
— Меня оставляли ужинать въ домѣ, — сказалъ Джоржъ, — но я знаю, гдѣ лучше, тетушка Хлоя.
— Разумѣется, знаешь, моя радость, какъ тебѣ не знать, — сказала тетушка Хлоя, наваливая ему на тарелку цѣлую кучу горячихъ лепешекъ. — Ты знаешь, что старая тетушка всегда прибережетъ для тебя лучшій кусочекъ! Ты у меня умникъ!
Съ этими словами тетушка Хлоя подтолкнула Джоржа пальцем, воображая, что это будетъ смѣшно, и затѣмъ быстро вернулась къ своей сковородѣ.
— Ну, теперь примемся за тортъ, — сказалъ мастеръ Джоржъ, замѣтивъ, что на сковородѣ больше не шипитъ, и занесъ большой ножъ надъ этимъ произведеніемъ поварского искусства.
— Господи помилуй мастеръ Джоржъ! — вскричала встревоженная тетушка Хлоя, хватая его за руку. — Неужели вы ходите рѣзать его этимъ огромнымъ, тяжелымъ ножомъ! Вѣдь вы его сомнете, онъ весь осядетъ! Вотъ вамъ тонкій, старый ножикъ, я его нарочно наточила. Вотъ, видите, онъ идетъ легко, какъ перышко! Ну, кушайте себѣ, лучше нигдѣ не найдете!
— Томъ Линкольнъ увѣряетъ, — проговорилъ Джоржъ съ полнымъ ртомъ, — что ихъ Джинни готовитъ лучше тебя!
— Подите вы со своими Линкольнами! презрительно отвѣтила тетушка Хлоя; они и сами-то немногаго стоятъ, конечно, если сравнить съ нашими господами. А такъ-то говоря, они люди почтенные, только живутъ по простотѣ, ни о какихъ парадныхъ пріемахъ и понятія не имѣютъ. Возьмите хоть массу Линкольна, поставьте-ка его рядомъ съ массой Шельби. Господи Боже! А миссисъ Линко? Развѣ она можетъ войти въ комнату такой павой, какъ наша барыня? Нѣтъ, ужъ не говорите мнѣ ничего объ вашихъ Линкольнахъ! — И тетушка Хлоя покачала головой съ видомъ человѣка, хорошо знающаго свѣтъ.
— А вѣдь ты же сама говорила, — замѣтилъ Джоржъ, — что Джинни очень хорошая кухарка?
— Говорила, — отвѣчала тетушка Хлоя — и теперь скажу. Обыкновенныя, простыя кушанья Джинни готовитъ хорошо, хлѣбъ испечь умѣетъ, ея другія печенья не первый сортъ, а все-таки ѣсть можно. Ну, а ужъ насчетъ тонкихъ блюдъ — не взыщите! Она вамъ, коли хотите, и паштетъ состряпаетъ, только надо знать, какой! Ей ни въ жисть не сдѣлать такого слоенаго тѣста, чтобы оно таяло во рту и, какъ пуховикъ, поднималось кверху. Я вѣдь была тамъ, когда миссъ Мери выходила замужъ, и Джинни доказывала мнѣ свадебный пирогъ. Мы вѣдь съ Джинни друзья, вы знаете? Я ничего не сказала ей, мастеръ Джоржъ, но, право же, я цѣлую недѣлю не могла бы заснуть, если бы мнѣ случилось испечь такой пирогъ, онъ просто таки никуда не годился!
— А Джинни навѣрно находила, что онъ очень хорошъ, — сказалъ Джоржъ.
— Понятно, находила! Она же хвасталась имъ, какъ дурочка! Въ томъ, видите ли, и штука, что Джинни не понимаетъ, что хорошо, что нѣтъ. Ну, да вѣдь у нихъ и вся семья не то, чтобы важная. Такъ ей и научиться не у кого, она не виновата. Ахъ, мастеръ Джоржъ, вы и въ половину не сознаете, какое это для васъ счастье, что вы изъ такой семьи и такъ воспитаны! — Тетушка Хлоя вздохнула и съ умиленіемъ подняла глаза къ небу.
— Право, тетушка Хлоя, я отлично понимаю, какое счастье ѣсть твои пироги и пудинги, — сказалъ Джоржъ. — Спроси Тома Линкольна, какъ я его дразню, этимъ всякій разъ, какъ мы встрѣчаемся.
Тетушка Хлоя откинулась на спинку стула и разразилась громкимъ хохотомъ при этой шуткѣ своего молодого господина. Она смѣялась до того, что слезы потекли по ея чернымъ лоснившимся щекамъ, а въ промежуткахъ между взрывами хохота она надѣляла Джоржа шутливыми толчками въ бокъ и похлопываньями, увѣряя его, что онъ прямо таки уморитъ ее, и уморитъ въ самомъ скоромъ времени: послѣ каждаго изъ такихъ убійственныхъ предсказаній съ ней дѣлался сильнѣйшій припадокъ хохота, такъ что, въ концѣ концовъ, Джоржъ сталъ считать себя страшно остроумнымъ человѣкомъ, и рѣшилъ на будущее время быть осмотрительнѣе въ своихъ шуткахъ.
— Такъ вы разсказывали Тому? Охъ, Господи, о чемъ ныньче молодежь говоритъ! И вы дразнили Тома? О, Господи! Масса Джоржъ, да вы даже пень и то разсмѣшите.
— Да, — разсказывалъ Джоржъ, — я ему говорилъ: Надо бы тебѣ, Томъ, когда нибудь попробовать пирога тетушки Хлои, тогда бы ты узналъ, какіе бываютъ настоящіе паштеты.
— А, вѣдь, и вправду, надо бы, — сказала тетушка Хлоя, добродушное сердце которой преисполнилось жалостью къ обиженному судьбой Тому. — Надо бы вамъ какъ нибудь пригласить его къ себѣ пообѣдать, мастеръ Джоржъ. Это будетъ очень мило съ вашей стороны. Знаете, масса Джоржъ, не надо никогда ни передъ кѣмъ гордиться своими преимуществами, все вѣдь это намъ дано отъ Бога, этого не слѣдуетъ забывать, закончила тетушка Хлоя наставительнымъ тономъ.
— Хорошо, я непремѣнно приглашу Тома какъ нибудь на будущей недѣлѣ, а ты ужъ постарайся, тетушка Хлоя, угостить его на славу, чтобы онъ двѣ недѣли послѣ этого ничего не ѣлъ.
— Хорошо, хорошо! съ восторгомъ согласилась тетушка Хлоя. — Господи! Какихъ обѣдовъ мы не задавали. Помните, какой я состряпала паштетъ съ цыплятами, когда у насъ обѣдалъ генералъ Ноксъ? Мы съ барыней тогда чуть не поссорились изъ-за этого обѣда. Что ото находитъ иногда на господъ, я ужъ и не понимаю. А только когда у человѣка всего больше работы да заботы, они тутъ то и вздумаютъ соваться да мѣшаться. Такъ и наша барыня: стала приставать ко мнѣ: сдѣлай такъ, да сдѣлай этакъ, ну, я подъ конецъ прямо таки обозлилась, да и говорю: „Барыня, говорю, посмотрите вы на свои красивыя бѣлыя ручки, на свои тонкіе пальчики, унизанные блестящими кольцами, вѣдь они словно бѣлыя лиліи съ кошельками и посмотрите вы на мои большія черныя, грубыя руки. Неужели вамъ не думается, что Господь Богъ сотворилъ меня, чтобы печь пироги, и валъ, чтобы сидѣть въ гостиной“. Да, вотъ до чего я обозлилась, масса Джоржъ.
— А что же сказала мама? — спросилъ Джоржъ.
— Что она сказала? Она взглянула на меня своими красивыми глазами, будто улыбнулась, да и говоритъ: — Что-же, тетушка Хлоя; это, пожалуй, и правда! — и пошла себѣ въ гостиную. Другая поколотила бы меня за такую дерзость, но ничего не подѣлаешь, я не могу стряпать, когда у меня въ кухнѣ толкутся барыни.
— Ты тогда отлично приготовила обѣдъ, я помню, всѣ хвалили, — сказалъ Джоржъ.
— Правда… вѣдь хорошо? Я стояла за дверью столовой и видѣла, какъ генералъ три раза протягивалъ тарелку, чтобы ему положили еще кусочекъ этого самаго паштета. Я слышала, какъ онъ сказалъ: „У васъ удивительно хорошій поваръ, мистеръ Шельби“, я чуть не лопнула отъ гордости.
— А генералъ знаетъ толкъ въ кушаньяхъ, продолжала тетушка Хлоя, выпрямляясь съ достоинствомъ, — онъ очень красивый мужчина, этотъ генералъ! Я роду онъ хорошаго, изъ самыхъ знатныхъ фамилій Старой Виргиніи! Онъ не хуже меня понимаетъ, что къ чему идетъ, этотъ генералъ. Видите ли, масса Джоржъ, въ каждомъ пирогѣ есть своя загвоздка, но не всякій знаетъ, въ чемъ она. А генералъ знаетъ! Я это сразу замѣтила по его разговору. Онъ знаетъ, что такое настоящій паштетъ.
Въ эту минуту масса Джоржъ дошелъ до того предѣла, пресыщенія, до какого можетъ (при исключительныхъ обстоятельствахъ) дойти даже мальчикъ; онъ не могъ проглотить больше ни куска, и потому обратилъ вниманіе на груду курчавыхъ головъ и блестящихъ глазъ, которые съ противоположнаго угла комнаты жадно слѣдили за всѣми движеніями ужинавшихъ.
— Вотъ вамъ, Мося, Петя, ловите! — сказалъ онъ, отламывая большіе куски торта и бросая ихъ дѣтямъ, — Не бось, и вамъ хочется? Тетушка Хлоя, спеки имъ лепешекъ.
Джоржъ и Томъ спокойно усѣлись около камина, а тетушка Хлоя, поджаривъ порядочную грудку лепешекъ, взяла на колѣни свою маленькую дѣвочку и начала по очереди набивать то ея ротъ, то свой собственный не забывая при этомъ Мосю и Петю, которые предпочитали ѣсть валясь на полу подъ столомъ щекоча другъ друга и по временамъ дергая сестренку за ногу.
— Да, перестаньте же вы! — покрикивала на нихъ мать, раздавая наугадъ пинки подъ столъ, когда возня становилась слишкомъ шумной. — Неужели вы не можете вести себя прилично, когда у насъ въ гостяхъ бѣлые? Перестаньте, говорю вамъ! Вы дождетесь того, что мнѣ придется перешить вамъ пуговицы пониже, когда масса Джоржъ уйдетъ.
Трудно сказать, что означала эта странная угроза; но очевидно, ея зловѣщая неопредѣленность произвела очень мало впечатлѣнія на юныхъ преступниковъ.
— Ну, что тамъ! — сказалъ дядя Томъ, они до того расшалились, что не могутъ перестать.
При этихъ словахъ мальчики выползли изъ-подъ стола съ руками и лицами обмазанными патокой и принялись усердно цѣловать малютку.
— Убирайтесь вы! — закричала мать, отталкивая ихъ головенки. — Этакъ вы склеитесь другъ съ другомъ, что потомъ и не отдерешь. Идите къ колодцу, вымойтесь! — Послѣднее приказаніе сопровождалось шлепкомъ, который прозвучалъ очень громко, но, кажется, только увеличилъ веселость шалуновъ, съ громкимъ хохотомъ выбѣжавшихъ изъ комнаты.
— Видали-ли вы болѣе несносныхъ ребятишекъ? — добродушно замѣсила тетушка Хлоя. Она достала старое полотенце, сохранявшееся спеціально для такихъ случаевъ, помочила кончикъ его водой изъ чайника и принялась стирать патоку съ лица и рукъ малютки: натеревъ дѣвочку до того, что та заблестѣла, она посадила ее къ Тому на колѣни, а сама стала прибирать со стола. Малютка дергала Тома за носъ, теребила за лицо, запускала свои толстенькія ручки въ его курчавые волосы и эта послѣдняя штука, повидимому, доставляла ей величайшее наслажденіе.
— Славная дѣвчурка! — сказалъ Томъ, держа ее вытянутыми впередъ руками. Потомъ онъ всталъ, посадилъ ее на свое широкое плечо и началъ плясать и скакать съ ней; мастеръ Джоржъ гонялся за ними, махая своимъ носовымъ платкомъ, а Мося и Петя, успѣвшіе вернуться, рычали по-мeдвѣжьи, пока тетушка Хлоя не объявила, что отъ ихъ шума у нее „голова лопается“. Но такъ какъ по ея собственнымъ словамъ эта ужасная операція производилась въ хижинѣ ежедневно, то ея заявленіе не омрачило общей веселости, и крики, бѣготня, вой и хохотъ продолжались до тѣхъ поръ, пока всѣ не выбились ивъ силъ.
— Ну, слава Богу, наконецъ-то, вы угомонились, — сказала тетушка Хлоя, вытаскивая большой ящикъ выдвижной кровати, а теперь, Мося и Петя, укладывайтесь спать, у насъ будетъ митингъ.
— Ахъ, нѣтъ, мама, мы не хотимъ спать. Мы хотимъ быть на митингѣ, митинги очень занятные, мы ихъ ужасно любимъ.
— Ну, тетушка Хлоя, вдвинемъ ящикъ, пусть они посидятъ, — сказалъ масса Джоржъ рѣшительнымъ тономъ, подталкивая тяжелый ящикъ.
Тетушка Хлоя сама была рада, что можно, не нарушая приличія, убрать ящикъ. — Ну что же, — говорила она, задвигая кровать, — пусть себѣ, можетъ, имъ это и на пользу будетъ.
Послѣ этого всѣ стали совѣщаться о разныхъ приготовленіяхъ и приспособленіяхъ для митинга.
— Вотъ только откуда достать стульевъ, рѣшительно не знаю, — сказала тетушка Хлоя. Но, такъ какъ митинги съ незапамятныхъ временъ происходили каждую недѣлю въ хижинѣ Тома съ тѣмъ же количествомъ стульевъ, то можно было надѣяться, что дѣло уладится и на этотъ разъ.
— Старый дядя Петеръ такъ пѣлъ на прошлой недѣлѣ, что у стараго стула выломались обѣ ножки, — замѣтилъ Мося.
— Ну, ужъ молчи! Навѣрно вы сами сломали ихъ, это ваши штуки, — сказала тетушка Хлоя.
— Ничего, онъ простоитъ, надо только приткнуть его къ стѣнѣ, — замѣтилъ Мося.
— Только дядю Петера не сажайте на него, а то онъ всегда ѣздитъ на стулѣ, когда поетъ. Онъ въ тотъ разъ проѣхалъ черезъ всю комнату, — сказалъ Петя.
— Что ты! его-то и надо посадить, — вскричалъ Мося. — Онъ затянетъ: „Придите, праведные и грѣшные, послушайте меня“ и вдругъ — бацъ! — Мальчикъ удивительно хорошо передразнилъ гнусавое пѣніе старика и для изображенія ожидаемой катастрофы грохнулся на полъ.
— Будетъ вамъ! Ведите себя приличнѣе! Не стыдно-ли? — усовѣщевала тетушка Хлоя.
Но масса Джоржъ присоединился къ смѣху шалуновъ и объявилъ, что Мося настоящій „паяцъ“. Послѣ этого материнское увѣщаніе не произвело никакого дѣйствія.
— Ну теперь, старикъ, — сказала тетушка Хлоя, — кати сюда боченки.
— Мамины боченки все равно, что у той вдовы, про которую масса Джоржъ читалъ намъ въ хорошей книгѣ, ихъ всегда хватаетъ, — замѣтилъ Мося шопотомъ Петѣ.
— А помнишь, какъ на прошлой недѣлѣ одинъ лопнулъ, и они всѣ пoпадали во время пѣнія, — сказалъ Петя.
Во время этой бесѣды мальчиковъ въ комнату вкатили два пустыхъ боченка, подперли ихъ съ обѣихъ сторонъ чтобы они не двигались и сверху наложили доски; затѣмъ перевернули вверхъ дномъ нѣсколько ведеръ и кадокъ, разставили хромые стулья и приготовленія были окончены.
— Масса Джоржъ такъ хорошо читаетъ, — сказала тетушка Хлоя, — я надѣюсь, онъ останется и почитаетъ намъ, это будетъ такъ интересно.
Джоржъ охотно согласился. Ему, какъ всякому мальчику, пріятно было играть видную роль.
Комната вскорѣ наполнилась многочисленной: толпой; тутъ былъ и сѣдой восьмидесятилѣтній старикъ и 15-лѣтніе ростки. Началось съ невинной болтовни на разныя темы, въ родѣ вопроса о томъ, откуда у старой Салли взялся новый красный головной платокъ и о томъ, что миссисъ обѣщала подарить Лиззи свое платье кисейное съ мушками, когда ей сошьютъ новое барежевое, и о томъ, что масса Шельби хочетъ купить новаго гнѣдого жеребенка, который будетъ украшеніемъ конюшни. Нѣкоторые члены собранія принадлежали сосѣднимъ помѣщикамъ и пришли сюда съ разрѣшенія своихъ господъ; они разсказывали, что говорилось у нихъ въ „домѣ“ и въ поселкѣ. Обмѣнъ сплетней и новостей шелъ своимъ чередомъ совершенно въ такомъ же родѣ, какъ въ гостиныхъ знатныхъ господъ.
Черезъ нѣсколько минутъ началось пѣніе къ очевидному удовольствію всѣхъ присутствовавшихъ. Даже непріятная манера пѣнія въ носъ и та не могла испортить впечатлѣнія, производимаго прекрасными отъ природы голосами и напѣвами, то страстными, то нѣжными. Пѣли или общеизвѣстные церковные гимны или пѣсни болѣе дикаго и неопредѣленнаго характера, занесенныя съ миссіонерскихъ митинговъ.
Хоръ дружно и съ большимъ чувствомъ пропѣлъ одну изъ такихъ пѣсенъ, въ которой вѣрные утверждали:
|
Умереть на полѣ битвы, |
Въ другой любимой пѣснѣ часто повторялись слова:
|
О, я иду къ блаженству, неужели ты не пойдешь со мной? |
Пѣлись и другіе гимны, въ которыхъ безпрестанно упоминались „берега Іордана", „поля Ханаана" и Новый Іерусалимъ; негры, одаренные отъ природы впечатлительностью и пылкимъ воображеніемъ очень любятъ гимны съ яркими, картинными описаніями. Во время пѣнія одни смѣялись другіе плакали, хлопали въ ладоши или радостно пожимали другъ другу руки, какъ будто они дѣйствительно благополучно достигли противоположнаго берега рѣки.
Пѣніе перемежалось поученіями, основанными на личномъ опытѣ Одна старая сѣдая женщина, давно уже неспособная къ труду, но пользовавшаяся всеобщемъ уваженіемъ какъ живая лѣтопись прошлаго, встала и, опираясь на палку, проговорила:
— Ну, вотъ, дѣтки, я очень рада, что вижу и слышу всѣхъ васъ еще разъ, такъ какъ я не знаю, когда пойду въ страну
блаженныхъ; но я ужъ приготовилась въ путь, дѣтки. Я связала свой узелокъ, надѣла чепчикъ и жду только повозки, которая повезетъ меня домой. Иногда по ночамъ мнѣ представляется, что я слышу шумъ ея колесъ и я все время прислушиваюсь. Готовь-
тесь и вы также, дѣтки, истинно говорю вамъ — она сильно стукнула палкой о полъ — вѣчное блаженство великая вещь! Это очень великая вещь, дѣтки, а вы нисколько о немъ и не думаете, это удивительно.
И старуха сѣла, заливаясь слезами, и совсѣмъ обезсилѣвъ, между тѣмъ какъ все собраніе затянуло:
|
О Ханаанъ, свѣтлый Ханаанъ, |
По общей просьбѣ масса Джоржъ прочелъ послѣднія главы Апокалипсиса, при чемъ его часто прерывали восклицанія въ такомъ родѣ: „Экія страсти!“ — Слушайте-ка, слушайте! — Подумать только! — И неужели же все это такъ сбудется!
Джоржъ былъ мальчикъ развитой и воспитанный матерью въ религіозномъ духѣ. Замѣчая, что всѣ внимательно слушаютъ его, онъ по временамъ вставлялъ отъ себя нѣкоторыя разъясненія, съ важнымъ и серьезнымъ видомъ, который возбуждалъ удивленіе молодыхъ и приводилъ въ умиленіе стариковъ; присутствовавшіе единогласно рѣшили, что ни одинъ священникъ не могъ бы объяснить лучше его, и что это „просто поразительно“.
Во всемъ, что касалось религіи, дядя Томъ былъ для всѣхъ сосѣдей чѣмъ-то въ родѣ патріарха. Въ немъ отъ природы преобладала нравственная сторона, кромѣ того онъ былъ развитѣе и умнѣе своихъ товарищей, и они относились къ нему съ почтеніемъ, смотрѣли на него отчасти какъ на священника. Его поученія, просто, искренне сказанныя отъ всего сердца, могли бы произвести впечатлѣніе и на болѣе образованныхъ людей. Но особенно хороши были его молитвы. Съ трогательною простотою, съ дѣтскою вѣрою произносилъ онъ свои обращенія къ Богу, вставляя въ нихъ слова изъ Св. Писанія, которыя такъ глубоко запали въ его душу, что какъ бы сдѣлались частью и его самого и безсознательно слетали у него съ языка. Одинъ благочестивый отарой негръ говорилъ про него: „Его молитва идетъ прямо вверхъ“. Молитва Тома возбуждала такое религіозное настроеніе въ слушателяхъ, что часто ее почти заглушали отвѣтные возгласы, раздававшіеся со всѣхъ сторонъ.
Пока все ото происходило въ хижинѣ раба, совсѣмъ другого рода сцена разыгрывалась въ комнатѣ господина.
Hегроторговецъ и мистеръ Шельби по-прежнему сидѣли въ столовой за столомъ, на которомъ были разложены бумаги и разныя письменныя принадлежности.
Мистеръ Шельби пересчиталъ связку денежныхъ документовъ и затѣмъ передалъ ее торговцу, который тоже пересчиталъ ее.
— Хорошо, — сказалъ торговецъ, — а теперь потрудитесь подписать вотъ это.
Мистеръ Шельби поспѣшно подвинулъ къ себѣ документы о продажѣ и подписалъ ихъ, какъ человѣкъ, который спѣшитъ покончить непріятное дѣло, и тотчасъ же оттолкнулъ ихъ прочь вмѣстѣ съ деньгами. Гэлей вытащилъ изъ стараго потертаго бумажника какой-то документъ, бѣгло просмотрѣлъ его и передалъ мистеру Шельби, который схватилъ его съ дурно скрываемымъ нетерпѣніемъ.
— Ну, вотъ дѣльце и покончено! — сказалъ торговецъ, поднимаясь съ мѣста.
— Да, покончено! — задумчиво проговорилъ мистеръ Шельби, и повторилъ съ глубокимъ вздохомъ: — Покончено!
— Вы какъ будто не совсѣмъ довольны? — замѣтилъ торговецъ.
— Гэлей, — сказалъ мистеръ Шельби, — надѣюсь, вы не забудете, что дали мнѣ честное слово не продавать Тома въ неизвѣстныя вамъ руки.
— А вѣдь вы же сами продали его, сэръ?
— Меня заставила нужда, вы сами знаете, — отвѣчалъ Шельби свысока.
— Ну, что жъ, можетъ быть, и меня нужда заставитъ. Впрочемъ, я во всякомъ случаѣ постараюсь, чтобы Томъ попалъ въ хорошія руки. А насчетъ того, чтобы я съ нимъ дурно обращался, вамъ нечего безпокоиться. Если я за что благодарю Бога, такъ именно за то, что я не жестокій человѣкъ.
Послѣ того какъ давеча негроторговецъ изложилъ ему свои гуманные принципы, мистеръ Шельби не могъ особенно успокоиться его увѣреніями, но дѣлать было нечего, приходилось хоть чѣмъ нибудь утѣшиться. Онъ молча распрощался съ негроторговцемъ и остался одинъ докуривать свою сигару.