На разсвѣтѣ 9-го января, при выѣздѣ изъ Іени-Магале, мы, благодаря утреннему туману, все еще не вполнѣ отчетливо видѣли слѣды турецкихъ звѣрствъ; замѣтно было только, что въ переулкахъ и по задворкамъ валяется нѣсколько болгарскихъ труповъ; за то главная улица селенія представилась намъ въ видѣ проспекта, усѣяннаго застрѣленными свиньями, овцами, коровами, курицами и гусями — вообще всѣмъ, что составляло животное богатство деревенскаго болгарина. То же самое было и въ каждомъ послѣдующемъ селеніи и на протяженіи всего нашего пути до Адріанополя. Но истинные ужасы встрѣчались намъ не въ селеніяхъ, а на саной дорогѣ. Едва успѣли мы выѣхать изъ Іени-Магале, какъ первое, что́ намъ представилось на шоссе, былъ трупъ замерзшаго младенца, которому едва минуло нѣсколько мѣсяцевъ; онъ лежалъ голый и весь былъ какого-то сине-краснаго цвѣта. Нѣсколько шаговъ впередъ — и опять все трупы и трупы, взрослыхъ и дѣтей; послѣднихъ было въ особенности много, и иныя изъ нихъ лежали завернутыми въ какія-то лохмотья. Вообще, между тѣлами попадались преимущественно старики, женщины и дѣти, т. е. все, что́ было наиболѣе дряхлаго, слабаго и больнаго между турецкими бѣглецами, — все это покидалось на жертву морозу. На протяженіи всей дороги, словно оазисы смерти, встрѣчались слѣва и справа остатки ночлежныхъ бивуаковъ турецкаго населенія; здѣсь валялось всяческое тряпье, ковры, одѣяла, подушки, рваная одежда, утварь домашняя, мѣшки съ просыпанною кукурузою, пшеннцею и фасолью; но нигдѣ не замѣчалось ни малѣйшихъ слѣдовъ костра: мѣстность эта безлѣсна, безкустарна, и потому бѣглецамъ неоткуда было достать топлива. На бивуачныхъ мѣстахъ человѣческія тѣла попадались цѣлыми группами, и рядомъ съ ними валялось множество дохлаго или околѣвающаго скота. Иные волы были еще живы, но не могли подняться, потому что у нихъ отморожены ноги; другіе бродили еще кое-какъ по полю, тщетно отыскивая себѣ подъ снѣгомъ какого нибудь корма; нѣкоторые буйволы теребили рогожи, цыновки и пережовывали лознякъ, изъ котораго здѣсь плетутся каруццы. Утро было очень морозное. Вѣтеръ, дующій намъ въ тылъ, сметалъ съ дороги сухой снѣгъ и гналъ его по землѣ, обнажая обледенѣлыя поля и полотно шоссе, по которому, благодаря гололедицѣ, почти не было возможности ѣхать. Лошади, скользя и оступаясь, съ величайшимъ трудомъ тащились шагъ за шагомъ. Пальцы рукъ и ногъ коченѣли и ныли отъ холода…
Около одного изъ телеграфныхъ столбовъ вдругъ приподнялась фигура, закутанная съ головою въ бѣлое одѣяло, и стала дѣлать проходившимъ казакамъ какіе-то знаки. Я подъѣхалъ къ ней въ числѣ прочихъ. Это была не старая еще женщина-турчанка, съ лицомъ, выражавшимъ мольбу и отчаяніе. На колѣняхъ ея лежалъ замерзшій ребенокъ. Она указывала на свои босыя ноги, почернѣлыя ступни которыхъ были отморожены, указывала на мертваго ребенка и на берданки нашихъ казаковъ, а потомъ тыкала пальцеыъ въ свою грудь и, бормоча что-то невнятнымъ голосомъ, повторяла послѣдовательно всѣ эти знаки. Что́ она хотѣла ими выразить, — была ли то просьба, чтобы ее не убивали, потому что она и безъ того умретъ, какъ ея ребенокъ, да и уйдти ей некуда съ отмороженными ногами, или же, напротивъ того, просила чтобы «моско́въ» всадилъ ей пулю въ грудь и тѣмъ покончилъ бы поскорѣе всѣ ея мученія — ужь Богъ-вѣсть! Мы не могли добраться, чего ей въ сущности хочется, да и помощи тоже никакой не могли подать… Два-три казака бросили ей по одной галетѣ, но несчастная, по видимому, не обратила на это подаяніе никакого вниманія и все продолжала свои знаки. Можетъ быть, помѣшалась… Въ другомъ мѣстѣ умирала цѣлая семья: отецъ, мать и трое дѣтей, изъ которыхъ старшей дѣвочкѣ было уже лѣтъ четырнадцать. Когда имъ подали галетъ и флягу съ водкой, всѣ они отшатнулись съ тупымъ испугомъ, отказались отъ хлѣба и фляги съ явнымъ отвращеніемъ и злобно отвернулись въ сторону отъ казаковъ, по видимому желая только одного, чтобы тѣ оставили ихъ въ покоѣ. Тутъ, очевидно, оказалось проявленіе непримиримаго фанатизма, который не сдается ни предъ голодомъ, ни предъ холодомъ, ни даже предъ самою смертію. Остальные изъ попадавшихся намъ живыхъ турокъ выражали въ своихъ лицахъ одну лишь тупую апатію, окончательное равнодушіе ко всему на свѣтѣ — и къ хлѣбу, и къ помощи, и къ себѣ самимъ. По видимому, они ждали теперь только одного, чтобы имъ дали умереть покойно и чтобы смерть пришла поскорѣе. Время отъ времени попадались и болгарскіе трупы, но замѣчательно, что между ними не нашлось ни одного, погибшаго вслѣдствіе замерзанія, тогда какъ турки мерли исключительно отъ мороза; болгарскія же тѣла всѣ до послѣдняго носили на себѣ слѣды насильственной смерти: кровь, пулевыя раны, разсѣченныя головы, проткнутыя груди, изуродованныя лица, и т. п. На выѣздѣ изъ попутной болгарской деревни Каялы, выжженной турками и покинутой жителями, между многими трупами невольно останавливалъ на себѣ вниманіе убитый сельчанинъ, лежавшій въ объятіяхъ дѣвочки лѣтъ одиннадцати. Вѣроятнѣе всего, это — отецъ и дочь; и когда его смертельно ранили, дѣвочка должно быть бросилась къ нему на грудь, обхвативъ его рученками, и въ это самое время ударъ сабли или ятагана раскроилъ ей черепъ поперегъ затылка. Но трудно представить себѣ нѣчто болѣе звѣрское, чѣмъ то, что̀ мы увидѣли нѣсколькими шагами далѣе этихъ двухъ труповъ: по серединѣ дороги лежала старуха-болгарка лѣтъ 70-ти, съ совершенно отсѣченными повыше щиколки ступняни. Ни словонъ, ни стоновъ, ни движеніемъ она не могла уже выразить намъ своихъ мученій. Одни глаза только говорили еще въ этомъ живомъ полутрупѣ, выражая покорное страданіе. Ноги ея, или, вѣрнѣе сказать, обрубки ногъ, за нѣсколысо студеныхъ дней и ночей успѣли порядочно пообморозиться и гангрена уже вполнѣ разъѣдала ихъ. Всѣ эти звѣрства совершались въ здѣшней мѣстности турецкимъ населеніемъ, бѣжавшимъ изъ-подъ Чирпана и Филиппополя, въ періодъ времени между 29-мъ декабря прошлаго и 3-мъ января нынѣшняго года. За эти пять сутокъ совершено множество неимовѣрныхъ ужасовъ; но, по крайней мѣрѣ, съ тѣми несчастными, которыхъ мы встрѣчали ранѣе, было поступлено все же-таки человѣчнѣе: тѣ были хотя убиты, если и не каждый съ одного разу, то все же вскорѣ, послѣ недолгихъ предварительныхъ истязаній, но главное — они убиты (и это уже относительное благодѣяніе со стороны турокъ), тогда какъ надъ этою несчастною старухою умышленно совершено утонченное звѣрство, съ цѣлію заставить ее долго и много помучиться, прежде чѣмъ смерть низпошлетъ ей свою величайшую милость. И подумаешь, кому какое зло могло сдѣлать столь безпомощное, дряхлое существо?… Я позволю себѣ сказать, что все это напоминаетъ мучительства первыхъ вѣковъ христіанства. Прошло болѣе полуторы тысячи лѣтъ съ тѣхъ ужасныхъ временъ, — и нынѣ мы являемся свидѣтелями-очевидцами такой же самой утонченности въ звѣрствѣ, такихъ же самыхъ поголовныхъ избіеній, которымъ трудно, почти невозможно вѣрить, не видавъ ихъ во-о́чію. Въ самомъ дѣлѣ, сила этого сатанински-неистоваго мстительнаго озлобленія являетъ въ себѣ колоссально-мрачныя черты чего-то неестественнаго, нечеловѣческаго. Вы представьте себѣ, что эти турки, пораженные величайшею паникою, поголовно, цѣлыми ордами и караванами бѣгутъ въ трепетѣ, сами не зная куда, при одномъ лишь слухѣ о приближеніи русскихъ, при чемъ во время бѣгства они замерзаютъ по ночамъ цѣлыми сотнями и тысячами на поляхъ, мрутъ отъ болѣзней, мрутъ отъ голода, отъ изнеможенія, и хотя терпятъ всяческія лишенія, но все-таки бросаютъ все обременяющее, лишь бы не замедлить своего бѣгства; бросаютъ не только одежду, пожитки и необходимые запасы продовольствія, но даже матери выбрасываютъ на дорогу полузамерзшихъ, не успѣвшихъ еще умереть грудныхъ младенцевъ; родители покидаютъ на произволъ судьбы на холодныхъ полевыхъ ночевкахъ и болѣе взрослыхъ, но все же вполнѣ безпомощныхъ своихъ дѣтей, которыхъ потомъ не мало подобрали и спасли отъ смерти наши солдаты. Казалось бы, всѣ эти орды слишкомъ достаточно уже угнетены, раздавлены, убиты своимъ великимъ несчастіемъ, своимъ скорбнымъ отчаяніемъ, чтобы не думать болѣе о мести, а заботиться лишь о собственномъ укрытіи и спасеніи. — И что же? При такихъ-то невѣроятно тяжкихъ обстоятельствахъ своего положенія, турки все-таки находятъ время и возможность жечь, безъ всякой пользы для себя, попутныя болгарскія деревни и звѣрски мучительствовать надъ каждымъ встрѣчнымъ христіаниномъ. Какъ видно, и величайшее несчастіе, постигшее этотъ народъ, не смирило его мстительности и злобы. Турки какъ будто чувствуютъ, что ужь имъ никогда болѣе не вернуться въ покидаемую нынѣ Болгарію и потому, какъ кажется, задались цѣлью, чтобы тамъ послѣ нихъ никого и ничего не осталось.
Хаскіой — городъ довольно большой, раздѣляемый извивами рѣчекъ на нѣсколько кварталовъ; подобно Чирпану, онъ лежитъ на открытой плоскости и заселенъ преимущественно болгарами. Нѣсколько турецкихъ домовладѣльцевъ имѣли мужество не бѣжать изъ Хаскіоя вмѣстѣ съ ордами своихъ соотчичей и отдались покровительству русскихъ военныхъ властей. Вслѣдствіе таковой рѣшимости, эти люди, конечно, не остались въ накладѣ, сохранивъ себѣ и жизнь, и имущество, и спокойствіе. На всемъ нашемъ пути это былъ еще первый примѣръ добровольнаго изъявленія покорности со стороны мусульманскихъ жителей; и здѣсь мы впервые увидѣли турокъ-горожанъ не въ отребьяхъ баши-бузуковъ и не въ одеждѣ аскеровъ. Ихъ степенный видъ и плавныя, иснолненныя достоинства манеры, производили довольно пріятное впечатлѣніе. Когда мы вступили въ городъ, онъ на первый взглядъ показался намъ мертвымъ, запустѣлымъ. Ни откуда не слышалось обычнаго шума городской жизни, улицы были пусты и по нимъ какъ тѣни изрѣдка пробирались вдоль стѣнъ одинокіе прохожіе. Покидая Хаскіой, турки не успѣли разрушить его окончательно и удовольствовались только разграбленіемъ двухъ церквей, сожженіемъ всего торговаго квартала и, конечно, избіеніемъ захваченныхъ заранѣе или же встрѣчныхъ болгаръ. Мы поровнялись съ церковью и здѣсь вниманіе наше остановилось вскорѣ на совершенно особенныхъ звукахъ, въ которыхъ слышались и пѣніе, и женскія рыданія — совершенно въ томъ же родѣ, какъ у насъ въ деревняхъ бабы «голосятъ» надъ покойниками; что же касается пѣнія, то это было тоже нѣчто весьма своеобразное: нѣсколько маленькихъ мальчиковъ, одѣтыхъ въ длинныя бѣлыя сорочки, подпоясанныя на-крестъ бѣлыми же лентами въ родѣ діаконскихъ орарей, съ нашитыми на нихъ черными крестами, монотонно тянули гнусливыми голосками все одну и ту же безконечную ноту, составляя этимъ какъ бы аккомпаниментъ для двухъ-трехъ взрослыхъ пѣвцовъ, выводившихъ своими голосами разные виртуозные узоры. Говорятъ, что это греческая манера, но мнѣ кажется, что въ ней гораздо болѣе восточнаго, чѣмъ греческаго, хотя нынѣ и сами греки поютъ точно также; по крайней мѣрѣ, эта манера поразительно напомнила мнѣ пѣніе ингушей и осетиновъ, слышанное мною годъ тому назадъ въ Гура-Галбинѣ, гдѣ тогда помѣщался штабъ «гулевыхъ полковъ» генерала Скобелева 1-го. Привлеченные пѣніемъ, мы вошли въ ограду разграбленной церкви и здѣсь прежде всего увидѣли толпу мужчинъ и плачущихъ женщинъ; толпа эта держала въ рукахъ горящія восковыя свѣчи и тѣснилась къ паперти, гдѣ на каменномъ помостѣ лежалъ безъ гробовъ цѣлый рядъ покойниковъ. Но, Боже, что̀ это было за зрѣлище! Выколотые глаза, отрубленные носы и уши, вырѣзанныя губы, скальпированные затылки… По разспросамъ оказалось, что это все хаскіойскіе граждане-болгары, изъ наиболѣе зажиточныхъ, посаженные турками въ тюрьму по обвиненію въ сочувствіи къ русскимъ, что̀ равнялось государственной измѣнѣ, и замученные заптіями въ послѣднія минуты предъ бѣгствомъ турокъ изъ города. Надъ мучениками совершался теперь обрядъ отпѣванія, по окончаніи котораго ихъ закопали въ рядъ могилъ, вырытыхъ тутъ же въ оградѣ. Мертвый видъ города, курево неутухшаго еще пожара, развалины многихъ домовъ, трупы людей и животныхъ, валяющіеся по закоулкамъ, вой женщинъ, и эти обезображенныя, изуродованныя лица отпѣваемыхъ мертвецовъ — все это производило впечатлѣніе крайне тяжелое.
Въ ночь съ 9-го на 10-е января, въ одной изъ сосѣднихъ деревень, по имени Фертелю, часть нашего отряда[1], подъ начальствомъ маіора Ѳедотова, имѣла перестрѣлку съ баши-бузуками, прикрывавшими становище бѣглецовъ-жителей. Перестрѣлка впрочемъ длилась весьма немного времени, и когда Ѳедотовъ со всѣхъ сторонъ окружилъ деревню, то баши-бузуки и бѣглецы сдались, выдавъ ему все свое оружіе. Здѣсь, въ небольшой деревушкѣ, гдѣ едва ли наберется шесть — семь дворовъ, скопилось семь тысячъ эмигрантовъ. Полагаясь на милосердіе русскихъ, они просили позволенія возвратиться назадъ, къ своимъ покинутымъ жилищамъ, и жаловались на сопровождавшихъ ихъ баши-бузуковъ, которые гонятъ-де ихъ насильно и невѣдомо куда, по приказанію будто бы турецкаго правительства. Вообще, въ Хаскіоѣ приходилось намъ выслушивать безпрестанныя жалобы: то приходятъ турки и слезно жалуются на болгаръ — обижаютъ-де и грабятъ, то является депутація болгаръ съ жалобою, что бѣгущіе турки грабятъ и жгутъ сосѣднія деревни; то опять приходитъ вдругъ новая депутація отъ бѣгущихъ турокъ, и жалуется, что ихъ грабятъ собственные же ихъ низамы и баши-бузуки, данные имъ въ прикрытіе, и просятъ послать къ нимъ хотя бы казачій разъѣздъ, дабы избавить ихъ отъ такихъ защитниковъ. Но съ насъ достаточно было и однихъ болгаръ оберегать, а ужь заботиться о туркахъ не было возможности, тѣмъ болѣе, что приходя къ намъ просить защиты отъ своихъ солдатъ-охранителей, эти же самые эмигранты производили въ то же самое время всяческія безчинства, грабежи и пожары въ селеніяхъ болгарскихъ, за что, конечно, и «брату̀шки» въ долгу не оставались.
Даже въ самомъ городѣ, среди бѣлаго дня, ходить по улицамъ было далеко не безопасно: безпрестанно то тамъ, то здѣсь раздавались изъ-за заборовъ и закоулковъ ружейные выстрѣлы и въ воздухѣ поминутно свистали шальныя пули. Мѣстные жители-турки обвиняли въ этой пальбѣ болгаръ, которымъ роздано было въ полиціи отобранное у мусульманъ оружіе и которые на радостяхъ «пуцаютъ» теперь зря, ради пробы; болгары же, со своей стороны, обвиняли турокъ, доказывая, что при изъявленіи покорности они выдали русскимъ только дрянную часть своего оружія, а что̀ было получше, то припрятали до сроку подальше, и теперь пускаютъ пули изъ-за угла, радуясь возможности свалить эту вину на болгаръ. Кто правъ, кто виноватъ тутъ — этого не разберешь; вѣроятно, было и того и другаго въ доброй долѣ, а въ результатѣ оказалось два несчастныхъ случая, и это вынудило наконецъ генерала Карцова отдать болгарскому городскому управленію строгій приказъ, что если повторится еще хотя одинъ выстрѣлъ, то у всѣхъ безъ исключенія жителей будетъ сейчасъ же отобрано розданное имъ оружіе, а съ виновнымъ въ пальбѣ поступлено по всей строгости военныхъ законовъ; болгарскіе полицейскіе возвѣстили этотъ приказъ по всѣмъ базарамъ и площадямъ Хаскіоя — и «пуцанье» тотчасъ же прекратилось.
12-го января, съ разсвѣтомъ, отрядъ нашъ выступилъ изъ Хаскіоя на Германлы, запасшись наканунѣ галетами изъ склада, найденнаго нами иа желѣзнодорожной станціи Каяджикъ. Опять начались картины ужасовъ и раззоренія, которыя своимъ отвратительнымъ и всю душу раздирающимъ видомъ превзошли все, доселѣ видѣнное нами въ этомъ родѣ. Трудно, почти невозможно описать то, чему мы были очевидцами, да и самое опйсаніе — чѣмъ оно будетъ ярче, тѣмъ невѣроятнѣе покажется невидавшему. Отъ Іени-Магале до Хаскіоя слѣды смерти и раззоренія по обѣимъ сторонамъ дороги представляли собою какъ бы отдѣльные острова или оазисы, разсѣянные впрочемъ весьма часто и близко одинъ къ другому; здѣсь же — отъ Хаскіоя до Германлы, вся дорога, на протяженіи 35-ти верстъ, является однимъ сплошньшъ позорищемъ смерти, крови и слѣдовъ безчеловѣчныхъ истязаній. Все шоссе сплошь завалено разметанными пожитками, разнымъ отребьемъ, домашнею рухлядью, съѣдомыми запасами, обломками возовъ и трупами… Куда ни кинешь взоръ — повсюду кровь, повсюду масса падали и трупы, трупы, трупы человѣческіе, со страшными зіяющими ранами… Ѣдешь по шоссе — и нѣтъ возможности выбирать себѣ дорогу между трупами и отребьемъ — она вся, буквально вся завалена ими — и конское копыто, по неволѣ, не разбирая, ступаетъ куда попало по чему-то мягкому, рыхлому, склизкому… Лучше и не глядѣть подъ ноги! А каково же тутъ идти пѣхотѣ!… По сторонамъ дороги то же самое. Вездѣ и повсюду — полверсты направо, полверсты налѣво — непрерывнымъ рядомъ тянутся эти слѣды крови, смерти и разрушенія. Дѣтскихъ труповъ множество: въ одномъ мѣстѣ мы нашли раздѣтую до нага дѣвочку лѣтъ пяти, со слѣдами изнасилованія, послѣ котораго она, вѣроятно, съ глумленіемъ (такъ, по крайней мѣрѣ, надо думать, судя по ея позѣ, исполненной грубаго цинизма) была положена на тлѣющій костеръ и изжарена живою; лицо ея носитъ слѣды жесточайшаго страданія; на немъ какъ бы застылъ послѣдній крикъ ужаса, — таково выраженіе этихъ глазъ и устъ, широко раскрытыхъ. На землѣ, около ея обугленной шеи, мы нашли мѣдный крестикъ на перегорѣлой тесемкѣ. Далѣе лежало двое дѣтей съ разможженными головами. Мертвые турки и болгары валялись рядомъ, не рѣдко впившись одинъ въ другаго ногтями и зубами: — какъ были въ моментъ предсмертной борьбы, такъ и застыли. Тутъ уже меньше было замерзшихъ, за то множество убитыхъ какъ болгаръ, такъ и турокъ. Масса домашняго скота бродила около дороги; тутъ были цѣлыя стада буйволовъ, быковъ, коровъ, осликовъ, лошаковъ, козъ и барановъ, но еще бо́льшая масса ихъ успѣла уже переколѣть отъ голода, да отъ мороза и валялась въ быстрыхъ, журчащихъ ручьяхъ притоковъ Марицы и въ придорожпыхъ канавахъ. Въ этотъ день (12-го января) настала вдругъ оттепель — и трупы оттаяли; струящаяся вода съ шумомъ обмывала всю эту падаль, увлекая своимъ теченіемъ трупы дѣтей, козлятъ и барашковъ, какъ болѣе легкіе. Каждый шагъ на этомъ шоссе свидѣтельствовалъ, что здѣсь недавно происходпло лютое и нещадное побоище. Это дорога крови и смерти. Картины одна другой ужаснѣе, одна другой безобразнѣе, отвратительнѣе, преслѣдуютъ васъ подъ рядъ всѣ 35 верстъ — и некуда отъ нихъ укрыться, не на чемъ отдохнуть глазу! Всѣ мы въ теченіи нѣсколькихъ часовъ нашего пути испытывали нудное чувство тошноты и омерзѣнія; насъ невольно мутило при видѣ всей этой раскисшей рухляди и мертвечины, и впечатлѣніе до такой степепи было сильно, что даже вечеромъ въ Германлы, когда подали обѣдъ, никто изъ насъ почти и не дотронулся до пищи, — противно было.
Здѣсь, на этомъ шоссе дѣйствительно происходило побоище. Въ ночь съ 7-го на 8-е января, генералу Скобелеву 2-му, уже занимавшему Германлы, разъѣзды 4-го эскадрона Петербургскаго уланскаго полка донесли, что по шоссе отъ Хаскіоя тянутся какіе-то громадные обозы, подъ головнымъ прикрытіемъ нѣсколькихъ таборовъ пѣхоты, вѣроятно изъ разбитой арміи Сулеймана. Желая развѣдать, что́ это такое, Скобелевъ на встрѣчу имъ послалъ полковника Панютина съ Угличскимъ полкомъ, 11-мъ стрѣлковымъ батальономъ, двумя орудіями и двумя сотнями казаковъ, приказавъ этому отряду произвести усиленную рекогносцировку, по направленію къ деревнѣ Девралы[2] и, если окажется возможность, то разбить войска и скопища вооруженныхъ жителей. Мѣстность между Хаскіоемъ и Германлы, и въ особенности ближе къ послѣднему пункту, весьма холмиста. На одномъ изъ подъемовъ, при довольно крутомъ поворотѣ дороги, изъ-за гребня холма вдругъ раздался выстрѣлъ, который былъ настолько случайно удаченъ, что пуля, просвиставъ мимо казаковъ, освѣщавшихъ впереди мѣстность, повалила угличскаго унтеръ-офицера, шедшаго въ авангардѣ. Вслѣдъ за этимъ начальнымъ выстрѣломъ, турки первыми открыли огонь по нашему авангарду, остановившемуся на минуту въ недоумѣніи — что́ это значитъ? Тутъ полковникъ Панютинъ направилъ два угличскіе батальона на высоты влѣво, а стрѣлковый батальонъ по долинѣ вправо отъ шоссе; орудія стали прямо на дорогѣ, казаки разбились по сотнѣ на оба фланга — и перестрѣлка завязалась. Бой продолжался болѣе двухъ часовъ и стоилъ намъ потери четырехъ офицеровъ и 46-ти нижнихъ чиновъ. Турки, подвергаясь съ фронта артиллерійскому огню, были наконецъ очень удачно атакованы съ обоихъ своихъ фланговъ и побѣжали. Между тѣмъ, обозы, шедшіе подъ ихъ прикрытіемъ, въ количествѣ около 20,000 повозокъ, и растянувшіеся по всей дорогѣ болѣе чѣмъ на 40 верстъ, хотя и слѣдовали въ двѣ, а мѣстами и въ три повозки рядомъ, обозы эти, съ началомъ дѣла, пришли въ крайнее замѣшательство, причемъ переднія повозки, подъ дѣйствіемъ гранатнаго огня поспѣшно повернули назадъ, увлекая за собою послѣдующія; тогда какъ заднія, ничего еще не зная о случившемся, продолжали идти впередъ, и такимъ образомъ между тѣми и другими произошло столкновеніе; напирали съ обѣихъ сторонъ — одни отъ невѣдѣнія, другіе стараясь поскорѣе выбраться изъ-подъ выстрѣловъ. — Вслѣдствіе этого произошла, что́ называется, каша: повозки сталкивались, трещали, ломались, опрокидывались и вообще загромоздили дорогу, такъ что ни взадъ, ни впередъ нельзя уже было двинуться. Общая паника увеличила это смятеніе и довела его до крайнихъ предѣловъ. Аскеры и вооруженные жители, бывшіе впереди, побросавъ свои повозки, толпами повалили назадъ, на встрѣчу другимъ толпамъ, гдѣ пробираться въ общей кашѣ было крайне трудно, и тогда они, обезумѣвъ отъ страха, пустились пролагать себѣ дорогу оружіемъ и сворачивать въ канавы громоздкія повозки, нагруженныя дѣтьми и женщинами; мужья, отцы и братья этихъ послѣднихъ стали защищаться, — раздались выстрѣлы уже среди обоза — и пошла жестокая взаимная перепалка между своими. Къ этому присоединился и грабежъ аскеровъ, черкесовъ и баши-бузуковъ, тоже слѣдовавшихъ съ обозомъ. Надо сказать еще, что при обозѣ находилось до трехъ тысячъ болгаръ, изъ коихъ большая часть возвращалась домой, въ Филиппопольскій округъ, изъ Адріанополя, куда ихъ сгоняли для земляныхъ работъ надъ укрѣпленіями. Аскеры, конвоировавшіе обозъ, встрѣчая на пути болгарскія партіи, задерживали ихъ и вели съ собою назадъ, къ Адріанополю, руководствуясь въ этомъ случаѣ приказаніемъ Сулеймана-паши, отданнымъ на основаніи приказа Порты о сформированіи новой арміи «защитниковъ отечества», безъ различія національности и вѣроисповѣданія. Тутъ же силою было захвачено и нѣсколько болгарскихъ семействъ, еще съ лѣта бѣжавшихъ къ Филиппополю, Хаскіою и вообще въ эти мѣстности изъ Эски-Загры, Карлова, Сопота и Казанлыкскаго округа. Многимъ изъ болгаръ успѣли уже въ самомъ обозѣ раздать оружіе, и нѣкоторая часть ихъ, около сотни, при самомъ началѣ дѣла, открыто перебѣжала на нашу сторону, пристроясь къ стрѣлковому батальону, а остальные, когда между турками пошла взаимная рѣзня и перепалка, кинулись гвоздить ихъ прикладами, кирками, мотыгами, лопатами и рѣзать подколѣнными ножами[3]. Эти-то орудія и наносили тѣ ужасныя, зіяющія раны, на которыя мы не могли смотрѣть безъ содроганія. Побоище, на протяженіи всей дороги, длилось нѣсколько часовъ сряду, подъ покровомъ вечерней тьмы, что́ еще болѣе усиливало панику, и во время его было совершено не мало вопіющихъ звѣрствъ: можжили дѣтямъ головы о камень, насиловали дѣвочекъ, уродовали мужчинъ, — и по истинѣ, изумляешься только одному: неужели во время такой ужасной всеобщей паники, въ этой кашѣ и сумятицѣ, въ этой взаимной истребительной бойнѣ у людей хватало еще духу и времени насиловать, утоляя своимъ скотскимъ инстинктамъ и изобрѣтать даже позы, въ которыхъ класть на огонь болгарскую малютку?! Все это невѣроятно для тѣхъ, кто не видѣлъ; мы же, видѣвшіе, отказываемся и объяснять, отказываемся и понимать подобныя проявленія и побужденія человѣческаго духа. Эта бойня со всѣми ея звѣрствами — это было какое-то повальное безуміе, ослѣпленіе, остервенѣніе дикаго звѣря, своего рода Содомъ и Гоморра.... Если народъ османовъ былъ достоинъ Божьей кары, то она разразилась надъ нимъ въ видѣ самоизбіенія именно въ этомъ мѣстѣ, на этой дорогѣ крови и истребленія. Да! это Божья кара за цѣлые вѣка неисчислимыхъ преступленій, за рѣки еще вчера пролитой крови христіанской.
На этой дорогѣ намъ изрѣдка попадались еще кое-гдѣ живые люди, уцѣлѣвшіе отъ побоища. Въ одномъ мѣетѣ, на возу, сдвинутомъ въ ручей, сидѣла старуха-турчанка, а передъ нею лежали два мертвеца: одинъ ничкомъ въ самой телѣгѣ, вѣроятно, мужъ ея, а другой — юноша, былъ перекинутъ навзничь черезъ оглобли, можетъ быть, сынъ этой старухи… Она какъ будто отупѣла отъ отчаянія и автоматически смотрѣла куда-то въ пространство, не обращая ни малѣйшаго вниманія на подъѣзжавшихъ къ ней казаковъ и офицеровъ, ни на болгарина-переводчика, обратившагося къ ней съ какимъ-то вопросомъ. Да и что́ отвѣчать и на что́ еще обращать вниманіе, если предъ глазами этой женщины лежало, въ видѣ двухъ труповъ, то, что́ для нея было дороже всего на свѣтѣ! Нѣсколько дальше три турчанки сидѣли вокругъ костра, сложеннаго изъ обломковъ повозокъ, и варили на немъ кофе. Эти, повидимому, въ ожиданіи смерти отъ перваго ночнаго мороза, устроились себѣ на самой дорогѣ, по возможности, хозяйственнымъ образомъ. Недалеко отъ нихъ высовывалъ изъ-подъ цыновки сѣдобородую голову какой-то старикъ, дрожавшій отъ лихорадки.
— Откуда вы? спросилъ я у этихъ женщинъ чрезъ переводчика.
— Изъ Чирпана, отвѣчала одна, старшая, равнодушно спокойнымъ голосомъ.
— Давно ли вы здѣсь?
— Пятые сутки.
— Куда идете?
— Никуда... Мы шли, а теперь здѣсь сидимъ.
— Такъ ступайте назадъ; въ Чирпанѣ ваши домы не разрушены.
— Это все равно, если и разрушены. Иншаллахъ. А только и назадъ нельзя намъ.
— Отчего нельзя?
— Ноги… ступни поморожены, ходить нельзя… Ужь лучше здѣсь останемся. Моско̀въ, что впередъ прошелъ, былъ добрый, костеръ зажегъ намъ, — и другой зажжетъ, который сзади… Моско̀въ добрый!
— Садитесь къ казакамъ на вьюки, предложилъ я: — васъ хотя до первой турецкой деревни довезутъ: все же вамъ въ домѣ удобнѣе будетъ.
— Не надо… Иншаллахъ!.. Не надо.
— Да что́ же вы здѣсь станете дѣлать?
— Ожидать смерти, было мнѣ лаконическимъ отвѣтомъ, произнесеннымъ вдобавокъ такъ спокойно и просто, какъ будто «ожидать смерти» среди поля, съ помороженными ступнями — самое естественное, обыкновенное дѣло. Вѣроятно, и кофе заварили онѣ себѣ въ ожиданіи смерти же — Иншаллахъ! И старикъ, который улегся подъ цыновку, тоже «ожидаетъ смерти». Изумительное, чисто фаталистическое равнодушіе! «Иншаллахъ» — и все тутъ, и человѣкъ спокоенъ что̀ бы съ нимъ ни случилось, что́ бы его ни ожидало.
Домашняго скота уцѣлѣло, сравнительно съ людьми, великое множество, но и онъ также находится «въ ожиданіи смерти», припадаетъ къ отравленнымъ падалью канавкамъ и ручьямъ, чтобы утолить жажду, или уныло пощипываетъ сухую травку, выглядывающую изъ-подъ снѣга. Нашелся однако охотникъ поживиться и этою скотинкой!
Настигаемъ мы по дорогѣ гуртъ, который гонятъ съ хворостинами въ рукахъ три-четыре солдата 10-го стрѣлковаго батальона.
— Что́ это за гуртъ вы гоните? спросилъ одинъ изъ старшихъ офицеровъ.
— Батальонный, ваше высокоблагородіе, отвѣчалъ одинъ изъ солдатиковъ.
— Да неужтожь у васъ въ батальонѣ столько скота? Тутъ и на дивизію хватитъ!
— Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе, тутъ батальоннаго скота самая малость — двѣнадцать головъ всего, а все прочее — это, значитъ, кампанскій.
— Какой такой кампанскій?
— А вонъ, изволите видѣть, агѐнтъ рыщетъ по полю — это все ево́йный.
Мы обратили взглядъ въ томъ направленіи, куда указывалъ солдатъ и увидѣли, что по полю, на поджаромъ конькѣ, дѣйствительно рыщетъ ловчинскій «гасшпидинъ агэнтъ» знаменитой компаніи Грегера, съ нагайкой въ рукахъ, и загоняетъ въ свой гуртъ наиболѣе надежную скотину.
— Онъ намъ приказалъ гнать, ваше высокоблагородіе, продолжалъ солдатикъ: — сказываетъ, быдто отъ начальства приказано. Вамъ, говоритъ, все равно гнать-то, за одно уже, что мой, что батальонный, а я вамъ, говоритъ, за то по хра́нку на брата дамъ.
— Да куда же онъ гонитъ такую гибель? спросплъ я.
— Сказываетъ, въ Адринополь на поставку. Одначе-жь онъ ево и въ вольныя руки сбываетъ: утресь, этта, какъ изъ городу выходить, такъ онъ грекамъ тамъ, что ли, аль другимъ какимъ, восемь штукъ продалъ; съ кого по желтицѣ взялъ, а съ кого и по двѣ.
Не дурной «гешефтъ» выдумалъ!
Наши офицеры и солдаты 10-го полка подобрали на дорогѣ семь человѣкъ турецкихъ дѣтей, въ которыхъ были еще признаки жизни. Они ихъ кутали въ кое-какія одѣяла, изъ числа валявшихся по дорогѣ, и несли на рукахъ, чередуясь дѣтьми и ружьями сосѣдъ съ сосѣдомъ. Говорятъ, что возьмутъ съ собою въ Россію — «пущай ихъ будутъ артельныя дѣти!» Я слышалъ потомъ, что гвардейскіе уланы Его Величества и гродненскіе гусары тоже спасли такимъ образомъ нѣсколько ребятишекъ и пристроили ихъ къ «себѣ въ «эскадронныя дѣти».
Все, что́ уцѣлѣло отъ побоища и не сдѣлалось жертвою мороза, — все это разсѣялось по окрестной странѣ и бредетъ теперь въ одиночку или отдѣльными кучками, пробираясь къ Адріанополю. Многіе изъ этого сброда вооружены и пострѣливаютъ гдѣ-то по близости. Всю дорогу, по сторонамъ, изъ-за кустовъ и камней, то и дѣло раздавались отдѣльные ружейные выстрѣлы и нерѣдко свистъ пули пересѣкалъ путь нашего отряда. Трупы и падаль встрѣчаются повсюду и ихъ такое множество, что если не будутъ немедленно же приняты самыя энергическія мѣры къ ихъ погребенію или уничтоженію посредствомъ огня, или какимъ-либо другимъ быстрымъ способомъ, то съ наступленіемъ весны, здѣсь, вмѣстѣ съ жасминами и розами, разовьется чума — и чума неизбѣжная. Уже и теперь по всей этой мѣстности свирѣпствуютъ пятнистый тифъ и черная оспа. До сихъ поръ наши дезинфектирующія подспорья являются только въ видѣ стай воронъ и голодныхъ собакъ, усердно терзающихъ и пожирающихъ трупы — но этихъ средствъ далеко недостаточно.
Германлы — небольшое мѣстечко, прислонившееся къ горѣ такимъ образомъ, что среди холмовъ, окружающихъ его и съ запада и съ юга, замѣтишь строенія не раньше, какъ подойдешь къ мѣстечку версты на двѣ, если еще не ближе. Холмы, лежащіе по направленію къ дорогамъ Хаскіойской и Адріанопольской, были изрыты ложементами и траншеями, устроенными здѣсь генераломъ Струковымъ, при первоначальномъ занятіи этого мѣстечка, въ ожиданіи встрѣчи съ отступающими отъ Филиппополя войсками Сулеймана, или съ возможностію какого-либо наступленія отъ Адріанополя. Укрѣпленія эти занимали довольно значительное пространство на вершинахъ, и надо сказать, что устроены они были съ замѣчательною быстротою, ночью, въ пять — шесть часовъ времени.
Въ мѣстечкѣ существуютъ развалины какой-то очень древней постройки изъ мрамора, вѣроятно, дворца или храма. Въ этихъ развалинахъ замѣчательны окна изъ сплошныхъ мраморныхъ плитъ; по нимъ очень красиво разбѣгаются прорѣзныя насквозь узорчатыя арабески, чрезъ которыя и проникаетъ свѣтъ во внутрениость зданія. Почти рядомъ съ этими развалинами стоитъ древняя, красивая, уютныхъ размѣровъ мечеть, въ мавританскомъ стилѣ, съ открытыми галлереями, фонтанами и намогильными памятниками.
Самое мѣстечко очень бѣдно постройками, ничтожно по своей промышленной дѣятельности, а въ настоящее время оно отвратительно, благодаря массамъ всякой падали, валяющейся и въ огородахъ, и во дворахъ, и на улицахъ. Въ болгарскомъ населеніи замѣтны были какъ бы нѣкоторая пугливость и недоумѣніе, — оно какъ будто не сообразило и не рѣшило еще, кого и чего ему держаться — турокъ ли, русскихъ ли — и что̀ будетъ, если турки вдругъ возвратятся?
Подъ вечеръ въ Германлы пріѣхали генералы Гурко и Скобелевъ 1-й, съ подполковникомъ Сухомлиновымъ, и тутъ мы впервые узнали подробности о кавалерійскомъ дѣлѣ 5-го января, гдѣ нашъ 30-й казачій полкъ отбилъ 40 орудій у отступавшей арміи Сулеймана.
Ночлегъ въ Германлы памятенъ намъ еще и потому, что у насъ пропали сводные батальоны 11-го и 12-го пѣхотныхъ полковъ, подъ начальствомъ маіора Ѳедотова, входившіе, какъ уже извѣстно, въ составъ нашего отряда. Произошло это потому, что въ дѣйствительности не оказалось тѣхъ мѣстъ ночлега, какія были имъ назначены по картѣ, такъ какъ селеній такихъ наименованій вовсе не существуетъ. И въ этомъ повинна не одна наша русская карта, но и карты австрійскаго генеральнаго штаба, и даже Канитца. Чтобъ отыскать потерявшіеся батальоны, пришлось разослать казачьи разъѣзды, которые открыли ихъ лишь на другія сутки въ такихъ селеніяхъ, какія вовсе не обозначены на картахъ.
13-го января утромъ нашъ отрядъ выступилъ изъ Германлы по дорогѣ на городъ Мустафа-паша-Кепри-Су — мѣсто послѣдняго нашего ночлега предъ Адріанополемъ. Шоссе съ двумя рядами телеграфныхъ столбовъ все время идетъ почти параллельно желѣзной дорогѣ. Въ воздухѣ носятся стаи воронъ, отовсюду слетающихся къ мѣстностямъ, покрытымъ трупами; бездомныя, одичалыя собаки понуро пробираются сторонкой по полямъ туда же. Не скоро дождаться имъ вновь такого изобильнаго пира, да и спасибо имъ за это.
Общій видъ долины Марицы очень наноминаетъ наши западно-русскіе виды, мѣстное же болгарское населеніе по характеру своихъ костюмовъ очень приближается къ туркамъ; многіе мужчины носятъ даже черную или темно-синюю чалму вмѣсто бараньей шапки. Намъ попадалось на встрѣчу много болгаръ, возвращавшихся цѣлыми партіями съ земляныхъ работъ, на которыя ихъ насильно сгоняли изъ Софійскаго, Филиппопольскаго, Сливненскаго и другихъ забалканскихъ округовъ, для возведенія укрѣпленій вокругъ Адріанополя и на оборонительной константинопольской линіи между озеромъ Деркосъ и мѣстечкомъ Буюкъ-Чекменджи. Много шло по дорогѣ и турокъ, которые относились къ намъ съ полною довѣрчивостью, очевидно, зная, что мы имъ ничего дурнаго не сдѣлаемъ. Но въ то же время эти самые турки не упускали случая продѣлывать разныя жестокости надъ встрѣчными болгарами, которые въ свой чередъ платили имъ тѣмъ же. По обѣимъ сторонамъ нашего пути виднѣлись вдали дымы пожаровъ болгарскихъ и турецкихъ селеній и какъ вчера, такъ и сегодня поминутно, то тамъ, то сямъ, раздавались ружейные выстрѣлы: турки охотились на болгаръ, болгары на турокъ; а между тѣмъ шальныя пули опять нерѣдко свистали и между рядами нашей колонны, но къ счастію, все обошлось благополучно, никто у насъ не былъ ни убитъ, ни раненъ, — одну только лошадь, какъ слышно, слегка задѣло за ухо. Въ нынѣшій переходъ дорога производила на насъ уже менѣе отвратительное впечатлѣніе: труповъ людскихъ нѣсколько поубавилось на ней, да и чувство уже притупляется… Все же, здѣсь явилась возможность выбрать для привала мѣсто не среди труповъ, и мы стали при дорогѣ, пройдя лежащее на половинѣ перехода селеніе Эбибдже, гдѣ сошлись съ 1-ю бригадою 1-й гвардейской пѣхотной дивизіи, шедшею въ авангардѣ гвардіи по одной дорогѣ съ нашимъ отрядомъ. Командиръ этой бригады Его Высочество принцъ Александръ Петровичъ Ольденбургскій нѣкоторое время слѣдовалъ вмѣстѣ съ генераломъ Карцовымъ, а на привалѣ прислалъ офицера съ извѣщеніемъ, что къ нему сейчасъ прибѣжали болгары, умоляя защитить ихъ, такъ какъ турки и черкесы творятъ въ сосѣднихъ селеніяхъ разныя жестокости. Генералъ Карцовъ сейчасъ же направилъ туда полусотню казаковъ съ хорунжимъ Грошевымъ (сыномъ войсковаго старшины Грошева), и спустя часъ, полный порядокъ въ этихъ селеніяхъ былъ уже водворенъ, шайки грабителей прогнаны и разсѣяны. Поднявшись съ привала, мы вскорѣ вступили въ равнину, наполненную перелѣсками молодаго дубняка и бука, среди которыхъ проходитъ желѣзная дорога. Здѣсь обогналъ насъ поѣздъ, увозившій впередъ генерала Гурко. Преображенскіе солдаты, шедшіе вмѣстѣ съ нами, даже обрадовались, впервые услыша «въ Туретчинѣ» грохотъ поѣзда и свистъ локомотива. По рядамъ пошли восклицанія, смѣхъ и веселый говоръ.
— Ишь ты, братцы, и чугунка вдругъ явилась! Совсѣмъ, какъ у насъ въ Рассеѣ… Да и мѣста̀-то тутъ на наши русскія похожи.
— И есть въ Рассеѣ! Потому эту самую чугунку Рассея взяла! Теперь она наша!.. Заслужили!
Знакомые, но давно не слышанные звуки, сопровождающіе движеніе поѣзда, видимо оживили и развеселили весь отрядъ; въ какой-то ротѣ пѣсельники грянули даже бойкую плясовую пѣсню — и общій шагъ колонны сдѣлался бойче, размашистѣе.
Мустафа-Паша прячется весь въ садахъ и присутствіе города узнается издали лишь по нѣсколькимъ минаретамъ, которые высятся на ряду со множествомъ стройныхъ пирамидальныхъ тополей. Не доходя города, на протяженіи трехъ-четырехъ верстъ, по обѣимъ сторонамъ дороги раскинуты богатыя тутовыя плантанціи. Низенькія деревья всѣ коротко подстрижены и разсажены длинными правильными рядами, словно бы въ грядкахъ. Ихъ ежегодно подстригаютъ затѣмъ, чтобы ростъ дерева шелъ не въ стволъ, а въ вѣтви, чрезъ что доставляется большее количество корма шелковичнымъ червямъ, и потому видъ обнаженныхъ пока деревцовъ напоминаетъ болѣе наши лозняки, чѣмъ привольно растущія у насъ на югѣ шелковицы. Среди этихъ плантацій мы нагнали громадный обозъ турецкихъ эмигрантовъ изъ Систова, Ловчи и прочихъ городовъ и селъ придунайской Болгаріи. На вопросъ — куда и зачѣмъ они идутъ? — старшины ихъ отвѣчали, что и сами не знаютъ куда, но идутъ впередъ, потому что такъ приказано начальствомъ, что ихъ теперь гонятъ на югъ даже насильно.
Въ городъ ведетъ большой каменный мостъ черезъ Марицу, и это, кажись, единственная достопримѣчательность Мустафа-Паши, грязнаго и бѣднаго, какъ и всѣ вообще турецкіе городишки. Здѣсь, на желѣзно-дорожной станціи, Преображенскій полкъ посадили на поѣздъ и отправили въ Адріанополь. Нашъ отрядъ, пройдя часть города, расположился во дворахъ предмѣстья, гдѣ и для насъ былъ отведенъ ночлегъ въ зажиточномъ балгарскомъ домѣ, съ широкими стекольчатыми галлереями, на самомъ берегу Марицы, струи которой омываютъ стѣны каменнаго забора этого дома.
14-го января, въ семь часовъ утра, мы выступили на Адріанополь. Утро было туманное, сиверкое; шелъ не то мелкій дождикъ, не то изморозь моросила. Дорога, хотя и покрытая грязью, все же была несравненно чище, чѣмъ та, по которой мы шли отъ Іени-Магале до Мустафа-Паши: на ней менѣе валялось брошеннаго тряпья и рухляди, да и человѣческихъ труповъ попалось не болѣе тридцати — преимущественно женскихъ, погибшихъ отъ мороза или отъ тифа; изъ мужчинъ же валялись только убитые да зарѣзанные болгары.
Начиная отъ Іени-Магале, нашъ отрядъ совершалъ свое движеніе одновременно съ 1-ю бригадою 1-й гвардейской пѣхотной дивизіи, съ которою поэтому намъ ежедневно приходилось встрѣчаться то на привалахъ, то на ночлегахъ. На этотъ разъ мы стали на привалъ тоже по сосѣдству, близь одного высокаго древняго кургана, на вершинѣ котораго мы нашли много маленькихъ очень красивыхъ раковинъ.
— Который это батальонъ? спросилъ я знакомыхъ семеновскихъ офицеровъ, указавъ на часть ихъ полка, ставшую на склонѣ ближайшаго пригорка.
— Какъ батальонъ? возразили мнѣ: — тутъ у насъ весь полкъ налицо; остальное все бредетъ сзади, по всей дорогѣ отъ Филиппополя. Еслп бы три-четыре дня отдыха — успѣли бы подтянуться, а безъ того и сами не знаемъ, когда все это соберется…
Дѣйствительно, на долю гвардейскихъ войскъ, въ особенности пѣхоты, въ нынѣшнюю войну выпали страшные труды и лишенія. Послѣ продолжительныхъ балканскихъ бивуаковъ при Араба-конакѣ, пѣхота эта до самаго Адріанополя, въ самую тяжкую пору года шла усиленными маршами, почти безъ дневокъ, безъ обозовъ, безъ всякихъ эвакуаціонныхъ и госпитальныхъ средствъ. Что̀ дѣлать! — Необходимо было жертвовать всѣмъ ради быстроты, съ которою соединялось достиженіе главнѣйшихъ цѣлей и плановъ всей кампаніи. Пообносилась и пообтрепалась гвардія страшно, — не менѣе, если даже не больше, чѣмъ армія. Множество людей шло безъ сапогъ, обернувъ ноги въ палатки, въ опанки, въ постолы, въ бараньи или бычьи шкуры, либо въ какое нибудь тряпье изъ валявшейся при дорогѣ турецкой рухляди; шинели на людяхъ были въ дырьяхъ, вслѣдствіе прожоговъ на ночевкахъ, или отъ соприкосповенія съ терновыми иглами — при движеніяхъ во время боя чрезъ поля, поросшія терномъ; а что до головныхъ уборовъ, то тутъ рядомъ съ истрепанными форменными фуражками, были турецкія фески, и болгарскія смушковыя шапки, и черкесскія папахи, и шапочки изъ верблюжьяго сукна, выкроенные въ родѣ гарибальдіекъ, и шерстяные платки, обмотанные въ видѣ чалмы или надѣтые по бабьи. Лица людей носили слѣды физическаго изнуренія; ихъ, что̀ называется, подвело и сильно подтянуло. Края придорожныхъ канавокъ были унизаны отсталыми, заболѣвшими или свалившимися отъ изнуренія; одни изъ нихъ подлаживали на себѣ размотавшуюся обувъ, другіе отдыхали, тяжело дыша и провожая мутнымъ взглядомъ проходящія части, третьи стонали и дрожали въ лихорадочномъ ознобѣ, четвертые спали тяжелымъ, мертвымъ сномъ. Не разъ можно было видѣть, какъ идетъ человѣкъ, шатаясь отъ усталости, словно пьяный, но все еще старается крѣпиться, чуствуя, что бодрость и силы все болѣе и болѣе оставляютъ его; глаза смотрятъ какъ-то безсмысленно, отяжелѣвшія вѣки слипаются, шагъ становится вялѣе, медлительнѣе… Нѣтъ силъ бороться съ искушеніемъ сна, къ которому неодолимо влечетъ физическая потребность, и вотъ отбивается несчастный отъ рядовъ, отходитъ къ канавкѣ, падаетъ въ изнеможеніи на мокрую грязную землю и въ то же мгновеніе засыпаетъ, какъ убитый. Но тѣмъ не менѣе, достаточно было взглянуть въ совокупности на любую роту, на любой взводъ, чтобы убѣдиться, что духъ этихъ людей не сломятъ никакіе труды, лишенія и невзгоды. Гвардейскій солдатъ въ своихъ почтенныхъ лохмотьяхъ былъ тотъ же, что и въ блестящемъ мундирѣ на великолѣнныхъ парадахъ мирнаго времени. Теперь только въ немъ ясно сказывалось сознаніе, что эти лохмотья суть результатъ его геройскаго поведенія въ теченіе всей кампаніи, едва ли не труднѣйшей изъ войнъ новѣйшаго періода исторіи.
— Эхъ, вы!.. Воинство! Словно калики-перехожіе! подбодряетъ какой-то ундеръ свое размотавшееся на счетъ обуви капральство.
— Что́ жь что калики? Это ничего! лишь бы опять поскорѣй до его добраться! отвѣчаютъ солдаты, подразумѣвая подъ словомъ его — непріятеля. — Коли нужно, и босикомъ пойдемъ! Это безъ сумленія!
Вотъ позади одного изъ семеновскихъ батальоновъ усталый барабанщикъ присѣлъ по дамски на маленькаго ослика и ѣдетъ себѣ, посасывая трубочку-носогрѣйку, а рядомъ бравый, высокій дѣтина, въ опанкахъ и красной фескѣ (своя-то фуражка, надо быть, служить отказалась), заложивъ ружье за спину, гонитъ хворостиной штуки двѣ-три порціонныхъ воловъ и нѣсколькихъ барановъ.
— А что, братцы, кабы васъ въ эдакомъ-то видѣ на Гороховой питерскіе повстрѣчали? ласково шутитъ мимоходомъ одинъ изъ офицеровъ.
Солдаты оглядываютъ свои опанки, ослика, хворостину и добродушно смѣются.
— Любопытно было бы, ваше благородіе.
Вотъ попадаются на встрѣчу «брату́шки», между которыми большинство составляютъ босоногія женщины и дѣти въ самомъ жалкомъ, нищенскомъ видѣ. Это все возвращающіеся назадъ лѣтніе бѣглецы изъ Казанлыкскаго, Эскизагрскаго и Карловскаго округовъ.
— Гей, тетки! Ча́кай малко!.. (подожди немножко). Зимай по галаганчику!… Подѣлитесь промежь себя, Христа ради.
И тѣ же самые безсапожные солдаты братски надѣляютъ бѣглецовъ своими мѣдными копѣйками.
Вотъ проходитъ одна изъ батарей 1-й гвардейской артиллерійской бригады. На одномъ изъ лафетовъ сидитъ дѣвочка лѣтъ пяти, закутанная въ одѣяло, которое очень заботливо поправляетъ около нея идущій рядомъ солдатъ.
— Гдѣ Богъ послалъ вамъ? спрашиваютъ его.
— Анадысь на шаше́ (шоссе) подобрали, ваше благородіе… Турецкое, значитъ, дитё… Помирало совсѣмъ — одначе вотъ ничего, выходили.
— Стало быть, батарейная дочка будетъ?
— Такъ точно, ваше благородіе! весело осклабляется солдатикъ: — въ Питеръ вернемся — въ пріютъ отдадимъ, а потомъ, дастъ Богъ, замужъ выдадимъ.
Примѣчанія[править]
- ↑ Два сводные батальона, составленные изъ 11-го и 12 пѣхотныхъ полковъ, почти уничтоженныхъ морозами во время продолжительнаго нахожденія ихъ на вершинахъ Этропольскаго Балкана.
- ↑ На шоссе, въ половинѣ пути между Хаскіоемъ и Германлы.
- ↑ Небольшой булатный ножъ, носимый скрытно въ постолахъ, подъ колѣномъ правой ноги, составляетъ обыкновенное оружіе сельскаго болгарина.