Въ сборникѣ Платоновыхъ сочиненій во всѣ времена занимали мѣсто между прочимъ два діалога, озаглавленные именемъ знаменитаго аѳинскаго полководца Алкивіада. Оба они, нося одно и то же заглавіе, не сходны между собою ни по содержанію, ни по достоинству изложенія. Сочиненіе, носящее имя Алкивіада перваго, было весьма высоко цѣнимо древними любителями Платонова ученія. Въ этомъ діалогѣ они видѣли начало всей философіи своего корифея, и потому многократно объясняли содержаніе его историческими и филологическими замѣчаніями. Между такими комментаторами мы встрѣчаемъ современнаго Лонгину платоника Демокрита, Ямвлика, Дамасція, Гарпократіона и другихъ. Болѣе же всѣхъ занимались Платоновымъ «Алкивіадомъ» Проклъ и Олимпіодоръ[1]. Притомъ, люди ученые въ разныя времена брали изъ этого діалога и вносили въ контекстъ своихъ сочиненій отдѣльныя мысли и цѣлые монологи; а римскій поэтъ Персій воспользовался его содержаніемъ почти для всей четвертой своей сатиры. Все это, повидимому, могло бы быть достаточнымъ ручательствомъ за подлинность «Алкивіада» перваго: но, не смотря на то, въ наше время нѣкоторые критики сильно возстаютъ противъ свидѣтельствъ древности и доказываютъ, что разсматриваемое сочиненіе неправильно приписывается Платону. Къ числу такихъ критиковъ относится не только Астъ[2], который свои приговоры часто утверждаетъ на основаніяхъ недостаточныхъ, но и Шлейермахеръ[3], изслѣдователь строгій и осмотрительный. Они находятъ, что въ содержаніи Платонова «Алкивіада» иное не соотвѣтствуетъ обыкновенной методѣ Платона въ изложеніи доказательствъ, другое несовсѣмъ согласно съ духомъ и характеромъ его ученія; а есть, по ихъ мнѣнію, и такія мѣста, которыя противорѣчатъ историческимъ соображеніямъ и обличаютъ въ писателѣ только стараніе подражать Платону. Чтобы виднѣе было, справедливы ли ихъ замѣчанія, мы считаемъ нужнымъ сперва открыть логическую нить изслѣдованій въ разсматриваемомъ разговорѣ, а потомъ опредѣлить его цѣлъ, показать, подлинны ли частныя мысли его содержанія, обратить вниманіе на характеристическія черты, подъ которыми являются въ немъ Алкивіадъ и Сократъ, и оцѣнитъ самое его изложеніе. Что же касается до предполагаемыхъ въ немъ историческихъ несообразностей и подражаній, то объ въ томъ будемъ имѣть случай сказать, что̀ нужно, въ примѣчаніяхъ къ отдѣльнымъ мѣстамъ «Алкивіада».
На первыхъ страницахъ разсматриваемаго діалога дѣлается вступленіе въ бесѣду и устанавливается главная ея тема. Сократъ говоритъ Алкивіаду: вотъ уже прошло нѣсколько лѣтъ, какъ я не сказалъ съ тобою ни слова, а только со стороны вникалъ въ характеръ твоихъ отношеній къ людямъ. Теперь же, когда всѣ друзья, оттолкнутые твоимъ презрѣніемъ, разбѣжались и оставили тебя одного съ убѣжденіемъ, что благопріятныя твои обстоятельства поставляютъ тебя внѣ всякой зависимости отъ кого бы то ни было, — я пришелъ къ тебѣ и хочу сказать слѣдующее: чрезъ нѣсколько дней ты долженъ вступить въ собраніе аѳинскаго народа, куда принесешь такое честолюбіе, съ которымъ устремишься къ владычеству надъ всѣмъ греческимъ материкомъ, а еслибы достигъ этого, то захотѣлъ бы имѣть вліяніе и на всю Азію. Но никакія личныя и гражданскія твои преимущества не представятъ тебѣ возможности пріобрѣсть столь великую силу: одинъ только я могу помочь тебѣ въ томъ отношеніи (103—105).
Алкивіадъ, юноша самонадѣянный внѣшними своими преимуществами и ими смѣло прикрывающій нравственное свое ничтожество, заинтересовывается такимъ положеніемъ Сократа и какбы въ тонѣ насмѣшливомъ требуетъ, чтобы онъ доказалъ свою мысль. Сократъ доказываетъ ее слѣдующимъ образомъ: Еслибы тогда, какъ ты, взошедши на каѳедру, станешь подавать Аѳинянамъ совѣты, я спросилъ тебя: лучше ли всѣхъ знаешь ты то, что совѣтуешь; то, конечно, услышалъ бы отъ тебя отвѣтъ положительный. Однакожъ онъ не вывелъ бы меня изъ сомнѣнія; ибо что мы знаемъ, то либо у другихъ переняли, либо сами измыслили. А ты, чему научился отъ другихъ, — напримѣръ, музыкѣ, фехтованью, грамотѣ, — о томъ не захотѣлъ бы давать совѣты въ народныхъ собраніяхъ; касательно же чего теперь хочешь совѣтовать и въ чемъ признаешь себя знающимъ, — напримѣръ, относительно мира и войны, — тому ты никогда не учился. Вѣдь въ подобныхъ случаяхъ надобно знать, съ кѣмъ заключить миръ и съ кѣмъ вести войну, съ кѣмъ лучше и на сколько времени лучше то и другое. А это все должно основывается на справедливости (106 A — 106 C).
Пришедши къ сему положенію, Сократъ далѣе доказываетъ, что Алкивіадъ никогда и ни отъ кого не могъ узнать, что такое — справедливость и несправедливость. До возраста отроческаго, говоритъ онъ, познаніе столь важнаго предмета вовсе невозможно. А въ отрочествѣ, обращаясь съ сверстниками, ты былъ уже увѣренъ, будто-бы ясно разумѣешь это. Кто же научилъ тебя? Народъ, говоришь ты. Но народъ не въ состояніи научить нетолько справедливости, даже шашечной игрѣ. Правда, онъ хорошій учитель греческаго языка; потому что одну и ту же вещь всѣ Греки называютъ однимъ и тѣмъ же словомъ, и несогласія въ этомъ отношеніи не бываетъ: но, касательно справедливости и несправедливости, народы столъ несогласны между собою, что по этому поводу вступаютъ въ войну одинъ съ другимъ. Если же народъ не знаетъ, что справедливо и несправедливо, то и ты, ученикъ народа, не разумѣешь, въ чемъ состоитъ справедливость и несправедливость (109 E — 113 C).
Согласившись въ этомъ, Алкивіадъ не хочетъ однакожъ отказаться отъ права давать совѣты народу и старается защитить его новымъ взглядомъ на дѣло народнаго оратора. Народъ, говоритъ онъ, рѣдко разсуждаетъ о справедливомъ и несправедливомъ, но болѣе — о полезномъ и вредномъ; полезное же не всегда бываетъ справедливо, равно какъ вредное — не всегда несправедливо. Явно, что этотъ новый вопросъ не избавлялъ Алкивіада отъ непріятной необходимости отвѣчать, знаетъ ли онъ, что̀ полезно и что̀ вредно, и у кого научился такому знанію: но Сократъ опровергаетъ своего собесѣдника съ другой стороны. Все справедливое, говоритъ онъ, прекрасно; а все прекрасное добро; слѣдовательно и все справедливое добро, и доброты отъ справедливости отдѣлять невозможно. Потомъ, кто поступаетъ хорошо, тотъ счастливъ, то-есть, пріобрѣтаетъ себѣ пользу; но кто справедливъ, тотъ поступаетъ хорошо; слѣдовательно, кто справедливъ, тотъ счастливъ, то-есть пріобрѣтаетъ себѣ пользу. А изъ этого открывается, что польза неотдѣлима отъ справедливости (113 D — 116 D).
Послѣ сего Алкивіадъ приходитъ къ сознанію, что у него кружится голова и что объ одномъ и томъ же онъ полагаетъ то то̀, то другое. Сократъ берется объяснить ему это состояніе и говоритъ: Если объ одномъ и томъ же ты полагаешь то то̀, то другое; то предмета, о которомъ судишь, не знаешь. Нѣтъ сомнѣнія, что тотъ никогда не противорѣчитъ себѣ, кто утверждаетъ то, что знаетъ. Равнымъ образомъ никогда не впадаетъ въ противорѣчія и тотъ, кто, не зная чего-нибудь, такъ и говоритъ, что не знаетъ. Противорѣчатъ сами себѣ только тѣ, которые, не зная чего-нибудь, думаютъ, будто знаютъ это. Итакъ твое состояніе есть состояніе несознательнаго и самомнительнаго невѣжды, и оно тѣмъ хуже, чѣмъ важнѣе тѣ предметы, въ отношеніи къ которымъ ты почитаешь себя знающимъ, тогда какъ вовсе не знаешь ихъ, то-есть, въ отношеній къ справедливому, прекрасному, доброму и полезному. Итакъ, ты худо дѣлаешь, что спѣшишь принять участіе въ управленіи республикою, не зная того, что необходимо знать правителю (116 D — 119 C).
Находя обличеніе Сократа справедливымъ, Алкивіадъ не признаетъ однакожъ нужнымъ учиться тому, чего онъ не знаетъ; потому что аѳинскою республикою управляютъ тоже не мудрецы, но люди большею частію слабые и необразованные, предъ которыми онъ, по своимъ способностямъ и другимъ качествамъ, и безъ науки будетъ имѣть преимущество. Эта представленная Алкивіадомъ оборона невѣжества подаетъ Сократу поводъ къ изложенію такихъ мыслей, которыя совершенно обезоруживаютъ его собесѣдника и вмѣстѣ съ тѣмъ сообщаютъ разговору высокій интересъ. Твои слова, говоритъ Сократъ, унижаютъ личныя твои достоинства. Вступая въ управленіе республикою, ты долженъ бороться не съ домашними, а съ иноземными врагами, и стараться пріобрѣсть способы для одержанія побѣды надъ ними. Правителю мало — умѣть удовлетворять обыденнымъ потребностямъ общества; онъ своими совершенствами обязанъ стать выше тѣхъ народныхъ вождей, которыхъ мы имѣемъ причины особенно бояться и съ которыми часто ведемъ войны, — именно выше царей лакедемонскаго и персидскаго. А царственныя достоинства правителей Лакедемона и Персіи — и по происхожденію, и по воспитанію, и по богатству ихъ, таковы, что твои, въ сравненіи съ ними, ничего не значатъ. Этимъ представленіемъ Сократъ совершенно обуздываетъ кичливость Алкивіада и приводитъ его къ вопросу: что же надобно мнѣ дѣлать, чтобы быть достойнымъ правителемъ республики? (119 C — 124 B).
Приступая къ рѣшенію предложеннаго вопроса, Сократъ, по обыкновенію, избѣгаетъ тона догматическаго и продолжаетъ держаться методы эротематической. Будемъ, говоритъ онъ, изслѣдывать вмѣстѣ, что̀ должны мы дѣлать, чтобы оказаться добрыми и мудрыми. Отвѣчая на вопросы Сократа, Алкивіадъ для этой цѣли представляетъ необходимымъ знаніе искуства управлять обществомъ и, изслѣдывая, что надобно разумѣть подъ именемъ сего искуства, приходитъ къ заключенію, что оно должно состоять въ умѣньи управлять людьми, дѣлающими что-нибудь съобща. Но это понятіе, бывъ приложено Сократомъ къ такимъ общимъ дѣйствіямъ, каковы, напримѣръ, дѣйствія матросовъ на кораблѣ, пѣвчихъ въ хорѣ, плясуновъ въ хороводѣ, оказывается слишкомъ обширнымъ. Посему Алкивіадъ ограничиваетъ его и полагаетъ, что искуство управлять людьми касается человѣческихъ дѣлъ, совершаемыхъ съобща въ жизни гражданской, и достигаетъ своей цѣли добрымъ совѣтомъ. А добрый совѣтъ, говоритъ онъ, долженъ клониться къ тому, чтобы общество лучше и развивалось и сохранялось. Развивается же и сохраняется оно лучше тогда, когда между гражданами царствуетъ любовь, состоящая во взаимномъ ихъ согласіи и единомысліи. Но при этомъ Сократъ спросилъ: что должны дѣлать граждане, чтобы между ними сохранилось согласіе? Они должны, отвѣчаетъ Алкивіадъ, дѣлать каждый свое. Если же каждый изъ нихъ будетъ дѣлать свое, возразилъ Сократъ, то у нихъ произойдетъ несогласіе и вражда, и такимъ выводомъ показываетъ, что его собесѣдникъ составилъ неправильное понятіе о любви. На это возраженіе Алкивіадъ ничего не могъ отвѣчать и снова признался въ своемъ незнаніи. Тогда Сократъ, доказавъ, что молодой собесѣдникъ его нетолько не приготовился къ управленію республикою, но и не разумѣетъ, что̀ нужно дѣлать, чтобы приготовиться къ этому, — какбы ободряетъ его и, подъ видомъ ободренія, предлагаетъ ему общее и главное правило приготовленія себя къ достиженію задуманной имъ цѣли. Не унывай, говоритъ онъ, но заботься о себѣ (124 B — 127 D).
Очевидно, что это правило съ перваго взгляда должно было представляться Алкивіаду слишкомъ неопредѣленнымъ. Посему Сократъ дальнѣйшіе свои вопросы начинаетъ направлять къ опредѣленію его. Прежде всего онъ обращаетъ вниманіе на значеніе слова «о себѣ» и указываетъ различіе между «собою», «своимъ» и «принадлежащимъ къ «своему». То, посредствомъ чего мы дѣлаемъ что-нибудь, говоритъ онъ, не есть «мы», а есть «наше» — это надобно почитать только орудіемъ нашего я. Такъ, — глаза, уши, руки и все тѣло суть «наше», а не «мы»; что же касается до вещей, относящихся къ орудіямъ нашего я, то онѣ даже и не «наше», а только бываютъ принадлежностями чего-либо «нашего». Такъ, — палецъ есть «наше», а перстень на пальцѣ лишь относится къ «нашему». Изъ этого явствуетъ, что человѣкъ не есть нѣчто, служащее тѣлу, не есть равнымъ образомъ и тѣло, поколику оно имѣетъ значеніе служебнаго начала души и находится подъ ея управленіемъ. Человѣкъ въ собственномъ смыслѣ есть только душа. Посему, кто заботится о богатствѣ, о почестяхъ, о красотѣ и проч., тотъ заботится вовсе не о человѣкѣ. Не человѣка также имѣютъ въ виду и тѣ, которые знакомы съ какимъ-нибудь искуствомъ усовершать свое тѣло. Заботится о себѣ, какъ о человѣкѣ, значитъ, пещись о своей душѣ, и на этомъ только основаніи, Алкивіадъ, утверждается моя любовь къ тебѣ (127 D — 132 B).
Но попеченіе о душѣ есть понятіе, все еще не довольно ограниченное. Поэтому Алкивіадъ обнаруживаетъ желаніе изслѣдовать, какимъ образомъ душа можетъ быть предметомъ попеченія. Чтобы удовлетворить его желанію, Сократъ напоминаетъ ему о дельфійской надписи: «познай самого себя», и способъ самопознанія прекрасно объясняетъ слѣдующимъ сравненіемъ. Какъ око тѣла, еслибы ему надлежало видѣть себя, должно было бы достигнуть этого чрезъ смотрѣніе на вещь, въ которой оно отражалось бы, напримѣръ, чрезъ смотрѣніе на глазной зрачокъ кого-либо другаго: такъ и душа, если надобно ей познать себя, должна всматриваться въ божественное начало жизни, въ которомъ она отражается. Но созерцаніе божественнаго въ себѣ производится разсудительностію, безъ которой нельзя знать себя. Итакъ единственный способъ самопознанія есть разсудительность (132 B — 133 E).
Если же въ человѣкѣ нѣтъ разсудительности, т. е., если онъ не знаетъ, что̀ для его души хорошо или худо, что̀ приноситъ ей вредъ или пользу; то нельзя ему знать и того, что надобно почитать добромъ или зломъ для другихъ. Посему человѣкъ безъ разсудительности, не будучи въ состояніи пещись о себѣ, тѣмъ менѣе можетъ приносить пользу обществу; и еслибы въ этомъ состояніи взялся онъ за управленіе дѣлами общественными, то, не зная того, что полезно или вредно другимъ, поставилъ бы общество въ обстоятельства весьма неблагопріятныя. Итакъ, пока разсудительность еще не пріобрѣтена, лучше управляться кѣмъ-нибудь другимъ, чѣмъ самому управлять обществомъ (133 E — 135 B).
Къ этой мысли Сократъ пришелъ, какъ къ послѣднему результату бесѣды. Послѣ сего ему оставалось только закончить свое разсужденіе обращеніемъ къ Алкивіаду и внушить ему, чтобы слово перевелъ онъ въ правило, а правило оправдалъ самымъ дѣломъ. Видишь-ли теперь, Алкивіадъ, говоритъ Сократъ, въ какомъ ты состояніи? это — состояніе рабства, а не свободы: потому что злу естественно рабствовать, а наслаждаться свободою свойственно добродѣтели. Алкивиадъ совершенно соглашается съ заключеніемъ Сократа и обѣщаетъ отнынѣ обмѣняться съ нимъ ролею: т. е., какъ прежде Сократъ ходилъ за нимъ, чтобы наблюдать надъ образомъ его мыслей и дѣйствій; такъ теперь онъ самъ будетъ ходить за Сократомъ, чтобы учиться у него разсудительности и сдѣлаться достойнымъ совѣтникомъ общества. Твое намѣреніе благородно, говоритъ на это Сократъ; но боюсь, какъ бы народъ не пересилилъ и меня и тебя (135 B — E). Этимъ краткимъ, загадочнымъ замѣчаніемъ оканчивается разговоръ Сократа съ Алкивіадомъ.
Разсматривая ходъ главныхъ мыслей въ «Алкивіадѣ» и обращая вниманіе на связность и зависимость ихъ, мы съ этой стороны не видимъ въ немъ ничего, несогласнаго съ методою изложенія истинъ въ прочихъ разговорахъ Платона. Правда, діалогическая форма его не довольно сложна и заключаетъ въ себѣ мало искуственности; нить бесѣды въ немъ тянется весьма замѣтно и не затрудняетъ наблюденія; индукція здѣсь недалеко уходитъ отъ главной своей темы; а сократическая иронія рѣдка и не такъ игрива, какъ во многихъ другихъ Платоновыхъ сочиненіяхъ. За то въ продолженіе всего разговора съ какою вѣрностію выдерживается свойственный Сократу способъ постепеннаго ограниченія предмета! Какъ разнороденъ составъ входящихъ въ него мыслей и, не смотря на то, какъ послѣдователенъ, связенъ и строенъ ходъ ихъ! По всесторонности содержанія въ «Алкивіадѣ», или по краткому изложенію въ немъ началъ почти всего, чему училъ Платонъ, этотъ діалогъ можно назвать энциклопедіею Платоновой философіи. Оттого-то еще древніе весьма высоко цѣнили его между прочимъ со стороны педагогической; такъ что, когда юноши желали читать Платона, — обыкновенно совѣтовали имъ начинать чтеніе именно «Алкивіадомъ.» Не менѣе согласно съ платоническимъ характеромъ изложенія мыслей и то, что заключенія въ этомъ разговорѣ скрываютъ въ себѣ основанія для новыхъ заключеній, которыя однакожъ не высказываются, а только полагаютъ въ душѣ читателя плодоносное сѣмя для размышленія. Тутъ ясно видѣнъ Сократъ, философствующій примѣнительно къ искуству матери своей Фенареты. «Съ моими слушателями, говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ[4], бываетъ то же, что съ родильницами: они страдаютъ болями день и ночь, — еще сильнѣе, чѣмъ послѣднія. Возбуждать эти боли и унимать ихъ есть дѣло моего искуства.»
Подозрѣніе критиковъ въ подложности Алкивіада основывается преимущественно на невѣрно понимаемой цѣли этого разговора. Астъ полагаетъ, что «Алкивіадъ» есть неудачное истолкованіе Сократовой любви къ Алкивіаду, высказанной въ Платоновомъ Симпосіонѣ[5], гдѣ слова Алкивіада ἀναγκάζει γαῥ με ὁμολογεῖν, ὅτι πολλοῦ ἐνδεὴς ὧν αὐτὸς ἔτι ἐμαυτοῦ μεν ἀμελῶ, τὰ δὲ Ἀθηναίων πράττω, — составляютъ будто бы самую его тему. По мнѣнію Аста, писатель этого сочиненія старается защитить Сократа отъ нареканій въ предосудительномъ обращеніи его съ Алкивіадомъ и внушить читателямъ, что сынъ Софрониска привязывалъ къ себѣ своего ученика узами любви нравственной, основанной на добродѣтели и справедливости. Но такое представленіе цѣли этого діалога кажется намъ вовсе не справедливымъ; потому что, принявъ его за вѣрное, нельзя было бы почитать умѣстными въ этомъ разговорѣ многія вошедшія въ составъ его изслѣдованія. Въ самомъ дѣлѣ, какую связь имѣли-бы тогда съ предполагаемой Астомъ цѣлію всѣ мысли Сократа объ аѳинскомъ народѣ, что, то-есть, онъ — плохой учитель юношества, что имъ самимъ управляютъ люди слабые и невѣжды, и что съ другой стороны въ его рукахъ много силы, могущей одолѣть не только Алкивіада, но и Сократа? Съ этою послѣднею мыслію разговора мы соединяемъ особенно важное значеніе и думаемъ, что она самою своею загадочностію вѣрно указываетъ цѣль разсматриваемой бесѣды. Внимательно слѣдуя за направленіемъ всѣхъ ея мыслей и каждую изъ нихъ почитая необходимою частію въ составѣ цѣлаго, кажется, естественно приходишь къ заключенію, что цѣлію, какую представлялъ себѣ писатель этой бесѣды, было — открыть истинную причину превратныхъ понятій и дѣйствій Алкивіада въ нѣдрѣ аѳинской республики, что онъ развращенъ былъ не внушеніями Сократа, а легкомысленностію аѳинскаго народа, и что Сократъ, прежде чѣмъ ученикъ его вступилъ на народную каѳедру, пробудилъ въ немъ любовь къ разсудительности. Эту именно цѣль Платонова «Алкивіада» предполагалъ и Персій[6], примѣняя его содержаніе къ характеру римской трибуны.
|
Rem populi tractas — — — |
Представляя такую цѣль разсматриваемаго діалога, мы теперь ясно видимъ, въ чемъ состоитъ ошибка Аста. Онъ выдвигаетъ на первый планъ изслѣдованія мысль, имѣющую значеніе слишкомъ частное, и служащую почти всегдашнею у Сократа формою ироніи: — разумѣемъ напоминаніе его о любви къ Алкивіаду. Это напоминаніе, сдѣланное при самомъ вступленіи въ разговоръ, очевидно, есть только оборотъ рѣчи πρὸς χάριν, которымъ Сократъ, по своему обыкновенію, воспользовался для начатія изслѣдованій предположенной имъ темы; а къ ходу и цѣли бесѣды, какъ показываетъ самое ея содержаніе, оно не имѣетъ никакого отношенія. Впрочемъ, подобныя недоразумѣнія критики касательно «Алкивіада» бывали и прежде. Извѣстно, что въ Стефановомъ изданіи Платоновыхъ сочиненій разсматриваемый разговоръ обозначенъ вторичнымъ или объяснительнымъ заглавіемъ. Желая указать на самое его содержаніе, издатель озаглавилъ его такъ: Αλκιβιάδης πρώτος, ἢ περὶ τῆς ἀνθρώπου φύσεως. Это послѣднее или матеріальное заглавіе онъ прибавилъ, конечно, потому, что изложенную въ діалогѣ мысль о самопознаніи и о томъ, въ чемъ собственно состоитъ природа человѣка, почиталъ мыслію главною, тогда какъ изъ хода бесѣды видно, что она здѣсь раскрывается въ значеніи ученія только посредствующаго, направленнаго къ рѣшенію вопроса: какъ надобно заботиться о себѣ, чтобы приготовиться къ прохожденію поприща государственной службы.
Итакъ правильное понятіе о содержаніи Алкивіада должно основываться на вѣрномъ уразумѣніи его цѣли; а вѣрно уразумѣть его цѣль можно не иначе, какъ чрезъ внимательное разсмотрѣніе того, что въ немъ есть главное и второстепенное. Почитая главною и особенно выпуклою его мыслію мнѣніе Сократа о легкомысленности аѳинскаго народа и загадочное его опасеніе, какъ бы народъ не уничтожилъ и самыхъ добрыхъ намѣреній сына Клиніасова, мы въ правѣ смотрѣть на этотъ разговоръ, какъ на опроверженіе того распространившагося между Аѳинянами мнѣнія, будто Сократъ діалектическими своими изслѣдованіями развращалъ современное юношество, особенно же причинилъ республикѣ много зла своимъ вліяніемъ на Алкивіада и Критіаса, поправшихъ законы отечества и устремившихся къ неограниченной тиранніи[7]. Внимая этому обидному для памяти Сократа и несправедливому обвиненію, признательный ученикъ его Платонъ естественно могъ рѣшиться защитить своего учителя и въ защиту его написать такой діалогъ, который показывалъ бы самымъ дѣломъ, къ чему наклонялъ Сократъ юную, но сильную и энергическую душу Алкивіада, и сколько пользы принесъ бы онъ обществу, еслибы народъ въ своихъ согражданахъ цѣнилъ не лесть, а истинное дарованіе и доблесть нравственную. Что же касается частныхъ мыслей Сократа въ «Алкивіадѣ,» то мнѣніе, напримѣръ, о гибельномъ вліяніи аѳинскаго народа на юношество, и о томъ, что онъ не знаетъ, въ чемъ состоитъ справедливость и несправедливость, есть, очевидно, платоновское, какъ это видно изъ снесенія его съ мыслями многихъ, несомнѣнно Платоновыхъ сочиненій, особенно съ нѣкоторыми положеніями въ Горгіасѣ и Государствѣ. То же надобно сказать и о другихъ мѣстахъ «Алкивіада», въ которыхъ Сократъ бесѣдуетъ о душѣ, какъ существенной части человѣка, имѣющей божественное происхожденіе, и потому сродной съ божественными предметами. Стоитъ только вспомнить весьма замѣтные отдѣлы Филеба, Федона, Тимея и нѣкоторыя изслѣдованія въ книгѣ о Законахъ[8], чтобы увѣриться, что эти положенія были философемами Платона и Сократа. А ученіе о самопознаніи въ томъ же самомъ смыслѣ излагается и въ Федрѣ, и въ Хармидѣ, и во многихъ другихъ Платоновыхъ разговорахъ. Вообще въ содержаніи разсматриваемаго діалога не представляется ничего такого, что было бы чуждо Платону и давало бы достаточныя основанія сомнѣваться въ подлинности этого сочиненія.
Подвергая сомнѣнію подлинность его, Астъ и Шлейермахеръ основываются особенно на томъ, что будто бы въ немъ невѣрно выставлены характеры Алкивіада и Сократа. Алкивіадъ, съ пламенными своими способностями, энергическимъ чувствомъ сердца и сознаніемъ личныхъ своихъ достоинствъ, въ этомъ діалогѣ, говорятъ они, такъ ребячески слабъ и безхарактеренъ, что нетолько равнодушно выслушиваетъ выраженія Сократа, обидныя для его самолюбія, но еще слѣдуетъ за направленіемъ его вопросовъ, какъ тѣнь за тѣломъ, и наконецъ совершенно предается его водительству. Это замѣчаніе критиковъ, вообще справедливое, не доказываетъ однакожъ подложности разговора. Самомнѣніе и заносчивость Алкивіада выказываются въ самомъ началѣ бесѣды его съ Сократомъ, а потомъ не менѣе обнаруживаются, когда онъ начинаетъ сравнивать себя съ тогдашними правителями народа. Но должно замѣтить, что и по свидѣтельству исторіи[9], Алкивіадъ имѣлъ душу чрезвычайно измѣнчивую и непостоянную. Первая, высказанная Сократомъ мысль, что Богъ доселѣ не позволялъ ему бесѣдовать съ Алкивіадомъ, кажется, потому, что прежде бесѣда ихъ могла быть напрасна, а теперь Онъ велитъ, — эта первая мысль, имѣющая характеръ истинно сократическій, естественно могла расположить сына Клиніасова ко вниманію. Когда же потомъ Сократъ сказалъ, что безъ его помощи Алкивіаду невозможно достигнуть политической своей цѣли, молодой и горячій мечтатель о лаврахъ народнаго вождя долженъ былъ совершенно увлечься словами своего учителя и спокойно выслушивать даже его обличенія. Впрочемъ, это отнюдь не удостовѣряетъ Сократа въ томъ, что онъ устоитъ въ своей рѣшимости, что народъ не сумѣетъ овладѣть гибкою и воспріимчивою его душею. Итакъ характеръ Алкивіада обрисовывается здѣсь чертами, дѣйствительно ему принадлежащими. Не менѣе вѣренъ себѣ въ «Алкивіадѣ» и Сократъ. Критики находятъ, что онъ въ самомъ началѣ разговора не выдерживаетъ той скромности, которою въ другихъ діалогахъ такъ искусно прикрываетъ свое знаніе, и слишкомъ самоувѣренно говоритъ, что Алкивіадъ безъ его помощи не сдѣлаетъ ничего хорошаго. Но должно замѣтить, что сынъ Софрониска въ этомъ мѣстѣ ограждается авторитетомъ воли Божіей, подобно тому, какъ въ Федрѣ, ссылаясь на божественное воодушевленіе, произноситъ рѣчь въ похвалу Эроса и обличаетъ Лизіаса въ его грѣхѣ противъ бога любви[10]. Притомъ помощь, которую онъ намѣревается предложить Алкивіаду, должна была направляться только къ тому, чтобы пробудить въ немъ сознаніе своего незнанія; а съ такою помощію является онъ почти во всѣхъ разговорахъ Платона, и оказываетъ ее каждому, почитающему себя знатокомъ изслѣдываемаго предмета. Нисколько не чуждо характеру Сократа и то, что, заставивъ Алкивіада сознать свое незнаніе, онъ повидимому несовсѣмъ вѣжливо описываетъ его состояніе. Кто находитъ въ этомъ несообразность, тотъ забываетъ, что Сократъ здѣсь бесѣдуетъ не съ софистомъ, который хвастался бы своимъ знаніемъ, а съ любимымъ ученикомъ, который тщеславится только своимъ богатствомъ, происхожденіемъ и красотою.
Скажемъ еще нѣсколько словъ объ изложеніи или о внѣшней формѣ разсматриваемаго діалога. Съ этой стороны онъ не нравился критикамъ прежде всего потому, что Сократъ въ немъ часто пускается въ длинныя разсужденія, — чего, говорятъ они, не дѣлаетъ въ другихъ разговорахъ Платона. Но, вникая въ содержаніе этихъ длинныхъ монологовъ, мы замѣчаемъ, что они, по самому существу своему, не могли быть изложены въ формѣ діалогической; ибо состоятъ большею частію изъ разсказовъ о какихъ-нибудь вводныхъ предметахъ. Да и то несправедливо, будто въ другихъ діалогахъ Сократъ всегда кратокъ. Напротивъ, въ нѣкоторыхъ разсужденія его столь обширны, что иногда развиваются въ формѣ цѣлыхъ рѣчей. Таковы, напримѣръ, они въ первой части Федра, во многихъ мѣстахъ Государства, Критона, Федона и др. Изложеніе Платонова «Алкивіада» заключаетъ въ себѣ только одинъ недостатокъ, котораго оправдать никакъ не возможно: это — растянутость рѣчи, излишнее усиліе Сократа научить Алкивіада тому, что онъ долженъ былъ знать и безъ науки, въ чемъ никто не сомнѣвается и что ясно само по себѣ. Въ этомъ отношеніи особенно замѣтны мѣста: p. 117 B. C. и p. 124 D sqq. Имѣя ихъ въ виду, критика дѣйствительно могла усомниться въ подлинности разсматриваемаго діалога и придти къ заключенію, что онъ есть произведеніе ума еще неопытнаго, незнакомаго съ искуствомъ управлять діалектическою методою. Не думая оправдывать этого недостатка, мы въ правѣ однакожъ замѣтить, что несправедливо было бы полагать, будто всѣ сочиненія Платона должны имѣть равныя литературныя достоинства. Весьма вѣроятно, что умственные плоды его юности далеко не были столь совершенны, какъ тѣ, которые изданы имъ въ лѣтахъ зрѣлыхъ. Притомъ извѣстно, что Платонъ до самой смерти исправлялъ и обработывалъ свои діалоги. Почему же не допустить, что дѣло исправленія не успѣло коснуться «Алкивіада», и что онъ послѣ смерти своего писателя остался въ томъ видѣ, въ какомъ былъ набросанъ юношескою тростію Платона? А что «Алкивіадъ» написанъ Платономъ дѣйствительно въ ранней его молодости, можно заключать изъ того, что въ немъ нѣтъ ни малѣйшаго намека на позднѣйшую судьбу Сократа. Напротивъ, видно, что во время его написанія, народная молва только еще начинала обвинять сына Софронискова въ развращеніи юношества. Притомъ надобно замѣтить, что Платонъ, конечно, не безъ причины начинаетъ этотъ діалогъ упоминаніемъ о любви Сократа къ Алкивіаду. Плутархъ говоритъ (l. c.)[11], что Алкивіадъ, сдѣлавшись ученикомъ Сократа, сталъ обнаруживать явное презрѣніе ко многимъ своимъ сверстникамъ и, между прочими, къ Аниту. Посему Платонъ, излагая это свое сочиненіе, могъ направлять его и къ вразумленію Анита съ его товарищами, когда они рѣшались сдѣлать доносъ на Сократа, — т. е. могъ имѣть въ виду ту мысль, что Сократъ, любя Алкивіада, располагалъ его не къ враждѣ противъ сверстниковъ, а къ справедливости. Итакъ если этого діалога, по изложенію его, нельзя почитать отличнымъ, то нельзя также, ради одного упомянутаго недостатка, относить его и къ сочиненіямъ подложнымъ.
Примѣчанія
- ↑ Creutzer. edit. Procli et Olympiodori. P. I. Fasc. I. p. XIV sqq.
- ↑ De vita et script. Plat. p. 435 sqq.
- ↑ Opp. Plat. II, 3, p. 293 sqq. и въ примѣч.
- ↑ Theaet. 149.
- ↑ Sympos. 216.
- ↑ Pers. Sat. IV.
- ↑ Xenoph. memor. 1, 2, 12. Aeschin. adv. Timarch. p. 169 ed. Reisk.
- ↑ Phaed. p. 80 A. 94 B. — Phileb. p. 16. C. — Legg. V. Кромѣ того см. Xenoph. mem. 1. 4, 8. Cicer. de N. D. II, 6, III, 11.
- ↑ Corn. Nep. Alc. Cap. 1 et 2. Xenoph. memor. 1, 2, 18. Οἶδα δὲ κἀκείνω (Critiam et Alcibiadem) σοφρονοῦντε, ἔστε Σωκράτει συνήστην, οὐ φοβουμένω, μὴ ζιημιοῖντο ἢ παίοιντο ὑπὸ Σωκράτους; άλλ᾽ οἰομένω τότε κράτιστον εἶναι οὔτω πράττειν. Снес. прекрасное мѣсто Symp. p. 216.
- ↑ Phaedr. 241 E. 244 A.
- ↑ De vita Alcib. C. 4. ὥςτε θαυμάζειν ἅπαντας, ὀρόντας αὐτὸν Σωκράτει μεν συνδειπνοῦντα καὶ συμπαλαίοντα καὶ συσκηνοῦντα, τοῖς δὲ ἄλοις ἐρασταῖς χαλεπὸν ὄντα καὶ δυςχείροτον, ἐνίοις δὲ καὶ παντάπασι σοβαρῶς προςφερόμενον ὥςπερ Ἀνύτῳ τῷ Ἀνθεμιώνος, ἐτύγχανε μεν γὰρ καὶ οὔτος ἐρῶν τοῦ Αλκιβιάδου.