Странствуя нынче лѣтомъ въ одной изъ областей штата Нью-Іоркъ, я остановился однажды вечеромъ въ недоумѣніи, куда направить путь. Мѣстность представляла замѣчательно волнистый характеръ, и тропинка, по которой я шелъ, такъ извивалась и путалась въ тщетномъ стремленіи выбраться на равнину, что я давно уже потерялъ направленіе и не зналъ, гдѣ находится деревушка В***, въ которой я разсчитывалъ ночевать. Солнце почти не свѣтило весь этотъ день, который тѣмъ не менѣе былъ невыносимо знойнымъ. Густой туманъ одѣвалъ всѣ предметы, еще болѣе усиливая мое недоумѣніе. Я, впрочемъ, не особенно безпокоился. Если бы мнѣ не удалось засвѣтло добраться до поселка, то, по всей вѣроятности, попалась бы по дорогѣ голландская ферма или что-нибудь въ этомъ родѣ, хотя мѣстность, отличавшаяся не столько плодородіемъ, сколько живописностью, казалась мало населенной. Во всякомъ случаѣ, ночевка въ полѣ, положивъ ранецъ подъ голову, подъ охраной вѣрнаго пса, ничуть не пугала меня. Итакъ, я шелъ себѣ потихоньку, присматриваясь къ безчисленнымъ прогалинкамъ и спрашивая себя, точно-ли это тропинка, — какъ вдругъ наткнулся на несомнѣнные слѣды экипажа. Ошибки не могло быть. Слѣды легкихъ колесъ были очевидны, и хотя высокіе кустарники по обѣимъ сторонамъ дороги почти сходились верхушками, но подъ ними могъ свободно проѣхать даже виргинскій горный фургонъ, самый громадный экипажъ, какой я знаю. Правда, дорога эта не походила ни на одну изъ дорогъ, которыя мнѣ случалось видѣть раньше. Слѣды, о которыхъ я упомянулъ, были едва замѣтны на твердой, но влажной поверхности, напоминавшей больше всего зеленый генуезскій бархатъ. Разумѣется, это была трава, но такая, какую рѣдко встрѣтишь внѣ Англіи, — короткая, густая, ровная и яркая. Дорога была замѣчательно чиста: ни хворостинки, ни сучка. Каменья, загромождавшіе ее когда-то, были тщательно сложены, а не набросаны, по сторонамъ, образуя живописную кайму, заросшую полевыми цвѣтами.
Я не зналъ, что все это значитъ. Очевидные слѣды искусства не удивляли меня, потому что всякая дорога — произведеніе искусства; не могу сказать также, чтобы меня поражалъ избытокъ искусства; такъ какъ подобная дорога могла быть проложена здѣсь, при такихъ естественныхъ «способностяхъ» (какъ выражаются въ книгахъ о ландшафтномъ садоводствѣ) мѣстности съ самой незначительнойй затратой труда и денегъ. Нѣтъ, не размѣры, а характеръ искусства заставилъ меня усѣсться на обросшій цвѣтами камень и битыхъ полчаса любоваться этой волшебной аллеей. Чѣмъ дольше я смотрѣлъ, тѣмъ яснѣе становилось для меня, что устройствомъ ея распоряжался истинный артистъ съ необычайно тонкимъ пониманіемъ красоты формъ. Величайшая забота была приложена, чтобы сохранить должную середину между строгимъ изяществомъ съ одной стороны и живописностью въ итальянскомъ смыслѣ слова — съ другой. Прямыхъ или непрерывныхъ линій было немного. Одинъ и тотъ же эффектъ изгибовъ или красокъ являлся дважды, но не чаще, съ каждаго пункта наблюденія. Всюду бросалось въ глаза разнообразіе въ единствѣ. Врядъ-ли бы самый требовательный глазъ нашелъ возможнымъ сдѣлать поправку въ «композиціи» этой картины.
Войдя въ эту аллею, я повернулъ направо, и теперь, поднявшись съ камня, продолжалъ путь въ томъ же направленіи. Тропинка такъ извивалась, что въ каждую данную минуту я могъ видѣть ее передъ собою шага на два, на три, не болѣе. Характеръ ея оставался неизмѣннымъ.
Внезапно легкій ропотъ волнъ коснулся моего слуха и на поворотѣ, нѣсколько болѣе крутомъ, чѣмъ прежніе, я увидѣлъ какое-то зданіе у подошвы отлогаго склона, какъ разъ передо мною. Я не могъ разсмотрѣть его ясно изъ-за тумана, одѣвавшаго долину. Солнце садилось, поднялся легкій вѣтеръ, и пока я стоялъ на вершинѣ холма, туманъ постепенно разсѣялся, расплываясь клубами, таявшими въ воздухѣ.
Мало по малу, также постепенно, какъ я описываю, долина открывалась передо мною: тамъ мелькнетъ дерево, тамъ полоска воды, тамъ верхушка трубы. Вся эта сцена производила впечатлѣніе оптической иллюзіи, напоминавшей такъ называемыя «исчезающія картины».
Мало по малу туманъ совершенно разсѣялся, а солнце тѣмъ временемъ спустилось къ горизонту и исчезло за холмами, но вновь появилось во всемъ своемъ блескѣ въ ущельи, примыкавшемъ къ долинѣ съ запада. Озаренная его пурпуровыми лучами, долина освѣтилась внезапно, точно по волшебству.
Первый coup d’oeil въ ту минуту, когда солнце появилось въ концѣ ущелья поразилъ меня, какъ бывало въ дѣтствѣ поражала заключительная сцена какого-нибудь эффектнаго спектакля или мелодрамы. Самое освѣщеніе казалось сверхъестественнымъ, потому что солнечный свѣтъ, проходя сквозь ущелье, заливалъ всю сцену пурпуромъ и золотомъ, а яркая зелень долины бросала свой отблескъ на всѣ предметы, отражаясь отъ пелены тумана, все еще висѣвшаго надъ нею, точно не рѣшаясь разстаться съ такимъ волшебнымъ зрѣлищемъ.
Долина, на которую я смотрѣлъ изъ подъ туманнаго балдахина, имѣла въ длину не болѣе четырехъ сотъ ярдовъ, а въ ширину отъ пятидесяти до полутораста или двухсотъ.
Она съуживалась къ сѣверному концу, расширяясь къ южному, но не представляя правильной формы. Самая широкая часть находилась ярдахъ въ восьмидесяти отъ южной оконечности. Холмы, окаймлявшіе долину, не отличались высотой, — только на сѣверной сторонѣ крутой, гранитный обрывъ поднимался футовъ на девяносто; а ширина долины въ этомъ мѣстѣ не превосходила пятидесяти футовъ, но къ югу отъ этого утеса взоръ встрѣчалъ справа и слѣва все болѣе отлогіе, менѣе скалистые, менѣе высокіе склоны. Словомъ, очертанія сглаживались и смягчались по направленію къ югу, — тѣмъ не менѣе вся долина была окаймлена холмами различной высоты, прерывавшимися только въ двухъ пунктахъ. Объ одномъ я уже говорилъ. Онъ находился на западной сторонѣ долины, ближе къ сѣверному концу, тамъ, гдѣ заходящее солнце проникло въ амфитеатръ сквозь ущелье въ гранитной стѣнѣ. Эта трещина, насколько можно было судить глазомѣромъ, имѣла наибольшую ширину ярдовъ въ десять. Повидимому, она направлялась вверхъ, вверхъ, въ невѣдомыя дебри горъ и лѣсовъ. Другое отверстіе находилось на южномъ концѣ долины. Здѣсь холмы поднимались едва замѣтно, простираясь съ востока на западъ ярдовъ на полтораста. Въ серединѣ этого склона была впадина на одномъ уровнѣ съ дномъ долины. Въ отношеніи растительности, какъ и во всемъ остальномъ, формы сглаживались и смягчались по направленію къ югу. Къ сѣверу, на крутомъ утесѣ возвышались великолѣпные стволы черныхъ орѣшниковъ и каштановъ, перемѣшанныхъ съ дубами. Могучія вѣтви нависали надъ краемъ пропасти. Къ югу взоръ наблюдателя встрѣчалъ сначала тѣ же самыя деревья, но меньшихъ размѣровъ и высоты; за нимъ слѣдовали стройные вязы; тамъ сассафрасы и рожковыя деревья; за ними липы, катальпы, клены, смѣнявшіеся все болѣе и болѣе изящными и скромными породами. Весь южный склонъ былъ одѣтъ кустарниками, въ перемежку съ серебристыми ивами и тополями. На днѣ долины (такъ какъ растительность, о которой шла рѣчь до сихъ поръ, находилась только на холмахъ и склонахъ) виднѣлись три отдѣльныхъ дерева. Одно изъ нихъ — стройный изящный вязъ — стояло на стражѣ у южнаго входа въ долину. Другое — орѣшникъ, — гораздо большихъ размѣровъ и еще красивѣе, хотя оба дерева отличались рѣдкой красотой, охраняло сѣверо-западный входъ и поднималось изъ группы скалъ въ самомъ концѣ ущелья, наклоняя свой изящный стволъ подъ угломъ почти въ сорокъ пять градусовъ, далеко въ озаренный солнцемъ амфитеатръ. Ярдахъ въ тридцати отъ него возвышалась краса долины и безспорно прекраснѣйшее дерево, какое мнѣ когда-либо случалось видѣть, кромѣ развѣ кипарисовъ Итчіатукана. Это было трехствольное тюльпанное дерево — Liriodendron tulipiferum — изъ семейства Магноліевыхъ. Три ствола его отдѣлялись отъ главнаго пня на высотѣ трехъ футовъ надъ землею и поднимались вверхъ почти параллельно, такъ что расходились не больше чѣмъ на четыре фута въ томъ мѣстѣ, гдѣ главный стволъ раздѣлялся на вѣтви, одѣтыя листвой: именно на высотѣ около восьмидесяти футовъ. Общая высота главнаго ствола равнялась ста двадцати футамъ. Трудно себѣ представить что-нибудь прекраснѣе формы или яркой блестящей зелени листьевъ тюльпаннаго дерева. Въ данномъ случаѣ ширина ихъ достигала восьми дюймовъ, но красота листьевъ совершенно затмѣвалась пышнымъ великолѣпіемъ цвѣтовъ. Представьте себѣ милліонъ громадныхъ яркихъ тюльпановъ, собранныхъ въ одинъ букетъ! Только тогда вы получите нѣкоторое понятіе о картинѣ, которую я пытаюсь описать. Прибавьте сюда стройные, величавые колонны-стволы, изъ которыхъ главный имѣлъ четыре фута въ діаметрѣ на высотѣ двадцати футовъ. Безчисленные цвѣты этого и другихъ, почти столько же прекрасныхъ, хотя безконечно менѣе величественныхъ деревьевъ наполняли воздухъ болѣе чѣмъ аравійскимъ благоуханіемъ.
Дно долины было одѣто травой такой же какъ на дорогѣ, только, если это возможно, еще болѣе нѣжной, густой, бархатной и изумительно зеленой. Не понимаю, какъ можно было добиться такой красоты.
Я говорилъ о двухъ входахъ въ долину. Изъ одного, на сѣверо-западной сторонѣ, вытекала рѣчка, струившаяся съ тихимъ ропотомъ внизъ по долинѣ до группы скалъ, надъ которыми возвышалось орѣховое дерево. Здѣсь, обогнувъ дерево, она нѣсколько отклонялась къ сѣверу-востоку, оставивъ тюльпанное дерево футовъ на двадцать къ югу, и продолжала свой путь до середины между восточной и западной оконечностями долины. Въ этомъ пунктѣ, послѣ цѣлаго ряда изгибовъ она поворачивала подъ прямымъ угломъ и направлялась къ югу, прихотливо извиваясь по пути и, наконецъ, исчезая въ озерцѣ неправильной (въ общемъ округлой) формы, сверкавшемъ близь нижней оконечности долины. Наибольшая ширина этого озерца достигала ста футовъ. Вода была чище всякаго хрусталя. Дно, видимое совершенно ясно, состояло изъ блестящихъ бѣлыхъ камешковъ. Изумрудная зелень берега обрамляла отраженное въ водѣ небо; и такъ ясно было это небо, такъ живо отражало оно предметы, находившіеся выше, что трудно было разобрать, гдѣ кончается настоящій берегъ, гдѣ начинается отраженный. Форели и другія рыбы, населявшія, почти загромождавшія озеро, походили на летучихъ рыбъ. Почти невозможно было повѣрить, что онѣ не висятъ въ воздухѣ. Легкій березовый челнокъ, покоившійся на водѣ, отражался до мельчайшихъ волоконецъ, съ точностью, которой не могло бы превзойти лучшее зеркало. Островокъ, весело улыбавшійся пестрыми цвѣтами, увѣнчанный живописнымъ маленькимъ зданіемъ въ родѣ птичника, поднимался надъ озеромъ близь сѣвернаго берега, съ которымъ былъ соединенъ посредствомъ легкаго и примитивнаго моста. Послѣдній состоялъ изъ простой и толстой доски тюльпаннаго дерева. Она имѣла футовъ сорокъ въ длину и соединяла оба берега легкой, но устойчивой аркой. Изъ южной оконечности озера рѣчка снова выходила и, пробѣжавъ ярдовъ тридцать, сбѣгала по «впадинѣ» (уже описанной) въ серединѣ южнаго склона и, обрушившись съ высоты болѣе ста футовъ, продолжала свой извилистый и незамѣтный путь къ озеру Гудсонъ.
Озеро было глубокое — мѣстами до тридцати футовъ, но рѣчка не глубже трехъ футовъ при наибольшей ширинѣ въ восемь. Ея дно и берега были такіе же, какъ у озера — и если былъ у нихъ какой-нибудь недостатокъ съ точки зрѣнія живописности, такъ это крайняя чистота.
Однообразіе зеленаго дерна смягчалось пышными кустами гортензій, душистой сирени, а чаще разныхъ породъ герани. Послѣднія росли въ горшкахъ, тщательно врытыхъ въ землю, такъ что растенія казались въ грунту. Кромѣ того, бархатъ луга оживлялся овцами, стадо которыхъ паслось въ долинѣ, въ обществѣ трехъ ручныхъ ланей и множества утокъ съ блестящимъ опереніемъ. Огромная собака, повидимому, стерегла этихъ животныхъ.
Восточный и западный холмы — въ верхней части долины, съ болѣе или менѣе крутыми склонами — поросли плющемъ, обвивавшимъ ихъ въ такомъ изобиліи, что голаго камня почти не было видно. Сѣверный утесъ точно также былъ одѣтъ роскошнѣйшимъ виноградомъ, разроставшимся у его подошвы и по склону.
Легкое возвышеніе, образовавшее южную границу этого имѣнія, было увѣнчано каменной стѣной такой высоты, чтобы предупредить возможность бѣгства лани. Нигдѣ не было видно изгороди, да въ нихъ и не оказывалось надобности: своенравная овца, которой вздумалось бы убѣжать изъ долины по ущелью, черезъ нѣсколько шаговъ встрѣтила бы преграду въ видѣ утесовъ, по которымъ струился потокъ, привлекшій мое вниманіе, когда я вступилъ въ долину. Входъ и выходъ въ это имѣніе возможенъ былъ только въ ворота, выходившія на дорогу, немного ниже того мѣста, гдѣ, я остановился, чтобы полюбоваться этой картиной.
Я говорилъ, что рѣчка извивалась очень прихотливо на всемъ своемъ протяженіи. Она направлялась въ общемъ сначала съ запада на востокъ, потомъ съ сѣвера на югъ. На поворотѣ, изогнувшись назадъ въ видѣ почти круглой петли, она образовала полуостровъ, очень близкій къ острову и занимавшій пространство приблизительно въ одну шестнадцатую акра. На этомъ полуостровѣ стоялъ домъ, — домъ, который подобно адской террасѣ Ватека «était d’une architecture inconnue dans les annales de la terre», — я хочу этимъ сказать, что его tout ensemble поразилъ меня смѣсью оригинальности и правильности — словомъ, своей поэзіей (такъ какъ я не знаю болѣе точнаго опредѣленія поэзіи) — но отнюдь не говорю, что онъ былъ въ какомъ либо отношеніи outré.
Дѣйствительно, врядъ-ли могъ быть болѣе простой, болѣе безпритязательный коттеджъ. Его удивительный эффектъ цѣликомъ заключался въ его картинности. Глядя на этотъ домъ, я готовъ былъ думать, что какой-нибудь замѣчательный пейзажистъ построилъ его своей кистью.
Мѣсто, съ котораго я разсматривалъ долину, не было наилучшимъ пунктомъ для разсматриванія дома. Въ виду этого я опишу его такимъ, какимъ наблюдалъ позднѣе — съ каменной стѣнки, на южной оконечности амфитеатра.
Главный корпусъ зданія имѣлъ около двадцати четырехъ футовъ въ длину и шестнадцать въ ширину, — не болѣе. Высота его, отъ земли до конька крыши не превосходила восемнадцати футовъ. Къ западному концу этой постройки примыкала другая, втрое меньшихъ размѣровъ; линія ея фаса отступила на два ярда отъ линіи главнаго зданія; линія крыши, разумѣется, приходилась значительно ниже главной кровли. Подъ прямымъ угломъ къ этимъ постройкамъ, приблизительно отъ середины задняго фаса главной, отходило третье зданіе, — очень маленькое, — втрое меньше западнаго крыла. Кровли обѣихъ большихъ построекъ были очень крутыя, онѣ спускались отъ конька длинной вогнутой линіей, и простирались по крайней мѣрѣ на четыре фута отъ стѣны, образуя кровлю двухъ галлерей. Эти послѣднія кровли, конечно, не нуждались въ опорѣ, но такъ какъ онѣ имѣли такой видъ, какъ будто нуждаются въ ней, то и поддерживались по угламъ тонкими и совершенно гладкими столбами. Крыша сѣвернаго крыла была простымъ продолженіемъ главной крыши. Между главнымъ строеніемъ и западнымъ крыломъ поднималась высокая четвероугольная труба изъ черныхъ и красныхъ голландскихъ кирпичей, съ выдающимся кирпичнымъ карнизомъ на верхушкѣ. Крыши выдавались также надъ боковыми стѣнами: въ главномъ строеніи на четыре фута съ восточной стороны, и на два съ западной. Главная дверь приходилась не въ самой серединѣ зданія, а нѣсколько ближе къ восточному концу, на западномъ помѣщались два окна. Они не достигали до пола, но были гораздо длиннѣе и уже, чѣмъ обыкновенно устраиваются окна, — съ трехугольными, но широкими стеклами. Верхняя половина двери была стеклянная, тоже съ трехугольными стеклами, которыя закрывались на ночь ставнями. Дверь западнаго крыла, — самаго простого устройства, — находилась въ боковой стѣнѣ; единственное окно помѣщалось на южной сторонѣ. Въ сѣверномъ крылѣ вовсе не было двери и только одно окно на восточной сторонѣ. Лѣстница (съ перилами) поднималась вдоль восточной глухой стѣны діагонально — входъ былъ съ юга. Подъ навѣсомъ далеко выдающейся кровли, она вела къ двери на чердакъ, освѣщавшійся однимъ окномъ и, повидимому, служившій кладовой.
Галлереи главнаго строенія и западнаго не имѣли пола, но у дверей и у каждаго изъ оконъ лежали большія, плоскія, неправильной формы гранитныя плиты, окруженныя восхитительнымъ дерномъ. Тропинки изъ такихъ же плитъ — не плотно прилаженныхъ другъ къ дружкѣ, но раздѣленныхъ полосками бархатнаго дерна, вели къ хрустальному ручью, пробивавшемуся шагахъ въ пяти отъ дома, къ дорогѣ и къ маленькимъ постройкамъ на сѣверѣ, за рѣчкой, скрывавшимся въ группахъ акацій и катальпъ.
Шагахъ въ шести отъ главной двери коттеджа возвышался фантастическій сухой стволъ грушеваго дерева, обвитый съ верхушки до корней роскошно цвѣтущими биньоніями. На вѣтвяхъ этого дерева висѣли клѣтки различныхъ размѣровъ и формъ. Въ одной изъ нихъ, цилиндрической съ кольцомъ на верху, суетился пересмѣшникъ, въ другой иволга, въ клѣткахъ поменьше заливались канарейки.
Столбы галлерей были обвиты жасминомъ и душистой жимолостью, а въ углу, образуемомъ главнымъ зданіемъ и западнымъ крыломъ, вился роскошный виноградъ. Онъ взбирался скачала на крышу пристройки, оттуда на кровлю главнаго зданія и далѣе по коньку, пуская вправо и влѣво свои цѣпкіе усы до восточнаго края, гдѣ свѣшивался надъ лѣстницей.
Домъ съ его пристройками былъ построенъ изъ старомодныхъ голландскихъ черепицъ, широкихъ и съ незакругленными углами. Особенность этого матеріала въ томъ, что постройка кажется шире внизу, чѣмъ вверху, на манеръ египетской архитектуры, и въ данномъ случаѣ этотъ чрезвычайно живописный эффекта усиливался, благодаря безчисленнымъ горшкамъ съ пышными цвѣтами, окружавшимъ основаніе построекъ.
Черепицы были выкрашены въ тускло-сѣрую краску, представлявшую удивительно пріятный контрастъ съ яркою зеленью листьевъ тюльпаннаго дерева, осѣнявшаго домъ своими вѣтвями.
Какъ выше сказано, каменная стѣна представляла наилучшій пунктъ для разсматриванія дома; отсюда глазъ охватывалъ разомъ оба фронта съ живописной восточной стѣной и въ то же время могъ видѣть сѣверное крыло и почти половину легкаго мостика, переброшеннаго черезъ ручей по близости отъ построекъ.
Я не долго оставался на вершинѣ холма, хотя достаточно, чтобы осмотрѣть въ подробности развертывавшуюся передо мной картину. Ясно было, что я сбился съ дороги; это достаточное извиненіе для путника, чтобы отворить ворота и попытаться войти. Такъ я и поступилъ.
За воротами дорога спускалась по склону вдоль сѣверо-восточныхъ утесовъ. Она привела меня къ подножію сѣвернаго обрыва, а оттуда, черезъ мостъ, мимо восточной стѣны, къ главной двери.
Когда я свернулъ за уголъ стѣны, песъ бросился ко мнѣ молча, но съ выраженіемъ тигра. Я протянулъ ему руку въ знакъ дружбы. Я еще не видалъ собаки, которая устояла бы передъ такимъ привѣтствіемъ. Дѣйствительно, онъ не только пересталъ скалить зубы и замахалъ хвостомъ, но протянулъ мнѣ лапу, а затѣмъ обратился съ такими же любезностями къ моему Понто.
Не замѣчая нигдѣ колокольчика, я постучалъ въ полуоткрытую дверь своей палкой. Въ ту же минуту на порогѣ появилась фигура молодой женщины лѣтъ двадцати восьми, стройная или скорѣе тоненькая, выше средняго роста. Когда она приблизилась ко мнѣ съ скромной рѣшительностью, не поддающейся никакому описанію, я подумалъ: «Вотъ гдѣ я нахожу совершенство естественной въ противоположность искусственной граціи». Мое слѣдующее впечатлѣніе, несравненно болѣе сильное, чѣмъ первое, я могу назвать энтузіазмомъ. Никогда еще выраженіе романтичности, если можно такъ выразиться, или несвѣтскости, подобное тому, которое свѣтилось въ ея полуопущенныхъ глазахъ, не проникало такъ глубоко-мнѣ въ душу. Не знаю почему, но это особенное выраженіе глазъ, сказывающееся иногда и въ складкѣ губъ, сильнѣе всего, можетъ быть, даже одно чаруетъ меня въ женщинѣ. Романтическое, если только читатель правильно понимаетъ смыслъ, который я придаю этому выраженію, романтическое и женственное, по моему мнѣнію, синонимы, а въ концѣ концовъ мужчина истинно любитъ въ женщинѣ именно ея женственность. Глаза Анни (я слышалъ, какъ кто-то окликнулъ ее изъ дома «Анни, милочка!») были «сѣрые неземные», волосы свѣтлокаштановые; вотъ все, что я успѣлъ замѣтить въ ту минуту.
На ея любезное приглашеніе я вошелъ въ довольно просторную прихожую. Явившись главнымъ образомъ для наблюденія, я успѣлъ замѣтить направо отъ себя окно, такое же какъ въ переднемъ фасадѣ дома, налѣво дверь въ главныя комнаты, и прямо передъ собою другую дверь, открытую, такъ что я могъ разсмотрѣть небольшую комнату, повидимому, кабинетъ, и большое окно съ выступомъ, выходившее на сѣверъ.
Войдя въ гостиную, я очутился передъ мистеромъ Лэндоромъ — такова была его фамилія, которую я узналъ впослѣдствіи. Онъ встрѣтилъ меня любезно, даже привѣтливо, но я больше интересовался обстановкой жилища, чѣмъ хозяиномъ.
Въ сѣверномъ крылѣ находилась спальня, сообщавшаяся съ гостиной. На западъ отъ двери въ спальню было окно, выходившее на ручей. На западномъ концѣ гостиной помѣщались каминъ и дверь въ западное крыло, вѣроятно, служившее кухней.
Обстановка гостиной отличалась необычайной простотой. Полъ былъ устланъ превосходнымъ толстымъ ковромъ съ зелеными узорами по бѣлому полю. На окнахъ висѣли снѣжнобѣлыя кисейныя занавѣси; онѣ опускались прямыми, правильными складками какъ разъ до пола. Стѣны были обиты изящными французскими обоями — серебристо бѣлыми, съ свѣтло-зеленой полоской зигзагами. Ихъ однообразіе нарушалось только тремя прекрасными жюльеновскими литографіями à trois crayons безъ рамокъ. Одинъ изъ этихъ рисунковъ изображалъ сцену восточной роскоши или скорѣе сладострастія; другой — необычайно живую картину карнавала; третій — греческую женскую головку: такое божественно прекрасное лицо, съ такимъ вызывающе неопредѣленнымъ выраженіемъ, какого мнѣ еще не случалось видѣть.
Мебель состояла изъ круглаго стола, нѣсколькихъ стульевъ (включая кресло-качалку) и дивана или «канапе» — деревяннаго, липоваго, окрашеннаго въ желтовато-бѣлую краску съ легкими зелеными разводами, съ соломеннымъ сидѣньемъ. Стулья и столъ были подобраны другъ къ другу, но формы ихъ, очевидно, измышлены тѣмъ же мозгомъ, который устраивалъ имѣнье, — невозможно представить себѣ что-нибудь болѣе изящное.
На столѣ помѣщались нѣсколько книгъ, широкій, квадратный, хрустальный флаконъ съ какими-то новыми духами, простая астральная лампа съ итальянскимъ абажуромъ и большая ваза съ великолѣпными цвѣтами. Цвѣты яркихъ колеровъ и нѣжнаго запаха представляли единственное украшеніе комнаты. На каминѣ возвышалась огромная ваза съ пышными гераніями. На трехугольныхъ полочкахъ по угламъ комнаты красовались такія же вазы съ различными цвѣтами. На каминной доскѣ находились два-три букета поменьше, а пучки позднихъ фіалокъ виднѣлись на окнахъ.
Цѣль этой статьи исчерпывается подробнымъ описаніемъ дачи мистера Лэндора, какъ я ее нашелъ.
